Низший пилотаж

ВЕЛИКИЙ ДЖЕФОЙ ПУТЬ

Это мистика, это непостижимая тайна наркотического бытия. Это дорога, по которой не возвращаются. Она ведет в даль, сквозь абстягу, сквозь протершиеся до дыр кроссовки, найденные на помойках, сквозь толпы автобусно-троллейбусных пассажиров, сквозь скрипучие тугие двери, хлопающие тебя по затылку с помощью тугих пружин, удержать которые твои дырявые руки уже не в состоянии, и ступеньки, крошащиеся бетонные, или истерто-мраморные, или покрытые слоем сдохших астматиков, над которыми красными буквами начертано «АПТЕКА». Эта дорога ведет в царство психостимуляторов, створаживающих мозги, заставляющих служить одной страсти, поклоняться одному Богу до ватных ног, до чесотки в воспалившихся дырках и дырках, которые еще не сделаны. Это дорога, которую никто из смертных не прошел до конца. С нее всегда сворачивают. На время, необходимое чтобы сварить, вмазаться, заняться своими заморочками, а когда наступит пора очередной ширки — вновь приходится преодолевать пространство, практически незаметное, или нереально упругое, совать в полукруглое окошко клочок бумаги, чтобы попытаться вырубить на него, сквозь недоверчивые взгляды девочек и вонючих старух в белых застиранных халатах, божественный салют. Эта дорога пролегающая через все драги мира, где бы они не находились и как бы не назывались.

— А ты знаешь, появилась новая каличная на… Как, блядь, эта метра называется?… Бауманской!..

Выходишь — и сразу взад. Там сто метров — и башня…

— Мазовая?

— А хуй ее знает. Раз новяк — дибить вроде не должны…

И торчки, предъявив нарисованный от руки проездной подслеповатой контролерше, целенаправленно отправляются в путешествие по комфортабельной канализации, называющейся московское метро, имени лысого ублюдка, отоваривать терку.

— Кто пойдет? Давай ты, ты менее стремный.

«Менее стремный» с трудом ворочает красными глазами. Его лицо, цвета жеваной бумаги кривится в подобии доверительной ухмылки, в его голове давно не осталось места из-за гигантского червя, высасывающего первитин из его крови. Червь проник своими отростками в глаза, уши и рот и колышется на сквозняке скользкими кольцами, готовыми цепко схватить любое подобие сине-зеленой упаковки.

Очередь движется медленно, Червь в нетерпении. Он жадно ухватывает любые детали поведения бабы-фармацевта. Терки берет небрежно, значит вглядываться не будет. О, этому отказала, что же у него было, неужели салют?! Но старпер отошел, недовольно заныкав свою кровную номерную.

Пальцы, потеющие переработанным винтом, намертво вцепились в рецепт. Пока отпускаются стоящие впереди, подушечки прорастают миллиардами псевдоподиев, которые присасываются к бумаге, обволакивая ее своей слизью и гнусными выделениями. Несколько минут — и на рецепте невозможно будет прочесть корявую надпись Sol. Solutani 50,0.

— Что у вас?

— Солутан есть?

— Только по рецептам.

— Пожалуйста…

Измочаленная, проеденная кислотами и щелочами, прожженная утюгом, потом и слезами наступающего отходняка терка отрывается от руки и вместе с ошметками пальцев со всхлипом падает на стекло перед аптекаршей. А под стеклянной баррикадой уже лежит ее сестра, источающая вонь застреманного на месте преступления наркомана. Сквозь прозрачную тюрьму она посылает ультразвуковые призывы о помощи, но красный карандаш, который своей кровью загубил попытки сняться с ломки, работает как источник шумовых сигналов, не дающих использовать ее по святому назначению.

В руке тетки появляется авторучка.

«Неужели?» — проносится по всем извивам Червя. Но шарик стержня, не коснувшись бумаги, проносится мимо.

— У нас сейчас нет.

— А не подскажете, где это может быть? Мой дед…

— Нет, не знаю. Возьмите рецепт…

— А?…

— Следующий.

Негромкое похлопывание холеной руки аптекарши превращается в смертельно меткую очередь из Калашникова. Отброшенный инерцией пуль, торчок вываливается сквозь витрину на жесткий асфальт. Его друг подбегает и начинает зубами выковыривать из неудачника пули, не забывая закусить свежей кровью, в которой может быть остались следы вчерашней ширки.

Старики и старухи танцуют вокруг них ламбаду, как платочками размахивая простынями бесплатных терок и сверкая бельмами желтых, как у гепатитных больных, глаз.

— Наркоман!.. Наркоман!..

Не удался вам обман!.. — Поют они гнусными скрипящими голосами, которые перерастают в вой милицейской сирены. Сам танец сменяется стробоскопическим мельканием синюшных тел, плоть исчезает и из воздуха выкристаллизовывается раковая шейка, прибывшая свинтить нарушителей венозного спокойствия. Менты окружают лежащих у аптечных дверей, но поздно, их тела превращаются в реактивных гусениц, которые включают сопла и рассредоточиваются на местности, орошая стражей порядка вонючим калом.

Поход по Великому Джефому Пути продолжается.

Поход, имеющий начало, теряющееся в веках вечного зашира, и не имеющий конца. Марафон, с тысячами промежуточных финишей, на которых надо всучить недоверчивой тетке измятую бумажку и получить взамен банку, пахнущую Толутанским бальзамом. Бег, в результате которого каждый атлет становится профессионалом в игре на самом странном музыкальном инструменте — баяне со струнами. На инструменте, который воздействует непосредственно на кору головного мозга.

Гусеницы, перебирая сотней ножек, вваливаются в очередной драгстер. Одна, зыркая сложнофасеточными смотрилами, реагирующими на появление кокарды в радиусе ближайших световых лет, стоит на стреме, делая вид, что разглядывает список ближайших аптек. Другая, подобострастно изогнувшись, пытается втолковать тупой бабке в полукруглом окошке, что ему не нужны ни бронхолитин, ни теофедрин, что она целенаправленно ищет одно-единственное лекарство, и другое не сможет помочь Почетному Астматику, Заслуженному Больному Советского Союза господину Эпхману В.В.

Великий Джефой Путь зовет дальше, и нет возможности с него свернуть.

Оставляя за собой след из бычков, мочи, слизи, градом скатывающейся с покрытых заскорузлой от миллиардов следов от инъекций кожей тел, они блуждают от каличной к драгстеру, от кормушки к кресту, от терочной к апытеке и дальше, дальше, дальше… Прижимаясь друг к другу, поддерживая друг друга, обвиваясь друг о друга, они предаются воспоминаниям. Их мало. Они однообразны, как копейки, отличающиеся лишь годом выпуска и потертостью. Но торчки вспоминают, смакуя каждое движение, приводившее их за ворота обрыдшего существования в царство вселенского властителя по фамилии Эйфория.

А помнишь, в 85-м джеф стал по теркам? А я в 86 весной драгу нарыл, в которой без вытерок. Месяц на ней пасся, пока не застремал…

О!..

А помнишь, как раньше? Заходишь в безтерочный отдел, мажористый, с пионерской удавкой, говоришь: «Мне двадцать пузырьков эфедрина». Тебя спрашивают: «Мальчик, зачем тебе столько?» А ты им гордо так: «А мне в школе задание дали. Мы с ним на химии будем опыты делать».

О-о!..

А помнишь, джеф везде исчез? Мы тогда шоркались по терочно-бодяжным отделам. Утром пройдешься — вечером урожай.

О-о-о!..

А помнишь, мы винта не знали, сколько джефа на мульку перевели?!

У-у-у!..

А помнишь, эфедрин соплями называли? Были детские сопли, по два процента и взрослые сопли по три процента. А на бумагу выдавали или два трех-, или три двухпроцентных. А мы брали только трешки… В них джефу было больше…

У-у!..

А помнишь, Ташкентский стекольный джеф? Как замутишь, петуха в мульку поставишь, а он стоит!..

У!..

А помнишь?…

А помнишь?…

А помнишь?…

Великий Джефой Путь не оставляет места для других путей. Он един как Истина и всепоглощающ, как йога преданного служения. В глюках, на абстяге, при варке, при поиске вены, в которую можно погрузить струну, на приходе, во время перерывания помоек, ты все равно идешь по Великому Джефому Пути. И если ты еще к чему-то привязан в этом мире, Великий Джефой Путь убьет эти привязанности. Они будут лежать в тебе дохлыми, и разлагаться, пока ты не выблюешь их вместе с другими огрызками недопереваренных чувств. Великий Джефой Путь не любит ничего лишнего. Ему не нужен ты по кусочкам, он хочет тебя целого, пусть и изуродованного, пусть и изъеденного червями, пусть и иссушенного непрекращающимся марафоном, ведь червь, поселившийся в твоей голове — это он и есть — Великий Джефой Путь, это его извивы маршрута заменили тебе извилины сожранного мозга, это его микроскопические пасти над каждой веной требуют: «Джефа. Джефа! Джефа!!!», это его щупальца заменили твои пальцы когда они берут наполненный желтоватой жидкостью шприц и раз за разом втыкают под кожу тупое копье, не в силах попасть в затромбленый веняк, набирая восемь кубов контроля на два куба винта, это его, незаметные поверхностному взгляду непосвященных в его тайну, отростки проросли в кожу твоих ступней так, что даже когда ты не шевелишь ногами, они все равно передвигают тебя в направлении места, где тебя ждет вмазка…