Ночной шторм

Ноябрь

Йоаким ждал на скамейке перед зданием областной больницы в Кальмаре. День был солнечным и холодным. Рядом с ним сидел молодой священник в синем пуховике с Библией в руках.

Внутри здания в помещении, куда вела дверь с надписью «Комната прощания», лежала Катрин, но Йоаким отказывался туда входить.

— Я хотел бы, чтобы вы на нее взглянули, — сказала ему главный врач больницы. — Если вы, конечно, в состоянии.

Йоаким тряхнул головой.

— Я могу объяснить, что вы увидите, — продолжила врач. — Покойница лежит на столе, накрытая покрывалом…

— До шеи. Видно только лицо, — закончил за нее Йоаким. — Я знаю.

Он знал, потому что год назад видел в такой комнате Этель. Но Катрин он такой видеть не хотел. Йоаким отвел взгляд и молча покачал головой.

Врач кивнула:

— Хорошо, тогда подождите здесь.

Она вошла в здание, а Йоаким остался ждать на скамейке, устремив взор в синее небо. Рядом ерзал на скамейке священник. Видимо, его нервы не выдерживали тишины.

— Вы давно женаты? — спросил он наконец.

— Семь лет и три месяца, — ответил Йоаким.

— У вас есть дети?

— Двое. Мальчик и девочка.

— Дети тоже могут попрощаться с покойной, — сказал священник. — Так им будет легче… жить дальше.

Йоаким снова покачал головой, сказав:

— Думаю, это излишне.

Они снова замолчали. Через пару минут вернулась врач, держа в руках фотографии, сделанные «полароидом», и большой бумажный пакет.

— Пришлось искать фотоаппарат, — объяснила она свою задержку и протянула снимки Йоакиму.

Он взял их и увидел лицо Катрин. Две фотографии были сделаны спереди и две сбоку.

Глаза жены были закрыты, но сразу было видно, что она не спит. Кожа белая и безжизненная. На лбу и на щеках — черные ссадины.

— Ее ранили, — прошептал он.

— Это от падения, — объяснила врач. — Она поскользнулась и упала на острые камни.

— Но мне сказали, что она утонула…

— Не совсем так. Она умерла от гипотермии, то есть от переохлаждения. Температура воды в это время года ниже десяти градусов. И она наглоталась ее достаточно.

— Но почему она упала в воду? — спросил Йоаким. — Почему?

На этот вопрос ответа он не получил.

— Это ее одежда, — сказала врач, протягивая ему пакет. — Так вы не хотите на нее посмотреть?

— Нет.

— Не хотите попрощаться?

— Нет.

Дети спали в своих комнатах после смерти Катрин. Они задавали много вопросов о том, почему мамы нет дома, — но в конце концов засыпали.

Йоаким лежал один на двуспальной кровати и смотрел в потолок ночами напролет. И даже заснув под утро, он не испытывал облегчения. Каждый раз ему снился один и тот же сон. Ему снилось, что он возвращается в Олудден после долгого отсутствия. Небо серое и безжизненное. Пляж пустынен. Он идет к дому, который кажется пустым и полуразрушенным. Дождь смыл красную краску, отчего фасад стал тускло-серым. Окна в веранде разбиты. Дверь распахнута, а за ней — темнота. По расшатанным ступенькам Йоаким поднимается на крыльцо и входит в темную прихожую. Пол покрыт толстым слоем пыли, обои со стен сорваны, мебель исчезла. От ремонта, начатого им с Катрин, не осталось и следа.

Но из глубины дома доносится шум. Кто-то разговаривает в кухне. Он проходит по коридору и останавливается на пороге. За кухонным столом Ливия и Габриэль играют в карты. Дети по-прежнему маленькие, но лицо каждого ребенка испещряет тонкая паутина морщинок.

— Мама дома? — спрашивает он.

Ливия кивает:

— Она в сарае.

— Она живет на сеновале, — прибавляет Габриэль.

Оставив детей играть, он поворачивается и уходит.

Во дворе он проходит прямо к сараю и распахивает дверь.

— Эй! — кричит он в темноту.

Ответа нет, но он все равно входит внутрь. Подходит к лестнице на сеновал и начинает взбираться по холодным и влажным ступенькам. Поднявшись, он вместо сена видит только лужи воды на полу. Катрин стоит в углу сеновала спиной к нему. На ней промокшая насквозь ночная сорочка.

— Тебе холодно? — спрашивает он.

Катрин, не оборачиваясь, качает головой.

— Что случилось на берегу?

— Не спрашивай, — отвечает она и начинает медленно просачиваться в трещины в полу.

Он бежит к жене.

— Мама! — раздается вдали детский голос.

Катрин замирает.

— Ливия проснулась, — говорит она. — Тебе нужно пойти к ней, Ким.

Йоаким вздрогнул и открыл глаза. Он лежал один в двуспальной кровати. В комнате было темно и тихо. Часы показывали три часа. Йоаким не сомневался, что спал всего несколько минут, но ему казалось, что этот сон длился вечно.

Он зажмурился. Может, Ливия сама заснет. Но в этот момент снова раздался детский голос:

— Мама!

Ждать было бессмысленно. Ливия проснулась и не прекратит кричать, пока мама ее не успокоит.

Йоаким медленно спустил ноги с кровати и зажег ночник. В доме было холодно, и Йоаким ощутил невыносимое одиночество.

— Мама!

Он знал, что должен заботиться о детях. Он не мог, не хотел, но должен был. Больше у них никого не было.

Йоаким встал и пошел в детскую. Стоило ему склониться над кроватью, как Ливия тут же повернулась к нему. Он погладил ее по голове, ничего не говоря.

— Мама? — пробормотала дочка.

— Нет, это я, — ответил он. — Спи, Ливия.

Она ничего не сказала, но опустилась на подушку.

Йоаким стоял рядом с кроватью, пока дыхание Ливии не стало размеренным. Он осторожно сделал шаг назад, потом еще один. Повернулся к двери и услышал:

— Папа, не уходи.

В голосе дочери не было и следа сна.

Йоаким застыл, ощущая ступнями холод пола. Ливия неподвижно лежала в постели, но голос ее был четким. Йоаким медленно повернулся к дочери.

— Почему?

— Останься здесь, — попросила Ливия.

Йоаким промолчал. Затаив дыхание, он прислушался. У него было такое ощущение, словно Ливия разговаривает с ним во сне.

Постояв пару минут, он вообще перестал что-либо различать в темноте.

— Ливия? — прошептал он.

Девочка не ответила, но дыхание ее стало прерывистым. В любую минуту можно было ожидать новых криков.

Ему в голову пришла одна мысль. Сначала она показалась ему чудовищной, но потом Йоаким все-таки решил попробовать.

Он тихо вышел из комнаты и пошел в ванную, где на ощупь отыскал корзину с грязным бельем. Она была заполнена доверху. Никто не стирал уже неделю. У него не было на это ни сил, ни желания.

Из детской снова донесся крик:

— Мама!

Йоаким знал, что это никогда не закончится. Так будет продолжаться каждую ночь.

— Тише, — пробормотал он.

Открыв крышку, Йоаким начал рыться в ворохе одежды. Он ощутил знакомый запах. Большинство вещей в корзине принадлежали ей. Там были все кофты и брюки, которые были на ней в последние дни перед трагедией. Йоаким вытащил джинсы, красную вязаную кофту и белую юбку и, не удержавшись, поднес вещи к лицу.

Катрин.

Сколько воспоминаний пробуждал ее запах… Ощущение ее присутствия было почти болезненным, но Ливия продолжала звать в своей комнате маму.

Йоаким взял с собой красную кофту и вернулся в детскую. Ливия во сне скинула с себя одеяло. Когда он вошел, она подняла голову и посмотрела на него сонными глазами.

— Спи, Ливия, — сказал он. — Мама здесь.

Затем положил кофту рядом с дочкой и укрыл ее, подоткнув под нее одеяло. Теперь Ливия лежала, закутанная в одеяло как в кокон.

— Спи, — повторил он.

— Мм… — произнесла Ливия, успокаиваясь. Дыхание ее стало размеренным, она уткнулась носом в мамину шерстяную кофту и спала. Рядом на подушке лежала ее любимая игрушка, но обнимала девочка кофту.

Йоаким знал, что наутро Ливия даже не вспомнит, что просыпалась среди ночи.

Темная комната. Задернутые шторы. Кровать. Йоакиму хотелось заснуть и забыться. У него не было ни сил, ни желания жить. Но он не мог заснуть.

Мысли его то и дело возвращались к корзине с вещами Катрин, и через некоторое время он снова поднялся и отправился в ванную. На дне корзины он нашел то, что искал, — белую ночную сорочку Катрин с красным сердцем на груди.

В коридоре он замер, прислушиваясь к звукам в детских, но там было тихо.

Йоаким вошел в комнату, включил свет, отогнул одеяло на кровати, разгладил простыни, поправил подушки. Потом погасил свет, лег в кровать, закрыл глаза и вдохнул запах Катрин. Протянув руку, коснулся мягкой ткани сорочки на соседней подушке.

На следующее утро Йоакима разбудил настойчивый звон будильника, свидетельствовавший о том, что ему все-таки удалось уснуть. «Катрин больше нет», — сказал он себе.

Йоаким слышал, как Ливия и Габриэль ворочаются в кроватях, потом услышал, как кто-то из детей топает босыми ногами в ванную. Йоаким ощутил знакомый запах и перевел взгляд на свои руки, сжимавшие что-то белое.

Ночная сорочка.

Йоаким в ужасе смотрел на сорочку, вспоминая события прошлой ночи. Он поспешил накрыть сорочку одеялом, чтобы дети не увидели.

Встав, он принял душ, оделся, потом одел детей и приготовил завтрак. Йоаким то и дело посматривал на Ливию и Габриэля, чтобы понять, о чем они думают, но дети склонились над тарелками.

Утренний холод взбодрил Ливию; когда Габриэль пошел в туалет, она внимательно посмотрела на Йоакима и спросила:

— Когда мама вернется?

Стоя спиной к дочке, Йоаким зажмурился. Он крепко сжал ладонями кружку с кофе. Вопрос повис в воздухе. Йоакиму невыносимо было слышать эти слова, но Ливия упорно снова и снова задавала этот вопрос каждое утро со дня смерти Катрин.

— Я не знаю, — медленно ответил он. — Я не знаю, когда она вернется.

— Когда? — сказала Ливия, повышая голос.

Йоаким молчал. Потом медленно повернулся, подумав, что это удачный момент, чтобы все рассказать. Он посмотрел на Ливию.

— На самом деле я не думаю, что мама вернется, — проговорил он. — Ее больше нет.

Ливия округлила глаза.

— Это не так, — твердо произнесла она.

— Ливия, мама не вернется.

— Конечно, вернется! — вскричала Ливия. — Она вернется, и точка.

И снова принялась за свой бутерброд. Йоаким опустил взгляд, чувствуя свое поражение.

К восьми он повез детей в сад. Подальше от тишины Олуддена.

В саду их встретил взрыв детского смеха. Йоаким чувствовал бессилие. Он устало обнял Габриэля на прощание, и тот побежал на смех своих товарищей. «Со временем их энергия исчезнет, — подумал Йоаким. — Они вырастут, их лица станут морщинистыми. За этой нежной детской кожей скрываются мертвые черепа с пустыми глазницами…»

Он тряхнул головой, прогоняя эти ужасные мысли.

— Пока, папа, — сказала Ливия в раздевалке. — Мама сегодня придет домой? — прибавила она.

Словно не слышала того, что он сказал утром.

— Нет, не сегодня, — тихо сказал Йоаким. — Сегодня я тебя заберу.

— Пораньше?

Ливия все время хотела, чтобы ее забирали пораньше, — но когда Йоаким приезжал, дочке не хотелось расставаться с друзьями и ехать домой.

— Конечно, — ответил он. — Я приеду пораньше.

Он кивнул, и Ливия вышла из раздевалки.

— Здравствуйте, Йоаким, — услышал он женский голос и, обернувшись, увидел Марианну, воспитательницу дочери.

— Как вы?

— Так себе, — сказал он.

Через двадцать минут ему нужно было быть в похоронном бюро в Боргхольме, поэтому он пошел к выходу, но Марианна его остановила.

— Я понимаю, — сказала она. — Мы все понимаем, как вам сейчас плохо.

— Она говорит? — спросил Йоаким, кивая в сторону соседней комнаты.

— Ливия? Да, конечно.

— Я имею в виду, говорит ли она о своей маме?

— Почти нет. Мы тоже. Точнее… — Марианна помолчала и продолжила: — Если вы не возражаете… мы стараемся общаться с ней так же, как и прежде, не выделяя ее среди других детей.

Йоаким кивнул.

— Если вы еще не знаете, то это я нашла ее тогда…

— Вот как.

Он ни о чем не спрашивал, но женщина продолжала говорить, словно ей нужно было высказаться:

— Остались только Ливия и Габриэль… На часах было пять, а никто за ними не приехал. И телефон не отвечал… Поэтому я посадила их в машину и поехала в Олудден. Дверь была открыта, и дети побежали в дом, а я вышла во двор и увидела внизу в воде красное пятно… Это была ее куртка.

Йоаким слушал и представлял, как выглядит череп Марианны под тонкой кожей. Довольно миниатюрный, с высокими скулами, решил он. Воспитательница тем временем продолжала:

— Я увидела куртку, потом брюки и поняла, что это человек в воде. Тогда я позвонила в службу спасения и бросилась к берегу. Но было уже поздно. Это было такое странное ощущение: ведь мы говорили с ней всего за день до этого…

Марианна замолчала.

— Там больше никого не было? — спросил Йоаким.

— Что вы имеете в виду?

— Детей там не было? Они не видели Катрин?

— Нет, они были в доме. А потом я отвела их к соседям. Ливия и Габриэль ничего не видели… Дети живут настоящим. Они быстро приспосабливаются к новым ситуациям. Они… забывают, — добавила Марианна после паузы.

По дороге к машине Йоаким понял одну вещь: он не хотел, чтобы Ливия забыла Катрин. Он не мог этого позволить. Ни ей, ни себе. Забыть Катрин было бы непростительно.

Фонарь в северном маяке Олуддена сломался в том году. С тех пор его ни разу больше не зажигали. Но Рагнар Давидсон рассказал мне, что иногда по ночам наверху северной башни виден свет, — это означает, что скоро кому-то предстоит умереть. Наверно, этот свет — лишь призрак былого огня в маяке. Память о прошлой трагедии…

Мирья Рамбе

Через два часа после захода солнца свет в северной башне маяка погас.

Это произошло 16 декабря 1884 года. Уже с утра погода начала портиться, а после полудня на море разбушевался шторм, и шум волн заглушал все другие звуки на хуторе.

Смотритель маяка Матс Бенгтсон не хотел выходить на улицу в такую погоду, но заботиться о маяке было его долгом. Только поэтому он сейчас стоит и вглядывается в снежную мглу. Южная башня мигает как обычно, но в окнах северной — темно, словно кто-то в одно мгновение задул свечку.

Бенгтсон смотрит на башни. Потом разворачивается и бежит к хозяйскому дому. Распахивает входную дверь и кричит:

— Маяк погас! Северная башня не горит.

Из кухни доносятся голоса: наверно, это его жена Лиза, — но он не слушает и снова бежит на улицу. Ему приходится согнуться, когда он окунается в снежную мглу: ветер неистово бьет в лицо, и Матсу кажется, что он может сорвать его с места и унести далеко в море. Арктический холод пробирает смотрителя маяка до костей.

В башне дежурит Ян Клакман, заступивший на смену в четыре часа. Он с Бенгтсоном приятели, и Бенгтсон знает, что Клакману понадобится помощь, чтобы починить маяк.

В начале зимы работники натянули на железные столбики канат вдоль дороги к маяку, чтобы было за что держаться в шторм. Бенгтсон хватается за канат обеими руками, как за спасительный якорь. Наконец он выходит на каменную дамбу. Камни покрыты наледью, на которой ноги разъезжаются, как на катке. Он с трудом добирается до северного маяка. Дойдя до двери, поднимает голову и видит слабый желтый свет в окне наверху башни. Там внутри что-то горит. Керосин. Они недавно заменили уголь керосином, видимо, из-за него что-то и загорелось.

Бенгтсон открывает тяжелую стальную дверь и входит внутрь. Дверь захлопывается за ним, и ветер больше не бьет в лицо. Но шторм продолжает греметь за стенами башни. Бенгтсон торопливо поднимается вверх по винтовой лестнице. Он задыхается. Лестница состоит из ста шестидесяти четырех ступенек: он знает точно, потому что тысячу раз поднимался и спускался по ним и успел сосчитать. Он чувствует, как шторм сотрясает каменные стены башни. Матсу Бенгтсону кажется, что маяк колышется на ветру.

На полпути вверх в нос смотрителю маяка ударяет резкий запах. Запах горелой плоти.

— Ян! — кричит Бенгтсон. — Ян!

Еще через двадцать шагов он видит тело. Ян лежит головой вниз на обожженной лестнице. Черная униформа еще тлеет.

Видимо, Клакман потерял равновесие на лестнице и пролил на себя горящий керосин. Бенгтсон стаскивает пальто и начинает тушить огонь. Чьи-то шаги по лестнице раздаются позади него, и Бенгтсон, не оборачиваясь, кричит:

— Пожар!

Он продолжает тушить огонь.

— Держи!

Кто-то трогает смотрителя маяка за плечо. Это его помощник Вестерберг. В руках у него носилки.

— Поднимаем его!

Вестерберг и Бенгтсон сносят дымящееся тело Клакмана вниз по винтовой лестнице.

Внизу они останавливаются, ловя ртом воздух. Но дышит ли Клакман? У Вестерберга с собой фонарь, и в его слабом свете Бенгтсону видно, насколько серьезно пострадал Клакман. Несколько пальцев его обуглились, волосы на голове обожжены и лицо сильно обгорело.

— Нужно его отнести в дом, — говорит Бенгтсон.

Они толкают дверь и выходят наружу. Бенгтсон вдыхает ледяной воздух. Шторм начинает стихать, но волны бушуют, как и прежде.

Бенгтсон и Вестерберг с трудом добираются до берега. Обессиленный Вестерберг отпускает ноги Клакмана и падает на колени в снег. Бенгтсон склоняется над Клакманом:

— Ян? Ты меня слышишь, Ян?

Слишком поздно. Сильно обгоревший, Клакман неподвижно лежит на снегу. Душа уже покинула тело друга Бенгтсона.

Тот слышит приближающиеся голоса и поднимает голову. Это смотритель Йонсон и другие спешат к ним на помощь. За ними бегут женщины. Одна из них Анн-Мари, жена Клакмана.

В голове пустота. Он знает, что должен что-то сказать ей, но что можно сказать, когда случилось самое страшное.

— Нет!

Женщина вне себя от горя падает на колени рядом с Клакманом и начинает его трясти. Она в отчаянии. Но это не жена Клакмана Анн-Мари. Это Лиза, жена самого Бенгтсона, и она безудержно рыдает над мертвым телом.

Матс Бенгтсон понимает, что его жестоко обманывали.

Он встречается с женой взглядом. Она пришла в себя и поняла, что наделала. Но Бенгтсон только кивает.

— Он был моим другом, — говорит он, отворачиваясь от погасшего маяка.

— Так ты думаешь, раньше было лучше, Герлоф? — спросила Майя Нюман. Опустив чашку на стол в холле дома престарелых, Герлоф задумался.

— Не во всем, — ответил он после паузы. — Но много чего раньше было лучше… У нас было больше времени. Например, чтобы подумать, прежде чем что-то делать. Сегодня нам все некогда.

— Вот как, — произнесла Майя. — А помнишь мастера обувных дел в Стенвике? Он нам шил ботинки, когда мы были маленькими?

— Мастера Паулсона?

— Да, так его звали, Арне Паулсон. Худший в мире сапожник. Он так и не научился отличать правый ботинок от левого, или не считал это нужным. И всегда шил одинаковые ботинки…

— Помню, — тихо сказал Герлоф.

— Я помню боль, — продолжала Майя. — Его обувь одновременно жала ноги и болталась на них. И ботинки всегда спадали во время бега. Что в этом хорошего?

Тильда, сидевшая за одним с ними столом, с интересом слушала разговор. О проблемах на работе она уже почти забыла. Эти разговоры о старых временах надо было бы записать, но диктофон остался в комнате Герлофа.

— Ну… — Герлоф снова взялся за кружку. — Может, люди и не слишком хорошо думали раньше, но во всяком случае они думали.

Двадцатью минутами позже Тильда с Герлофом снова были в его комнате. Под мерное тиканье часов Герлоф рассказывал о тех годах, когда он подростком работал юнгой на корабле. «В доме престарелых совсем нескучно», — подумала Тильда. Наоборот, здесь было спокойно и приятно. Ей нравилось приходить в гости к Герлофу и забывать обо всем, что происходит на работе. Особенно ей хотелось забыть то, что случилось на Олуддене.

Она совершила ошибку, не проверив имя, — чудовищную ошибку. И в результате с ней не разговаривает муж покойной Катрин Вестин, а коллеги наверняка вовсю о ней сплетничают. И надо было этому случиться в первый день работы.

Но ведь в этом была не только ее вина.

Тильда заметила, что отвлеклась. Герлоф уже закончил говорить и выжидательно на нее смотрел.

— Все меняется, — сказал он.

Диктофон работал, магнитная лента в кассете наматывалась на приемную катушку.

— Да, времена меняются, — проговорила Тильда. — Старые добрые времена… О чем ты думаешь, когда вспоминаешь прошлое?

— Ну… Для меня это прежде всего море, — ответил Герлоф, бросая взгляд на диктофон. — Все эти прекрасные шхуны в гавани Боргхольма. Корабельный запах — запах сосны, смолы, краски, нефти, затхлых трюмов и стряпни кока.

— Что было самое лучшее в те годы?

— Покой… и тишина. Не нужно было никуда спешить. Конечно, в то время уже имелись моторы на большинстве лодок, но на парусниках были только паруса. И если не было ветра, то ничего нельзя было с этим поделать. Оставалось только бросить якорь и ждать, пока ветер вернется. И никто не знал, где находится парусник, потому что тогда еще не было ни радио, ни телефона. Поэтому в один прекрасный день корабли с надуваемыми ветром парусами просто показывались на горизонте. И, выдохнув с облегчением, жены спешили в гавань встречать моряков.

Тильда кивнула. Подумав о своей ошибке, совершенной неделю назад, она спросила Герлофа:

— Что тебе известно об Олуддене?

— Об Олуддене? Немного. Хутор по соседству со Стенвиком. Твой дедушка жил неподалеку от Олуддена.

— Правда?

— Да. Его дом был в паре километров на севере. Рагнар ловил угря и присматривал за маяками.

— А ты знаешь какие-нибудь истории, связанные с теми местами?

— У дома в Олуддене плохая репутация… Говорят, фундамент сложен из остатков заброшенной часовни, а бревна взяли с потерпевшего крушение корабля. Тогда для людей главным была экономия.

— А почему светит только одна башня? — спросила Тильда.

— Там случилось какое-то несчастье. По-моему, пожар. Там поставили два маяка, чтобы моряки могли отличать Олудден от других мест на Эланде, но под конец было слишком дорого содержать оба. Одной башни вполне хватало.

Герлоф помолчал и добавил:

— А теперь корабли осуществляют навигацию с помощью спутника, так что им маяк вообще не нужен.

— Новые времена, — констатировала Тильда.

— Вот именно. Левый и правый ботинок.

В комнате воцарилась тишина.

— Ты там была? — поинтересовался Герлоф.

Тильда кивнула. Герлоф закончил рассказ о семье Давидсонов, так что можно было отключить диктофон.

— Я была там на прошлой неделе, — произнесла она. — Там произошла трагедия.

— Да, я читал об этом в газете. Утонула молодая женщина, так? Мать двоих детей?

— Да.

— И кто ее нашел?

— Я, пожалуй, не буду об этом говорить.

— Конечно, вы же ведете полицейское расследование. Но какая трагедия…

— Да, особенно для мужа и детей.

В конце концов Тильда все-таки рассказала, как ее позвали на место происшествия и как доставали из воды тело.

— Эта женщина, Катрин Вестин, была одна на хуторе. Она пообедала и включила посудомоечную машину. Потом пошла к берегу и либо поскользнулась на мокрой дамбе, либо сама бросилась в воду…

— И утонула, — закончил Герлоф за Тильду.

— Да, она умерла сразу, хотя там неглубоко.

— Не везде. Прямо у дамбы довольно глубоко. Я видел, как туда подходили яхты… А очевидцы происшествия нашлись?

Тильда покачала головой:

— Никаких свидетелей. Берег довольно пустынный.

— В это время года побережье всегда пустует, — согласился Герлоф. — И никаких следов на хуторе? Того, кто мог столкнуть ее в воду?

— Нет, она была одна на дамбе. Чтобы попасть на нее, нужно пройти по песчаному пляжу, а на песке остались только ее следы.

Тильда взглянула на диктофон.

— Поговорим еще о Рагнаре? — предложила она.

Но Герлоф ее не слышал. Он тяжело поднялся и подошел к письменному столу, из ящика которого достал черный блокнот.

— Я всегда записываю сведения о погоде, — сказал он, перелистывая страницы. — В тот день была безветренная погода. Скорость ветра почти нулевая.

— Да, там было спокойно.

— Значит, волны не могли смыть следы на песке, — заключил Герлоф.

— Нет. Я сама видела следы женских ботинок на песке.

— У нее были травмы?

Тильда медлила с ответом, вспоминая ужасную картину.

— Я видела ее только минуту, но у нее были раны на лбу.

— Царапины? Ссадины?

— Да, видимо, от падения. Она ударилась головой, когда упала с дамбы.

Герлоф присел.

— У нее были враги?

— Что?

— У покойницы были враги?

Тильда со вздохом сказала:

— Откуда мне знать, Герлоф. У матерей маленьких детей бывают враги?

— Я только подумал…

— Давай сменим тему, — серьезно произнесла Тильда, глядя на престарелого родственника. — Я знаю, что ты любишь разгадывать загадки, но я действительно не имею права с тобой это обсуждать.

— Конечно, ты же работаешь в полиции, — согласился Герлоф.

— И к тому же я не занимаюсь расследованиями убийств, — прибавила Тильда. — Да и никакого расследования не ведется. Нет следов преступления. Нет мотивов. Муж Катрин, правда, не верит, что это несчастный случай, но я не представляю, кому понадобилось ее убивать.

— Да-да, — проговорил Герлоф. — Мне и правда нравится разгадывать загадки.

— Хорошо, но давай поговорим еще о дедушке.

Герлоф молчал.

— Я включу диктофон, хорошо?

— Может, с моря? — сказал Герлоф.

— Что?

— Кто-то мог подплыть на яхте к дамбе в Олуддене. Вот почему не было следов.

Тильда снова вздохнула.

— Наверно, мне нужно разузнать про лодки.

Она внимательно посмотрела на старика и спросила:

— Герлоф, тебе наши встречи доставляют неудобство?

Тот колебался.

— Мне сложно говорить о покойных родственниках, — наконец ответил он. — У меня такое ощущение, что они сидят и слушают, что я говорю.

— Они должны гордиться.

— Может, да, а может, и нет, — заметил Герлоф. — Наверно, это зависит от того, что именно о них рассказываешь.

— Меня больше всего интересует дедушка.

— Я знаю, — кивнул Герлоф. — Но вдруг он тоже слушает…

— Трудно было быть его братом?

Помолчав несколько секунд, Герлоф сказал:

— У него были свои недостатки. Злопамятность, например. И если он считал, что кто-то его обманул, он никогда больше не хотел видеть этого человека. Рагнар никогда ничего не забывал.

— Я его совсем не помню, — сказала Тильда. — Да и папа тоже. Он никогда о нем не говорил…

— Рагнар насмерть замерз в зимний шторм, — продолжил Герлоф после паузы. — Его тело нашли на берегу к югу от хижины. Отец тебе не рассказывал?

— Рассказывал, — ответила Тильда. — Это ведь он нашел его, когда пошел ловить рыбу. Так он говорил.

— Да, он проверял невод, а когда усилился ветер, причалил к Олуддену, чтобы заодно проверить маяки. Видимо, лодку унесло в море, и Рагнару пришлось возвращаться домой пешком. И в этот момент разразилась буря. Рагнар заблудился в снегу…

— Никого нельзя считать мертвым, пока его не внесли в тепло, — перебив старика, сказала Тильда. — Бывало, что людей находили замерзшими и без пульса в снегу, но стоило внести их в тепло и согреть, как они возвращались к жизни.

— Кто тебе это сказал?

— Мартин.

— Мартин? Кто это?

— Мой… молодой человек.

Она тут же пожалела, что сказала так. Это не понравилось бы Мартину.

— Так у тебя есть парень?

— Да, если его можно так назвать.

— Почему же нельзя. Мартин — а дальше?

— Мартин Альквист.

— Он отсюда, с Эланда, твой Мартин?

«Мой Мартин. Если бы», — подумала Тильда. А вслух сказала:

— Он живет в Вэкшо. Он учитель.

— Но он тебя навещает?

— Я надеюсь. Он обещал.

— Хорошо. Ты выглядишь влюбленной.

— Правда?

— Ты вся расцвела, когда его упомянула.

Старик улыбнулся ей ободряюще, и Тильда машинально улыбнулась в ответ. Для Герлофа все так просто. Для Герлофа, но не для нее.

Каждый вечер Ливия засыпала вместе с красной вязаной кофтой Катрин, а Йоаким — с ее ночной сорочкой под подушкой. Так ему было спокойнее.

Жизнь в Олуддене продолжалась. Но все теперь было не так, как прежде. Каждый день детей надо было отвозить в сад и потом забирать, и Йоаким заставлял себя это делать. Все остальное время он занимался хутором, но и там его не оставляли в покое. Несколько раз звонили из похоронного бюро и доставали вопросами. К тому же Йоакиму пришлось звонить в банк и в другие учреждения, чтобы сообщить о смерти Катрин. И разумеется, родственники и друзья присылали цветы и выражали соболезнования. Многие хотели приехать на похороны.

Йоакиму же хотелось отключить телефон и скрыться от всего мира в Олуддене.

Столько всего нужно было отремонтировать в доме и сделать в саду, но ему хотелось только лежать в постели, вдыхать запах Катрин и смотреть в потолок.

И была еще полиция. Если бы у него были силы, он инициировал бы внутреннее расследование, но сил у него не было. Тем более что единственный, кто поддерживал с ним контакт, была та молодая женщина, Тильда Давидсон.

— Мне жаль, что так вышло, — сказала она тогда. — Очень жаль.

Она не спросила его, как он себя чувствует, только продолжала просить прощения за ошибку с именем. Она сказала, что лишь зачитала имена по бумажке, которую ей дали. Непростительное недоразумение.

Недоразумение? Йоаким мчался домой, чтобы утешать жену, которую нашел мертвой.

Он выслушал исповедь Тильды Давидсон, однозначно ответил и повесил трубку. Разговор получился коротким. Затем Йоаким сел за компьютер и написал письмо в «Эланд-постен», в котором описал все случившееся. В конце он сделал приписку:

В течение нескольких часов я считал, что утонула моя дочь и что моя жена жива, тогда как все было наоборот. Неужели для полиции так сложно отличать живых от мертвых? Или этим тоже должны заниматься родные?

Йоаким Вестин, Олудден

Он и не рассчитывал, что полиция с ним свяжется, и так и получилось. Двумя днями позже он встретился с пастором Оке Хёгстрёмом, который должен был хоронить его жену.

— Как у вас со сном? — спросил пастор за чашкой кофе, когда они в его кабинете обсуждали прощальную церемонию.

— Все хорошо, — ответил Йоаким.

Он попытался вспомнить, до чего они договорились. Йоаким помнил, что они выбрали псалмы, но все остальное совсем вылетело из его головы.

Пастору было лет пятьдесят. Мужчина с аккуратной бородкой и спокойной улыбкой на лице, он был одет в серую рубашку поло и черный пиджак. Полки в его кабинете были уставлены книгами, а на столе стояла фотография хозяина с огромной щукой в руках.

— Свет маяка вам не мешает? — спросил он Йоакима.

— Свет?

— Красный свет от маяка по ночам?

Йоаким отрицательно покачал головой.

— Ко всему привыкаешь, — кивнул Хёгстрём. — Привыкают же люди к автомобильному шуму в городе. Вы раньше жили в Стокгольме?

— Да, но далеко от центра, — ответил Йоаким.

Это был просто вежливый разговор: пастор пытался отвлечь Йоакима от грустных мыслей, но все равно каждое слово давалось Йоакиму с трудом.

— Итак, мы решили: двести восемьдесят девятый псалом в начале, двести пятьдесят шестой после церемонии и двести девяносто седьмой в качестве завершения. Правильно?

— Да.

Десять гостей приехали из Стокгольма накануне похорон. Мать Йоакима, его дядя, две кузины и друзья. Они тихо передвигались по хутору и шепотом разговаривали друг с другом. Ливия и Габриэль были рады гостям, но не спрашивали, зачем все приехали.

Траурная церемония была намечена на одиннадцать часов во вторник в церкви Марнэса. Детей Йоаким отвез в сад, ничего им не говоря. Для Ливии и Габриэля это был обычный день. Сдав детей на попечение воспитателям, он вернулся домой, надел черный костюм и опустился на кровать.

В коридоре тикали часы, и Йоакиму вспомнилось, как жена их заводила. Нехорошо, что они теперь тикают без нее. Йоаким устремил взор в потолок, думая о том, как много вещей осталось на хуторе после Катрин, — а в голове его звучал и звучал ее голос.

Часом позже Йоаким сидел на жесткой деревянной скамье, глядя на фреску на стене. На ней был изображен мужчина его возраста, распятый на кресте: такая у римлян была казнь.

Высокие стены церкви хранили эхо нескольких лет плача. Рядом с Йоакимом, опустив голову, всхлипывала его мать. Сам он знал, что не сможет заплакать. Точно так же год назад на похоронах Этель он не пролил ни слезинки. Слезы придут позже. Ночью, когда он будет вдали от чужих глаз.

Без двух минут одиннадцать распахнулась дверь и в церковь вошла высокая широкоплечая женщина в черном пальто и черной вуали. Губы ее были накрашены ярко-алой помадой. Стук каблуков отразился от стен церкви, и многие повернули голову. Женщина прошла вперед и села рядом со сводными братьями и сестрами Катрин.

Это была мать Катрин Мирья Рамбе, художница и певица. Йоаким не видел ее семь лет со дня свадьбы с Катрин. Но сегодня, в отличие от того дня, Мирья казалась трезвой. Как только она села, начали звонить колокола.

Через сорок пять минут церемония была закончена, но Йоаким словно ее не видел.

Он не помнил ни одного слова из речи пастора, не слышал ни одного псалма. В голове его звучал только шум моря и волн, бьющихся о скалы.

После того как все вернулись с кладбища в поминальную комнату, к Йоакиму начали подходить люди.

— Мне так жаль, Йоаким, — сказал бородатый мужчина, обнимая его. — Мы так ее любили.

Йоаким сфокусировал взгляд, пытаясь вспомнить, кто перед ним. Это оказался его дядя из Стокгольма.

— Спасибо.

Что еще он мог сказать?

Другие тоже хотели его обнять, и Йоаким позволил им это.

— Как это ужасно… Я говорила с ней всего несколько дней назад, — проговорила со слезами девушка лет двадцати.

Он узнал младшую сестру Катрин — ее звали Сульрус, Солнечная роза. Йоаким вспомнил, что Мирья дала всем своим детям странные прозвища. Катрин называли Лунный свет, но она ненавидела это прозвище.

— Она была так рада, — прибавила сестра Катрин.

— Знаю… Она была рада, что мы переехали на остров.

— Да, и она была рада узнать о своем отце.

Йоаким напрягся.

— Об отце? Но Катрин никогда не общалась с отцом.

— Я знаю, — кивнула Сульрус, — но мама написала книгу, в которой рассказала, кем он был.

Из глаз Сульрус снова хлынули слезы, и она поспешила к своей семье.

Йоаким отметил, что Альбин и Виктория Мальм, его с Катрин друзья из Стокгольма, сидят за столом с их прежними соседями — семьей Хесслин из Броммы.

Его мать сидела в одиночестве за другим столом, но он не стал к ней подходить. Вместо этого он отыскал глазами пастора — тот разговаривал с седой женщиной в другом конце комнаты — и подошел к нему.

Хёгстрём улыбнулся Йоакиму:

— Как вы?

Йоаким кивнул. Кивок можно было трактовать как угодно. Женщина тоже кивнула, но не нашлась, что сказать, и поэтому отошла.

«Так всегда бывает с теми, кто переживает несчастье, — подумал Йоаким. — От них пахнет смертью, и люди стараются их избегать».

— Я думал кое о чем, — сказал Йоаким.

— Да?

— Если слышишь, как кто-то зовет тебя на помощь на острове, тогда как ты сам находишься от него в сотнях километров, что это может означать?

Пастор посмотрел на него с недоумением.

— Сотни километров? — переспросил он. — Разве можно что-то услышать?

Йоаким покачал головой.

— Но так было, — сказал он. — Я слышал мою жену… Катрин… В тот день, когда она умерла. Я был в Стокгольме, но я слышал, как она зовет меня.

Пастор опустил глаза.

— Может, это был кто-то другой? — спросил он шепотом, словно не хотел, чтобы их слышали.

— Нет, — ответил Йоаким. — Это был голос Катрин.

— Понимаю.

— Я знаю, что слышал ее голос, — продолжил Йоаким. — Я только не знаю, что это означает.

— Успокойтесь, Йоаким. — Пастор похлопал его по плечу. — Вам надо отдохнуть. Мы поговорим через пару дней.

Сказав это, он ушел.

Йоаким стоял и смотрел на стену, увешанную объявлениями. В церкви шла акция по сбору средств для жертв Чернобыля. Десять лет прошло со дня катастрофы.

«Поделимся хлебом насущным с жертвами облучения», — прочитал Йоаким. И подумал: «Насущный Чернобыль».

К вечеру он снова был на хуторе. Йоакиму казалось, что этот бесконечный день никогда не закончится. Его мать укладывала детей спать. Лиза и Микаэль Хесслин стояли во дворе у своей машины. Им предстояла долгая поездка домой в Стокгольм, и они прощались.

— Спасибо за то, что вы приехали, — проговорил Йоаким.

— Мы не могли не приехать, — сказал Микаэль, укладывая черный костюм в пластиковом пакете на заднее сиденье.

Между ними повисла напряженная тишина.

— Приезжай в Стокгольм, — предложила Лиза. — Или вместе с детьми приезжай на Готланд. У нас там дача.

— Я подумаю.

— До встречи, Йоаким, — сказал Микаэль.

Йоаким кивнул. Название острова звучало лучше, чем название столицы. Никогда больше он не поедет в Стокгольм.

Лиза и Микаэль сели в машину и уехали.

Когда машина исчезла за поворотом, Йоаким повернулся к маякам.

Южная башня мигала красным глазом, но северный маяк, башня Катрин, оставался темным. Только раз Йоаким видел, как он светит.

В темноте Йоаким отыскал тропинку к пляжу и пошел вниз по той же дороге, по которой он и Катрин много раз гуляли с детьми этой осенью.

В темноте шумело море. Ледяной ветер поднимал волны. Йоаким осторожно шел по берегу, стараясь не споткнуться в темноте об острые камни. Ему казалось, что море дышит полной грудью. Как Катрин, когда они занимались любовью. Она тесно прижималась к нему и дышала ему в ухо. Йоакиму всегда казалось, что она сильнее его. Это Катрин приняла решение переехать сюда. Йоаким не забыл, каким красивым был Олудден, когда они приехали на хутор первый раз. Шел май. Был теплый и солнечный день, и хутор походил на сказочный терем, отражающийся в сверкающей морской воде.

Они осмотрели хутор и, взявшись за руки, спустились к морю по луговой тропе, заросшей цветами.

Небо стояло высоко над покрытыми свежей зеленой травой холмами. Воздух наполняли крики птиц — жаворонков, галок, воробьев. Вокруг маяков летали чайки, а в море у берега плескались утки. Йоаким помнил, какой счастливой была Катрин, когда сказала: «Я хочу остаться здесь навсегда».

Йоаким вздрогнул. Он стоял на краю дамбы и смотрел в черную воду внизу.

Здесь Катрин стояла.

Следы на песке показывали, что она одна вышла на дамбу. А потом упала или бросилась в воду. Почему?

У Йоакима не было ответа. Он знал только, что в тот момент, когда Катрин утонула, он сам был в Стокгольме, в подвале дома, и слышал, как она вошла в дверь. Слышал, как она зовет его. У него не было никаких сомнений в том, что он слышал ее голос, но это не делало мир проще и понятнее.

Родственники и друзья разъехались, осталась только его мать Ингрид.

Она сидела за столом в кухне; когда Йоаким вошел, Ингрид встревоженно на него взглянула. На лбу у нее была морщинка. Становившаяся глубже с каждой новой трагедией в семье. Началось все с болезни мужа, продолжилось трагедией с Этель, и вот теперь — Катрин.

— Все уехали. Дети спят? — спросил Йоаким.

— Да, мне кажется, да. Габриэль поел и сразу заснул, но Ливия долго не могла заснуть и звала меня.

Кивнув, Йоаким подошел к плите и поставил чайник.

— Она плохо спит, — сказал он.

— Она говорила о Катрин.

— Вот как… Будешь чай?

— Нет, спасибо. Она много о ней говорит, Йоаким?

— Достаточно.

— Что ты ей сказал?

— О Катрин? Немного. Я сказал, что мамы… нет.

— Нет?

— Что она уехала, так же как я раньше уезжал. Я не могу им рассказать это сейчас. — Йоаким с тревогой взглянул на мать. — А что ты ей сказала?

— Ничего. Это ты должен ей рассказать.

— Я это сделаю. Когда ты уедешь и я сам останусь здесь с детьми.

Мама мертва, Ливия. Она утонула.

Сможет ли он выговорить эти слова? Это все равно что дать Ливии пощечину.

— Вы переедете обратно? — спросила Ингрид.

Йоаким посмотрел на мать с недоумением. Он знал, что она хочет этого, но все равно изобразил удивление.

— Обратно? — переспросил он. — В Стокгольм?

И прибавил мысленно: «И оставим Катрин?»

— Да, в Стокгольм. Я же живу там.

— У нас ничего нет в Стокгольме, — ответил Йоаким.

— Но вы можете купить ваш прежний дом в Бромме.

— У нас нет денег. Все деньги пошли на хутор.

— Но его можно продать…

Ингрид замолчала.

— Продать Олудден? Кто захочет купить дом в таком состоянии? Его надо отремонтировать — а кто будет этим заниматься? Мы с Катрин планировали все сделать своими руками.

Ингрид помрачнела и устремила взор в окно.

Через некоторое время она сказала:

— Эта женщина на похоронах… Та, что опоздала… Это мать Катрин? Художница?

Йоаким кивнул:

— Да, Мирья Рамбе.

— Мне кажется, я видела ее на свадьбе.

— Я не знал, что она приедет.

— Как же иначе? Ведь это ее дочь.

— Но они почти не общались. Я видел ее только раз — на нашей свадьбе.

— Почему они не ладили?

— Не знаю. Они иногда созванивались, но Катрин никогда не говорила о Мирье.

— Она живет здесь?

— Нет, она живет в Кальмаре, насколько я знаю.

— А ты не хочешь с ней поговорить?

— Нет, — ответил Йоаким. — Но мы можем еще столкнуться. Остров маленький.

Он тоже посмотрел в окно. Ему ни с кем не хотелось разговаривать, ни с кем не хотелось встречаться. Ему хотелось запереться в доме и никогда больше его не покидать. Ему не хотелось ни искать новую работу, ни ремонтировать дом. Хотелось только лежать в кровати всю оставшуюся жизнь, вспоминая Катрин.

Ноябрьская ночь была холодной и темной. Сквозь сизый туман просачивался слабый свет полумесяца, не способный осветить путь. Прекрасная погода для грабежа.

Вилла на северо-западном побережье была совсем новой. Ее построили на холме всего пару лет назад по современному проекту: много дерева и стекла. «Слишком роскошно для летней дачи», — подумал Хенрик. Ему вспомнилось, как дедушка называл стокгольмцами всех дачников — независимо от того, откуда они приехали.

— Хуббабубба, — произнес Томми, почесывая шею. — За дело, ребята!

Фредди и Хенрик последовали за ним по тропинке к вилле. Все трое были в джинсах и темных куртках. У Томми и Хенрика помимо этого были еще и рюкзаки. Тоже черные.

Прежде чем выехать на дело, братья Серелиус провели очередной сеанс со спиритической планшеткой в кухне Хенрика. Около одиннадцати часов они зажгли три свечи и положили планшетку на кухонный стол, поставив в ее центр стакан.

В комнате чувствовалось напряжение.

— Там кто-нибудь есть? — вопрошал Томми, касаясь стакана пальцем.

Десять — пятнадцать секунд стакан был неподвижен, потом дернулся и становился на слове «Да».

— Это Алистер?

Стакан не двигался.

— Сегодня подходящий вечер, Алистер? — спросил Томми.

Стакан постоял некоторое время на слове «Да», потом задвигался в сторону букв.

— Пиши! — прошипел Томми Хенрику.

Хенрик начал записывать буквы, чувствуя, как неприятно сосет под ложечкой.

— О-л-у-д-д…

Наконец стакан замер посреди планшетки. Хенрик посмотрел на бумагу и прочитал то, что записал:

— Олудден Олудден Картины Олудден Один бродит там.

— Олудден? — повторил Томми. — Это что еще такое?

Хенрик смотрел на планшетку.

— Я там бывал… Это маяк.

— Там есть картины?

— Я ничего такого не видел.

В полночь Хенрик и братья Серелиус припарковали машину за рыбацким сараем в пятистах метрах от виллы и ждали на пляже, пока в вилле не погаснет свет. Потом они подождали еще полчаса на холоде, натянули черные шапки и медленно пошли по направлению к дому.

Хенрику было холодно, но он чувствовал, как бешено колотится сердце в груди. Это риск заставлял его биться быстрее. Риск вызывал выброс адреналина в кровь. Впервые за вечер Хенрик ни разу не подумал о Камилле.

Заглушая шаги, волны ритмично бились о камни позади них, хотя они и без того старались передвигаться бесшумно.

Вилла была окружена железным забором, но Хенрик знал, что к морю ведет незапертая калитка. Входная дверь в подвальное помещение была из стекла с примитивным замком, с которым Хенрик расправился за пару секунд с помощью молотка.

Дверь скрипнула, когда Томми открыл ее, но звук заглушил шум ветра. Сигнализации не было. Томми сунул голову внутрь, осмотрелся, потом повернулся и кивнул Хенрику.

Фредди они оставили караулить у двери, а сами вошли в теплое подвальное помещение. Они ступили на бетонный пол. В центре комнаты стоял большой бильярдный стол. Томми жестом показал Томми, что им надо разделиться. Кивнув, Хенрик пошел налево. Слева стояла барная стойка с бутылками. Пять бутылок были не откупорены, и он тихо опустил их в рюкзак. Затем Хенрик прошел дальше в комнату с телевизором и диваном. Телевизор и видеомагнитофон он передал Фредди в открытую дверь, после чего вернулся в комнату и заглянул под диван. Там лежало что-то крупное. Сумка для гольфа?

Хенрик наклонился и вытащил сложенный брезент, внутри которого оказалось снаряжение для подводного плавания: ласты, водолазный костюм и маска. Все было абсолютно новым; наверно, скучающий подросток решил заняться подводным плаванием, но потом передумал.

Под диваном лежало еще что-то, при ближайшем рассмотрении оказавшееся охотничьим ружьем. Ружье было старым, но в хорошем состоянии: видно было, что за оружием ухаживали и смазывали его. Рядом нашлась красная коробка с патронами.

Хенрик решил выносить вещи по очереди. На пороге он столкнулся с Томми, который нес к выходу компьютерный монитор. Увидев водолазный костюм, Томми одобрительно кивнул.

— Там еще кое-что, — шепнул Хенрик и вернулся внутрь. Патроны он положил в рюкзак, ружье повесил на плечо, а остальное взял в руки. Тем временем Томми выносил из дома совершенно новый велотренажер. Хенрик покачал головой.

— Не поместится, — шепнул он.

Томми сказал:

— Мы его разберем…

Его заставил умолкнуть какой-то шум в темноте. Шаги в комнате над ними. На лестнице зажегся свет.

— Эй! — раздался мужской голос.

— Забей на тренажер, — прошипел Хенрик.

Они одновременно бросились бежать. Вон из дома, вон из калитки и вниз к пляжу. Было тяжело бежать с грузом, но машина была недалеко.

Подбежав к фургону, Хенрик опустил на землю награбленное, сделал вдох и обернулся. В вилле все окна светились, но не похоже было, что кто-то за ним гонится.

— Загружайте! — крикнул Томми, стягивая шапку и садясь за руль.

Не зажигая фар, он завел машину.

Хенрик и Фредди быстро сложили в фургон рюкзаки, монитор и снаряжение для подводного плавания и сами запрыгнули внутрь. Им удалось унести почти все, кроме велотренажера. И у Хенрика до сих пор на плече висело ружье. Томми ударил по газам, и машина рванулась вперед. Они выскочили вверх на асфальтовую дорогу и дальше поехали на юг вдоль побережья. Только отъехав от виллы на приличное расстояние, Томми включил фары.

— Поезжай по восточной дороге, — сказал ему Хенрик.

— Чего ты боишься? — спросил Томми. — Что они перекроют дорогу?

Хенрик покачал головой:

— На всякий случай.

На часах была половина второго, но Хенрику совсем не хотелось спать. Напротив, он весь был напряжен. Сердце стучало как безумное. Им удалось. Удалось ограбить дом и скрыться. Как в старые добрые времена с Могге.

— Мы должны это повторить, — сказал Томми, выезжая на восточную дорогу. — Это было проще простого.

— Да, просто — но мы все же разбудили хозяев, — заметил Хенрик.

— Плевать, — небрежным тоном произнес Томми. — Главное, что мы успели вовремя смыться.

Увидев знак поворота, он резко затормозил и вывернул руль.

— Ты куда? — спросил Хенрик.

— Кое-что надо сделать, прежде чем ехать домой.

Вскоре показалось высокое каменное здание, окруженное деревьями. Его освещали редкие фонари.

— Церковь, — прошептал Хенрик.

Это была средневековая церковь в Марнэсе. В ней венчались его дедушка и бабушка много лет назад.

— Она открыта? — спросил Томми, проезжая мимо церкви и останавливаясь в тени деревьев неподалеку. — Обычно они открыты.

— Но не ночью же, — ответил Хенрик.

— Ну, тогда придется взломать.

Хенрик покачал головой.

— Я не пойду, — сказал он.

— Почему?

— Идите одни.

Хенрик не собирался рассказывать братьям Серелиус о венчании бабушки и дедушки в этой церкви. Он только угрюмо посмотрел на Томми, и тот кивнул:

— О'кей, тогда стой на шухере. Но если мы найдем что-то ценное, то это будет наше. Понятно?

Томми взял рюкзак с инструментами и вместе с Фредди исчез в темноте.

Хенрик откинулся на спинку кресла и стал ждать. Грузовик окружала полная темнота. Хенрик подумал о бабушке, которая выросла в этих местах.

Дверца машина внезапно открылась, и Хенрик дернулся.

Это был Фредди. Глаза у него горели.

— Брат сейчас будет, — проговорил он. — Смотри! Они лежали в шкафу, в этом, как его… алтане?

— Алтаре, — поправил Хенрик.

— Как ты думаешь, сколько они могут стоить?

Хенрик посмотрел на старинные подсвечники в руках Фредди. Четыре штуки. На вид серебряные. Должно быть, именно в них стояли свечи в день свадьбы бабушки.

Через некоторое время вернулся Томми. С него градом лил пот, но видно было, что он доволен. Когда Томми плюхнулся на пассажирское сиденье, послышался звон монет.

— Ты веди, — бросил он Хенрику. — Я должен их посчитать.

У него в руках был пакет, содержимое которого он вывалил на сиденье рядом с собой. Хенрик увидел монеты и купюры.

— Это из ящика для пожертвований, — сказал Томми. — Он стоял прямо у входа.

— Сотенные, — сказал Фредди, присвистнув.

— Я их пересчитаю, — прибавил Томми и посмотрел на Хенрика. — Но не забывай, что награбленное в церкви — только наше.

— Оставьте себе, — проговорил Хенрик.

Возбуждение прошло. Он чувствовал себя отвратительно. Грехом было вломиться в церковь и украсть сделанные бедными пенсионерами пожертвования, которые должны были пойти голодающим детям в Африке. Это ужасно. Но что сделано, то сделано.

— Что это? — спросил Томми, имея в виду ружье на полу.

— Нашел на вилле, — ответил Хенрик.

— О черт, это старый маузер, — присмотревшись, сказал Томми. — Коллекционеры его любят. А некоторые до сих пор с таким ружьем ходят на охоту.

Он с любопытством оглядев ружье, снял его с предохранителя.

— Осторожнее! — предупредил Хенрик.

— Спокойно. Я умею обращаться с ружьем.

— Знаешь толк в оружии?

— Конечно. Мы с папашей охотились на лосей. Когда он не был в запое, конечно.

— Тогда забирай себе, — предложил Хенрик, заводя машину. Не включая фар, он поехал обратно.

Помолчав некоторое время, он сказал:

— С этими скоро надо кончать.

— С чем? — непонимающе произнес Томми.

— С налетами.

— Осталось немного. Всего четыре вылазки.

— Две, — возразил Хенрик. — Я поеду с вами только два раза.

— О'кей, куда?

— Пасторский дом… и Олудден.

— Олудден? Тот, что посоветовал Алистер?..

Хенрик кивнул, хотя продолжал верить, что двигал стаканом вовсе не Алистер, а Томми.

— Да, — кивнул в свою очередь Томми, — надо проверить его слова…

— И на этом закончить, — твердо сказал Хенрик.

Он мрачно смотрел на пустую дорогу. Черт, все было совсем не так, как с Могге. Кража в церкви была не к добру. Пора с этим завязывать.

— Полиция вернулась в Марнэс, и мы будем тщательно следить за порядком на севере Эланда, — объявил комиссар Хольмблад, которому поручили произнести торжественную речь по случаю открытия участка. Он обвел взглядом дюжину слушателей, собравшихся на холодном ветру на открытие полицейского участка — журналистов, коллег и случайных прохожих, — и продолжил: — Участковый полицейский это не просто полицейский… Его можно сравнить с констеблем в прошлые времена, который знал каждого жителя своего района. Конечно, жизнь стала сложнее, но личный контакт по-прежнему играет важную роль. Наши полицейские получили прекрасную подготовку. Их долг — наладить хороший контакт с местными жителями и предприятиями и обращать особое внимание на подростковую преступность.

Хольмблад снова оглядел присутствующих и добавил:

— Вопросы?

— Что вы собираетесь сделать с граффити на площади? — спросил пожилой мужчина из толпы. — Это выглядит омерзительно.

— Полицейские арестуют каждого, кто будет пойман за этим занятием, — ответил комиссар. — У нас есть право обыскивать этих рисовальщиков и отбирать у них краску, так что мы не намерены терпеть такие выходки. Но должен напомнить вам, что вандализм — это проблема не столько полиции, сколько школы и семьи.

— А кражи? — спросил другой мужчина. — Все эти кражи со взломом в церквях и на дачах?

— Раскрытие краж — один из наших главных приоритетов. Мы делаем все, чтобы поймать преступников.

Тильда стояла позади шефа, как манекен на витрине. От волнения у нее онемела спина, но она старалась держать осанку. Тильда была единственной женщиной среди присутствующих, и больше всего ей хотелось оказаться подальше от полицейского участка. Подальше от этого холодного ветра. Подальше от неудобной униформы, сдавливавшей шею и грудь. Подальше от своего нового коллеги Ханса Майнера.

Йоаким Вестин написал письмо в газету «Эланд-постен», в котором рассказал об ошибке, которую Тильда допустила. Он не назвал ее по имени, но после той заметки Тильда явственно ощущала на себе неодобрительные взгляды прохожих. Они смотрели на нее осуждающе. А вчера Хольмблад позвонил ей и сказал, что она должна сопровождать его в Олудден, чтобы извиниться.

— И наконец, у меня есть кое-что для наших полицейских Ханса Майнера и Тильды Давидсон. Ключи от участка и вот это… — Хольмблад поднял плоский прямоугольный коричневый сверток с пола, развернул его и продемонстрировал картину, на которой был изображен парусник в шторм. — Это подарок от Боргхольма. Картина символизирует, что все мы сидим в одной лодке.

Комиссар торжественно вручил картину и ключи Майнеру и Тильде. Майнер отпер дверь и жестом пригласил всех войти внутрь. Тильда отступила в сторону, пропуская мужчин вперед.

В участке было чисто. Натертый пол сиял. На стенах появились карты Эланда и Балтийского моря. Один из заказанных Хольмбладом бутербродных тортов стоял на столике для кофе.

На столе Тильды уже горой лежали бумаги. Она взяла одну из папок и подошла к своему коллеге. Майнер с аппетитом ел торт. С набитым ртом он умудрялся рассказывать о чем-то другим полицейским из Боргхольма. Видимо, что-то смешное, потому что они смеялись.

— Ханс, у тебя есть минутка?

— Конечно, Тильда. — Майнер улыбнулся коллегам и повернулся к ней. — В чем дело?

— Я хотела поговорить о твоем сообщении.

— Каком сообщении?

— О смертельном случае на хуторе Олудден. Помнишь?

Она протянула его листок, полученный в тот день от Майнера, — ее единственное алиби.

Три имени были написаны на листке. Ливия Вестин, Катрин Вестин и Габриэль Вестин.

Рядом с именем Ливии стоял крестик.

— Да, — кивнул Майнер. — Эту информацию мне дали в Боргхольме.

— Именно. И я просила тебя отметить имя погибшей. Помнишь?

Майнер больше не улыбался.

— И?

— Ты поставил крестик напротив имени Ливия.

— И?

— Это была ошибка. Утонула ее мать, Катрин Вестин.

Майнер равнодушно сунул в рот несколько креветок.

— Хорошо, — сказал он, не переставая жевать. — Я ошибся. Даже полицейские иногда ошибаются.

— Да, но это был твоя ошибка, не моя, — сказала Тильда.

Майнер посмотрел на нее в упор.

— Так ты мне не доверяешь?

— Доверяю, но…

— Ну вот и хорошо.

— Вы знакомитесь? — вмешался комиссар Хольмблад.

— Пытаемся, — кивнула Тильда.

— Хорошо… Не забудь, что у нас еще сегодня дела, Тильда, — с улыбкой добавил Хольмблад и направился к репортерам.

Майнер похлопал Тильду по плечу.

— Коллеги должны доверять друг другу, Давидсон, — сказал он. — Ты согласна?

Тильда кивнула.

— Хорошо, — сказал Майнер. — Ошибка или нет — полицейский всегда должен быть уверен в том, что в случае чего получит подкрепление.

Тильде хотелось оказаться далеко отсюда.

Получасом позже, когда три торта были съедены, а четвертый убран в холодильник, Хольмблад подошел к Тильде:

— Пора ехать. Возьмем мою машину.

Они остались вдвоем в участке. Ханс Майнер уехал одним из первых.

К тому времени Тильда решила даже не пытаться узнать его лучше.

Она сняла с себя полицейскую фуражку, заперла участок и пошла за Хольмбладом к машине.

— Мы не обязаны наносить этот визит, — пояснил Хольмблад. — Но Вестин пару раз звонил в Кальмар и спрашивал меня или кого-то из руководства. Поэтому я думаю, что нам лучше лично с ним поговорить.

Комиссар завел машину и, вырулив на дорогу, продолжил:

— Главное — избежать внутреннего расследования. Наш визит может помочь прояснить недоразумение.

— Я звонила Вестину через пару дней после трагедии, но он отказался со мной разговаривать.

— Я попробую с ним поговорить. Может, он поймет. Извинения тут не помогут.

— Мне не за что извиняться, — заметила Тильда. — Это не я ошиблась в имени. Коллега дал мне листок с неверной отметкой.

— Да? Но о смерти родственников людям нельзя сообщать по телефону. Нам всем придется нести ответственность, если выяснится, что это правило было нарушено.

— Понятно.

Они выехали из Марнэса и поехали на юг по направлению к Олуддену. Дорога была абсолютно пустой.

— Я много думал о том, чтобы приобрести дом на острове, — сказал Хольмблад, обводя взглядом пляж. — Здесь, на восточном побережье.

— Вот как?

— Здесь очень красиво.

— Да, — согласилась Тильда. — Семья моего отца родом отсюда.

— Поэтому ты сюда вернулась?

— Это было одной из причин. Работа меня тоже устраивала.

— Работа? Работа только начинается.

Через пару минут они увидели указатель на Олудден и свернули.

С дороги хорошо были видны маяки. И даже днем было видно красное мигание на фоне серых облаков.

Хольмблад подъехал к дому и заглушил мотор.

— Помни, что тебе не нужно ничего говорить.

Тильда кивнула. Как всегда, самые молодые должны молчать. Точно так же было у нее дома за обеденным столом, когда говорить должны были только старшие, а младшие — слушать.

«В свете дня хутор гораздо уютнее, — подумала Тильда, — но все равно он слишком большой, чтобы чувствовать себя здесь комфортно».

Хольмблад постучал в стеклянное окно, и через пару минут дверь открылась.

— Добрый день, — сказал комиссар. — Вот и мы.

Лицо Йоакима было осунувшимся. В свои тридцать четыре года он выглядел на все пятьдесят. Усталый взгляд, темные круги под глазами. Он кивнул Хольмбладу и, даже не взглянув на Тильду, сказал:

— Входите.

Вестин исчез в темноте, и они пошли за ним. В доме было чисто и убрано, но все равно у Тильды возникало ощущение полной заброшенности.

— Кофе? — предложил Вестин.

— Спасибо, не откажемся, — сказала Тильда.

— Вы одни дома? Только вы и дети? — спросил Хольмблад. — Никаких родственников?

— Моя мать нас навещала. Но она вернулась в Стокгольм.

Возникла пауза. Хольмблад поправил форму.

— Мы хотим сказать, что сожалеем… Такие вещи не должны происходить. Мы нарушили правила сообщения о смерти…

— Я согласен, — кивнул Вестин.

— Как я сказал, мы сожалеем…

— Я думал, что это моя дочь, — прервав комиссара, сказал Вестин.

— Простите?

— Я считал, что утонула моя дочь. Я так думал несколько часов поездки от Стокгольма до Эланда. И единственным утешением для меня была вера, что моя жена ждет меня, ведь я был уверен, что ей еще хуже, чем мне. Тогда я хотя бы мог утешать ее всю оставшуюся жизнь. — Йоаким Вестин сделал паузу и шепотом добавил: — По крайней мере, мы были бы друг у друга.

Он замолчал, устремив взор в окно.

— Как я сказал, мы сожалеем, — произнес Хольмблад. — Но что сделано, то сделано. Теперь мы можем только не допустить повторения этой ужасной ошибки.

Вестин не слушал. Он разглядывал свои руки. Но когда Хольмблад закончил, спросил:

— Как идет расследование?

— Расследование? — повторил комиссар.

— Полицейское расследование гибели моей жены?

— Полицейские расследования ведутся, только если есть признаки насильственной смерти. В данном случае таковых не обнаружилось.

Вестин поднял глаза:

— Так то, что случилось, — обычное дело?

— Конечно нет, но…

Вестин набрал воздуха и сказал:

— Моя жена попрощалась со мной утром. Потом она помыла окна, пообедала и пошла на пляж. Вышла на дамбу и бросилась в ледяную воду. Разве это нормально?

— Никто не говорит, что это было самоубийство, — сказал Хольмблад. — Но ничто не говорит об убийстве. Ваша жена могла выпить пару бокалов вина за обедом и поскользнуться на мокрых камнях.

— Вы здесь видите бутылки? — резко сказал Вестин.

Тильда огляделась по сторонам. Действительно, спиртного в кухне не было.

— Катрин была трезвенницей, — продолжил Йоаким. — Она не употребляла алкоголь. Вы могли в этом убедиться, сделав анализ крови.

— Да, но…

— И я тоже не пью. У нас вообще нет в доме спиртного.

— Почему, если позволите спросить? Вы верующие?

Йоаким посмотрел на Хольмблада так, словно тот произнес неприличную шутку.

— Мы видели, к чему приводят алкоголь и наркотики, — сказал он после паузы. — Им не было места в нашем доме.

— Понятно, — сказал Хольмблад.

В кухне снова повисла тишина. Тильда выглянула в окно и подумала о Герлофе с его вечным любопытством.

— У вашей жены были враги? — внезапно вырвалось у нее.

Она видела, какими глазами посмотрели на нее Хольмблад и Вестин, явно озадаченные вопросом.

— Нет, — произнес Йоаким с удивлением в голосе, — у нас не было врагов.

— Ей никто не угрожал?

Вестин покачал головой:

— Насколько я знаю, нет. Катрин последние месяцы жила здесь одна с детьми. Я приезжал из столицы на выходные. Но она ничего такого не упоминала.

— То есть накануне трагедии вела себя как обычно?

— Более или менее, — ответил Вестин. — Она была усталой… Ей трудно было жить здесь одной…

Он замолчал.

— Я могу воспользоваться туалетом? — спросила Тильда.

Вестин кивнул, сказав:

— Направо по коридору.

Тильда быстро нашла туалет, так как уже была на хуторе раньше.

В доме уже почти не пахло краской, а в коридоре висела новая картина. Это был написанный маслом зимний пейзаж Эланда. Снег скрыл все контуры. Тильда не помнила, чтобы когда-нибудь видела остров таким мрачным; она остановилась и несколько минут постояла перед картиной.

Ванная комната была небольшой, но отремонтированной, с новой плиткой на стенах и толстым голубым ковром на полу. Старинная ванна опиралась на львиные лапы. Справив нужду, Тильда вернулась в коридор и, проходя мимо комнаты, остановилась. Одна створка дверей была приоткрыта.

Тильда заглянула внутрь. Большая двуспальная кровать. Прикроватный столик с фотографией Катрин Вестин.

И тут Тильда увидела одежду.

Стен не было видно за вешалками с женской одеждой — кофтами, брюками, блузками, майками. На кровати поверх подушки лежала сложенная сорочка, словно ожидая, когда ее владелица придет укладываться спать.

Тильда тихо вышла из спальни.

Подходя к кухне, она услышала голос Хольмблада:

— Нам, пожалуй, пора возвращаться к работе.

Комиссар допил кофе и поднялся из-за стола. Атмосфера в кухне улучшилась. Йоаким Вестин тоже поднялся и посмотрел на Тильду и комиссара со словами:

— Спасибо за визит.

— Не за что, — сказал Хольмблад и добавил: — Вы можете подать жалобу, если захотите, но мы были бы признательны, если бы…

Вестин покачал головой:

— Я не буду подавать жалоб.

Он проводил комиссара и Тильду в прихожую и на крыльце пожал руки обоим.

— Спасибо за кофе, — проговорила Тильда.

Уже сгустились сумерки, и в воздухе пахло горелой листвой. В море мигал маяк.

— Мой постоянный друг, — сказал Вестин, кивая в сторону маяка.

— Вам нужно о них заботиться? — спросил Хольмблад.

— Нет, они работают автоматически.

— Я слышала, что их построили из остатков заброшенной часовни, — сказала Тильда, показывая на север. — Там она стояла.

Она тут же пожалела, что изобразила гида, — но Вестин спросил с интересом:

— Кто вам это сказал?

— Герлоф, брат моего дедушки. Он кое-что знает об Олуддене. Если хотите узнать больше, я могу спросить…

— Конечно. И передайте ему, чтобы он зашел как-нибудь на кофе…

Садясь в машину, Тильда обернулась и посмотрела на темные окна. Потом вспомнила одежду в спальне.

— Ему плохо, — сказала она комиссару.

— Конечно, он же потерял жену.

— Интересно, как там дети?

— Маленькие дети легко все забывают… — Хольмблад взглянул на Тильду. — Странные вопросы ты задавала в кухне… Откуда такие мысли?

— Ну, это чтобы наладить контакт.

— Это сработало.

— Мы могли бы его еще расспросить…

— О чем?

— Мне кажется, ему есть что сказать.

— О чем? — повторил вопрос комиссар.

— Ну, не знаю… Семейные тайны…

— У всех есть тайны… Самоубийство или несчастный случай — вот в чем вопрос? Но это уже не наше дело.

— Мы могли бы поискать следы…

— Чьи следы?

— Чужие следы на хуторе.

— Мы нашли только следы жертвы, — заметил Хольмблад. — К тому же последней ее видел Йоаким Вестин. Если искать убийцу, то начинать надо с него.

— Я подумала, что если у меня будет время…

— У тебя его не будет, — отрезал Хольмблад. — На участке полно работы. Алкоголики, вандалы, воры… А еще нарушители правил дорожного движения. И не забывай о рапортах.

Тильда кивнула.

— Другими словами, — сказала она, — если после этого всего у меня останется время, я могу поискать свидетелей смерти Катрин?

Хольмблад смотрел в окно.

— Чувствую, кто-то мечтает стать комиссаром, — сказал он без тени улыбки.

— Нет, карьера меня не интересует, — возразила Тильда.

— Все так говорят. — Хольмблад вздохнул. — Делай что хочешь. Ты сама вправе распоряжаться своим временем. Но если что-то найдешь, свяжись с экспертами. И не забывай посылать отчеты о работе в Боргхольм.

— Обожаю отчеты, — сказала Тильда.

Когда перед тобой, Катрин, открывается бездна, что тебе остается делать? Остаться на краю или спрыгнуть вниз?

В конце пятидесятых годов я ехала в поезде в Боргхольм. Рядом со мной в купе сидела пожилая женщина по имени Эбба Линд. Она оказалось дочерью смотрителя маяка, и, услышав, что я с Эланда, она пожелала рассказать мне историю, связанную с Олудденом. Это случилось за день до того, как она поднялась на сеновал и ножом вырезала на стене имя своего брата и годы рождения и смерти: Петер Линд, 1885–1900.

Мирья Рамбе

Начало нового века. Последняя среда января была солнечной и безветренной, но Олудден все равно оказался отрезанным от всего мира.

За неделю до этого на остров налетел шторм, и всего за двенадцать часов побережье оказалось покрытым снегом. Теперь ветер стих, но на улице было минус пятнадцать, и все дороги занесло снегом. Уже шесть дней жители хутора не получали почты. Пока для скотины хватало корма, но запас дров и картошки подходил концу.

Петер и Эбба Линд выбрались из дома, чтобы принести лед для подвала, в котором они хранили еду. Позавтракав и тепло одевшись, они вышли на мороз. Солнце заливало светом белую бесконечную равнину, и белизна слепила глаза. Дети шли, утопая в сугробах, навстречу слепящему солнцу.

Они шли по воде, как когда-то Иисус. Ледяная корка похрустывала под грубыми ботинками.

Петеру пятнадцать лет, на два года больше, чем Эббе. Он идет впереди, временами оборачиваясь и проверяя, как там сестренка.

— Все хорошо? — интересуется он.

— Да, — отвечает Эбба.

— Ты тепло оделась?

Эбба кивает, вдыхая ледяной воздух.

— Как ты думаешь, отсюда видно Готланд? — спрашивает она.

Петер качает головой:

— Нет, он слишком далеко…

Через полчаса наконец стало видно море цвета гранита, переливающееся на солнце.

На берегу много птиц. В проруби плавает пара белых лебедей. Орел кружит над волнами, словно что-то высматривая. Внезапно он резко бросается вниз и снова взмывает вверх с чем-то черным, зажатым в когтях.

Эбба кричит Петеру:

— Смотри туда!

Лед у берега покрыт извивающимися блестящими на солнце угрями. Сотни угрей выползли на лед и не сумели вернуться обратно в воду. Петер, опустив пилу для льда, устремляется вперед.

— Давай их поймаем, — кричит он, открывая ранец. Угри расползаются в стороны в попытке спастись, но Петер преследует их. Ему удается поймать несколько рыб и сложить в ранец, который тут же превратился в живое существо и зашевелился. Эбба тоже принимается собирать угрей. Опасаясь их острых зубов, она пытается ухватить рыбу за хвост, но мокрые угри выскальзывают из рук. Эбба не сдается. Каждый угорь весит несколько килограммов, это просто спасение в голодную зиму.

Ей удается запихнуть двух угрей в свой ранец, и она принимается ловить третьего. Тем временем стало холоднее. Подняв глаза к небу, Эбба видит, как тучами заволокло солнце. На море снова поднимался ветер.

И как она не заметила, что на волнах появились белые барашки — предвестники шторма.

— Петер! — кричит она. — Петер, нам надо возвращаться!

Но он в ста метрах от нее и ничего не слышит, занятый поимкой угрей.

Волны все выше и выше. Они накатываются на лед, поднимая и опуская его, как качели. Эбба чувствует, как все гудит у нее под ногами. Она выпускает угря из рук и бежит к Петеру. И в это мгновение раздается ужасный треск, словно от удара молнии. Но это не молния, это лед трескается у нее под ногами.

— Петер! — кричит девочка в ужасе.

Теперь он ее услышал и обернулся. Но между ними по-прежнему около сотни метров.

И снова Эбба слышит громкий треск, как будто выстрелила пушка. Посреди белого полотна появляется черная трещина, из которой хлещет вода. И с каждой секундой трещина расширяется.

Инстинктивно Эбба продолжает бежать вперед. Трещина уже метр шириной и продолжает увеличиваться. Эбба не умеет плавать и боится воды. В отчаянии она смотрит на трещину во льду, потом поворачивается к Петеру.

Он бежит в ее сторону с ранцем в руке и энергично машет свободной рукой. Между ними пятьдесят шагов.

— Прыгай, Эбба!

Девочка делает прыжок прямо над черной водой и падает на другую сторону льдины.

Петер остается один на льдине. Всего через минуту он оказывается у края трещины, но она уже увеличилась и ее не перепрыгнуть. Он не знает, что делать дальше, — а трещина все растет. В страхе брат и сестра смотрят друг на друга через пролом во льду. Петер качает головой и показывает в направлении берега.

— Беги за помощью, Эбба! Достань лодку.

Эбба кивает и бросается бежать, слыша, как за спиной продолжает трескаться лед. Два раза ей приходится перепрыгивать через трещины, но страх за брата придает девочке сил.

Она оборачивается и видит Петера в последний раз. Он стоит один на огромной льдине, окруженный черной водой. Эбба продолжает бежать. Ветер бьет ей в спину, но она бежит, не останавливаясь и не оборачиваясь. Наконец она видит маяки и рядом с ними темно-красное пятно — ее дом. До него еще далеко. Она молит Бога помочь Петеру и просит у Него прощение за то, что они были так неосмотрительны.

Девочка поскальзывается на льду и падает, но поднимается и снова бежит. Наконец она у берега. Опустившись на четвереньки, она перелезает через сугробы, всхлипывая и задыхаясь. Осталось совсем немного. Эбба поднимается и оборачивается. Горизонта не видно за серыми облаками. И льдин больше не видно. Их отнесло течением в сторону России.

Рыдая, Эбба бежит к дому. Ей нужно успеть попросить смотрителей спустить на воду лодки. Но где в бескрайнем море теперь искать Петера? Силы оставляют Эббу, и она падает на колени в снег. Впереди возвышается хутор. Крыши построек усыпаны снегом, черные окна смотрят на нее. Черные, как трещины во льду, как злые глаза. Эббе кажется, что такими глазами в этот момент смотрит на нее Бог.

Каждый новый день давался ему с трудом.

Почему-то Ливия и Габриэль были твердо убеждены, что мама уехала и скоро вернется, — хотя он никогда не говорил об этом с детьми. Это было неправильно, но Йоаким и сам стал в это верить.

Катрин уехала в отпуск, но она скоро вернется.

На следующий день после визита полиции Йоаким стоял в кухне и смотрел в окно. На небе не видно было перелетных птиц, только несколько заблудших чаек кружили над морем, высматривая рыбу.

Он уже отвез детей в сад. После этого он намеревался сделать покупки в магазине продуктов, но не смог. Слишком много товаров, слишком много рекламы. Над мясным прилавком плакат: «Грудинка. Всего 79,90 кроны за килограмм». Йоаким вышел из магазина. Он не мог заставить себя купить продукты. Вместо этого он вернулся на хутор, переоделся и прошел в кухню. У него не было никаких планов, никаких дел, только одно желание — весь день простоять перед окном в кухне.

Перед ним на кухонной стойке лежал на блюде забытый кочан салата. Это он его купил или Катрин? Йоаким не помнил, но салат под целлофаном был совсем черным. Нехорошо держать в кухне гнилые продукты, надо выбросить салат, сказал себе Йоаким. Но даже на это у него не было сил. Он последний раз взглянул на бескрайнее море и серое мрачное небо и принял решение: он пойдет в спальню, ляжет в постель и больше никогда ее не покинет.

Йоаким вернулся в спальню, лег на кровать поверх покрывала и устремил взор в потолок. Катрин сняла уродливый навесной потолок и восстановила настоящий потолок в его первоначальном виде, каким он был в девятнадцатом веке. У Йоакима возникло ощущение, словно над ним проплывает белое облако. Внезапно он услышал какой-то шум. Похоже было, что кто-то бьет костяшками пальцев по оконному стеклу. Он повернул голову. Плохие новости? Он всегда готов к плохим новостям. Стук усилился. Он шел от кухонной двери. Медленно Йоаким поднялся с постели и вышел в коридор. В окно он разглядел две человеческие фигуры на крыльце: мужчина и женщина одних с Йоакимом лет. Мужчина был в костюме, женщина — в пальто и юбке. Незнакомцы приветливо ему улыбнулись.

— Здравствуйте, — произнесла женщина. — Меня зовут Марианна, а это Филипп. Можно войти?

Йоаким кивнул, пропуская гостей внутрь. Они из похоронного бюро? Лица были ему незнакомы, но все последние дни прошли для него как в тумане.

— Как у вас уютно! — воскликнула женщина.

Мужчина кивнул и повернулся к Йоакиму.

— Мы объезжаем остров, и мы увидели, что кто-то есть дома.

— Я живу здесь постоянно… — сказал Йоаким. — Хотите кофе?

— Спасибо, мы не употребляем кофеин, — ответил Филипп, присаживаясь за стол. И прибавил: — Позвольте спросить, как вас зовут?

— Йоаким.

— Йоаким, мы хотели бы дать вам кое-что важное.

Марианна достала из сумки брошюру и положила перед Йоакимом, сказав:

— Посмотрите. Красивая, правда?

Йоаким пролистал тонкую брошюру. На первой странице была иллюстрация: зеленый луг, на котором на фоне голубого неба сидели мужчина и женщина в белых одеждах. Мужчина обнимал одной рукой ягненка, а женщина обнимала льва. Мужчина и женщина улыбались друг другу.

— Разве это не рай? — спросила Марианна.

Йоаким поднял глаза на нее и сказал:

— Я раньше думал, что рай — это наш хутор. Но это было раньше.

Марианна с недоумением посмотрела на него и слегка улыбнулась.

— Иисус умер ради нас, — продолжила она. — Он отдал свою жизнь ради того, чтобы мы были счастливыми.

Йоаким снова посмотрел на картинку и кивнул.

— Красиво, — сказал он и указал пальцем на горы на горизонте: — Горы тоже красивые.

— Это рай, — повторила Марианна.

— Существует жизнь после смерти, Йоаким, — сказал Филипп, наклоняясь ближе к нему с таким видом, словно поверяет ему тайну. — Вечная жизнь — это реальность. Разве это не прекрасно?

Йоаким снова кивнул. Он не мог отвести глаз от картинки. Он и раньше видел такие брошюры, но никогда не замечал, какие они красивые.

— Я хотел бы жить в горах, — проговорил он.

Дышать свежим горным воздухом. Вместе с Катрин. Здесь, на острове, не было гор. И не было Катрин.

Йоакиму стало трудно дышать. Он опустил голову, чувствуя, как слезы подступают ему к горлу.

— Вам плохо? — взволнованно спросила Марианна.

Йоаким покачал головой, склонился над столом и заплакал. Да, ему плохо. Ему очень плохо.

Катрин… Этель…

Несколько минут Йоаким безудержно рыдал за кухонным столом, забыв обо всем. Он словно сквозь туман слышал шепот и скрип стульев, но не мог успокоиться. Йоаким почувствовал теплую руку на плече и через пару секунд услышал, как хлопнула входная дверь. Когда он наконец вытер слезы, он обнаружил, что остался один в кухне. Во дворе послышался звук мотора машины.

Брошюра с изображением людей на лугу все еще лежала перед ним на столе. Когда машина уехала, Йоаким высморкался и посмотрел на иллюстрацию.

Он должен что-то сделать. Что угодно.

Со вздохом он заставил себя подняться со стула и выкинуть брошюру в мусорное ведро.

В доме было тихо. Йоаким вышел в коридор и заглянул в гостиную, где на полу стояли банки с краской и лежали кисти и тряпки. Катрин собиралась красить оконные рамы, но успела только удалить старую краску. Это Катрин выбрала цвет обоев и краски, потому что у нее было более четкое представление о дизайне, чем у Йоакима. Все материалы для ремонта были закуплены и сложены у стены.

Йоаким вздохнул.

Потом открыл бутылку с растворителем и взял тряпку. Он принялся за работу с ожесточенным рвением. В тишине дома слышно было, как тряпка трется о стену.

«Не нажимай так сильно, Ким», — услышал в голове Йоаким голос Катрин.

Наступили выходные. Дети были дома и играли в комнате Ливии.

Йоаким закончил с окнами и собирался оклеивать обоями стены в угловой комнате, где уже поставил стол и приготовил клей. Это была крошечная спальня с изразцовой печкой в углу.

Цветочные обои начала века были в ужасном состоянии, и их пришлось сорвать. Катрин сделала это еще в начале осени, удалив все остатки старых обоев и зашпаклевав стену для наклеивания новых. Ей нравилась эта маленькая комната. Йоаким попытался не думать о жене сейчас. Ему нужно только наклеить обои. Он поднял рулон английских обоев ручной работы — точно такими же были оклеены стены в Яблочной вилле, — взял линейку и начал отмерять нужную длину.

Они с Катрин всегда наклеивали обои вдвоем. Йоаким вздохнул, но продолжил работу. Нельзя спешить. Нужно работать медленно и сосредоточенно, словно медитируешь. В этот момент он был монахом, а дом — его монастырем.

Оклеив одну стену и разгладив обои, Йоаким вдруг услышал странный звук. Он быстро спустился со стремянки и прислушался. Звук повторялся ритмично с перерывом в одну-две секунды и доносился снаружи.

Подойдя к окну, Йоаким открыл его, впуская внутрь холодный воздух.

Наискосок от дома стоял мальчик, на вид он был старше Ливии на пару лет. У ног его лежал желтый пластиковый мяч. Из-под вязаной шапочки торчали упрямые кудряшки, а зимняя куртка была неправильно застегнута. Мальчик с любопытством посмотрел на Йоакима в окне.

— Привет, — сказал Йоаким.

— Здравствуйте! — бодрым голосом произнес мальчик.

— Не стоит тут играть в мяч, — прибавил Йоаким. — Ты можешь разбить окно.

— Я целюсь в стену, — возразил мальчик. — И никогда не промахиваюсь.

— Хорошо. Как тебя зовут?

— Андреас.

Мальчик потер холодный нос рукой.

— Где ты живешь?

— Там. — Мальчик показал рукой в сторону фермы.

Значит, это сын Карлсонов, отправившийся один на прогулку.

— Хочешь зайти? — предложил Йоаким.

— Зачем?

— Познакомишься с Ливией и Габриэлем, моими детьми. Ливия твоя ровесница.

— Мне семь, — объявил Андреас. — Ей тоже семь?

— Нет, но она почти твоя ровесница.

Андреас кивнул и почесал нос.

— Ладно, но ненадолго, мы скоро будем есть.

Он подобрал мячик и скрылся за углом. Закрыв окно, Йоаким вышел в коридор.

— Ливия, Габриэль, у нас гости!

Через секунду показалась Ливия с Форманом в руках.

— Гости? — переспросила она.

— Кое-кто хочет с тобой встретиться.

— Кто?

— Один мальчик.

— Мальчик? — Ливия сделала удивленные глаза. — Не хочу никаких мальчиков… Как его зовут?

— Андреас, он наш сосед.

— Но я его не знаю, — в панике вскричала Ливия, но, прежде чем Йоаким успел сказать что-то умное о том, как полезно заводить новых друзей, входная дверь распахнулась и вошел Андреас.

— Входи, Андреас, — приветливо сказал Йоаким. — Можешь снять куртку и шапку.

Мальчик сбросил верхнюю одежду прямо на пол.

— Ты раньше бывал в нашем доме?

— Нет, у вас всегда закрыто.

— Теперь нет. Мы тут живем.

Андреас смотрел на Ливию, а она пристально смотрела на него, однако никто не хотел здороваться.

Габриэль выглянул из комнаты, но тоже ничего не сказал.

— Я помогал загонять коров, — сказал через минуту Андреас, обводя взглядом комнату.

— Сегодня?

— Нет, на прошлой неделе. Иначе бы они замерзли до смерти — такая холодина.

— Да, — кивнул Йоаким, — всем нужно зимой быть в тепле — и коровам, и людям.

Ливия продолжала молча разглядывать Андреаса. Йоаким в детстве тоже был очень застенчивым, и Ливия, видимо, унаследовала этот недостаток.

— Не хотите поиграть в мяч? — предложил Йоаким. — У нас как раз есть подходящее место для этого.

Он провел детей в гостиную, в которой по-прежнему было пусто, за исключением пары стульев и коробок на полу.

— Можете поиграть здесь, — сказал Йоаким, отодвигая коробки.

Андреас опустил мяч и осторожно толкнул его по направлению к Ливии. В воздух поднялась старая пыль. Ливия отбила мяч, но неудачно, и Андреасу пришлось за ним бежать.

— Сначала останови мяч ногой, — посоветовал Йоаким.

Ливия кисло посмотрела на него, не оценив совета. Но следующая подача была уже удачнее.

— Молодец! — с улыбкой произнес Андреас.

А он умеет сказать девочке комплимент, отметил Йоаким. Ливия широко улыбнулась.

— Вставай там. — Андреас показал на противоположную стену. — Мы будем в тебя целиться.

Ливия быстро побежала в другой конец комнаты, а Йоаким вернулся к работе. За стеной слышен был стук мяча и радостные крики троих детей: Габриэль не заставил себя ждать и присоединился к Ливии и Андреасу. «Как хорошо, что у детей появились друзья, — подумал Йоаким. — Этому дому не помешает детский смех».

Он окунул кисть в банку с клеем и стал промазывать следующую стену. Рулон за рулоном разворачивался и ложился на стены, делая комнату светлее и уютнее. Йоаким разгладил пузыри на обоях и промокнул излишки клея губкой. Когда остался только метр стены, Йоаким вдруг заметил, что голоса в гостиной стихли. На хуторе воцарилась тишина.

Йоаким снова спустился со стремянки и прислушался.

— Ливия? Габриэль? — позвал он. — Хотите сока или печенья?

Ответа не последовало. Йоаким вышел из комнаты и пошел в гостиную, но на полпути замер перед окном во двор. Дверь в сарай была открыта. Он помнил, что ее закрывал. На полу в прихожей одежды Андреаса уже не было. Торопливо натянув куртку и ботинки, Йоаким поспешил наружу. Видимо, дети втроем открыли тяжелую дверь. Что они там делают одни в темноте?

Йоаким подошел к входу в сарай.

— Эй!

Нет ответа.

Может, в прятки играют. Он вошел внутрь, вдыхая запах старого сена.

Катрин планировала превратить коровник в галерею, убрав все следы животных. Против воли он снова подумал о жене. Но в тот день он видел, как она выходила из коровника. И у нее было странное, смущенное выражение лица.

В коровнике никого не было, но Йоакиму показалось, что с сеновала доносятся какие-то звуки. На сеновал вела узкая крутая лестница, и он начал по ней подниматься. «Ощущение такое, словно входишь в церковь», — подумал Йоаким. Наверху была огромное пустое пространство для хранения сена с высоким потолком, почти невидным в темноте. Пол был завален разным хламом: старые газеты, горшки для цветов, сломанные стулья, старые швейные машинки — кто-то превратил сеновал в склад старья. У стены стояли две старые покрышки для трактора. И как их только сюда подняли?

Увидев сеновал, Йоаким вспомнил тот странный сон, в котором ему явилась Катрин именно в этом месте. Но во сне пол был чистым, и жена стояла у дальней стены спиной к нему. И почему-то во сне ему страшно было к ней подойти.

Под потолком шептал ветер. Йоакиму стало неуютно. Снова раздался какой-то шорох.

— Ливия? — крикнул он.

Только потрескивание половиц впереди, и никакого ответа. Наверно, дети спрятались и следят за ним из углов. Они прячутся от него. Йоаким огляделся по сторонам и прислушался.

— Катрин? — тихо позвал он.

Нет ответа. Он подождал еще пару минут; на сеновале было тихо, и Йоаким спустился вниз по лестнице.

Вернувшись домой, он нашел детей в детской — там, где ему и следовало их искать.

Ливия сидела на полу и рисовала как ни в чем не бывало. Габриэль, которому старшая сестра, видимо, разрешила играть в ее комнате, сидел рядом и возился с машинками.

— Где вы были? — спросил Йоаким резко.

Ливия оторвалась от своего занятия. Катрин редко рисовала дома, несмотря на то что преподавала рисование в школе, а вот Ливии это очень нравилось.

— Здесь, — ответила она.

— Но до этого вы были на улице? С Андреасом?

— Недолго.

— Вам нельзя заходить в сарай, — сказал Йоаким. — Вы там играли?

— Нет, там нечего делать.

— А где Андреас?

— Пошел домой обедать.

— Хорошо. Мы тоже скоро будем обедать. Но впредь не выходите на улицу, не предупредив. Понятно, Ливия?

— Понятно.

В ту ночь Ливия снова начала говорить во сне. Когда он помогал Ливии чистить зубы перед сном, все было хорошо. Габриэль уже давно заснул, а Ливия с удивлением рассматривала Йоакима в зеркале.

— У тебя странные уши, папа, — констатировала она.

Йоаким отставил в сторону стакан со щеткой и спросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Твои уши… они выглядят старыми.

— Старыми? Да нет, вроде они такие же, как раньше. В них что, волосы выросли?

— Да нет.

— Ну вот и хорошо, — сказал Йоаким. — Волосы в ушах или в носу — это никуда не годится.

Ливии хотелось еще покривляться перед зеркалом, но Йоаким мягко вытолкал ее из ванной комнаты. Уложив дочку в кровать, он два раза перечитал историю о том, как Эмиль застрял головой в супнице, и погасил свет. Уходя, он слышал, как Ливия укутывается в одеяло. Рядом с ней по-прежнему лежала кофта Катрин.

Он вышел в коридор, прошел в кухню, сделал себе пару бутербродов и загрузил стиральную машину. Погасив свет в доме, пошел в спальню, где его ждала пустая двуспальная кровать. Стены в комнате по-прежнему были завешаны одеждой Катрин. Но вещи уже утратили ее запах. Одежду надо было убрать, но Йоаким не решался. Он лег в холодную кровать и устремил взор в темноту.

— Мама?

Голос Ливии заставил Йоакима приподнять голову. Он прислушался. Стиральная машина уже выключилась, и часы показывали 23.52. Он спал только час.

— Мама?

Крики продолжались, и Йоаким встал с постели. На пороге детской он остановился.

— Мама?

Ливия лежала под одеялом с закрытыми глазами, но в свете лампы из коридора видно было, как голова девочки резко поворачивается из стороны в сторону. Ливия судорожно сжимала кофту Катрин, и Йоаким склонился над дочерью, чтобы разжать ее пальцы.

— Мамы нет, — сказал он, убирая кофту в сторону.

— Нет, она здесь.

— Спи, Ливия.

Девочка открыла глаза. Теперь она его узнала.

— Нет, останься со мной, — попросила она.

Йоаким вздохнул, но Ливия уже проснулась, и выбора у него не было. Раньше этим всегда занималась Катрин. Он осторожно прилег на краю короткой детской кровати. Нет, так он никогда не сможет уснуть. Йоаким заснул через пару минут.

Перед домом кто-то был.

Йоаким открыл глаза. В комнате было темно. Он ничего не слышал, но чувствовал, что на хуторе кто-то есть. Сон как рукой сняло.

Где часы? Он понятия не имел, сколько спал. Может, час, а может, три.

Приподняв голову, Йоаким прислушался. В доме было тихо. Слышно было только тиканье часов и размеренное дыхание Ливии.

Поднявшись, он шагнул к двери, и в этот момент за его спиной раздался голос Ливии:

— Папа, не уходи.

Он замер.

— Почему?

— Не уходи.

Ливия лежала неподвижно, лицом к стене. Неужели она говорит во сне? Йоакиму были видны только ее светлые волосы. Он подошел к кровати и присел на край.

— Ливия, ты спишь? — спросил он тихо.

Через пару секунд дочь ответила:

— Нет.

Голос не был сонным.

— Ты спишь?

— Нет, я вижу вещи.

— Вещи? Какие вещи?

— За стеной.

Ливия говорила монотонным голосом. Дыхание ее было спокойным и равномерным, как у спящей. Йоаким нагнулся к ней ниже.

— Что ты видишь? — спросил он.

— Свет, воду… тени…

— А что еще?

— Свет.

— Ты видишь людей?

Пауза. Потом ответ:

— Маму.

Йоаким застыл. У него перехватило дыхание. Что, если Ливия действительно видит «вещи». Не расспрашивай больше, иди спать, сказал он себе, но кто-то словно тянул его за язык.

— Где мама? — спросил он.

— За светом.

— Ты видишь…

— Все стоят и ждут, — перебив его, сказала Ливия. Теперь она говорила громче и быстрее: — И мама тоже с ними.

— Кто все? Кто ждет?

Ливия не ответила.

Она и раньше говорила во сне, но никогда так четко. Йоакиму показалось, что она играет с ним в какую-то игру, но он все равно не мог удержаться от вопроса:

— Как она себя чувствует?

— Мама тоскует.

— Тоскует?

— Она хочет войти.

— Скажи, что… — Йоаким сглотнул, но во рту у него пересохло. — Скажи, что она может войти.

— Она не может.

— Не может войти?

— В дом — нет.

— Ты можешь с ней поговорить?

Тишина. Йоаким продолжал:

— Ты можешь спросить маму… что она делала на дамбе?

Ливия лежала неподвижно, ничего не отвечая, но Йоаким не сдавался.

— Ливия, ты можешь поговорить с мамой?

— Она хочет войти.

Йоаким выпрямился. Нет никакого смысла спрашивать дальше.

— Попробуй…

— Она хочет поговорить, — прервав его, произнесла Ливия.

— Хочет? О чем? Что она хочет сказать?

Но Ливия молчала.

Йоаким тоже молчал. Он медленно поднялся с постели. Ноги и спина затекли: слишком долго он сидел в одной позе.

Йоаким подошел к окну и выглянул во двор. Он видел только собственное бледное отражение в стекле и больше ничего.

На небе не было ни луны, ни звезд: все затянуто облаками. Во дворе никакого движения, только трава чуть колышется на ветру.

Неужели там кто-то есть? Йоаким опустил штору. Выйти на улицу означало оставить детей одних. Йоаким не мог на это решиться. Он стоял перед окном, не зная, что ему делать. Наконец он повернулся к кровати, сказав:

— Ливия?

Никакого ответа.

Дочь спала. Йоакиму хотелось разбудить ее и спросить, что еще она видела во сне, — но он не осмеливался. Вместо этого он поправил ей одеяло и вернулся в спальню. Накрывшись с головой одеялом, он лежал, вслушиваясь в темноту. В доме было тихо. Йоаким думал о Катрин. Прошло много часов, прежде чем он наконец заснул.

Конец ноября. Вечер.

Пасторский хутор располагался в полукилометре от деревни на краю леса. Этот хутор уже давно не имел отношения к церкви: Хенрик знал, что его купили пенсионеры из Эммабоды.

Хенрик с братьями Серелиус припарковали машину в соседней роще. С собой они взяли только пару инструментов и рюкзаки, чтобы было куда складывать награбленное. Перед выходом все запили белый порошок пивом. Хенрик нервничал, поэтому много пил. Все дело было в этой чертовой спиритической планшетке — причуде братьев Серелиус.

Они вызывали духов и этим вечером тоже. Хенрик выключил свет, а Фредди зажег свечи.

Томми поставил палец на стакан и произнес:

— Есть тут кто?

Стакан сразу начал двигаться по направлению к слову «Да». Томми взволнованно склонился вперед:

— Это Алистер?

Стакан двинулся к букве «А», потом к букве «Л».

— Это он, — тихо сказал Томми.

Но стакан передвинулся к букве «Г», а потом к «О» и «Т». После этого стакан замер.

— Алгот? — удивился Томми. — Это кто еще такой?

Хенрик застыл. Стакан снова задвигался по планшетке, и Хенрик быстро потянулся за бумагой и ручкой.

Алгот Алгот Нехорошо Одному Хенрик Неправильно живет неправильно Хенрик нет.

Хенрик прекратил писать.

— Я больше не вынесу, — сказал он, отодвигая бумагу в сторону.

Вскочив, он бросился к выключателю и, только когда вспыхнул свет, выдохнул.

Томми посмотрел на него с удивлением.

— Спокойно, — сказал он. — Планшетка нам помогает. Поехали.

В половине первого они были на пасторском хуторе. Погода была пасмурная, и дом почти сливался с окружающей его темнотой.

У Хенрика перед глазами еще стояли слова на бумаге. Алгот. Так звали его дедушку.

— Они дома? — прошептал Томми в тишине. На голове у него, как и у Фредди с Хенриком, была черная шапка с прорезями для глаз.

Хенрик тряхнул головой. Ему нужно сосредоточиться на работе.

— Конечно дома, — сказал он. — Они спят на втором этаже. Видите, форточка приоткрыта для проветривания? — Он показал на окно угловой комнаты.

— За дело, ребята! — сказал Томми. — Хуббабубба!

Он поднялся на крыльцо и склонился над замком.

— Выглядит очень надежно, — прошептал он Хенрику. — Может, попробуем через окно?

Хенрик покачал головой.

— Это же деревня, — прошептал он. — И тут живут пенсионеры. Посмотрим здесь.

Он протянул руку и потянул ручку вниз. Дверь была не заперта.

Томми, не говоря ни слова, прошел внутрь. Три человека на такой маленький дом — это слишком. Хенрик показал жестом Фредди, чтобы он оставался снаружи, но тот только покачал головой и пошел за ними.

Томми с Хенриком оказались в прихожей. Там было темно и очень жарко: старики любят тепло и включают обогрев на полную мощность.

Шаги заглушал толстый персидский ковер под ногами. Хенрик замер. На мраморном столике с зеркалом лежал черный кожаный кошелек. Хенрик сунул его в карман и, выпрямляясь, поймал свое отражение в зеркале: темная фигура в черной одежде, черной шапке с прорезями для глаз и черным рюкзаком на спине.

Выгляжу как вор, подумал Хенрик. Все дело в этой чертовой шапке: в ней любой будет похож на преступника, сказал себе Хенрик.

Из прихожей вели три двери. Две из них были приоткрыты. Томми остановился перед средней дверью и прислушался. Покачав головой, открыл ту, что была правее. Хенрик пошел за ним, чувствуя за спиной дыхание Фредди.

За дверью оказалась гостиная, столы в которой были уставлены разным хламом. Тем не менее Хенрик углядел хрустальную вазу и бережно уложил в рюкзак.

— Хенке? — услышал он шепот Томми. Тот открыл бюро и, по-видимому, нашел там что-то ценное. Подойдя поближе, Хенрик увидел серебряные столовые приборы и золотые кольца для салфеток. Там были еще и ожерелья с брошками и пачки бумажных денег, в том числе иностранных.

Настоящий клад.

Не говоря ни слова, они начали опустошать ящики. Чтобы серебро не позвякивало, Хенрик завернул его в льняные салфетки. Теперь рюкзаки были почти неподъемными, а ведь он и братья только начали обчищать дом.

Картины на стенах им не подходили — были слишком громоздкие. Хенрик заметил что-то на окне и отодвинул штору в сторону. Это был старая стеклянная лампа высотой примерно тридцать сантиметров. Очаровательная безделушка. Если никто не купит, можно оставить себе. Она только украсит его скромную квартирку. Хенрик завернул лампу и опустил в вазу, уже спрятанную в рюкзак. Пожалуй, достаточно.

Они вернулись в прихожую, однако Фредди там не было. Дверь открылась, но Хенрик даже не обернулся — настолько он был уверен в том, что это Фредди. Но через мгновение Хенрик услышал, как Томми с шумом втянул в себя воздух.

Хенрик обернулся и увидел в дверях седого старика. Тот был в коричневой пижаме. И он как раз собирался надеть очки.

Черт. Их снова засекли.

— Что вы тут делаете?

Тупой вопрос, на который он не получит ответа. Хенрик почувствовал, как Томми напрягся рядом с ним, готовый броситься на старика.

— Я звоню в полицию, — сказал тот.

— Shut up![5] — процедил сквозь зубы Томми.

Он был на голову выше старика и без труда втолкнул его обратно в кухню, со злостью прибавив:

— No moves![6]

Старик зашатался и рухнул на пол, теряя очки. Томми склонился над ним. В руке Томми что-то блеснуло. Нож? Отвертка?

— Хватит! — сказал Хенрик.

Он хотел было помешать Томми, но зацепился ногой за край ковра, пошатнулся и придавил ногой в тяжелом ботинке руку старика. Послышался треск сломанных костей.

— Прекрати! — крикнул кто-то, может быть он сам.

— Говори по-английски, — прошипел Томми.

Хенрик отпрянул, ударившись о мраморный стол в прихожей. Зеркало с грохотом рухнуло на пол и рассыпалось на тысячи осколков. Черт, все пошло наперекосяк. Ситуация вышла из-под контроля. И где, черт побери, Фредди?

— Убирайтесь!

Хенрик обернулся. Рядом с лежащим на полу стариком стояла женщина. Она выглядела смертельно испуганной.

— Гуннар? — Женщина наклонилась к старику. — Гуннар, я позвонила в полицию.

— Сматываемся! — крикнул Хенрик.

И бросился бежать, не проверяя, что делает Томми. Хенрик выскочил на веранду, потом на крыльцо, спрыгнул на покрытую инеем лужайку, завернул за угол и помчался прямо в лес. Ветки царапали ему лицо, рюкзак бил по спине. Не разбирая дороги, Хенрик бежал вперед. Внезапно нога его за что-то зацепилась, он потерял равновесие и рухнул во влажную листву. При падении он обо что-то ударился головой, и у него все перед глазами почернело.

Очнувшись, Хенрик обнаружил, что стоит на четвереньках перед темной впадиной — чем-то вроде грота. Голова раскалывалась. Хенрик пролез в узкое отверстие и свернулся клубком. Здесь им его не найти.

Прошло несколько минут, прежде чем к Хенрику вернулась способность ясно мыслить. Он приподнял голову и оглянулся.

Тишина. Где он?

Под ногами была холодная земля. Видимо, он попал в старый погреб неподалеку от пасторского хутора. Здесь было влажно, пахло плесенью.

Внезапно Хенрика осенило, что это не погреб… Это склеп рядом с кладбищем, где в старину держали покойников до похорон. Какое-то насекомое заползло ему на ухо. Паук. Хенрик быстро его смахнул. В склепе ему было не по себе. Медленно он выполз наружу и вдохнул морозный воздух. Поднявшись, Хенрик пошел прочь от хутора, окна которого светились в темноте. Дойдя до кладбищенской стены, он понял, что идет в правильном направлении.

Внезапно где-то хлопнула дверца. Хенрик прислушался. Мотор заработал в темноте. Хенрик бросился бежать. Деревья поредели, и он увидел грузовик братьев Серелиус. В последнюю секунду ему удалось добежать до машины и рвануть на себя дверцу. Фредди и Томми мгновенно обернулись.

— Поезжай! — крикнул Хенрик, падая на сиденье. Только теперь он мог выдохнуть.

— Где тебя черти носили? — спросил Томми, тяжело дыша. Руки его вцепились в руль, и видно было, что он чертовски зол.

— Я заблудился, — сказал Хенрик, снимая рюкзак. — И споткнулся о корни.

— О корни? — произнес Фредди со смехом. — Мне пришлось из окна прыгать. Прямо в кусты.

— Зато добыча солидная, — сказал Томми.

Хенрик кивнул. Старик, которого Томми избил, — что с ним? Хенрику не хотелось об этом думать.

— Поезжай на восток, — сказал он. — К сараю.

— Это почему?

— Полиция сейчас прибудет, — ответил Хенрик. — Они поедут по большой дороге из Кальмара, и я не хочу попасться им на глаза.

Вздохнув, Томми повернул на восток.

За полчаса они выгрузили все награбленное в сарай. Так было безопаснее. В рюкзаке у Хенрика остались только старая лампа и купюры.

По дороге в Боргхольм полиция им не встретилась. На въезде в город Томми снова задавил кошку — или это был заяц, — но у братьев не было сил радоваться.

— Надо сделать перерыв, — сказал Томми, сворачивая на улицу, где жил Хенрик. — Залечь на дно.

— Хорошо, — согласился Хенрик. — Займемся пока пересчетом денег.

Он не забудет, как братья Серелиус собирались бросить его одного в лесу.

— Созвонимся, — сказал на прощание Томми.

Хенрик кивнул и пошел к дому.

Только в квартире он обнаружил, что вся одежда на нем перепачкана грязью с налипшими листьями. Он разделся, швырнул вещи в корзину для белья, налил себе молока и устремил взор в темное окно.

Голова гудела от всего, что случилось ночью. И он не мог забыть треск костей, когда наступил на руку старика. Это вышло случайно, но он все равно не мог себе этого простить.

Погасив свет, Хенрик лег в кровать, но сон не шел к нему. Тело оставалось напряженным, голова раскалывалась, перед глазами плыл туман.

Через пару часов Хенрика разбудил странный стук.

Он оторвал голову от подушки и в растерянности обвел глазами комнату.

Снова послышался странный стук, он шел из прихожей.

Хенрик нехотя поднялся с постели и вышел в прихожую.

Стучало в рюкзаке. Три постукивания — и тишина. Потом снова пара постукиваний.

Хенрик нагнулся и расстегнул молнию. В рюкзаке лежала старая лампа, завернутая в скатерть. Наверно, обручи, скреплявшие лампу, замерзли в машине и теперь, отогреваясь, потрескивали.

Хенрик поставил лампу на стол в кухне, закрыл дверь и вернулся в кровать. Из кухни то и дело доносилось слабое постукивание. Это раздражало Хенрика. Он не мог спать даже при капающем кране, но в конце концов усталость взяла свое, и он погрузился в беспокойный сон.

Самое важное было никогда не забывать Катрин.

Стоило Йоакиму хоть на секунду забыть о Катрин, как она тут же напоминала о себе невыносимой болью в груди. И чем дольше он не думал о Катрин, тем болезненнее было вспоминать, что она когда-то была в его жизни. Вот почему Йоаким старался ни на минуту не выпускать Катрин из своих мыслей, как бы тяжело ему ни было о ней думать.

Спустя три недели после трагедии он повел детей на прогулку по окрестностям. Они пошли вглубь острова, прочь от хутора, но Йоаким все время ощущал спиной дом и убеждал себя в том, что Катрин не смогла пойти с ними, потому что должна была доклеить обои. Но скоро она нагонит его с детьми.

День был ветреный, но ясный, и с собой у них были припасены термос с какао и булочки. На встроенном в рюкзак Йоакима детском стульчике должен был сидеть Габриэль, но ему больше нравилось бегать по полю с Ливией. Выйдя к дороге, дети остановились и посмотрели сначала налево, а потом направо, как учил Йоаким. Только после этого он разрешил перейти дорогу.

Последнее время Ливия спала хорошо по ночам и утром была бодрой и полной сил, но сам Йоаким из-за постоянной бессонницы ощущал бесконечную усталость в теле. Днем ему еще кое-как удавалось бодрить себя работой по дому, но ночи превращались в мучительную пытку. Даже когда Ливия не кричала, он не мог заснуть. Только лежал в темноте и ждал.

Саму Ливию совсем не волновало то обстоятельство, что она почти каждую ночь кричала или говорила во сне. Но девочка начала приносить из сада странные рисунки. На них была женщина с желтыми волосами, то на фоне голубого моря, то на фоне красного дома. Сверху неровными буквами было начертано: «Мама».

И Ливия продолжала каждое утро и каждый вечер спрашивать, когда мама вернется домой. И Йоаким каждый раз отвечал одно и то же: «Я не знаю».

С другой стороны проселочной дороги шла старая полуразрушенная каменная изгородь, через которую они легко перелезли и оказались на широкой равнине, поросшей бледно-желтой травой. Прямо перед ними было озерцо, больше похожее на болото, с неподвижной темной водой.

— Это болото, — сказал Йоаким.

— Тут можно утонуть? — поинтересовалась Ливия, проверяя глубину прутиком. Она не заметила, как от ее вопроса Йоаким весь похолодел.

— Нет. Если умеешь плавать.

— Я умею плавать! — крикнула Ливия.

Она четыре раза посещала уроки плавания в Стокгольме прошлым летом.

Внезапно раздался крик Габриэля: у него один сапог застрял в глине у самой воды. Йоаким резко выдернул сына из глины и поставил на твердую почву, подальше от воды. Ему вспомнился рассказ агента по продаже недвижимости, когда тот вез его вокруг торфяника, и он сказал детям:

— Знаете, что тут было в железном веке? Много-много тысяч лет назад?

— Что же? — с интересом спросила Ливия.

— Жертвенник. Люди делали пожертвования богам. Жертвовали вещи…

— Жертвовали? Это как?

— Это значит отдавали любимые вещи, — пояснил Йоаким. — Чтобы что-то получить взамен.

— И что же они отдавали?

— Серебро, золото, мечи. Просто бросали их в воду, как бы даря богам.

Агент сказал, что жертвовали еще животных и людей, но Йоаким не стал распространяться об этом при детях.

— Зачем? — задала очередной вопрос Ливия.

— Не знаю… Чтобы боги были рады и сделали их жизнь проще.

— Какие боги?

— Языческие.

— Это какие? — продолжала допрос Ливия.

— Ну… Наверно, это были злые боги, — ответил Йоаким, который не очень хорошо разбирался в истории религии. — Боги викингов. Один, Фрейя. И всякие там духи природы, в которых тогда верили. Но сейчас уже не верят.

— Почему?

— Просто потому, что не верят, — ответил Йоаким. — Пошли дальше… Хочешь на стульчик, Габриэль? — прибавил он.

Сын покачал головой и побежал за Ливией. Они шли по узкой сухой тропинке на север, которая вывела их сначала на поле, откуда было видно деревушку Рёрбю с ее белой церковью. Йоаким погулял бы еще, но видно было, что дети устали.

— Устраиваем привал, — объявил он, снимая рюкзак.

Присев на камни, они за полчаса опустошили термос с какао и съели все булочки. Йоаким слышал, что торфяник является заповедной территорией и что здесь особо охраняются птицы. Странно, поблизости не видно было ни одной птицы и даже их голосов не было слышно. Поев, Йоаким, Ливия и Габриэль отправились обратно по тропинке, идущей через лес к северо-западу от Олуддена. Лес был невысокий, сильно заросший кустарником, как все леса на острове. В основном он состоял из согнувшихся от сильных ветров сосен, под которыми тесно сплелись орешник и боярышник. Пройдя лес, Йоаким с детьми спустились к морю. Здесь было холоднее из-за ветра. Солнце уже садилось, и небо темнело прямо на глазах.

— Это остатки корабля! — крикнула Ливия, оказавшись на берегу.

— Корабль! — вторил ей Габриэль.

— Можно нам туда, папа?

На расстоянии это выглядело как остов корабля, но, подойдя ближе, Йоаким обнаружил только гору старых потрескавшихся досок. Хорошо сохранился только киль — мощная балка, наполовину увязшая в песке. Ливия и Габриэль обошли кучку досок и, расстроенные, вернулись к отцу.

— Его нельзя починить, папа, — пожаловалась Ливия.

— Нет, нельзя. Он свое отплавал, — сказал Йоаким.

— А моряки утонули?

Почему она все время говорит об утопленниках, удивился Йоаким.

— Нет, наверняка они выжили. Им помогли смотрители маяка.

Они продолжили путь на юг, ступая по мокрому песку. Волны заливали берег, и Ливия и Габриэль со смехом отбегали, стараясь не замочить ног. Через четверть часа все трое были у каменной дамбы. Ливия побежала вперед и начала карабкаться на камни.

Именно здесь была Катрин три недели назад. Она зашла на дамбу и упала в воду.

— Не ходи туда, Ливия! — крикнул Йоаким.

Она обернулась:

— Это почему же?

— Ты можешь поскользнуться.

— Нет.

— Можешь. Иди сюда немедленно.

Ливия нехотя слезла вниз, но настроение у нее резко ухудшилось. Габриэль недоуменно переводил взгляд с отца на сестру, не зная, кто из них неправ. Когда Йоаким с детьми проходили мимо маяков, Йоакиму внезапно пришла в голову идея, как вернуть Ливии хорошее настроение.

— Мы можем посмотреть, что там внутри, — сказал он.

Ливия оживилась:

— А можно?

— Конечно можно. Если нам удастся открыть дверь. Но я видел дома связку ключей, один из которых может подойти.

Они вернулись на хутор. Йоаким открыл входную дверь и, как всегда, подавил желание позвать Катрин. В одном из шкафов на кухне он нашел ящик, который им вручил агент, сказав, что там документы, связанные с историей хутора. Вместе с документами в ящике Йоаким и Ливия нашли связку с дюжиной ключей, один из которых был больше других. Габриэлю хотелось остаться в тепле и посмотреть мультик про пингвина. Йоаким разрешил. Включая телевизор, он пообещал:

— Мы скоро вернемся.

Габриэль едва кивнул, внимательно рассматривая пингвина на футляре диска.

Йоаким взял связку и вместе с Ливией вышел на холод.

— С какого начнем? — спросил он.

Ливия задумалась на мгновение и показала пальцем:

— С этого. С маминой башни.

Йоаким посмотрел на северную башню, ту, в которой никогда не горел свет, за исключением ночи накануне смерти Катрин.

— Хорошо, — сказал он наконец.

Они вышли на дамбу и пошли к северной башне. Маяк стоял на насыпном холме, вход закрывала тяжелая металлическая дверь, углубленная в стену. Отец с дочерью встали перед ней.

— Посмотрим, получится ли у нас, Ливия.

Йоаким осмотрел замок и выбрал подходящий ключ. Он оказался слишком большим. Другие удалось вставить в скважину, но они не поворачивались. Наконец один из ключей Йоакиму удалось повернуть, крепко сжав его руками.

Он взялся за ручку и изо всех сил потянул на себя дверь. У него получилось приоткрыть ее, но только сантиметров на пятнадцать — дальше помешала стена. Под действием волн и ветра проем сузился и теперь блокировал дверь. Йоаким взялся за дверь обеими руками и потянул, но безуспешно. Тогда он заглянул внутрь. У него возникло ощущение, словно он смотрит в горную пещеру.

— Папа, что ты там видишь?

— Ой, я вижу на полу скелет.

— Что?!

Он повернулся и улыбнулся дочери:

— Шучу. Там слишком темно. Ничего не видно.

Он отошел, давая Ливии посмотреть.

— Я вижу лестницу.

— Да, это лестница к маяку.

— Она винтовая, идет вверх.

Йоакиму пришла в голову новая идея. Он заметил неподалеку камень и сходил за ним.

— Отойди, Ливия, — попросил он. — Я хочу попробовать пролезть внутрь и толкнуть дверь изнутри.

— Я тоже хочу!

— Только после меня.

Он подставил камень, залез на него и, отогнув верхнюю часть двери, пролез внутрь. Йоаким порадовался тому, что все еще пребывает в хорошей физической форме. Пивной живот тут бы не прошел.

Внутри ветра не было. Его не пропускали толстые каменные стены. Йоаким ощутил под ногами цементный пол, глаза постепенно привыкали к темноте. Когда здесь в последний раз кто-то был? Может, лет двести назад. Все стены и пол были покрыты слоем серой пыли.

Винтовая лестница начиналась прямо перед ним и исчезала где-то высоко вверху. Там был виден слабый свет, вероятно идущий из окон.

На полу что-то стояло. Приглядевшись, Йоаким различил пару пустых пивных бутылок, стопку газет и красно-белую жестянку с надписью «Калтекс».

Под лестницей он заметил деревянную дверь; открыв ее, Йоаким увидел еще больше мусора — старые ящики, пустые бутылки, рыболовную сеть на стене. Там даже стояла старая прялка.

Они использовали маяк в качестве склада для старых вещей.

— Папа! — раздался крик Ливии.

— Да? — отозвался Йоаким и услышал гулкое эхо.

Между дверью и стеной показалось лицо дочери.

— Можно мне тоже войти?

— Давай попробуем. Вставай на камень, я тебе помогу.

Когда она попыталась пролезть внутрь, Йоаким понял, что не сможет одновременно отгибать дверь и втаскивать Ливию внутрь. Слишком велик риск, что девочка застрянет.

— Ничего не получится, Ливия.

— Но я хочу!

— Попробуем зайти в южную башню, — сказал он. — Может, получится…

Внезапно он услышал позади себя какой-то звук.

Йоаким повернул голову и прислушался.

Шаги. Звук был такой, словно кто-то спускался вниз по винтовой лестнице.

Звук шел сверху. Йоаким знал, что ему это только кажется, но звук действительно был такой, словно кто-то медленно спускался по лестнице.

И это была не Катрин.

Йоаким слышал мужские шаги.

— Ливия? — крикнул он.

— Да?

Йоаким вспомнил вдруг, как близко была вода и как опасно было дочери находиться снаружи одной. И Габриэль… Габриэль совсем один в доме.

— Ливия! — крикнул он снова. — Стой на месте. Я выхожу.

Он схватился за дверь и подтянулся. Дверь, казалось, не хотела его выпускать, изо всех сил старалась втянуть Йоакима обратно в башню, но он все-таки пролез в узкое отверстие. Со стороны это должно было выглядеть комично, но стоило Йоакиму больших трудов. Сердце в его груди колотилось как безумное. Ливия стояла под дверью, наблюдая за происходящим, и на лице ее был написан страх.

Йоаким вылез наружу и вдохнул свежий морской воздух.

— Стой на месте, — велел он дочери, закрывая за собой дверь. Нам пора идти к Габриэлю. Сходим на маяк в другой раз.

Он быстро замкнул дверной замок, ожидая протестов, но Ливия молчала. Она послушно взяла Йоакима за руку, и отец с дочерью пошли к дому. Уже стемнело.

Йоаким думал о шагах в башне. Наверняка он слышал, как шумит ветер или чайка клюет в окно, — это не могли быть шаги.

Мертвые пытаются связаться с нами, Катрин. Они хотят рассказать нам что-то, и они хотят, чтобы мы слушали.

Что они хотят сказать? Чтобы мы не тревожили их покой?

На стене сеновала над коровником вырезана дата времен Первой мировой войны: 7 декабря 1916 года. Рядом с ней крестик и имя Георг…

Мирья Рамбе

Жена смотрителя маяка Альма Юнгрен сидит за прялкой в одной из задних комнат хозяйского дома. На стене рядом с ней — часы. Из задней комнаты не видно моря, и Альму это радует. Ей не хочется видеть, чем ее муж Георг вместе с другими смотрителями занимается на берегу. В доме тихо, все женщины пошли с мужчинами, чтобы им помочь. Только Альма побоялась. Она даже дышать боялась в этот момент.

Настенные часы продолжали тикать.

Утром на берег выбросило морское чудовище. Шел третий год войны, и всю ночь бушевала снежная буря. А утром они нашли на песке черного монстра, покрытого острыми чешуйками.

Швеция сохраняет нейтралитет, но война повсюду — от нее не уйти. Монстр на берегу — мина. Скорее всего, русская, поставленная в прошлом году, чтобы помешать немцам вывозить руду по Балтийскому морю. Но не важно, зачем мина здесь, — важно, что она таит в себе смертельную опасность. Внезапно в комнате воцаряется тишина. Альма оборачивается. Настенные часы за ее спиной остановились. Маятник висит неподвижно. Альма достает ножницы для стрижки овец из корзины и направляется к двери. Накинув на плечи шаль, она выходит на веранду. Ей по-прежнему страшно взглянуть на берег. Море, бушевавшее всю ночь, выбросило мину на берег, и теперь она застряла в песке и грязи в пятидесяти метрах от южной башни.

Год назад немецкая торпеда уткнулась в берег к северу от Марнэса. Ее расстреляли из пушки: так власти велели поступать со всеми минами. Но русская мина находится слишком близко к маяку: тут нельзя взрывать. Смотрители маяка решили обмотать ее тросом и медленно оттащить подальше от маяка. Возглавляет работы Георг Юнгрен. Он стоит на носу моторной лодки и звучным голосом отдает приказания. Выйдя на мороз, Анна идет к сараю, стараясь не смотреть на пляж. В коровнике ее встречают встревоженные штормом коровы и лошади. Альма медленно идет к лестнице на сеновал. Кроме нее, в сарае нет людей. Сеновал занят сеном, но у стены остался узкий проход, по которому Альма протискивается к задней стене. Альма останавливается и в который раз за последние годы читает записи.

Она достает ножницы и начинает вырезать на доске сегодняшнее число: 7 декабря 1916 года. И имя.

Голоса на берегу стихают. Альма выпускает из рук ножницы. Падая на колени, она молит Бога о снисхождении.

На хуторе царит тишина.

И тут раздается взрыв.

Ощущение такое, словно грохотом накрыло весь хутор. За грохотом приходит ударная волна, выбивая окна в сарае и оглушая Альму, которая, зажмурившись, падает в сено. Мина взорвалась раньше времени. Женщина медленно поднимается на ноги.

Внизу под ней мычат взволнованные коровы. С берега доносятся голоса, приближаясь к дому.

Альма торопливо спускается вниз по лестнице.

Маяки на месте. Они не пострадали. Но мины нет. На ее месте серая воронка, заполненная водой. Лодки тоже не видно.

Альма видит других женщин во дворе. Это жены смотрителей Рагнхильд и Эйвор. Они смотрят на нее невидящими глазами.

— Смотрители? — спрашивает Альма.

Рагнхильд качает головой. Теперь только Альма замечает, что ее передник весь в крови.

— Мой Альберт… Стоял на носу…

Колени Рагнхильд подгибаются, и Альма бросается вперед, чтобы не дать ей упасть.

Воскресной ночью Ливия спала спокойно. Йоаким же едва проспал три часа тяжелым сном без сновидений, но и это уже можно было считать благословением. На рассвете он поднялся, чувствуя, как голова гудит от усталости.

Он, как обычно, отвез детей в сад и вернулся в пустынный дом, где принялся оклеивать обоями стены в южных комнатах.

В час дня Йоаким услышал, как к хутору подъезжает машина. Выглянув из окна, Йоаким обнаружил перед домом вишневокрасный «мерседес», который он уже видел раньше, на похоронах Катрин. Тогда эта машина уехала одной из первых.

Приехала мать Катрин. Машина была довольно большой, но все равно Мирья с трудом выбралась с водительского сиденья. Она стояла во дворе, в тесных джинсах, остроносых сапогах и кожаной куртке с наклепками. Несмотря на свои пятьдесят лет, губы она накрасила ярко-красной помадой и подвела глаза черным карандашом. Поправив розовый шарф, женщина огляделась по сторонам и зажгла сигарету.

Мирья Рамбе. Мать Катрин. Его теща. Он не видел ее со дня похорон.

Сделав глубокий вдох, Йоаким пошел к входной двери.

— Привет, Йоаким, — сказала гостья, выдыхая дым.

— Привет, Мирья.

— Хорошо, что ты дома. Как ты?

— Не очень.

— Понимаю… это дерьмово.

Это было все сочувствие, на которое женщина вроде Мирьи была способна. Затушив сигарету, Мирья Рамбе прошла в дом, и Йоакима обдал запах табака и духов.

В кухне Мирья остановилась и посмотрела вокруг себя. В доме многое изменилось с тех пор, как она сама жила на хуторе тридцать лет назад, но Мирья ничего не сказала. Йоаким был вынужден сам начать разговор:

— Катрин сделала все сама летом. Как тебе?

— Впечатляет, — ответила Мирья. — Когда мы с Торун снимали здесь комнатку, в хозяйском доме жили холостяки. Они превратили его в настоящий хлев.

— Они смотрели за маяком?

— Нет, за маяком уже не нужно было присматривать к тому времени. Они были просто раздолбаи.

Мирья тряхнула головой и сменила тему разговора, спросив:

— Где мои внуки?

— В саду в Марнэсе.

— Уже?

— Конечно, Ливия посещает «нулевку».

Мирья кивнула, даже не улыбнувшись.

— Конечно, — сказала она. — Как я могла забыть. Дерьмо.

Внезапно она повернулась и вышла на улицу со словами:

— Кстати, животное…

Йоаким остался в кухне, не понимая, что с тещей. Он надеялся, что на хуторе мать Катрин долго не задержится. С Мирьей было нелегко общаться. Раздался хлопок автомобильной двери, и Катрин снова появилась на пороге с сумками. Из одной из них она достала серый ящик.

— Мне подарили ее соседи, а вот все остальное пришлось купить.

«Клетка для кошки», — догадался Йоаким.

— Ты шутишь? — сказал он вслух.

Мирья только покачала головой и открыла дверцу. Из клетки выпрыгнул большой серый кот в черную полоску и растянулся на полу, с подозрением поглядывая на Йоакима.

— Это Распутин, — объявила Мирья. — Его назвали в честь русского монаха.

Открыв вторую сумку, Мирья принялась доставать банки с кошачьей едой, миски для еды и кошачий туалет.

— Мы не можем его оставить, — сказал Йоаким.

— Конечно, можете, — возразила Мирья. — Он оживляет атмосферу.

Распутин потерся о ноги Йоакима, а через пару секунд уже был у входной двери. Мирья выпустила кота наружу.

— Пошел крыс ловить, — сказала она.

— Я не видел тут ни одной крысы, — проговорил Йоаким.

— Это потому, что крысы умнее тебя.

Мирья взяла яблоко из миски на столе и спросила:

— Когда вы приедете навестить меня в Кальмаре?

— Я и не знал, что мы приглашены.

— Конечно. — Мирья вгрызлась зубами в яблоко. — Приезжайте когда пожелаете.

— Катрин ты никогда не приглашала, насколько я помню, — заметил Йоаким.

— Катрин никогда бы и не приехала, — сказала Мирья. — Но мы иногда перезванивались.

— Раз в году, — уточнил Йоаким, — на Рождество.

Мирья покачала головой:

— Мы говорили всего месяц назад.

— О чем же?

— Ничего особенного. О моей выставке в Кальмаре и моем новом мужчине, Ульфе.

— Другими словами, вы говорили только о тебе.

— Нет, о ней тоже.

— И что она сказала?

— Ей было очень одиноко здесь. Она скучала по тебе. По Стокгольму она не скучала… Только по тебе.

— Я должен был закончить работу.

Конечно, он мог сделать это и раньше. Он много чего мог сделать раньше. Но не хотел обсуждать это с тещей. Мирья снова вышла в коридор. На этот раз ее внимание привлекла картина Рамбе перед спальней Йоакима.

— Я подарила ее Катрин на двадцатилетие, — сказала Мирья. — На память о бабушке.

— Катрин очень ее любила.

— Не стоит держать картину здесь. На последнем аукционе работа Торун ушла за триста тысяч.

— Да? Но никто не знает, что она здесь.

Мирья внимательно разглядывала картину.

— Ни одной горизонтальной линии… Вот почему на нее так сложно смотреть, — произнесла она. — Именно так и выглядит буря.

— Торун видела бури?

— Конечно. В первую же зиму на остров налетел сильный шторм. Но Торун все равно пошла к торфянику. Ей нравилось рисовать на открытом воздухе.

— Мы там были вчера, — заметил Йоаким. — Там хорошо.

— Только не в шторм, — продолжала Мирья. — Ее мольберт унесло ветром. Солнце исчезло. Начался снег. Видимость была не дальше метра.

— Но Торун выжила?

— Выбираясь из торфяника, она провалилась в воду, но тут на мгновение видимость улучшилась, и она увидела маяк. В последнюю секунду ей удалось выбраться из воды. Мирья рассказывала, что, выползая из торфяника, Торун видела мертвых… Тех, кого принесли в жертву в древние времена… Она сказала, что они показались из воды и тянули к ней руки.

Йоаким напрягся. Теперь понятно, почему картины Торун такие мрачные.

— С того дня у нее начались проблемы со зрением, — прибавила Мирья. — В конце концов она полностью ослепла.

— Из-за шторма?

— Неизвестно. Но после того дня она не могла открыть глаза несколько дней. Шторм принес песок, смешанный со льдом: это все равно что иголки, летящие в глаза.

Мирья отошла в сторону.

— Людям не нравятся мрачные картины, — сказала она. — Они хотят видеть синее море, спокойное море и цветы. Радостные полотна в светлых рамах.

— Как у тебя.

— Именно так, — энергично кивнула Мирья, не обижаясь на его слова. — Солнечные картины для дачников.

Она огляделась по сторонам:

— Но у вас нет ни одной работы Мирьи Рамбе, не так ли?

— Нет, но у Катрин были открытки.

— Хорошо, — кивнула Мирья. — Открытки тоже приносят деньги.

Йоакиму слова давались с трудом. Он продолжил идти в сторону кухни.

— Сколько картин нарисовала Торун? — спросил он.

— Много. Около пятидесяти.

— А теперь их осталось только шесть?

— Да, только шесть, — с грустью подтвердила Мирья.

— Люди говорят…

Мирья не дала ему закончить, сказав:

— Я знаю, что говорят люди, — что это ее дочь уничтожила картины, которые сегодня стоили бы миллионы… Говорят, я положила их в печь и подожгла, чтобы не замерзнуть.

— Катрин в это не верила.

— Вот как?..

— Она сказала, что ты завидовала Торун… И выбросила ее картины в море.

— Катрин родилась год спустя, она не могла знать, — вздохнув, сказала Мирья. — Я слышала эти сплетни. Мирья Рамбе встречается с молодыми мужчинами, пьет беспробудно… Катрин тебе говорила?

Йоаким покачал головой, вспоминая, как Мирья напилась на их свадьбе и пыталась совратить его юного двоюродного брата.

Они снова оказались на веранде. Мирья застегнула куртку.

— Пойдем со мной, — сказала она. — Я хочу кое-что тебе показать.

Йоаким вышел за ней во двор. Краем глаза он увидел Распутина у забора.

— Здесь все по-прежнему, — заметила Мирья.

Она зажгла новую сигарету и заглянула в темное окно домика для гостей.

— Никого, — констатировала она.

— Агент по продаже недвижимости сказал, что это домик для гостей. Мы собирались привести его в порядок к весне. Такой был у нас план…

— Я жила здесь с Торун три года, — сказала Мирья. — Среди пыли и крыс. Здесь было холодно, как в могиле… Брр. — Она повернулась спиной к дому. — То, что я хочу тебе показать, это там…

Мирья прошла к коровнику и открыла тяжелую дверь. Затушив сигарету, она зажгла свет и знаком позвала Йоакима за собой.

— Это там! — кивнула она на сеновал.

Поколебавшись, Йоаким пошел за ней к лестнице. Через минуту они стояли на сеновале среди старых вещей.

— Тут нельзя пройти, — сказал он.

— Можно, — возразила Мирья и смело пошла прямо, перешагивая через ящики, сумки и ржавые запчасти. Она целенаправленно шла к стене в противоположном конце сеновала. Остановившись, она ткнула пальцем в стену.

— Смотри… Я обнаружила это тридцать пять лет назад.

Йоаким пригляделся. В слабом свете, проникавшем в окно, он различил на стене вырезанные имена, числа, обозначающие годы, и библейские изречения. Рядом со многими именами были кресты.

Надпись «Дорогая Каролина, 1868» была сделана под самым потолком. Ниже Йоаким прочитал: «Мой дорогой Ян, покойся с миром, 1883». Еще ниже: «Памяти Артура Карлсона, утонувшего 3 июня 1911…» Было еще много имен, но Йоаким прекратил чтение и повернулся к Мирье:

— Что это?

— Люди, погибшие на хуторе, — ответила Мирья шепотом. В голосе ее слышно было волнение. — Родственники вырезали здесь их имена… Эти были здесь, когда я была маленькой, а вот эти — совсем новые.

Она показала на имена у самого пола. «Славко», — прочитал Йоаким.

— Наверно, беженцы, — сказал он. — Они останавливались на Олуддене пару лет назад. — Он посмотрел на Мирью: — Но зачем вырезать имена погибших?

— А зачем люди ставят памятники на могилах?

Йоаким подумал о надгробном памятнике для Катрин, который он выбрал на прошлой неделе. Камень должны были доставить перед Рождеством. Он посмотрел на Мирью.

— Чтобы не забыть, — нехотя произнес он.

— Вот именно.

— Ты об этом говорила с Катрин?

— Да, еще летом. Она заинтересовалась. Но не знаю, ходила ли она сюда.

— Я думаю, да, — проговорил Йоаким.

Мирья провела пальцами по вырезанным буквам.

— Когда я подростком обнаружила эту стену, я читала их снова и снова, представляя, кем они были, что они делали на хуторе, почему умерли… Трудно перестать думать о мертвых, не так ли?

Йоаким молча кивнул.

— И я слышала их, — продолжала Мирья.

— Кого?

— Покойных. — Мирья наклонилась ближе к доскам. — Если прислушаться, можно услышать, как они шепчутся.

Йоаким прислушался, но ничего не услышал.

— Я написала книгу об Олуддене, — сказала Мирья по пути к лестнице.

— Да?

— Я подарила ее Катрин, когда она переехала сюда.

— Она ничего не говорила.

Внезапно Мирья остановилась, словно что-то увидела на полу. Нагнувшись, она подняла сломанный ящик и посмотрела на пол.

На полу были вырезаны имена и дата: Мирья и Маркус, 1961.

— Мирья… — прочитал Йоаким. — Так ты тоже написала здесь имя?

Она кивнула.

— Мы не хотели писать на стене и сделали надпись на полу.

— Кто такой Маркус?

— Мой парень. Маркус Ландквист.

Больше Мирья ничего не сказала. Вздохнув, она перешагнула через имена и пошла дальше к лестнице.

Они расстались во дворе. От былой энергии Мирьи не осталось и следа. Она бросила прощальный взгляд на хутор, пообещав:

— Я, может, еще заеду.

— Конечно, — кивнул Йоаким.

— А ты приезжай в Кальмар с детьми. Я угощу их соком и плюшками.

— Конечно… но если Распутину здесь не понравится, я его верну.

— Только попробуй, — ухмыльнулась Мирья.

Она села в «мерседес» и уехала. Проводив машину взглядом, Йоаким повернулся к морю. Где же кот? Дверь в сарай была приоткрыта: они забыли ее закрыть. Темнота за ней манила Йоакима как магнитом. Он снова вошел в темный и холодный коровник. Ощущение у Йоакима было такое, словно он входит в церковь. Забравшись по лестнице на сеновал, он прошел к дальней стене и перечитал все имена на стене — одно за другим. Прижался ухом к стене, но ничего не услышал. Тогда он поднял с пола гвоздь и тщательно выцарапал на стене имя — Катрин Вестин — и дату. Закончив, он сделал шаг назад. Теперь воспоминания о Катрин не сотрутся из памяти. На душе у Йоакима полегчало.

Разумеется, дети были в восторге от Распутина. Габриэль, увидев кота, тут же принялся его гладить, а Ливия — искать молоко. С этой минуты они не хотели разлучаться с котом, но на следующий день их ждали в гости на соседней ферме.

Когда они приехали, старших детей соседей не было дома, только семилетний Андреас, которого вместе с Ливией и Габриэлем отправили на кухню есть мороженое. Йоаким остался в гостиной пить кофе с Рогером и Марией. Они обсуждали ремонт старых домов, но у Йоакима был и другой вопрос:

— Я хотел узнать, не слышали ли вы какие-нибудь истории, связанные с Олудденом?

— Истории? — переспросил Рогер Карлсон.

— Да, какие-нибудь легенды или поверья или истории с привидениями? Катрин об этом с вами не говорила?

Впервые за вечер он произнес ее имя. Йоакиму не хотелось, чтобы соседи подумали, что он помешался на своей покойной жене. Потому что он не был помешан на Катрин.

— Со мной она об этом не говорила, — ответил Рогер.

— Мы как-то болтали с Катрин за кофе, — сказала Мария, — и она расспрашивала о суевериях. — Она повернулась к Рогеру. — Помнишь, когда мы были маленькими, взрослые говорили, что на Олуддене есть тайная комната с привидениями… Помнишь?

Муж Марии покачал головой. Привидения его явно не интересовали. Но Йоаким наклонился вперед и с интересом произнес:

— Где была эта комната? Вам что-нибудь известно?

— Понятия не имею, — ответил Рогер, допивая кофе.

— Я тоже не знаю, — сказала Мария. — Но дедушка рассказывал что-то о том, что каждое Рождество мертвые возвращаются на хутор и собираются в своей комнате… А потом они…

— Это все чушь, — перебив жену, сказал Рогер. После чего поднял кофейник и повернулся к Йоакиму: — Еще кофе?

Тильда лежала на кровати обнаженная и вспотевшая.

— Тебе было хорошо? — спросила она.

Мартин сидел на краю кровати спиной к ней.

— А?.. Да… — произнес он.

Когда он натягивал трусы и джинсы воскресным утром, Тильде следовало бы понять, что за этим последует, но по наивности своей она ничего не поняла.

Присев на кровать, Мартин устремил взор в окно.

— Я думаю, ничего у нас не получится, — сказал он.

— Что не получится — спросила Тильда с недоумением.

— Ничего не получится, — повторил он, по-прежнему глядя в окно. — Карин задает много вопросов.

— О чем?

Тильда все еще не понимала, что ее собираются послать. Сначала секс, потом «прощай» — классический сценарий.

Мартин приехал в пятницу вечером, и сначала все было как обычно. Тильда не спрашивала, что он сказал жене: она никогда об этом не спрашивала. Тем вечером они остались у нее дома. Тильда приготовила рыбный суп. Мартин был в хорошем настроении, рассказывал о новых учениках в полицейской школе и разных новостях.

— Им многому придется научиться, — сказал он.

Тильда кивнула, вспоминая свое первое время в полицейской школе. Их было двадцать учеников, в основном парни и всего несколько девушек. Они быстро поделили преподавателей на три категории: милые старички, гражданские, преподававшие право и не имевшие понятия о работе полиции; и молодые, отвечавшие за практические занятия. Молодым было что рассказать, и ученики их обожали. Одним из них был Мартин Альмквист.

В субботу они поехали на север в машине Мартина. Тильда не была там с самого детства, но хорошо помнила то ощущение: как будто находишься на краю земли. Теперь, в ноябре, дул ледяной ветер с моря, и на берегу не было ни души. Белоснежный маяк «Длинный Эрик», возвышавшийся над морем, напомнил ей об Олуддене. Тильде хотелось обсудить недавний трагический случай с Мартином, но она не стала. Все-таки у него выходной.

Они пообедали в ресторане в Букселькроке и вернулись назад в Марнэс. По возвращении Мартин стал односложно отвечать на вопросы и мало говорить, как Тильда ни старалась поддержать беседу.

Так они и легли спать, а наутро Мартин присел на край кровати и сказал, что все кончено. Сидя к ней спиной, он сказал, что много думал об этом с тех пор, как Тильда переехала на Эланд. Думал о том, чего он хочет от жизни. Но теперь он принял решение, и оно кажется ему единственно верным.

— Так будет лучше всем, — сказал он. — И для тебя тоже.

— Ты меня бросаешь? — тихо спросила Тильда.

— Нет. Просто мы больше не будем видеться.

— Я переехала сюда ради тебя, — произнесла Тильда, глядя на голую спину Мартина, покрытую волосами. — Я не хотела уезжать из Вэкшо, но сделала это ради тебя. Хочу, чтобы ты это знал.

— Что ты имеешь в виду?

— Люди сплетничали. Я хотела положить конец разговорам.

Мартин кивнул:

— Людям нравится сплетничать. Но больше у них не будет повода.

Что можно было на это сказать? Через пять минут Мартин, уже полностью одетый, поднял с пола свою сумку. Он по-прежнему старался не смотреть ей в глаза.

— Ну, я пошел, — проговорил он.

— Так я этого не стоила? — спросила Тильда.

— Стоила. Но это было раньше. Не теперь.

— Ты не мужчина, — заявила Тильда.

Промолчав, Мартин открыл дверь. Тильда подавила желание передать привет его жене. Дверь закрылась, шаги стихли на лестнице. Сейчас он сядет в машину и вернется к своей семье, как будто ничего и не произошло.

Тильда осталась сидеть в постели. В квартире было тихо. На полу валялся использованный презерватив.

— Ты никому не нужна, — сказала она сама себе. — А ты ему поверила, дура! Ты никто для него. Ты всего лишь другая женщина.

Она еще полчаса сидела в постели, занимаясь самобичеванием и гадая, не станет ли ей легче, если обрить голову. Потом все-таки встала, приняла душ, оделась и решила, что навестит Герлофа в доме престарелых. Это отвлечет ее от любовных страданий.

Но в этот момент зазвонил телефон. Дежурный из Боргхольма сообщил, что воры забрались на хутор к северу от Марнэса. Их обнаружили хозяева — чета пенсионеров, и старик теперь в больнице с сотрясением мозга и несколькими переломами. «Хорошо, — ободрилась Тильда. — Работа притупляет боль».

Она приехала на хутор к двум часам, когда на острове уже начало темнеть, и сразу же столкнулась с Хансом Майнером. В отличие от нее, он был облачен в полицейскую форму и натягивал вокруг хутора ленту с надписью «Проход воспрещен полицией».

— Где ты была вчера? — спросил он.

— Выходной, — ответила Тильда. — Мне никто не звонил.

— Самой надо было позвонить.

Тильда захлопнула дверцу машины.

— Заткнись.

Майнер обернулся:

— Что ты сказала?

— Я сказала тебе заткнуться. Не надо меня учить, что делать.

После этого у нее точно не осталось никаких шансов на дружбу с Майнером, но Тильде было на это наплевать.

Несколько секунд он стоял, неподвижно глядя на Тильду округлившимися глазами, словно не мог поверить в то, что она сказала.

— Я тебя не учу, — произнес он наконец.

— Да?.. Передай ленту.

Она молча начала поиски следов вокруг дома. Криминалисты прибудут из Кальмара только завтра утром. На мокрой глине легко было найти отпечатки обуви. Это были мужские ботинки большого размера или сапоги, а в отдалении трава оказалась примятой так, словно кто-то упал на колени и потом пополз в лес. Тильда сравнила следы: грабителей было трое.

На веранде показалась женщина. Это был соседка, присматривавшая за домом в отсутствие хозяев. Женщина спросила, не хотят ли они выпить кофе.

«Кофе с Майнером? Ну уж нет», — подумала Тильда. И ответила:

— Спасибо, я лучше пока осмотрю дом.

Зайдя внутрь, она сразу увидела, что пол усыпан осколками от разбитого зеркала. Ковер сбился, а на пороге в кухню виднелись пятна крови.

Дверь в гостиную была приоткрыта, и, пройдя по разбитому стеклу, Тильда заглянула внутрь. В гостиной царил хаос. Все ящики были выдвинуты, дверцы шкафов открыты. На полу — грязные следы. Криминалистам будет с чем поработать.

Закончив осмотр места преступления, полицейские разъехались в разные стороны, не сказав друг другу ни слова. Тильда отправилась в дом престарелых навестить Герлофа.

— Ограбление, — объяснила Тильда свое опоздание.

— Ограбление? — повторил Герлоф удивленно. — Где же?

— Пасторский хутор Хагельбю. Воры напали на хозяина.

— Он сильно пострадал?

— Довольно сильно. Ножевое ранение. Сотрясение мозга. Перелом. Наверняка об этом завтра напишут газеты.

Присев за журнальный столик, Тильда достала диктофон. В голове у нее вертелись мысли о Мартине. Наверно, он уже приехал домой, вошел в дверь, обнял Карин и пожаловался на то, какой скучной была полицейская конференция в Марнэсе.

Герлоф что-то сказал, но Тильда не слышала. Она думал о Мартине, как он ушел, даже ни разу не обернувшись.

— Прости?

— Вы нашли следы того, кто это сделал?

Тильда, решив не вдаваться в детали, сказала:

— Завтра криминалисты обследуют место преступления. После чего постучала пальцем по диктофону и прибавила:

— Поговорим теперь о родных?

Герлоф кивнул, но не успокоился.

— Что вы делаете? — полюбопытствовал он. — На месте преступления?

— Криминалисты ищут отпечатки пальцев и следы обуви… Фотографируют. Собирают ворсинки и нитки от одежды, волосы, берут на анализ кровь… По отпечаткам ног можно узнать размер обуви.

— Довольно много, — заметил Герлоф.

Тильда кивнула:

— Мы стараемся работать профессионально. Но пока мы знаем только, что они приехали на большой машине или грузовике.

— Вы должны найти этих негодяев.

— Конечно.

— Можешь принести бумагу со стола?

Тильда выполнил просьбу Герлофа. Написав что-то на листе, старик протянул его Тильде.

Там было три имени.

Джон Хагман.

Дагмар Карлсон.

Эдла Густавсон.

Тильда зачитала их вслух и спросила:

— Это грабители?

— Нет, — ответил Герлоф, — это мои старые приятели.

— И?

— Они могут помочь.

— Как?

— Они все видят.

— Надо же…

— Они живут рядом с дорогой и всегда в курсе того, кто проезжает мимо, особенно зимой. Эдла и Дагмар всегда бросают все дела, чтобы посмотреть, кто едет мимо дома.

— Тогда мне надо с ними поговорить, — заметила Тильда. — Мы благодарны за любые советы.

— Начни с Джона в Стенвике, он мой приятель. Передавай ему привет.

— Передам.

— И спроси про незнакомые машины. Он наверняка их запомнил. Потом поезжай к Эдле и Дагмар и спроси то же самое. Так у тебя будет информация по всем дорогам на острове.

— Спасибо, — сказала Тильда, разглядывая список.

Она снова взялась за диктофон.

— Герлоф… О чем ты думаешь, когда вспоминаешь Рагнара?

— Рагнар… — после паузы произнес Герлоф. — Ему нравилось ездить на моторке и проверять невод осенью. Нравилось заманивать в сети разными приманками самок угрей и ловить их по ночам.

— Самок?

— Едят только самок угрей, — улыбнулся Герлоф. — Самцы слабые и никому не нужны.

— Совсем как у людей, — сказала Тильда, грустно усмехнувшись.

— Папа, а когда Рождество? — спросила Ливия, когда он укладывал ее спать.

— Скоро, через месяц.

— Через сколько дней?

— Через… — Йоаким взглянул на висевший над кроватью Ливии календарь, с которого улыбалась Пеппи Длинныйчулок. — Через двадцать восемь дней.

Ливия с задумчивым видом кивнула.

— Почему ты интересуешься? — спросил Йоаким. — Ждешь подарков?

— Нет, но мама ведь тогда вернется домой?

Йоаким помолчал и медленно произнес:

— Не уверен.

— Вернется.

— Нет, боюсь, что не вернется.

— Вернется. Мама вернется на Рождество! — крикнула Ливия и натянула на глаза покрывало, давая понять, что больше не собирается разговаривать.

Недавно Йоаким обнаружил новую особенность у Ливии: она спала спокойно две ночи подряд, но на третью обязательно просыпалась и начинала его звать.

— Папа!

Обычно это происходило в час или два ночи, и, как бы крепко ни спал Йоаким, он сразу вскакивал с постели. И не только он один. Крики Ливии будили и Распутина тоже. Проснувшись, кот запрыгивал на подоконник и всматривался в темноту, словно следя за кем-то.

— Папа!

Хоть какой-то прогресс, подумал Йоаким, направляясь в спальню Ливии. Наконец она перестала звать во сне Катрин.

В который раз он присел на край постели и погладил Ливию по спине. Дочка продолжала лежать лицом к стене, погруженная в сон. Йоаким стал ждать, когда Ливия заговорит. И, как обычно, спустя несколько минут она произнесла монотонным голосом:

— Папа?

— Да, — тихо ответил он. — Ты кого-то видишь, Ливия?

Не поворачиваясь, она сказала:

— Маму.

На этот раз Йоаким был готов к этому, но по-прежнему не знал, спит дочь или бодрствует. Как не знал он и того, полезен ей или вреден этот разговор. Да и ему тоже.

— Где она? — продолжал он, несмотря ни на что. — Где мама?

Ливия слегка приподняла правую руку и махнула. Йоаким обернулся, но, разумеется, ничего не увидел. Он снова посмотрел на дочь:

— Катрин… мама хочет мне что-то сказать?

Никакого ответа. Он никогда не получал ответа на свои вопросы.

— Где она? — спросил он снова. — Где мама, Ливия?

Никакого ответа.

Йоаким задумался, потом медленно проговорил:

— Что мама делала на дамбе? Зачем она туда пошла?

— Она хотела узнать….

— Что узнать?

— Правду.

— Правду? От кого?

Ливия промолчала.

— Где сейчас мама? — спросил он.

— Рядом.

— Она в доме?

Ливия молчала, но Йоаким чувствовал, что Катрин нет в доме. Она держалась в отдалении.

— Ты можешь с ней поговорить, Ливия? — спросил он. — Мама тебя слышит?

— Она смотрит.

— Она нас видит?

— Может быть.

Йоаким затаил дыхание. Ум его метался в поисках правильного вопроса.

— Что ты сейчас видишь, Ливия? — сказал он.

— Там кто-то есть на берегу… У маяков.

— Это, наверно, мама. Она….

— Нет, — ответила Ливия. — Это Этель.

— Что?

— Это Этель.

Йоаким похолодел.

— Нет, не может быть, — прошептал он.

— Да.

— Нет, Ливия! — громко произнес он, почти крикнул.

— Этель хочет поговорить.

Йоаким не мог даже рукой шевельнуть от страха.

— Я не хочу с ней говорить. Не хочу… — выдохнул он.

— Она хочет.

— Нет.

Сердце бешено колотилось в груди Йоакима, во рту у него пересохло.

— Она не может быть здесь.

Ливия молчала.

— Этель в другом месте… Она не может быть здесь, — повторил Йоаким.

Ему хотелось сбежать, бежать как можно дальше от детской комнаты, но он продолжал сидеть на краю постели Ливии, скованный страхом. Но то и дело помимо воли посматривал на приоткрытую дверь.

В доме было тихо.

Ливия лежала неподвижно под одеялом, отвернувшись от Йоакима. В темноте слышно было ее легкое дыхание.

Наконец он нашел в себе силы встать и выйти в темный коридор.

Ночь была ясной. Луна выглянула из-за облаков и теперь заливала бледным светом двор. Но Йоаким боялся подойти к окну. Боялся увидеть там женщину с тощей фигурой и разъяренным лицом. Опустив глаза в пол, он прошел в прихожую, где обнаружил, что входная дверь открыта. Почему он всегда забывает ее запереть? С сегодняшнего дня это должно войти в привычку. Йоаким быстро запер дверь, стараясь не смотреть в окно. Вернувшись в спальню, он взял с подушки ночную сорочку Катрин и крепко к себе прижал.

В ту ночь Йоаким решил больше не расспрашивать Ливию об ее снах. Слишком боялся он услышать ответ, да и не стоило поощрять и без того богатое воображение дочери.

В пятницу утром он отвез детей в Марнэс и продолжил заниматься ремонтом на первом этаже. Но, работая, он вел себя очень странно. Передвигаясь по дому и двору, Йоаким разговаривал со своей покойной сестрой.

Выйдя в кухню, он крикнул:

— Этель, тебе нельзя оставаться здесь!

Со стороны это могло показаться смешным, но Йоакиму было не до смеха. Потому что он чувствовал в эту минуту только невыносимое одиночество. Затем он вышел во двор и, обращаясь к морю, сказал:

— Этель, прости… но тебя здесь не ждут.

В конце концов он прошел к коровнику, распахнул дверь и крикнул в темноту:

— Этель, уходи отсюда!

Ответа он не получил. Впрочем, Йоаким на это и не рассчитывал. Просто, проделав все это, он почувствовал себя лучше, словно так заставил Этель держаться от него и детей подальше.

В субботу их навестили Лиза и Микаэль Хесслин, с которыми они жили по соседству в Стокгольме. Лиза и Микаэль предупредили заранее, что заедут на хутор Опо пути из Дании. Йоаким обрадовался. Ему с Катрин всегда нравились дружелюбные соседи.

— Йоаким, — обратилась к нему Лиза после того, как, припарковав машину, она и Микаэль вошли в дом, — мы так давно хотели тебя навестить. Ты выглядишь таким уставшим!

Она крепко его обняла.

— Да, это так, — сказал Йоаким, обнимая ее в ответ.

— Тебе нужно больше спать.

Йоаким только кивнул. Микаэль по-приятельски похлопал его по плечу и пошел разглядывать дом.

— Ты, я вижу, продолжаешь ремонт, — сказал он. — Полы просто фантастические.

— Старинные. Пол мы не меняли, — объяснил Йоаким. — Только отшлифовали и покрыли лаком.

— А какие обои! Вы знаете в них толк.

— Спасибо.

— Все комнаты будут светлыми?

— На первом этаже — да.

— Красиво, — заметил Микаэль. — Светло и уютно.

Впервые Йоаким ощутил гордость за свой новый дом. То, что начала Катрин, он продолжает, несмотря ни на что.

Лиза тоже оценила проделанную работу.

— Чудесно, — сказала она. И прибавила: — А вы все делали по фэн-шуй?

— Фэн-шуй? Не думаю, — ответил Йоаким. — Это важно?

— Конечно, особенно здесь, на берегу, где столько ветров. — Лиза огляделась по сторонам и прижала руку к груди: — Я чувствую очень сильные энергетические потоки на этом хуторе. Ничто не должно мешать их передвижению.

— Я подумаю над этим, — кивнул Йоаким.

— Я знаю хорошего консультанта по фэн-шуй. Она помогала нам обставить дачу на Готланде. Дать тебе номер?

Йоаким снова кивнул, представляя, как бы прыснула Катрин, услышав все это. Она всегда подсмеивалась над причудами Лизы.

Они устроили замечательный ужин. Йоаким приготовил жареную камбалу, купленную в Марнэсе. Лиза и Микаэль привезли бутылку белого вина, и впервые за много лет Йоаким употреблял алкоголь. Вкус ему не понравился, но вино помогло расслабиться и некоторое время не думать о словах Ливии, сказанных ею во сне. Ливия тем вечером была бодрой и энергичной. Она рассказывала Лизе о воспитательницах в детском саду, которые говорят детям, что идут подышать свежим воздухом, а на самом деле тайком курят. Микаэль рассказал детям, что они видели лосиху с лосенком, когда ехали на машине, и Ливия с Габриэлем увлеченно слушали.

Дети были рады гостям и долго отказывались ложиться спать. Йоакиму стоило больших трудов заставить их переодеться в пижамы. Габриэль заснул сразу, а Ливия попросила Лизу почитать ей историю про Эмиля. Через двадцать минут Лиза появилась в кухне.

— Она заснула? — спросил Йоаким.

— Она так устала, будет, наверно, спать без задних ног.

— Хотелось бы.

Еще час они сидели и болтали в кухне, а потом Йоаким помог друзьям занести сумки в угловую комнату.

— Я как раз закончил тут ремонт, — сказал он. — Вы будете первыми гостями.

Он еще днем растопил печку, так что в комнате было тепло и уютно.

По прошествии получаса Лиза с Микаэлем уже улеглись. Йоаким лежал в темноте, слушая, как они о чем-то разговаривают в комнате для гостей.

Ему было спокойнее от того, что в доме есть еще кто-то кроме него. На хуторе было так одиноко без Катрин. Олуддену не помешают гости. Живые гости.

Он вспомнил то, что ему рассказывали Карлсоны о покойниках, возвращавшихся на Рождество. Ливия сказала то же самое о Катрин.

Увидеть ее снова. Поговорить с ней. Хотя бы один раз. Нет. Нельзя об этом даже думать.

Через пару минут голоса стихли. Йоаким закрыл глаза и заснул.

В доме кто-то кричал. Йоаким дернулся и проснулся. Ливия? — мелькнуло у него в голове. Нет, это мужской голос. Йоаким лежал в постели, сонный и растерянный, недоумевая, что происходит, пока не вспомнил, что на хуторе гости. Это был голос Микаэля Хесслина. А вот в коридоре послышались шаги и голос Лизы.

Часы показывали без двадцати два. Йоаким вскочил с кровати и бросился проверить детей. Габриэль и Ливия спали спокойно, только Распутин вылез из своей корзинки и беспокойно терся об стену.

Йоаким пошел в направлении кухни. В прихожей горел свет, и там Йоаким нашел Лизу в сапогах и куртке. Лицо у Лизы было напряженное.

— Что случилось? — спросил он.

— Не знаю… Микаэль проснулся и начал кричать… Он побежал к машине, — прибавила она, застегивая куртку. — Я должна проверить.

Йоаким вернулся в кухню, не понимая, что происходит. Распутина нигде не было видно, и в доме царила тишина. Он поставил чайник на огонь.

Налив себе чашку чая, Йоаким подошел к окну и увидел Лизу с Микаэлем в машине перед домом. Снежинки блестели в свете окна, кружась и поблескивая.

Видно было, что Лиза задает вопросы, но Микаэль сидел, глядя прямо перед собой и только изредка покачивая головой.

Через пару минут Лиза вернулась в дом.

— Микаэлю приснился кошмар… — сказала она. — Он говорит, что кто-то стоял рядом с кроватью и смотрел на него.

У Йоакима перехватило дыхание.

— Микаэль вернется в дом? — спросил он.

— Мне кажется, он еще посидит в машине, — ответила Лиза. — Боюсь, нам придется переночевать в отеле в Боргхольме. Он открыт зимой?

— Кажется, да, — сказал Йоаким и после паузы спросил: — У Микаэля проблемы со сном?

— Нет, — сказала Лиза, — по крайней мере в Стокгольме. Но у него проблемы на работе, и последнее время что-то его сильно беспокоит, но он ничего мне не рассказывает…

— Здесь, на хуторе, нет ничего опасного, — сказал Йоаким, но, вспомнив разговоры Ливии во сне, тут же прибавил: — Конечно, в ноябре тут мрачновато, но мы не стали бы здесь жить, если бы было опасно…

Лиза огляделась по сторонам.

— Здесь очень сильные энергетические потоки, — повторила она сказанное накануне вечером. После чего тихо прибавила: — Ты не чувствуешь присутствие Катрин? Тебе не кажется, что она задержалась здесь, чтобы присматривать за вами?

Поколебавшись, Йоаким кивнул:

— Да, кажется.

И замолчал. Ему хотелось с кем-то поделиться тем, что произошло, но он чувствовал, что Лиза не самый подходящий для этого человек.

— Мне надо собрать вещи, — сказала она.

Спустя четверть часа Йоаким снова стоял у окна в кухне, глядя, как отъезжает машина супругов Хесслин. Он стоял, пока свет фар не исчез на горизонте и хутор снова не погрузился во тьму. В доме по-прежнему было тихо.

Оставив свет в коридоре включенным, Йоаким проверил, спят ли дети, и вернулся в спальню. Он долго лежал в кровати, вглядываясь в темноту.

В понедельник с утра Йоаким отвез детей в сад и принялся за последнюю спальню на нижнем этаже. Наклеивая обои, он прислушивался к звукам на улице, но ничего не слышал.

Йоаким поработал пять часов, пообедал, и к двум все было уже готово. Сварив себе чашку кофе, он вышел на веранду и вдохнул холодный воздух. Солнце уже садилось, на хуторе сгущались сумерки. Но Йоаким ясно видел, что дверь в коровник опять приоткрыта.

Надев куртку, он снова вышел на улицу.

Двадцать шагов до коровника. Йоаким распахнул тяжелую дверь и вошел в темноту. Нащупав на стене старый выключатель, он повернул его, и бледный свет залил каменный пол и пустые стойла.

В коровнике было тихо. Похоже, даже крысы не желали селиться здесь.

В каждое новое посещение Йоаким обнаруживал новые вещи, и на этот раз заметил, что пол подметен. Кажется, Катрин что-то говорила о том, что прибрала здесь в начале осени.

Йоаким посмотрел на лестницу, ведущую наверх, вспоминая, как поднимался на сеновал вместе с Мирьей Рамбе. Внезапно ему захотелось снова увидеть надписи на стене, что она показала ему тогда.

Поднявшись наверх, Йоаким с удивлением обнаружил, что лучи заходящего солнца проникли в окна сеновала и осветили помещение. Он осторожно пробрался среди разного хлама, лежавшего на полу, и оказался у дальней стены. В бледном свете солнца ясно видны были надписи, вырезанные на стене. На самой нижней доске — имя Катрин и дата. Его Катрин. Йоаким прочитал имя. Снова и снова.

Щели между досками были узкими и черными, но ему показалось, что в них можно что-то увидеть. Внезапно у него возникло ощущение, что перед ним не внешняя стена коровника. Пора было уже забирать детей, но Йоаким все равно вышел наружу и обошел сарай вокруг, пересчитывая окна: одно, два, три, четыре, пять. Затем он снова поднялся на сеновал.

Внутри он обнаружил только четыре окна, значит, пятое было по ту сторону стены.

Стена была сплошная: ни окна, ни двери. Йоаким подергал доски в палец толщиной, но ни одна не поддавалась.

Карин!

Это письмо от того, кто не желает вам зла, а только хочет открыть вам глаза на то, что происходит. А происходит следующее: Мартин в течение долгого времени вам изменял. Три года назад он завел роман со своей студенткой в полицейской школе, на десять лет его моложе. Три года продолжались эти отношения и закончились только пару дней назад.

Я знаю это, потому что я и есть та другая женщина.

Я больше не могла выносить его ложь, и надеюсь, что, узнав правду вы тоже не будете это терпеть. Вам, наверно, нужны доказательства? Не хочу вдаваться в интимные подробности, но я могу описать шрам длиной пять сантиметров на правом бедре Мартина. Он получил его, когда пытался выкопать камень на вашем дачном участке в Эррефорсе. Помните?

И думаю, вы со мной согласитесь, что ему не помешает побрить спину и пятую точку, раз уж он так гордится своим мускулистым телом.

Я не хочу никому навредить, хотя знаю, что правда будет для вас болезненной. Мир полон лжецов. Но так мы, по крайней мере, сможем избавиться от одного из них.

Другая женщина.

Тильда откинулась на спинку стула и еще раз перечитала письмо. На часах было восемь утра. Она пришла на работу еще в семь, чтобы набрать на компьютере это письмо, текст которого она набросала вчера в блокноте. В участке она была одна: Ханс Майнер никогда не приходил так рано. Если уж он и соблаговолял появляться на рабочем месте, то уж никак не раньше десяти.

Тильда видела Карин Альквист только раз, когда Мартин вынужден был взять с собой на работу сына Антона. Карин — женщина на голову выше Тильды, с темными кудрявыми волосами — приехала его забрать. Она нежно улыбалась мужу в тот день, и в глазах ее светилась гордость обладания. Тильда посмотрела через окно на пустынную улицу. Стало ли ей лучше от того, что она написала это письмо? Так ли уж сладка месть, как говорят?

Да.

Тильда ощущала усталость, но усталость эта была приятной. Тильда быстро распечатала письмо на принтере и достала из ящика чистый белый конверт без каких-либо обозначений. Она не была до конца уверена в правильности того, что делает. Мартин рассказывал, что Карин работала в комитете по вопросам экологии, и Тильда собиралась адресовать письмо ей на работу, чтобы Мартин его случайно не вскрыл. Но так письмо вскрыл бы секретарь, так что в конце концов она написала домашний адрес печатными буквами, чтобы нельзя было распознать почерк. Без имени отправителя.

Сунув конверт в сумку, где уже лежал диктофон, она надела куртку и полицейскую фуражку и вышла из участка.

Рядом с участком висел на стене почтовый ящик. Тильда замедлила шаг, но не стала доставать письмо: она еще не готова была отправлять его, да и марки не были наклеены на конверт.

В тот день у нее были запланированы открытые уроки в школе после обеда, но до этого она собиралась проверить несколько адресов.

Эдла Густавсон жила в маленьком, окрашенном в красный цвет доме неподалеку от Альторпа. Рядом с ее домом проходила проселочная дорога, не скрытая кустами или деревьями. Казалось, время остановилось в этом тихом и пустынном месте.

«Вот так и нужно жить, — подумала Тильда. — Вдали от людей».

Она позвонила в дверь; отворила крупная женщина.

— Здравствуйте, меня зовут Тильда, — сказала молодая женщина.

— Да-да, я поняла, — проговорила Эдла. — Герлоф меня предупредил, что вы приедете. Входите же!

Две черные кошки при виде Тильды скрылись в кухне, но сама хозяйка рада была гостям, особенно если это были родственники Герлофа, как она сказала. Эдла была полна энергии: едва выслушав приветственные слова Тильды, она принялась варить кофе и доставать печенье — целых десять разных сортов — из шкафа, которое она выложила на серебряное блюдо. Тильда с восхищением произнесла:

— Никогда не видела столько разного печенья!

— Правда? — удивилась Эдла. — Разве вы не бывали в кондитерской?

— Да нет, бывала…

Тильда заметила на стене черно-белое свадебное фото и подумала о письме, адресованном жене Мартина. После чего решила, что пошлет его вечером. Так Карин получит его в конце недели, и у нее будет время на выходных, чтобы излить весь свой гнев на Мартина.

Тильда откашлялась и сказала:

— У меня пара вопросов, Эдла. Не знаю, читали ли вы газеты, но в Хагельбю произошло ограбление, есть пострадавшие, и нам нужна ваша помощь в расследовании.

— Меня тоже обокрали, — заметила Эдла. — Унесли канистру с бензином из гаража.

— Вот как? — Тильда достала блокнот. — Когда это случилось?

— Осенью тысяча девятьсот семьдесят третьего года.

— Вот оно что.

— Я помню, потому что муж был жив и у нас тогда была машина.

— О'кей, но сейчас речь идет о недавних ограблениях. — Тильда закрыла блокнот. — Я хотела спросить, не видели ли вы незнакомые машины на дороге. Герлоф говорил, что вы следите за движением в этих местах.

— Да-да. Я всегда слышу приближение машины и смотрю в окно, но машин теперь так много.

— Даже зимой?

— Зимой, конечно, нет. Но я уже не успеваю записывать номера, как я делала это прежде. Машины проносятся мимо так быстро. И я не разбираюсь в современных марках.

— А в последние дни вы не видели подозрительных машин? Поздно вечером? Например, в пятницу?

Эдла задумалась.

— Больших машин? — наконец спросила она.

— Вероятно, — ответила Тильда. — Воры много украли, так что, наверно, машина у них была большая.

— Грузовики здесь часто проезжают. Мусоровозы тоже. И тракторы.

— Не думаю, что это был грузовик.

— Я видела большую черную машину в четверг. Она ехала на север.

— Поздно вечером?

— Да, часов в двенадцать. Я уже погасила свет в гостиной. Черный фургон.

— Новый или старый?

— Не очень новый. И на нем было что-то написано. «Кальмар» и что-то вроде «сварочный».

Тильда раскрыла блокнот и сделала запись. Потом сказала:

— Очень хорошо. Большое спасибо за помощь, Эдла.

— А за их поимку полагается вознаграждение? — полюбопытствовала та.

Закрыв блокнот, Тильда покачала головой.

Посетив Эдлу Густавсон, Тильда поехала обратно на север и повернула в сторону Олуддена. Но она ехала не на хутор. Ее интересовал старый дом дедушки Рагнара у фьорда Салтфьерден. «Частная дорога» — значилось на дорожном знаке. Разбитая дорога с низко нависающими над ней ветвями деревьев вела к пляжу и заканчивалась запертой калиткой перед домиком. Вдали за соснами блестело море.

Припарковавшись перед калиткой, Тильда вышла из машины. Дорожка к дому заросла травой. Тильда с трудом припоминала, как была здесь с отцом пятнадцать лет назад. Рагнара к тому времени уже не было в живых, а бабушка лежала в больнице. Дом они выставили на продажу. Тильда помнила только запах смолы и сети, сушившиеся во дворе.

— Эй! — крикнула она.

Никакого ответа. К дому был пристроен сарай с закрытыми ставнями, поленница, коровник и баня. Видно было, что дом нуждается в ремонте. Глядя на него, создавалось ощущение полной заброшенности.

Тильда постучала в калитку. Снова никакого ответа. Судя по всему, в доме жили только летом, как и говорил Герлоф. Тут не осталось никаких следов семьи Давидсон. С этого места не виден был Олудден, но, пройдя немного вперед по пляжу, Тильда разглядела остатки корабля, потерпевшего крушение у этих берегов. Вдалеке за ним виднелись на горизонте маяки Олуддена.

Тильда подошла ближе к воде, спугнув птицу, сидевшую на камне. Птица тяжело поднялась в воздух, взмахивая большими крыльями. Ястреб.

На краю леса молодая женщина заметила небольшой деревянный дом; на лужайке перед домом стоял стул, накрытый несколькими покрывалами. Внезапно покрывала зашевелились, и из-под них высунулась голова. Тильда подошла ближе и увидела старика с седой бородой в шерстяной шапке. В руках у него был темно-зеленый бинокль, а рядом со стулом стоял большой стальной термос.

— Вы спугнули моего Haliaeetus A/bici/la! — громко крикнул старик.

— Простите? — сказала Тильда, подходя ближе.

— Морского ястреба! Вы что, его не видели?

— А, этого…

Один из орнитологов-любителей, отметила Тильда. Они наблюдали за птицами в любое время года.

— Расправил крылья, — констатировал старик, поднося к глазам бинокль. Вдали на волнах покачивались около десятка птиц черно-белого окраса. — Собираются группой, чтобы спастись от ястребов, — пояснил он.

— Как интересно.

— Правда? — Мужчина оглядел Тильду и, узнав униформу, прибавил: — Впервые вижу в наших краях полицейского.

— Да, обычно тут спокойно.

— Во всяком случае, зимой. Только и видно, что пару барж и моторок.

— Даже в это время года?

— Я пока не видел, но слышал шум мотора там вдали.

Тильда вздрогнула.

— У Олуддена? — спросила она.

— Да, или южнее. Шум слышно на расстоянии нескольких километров, если, конечно, нет ветра.

— Четыре недели назад на Олуддене утонула женщина. Вы в то время были здесь?

— Думаю, был.

— Вы знаете об этой трагедии? — Тильда пристально посмотрела на старика.

— Да, читал в газете. Но я ничего не видел. Отсюда ничего не видно — лес мешает.

— А вы не слышали ничего подозрительного? Шум мотора, например?

Старый орнитолог задумался.

— Может, и слышал, — наконец ответил он.

— Если бы мимо проплывала лодка, вы бы ее заметили?

— Может, и заметил бы. Я часто здесь сижу.

Вот тебе и очевидец, подумала Тильда. От Эдлы Густавсон она и то получила больше информации, чем от этого любителя понаблюдать за птичками в Балтийском море. Поблагодарив за помощь, Тильда направилась к машине. Сделав всего несколько шагов, она услышала спиной:

— Может, будем поддерживать контакт?

Молодая женщина остановилась и обернулась, сказав:

— Простите?

— Тут немного одиноко, — с улыбкой произнес старик. — Красиво, но одиноко. Может, еще заедете меня навестить.

Тильда покачала головой:

— Извините, мне некогда. Попробуйте найти себе приятелей.

Пообедав, Тильда отправилась в школу беседовать с учениками. Потом она хотела написать несколько отчетов о проделанной работе, но мысли о трагедии в Олуддене не давали ей сосредоточиться.

Тильда велела себе собраться, подняла трубку и набрала номер Йоакима Вестина. Тот ответил после трех сигналов. В трубке были слышны удары мяча и детские возгласы, что было хорошим знаком, — но голос самого хозяина хутора был такой же усталый, как и прежде. Казалось, ему стоило огромного труда ответить на этот звонок. Тильда решила пренебречь вежливостью.

— Я хочу кое-что спросить у вас, — начала она без вступления. — У вашей жены были знакомые, у которых есть лодка или яхта? Здесь, на Эланде?

— Нет, я никого не знаю, — ответил Йоаким. — И Катрин тоже мне ничего такого не говорила.

— Чем она занималась здесь, в то время как вы были в Стокгольме? Что она вам рассказывала?

— Ремонтировала дом, расставляла мебель, заботилась о детях. У нее было много дел.

— Ее кто-нибудь навещал?

— Только я. Насколько мне известно.

— Спасибо. Я позвоню, если что-нибудь…

— У меня тоже есть вопрос, — сказал Вестин, не дав Тильде закончить.

— Да?

— Когда вы были здесь, вы упомянули родственника из Марнэса, который много знал об Олуддене…

— Герлоф. Брат моего дедушки. Он член местного краеведческого сообщества.

— Я хотел бы поговорить с ним.

— Об Олуддене?

— Да, об истории хутора… и связанных с ним поверьях.

— Поверьях? — переспросила Тильда.

— Да, — коротко ответил Йоаким Вестин.

— Не знаю, известно ли Герлофу об этих историях, но могу спросить, — сказала Тильда. — Ему нравится говорить о прошлом.

— Скажите, что он может заехать в гости в любое время.

Тильда положила трубку и взглянула на часы. Половина пятого. Включив компьютер, она принялась писать отчеты, намереваясь вставить туда также информацию о черном фургоне, полученную от Эдлы. Свидетельства же орнитолога-любителя трудно было считать надежными.

Она увлеклась работой и даже не заметила, что часы пробили восемь. Работа позволяла Тильде отвлечься от мыслей о Мартине. Прогнать из головы его образ. Она так и не послала письмо жене Мартина.

Разразилась Вторая мировая война, и Олудден оказался в распоряжении армии. Маяки погасили, а в доме и пристройках поселились солдаты, охранявшие остров. На чердаке в коровнике сохранилась надпись того времени. Но это не мужское имя.

«В память о Гоете, 1943» — вырезано там.

Мирья Рамбе

На второй день шторма на Олудден поступило сообщение об исчезновении шестнадцатилетней девочки.

— Заблудилась в тумане, — объявил начальник смотровой станции Каминен семи собравшимся в то утро военным. На всех были серые мундиры королевской армии. Каминена на самом деле звали Бенгсон, свое прозвище начальник смотровой станции получил за то, что в холодные и ветреные дни больше всего любил сидеть у камина. А на Олуддене зимой почти всегда дул холодный ветер.

— Надежды практически нет, — продолжал он. — Но все же мы должны попытаться.

Сам Каминен, разумеется, остался в доме. Это остальным пришлось идти в снежную бурю на поиски пропавшей девушки.

Эскиля Нильсона и Людвига Рукера, самых молодых солдат, направили на запад в район торфяника. Температура минус пятнадцать — теплее обычного. Дует ветер, но не такой сильный, как днем раньше. Даже солнце выглянуло, чтобы облегчить поисковые работы. Если не считать вчерашний шторм, зима выдалась мягкая. Немецкие «мессершмитты» показывались в небе над Балтийским морем все реже, и после поражения под Сталинградом Швеция больше боялась Советского Союза, чем Гитлера.

Старший брат Эскиля уехал охранять границу на Готланд. У Олуддена с югом Готланда была установлена радиосвязь: на случай нападения СССР.

Выйдя на поле, Людвиг зажигает сигарету. Он дымит как паровоз, но никогда не делится. Хотел бы Эскиль знать, откуда у Людвига столько сигарет.

Запасы на хуторе давно уже истощились, и солдатам приходится довольствоваться малым. Конечно, в море много рыбы, и молоко они берут от двух коров, но неоткуда достать топлива, яиц, картошки и настоящего кофе. Курева тоже выдают по три сигареты в день.

Но у Людвига с этим нет никаких проблем. Видимо, кто-то присылает ему сигареты почтой. Но на какие деньги? Военнообязанным платят всего крону в день.

Пройдя сто метров, Эскиль останавливается и оглядывает окрестности в поисках проселочной дороги. Ее не видать: ветер все занес снегом. Они воткнули ветки вдоль дороги, но, видимо, и их унесло ветром во время бури.

— Интересно, откуда она? — произносит Эскиль, перешагивая через сугроб.

— Из Мальмторпа рядом с Рёрбю, — отвечает Людвиг.

— Ты уверен?

— Мне и имя ее известно, — продолжает Людвиг. — Грета Фриберг.

— Грета? Откуда ты знаешь?

Но Людвиг только улыбается, зажигая новую сигарету.

Теперь видна смотровая вышка, построенная из дерева и замаскированная защитной сеткой. С востока ее почти занесло снегом. От вышки к дороге тянется трос. Вторая смотровая вышка устроена на верху южного маяка Олуддена, куда перед самым началом войны провели электричество. Там тепло и удобно следить за чужими самолетами. Но почему-то Людвиг предпочитает в одиночку сидеть на вышке у торфяника. И Эскилю кажется, что он знает почему. Людвиг редко бывает один на вышке. Местные парни ненавидят его, потому что всем девушкам из Рёрбю Людвиг очень нравится.

Людвиг подходит к вышке, варежкой стряхивает снег с лестницы, поднимается наверх и через минуту спускается обратно.

— Держи, — говорит он, протягивая Эскилю стеклянную бутылку.

Это крепкая домашняя настойка на спирту, вот почему содержимое бутылки не замерзло в такую погоду. Эскиль отворачивает пробку и делает глоток горячительной жидкости. Бутылка уже наполовину опорожнена.

— Так ты вчера был здесь и пил? — спрашивает Эскиль.

— Ага, — кивает Людвиг.

— И назад вернулся уже в шторм?

— Я почти полз, цепляясь за веревку: ветер с ног валил, — отвечает Людвиг. — Как хорошо, что мы привязали трос.

Он убирает бутылку на место, и солдаты снова продолжают свой путь на север в сторону Рёрбю.

Через пятнадцать минут они нашли тело. Из снега на равнине выглядывает что-то похожее на березовый пенек. Прищурившись, Эскиль различает руку.

Грета Фриберг была почти у деревни, когда ее остановила буря. Окоченевшее лицо девушки обращено к небу, и все оно — даже глаза — покрыто ледяными кристаллами. Эскиль не может отвести взгляда от замерзшей в снегу девушки. Он опускается на колени, не говоря ни слова. Людвиг стоит сзади и курит.

— Это она? — тихо произносит Эскиль.

Стряхивая пепел, Людвиг слегка наклоняется к мертвому телу.

— Да, — говорит он, — это Грета.

— Она была с тобой, да? — спрашивает Эскиль. — Вчера на вышке?

— Может быть, — отвечает Людвиг. — Придется что-нибудь наплести Каминену.

Эскиль поднимается.

— Не лги мне, Людвиг, — говорит он.

Людвиг пожимает плечами и тушит сигарету.

— Она сказала, что хочет домой. Ей было холодно, и она не хотела ночевать со мной на вышке. Поэтому она пошла в свою сторону, а я в свою.

Эскиль переводит взгляд с него на тело в снегу.

— Надо позвать подмогу. Нельзя оставлять ее в снегу.

— Попробуем довезти ее на санках, — говорит Людвиг. — Пошли за санками.

Он поворачивается и идет обратно в сторону хутора. Эскиль тоже делает несколько шагов спиной вперед: ему страшно повернуться к трупу спиной. Потом разворачивается и бросается догонять Людвига. Молча они идут по снегу.

— Ты вырежешь имя на сеновале? — спрашивает он. — Как мы сделали после смерти Вернера?

Солдату Вернеру было всего семнадцать, когда он упал с лодки и утонул летом 1942 года. Имя Греты нужно вырезать рядом на доске, так кажется Эскилю. Но Людвиг только качает головой.

— Я едва ее знал, — говорит он.

— Но…

— Это была ее вина, — продолжает Людвиг. — Ей следовало остаться со мной на вышке. Я не дал бы ей замерзнуть.

Эскиль ничего на это не говорит.

— В деревнях еще полно девчонок, — добавляет Людвиг, обводя взглядом торфяник. — В этом-то и прелесть, что они никогда не кончаются.

Эскиль кивает. Но ему сейчас не до девчонок. Он думает о смерти.