Комната была белой.
Сияюще белой. Ослепительно белой. Слепяще белой. Когда женщина по имени Кристи разлепила веки, ей показалось, будто она тонет в белизне. Ощущая внутри полнейшее спокойствие, она плыла в никуда. В комнате было тепло и идеально тихо. Кристи лежала в шезлонге, таком мягком и уютном, что он практически окутывал ее всю. Где бы она ни находилась, время не имело для нее значения. Минута могла обращаться в час; час – в минуту. Она не ощущала ничего, кроме блаженства.
Тело было на удивление тяжелым. Она попыталась поднять руку, но даже не смогла шевельнуть ею. С ногами тоже ничего не получилось. Мягкие путы удерживали ее на месте. Она не могла крутить головой, не могла встать с шезлонга. Однако все это не имело значения. Ее сознание, отвязавшись от тела, обрело свободу и плыло по воздуху, подобно дыханию. Ее сознание превратилось в пузырь, который лениво исследовал белый, без окон, мир.
В этом мире не было ничего неправильного. Абсолютно ничего. Она готова была остаться в этом мире навечно.
Лишь одно темное пятно нарушало мирные видения Кристи. Где-то далеко, гораздо дальше предела, видимого ее сознанием, чего-то не хватало. Там находилось воспоминание, до которого она не могла дотянуться, пустое место на белоснежной стене. Стоило ей потянуться к нему, как оно отскакивало. Воспоминание дразнило ее своей пустотой. Оно напоминало появляющийся и исчезающий парусник на океанском горизонте. Кристи даже не могла с уверенностью утверждать, что оно там есть.
Однако знала, что оно там было.
Интуиция подсказывала ей: то, что прячется за пустотой, – это худшее, что можно представить. За пустотой – ужас. За ним – безумие. Она знала – она точно знала, – что если увидит это еще раз, ее сознание разлетится на осколки. Она чувствовала, как все ее существо старается бежать от этого со всех ног. Не оглядываясь на то ужасное, что остается позади. Умоляя о защите. Взывая к небесам. Пронзительно крича.
Нет.
Прямо сейчас все это кажется невозможным. Никакая пустота, ничто столь далекое не может испугать ее. Ей тепло, будто ее греет солнечный свет. Комната бела, как песок на бескрайнем пляже. У нее нет желания покидать это место.
На губах Кристи заиграла улыбка. Ее глаза снова закрылись, и она заснула. Ее сознание заполнили прекрасные сны, как будто голос за пределами мозга указывал, что видеть: поляны, где цветы покачиваются от дуновения ветерка, чье ласковое прикосновение она ощущает кожей; окутанные сосновым ароматом горные озера, где темно-синюю гладь воды не нарушает даже рябь; пустые качели на террасе, их тихому поскрипыванию как бы вторит гром в отдалении.
Что бы ни говорил ей этот голос, она все видела.
Голос. Он управляет ею.
Неожиданно голос приказал ей проснуться. Пронзительный, монотонно-протяжный, как у ребенка, он окликнул ее по имени:
– Крис-ти, Крис-ти.
Ей не хотелось просыпаться. Ее сны были слишком прекрасны. Она знала, что проснется в белой комнате. Такое уже случалось. Она не представляла, сколько раз это случалось, но знала, что не впервой.
– Крис-ти, Крис-ти.
Голос звучал в ее голове, как песнь соловья, но в этой песне не было ничего радостного. У нее было воспоминание, в котором она спрашивала: «Кто ты?»
И у нее было воспоминание, в котором он протяжно отвечал:
«Ночная птица… вот кого ты слышала».
Она уже проснулась и чувствовала, что он рядом. Его дыхание было шумным и пахло чем-то сладким. Она намеренно не открывала глаза, потому что не хотела его видеть, но он все равно пальцами раздвинул ей веки, как будто поднял жалюзи.
«Ку-ку, я тебя вижу!»
У него было не лицо, а маска, и эта маска нависала над ней, была в дюймах от ее лица. У маски была гротескная пластмассовая улыбка с карминно-красными губами, тянущаяся от уха до уха. Мертвенно-белая, как у призрака, кожа. Огромные глаза – глаза мухи. Даже не глаза совсем. Маска ухмыльнулась ей, и за ней снова нараспев зазвучал голос.
«Уже скоро, – тянул он. – Настала пора петь!»
Кристи хотелось зажмуриться, но он серой клейкой лентой приклеил верхние веки. Сначала одно, потом другое. Глаза мгновенно высохли, и ей стало казаться, что глазные яблоки вот-вот выкатятся наружу. В глазницах запульсировала боль. Ей очень нужно было моргнуть; она могла думать только о том, что нужно моргнуть, но сделать это не получается. Ей только и оставалось, что таращиться на эти мушиные глаза и уродливую улыбку.
Только не петь, хотелось сказать ей. Пожалуйста, не надо петь.
Теперь она все вспомнила. Пение открыло дверь. Пение столкнуло ее в преисподнюю, во мрак. Ей хотелось закричать, умолять его, но что-то мешало – ее рот был забит тканью, которая не давала ей вздохнуть и заговорить. Она лишь протестующе взвизгивала через нос и постанывала. Маска хихикала, как ребенок, мучающий муравья.
«Песенка здесь, – пропел он. – Смотри на то, что тебя пугает!»
Кристи закричала, но не вслух, а внутри себя. Однако это не остановило то, что должно было произойти. Песнь началась. Мелодия была плавной, нежной, совсем не страшной, но как только полились слова, ровная белизна преобразилась. На стенах, полу и потолке появились всякие образы; сначала она не могла разглядеть, что это такое, однако комната стала сжиматься, и Кристи поняла, что комната утыкана иголками.
Тысячами и тысячами поблескивающих серебром острых иголок. Торчащих. Трехмерных. Гладких и длинных.
О нет. Нет, нет, нет, нет, нет. Что угодно, только не иголки.
Стены задвигались. Задвигался потолок. Во всяком случае, у нее возникло такое ощущение. Иглы увеличивались на глазах. Теперь Кристи видела и другие предметы. В воздухе поплыли глазные яблоки – десятки голубых глаз с такими же длинными ресницами, как у нее, – и по мере того как стены комнаты сдвигались, иглы протыкали глаза, насаживая их на себя, словно на шампур, а во все стороны брызгами разлетались кровь и стекловидное тело. Она кричала, и кричала, и кричала – и не издавала ни звука.
Между иглами появилось лицо. Не лицо. Маска. Ее усмехающийся рот раскрылся и запел. Эта музыка стала звуковой дорожкой для фильма ужасов, когда испачканные кровью иглы нацелились на ее тело. На лицо. Приближаясь, они становились все больше и больше.
А над ухом пел голос:
«Крис-ти, Крис-ти».
Затем поступила команда:
«Беги».
Еще и еще раз:
«Беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги».
Она попыталась. Она чувствовала, как работают руки, как передвигаются ноги; ее сердце едва не выскакивало из груди по мере того, как она бежала быстрее и быстрее, но так и не могла убежать от иголок. Медленно, неотвратимо они приближались к ней. Чтобы уколоть. Чтобы воткнуться в нее. Чтобы пронзить ее и оставить после себя тысячи ран.
«Беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги, беги».
Открытые глаза Кристи видели иглы. Ее беззвучные крики превратились в непрекращающийся вопль о помощи, но помощь не приходила. Теперь поблескивающие острия заполняли все поле ее зрения; они были так близко, что уже касались роговицы, проникали внутрь глаза. Весь мир превратился для нее в эти ужасные иголки. Их было так много, что они проникали в каждую пору.
Ее сознание взорвалось.
Ее сознание вылетело в окно и раскололось на кусочки. Она даже не почувствовала слабого, настоящего, укола в руку, не почувствовала, как ужас отступил, – просто опять соскользнула в черную пропасть.