Нобелевская премия

Глава 48

Двадцать пять часов спустя, в среду, десятого декабря, вскоре после четырёх часов пополудни в замочной скважине дома Андерсонов заскрежетал ключ. Дверь открылась, с топотом вошёл мужчина и, покашливая, начал стягивать ботинки…

И замер, услышав в доме шум. Голоса. Звуки. То был включённый телевизор!

– Эй! – крикнул Ганс-Улоф Андерсон дрожащим голосом. – Кто тут?

Никакого ответа.

Не сняв пальто, быстрым, решительным шагом Ганс-Улоф пересёк прихожую, распахнул дверь гостиной и шумно выдохнул от облегчения, увидев на диване меня.

– Ты! – воскликнул он. Как будто ожидал кого-то другого. – Боже мой, как ты меня напугал.

– С чего это? – Я остался сидеть где сидел, только поднял пульт, чтобы убавить громкость. Прямая трансляция нобелевской церемонии уже началась, камеры показывали торжественно одетых людей из публики и время от времени здание концертного зала снаружи. – Я же обещал составить тебе компанию.

– Ах да. Верно. – Он моргал, разматывая шарф, и остановился на половине. – Но как же ты вошел?

Я закатил глаза.

– Тебе ли об этом спрашивать?

– Ах да, верно… – Калейдоскоп чувств на его лице стоил того, чтобы посмотреть. Невзирая на всю учёность, до него, кажется, только сейчас, через добрых пятнадцать лет после того, как он узнал обо мне и о моём ремесле, дошло, что это, собственно говоря, означает: взломщик.

Наконец он вышел, чтобы повесить в гардероб пальто и шарф. Он был очень аккуратный человек, мой зять. Вернувшись, он уже вполне владел собой. Более того, он казался почти весёлым. Так, будто нас ждал приятный вечерок в кругу семьи. Или в кругу того, что от неё осталось.

– Я сослался на больную голову, – рассказывал он, выкладывая на столик у дивана всевозможную еду. – Вот кому-то повезло; ведь мне в этом году полагалось место на сцене, теперь его займёт кто-то другой. – На экране в этот момент возникла сцена во всём её великолепии. Десятки пожилых господ в смокингах теснились на стульях, поставленных вплотную, женщин среди них были единицы. Репортёр приглушённо объяснял, что это главным образом члены голосующих организаций, но были среди них и некоторые нобелевские лауреаты прежних лет. На переднем плане слева – ряд пустых, обитых красным бархатом кресел для новых лауреатов, справа – широкие, богато украшенные сиденья, на которых займёт свои места королевская семья. Примерно посередине стоял пюпитр для выступающих, а на балконе сверху, за украшенной цветами балюстрадой, теснился Королевский шведский филармонический оркестр. – Хочешь пива?

– Лучше не надо. – ответил я.

Ганс-Улоф метнул в мою сторону быстрый взгляд.

– Ах да, ты же вчера вечером… Но, судя по виду, ты всё хорошо перенес.

Я пожал плечами.

Когда пробило половину пятого, раздалась барабанная дробь, традиционно возвещая о появлении королевской семьи. Все в зале встали. Они вышли на сцену через боковой вход – король Карл XVI Густав, королева Сильвия, кронпринцесса Виктория, принцесса Лилиан, принц Карл Филип и принцесса Мадлен. Когда они подошли к предназначенным для них стульям, барабанная дробь без паузы перешла в национальный гимн.

Следующим пунктом программы был выход нобелевских лауреатов. Они вышли на сцену сзади через средний проход между двумя стоящими полукругом группами, их сопровождали две девушки с повязками через плечо в национальных цветах Швеции.

Камера, казалось, была особенно привязана к Софии Эрнандес Круз, единственной женщине среди лауреатов. На ней было ослепительное чёрное вечернее платье, и она так гордо несла голову, как умеет только испанка, где бы она ни жила, даже в Швейцарии.

Ганс-Улоф рывком подался вперёд, нагрёб пригоршню орехов.

– Как ты думаешь, она догадывается, кому на самом деле обязана своей премией?

– Она это знает, – сказал я.

– Почему ты так уверен?

– Потому что я ей рассказал.

Ганс-Улоф перестал жевать и с полуоткрытым ртом, полным полупережеванных орехов, и исключительно глупым выражением лица посмотрел на меня, потом быстро всё проглотил и спросил:

– Что-что?

– На самом деле я вчера вечером не пьянствовал, – объяснил я. – Я был в Гранд-отеле. Я проник в её номер, дождался её и рассказал ей всю историю. До самых мельчайших подробностей.

Отели – богатое поле деятельности для промышленных шпионов всех видов. Я тоже не раз добывал себе богатый улов в недрах комнат дорогих благородных пристанищ.

Принцип прост. За несколько дней до начала крупной деловой конференции нанимаешься в отель, где она должна состояться, уборщиком, подсобным рабочим или чем-то вроде того. Важно, чтобы эта работа была связана с доступом в комнаты постояльцев, то есть с обладанием генеральным ключом. Как только конференция начинается и все важные менеджеры собираются в конференц-зале, ты быстренько обыскиваешь их комнаты, перерываешь их письменные столы, просматриваешь их бумаги, вскрываешь их кейсы, копируешь данные из их ноутбуков и так далее. И когда тяжесть добычи становится почти непосильной, ты сказываешься больным и уходишь. Лишь через несколько дней администрация отеля спохватывалась, что ты давно не кажешь глаз. А когда они наконец обнаруживали, что в твоём личном деле не все в порядке с документами, тебя уже и след простыл.

Одно-единственное утро в такой ситуации могло оказаться урожайнее, чем два месяца нормальной работы. Не поддаётся описанию, насколько легкомысленно высокооплачиваемые менеджеры обходятся с информацией и документами, от которых зависит благополучие и процветание их фирм. Хорошо, если я находил закрытым один из десяти кейсов с документами в комнате отеля. Во многих случаях секретные меморандумы, проекты важных договоров или внутренние калькуляции валялись просто так, нередко разложенные на кровати, по стульям, или стопками громоздились возле унитаза. Комнатные сейфы – вскрывать которые на самом деле и не было времени, не говоря уже о сопряженных с этим затратах и шумах, – практически никогда не использовались. Справедливости ради следует добавить, что подобные сейфы задуманы для ювелирных украшений и бумажников. Для вещей, заслуживающих сохранности в профессиональной жизни, они в большинстве случаев оказываются маловаты.

Лэптопы, ноутбуки и так далее ещё в несколько раз увеличивают количество информации, обладающей потенциалом добычи, и тем самым доставляют больше радости. Правда, такие компьютеры зачастую оснащены защитными устройствами разного рода – запрашиванием пароля, шифровкой и так далее, – но мало кто этим пользуется. Корпорация IBM в начале девяностых годов продавала даже весьма популярные среди руководящих работников переносные компьютеры с раскладной клавиатурой. Такой компьютер достаточно было приподнять, чтобы одним движением вынуть находящийся внизу жёсткий диск и удобно сунуть его в карман пиджака. Но когда не хочешь оставлять следов, просто подключаешь один из тех приборов, что продаются на чёрном рынке, и за пару минут скачиваешь на него всё содержимое жесткого диска. Пока убираешь ванную – на скорую руку, ведь на работу нанимаешься, в конце концов, не ради будущей рекомендации, а ради того, чтобы действовать, не вызывая подозрений, – можно завладеть всей корреспонденцией, клиентской базой или чем ещё захочешь.

Отраслевые конгрессы, помимо всего прочего, имеют ещё то преимущество, что, как правило, на них собираются самые важные персоны всей отрасли. Таким образом, можно обокрасть их всех и потом каждому из них продать секреты другого: в высшей степени выгодный бизнес, который, правда, приходится осуществлять через посредников, если хочешь и впредь работать в этой отрасли.

Чтобы действовать наверняка, полезно знать, кто забронировал какую комнату, – информация, которую добываешь заблаговременно путём отдельного взлома. Затем при найме на работу, хотя справки в большинстве случаев наводят спустя рукава, необходимо представить бумаги, которые выглядят, как настоящие; это вопрос нужных контактов и хорошего гонорара. Далее рекомендуется притвориться, что ты едва владеешь местным языком, что требует некоторого навыка и тщательно подобранной плохой одежды, зато это даёт тебе то преимущество, что ты становишься почти невидимкой, этаким Никем, в присутствии которого можно не скрываясь вести секретные переговоры на самые животрепещущие темы.

Гранд-отель Стокгольма – самый дорогой и фешенебельный отель Швеции: громоздкое коричневое здание, над зелёной крышей которого постоянно развевается лес флагов всех стран и из лучших комнат которого открывается вид на пристань, Королевский дворец и Старый город, Гамла Стан. С тех пор как существует Нобелевская премия, то есть свыше ста лет, лауреатов размещают здесь, и поначалу в Зеркальном зале этого отеля устраивался и нобелевский банкет, пока из-за тесноты не переместился в 1930 году в ратушу.

То, что Гранд-отель был старинным зданием уже в те времена, когда исполнители завещания Альфреда Нобеля вызвали премию к жизни, не должно никого вводить в заблуждение насчёт уровня его безопасности. Я знал этот отель по нескольким прошлым заданиям, но я до сих пор отчётливо помню о трудностях, связанных с его высоким стандартом безопасности. Никаких дешёвых замков, никаких слабеньких камер наблюдения, всё по последнему слову техники и самое лучшее, что можно купить за деньги. В тюрьме я читал в одной газете, что это здание в девяностые годы было во многих отношениях переоборудовано и обновлено. Кроме того, во время нобелевской недели отель просто кишел силами безопасности. Так что я подошёл к делу с полным уважением.

На удивление маленький парадный вход был всё ещё прежний: дверь-вертушка под балдахином из тёмного потускневшего металла, за дверью узкая лестница, ведущая наверх, в приёмный вестибюль. Молодой нахал в тёмно-синей униформе с золотыми галунами сидел на табурете перед лестницей и зевал так, что с его головы чуть не падал цилиндр. Всё как всегда.

Гранд-отель занимал не весь квартал, но большую его часть. Рядом находилось здание администрации «Svenska Naringsliv»; за углом, на Хофслагаргатан я заглянул в маленькую, пропылённую табачную лавку, а рядом какой-то мужчина перетаскивал в полуподвал пачки офисной бумаги с поддона, стоящего в снегу на обочине дороги. На Стальгатан я наконец нашёл служебный вход для персонала, и постепенно в голове у меня сложилось представление о том, как надо действовать.

С тех пор, как я выкрал из сейфа Рето Хунгербюля план мероприятий, я знал, что София Эрнандес Круз будет 9-го декабря присутствовать на вручении Right Livelihood Awards, которую ещё называют «альтернативной Нобелевской премией». Денежное содержание этой премии берет начало от размещения двухсот тысяч долларов, так как происходит не от предприятий со взрывчаткой, а из фонда, который основал немецко-шведский журналист Якоб фон Уэкскюль в 1980 году, продав свою огромную коллекцию почтовых марок. Церемония, как и каждый год, начиная с 1985-го, проходила в Шведском парламенте, а по её окончании предполагался банкет. Я мог рассчитывать, что у меня есть время по крайней мере до одиннадцати часов на то, что мне предстояло сделать.

Когда я, стоя перед домом Димитрия, сунул руку в карман, мои пальцы нащупали бланк удостоверения – единственное, что я прихватил с собой из офиса Нобелевского фонда. Да и то скорее по привычке и без конкретного плана. На письменном столе секретарши шефа лежала папка с погашенными чеками, подтверждениями рейсов самолётов и прочими документами, а ещё там были бланки удостоверений для сотрудников, занятых организацией нобелевских мероприятий. Походило на то, что их кто-то собрал, после того как стало ясно, что они больше никому не понадобятся.

При помощи фотоавтомата и кое-каких инструментов из писчебумажного магазина я оформил удостоверение на себя, под чужим именем, разумеется. Выглядело оно, на мой взгляд, вполне убедительно. На нём была голограмма, которая, в зависимости от угла наклона, показывала либо профиль Нобеля, либо текущий год. Такие голограммы нынче в ходу, чтобы затруднить жизнь фальшивщикам.

Один из барьеров тем самым был взят. Я достаточно разбирался в методах охранных служб, чтобы не заблуждаться на тот счёт, что одного удостоверения мало.

Поскольку было ещё рано, я забился в кафе неподалёку и там сражался со своей бездонной усталостью самым крепким кофе, какой только у них был. Я смотрел на часы и старался больше ни о чём не думать. В двадцать часов тридцать минут я расплатился и встал. Последний акт, финальная сцена.

Шагая вдоль Стрёмгатан к Гранд-отелю, я нарочно дышал глубже, чем было необходимо, и входил в роль. Я был курьер, порученец по неотложным делам, тот, кому приходится улаживать тысячу срывов, неизбежно возникающих при организации таких гигантских мероприятий.

И я уже весь день был на ногах, и нервы мои были на пределе: для этой роли мне даже не надо было притворяться.

Гранд-отель. Служебный вход для персонала. На двери кодовый замок, а кода я не знаю, поэтому я постучал, нетерпеливо и настойчиво.

Открыл мужчина из службы безопасности, в ширину такой же, как и в высоту, и остриженный так коротко, как только можно постричься, чтобы не выглядеть бритоголовым.

– Вы должны мне помочь, – нервозно сказал я и сунул ему под нос своё удостоверение. – Большая проблема, щекотливая проблема, и у меня всего полчаса на то, чтобы её решить.

Он взял удостоверение и поднёс его к свету.

– Сёльве Бергман, – прочитал он вполголоса. – Свободный доступ повсеместно. Интересно.

Я не хотел давать ему время задуматься о том, существует ли вообще такая категория допуска.

– Послушайте, – сказал я, подзывая его жестом, который он проигнорировал, – то, что я вам сейчас расскажу, должно остаться абсолютно между нами. Как вас зовут?

– Мате Альмбрандт, – нехотя ответил он.

– Итак, Мате, как я уже сказал, никому ни слова, – я сцепил пальцы и заговорил ещё тише, так что ему всё же пришлось наклониться ко мне. – Госпожа профессор Эрнандес Круз, лауреат Нобелевской премии по медицине, в настоящий момент сидит в парламенте на вручении другой премии. И десять минут назад у неё лопнул бюстгальтер.

Теперь я обеспечил себе его внимание.

– Не знаю, видели ли вы платье, которое на ней сегодня, – продолжал я со стиснутыми пальцами, – но это катастрофа. Поэтому я должен подняться в её комнату, взять из шкафа совершенно конкретный бюстгальтер, который она мне подробно описала, и вернуться в парламент до того, как начнется приём у спикера.

– Не лучше ли было прислать для этого женщину? – спросил Мате Альмбрандт. Мате Альмбрандт был не так уж глуп.

– Во-первых, – ответил я, – мой отец держит магазин дамского белья, так что я разбираюсь, спасибо за сочувствие. Во-вторых, в такой вечер ни на одной женщине не оказалось подходящей обуви, в которой можно быстро преодолеть по снегу большое расстояние. – Меня самого порой ошарашивает, какие увёртки приходят мне в голову, когда времени на обдумывание нет совсем. – И, в-третьих, у меня случится приступ бешенства, если вы сейчас же не дадите мне генеральный ключ и не уйдёте с дороги.

Он отступил. Я смог войти, и он вручил мне карточку-ключ. Но всё же настоял на том, чтобы обыскать меня на предмет оружия и других злых предметов, а моё удостоверение забрал в залог до моего возвращения. Пока он записывал моё имя в протокольную книгу, я уже скорым шагом шёл к лифту для персонала.

София Эрнандес Круз жила в номере 611. Прежде чем приблизиться к этой двери, я перепроверил расположение видеокамер, наблюдавших холл, и одну из них слегка отвернул в сторону. Если повезёт, никто не заметит изменения, если повезёт меньше, то пройдёт какое-то время, прежде чем кто-нибудь явится глянуть, в чём дело.

Номер-люкс представлял собой, естественно, выставку достижений шведского мебельного дизайна. Я быстро открывал одну дверцу шкафа за другой, схватил первый попавшийся бюстгальтер и сунул его в пластиковый пакет, который был у меня с собой. Затем я сделал то, ради чего, собственно, пришёл сюда: я заклеил замок прозрачной клейкой лентой так, что он теперь не мог защёлкнуться. Тяжёлая дверь держалась прикрытой при помощи пружины; какое-то время вся эта манипуляция останется незамеченной.

Ещё я быстро вывел из строя датчик на двери на лестничную клетку и затем снова поехал вниз. Мате, когда я вернулся, сидел за столом, накрытым клеёнкой с чудовищным узором, и пялился в пустоту.

– Готово, – крикнул я ему и помахал пакетом с бюстгальтером. Затем демонстративно глянул на часы. – Должен успеть.

Он соизволил встать, вернул мне удостоверение и отметил в книге моё убытие. Я отдал ему карточку-ключ и при этом заметил, что он не совсем как стёклышко.

Уже взявшись за ручку двери, я ещё раз оглянулся.

– Да, Мате, – сказал я и похлопал по карману, в который сунул бюстгальтер, – если хоть что-то просочится… Если хоть кто-нибудь отпустит замечание по поводу госпожи профессора… Вы знаете, кому я потом оторву голову?

Он вытаращил глаза и поспешно закивал.

– Да что вы. Унесу с собой в могилу.

– Спасибо, – сказал я. – Без таких людей, как мы с вами, пришлось бы туго тем, кто наверху, а?

Он устало кивнул.

– Можете сказать это во всеуслышание.

Я покинул его и зашагал прямиком, правда, не к тому мосту, через который можно попасть к зданию парламента. Вместо этого я поспешил к моей машине, припаркованной в неположенном месте, и достал из неё всё то, что при личном обыске сразу же было бы обнаружено. Затем я вернулся к Гранд-отелю и на сей раз вошёл через парадный вход.

Фешенебельные отели привычны к непривычно одетым людям. Тем не менее я бросался в глаза в моей кожаной куртке, во всяком случае, ко мне тут же подошёл охранник. Он выглядел представительнее, чем Мате, и с известным подтекстом осведомился, не может ли он мне чем-то помочь.

– Спасибо, – непринуждённо ответил я, – я просто жду человека.

– Может, мне известить этого человека по телефону?

Я осклабился и достал из кармана мой бесполезный мобильный телефон.

– Это я уже сделал. Дама вот-вот покажется из лифта.

– Понял, – кивнул он.

– Однако, – вспомнил я кое-что, – не могли бы вы подсказать мне, где тут у вас туалет?

Очевидно, довольный, что представилась возможность доказать свою необходимость, он показал на один из мраморных коридоров.

– Вперёд и направо, а там через несколько шагов.

– Чудесно. – Я благодарно кивнул и поспешил в ту сторону, но, едва скрывшись из виду, перешёл на прогулочный шаг, дошёл до лестницы и поднялся на шестой этаж. В отеле было людно, оживлённо, из лифтов постоянно выходили женщины и мужчины, – охранник, больше не видя меня перед глазами, наверняка решил, что я уже встретил свою воображаемую спутницу и покинул с нею отель.

Я был уверен, что Биргитта права в своей оценке и что София Эрнандес Круз действительно не догадывается, каким образом досталась ей Нобелевская премия. Но, на мой взгляд, не было оснований держать её в неведении на этот счёт. Она жила в иллюзии, которая, без сомнения, была приятна, но сегодня ночью должна закончиться.

Время лишь чуть перевалило за одиннадцать, когда она вернулась. Уже открыв дверь, она ещё заканчивала разговор с кем-то в холле, но потом, захлопнув дверь, осталась одна.

Она даже не вздрогнула, увидев в следующий момент, что к ней направляется мужчина с пистолетом в руке. Она лишь остановилась и подняла брови.

– Кто вы? – спросила она. – И что вам здесь нужно?

– Нужно рассказать вам одну историю, – сказал я.

Ганс-Улоф уставился на меня, бледный как мел, на лице его был написан ужас, который, несомненно, любой художник нашёл бы достойным кисти.

– Ты сошёл с ума, – прохрипел он.

– Да, – сказал я. – Я вёл себя как сумасшедший.

На экране телевизора полным ходом шла церемония награждения. Торжественная музыка, ведущий в элегантном фраке, вот взметнулись и вострубили трубы. Мужчина, принявший из рук короля медаль и диплом, поклонился и вернулся на своё место. Аплодисменты плескались в зале, пока оркестр снова не заиграл.

Я откинулся на диване, положив правый локоть на спинку.

– Я хотел подпортить ей праздник. И, кроме того, – сказал я, – она была моей последней надеждой.

– Для чего вы мне всё это рассказали? – спросила София Эрнандес Круз, когда я закончил.

– Если Кристина ещё жива, – ответил я, – то вы единственная, у кого есть шанс её спасти.

– Да? И как, по-вашему, я должна это сделать?

– Вызвав возмущение общественности. – Только теперь я заметил, что, рассказывая, давно уже опустил пистолет. И я убрал его совсем. Что бы теперь ни случилось, я им уже не воспользуюсь. – Нобелевская церемония будет идти в прямой трансляции. Камеры мировой прессы и миллионы глаз будут устремлены на вас. Если вы в последнюю секунду откажетесь от премии… Если подойдёте к микрофону и объясните, почему, – уже никто не сможет обойти это молчанием. Таким образом, вы пробьёте эту стену, которую воздвигли заговорщики.

Она смотрела на меня холодно, сжав губы в узкую полоску.

– И вы серьёзно ждёте от меня, что я поверю в вашу историю? Вы хоть понимаете, чего требуете от меня?

– Да.

– Нет. Я не думаю, что вам это действительно ясно.

– Я требую от вас отказаться от десяти миллионов крон и от золотой медали ради спасения жизни четырнадцатилетней девочки, которую вы даже не знаете.

Она сердито помотала головой.

– Да что вы. Дело вовсе не в деньгах.

– Тогда в чём же? В вашей славе?

София Эрнандес Круз язвительно засмеялась.

– Моя слава? Да уже через неделю после вручения вся общественность забывает имя лауреата. И со мной будет то же самое. Если бы дело было в славе, как раз тогда я и должна была сделать то, что вы предлагаете, – тогда бы я поистине обрела бессмертие.

– Тем лучше. Тогда что же вам мешает?

Она какое-то время молчала.

– Господин Форсберг, – сказала она затем, – я учёный. Учёного не замотивируешь ни перспективой денег, ни перспективой этого дешёвого вида известности. Им движет прежде всего другое желание – знать. Судя по тому, что вы мне рассказали о вашей, эм-м, профессиональной деятельности, я думаю, это стремление вам понятно. Второй же мотив, напротив, вы явно понимаете превратно: признание. Учёные хотят признания своих коллег. Вот то, что делает Нобелевскую премию такой особенной: она даст максимум признания, на которое может рассчитывать в этом мире учёный.

Её взгляд устремился к окну, за которым сверкал ночной Стокгольм.

– Это личная сторона. Наряду с ней существует ещё и сторона ответственности, которую несёшь при этом. Нобелевская премия – самая значительная, самая почитаемая в мире премия. Она единственная в своём роде. В наши дни, когда мы больше не возводим памятники, она творит героев, создаёт пример, подстёгивает более молодых к высоким достижениям. Нобелевская премия – это выражение убеждения, что можно достичь того, к чему стремился, и что все лишения и перегрузки того стоят. Такой институции нельзя столь необдуманно наносить урон. – Она снова посмотрела на меня. – И тут привносится еще одно обстоятельство: то, что я женщина. Это дополнительная ответственность по отношению к другим женщинам, которые пытаются утвердить себя в естественных науках. Женщины, которые ради своей научной работы достаточно часто отказываются иметь детей, а то и мужа. За первые сто лет существования Нобелевской премии она была присуждена 690 мужчинам и только 29 женщинам, из них лишь шести – за достижения в моей области: медицине и психологии. Если теперь именно я стану первым лауреатом в истории премии, который сорвёт всю церемонию награждения, – как вы думаете, сколько времени потом понадобится для того, чтобы снова отважились отметить премией это непредсказуемое, эмоциональное существо – женщину?

Я чувствовал, как во мне что-то рушилось. Последняя надежда, наверное. Рвалась последняя, по крайней мере, нить, которая ещё удерживала меня в этом мире.

– Я не хочу в это верить, – с трудом сказал я. – Я не хочу верить, что вы примете премию, на которой кровь.

Она смотрела на меня – долго, молча, проницательно.

– Тут вы тоже правы, – наконец согласилась она. – Этого я действительно не смогу сделать, если то, что вы сказали, – правда.

Она предложила мне сесть на диван, а сама взяла толстый жёлтый блокнот и шариковую ручку и попросила меня ещё раз всё рассказать по порядку. Когда я всё с начала повторял, она, нахмурив лоб, делала пометки, переспрашивала, хотела знать подробно каждую деталь. После третьего или четвёртого захода она погрузилась в молчание, листала свои записи вперёд и назад и раздумывала.

То было раздумье, какое нечасто встретишь в жизни. Я понял, что здесь к проблеме подошёл аналитический рассудок, острый как бритва, против которого мой собственный был как детский перочинный ножик против самурайского меча. Вокруг нобелевской лауреатки вдруг образовалась ощутимая концентрация, которую, мне кажется, можно было бы измерить, как магнитное поле.

В конце концов она откинулась назад и положила ручку на блокнот.

– Господин Форсберг, – спросила она, – знаете ли вы, вообще-то, за какое именно открытие я должна получить Нобелевскую премию?

Я смотрел на неё в растерянности.

– Я кое-что читал. Но не смог бы выразить это в нескольких фразах.

– Я бы тоже не смогла. Но если вы кое-что об этом слышали, вы знаете, что я занималась вопросом, как наш мозг отображает внешний мир. Человеческий мозг – это самая комплексная структура, какую мы знаем, но поскольку он лишь часть мира, то, естественно, недостаточно велик для того, чтобы охватить мир в целом. Значит, окончательная истина нам недоступна, по крайней мере, в нашем человеческом образе. Что же делает мозг? Он создаёт модель мира, и я исследовала, как эта модель выглядит на неврологическом уровне. Это комплексы нейронов, которые могут распределяться по всему головному мозгу, но подключены воедино, пока в нашем сознании существует определённое представление. Примечательно то, что число нейронов может сильно колебаться. Чем оно меньше, тем проще, примитивнее, огрублённее и представление, соответствующее ему. И, что очень важно, наше сознание сужается или расширяется вместе с величиной активного узора нейронов, ибо нет сознания самого по себе, есть только содержание сознания. Если мы идентифицируем себя с представлением, которое отображается лишь малым числом нейронов, то мы имеем суженный, упрощённый, в известной мере неверный взгляд на мир. Но он не остаётся таким, ибо эти нейронные узоры никогда не пребывают неизменными; они постоянно преображаются. Момент познания, это я сумела показать, всегда связан с тем, что несколько нейронных узоров, которые были перед тем независимы друг от друга, связываются в один больший узор. В мелком масштабе это случается по нескольку раз на дню, но иногда это происходит и в большом масштабе: это моменты, которые буквально могут изменить всю нашу жизнь.

Она сделала короткую паузу.

– Говоря простыми словами, единственный путь, на котором мы можем приблизиться к истине, это уменьшить число наших иллюзий.

Я ждал, но больше ничего не происходило. Она сидела, держа свой блокнот на коленях, и смотрела на меня.

– Звучит хорошо, – кивнул я. – Но что конкретно вы хотите этим сказать?

– Я хочу этим сказать, – ответила она, – что я, если вы удовлетворительно ответите мне на последний вопрос, сделаю то, что вы требуете.

Церемония шла полным ходом. Отзвучала композиция, которую оркестр играл в честь нобелевского лауреата по химии, и снова ведущий в смокинге подошёл к кафедре, на передней стороне которой красовалось изображение Нобеля. Он начал хвалебную речь в честь Софии Эрнандес Круз. Он говорил в шутливо-остроумном тоне, поскольку зал был полон разодетых людей, которые практически ничего не понимали в научных достижениях учёной, но хотели, чтобы их развлекли.

Камера переключилась на лауреата, которая вытянулась в струнку в своём красном кресле и слушала с несколько вопросительным выражением лица. Речь произносилась по-шведски, и она, без сомнения, могла понять из неё лишь своё имя да несколько научных выражений.

В один из предыдущих дней София Эрнандес Круз должна была, как и все лауреаты, принять участие в прогоне, на котором был отрепетирован каждый отдельный шаг церемонии. Итак, она знала, что должна встать, когда ведущий повернётся к ней и перейдёт со шведского языка на английский. Он повторил важнейшие пункты хвалебного гимна, на сей раз в торжественно-приподнятом тоне, в соответствии со значением момента, и закончил традиционными словами:

– А теперь я прошу вас принять Нобелевскую премию из рук его величества, короля Швеции.

Вострубили трубы, возвещая всем, что король встал. Это означало, что и остальные, естественно, тоже должны подняться.

Крупный план. Испанка улыбается тонкой, спокойной, полной уверенности улыбкой.

– Боже мой, – пролепетал Ганс-Улоф. – Ты думаешь, она сделает это?

Я ничего не сказал, следя лишь за происходящим на экране.

София Эрнандес Круз торжественно шагает по сине-зелёному ковру, следуя точно определённой церемониалом дуге, которая начинается от её кресла и кончается у большой буквы N, очерченной кругом, – логотипа Нобелевского фонда и центрального пункта сцены.

Пульт с двумя микрофонами на подвижных бюгелях был в трёх шагах.

Карл XVI Густав, король Швеции, стоял у круга, держа в руках кожаную папку со свидетельством и шкатулку с медалью, и тоже улыбался. Как и каждый год, его волосы и на сей раз чуть поредели по сравнению с предыдущей церемонией.

Учёная приблизилась к логотипу на ковре. Король шагнул ей навстречу и протянул руку.

София Эрнандес Круз пожала её и приняла из его рук папку и шкатулку.

– Нет! – воскликнул Ганс-Улоф.

Король отступил на несколько шагов, когда нобелевский лауреат кланялась – сначала королевской семье, затем комиссии и наконец публике. Протокол вообще-то предусматривал, чтоб женщины-лауреаты приседали в книксене. Но подобный жест подошёл бы Софии Эрнан-дес Круз куда меньше, чем этот сдержанный, лишь слегка обозначенный наклон головы.

– Она тебя обманула! – вскричал Ганс-Улоф. – Она не сделала этого! Теперь всё потеряно.

Он шумно запыхтел, помотал головой, заворожённо следя, как испанка под разразившийся гром неистовых аплодисментов публики возвращалась на свое место.

– Знаешь, – сказал я, – мне остаётся только удивляться тебе.

– Что? – Ганс-Улоф резко повернулся и посмотрел на меня.

И заглянул в дуло своего собственного пистолета, которое я направил ему в лоб.