Но в снах своих ты размышлял...

Дважды по сыну Перевод Н. Федоровой

Сын, говорит акушерка, и мне слышно, как она называет дату и час рождения, диктует длину, вес и пол.

Он нахлебался околоплодной жидкости, лицом посинел и кричит.

Мгновение я слушаю крик новорожденного и цифры, которые перечисляет акушерка, а думаю о старухе из флигеля; у нее тоже был сын. Теперь ему сорок. Мать его вчера скончалась, в полном одиночестве.

Я спрашиваю себя: чего она ждала от сына, когда родила его на свет? Чего ждешь ты от своего ребенка, которого вот сию минуту вытолкнула из себя и должна бы взять на руки, а то и вылизать, как кошка котенка. Уф-ф, голова кругом идет.

Или по-другому: как все будет, когда этому вот сверточку стукнет сорок, когда ты постареешь, и нервы станут ни к черту, и на нервной почве ты начнешь смертельно бояться, что тебя отравят. Вдруг в последние месяцы жизни ты уверуешь в это, поскольку ничего иного тебе не останется?

Изредка тебя навещала подруга. От других людей ты еду не принимала, одной лишь подруге разрешалось закупать для тебя продукты.

В Старом городе она шла в мелочную лавчонку через дорогу, и обслуживали ее там в первую очередь. Лавочница знала, что покупки делаются для тебя. И продукты непременно должны быть фасованными: молоко в пакетах и ливерная колбаса в целлофановой оболочке — товары, изготовленные анонимами, ведь ты была твердо убеждена, что уж на пищевых-то фабриках ненавистников у тебя нет.

Подруга притворялась лучше, чем ты. Люди ей верили.

Ты же последние десять лет жизни взяла на себя роль комической старухи, однако это амплуа уже не пользовалось популярностью. Вначале ты просто играла на публику, но постепенно приняла все это на веру, и твоя мания преследования стала уже не просто этаким прощальным гвоздем программы.

Этот страх, что тебя действительно отравят, пока сын где-то разъезжает, пока он весь в делах, стремясь закрепиться на позициях, утраченных другими. Он это умеет. Парень хорошо учился и до сих пор сам не приплачивал, а только приобретал; максимум знаний и минимум индивидуальности — вот чего требуют запросы рынка, вот что от него ожидается.

Лишь его бзик сходен с твоими наклонностями.

Сидит себе за письменным столом, тяжелым, массивным, и наживается на росте цен и дешевизне рабочей силы. Позади него — забранная деревянной панелью стена и своя система управления, перед ним — заказы.

Благодаря твоему воспитанию он кое-чего достиг.

Я просыпаюсь после наркоза, слышу, как акушерка перечисляет сведения о моем сыне: дату и час рождения, вес и длину — пятьдесят два сантиметра; вижу, как медсестра увозит его в детское отделение, думаю: пока что этот комочек, этот мужчина в миниатюре, хочет всего лишь есть да спать, а еще думаю о том, как я буду его растить.

Ты сделаешь из него человека тихого и спокойного, думаю я.

И растила ты его именно там, где надо. Мир начался для него среди машин, строительных площадок и кабинетов начальства.

Мой сын сделает карьеру, говорила ты.

К тридцати годам он обзавелся бзиком, собственным строительным делом, женой и детьми, у него был порядок и старуха мать на задворках фирменного офиса.

Там она изо дня в день сидела у окна и смотрела через двор, мимо фасадного здания на улицу. Видела, как беременная привратница метет двор. Позднее видела, как рядом с привратницей, идущей в главное здание с ведром и тряпкой, чтобы вымыть лестницу строительной фирмы, вприпрыжку бежит маленький мальчик.

Старая женщина не пыталась завязать добрые отношения с соседями по дому. Время от времени к ней заходила подруга, которая так и не вышла замуж и сына не имела. Она только и делала, что работала, — какой смысл рассказывать ей о сыне?

В тридцать лет он выдохся; заполучил бзик: сидя за письменным столом, бритвой резал на тоненькие пластинки толстые белые ластики.

Думал он при этом о марципане и о своей секретарше, хорошенькой молодой девушке. Ей приходилось закупать по оптовым ценам толстые, белые, сподручные ластики, чтобы у него всегда был хороший запас. В остальном он полностью соответствовал тому образу мужчины, какой всячески насаждают рекламные агентства: он словно сошел с рекламы виски, курительных трубок, нижнего белья, электроники и робототехники, спортивных автомобилей и одеколона — инициативный, смекалистый и энергичный, с безошибочным чутьем, всегда в отличной форме, всегда решительный.

Мужчина, существующий в твоем воображении, крупным планом, в цвете.

Катастрофа.

Ваш сын, говорит акушерка, и сестра подносит его к моему лицу, семь фунтов, пятьдесят два сантиметра. Роды мы оба выдержали без осложнений. Он только чуть посинел, так как хлебнул околоплодной жидкости.

Ваш сын, сказала акушерка. Она что же, имеет в виду того, кто разыгрывает киношные смерти на Дальнем Западе, у кого на бедре болтается кобура с кольтом, кто стоит, широко расставив ноги и выпятив живот, готовый в любую минуту уложить выстрелом врага; каждая метка на кольте — труп?

Вскормленный матерью, он вырастет из пеленок, станет мужчиной, вышколенным меж детской и кухней, меж беговой дорожкой и лошадью-качалкой.

Твой сын.

Что тебе еще нужно? Или ты бы хотела видеть его иным?

Ты любила его, как фарфоровые безделушки в буфете. Ты на опыте проверяла, как делают мужчину из ребенка мужского пола. Его роль и твои режиссерские указания были заранее определены.

В пять лет он набрасывает на стене детской свои первые игры, игры в приличной комнате, в четырех белых стенах.

На одной стене он изображает отца — вон стоит, широко расставив ноги, в любую минуту наготове, нагруженный телевизором, холодильником, стиральной машиной, а вдобавок еще и новым автомобилем.

Ты станешь отваживать его от этих игр: фантастические образы на белой стене, где ты ни пятнышка отыскать не можешь.

Потом он сделает набросок льва, которого отец удушит голыми руками.

Ах, этот мальчишка с его нелепыми выдумками!

Но в конце концов лев у него захлопнет пасть.

Теперь он выхватит кольты, выстрелит и левой рукой, и правой, прямо с бедра, и разделается с отцом, который умрет киношной смертью.

Ты посмеешься.

Глупая игра.

Мальчишка как мальчишка.

Тебя уже нет в живых, ты скончалась от сердечной недостаточности.

Никому не было дела до твоего больного сердца.

Три дня спустя подруга найдет тебя и уведомит твоего сына.

Они освободят твой шкаф, кучей вывалят на пол старые вещи. Ты хранила все свои любимые платья. На что они мне? — скажет сын и отдаст их благотворительному обществу. Привратница расскажет в лавке напротив: Она боялась, что ее отравят.

Мать вечно выдумывала всякие нелепости, скажет твой сын.

Он принял на веру твою роль комической старухи.

Фарфоровые безделушки из буфета он подарит твоей подруге.

На твоих похоронах он будет держать в кармане пальто белые тоненькие и мягкие пластинки ластика, а рядом с ним будет стоять секретарша. На кладбище будет холодно, и он станет уверять, что скорбит по тебе.

Сын, говорит акушерка, и мне слышно, как она называет дату и час рождения, диктует длину, вес и пол.

Семь фунтов — легонький. Я воображаю, каким он будет, когда вырастет.

Ему лишь несколько минут, а ты уже набрасываешь программу.

Я обдумываю, как сделать из него человека, который мне по душе.

Долой будущность героя вестернов. Кольты и насечки канули в прошлое.

Компьютеры и роботы взаимозаменимы, сынок.

Окопные игры твоих собратьев никому не нужны.

В случае войны ты не дашь погрузить себя на корабль, ты и другие. Я придумываю для тебя шанс, сынок.

Я думаю, для того ты и родишь его на свет, чтобы свет этот изменился?

© Deutsche Verlags-Anstalt GmbH, Stuttgart, 1976