Хойкен проснулся, как просыпался почти каждое утро, около половины шестого, он всегда просыпался раньше, чем зазвонит его маленький дорожный будильник. Четверть часа он лежал и мысленно обдумывал план предстоящего дня. Потом он вставал, медленно шел в ванную, натягивал свой халат и по узкой витой лестнице спускался на первый этаж.
Около шести он был уже на кухне. Хойкен всегда просыпался первым. Он любил утреннюю тишину кухни с ее запахами семьи и еды, с которыми привык начинать день. Георг засыпал кофе в маленький фильтр кофемолки, поставил молоко на плиту, наполнил чайник почти до краев и принес пачку газет, которыми каждое утро был забит почтовый ящик. Он положил газеты на стол, подождал, пока в чашку не потекла узкая коричневая струя, потом снял с плиты молоко, взбил его и уложил пенку тонкими снежно-белыми полосками на кофе. Горячую воду он налил в стеклянный заварочный чайник в форме полушара и опустил туда два пакетика чая. Хойкен поднимал, опускал и шевелил их, словно это были две маленькие марионетки, за которыми вились золотисто-коричневые вуали, пока весь сосуд не окрасился в янтарный цвет. Потом он вынул их и бросил в мойку, куда они шлепнулись, превратившись в два маленьких мокрых пакета.
Георг пил капуччино и листал газеты. Он давал себе полчаса для того, чтобы просмотреть всю пачку, выбирая страницы со статьями, которые показались ему интересными, и собираясь их прочитать. К счастью, читал Хойкен быстро. Этому он научился давно, еще во время своего обучения в Америке, где ему привили необходимые навыки, которые облегчали жизнь и вносили в нее некоторый прагматизм. Чаще всего он начинал просмотр со «Скользящего света» в «Южногерманской Газете» и читал там «Обо всем понемногу» — короткую полосу слева внизу на первой странице раздела «Мир». Хойкен иногда пытался представить, кто стоит за этой полосой. Каждый день он тратит несколько часов, для того чтобы написать короткую полосу, а потом с опущенной головой три четверти часа прохаживается в редком лесочке в позе мыслителя — это Георг мог хорошо себе представить. Этот кто-то, неустанно упражняясь, изо дня в день создает небольшие, на двадцать пять строк, статьи с претензией на юмор, и после такого интенсивного короткого рывка ему требуется какое-то время, чтобы преодолеть пустоту в мыслях. По необъяснимым причинам Хойкен находил такую тихую жизнь и работу, основанную на одной-единственной ежедневной полосе, интересной. Возможно, он даже втайне мечтал о такой жизни, когда он имел бы четко очерченные обязанности, выполняя которые оставался бы в гуще событий, имел достаточно времени для личного досуга, а кроме того, был бы свободен, абсолютно свободен, и никому бы не должен был давать отчет.
«Скользящий свет», «Обо всем понемногу», иногда новости культуры на первой странице с фельетонами в «FAZ» — их он просматривал в первую очередь. Эти газетные полосы имели свой тон, были близки к событиям дня, но в то же время освещали подробности не очень глубоко, а, наоборот, отфутболивали их ироничным коротким резюме подальше. В них была та легкость и независимость, которую Хойкен всегда искал. Он не любил глобальные темы, раздутые многословными комментариями для того, чтобы они не потеряли актуальности хотя бы пару дней, поэтому пропускал их и сразу приступал к новостям спорта, которые, к сожалению, с каждым годом становились все менее интересными. Ему больше не нравились однообразные статьи о молодых футболистах, в которых пелись дифирамбы и помещались фотографии дорогих автомобилей, а также их владельцев с торчащими от геля волосами. К сожалению, старые спортсмены были ничуть не лучше. Георг до сих пор не мог понять, кому пришло в голову назначить тренерами национальных команд Эриха Риббека[10] или Берти Фогтса[11]. «Так все испортить, — подумал он. — И еще в придачу эти трясущиеся старики-активисты, астматики и ревматики развалились на лучших местах на трибунах. Журналисты всегда заостряют внимание на их светлом образе, который являлся им в снах как благородная баварская смесь доброго дядюшки и Деда Мороза». С легким отвращением Хойкен пробежал глазами таблицы с результатами итальянской, английской и испанской Лиги. Чем старше он становился, тем последовательнее мог связывать эти факты (Бильбао — Барселона 1:2). Названия зарубежных спортивных обществ с годами приобретали некоторую ауру и впитывались с воспоминаниями о переносных осветительных установках прошлого (начало в двадцать часов, конец около двадцати двух часов) безо всех этих, ставших сегодня обычными, идиотских интервью до и после.
Читая под конец обзор новостей «Со всего света», Георг допил капуччино и перешел к чаю. К сожалению, этот материал оказался почти таким же скучным, как и информация о спорте. К тому же выпитый чай пошел Хойкену на пользу, в отличие от возбуждающего капуччино, который активизировал его сонный мозг парой сильных кофеиновых толчков. Чай же вливался в Георга нейтральным потоком, приправляемый рекой известий. Примерно через час он весь выделился. Хойкен каждый раз почти с сожалением смотрел на нескончаемую струю мочи, которая подводила итог его одинокого утреннего чаепития.
То, что утром нужно пить много жидкости, он усвоил с детства от воспитательницы-японки, которая целый день пила воду и чай и всегда брала с собой в дорогу не меньше двух бутылок жидкости. С тех пор как у него самого появились дети, они с Кларой принимали на работу воспитательниц и домработниц из разных стран. Их происхождение почти всегда можно было определить по одним и тем же привычкам. Например, молодые итальянки охотно оставались дома и с удовольствием готовили, но только проверенные блюда, то есть макаронные изделия. Француженки, наоборот, готовить не любили, но были очень амбициозны, легкомысленны и требовали высокую оплату. Одна из них, молодая женщина по имени Доминик (Хойкен рассмеялся, когда вспомнил), однажды целую минуту подробно и зло объясняла, что зеленый салат нужно не только Вымыть, но и обязательно встряхнуть и высушить. У него перед глазами до сих пор стояли яркие картины — жесты и мимика этих женщин, в которых проявлялся их национальный колорит. Хойкену все это очень нравилось, и они с женой часто развлекались, вспоминая курьезное своеобразие их поведения.
Он как раз ударился в воспоминания, но вдруг услышал тихое шушуканье в коридоре — это домработница-англичанка, ее звали то ли Бетси, то ли Бески (он все время путал эти имена, а иногда и вовсе забывал), провожала своего любовника до двери. Каждые две недели она умудрялась подцепить нового. Чаще всего это были высокие худые парни, которых Хойкен видел из окна кухни. Они плелись по улице, измученные занятиями сексом всю ночь напролет и от этого словно помятые. Казалось, жизнь Бетси (или Вески) состояла только из секса и бесконечной музыки. Георг подозревал, что она предпочитала секс музыке, хотя ничего не мог сказать наверняка. Она всегда была приветлива, но, работая у них, вела себя сдержанно. Вероятно, она сосредоточилась только на деньгах, стараясь побыстрее выполнить свои немногочисленные обязанности, чтобы беспрепятственно продолжать длительные неустанные рейды по клубам и дискотекам. Каждое утро примерно в шесть тридцать пять она приходила на кухню, чтобы приготовить завтрак для Марии и Йоханнеса. Однажды Георг встретил домработницу, когда она вошла на кухню в распахнутом утреннем халате. Она даже не удивилась, когда увидела хозяина, а вместо этого сразу взялась за работу. Хойкен отложил в сторону свои газеты, удивляясь, что она почти не реагирует на его присутствие. Она даже не завязала пояс своего халата. Ее маленькие сочные груди время от времени выскальзывали из глубокого выреза ночной рубашки, как будто она хотела доставить ему удовольствие такой неожиданностью. Уже выходя из кухни, Георг заметил под ее русыми волосами наушники и понял, что она вся сконцентрировалась на музыке. Вероятно, домработница не обратила внимания на то, что он видел ее грудь, Хойкен просто не знал, что и думать. Она всегда была спокойна и настолько погружена в себя, что, казалось, у нее не было никаких чувств.
Но с детьми Бетси, наоборот, нашла общий язык. Иногда она рассказывала им о своем родном Бирмингеме, где якобы работала на одной местной радиостанции, знала каждый клуб и часто ездила с парнями из какой-то группы по всей стране. Он мог хорошо себе представить, как она руководит ими, готовит еду, договаривается о встречах и следит, чтобы юноши не употребляли наркотики. Она будет держать себя в руках, но вместе с тем разжигать в парнях ревность, потому что никому из них не позволит к себе приближаться, а будет каждый вечер появляться на людях с новым любовником.
Хойкен не мог сказать, отражались ли ее рассказы на детях. Несмотря на их возраст, у обоих не было ни постоянного друга, ни постоянной подруги. Удивительно, но они все еще были дружны, хотя между ними уже давно должны были вспыхивать свойственные переходному возрасту ссоры. У Георга была теория, что дети не могут интересоваться сексом из-за высоких нагрузок. Школа сегодня совсем не безобидна, наоборот, напряженное состояние в течение дня неизбежно приводит к стрессу. Спорт, театр, шахматы, музыка наполняют их жизнь, не оставляя ни одной свободной минуты. Они не могут даже нормально поскучать. Хойкен подумал о том, как сильно он скучал в их возрасте. В свои пятнадцать-шестнадцать лет он испытывал тяжелое чувство тоски и одиночества. Одиночество… Так называли депрессию, вызванную пубертатным возрастом. У Георга это началось, когда он перешел Уферштрассе и ступил на узкую тропинку, ведущую к Рейну.
Здесь однажды он вдруг подумал о том, что может уйти далеко от дома и встретить там что-то незнакомое. Связанный с этим страх вызвал чувство одиночества, особенно ранним вечером, и он с удовольствием прошел один несколько сот метров к Роденкирхену. Там, на берегу, заросшем густым кустарником, он увидел первый в своей жизни секс. Вид неистовой парочки влюбленных, которые даже не прореагировали, когда его заметили, запечатлелся у него в памяти. Он не мог забыть глупую, странно застывшую ухмылку мужчины и необычно широко открытый, хватающий воздух, как кузнечные мехи, рот женщины.
Эта возбуждающая картина наполнила содержанием такое емкое слово «одиночество». Одиночество означало холодное, бесчувственное прозябание без секса. Итак, он отправился в путь, чтобы в конце концов не быть одному. Дикие берега Рейна южнее Роденкирхена стали местом, где проходил период его полового созревания. Хойкен не пользовался успехом у девушек своего круга. Он находил себе подруг в кемпингах, которые располагались вдоль реки. Сюда приезжало много молодежи из Голландии или Скандинавии, чтобы на какое-то время стать участниками немецкого экономического чуда. Эти молодые люди были более раскованны. Он заметил это по их отношениям с родителями, которые могли уехать покататься на машине, оставляя дочь одну в лагерном вагончике.
Даже сейчас Хойкен ощущал тот почти невыносимый зуд, который вызывало в нем это белокурое создание. Он видел в реке ее гладкое, подвижное стройное тело, слышал ее веселый, волнующий смех и с возрастающим трепетом думал о том, как после мучительных петляний по кемпингу они все-таки найдут путь к вагончику, где наконец прекратят дурачиться и сразу приступят к делу, как будто ни о чем другом и не помышляли. До самого окончания школы он таким образом успешно боролся и с одиночеством, и со скукой. Кемпинги весь год были заполнены, а в выходные дни даже переполнены отдыхающими, так что он только иногда вынужден был брать тайм-аут, чтобы отдохнуть от вылазок в эти злачные для него места.
Хойкен допил свою третью чашку чая, сунул газеты под мышку и посмотрел на часы. Через несколько минут должна была появиться Бетси (или Бески), значит, ему пора уходить. Медленно, стараясь не шуметь, он поднялся по витой лестнице в спальню. Клара еще спала на большой, широкой кровати, где хватило бы места для нескольких человек. Каждое утро Георг наблюдал, как она спит, раскинувшись на своей половине и погрузившись в глубокий сон. Густые волосы закрывали все еще почти юное лицо, только прижатые к телу руки, покрытые тонкой сеткой морщин, выдавали ее истинный возраст. Удивительно, они так давно знали друг друга и все же сумели остаться жить вместе. Они ходили в одну гимназию, но тогда еще не были близко знакомы. Каждый день они проходили мимо друг друга, но самое большее — перебрасывались парой слов. Дружелюбная, рассудительная Клара была очень благовоспитанной, как и все люди ее круга. В то время ее родители работали учителями и давно решили, что их единственный ребенок продолжит семейную традицию. Клара была практичной и спокойной и при необходимости могла организовать для детей что-нибудь интересное.
После окончания школы они не виделись и даже не вспоминали друг о друге, пока совершенно случайно не встретились три года спустя в американском колледже западных посредников. Хойкен не сразу узнал ее. Клара стала женственной и казалась совсем взрослой. Они подружились и несколько раз «путешествовали» вдоль Миссури на взятом напрокат автомобиле. В то время они часто и много ездили, ходили в кино, и это бесцельное времяпрепровождение доставляло им удовольствие. Все дальнейшее произошло как-то легко, без особых ухаживаний, радостно, вдали от любопытных глаз и глупых комментариев, которые приходится выслушивать дома, когда встретишь свою первую настоящую, большую любовь.
Уже тогда он понял, что хотел бы видеть своей женой только Клару. Они никогда не говорили об этом, но она тоже — во всяком случае, Хойкен и сегодня в это верил, — планируя свое замужество, думала только о нем. И хотя позже у Клары, кажется, были другие увлечения, он ничего не знал об этом точно. Во всяком случае, после их совместного пребывания в Америке Георг уже ни в кого не влюблялся. Любовь ассоциировалась у него со взятым напрокат автомобилем и пышными, свежими пейзажами на берегах Миссури. Это представление оказалось таким прочным, что Хойкен сразу отказался от дальнейших завоеваний женских сердец. Он и Клара заканчивали свое обучение в разных городах и могли быть вместе только на каникулах. Клара изучала английский и испанский и упорно стремилась к профессии учителя. Она стала читать лекции в Аахене, и Георг навещал ее. Она жила в небольшой комнате в мансарде в старом городе. Когда он целовал Клару на улице, ему очень хотелось почувствовать терпкий весенний ветер на Миссури, так глубоко запали ему в душу те дни их любовных встреч.
Когда Клара нашла себе работу учителя в Кёльне, они сразу поженились. Старому Хойкену невеста очень понравилась, и он одобрил их брак. Потом появились дети, Клара оставила прежнюю работу и стала работать переводчиком. Сейчас она известный специалист, деловая женщина, у нее собственный офис. Время от времени она ездит в Париж и другие города, чтобы встретиться с авторами и договориться с ними о переводах.
«Тридцать лет, — думал Хойкен. — Тридцать лет супружеской жизни. Обойдя все рифы, мы очутились в этом доме, в котором еще вчера ночью долго обсуждали прошедший день». У Клары был объективный и довольно ироничный взгляд на вещи. Она с удовольствием слушала все, о чем рассказывал Георг, и потом говорила что-то такое, от чего ему сразу становилось легче. Она советовала ему чаще навещать Лизель Бургер и интересоваться ее мнением, она предупреждала его относительно Кристофа, который, кстати, ее терпеть не мог. «Если брат узнает об условиях передачи наследства, у тебя не будет и минуты покоя», — сказала ему жена, и Хойкен, как всегда, когда она говорила подобное, старался защитить Кристофа и больше не касаться этой темы. В глубине души он знал, что Клара права. Его брат был способен сделать такое, на что Георг никогда бы не пошел, но дело было даже не в этом. Просто у Кристофа в концерне было несколько друзей, о которых нельзя было забывать.
Хойкен положил газеты на ночной столик и пошел в ванную. Включая душ, он слышал, что Клара уже проснулась. Его жена считала утро тяжелым временем суток, она любила поспать и, если бы он не будил ее почти каждый день своим утренним туалетом, еще долго лежала бы в постели. Хойкен не спеша намылился и подумал, что нужно собрать небольшой чемодан, вечером он его почти собрал, не хватало только пижамы. Он уже обсудил это с Кларой, и она поддержала его идею провести как-нибудь в отеле всю ночь.
Хойкен выключил воду и услышал, как жена листает газеты. Теперь Клара сидела в постели в черных очках, которые купила в Брюсселе несколько недель назад. «Странно, — подумал Хойкен, — как очки могут выражать определенную волю к жизни». Он не спеша вытирался тяжелым банным полотенцем, от которого шел слабый запах лаванды. Уже потом Георг заметил, что это полотенце Клары. Он был очень невнимателен к таким вещам, что является непростительным для человека, который имеет опыт работы с книгами и фотографиями.
— Доброе утро, — крикнул он подчеркнуто приветливо через дверь, чтобы предотвратить возможную перепалку из-за использования полотенца. — Я по ошибке воспользовался твоим полотенцем.
— Н-да, — услышал он в ответ и сразу понял, что перепалки не будет, потому что этим «н-да» Клара снимала с него всю вину. «Н-да» было ее лаконичным и, к счастью, все еще шутливым ответом, который Георг слышал все тридцать лет их совместной жизни. Он прошел через спальню, чтобы одеться.
— Газеты уже так перемешаны, что я ничего не найду, — сказала Клара тихо.
— Бильбао — Барселона 1:2, больше ничего не нужно знать, — ответил Хойкен.
— Бески проснулась?
— Думаю, да. В конце концов, она еще ни разу не проспала.
— Она действительно проснулась или ты просто не хочешь пойти посмотреть?
Хойкен сглотнул. Он был уже одет. Когда они отдыхали на Миссури, Клара поражалась, как быстро он одевался. Ничего, почти ничего не изменилось. Ему по-прежнему достаточно было двух минут, чтобы одеться, только теперь каждая вещь стоила в десять раз дороже, чем вся одежда, которую он носил в юности. Рубашку с мягким воротником, которая сейчас была на нем, он не любил, потому что нужно было еще застегивать воротник и одевать галстук. Хойкен достал галстук из шкафа и, завязывая его, вышел в коридор. Внизу, на кухне, он услышал голоса детей, которые снова спорили из-за какой-то чепухи.
— Доброе утро, — крикнул он второй раз за сегодня, но теперь уже громче. Из-за открытой кухонной двери выглянула Мария. У нее были крупные черты лица. В отличие от своей матери, она спала немного и с ранних лет была самой флегматичной в их семье.
— Бетси уже там? — громко спросил Хойкен и заметил, что дочь сделала круглые глаза, это означало, что вместо «Бетси» он должен говорить «Бески».
— Нет, — сказала Мария и попыталась сдержать его громкость, — Бески больше здесь нет, господин Хойкен, Бески уже ушла, но мы завтракаем, и все в лучшем виде.
— Удачного дня вам обоим, — еще раз крикнул Хойкен и вернулся в спальню. Он никогда бы не подумал, что у него будет такая дочь. Своей решительностью и целеустремленностью она превосходила в этом доме любого. Когда Мария, подвязав свои длинные волосы, садилась на мопед, Георг даже гордился ею. Она была врожденным лидером. Начальником неважно чего. Просто идеальным руководителем, знающим, как решить любую проблему, и умеющим держать свои эмоции под контролем, так что они никогда не смогли бы ей навредить.
Правой рукой Хойкен проверил, как сидит галстук, одновременно обдумывая, что нужно положить в маленький чемоданчик. Две рубашки, пиджак и две пары брюк подходящего цвета и фактуры. Нижнее белье, носки, пара туфель. Это была одежда для отдыха, словно он собирался на выходные за город, чтобы расслабиться.
Застегивая чемодан, Георг почувствовал взгляд супруги, которая, кажется, все это время наблюдала за ним. Хойкен резко повернулся к ней. К черным очкам он еще не привык, они придавали Кларе академический вид, как будто она хотела вернуться к своей прежней профессии и принимала экзамен.
— Это выглядит так, будто ты собираешься далеко и надолго, — сказала жена, улыбаясь.
— А что, — ответил Хойкен, — это выглядит так, словно я собираюсь в Зауэрланд, чтобы развеяться в одном из отелей.
— Ну, тогда счастливо отдохнуть. — Клара снова принялась читать газеты.
Через полчаса они, как всегда, будут завтракать вместе на лоджии. Хойкен взял чемоданчик и понес его вниз. Детей уже не было, и кухня снова была такой опустевшей, как во время его утреннего чая. Он открыл холодильник и принялся накрывать поднос для завтрака. Было почти восемь часов, когда он внес поднос на лоджию. Георг хотел поставить диск с музыкой, но внезапно ощутил напряжение в области желудка. Он знал, что в этом нет ничего страшного. Больше всего Хойкена беспокоило то, что волнение повышало его аппетит. Так было всегда, еще со школьных лет, когда Георг боялся классных заданий и поэтому приходил в школу бледный. «Но ведь классные задания никогда не прекращались, — подумал Хойкен, — плохо, если не умеешь держать себя в руках». Пока не пришла Клара, нужно сделать себе успокоительного ромашкового чаю. Такой чай всегда помогал ему. Чай из ромашки нужен тому, кто сейчас отправится в путь, чтобы быть у больничной койки своего отца.
Около девяти часов утра Хойкен был у Лоеба. Сегодня профессор разговаривал совсем другим тоном. Они сидели в тесной комнате для отдыха и разглядывали друг друга, словно пытались понять, что нужно одному от другого. Хойкен заметил, что Лоеб сейчас немного спокойнее, чем вчера. Он уже не сыпал профессиональными терминами, по-видимому, это означало, что он все хорошо обдумал. Раньше, когда они только познакомились, отец предложил профессору проект создания новой книги. «Сердце» — так называлась книга, она вышла тиражом в семьдесят тысяч экземпляров и сразу стала бестселлером. Но еще более успешной оказалась вторая. У нее было гениальное название «Из искусства врача. Хорошо слушай, чтобы уметь». Это была популярная книга для тех, кто мог оценить поучительный и претенциозный труд, написанный ворчливым и заносчивым «белым халатом». Хойкен тогда занимался этой работой, поэтому прекрасно помнил главу об использовании профессиональной лексики. Там в своей умной и ироничной манере Лоеб пытался доказать, что человеческий мозг не воспринимает непонятные для него термины. Он утверждал, что заумные названия диагностических процедур звучат как фантастические неологизмы, а каждое необычное слово или название несет в себе некую опасность. Такими высказываниями Лоеб настроил против себя коллег и вызвал тем самым такие оживленные дискуссии, что у издательства не было никакой необходимости рекламировать этот бестселлер.
Наверное, профессор уже не помнил, что утверждал тогда, иначе не стал бы вчера устраивать это представление с использованием страшных медицинских терминов. А может, он просто капризный и своенравный человек и поэтому каждый день говорит своим пациентам и их родственникам абсолютно противоположные вещи. Их разговор все больше действовал Хойкену на нервы. В конце концов, он сидел здесь не для того, чтобы вникать в сложности характера Лоеба. Георг только хотел увидеть отца и то, в каком состоянии он находится. Его разбирало острое любопытство, как профессор заставляет замолчать пациента со всеми его катетерами с баллонами и укладывает его в реанимационное отделение, пользуясь пинцетом, чтобы не дать повода для дальнейших пересудов.
Чтобы остановить этот поток слов, Хойкен отвечал коротко и неохотно. Профессор спросил, почему отец ночевал в отеле, с кем и где он ел накануне вечером, как много пил и курил ли в последнее время. Хойкену была знакома презрительная ухмылка, которая появлялась на лице Лоеба при перечислении человеческих слабостей его пациентов. При этом сам профессор не мог являться примером для подражания, так как состояние его здоровья нельзя было назвать образцовым. С тех пор как стали выходить его книги, Лоеб с каждым годом становился все толще, так что его широкий халат с разрезами был не менее знаменит, чем он сам. И даже нелепые большие очки с огромными стеклами не могли отвлечь внимание от его толщины.
Когда все средства остановить лавину красноречия Лоеба были исчерпаны, а он продолжал говорить, Хойкен посмотрел на часы. Он задержал взгляд на циферблате, словно ему нужно было точно знать время. Этот простой прием возымел свое действие, и профессор тоже посмотрел на часы. Какое-то время они так и сидели, словно что-то обдумывая. Внезапно Лоеб встал, как будто понял, что досаждает Хойкену своими вопросами о пороках и пристрастиях отца, задерживая своего собеседника. У Хойкена мелькнула мысль о том, что его третья книга будет называться «Как заставить врачей слушать». С таким названием она наверняка займет первое место в списке бестселлеров. Георг на минуту задумался, не выдвинуть ли ему эту идею прямо сейчас, но вместо этого молча отправился вслед за профессором, который с неожиданной легкостью буквально понесся по коридору.
Когда они вошли в реанимационное отделение, Хойкену показалось, что он попал в церковь. Как в маленькой часовне, здесь господствовало большое пространство похожего на средний неф, широкого и почти пустого коридора, к которому, как два узких боковых нефа, примыкали с двух сторон застекленные палаты с пациентами. Хойкен заметил все это мельком, только общее впечатление простора запечатлелось в его сознании. Его поразила внезапная гнетущая тишина, которая нарушалась только попискиванием мигающих кардиомониторов. Георг был так взволнован, что не стал дальше осматривать помещение, в которое попал. Еще несколько шагов, и Лоеб остановился перед стеклянной перегородкой, молча глядя вовнутрь, словно там дремал опасный зверь, который мог выпрыгнуть в любую минуту.
Отец лежал на спине, однако ничего нельзя было увидеть, кроме головы с плотно закрытыми и странно запавшими глазами. Покрывало доходило ему почти до подбородка и укрывало всю кровать, как тонкий слой снега, яркая белизна которого разрезалась лишь несколькими тонкими прозрачными трубками и электрическими проводами. Из-под простыни, словно лапа какого-то животного, одиноко выглядывала нога.
Взгляд Хойкена сразу остановился на этой ноге. Георг изумленно смотрел на нее и не мог оторваться. Торчащие пальцы, сильно ороговевшие края которых покрылись трещинами, толстые, набухшие вены, лежащие на вялых сухожилиях, будто высохшие и замусоренные реки. Ногти были обрезаны очень коротко и почти не видны. Большой палец выступал, словно окоченевший или мертвый. Желтая, будто восковая, оцепеневшая нога казалась чужой и внушала Хойкену мысль о близкой смерти отца. Сейчас, увидев все это, Георг вдруг осознал, что произошло вчера. Бескровная, во многих местах странно натянутая кожа старика казалась ему пораженной тяжелым, опасным, идущим от сердца ядом, который расползался по всему телу до самых кончиков пальцев.
— Плохо себя чувствуешь? — услышал он голос профессора. — Принесите, пожалуйста, стакан воды! — услышал Хойкен опять и заметил, что Лоеб поддерживает его справа, словно размышляя, нуждается ли он в помощи. Внезапно, вопреки своему предубеждению, Хойкен понял, что профессору не чужды человеческие эмоции и он тоже способен переживать. Когда принесли стакан с водой, Георг отошел от стены и стал пить. Теперь он стоял так, что больше не видел голую ногу, а только белоснежную простыню, из-за которой виднелась голова очень старого мужчины, которого, казалось, уже никто не мог спасти. Итак, увы… Скорая смерть. Торжественная месса в соборе. Толпа людей, которая потом растечется по площади. Тяжелые удары колоколов болью отзываются в душе. Заключительная песня общины. Иногда, когда отец, шутя, говорил о своих похоронах, он просил устроить все именно так. Хойкен вернул стакан, но даже не заметил, кто его взял. Он словно издалека слышал, как Лоеб что-то говорит, пытаясь отвлечь его от тяжелых мыслей. Заставляя себя слушать его голос, Хойкен заметил, что теперь это были слова ободрения. Лоеб говорил о преимуществе надувных матрацев, о необходимости регулярной смены повязок, раз в два дня обычно достаточно, но в таком случае, как этот, требуется ежедневная перевязка, прежде всего, при рассмотрении факта, что…
Хойкен спрашивал себя, следует ли ему еще раз посмотреть на ногу отца. Как давно он не видел его нога голыми, кажется, несколько десятков лет. В последний раз это было на берегу Рейна, когда они с отцом ехали в Бонн и остановились отдохнуть. Отец снял туфли и носки и болтал ногами в воздухе. Тогда это казалось Хойкену таким ребячеством, будто этот сидящий рядом мужчина попал в давно утраченное детство. «Детство родителей, — думал Хойкен, — слишком трудно представлять, можно только угадывать. Если бы было время внимательно рассмотреть их детские фотографии, может быть, только тогда мы сумели бы проникнуть в атмосферу тех лет и пережить то, что пережили они».
— Тебе уже лучше? — услышал он голос Лоеба. Нужно было отвечать, но Хойкен не хотел показывать, что испугался. Что же ему сказать в ответ?
— Знаешь что, Джозеф? — сказал он и откашлялся. — Знаешь, о чем я сейчас думал? — Он наконец отважился посмотреть на профессора, но тот молчал и не отводил глаз от постели пациента, как будто сам размышлял о чем-то. — Я думал о Менцеле, — продолжал Хойкен, — об Адольфе Менцеле[12]. Недавно мы выпустили книгу его эскизов. На одном листе не нарисовано ничего, кроме его правой ноги — голой и чужой. Страх охватывает, когда видишь эту ногу.
— Менцель великолепен, — согласился Лоеб, по-прежнему не глядя на Хойкена. — С моей точки зрения, он вообще один из великих художников. Я видел много его картин. В Берлине, разумеется, да, в Берлине.
Они молчали, словно погрузились в разглядывание шедевра, после которого смотреть на другую картину нет никакого желания. Через несколько минут профессор оторвался от перегородки и еще раз коснулся руки Хойкена.
— Идем, Георг, выйдем отсюда.
После этого они перебросились парой фраз, Лоеб еще раз сообщил диагноз и только вскользь упомянул о возможных осложнениях, которые могут привести к кризису. Эмболия, местный тромбоз, большая опасность инфицирования. Лоеб расценивает теперешнее состояние пациента как удовлетворительное. «Ему просто говорить, — думал Хойкен. — Наверное, он видел случаи намного хуже, так что отец по сравнению с ними легко отделался». Но Георг еще никогда не видел своего отца таким, и то, что он увидел, сложилось в его сознании в такую страшную картину, которую нельзя было сравнить ни с чем другим.
Стоя в лифте, Хойкен еще видел перед собой стерильную палату и вышел онемевший, словно погруженный в гипнотический транс. Он даже несколько раз посмотрел на часы, но никак не мог запомнить, который час. Он не мог следить за временем. Выйдя из лифта и направляясь через холл к выходу, Георг увидел своего брата, шагающего прямиком в клинику. Они увидели друг друга и поспешили навстречу, словно договаривались встретиться именно здесь. Кристоф был без плаща, только в темном удобном костюме без галстука. Братья пожали друг другу руки. Хойкен почувствовал, что Кристоф разглядывает его и пытается понять его настроение.
— Ну, как он?
— Не поднимайся, Кристоф! То, что ты там увидишь, тебя не обрадует.
— Еще как поднимусь, мой милый! Как ты думаешь, зачем я в шесть часов утра уже выехал из Штутгарта?
— Ты приехал поездом?
— Конечно, иначе как бы я мог уже быть здесь?
— Что еще ты на сегодня запланировал? Когда уезжаешь?
— Сейчас я поднимусь к отцу, а позже приеду к вам в издательство. На сегодня я зарезервировал три места в «Le Moineau».
— В «Le Moineau»? Не нашел ничего попроще?
— Ты уже ел там когда-нибудь?
— Нет, но, конечно же, слышал о нем.
— Вот видишь, только слышал! Если бы я о чем-то только слышал, я не позволял бы себе судить об этом.
— Кристоф, я не позволяю себе никаких суждений, я только хочу спокойно пообщаться с моими братом и сестрой так, чтобы меня не забавляли все время крутыми изысками французской кухни.
— Изыски французской кухни! Вот как ты это называешь! Все еще заметно, что ты учился в США и ни одного семестра — во Франции.
— Зато ты учился во Франции и ни одного семестра — в США.
— Не хочешь ли ты сравнить Францию и США?
— Нет, Кристоф, не хочу. Я вообще ничего сейчас не хочу. Собственно говоря, я должен уже давно быть в издательстве. Согласен, пойдем в «Le Moineau», если это доставит тебе удовольствие. Встречаемся там?
— Встретимся прямо на фирме.
Хойкен посмотрел вслед своему младшему брату, увидел, как тот зашел в лифт, и немного постоял, мысленно прокручивая в памяти их короткий разговор. Кристоф учился во Франции. Всем своим поведением, привычками, образом жизни он отвергал попытки со стороны отца отправить его хотя бы на полгода в США. В молодости Кристоф считал, что это неинтересная, скучная страна, несчастный случай в истории. Позже, когда он вынужден был узнать США поближе, то сделал все так, словно ему это было не очень нужно, разве что набраться немного опыта. Несколько лет назад отец доверил ему руководство издательством «Фобос», выпускающим пособия для учителей начальных классов в скучной упаковке, но этого дела Кристофу было мало. Поэтому хорошо продаваемые, но скучные учебники он разбавлял плохо раскупаемыми, зато элегантными книгами по истории и философии, а также беллетристикой. С тех пор «Фобос» стал авторитетным, но в финансовом отношении дела его были плохи. «Элегантные побрякушки, le moineau, le plumeau, которые дорого стоят и трудно продаются, — думал Хойкен, — сделали брата заносчивым и одновременно нервным. В своем французском ресторане он непременно сядет во главе стола и станет торжественно демонстрировать свое искусство высказывать свое недовольство официантам».
Чуть позже Хойкен вошел в приемную своего офиса и оторопел. Джоанна всегда хорошо одевалась, но то, что она надела сегодня, означало скачок в следующую, высшую категорию. Георг был растерян, ему не хватало слов, чтобы дать определение тому, что он видел. Это выглядело скорее как белый блейзер из тонкого шелка, который блестел в свете, льющемся из маленьких ламп на потолке. Блейзер, кажется, был расписан переливающимся от светло-зеленого до воздушно-розового цвета рисунком, который был выполнен так искусно, что не видно было ни одного кармана, ни одной пуговицы или еще какой-нибудь детали. Они стали заметными, только когда Хойкен присмотрелся к блейзеру повнимательнее. Георг поздоровался, с трудом скрывая свое смущение. Перед его глазами возник короткий, прекрасный миг вчерашнего дня. Сейчас он точно знал, что для Джоанны те мгновения тоже не прошли бесследно, это было видно по ее наряду, который намекал, что она ждет от него следующего шага. Когда Георг это понял, его охватила гордость. Красота Джоанны льстила ему. Специально для него она превратилась почти в модель. Хойкен мысленно взвешивал, должен ли что-нибудь сказать ей, но оставил эту мысль и быстро прошел в свой кабинет, где еще некоторое время ходил туда-сюда, пока ему не удалось подавить в себе возрастающее желание. В его душе проснулись недоверие и выработанная за долгие годы осторожность. С тех пор как женился, Хойкен не допускал щекотливых ситуаций с женщинами и держался подальше от искушений. Нужно было сориентироваться или получить спасительный совет, поэтому Георг подошел к шкафу, где находились несколько рукописей и конфиденциальные бумаги, в том числе различные документы. Он быстро нашел личное дело Джоанны и принялся его изучать.
В жизни она была не похожа на свою фотографию в личном деле. Сейчас ее лицо уже не было таким молодым и худощавым, на нем не просматривалось упрямство и тщеславие. Давно исчезли признаки переходного возраста. Сейчас она была похожа на опытную женщину лет двадцати пяти, чьи завышенные претензии еще не удовлетворены и могут в дальнейшем возрасти. Джоанна… Где, впрочем, написано что-нибудь о Джоанне? Хойкен сразу заволновался, когда не нашел этого имени в личном деле. Там вместо Джоанны стояло имя Яна, что легко можно было объяснить местом ее рождения. Она родилась в Праге… Об этом Георг тоже ничего не знал. Еще одна информация, в корне меняющая прежнее впечатление о девушке, потому что до сих пор он думал, что ее родина — Испания. Она бегло говорила на английском, французском и испанском языках. Странное дело, о чешском нигде не упоминалось, это притом, что первые двенадцать лет своей жизни Джоанна провела в Праге и только потом переехала в пригород Кёльна. Она начинала работать в одной информационной фирме, после этого почти регулярно меняла места работы. Она работала в музее и в картинной галерее. В высшей школе СМИ Джоанна проработала дольше всего и получила оттуда наилучшие рекомендации, которые, очевидно, имели решающее значение при ее приеме на работу в концерн.
Хойкен прервал чтение, так как почувствовал, что всерьез заинтересовался девушкой и начинает вмешиваться в ее жизнь. Он представил себе Прагу, город, где прошло ее детство. Яна из Праги, это так неожиданно. Он тоже однажды посетил Прагу, в 80-х, когда еще не было экономического кризиса. Туманный город с хорошим, дешевым пивом. Тогда в Праге следовало предъявлять паспорт, если оказывался где-нибудь поблизости от иностранного посольства, а имя Франца Кафки было покрыто такой тайной, что можно было принять его за часть секретного кода каких-нибудь иностранных агентов.
Яна-Джоанна… Каждое из этих имен окружало голову статной белокурой особы, сидящей у него в приемной, как нимб. Как будто она была одной из прекрасных, одухотворенных героинь из романов Милана Кундеры[13], за которыми всегда ухаживают эти беспокойные парни, врачи с повышенной потенцией или бездарные писатели, которые полжизни ничем не занимались, но с помощью философствования и нежного воркования почти без труда добывают себе любую красавицу.
Хойкен улыбнулся, сердце его екнуло. Эту женщину он недооценивал, хотя она всегда была в непосредственной близости от него. Наверное, она только на первый взгляд секретарша, а на самом деле у нее совсем другая суть, которую он из-за проклятой рутины никогда не осознавал. Георг положил документы в шкаф, туда, где они хранились. Ничего не следует откладывать. Ему нужна правда, сейчас или никогда. Он склонился над переговорным устройством, нажал на кнопку и попросил ее зайти в кабинет. Потом подошел к окну и стал как раз на то место, где вчера с ними произошло то необъяснимое чудо. Джоанна вошла и остановилась у двери, он смотрел не на нее, а в окно и сразу задал вопрос:
— Скажите, Джоанна, почему вы все эти годы отзывались на имя Джоанна, тогда как вас зовут Яна? — Он произнес это нервно и несколько резко. Его довольно грубый тон только запутывал дело. Но в такие моменты он не мог контролировать свой голос из-за понятного волнения. В результате он срывался и все портил.
— Вы назвали меня в первый день Джоанной, — ответила девушка. — Я не знаю почему. Это была просто ошибка, но мне понравилось, и я захотела, чтобы меня называли так.
— Вы захотели? Но почему вы не настояли, чтобы я называл вас настоящим именем?
— Потому что в Чехии, где я родилась, так зовут очень многих девочек. Яна — скучное имя. Раньше я считала, что это вообще самое неинтересное имя.
— Вы родились в Чехии? Этого я тоже не знал.
— Да, странно, что мы никогда не говорили об этом. Но ведь это написано в моем заявлении о приеме на работу, вы могли все выяснить.
Теперь и ее тон стал немного резким. Было ясно, что Джоанна не могла понять, почему возник этот разговор, больше похожий на допрос. Ему не следовало продолжать в том же духе, он должен был поменять тон в направлении Милана Кундеры.
— Да, я должен был это знать, вы правы. Я глупец, глупец, который ни разу не прочитал ваше заявление. Вы еще поддерживаете связи с вашей родиной?
— Я родилась в Праге, но у меня нет чувства, что это моя родина. Мой отец — чех, моя мать — немка. Мы жили все вместе в Праге двенадцать лет. Потом родители разошлись, и мы с мамой переехали в Германию.
— Ага, вот оно что, понимаю. Вы говорили раньше по-немецки?
— Совсем немного. Отец терпеть его не мог. Немецкий был тогда для нас в Праге языком ГДР, языком оккупантов из 68-го.
— 68-й… Ах да! Конечно! Будучи западным человеком, следовало в первую очередь подумать об этой дате.
— Да, следовало. В 90-е годы об этом почти забыли, и через пару десятилетий никто не захочет ни говорить, ни вспоминать, что произошло в Праге в 68-м.
Сейчас они подошли к Кундере. Разговор медленно заселяли его персонажи. Хойкен вспомнил «Невыносимую легкость бытия» и ее экранизацию, а также энергичный секс, который в течение всего фильма поддерживал хорошее настроение зрителей. Где это было? Где же он смотрел этот фильм? Скоро он будет жалеть, что никогда не вел дневник и не уделял внимания маленьким сюрпризам своей жизни. Делая записи хоть иногда, он смог бы легко восстановить подобные случаи в памяти. А так прошлые годы лежат позади сплошной серой массой, на которой кое-где пестреют маленькие цветные пятна событий, и невозможно упорядочить их во времени.
Сейчас он уже дальше, чем был вчера. Его охватило огромное желание немедленно уехать куда-нибудь с этой женщиной, которая была похожа на героиню художественного фильма. Георг хотел, чтобы она рассказала ему всю свою жизнь, день за днем. Он даже связывал это желание с маленьким чемоданчиком, который утром поставил в багажник своей машины. Он словно чувствовал, когда укладывал вещи, что собирается в Прагу.
От сильного возбуждения у него пересохло во рту, и Хойкен был вынужден сглотнуть. В глубине души он чувствовал, как что-то давит его, и не мог избавиться от этого чувства. Ему очень хотелось поступить так, как поступают персонажи из романов Кундеры, но он не имел ни малейшего представления, как это сделать. В конце концов, он прочитал достаточно много, чтобы уметь вызывать соответствующие фантазии. Больше всего его беспокоила роль начальника. Она совершенно не подходила к утонченному созданию, которое он должен к себе привязать. Хойкен был намерен как-то с этим справиться и заставить Джоанну забыть, что он является ее шефом, хотя это казалось ему почти невозможным. Наверное, она в самом деле принимала его за кого-то другого — того, кто утром вошел в комнату в девять с минутами, чтобы быстро занять свое кресло и все о ней раскопать. В глубине души Георг понимал, что будет вынужден отказаться от некоторых жизненных удобств и ехать в поезде с задернутыми шторами. Но он любил читать, и романы делали его жизнь интересной. «Кундера» — это звучало как девиз, которым руководствовался в жизни его брат. Кристоф однажды даже обедал с Кундерой, конечно, в Париже, и рассказал об этом Хойкену, но тогда это было ему безразлично. Он слушал вполуха и думал, что знаменитый писатель был всего лишь литературным деликатесом Кристофа.
Джоанна все еще ждала у двери. То, как Хойкен вел с ней разговор, ему самому казалось неприятным. Он по-прежнему не выходил из роли начальника. Георг пытался придумать, что ему сказать после такой продолжительной паузы.
— Извините, Яна. Прага и вся эта история… Мне потребуется время, чтобы к этому привыкнуть. Вы иногда тоскуете по тому времени, думаете о Праге?
— О Праге, как о городе, редко, но чешскую музыку я люблю больше всего.
— Чешскую музыку? Какую чешскую музыку?
— Великую чешскую музыку — Сметана, Дворжак, Яначек… Эту музыку я люблю больше всего.
Он был совершенно не готов к такому разговору. Об этих композиторах он почти ничего не знал. Если бы несколько дней назад кто-то сказал Хойкену, что он когда-нибудь будет иметь дело с этой троицей, он бы только громко рассмеялся. Но сейчас — другое дело, потому что с сегодняшнего дня в его приемной сидит молодая женщина, которая ничем так сильно не увлекается, как поющими при луне русалками. «Русалка». Кажется, так? Есть у Дворжака опера с таким названием? И разве русалка — не славянская фея с длинными белыми волосами, которая соблазняет своих начальников? Он попытается. «Русалка» — единственный шанс, который он сейчас видит.
— Боже мой! Еще раз прошу прощения, Яна. Сегодня я что-то туго соображаю, никак не могу сосредоточиться. Я слышал когда-то прекрасную арию Русалки.
Если сейчас она начнет расспрашивать — он пропал. Никакой арии Русалки он не слышал. Самое большее — начало Moldau, это трогательное тихое журчание, которое в каждом документальном фильме сопровождает появление ручья на экране.
— Вы знаете «Русалку»? В самом деле? Тогда вы непременно должны знать и Магдалену Кожену[14].
Черт! Дьявол! Нет, он не знает эту Магдалену, чье мягкое, так красиво звучащее имя услышал только что. Но почему он не знает Магдалену Кошш? Потому что с раннего утра начинает читать не те вещи, потому что крут его интересов слишком ограничен и скудно украшен прекрасным жемчугом, который для других людей является необходимой частью их жизни. Он не может сейчас огорчить Яну тем, что ничего не знает о Магдалене Кошш, он должен продемонстрировать глубокую заинтересованность чешской музыкой.
— Да, припоминаю, я однажды видел ее по телевизору.
— О, как я вам завидую! Я ее еще ни разу не видела, но, конечно же, много раз слышала. Я с нетерпением жду ее концерта в филармонии.
— Она дает концерт здесь, в Кёльне? Об этом я тоже не знал.
— Она выступает в субботу с программой ее нового CD.
— Прошу прощения, Яна, что за новый CD?
— О, это великолепно! Я часто слушаю эту музыку в машине по дороге домой. Это CD с пьесами Баха, Иоганна Себастьяна Баха и его сыновей.
— И как он называется?
— Погодите минутку, кажется, «Lamento»[15].
Неужели она это серьезно? Или смеется над ним? Не может быть, чтобы CD с классической музыкой назывался «Lamento». Такое ужасное название совершенно невозможно. Однако лучше не расспрашивать, хотя на этот раз он все-таки догадался, что Магдалена Кошш — это певица. Но осторожно! Может быть, она играет на гобое или другом инструменте, который он недооценивает, как недооценивал чешскую музыку. Концерт, сейчас ему все внимание следует направить на концерт.
— У вас уже есть билет?
— Да, конечно. Я не могу дождаться вечера, чтобы забрать его в маленьком ларьке на Ронкаллиплац.
Как она его назвала? Да, точно, маленький ларек, как он называется? Случайно не «Köln-Ticket»? Он как раз виден из окна его гостиничного номера.
— Вы идете на концерт одна?
— Да. У человека, который бы с удовольствием пошел со мной, поменялись планы.
— Это значит, что вы заказали два билета и теперь один вернете?
— Да, сейчас буду звонить. Я только вчера узнала, что у моего спутника, к сожалению, нет времени.
— Можете не звонить. Я куплю второй билет.
— Это значит, что вы пойдете со мной на концерт?
— Можно сказать и так, если хотите.
Георг не припоминал, чтобы когда-нибудь с таким дерзким безрассудством приступал к какому-нибудь делу. Но остановиться он уже не мог. Внутренний голос постоянно твердил ему, что все должно быть так и никак иначе. Никакой тактики ведения беседы и обдуманной стратегии, никаких прямолинейных методов, при которых известны цели и намерения. «Русалка», Магдалена Кошш — вот волшебные слова, открывающие новые горизонты, о которых ему поведало это создание в блестящем шелковом блейзере, словно вышедшее из славянской сказки. Сейчас он был готов ко всему. Все чувства, которые вызвал в нем этот разговор, могли теперь вырваться наружу.
— Вам было бы неприятно, если бы я вас сопровождал?
— Неприятно? Вовсе нет, почему вы так решили? Я была бы рада этому.
— Хорошо, значит договорились. В субботу идем в филармонию.
Он вынул руки из карманов брюк, где держал их все это время, подошел к столу и повернулся к девушке. Она, казалось, ждала, что он займет свое обычное место, но ничего не говорила, просто стояла в своем сияющем блейзере и черных брюках. Георг чувствовал, что должен что-то сказать о том, как она выглядит, хотя у него это всегда выходило неловко.
— Ваш блейзер, должен вам сказать… Ваш блейзер, Яна, выглядит так, словно кто-то сшил его специально для вас.
— Вы хотите сказать, что это работа на заказ? Верно?
— Работа на заказ. Точно. Именно так.
— Вы правы. Это ручная работа. Сшит именно для меня. К сожалению, не так безукоризненно, как вам кажется. Он вам нравится?
— Нравится ли он мне? Вы отлично в нем выглядите.
— Спасибо. Значит, я могу снова приступить к работе.
Она замолчала. Все было как вчера, когда он уходил из офиса. Они напряженно улыбнулись друг другу, и только. Затем девушка вышла. Сегодня вечером она заедет на Ронкаллиплац, войдет в маленький кабинет и скажет: «Я заказывала билеты», оплатит их и положит в сумочку. Два билета, один для нее, а другой для него. Два билета для мужчины и женщины, которые вместе идут на концерт. Эти простые мысли бесконечно вертелись у него в голове. У него возникло чувство, словно он взлетает высоко-высоко, как раньше, когда курил эту чепуху. Клетки его головного мозга работали веселее и радостнее, чем обычно.
Хойкен вошел в угловое помещение на верхнем этаже, где должна была состояться закрытая конференция, одним из первых. Длинный стол, за которым через несколько минут будут сидеть сотрудники, был заставлен чайниками и кофейниками. Георг прошел к председательскому креслу и положил папку на стол. Сначала он скажет несколько приветственных слов, а затем сообщит о событиях вчерашнего дня. В местных газетах была помещена только маленькая заметка о них. О проведении конференции было объявлено еще вчера, и отменить ее не согласились. Сегодня Хойкен встретился с ядром издательства, самыми важными сотрудниками и товарищами. Эта руководящая элита ему нравилась, потому что перед множеством людей он был вынужден вести себя и разговаривать совсем по-другому, и каждый раз у него находились недоброжелатели.
Когда вошел Байерман, Хойкен подошел к нему и попросил сесть справа от него. Георг хотел, чтобы Байерман был рядом. Этот человек своим спокойствием и выдержкой благотворно влиял на Хойкена. Они стояли рядом во главе стола и тихо переговаривались, пока собирались сотрудники. Хойкен правильно делал, что держал остальных на расстоянии и создавал впечатление, что он и Байерман заняты важными и неотложными вопросами. При этом он внимательно наблюдал за тем, в какой последовательности собирается его команда. Петер Осткамп, молодой редактор немецкой литературы со свежим мальчишеским лицом, но старомодной прической, пришел первым. Затем вошли Юлия Хандвитт, редактор романской литературы, и Петра Зейбольд, редактор отдела искусства и фотографии. Следом пришел Герман Патт, редактор англо-американской литературы. Он держал в руке сигарету, в то время как Петра и Юлия прекратили курить перед тем, как войти. Заметив, что обе женщины внимательно смотрят на него, Герман послушно повернулся и направился к выходу, столкнувшись с Ханной Ротгербер, пресс-секретарем издательства, которую сопровождал руководитель отдела рекламы Норберт Волле, самый молодой из всех собравшихся. Постепенно все заняли свои места и сразу взялись за чашки. Началась обычная чайно-кофейная болтовня. Последним пришел Михаэль Дипгес, уполномоченный по сбыту. Хойкен увидел, что команда в сборе, и дал всем еще пять минут, чтобы успокоиться.
Он в двух словах рассказал Байерману о своем разговоре с Ханггартнером. Байерман был изумлен и даже не смог отпустить свою очередную шутку. Хойкен заметил, что в его глазах он сразу вырос. Георг почувствовал, что внушает уважение к себе. Второй раз за сегодняшнее утро он был польщен. Коротко и дружески сжав руку Байермана, он дал понять, что разговор окончен, затем пододвинул свое кресло ближе и занял место председателя. Когда Петер Осткамп почти одновременно с ним встал и закрыл дверь, все начали понемногу успокаиваться.
Хойкен поздоровался и открыл конференцию коротким рассказом о посещении клиники. Он не стал вдаваться в детали, дважды повторив успокаивающий оборот «состояние стабильное». Сотрудники слушали внимательно, однако Хойкен понял, что не нужно слишком долго развивать эту тему. Пока он говорил, в зале было необычно тихо, никто даже не пригубил кофе. Все сидели с отсутствующим видом, как будто ученики в школе, которые должны ловить каждое слово учителя. Георг постарался поскорее выпутаться из этого положения. Откинувшись на спинку кресла, он сделал паузу и слегка стукнул по столу рукой. Это означало, что пора переходить к повестке дня. Только Норберт Волле не умел, как другие, быстро переходить от подавленного состояния к веселому и оживленному.
Хойкен, вопреки всему, был в хорошем расположении духа. Он совершенно точно знал, чем оно вызвано. Тема конференции должна быть четко обозначена и детально рассмотрена. Речь шла о выпуске продукции весной будущего года. Предполагалось заслушать первые соображения по поводу предварительного просмотра программы, мнения о печати и рекламе. Каждый присутствующий здесь знал этот обычный порядок, но в начале собрания должна быть обнародована определенная идея, и эти слова звучали для всех как сигнал. Их маленькие нервные лошадки стояли на старте, а плети были зажаты под мышкой. Когда Хойкен приготовился открыть заседание, он подался вперед и, взглянув на Байермана, попросил его рассказать о проекте Ханггартнера.
Сообщение о новой рукописи Ханггартнера было предложено заслушать в первую очередь, потому что она станет самым прибыльным романом весны и все другие программы будут лучше продаваться благодаря этому изданию, а некоторые выпущены только потому, что появится этот роман. Конференция началась с представления романа Ханггартнера. Начало было сильным. Хойкен был доволен. Только при одном упоминании имени этого писателя все насторожились. Пять-шесть минут все присутствующие сидели молча, словно взяли маленький тайм-аут. Роман Ханггартнера было непросто предугадать и подсчитать прибыль от него, однако не было ничего скучнее, чем разбирать подробности его легко предсказуемого содержания.
Байерман это, конечно, знал. Поэтому он с самого начала заинтриговал слушателей заявлением о том, что фабула будущей книги все еще неизвестна. Сюжет романа Гюнтер описал намеками, представленными в форме вопросов, что позволило даже развеселить слушателей. Никто и подумать не мог, что такая тонкая тема может нести в себе столько остроты. Все с облегчением поняли, что им не придется скучать из-за надоевших причуд Ханггартнера. Хойкен тоже радовался, но никому этого не показывал и вертел в руках карандаш. На конференции без карандашей не обойтись — это излюбленный рабочий инструмент добросовестного и профессионального издателя, чьи комментарии, замечания (очень важные, а чаще всего мимолетные) и наброски с натуры можно в самом худшем случае тут же стереть ластиком.
Хойкен демонстрировал свой карандаш, а сам внимательно наблюдал за реакцией сидящих за столом. Волле записывал больше других, так усердно, будто грузил стройматериалы в слишком маленький грузовик. Парень еще не понял, что так можно опозориться. Своим беспрерывным конспектированием он расписывается в своем прилежании, но, в конце концов, показывает, что не может самостоятельно принять ни одного решения. Мог бы поучиться у Ротбергер. Ей достаточно бросить взгляд на страницу, и она уже видит, как использовать блок с вызывающе маленькими заметками в качестве площадки для игры. Она записывала от и до только заглавие и делала это очень быстро с помощью стенографии, словно при этом сразу и упорядочивала. Осткамп, напротив, ничего не записывал. Он сидел прямо и неподвижно и всем своим видом показывал, что все, что сейчас говорят о романе Ханггартнера, его не касается и Ханггартнер для него не только не предмет обсуждения, но вообще чуть ли не последний человек. Он, конечно, не имеет права здесь даже заикнуться об этом и сразу после утренних сплетен отправится в коридор.
Байерман закончил свое выступление. Он единственный из присутствующих дерзнул заявить, что с нетерпением ждет роман Ханггартнера, хотя точно знал: никто из сотрудников не заинтересуется всерьез этой книгой и позже они, самое большее, бегло просмотрят ее, чтобы посмеяться над особенно неудачными отрывками.
Затем было голосование, и большинством голосов роман Ханггартнера утвердили первым пунктом программы. Этого и следовало ожидать. Роману отводилось со всеми предоставленными для него сентиментально звучащими рекламными лозунгами («Еще одна любовь — еще одно счастье») минимум две, если даже не все четыре страницы предварительного просмотра.
Норберт Волле отреагировал на слова «предварительный просмотр» первым. Ему пришло в голову, что он, как руководитель отдела рекламы, должен подать хотя бы маленькую гениальную идею. Все устремили на него свои взгляды, когда Волле, как драгоценный трофей, вынул из своей папки фотографию, на которой был запечатлен Ханггартнер. На голове писателя была шляпа, а вокруг шеи обернут шикарный, очень стильный шарф, концы которого переброшены назад. Ханггартнер стоял, прислонившись спиной к белой стене, словно договорился с кем-то о встрече и ждал, как мечтательный юноша из «Явления Марии», еще одну женщину, сошедшую с небес. Волле в двух словах пояснил, что это, как он выразился, «магическое» фото не только украсит суперобложку, но будет задействовано для рекламы. При этом он развязно ухмыльнулся, будто рассказывал о скверной выходке хулигана. Осткамп тут же снова стал отрешенно смотреть перед собой, демонстрируя свое отвращение, которое все сразу заметили. Как редактор отдела искусства и фотографии, Петра Зейбольд должна была тоже сказать свое слово. Все ждали этого, предвкушая определенные замечания с ее стороны, которые не дали бы этой фотографии ни малейшего шанса быть так широко использованной, когда Байерман еще раз поднял руку и предупредил ее выступление. Он сказал, что подробное рассмотрение вопроса, к сожалению, следует пока отложить, потому что нет уверенности, что Ханггартнер отдаст свою рукопись завтра, как было условлено ранее.
Хойкен наслаждался наступившей паузой. Он заранее договорился с Байерманом, что это замечание тот выскажет в конце. Все, включая Осткампа, выглядели сейчас так, как будто что-то прослушали перед этим или не поняли сейчас. «Они чувствуют себя обманутыми, — подумал Хойкен. — Таким образом можно расправиться со всем высокомерием мира». Он приподнял голову, всем своим видом показывая, что для него это тоже неожиданность. При этом он почти восторгался тем, как изящно Байерман это сделал.
Ханггартнер не хочет отдавать рукопись… Ничего подобного никто в этом зале никогда не слышал, потому что все знали, что Ханггартнер день и ночь самоотверженно трудится. На всех его работах можно было так и написать: «Беспрекословное самоотречение». Благодаря этому Ханггартнер стал знаменитым. Он отдал всего себя служению литературе и весь свой талант, до последней капли, отдал людям. Никто не проронил ни слова. Все ждали от Байермана объяснений. «Вот он, драматический момент», — подумал Хойкен. Он не смотрел на Байермана. Его взгляд блуждал по потолку, как будто он думал о том, не поменять ли этот скучный светло-голубой тон.
Петер Осткамп был первым, кто пришел в себя. Он быстро поднял правую руку, чтобы взять слово. Возможно, он почувствовал, что есть шанс продвинуть свою молодую писательницу. Однако Хойкен проигнорировал просьбу Петера. Он захлопнул свою тяжелую папку и с решительным видом отодвинул ее в сторону. Все знали, что Ханггартнер всегда имел дело только со старым Хойкеном и ему первому передавал свои рукописи. Отец был связующим звеном между издательством и Ханггартнером, и теперь все увидели, что эта связь оборвалась. Хойкен дал им еще немного времени, чтобы страх заработал, потом отложил свой карандаш. Его считали в этом кругу способным менеджером. Никто лучше его не знал, как устроить так, чтобы книга продавалась, и способствовать этой продаже соответствующими методами. Но как редактор он не очень отличился и с авторами работал не часто, передавая это дело опытным коллегам-профессионалам. Раньше он был человеком, работающим для программы в целом, а не индивидуально с каждым писателем. Он обдумывал, какие книги к каким подходят, заботился о том, чтобы из общей литературной массы возникла хорошо подобранная серия, которую можно было пустить в продажу два раза в год, чтобы получить неплохую прибыль.
— Все мы, — начал он негромко и медленно, — знаем, что Вильгельм Ханггартнер уже много лет связан с нашим издательством так тесно, как никакой другой автор. И мы также знаем, что эта крепкая, дружеская связь основана на близких отношениях Вильгельма Ханггартнера с владельцем этого концерна. Вот почему, а также потому, что этот писатель и его роман занимают в наших планах особое место, Вильгельм Ханггартнер был одним из первых, кому я позвонил, чтобы сообщить о болезни нашего шефа. Вильгельм Ханггартнер был потрясен. Для него, как и для нас, это известие было совершенно неожиданным. Поэтому он просто не в состоянии действовать по заранее намеченному плану и приехать завтра в Кёльн для передачи своей рукописи.
Каждая произнесенная Хойкеном фраза делала свое дело. Георг чувствовал, что все уже сейчас так увязли в этой теме, что другие темы не могут с ней сравниться. «Вот типично ханггартнеровский метод, — подумал он. — Вильгельм делает это в каждой своей книге. Заботится о том, чтобы привлечь внимание какой-нибудь мыслью в фельетоне, а если это не помогает и его личные капризы ничего не дают, он брякнет что-нибудь неподходящее о состоянии нации». Однако на сей раз эти трюки пойдут на пользу не только ему и его книгам. Теперь, если все сделать грамотно, кто-нибудь другой, например Георг Хойкен, может использовать их. Он может ставить эти трюки прямо здесь, в этом зале. Пусть все хорошенько задумаются над тем, кто должен занять пост руководителя концерна.
Герман Патт, кажется, уже начал задумываться. Он вынул из кармана пачку сигарет и положил ее перед собой так демонстративно, словно сейчас ему могла помочь только еще одна доза канцерогенов, без которых он не мог думать. Петра Зейбольд стащила с носа очки и украсила ими свой календарный план. Наступило время раздачи подарков. Хойкен немного отодвинул кресло назад и провел рукой по волосам. Он говорил так, словно преподносил благодарным слушателям маленькие милые сюрпризы:
— Ханггартнер решил, что пересмотрит срок сдачи своей рукописи. Лично я отнесся к этому с большим пониманием. Такое же понимание я предполагаю найти и в вас, так как не поставил в известность об этом решении главы нашего концерна. В течение многих лет он плодотворно трудился на своем посту. Сейчас болезнь не позволяет ему участвовать в текущих делах. Мы должны попытаться, со своей стороны, доказать, что можем проводить эту работу так же хорошо, как она сейчас идет, и без его непосредственной помощи. Точно в таком же духе я высказался вчера вечером в личном и очень доверительном телефонном разговоре с Вильгельмом Ханггартнером. Мы с этим автором знакомы уже много лет и оба знаем, чего нам ждать друг от друга. Поэтому я был растроган, когда Ханггартнер в конце нашего разговора сказал, что принял решение приехать завтра в Кёльн, чтобы передать свою рукопись лично мне.
Хойкен не двигался, он сидел, наклонившись вперед, словно потрясенный своими собственными словами. Его взгляд застыл на пустой бутылке, которая стояла перед ним, как будто он смотрел трогательный фильм, посвященный его жизни. Герман Патт крутил на столе свою пачку сигарет, а Юлия Хандвитт подперла голову рукой. Только Байерман отреагировал сразу и произнес в полной тишине:
— Я думаю, это хорошая новость. Мы все знаем, что ты хорошо завершишь переговоры, Георг. Ханггартнер — это тяжелый, очень тяжелый случай, но после того, что ты сейчас сказал, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что все завершится положительно. Все-таки в случае с Ханггартнером мы могли остаться в проигрыше.
Георг усмехнулся. Байерман разговаривал с ним, как со школьником, которому все время прощают его плохие привычки. Затем Хойкен выпрямился, стукнул кончиками пальцев правой руки по столу и сказал:
— В будущем году у нас будут еще книги. Господин Осткамп, продолжайте, пожалуйста.
Он знал, что это подло — давать теперь слово Петеру. Каждый, кто хотел выступить, должен был потрудиться, чтобы его стали слушать. Что бы ни говорил сейчас Осткамп о новых работах своих молодых писателей, его выступление обречено на провал. Роман «Быстрое удовольствие», дебют двадцатишестилетней писательницы из Бергиш-Гладбах. «Малые свершения», сборник рассказов одного опального у себя на родине писателя. «Яд и изнанка жизни», второй роман писательницы из Крефельда, известной больше по газетным полосам и с недавнего времени живущей в Берлине. Все эти заглавия с тихим шелестом проносились по комнате, как стрелы, летящие мимо цели. И это притом, что Петер Осткамп умел говорить. Он никогда не путался, хотя произносил слова довольно быстро, и выстраивал свои длинные, грамотно составленные предложения так, что они подводили к логическому выводу. «Странно только, что, невзирая на свой интеллект, он еще не понял, что пора бы бросить эти выверты, — думал Хойкен. — «Роман с логикой абсурда», например, своего рода академическое хулиганство, не говоря уже о «Перипетиях обыденности», где якобы при чтении каждой второй страницы мурашки по спине бегают». Он подумал, что Осткамп, должно быть, все еще хранит рефераты семинаров и внимательно читает все рукописи, даже если они навязывают какие-то новые понятия. Возможно, поэтому он еще ни разу не помог заработать ни одной новоиспеченной писательнице, занимаясь всеми этими перипетиями и аллегориями. Никаких вечеринок, секса и тем более наркотиков.
Когда после Осткампа слово взяла Юлия Хандвитт, которая была почти на десять лет старше Петера, Хойкен сразу успокоился. Сейчас будут французы и итальянцы. Юлия знала, как представить свои заглавия. У нее они звучали так, что ты чувствовал себя в отпуске, на прекрасных, фешенебельных южных курортах. «Прованс», — уже то, как она это произносила, улучшало настроение. И сейчас речь пойдет наверняка не о жалком пособии на существование, а о людях, которые еще на что-то способны. «Такие романы, — подумал Хойкен, — имеют аромат жизни, в них вещи имеют вкус, запах и излучают свет, а не похожи с самого начала на бесполезные отбросы». После этого опять стало скучно. Герман Патт представил роман американского писателя, который он искал пять лет. При этом он говорил так, словно рассказывал запутанную криминальную историю. Каждый раз все увлеченно слушали, а потом спрашивали себя, что, собственно, их так покорило. Американцы не должны бы так очаровывать. Петер Осткамп сказал бы, что они не посещали лекций по модернизму. Странно только, что их темы по сравнению с другими писателями часто были намного привлекательнее, как будто они снабжали свои тексты таинственными и сильными заклинаниями.
Время приближалось к полудню, когда Петра Зейбольд представила уже разрозненные экземпляры своего фотоальбома. Нет ничего приятнее, чем после двух часов просмотра более или менее профессионально сделанных фотографий увидеть город в утренней дымке. Весь этот туман, лежащий на тополиных аллеях, которые тянутся вдоль берега реки, все эти поля, коричневые, как какао, с трюфельно-черными полосками борозд! Эти картины вызывали легкое чувство голода, который между тем охватил почти всех присутствующих.
Хойкен был очень доволен. Встряска, сделанная в самом начале заседания, заставила сотрудников работать значительно усерднее, что так и соблазняло снова подражать известному драматическому писателю. В общих чертах программа предварительного просмотра была завершена. Каждые полгода это была икона, на которую молилось все издательство, итог бесконечных обсуждений, уточнений, интриг и компромиссов, о которых ни один посторонний человек не должен был даже догадываться. Последовательность: заглавие, количество страниц, автор, рекламные лозунги с их бесстыдными преувеличениями и, прежде всего, собственные тексты предварительного просмотра, которые умудрялись обкорнать книгу до плана содержания, когда сотни страниц «увариваются» до фразы «Две подруги много времени провели в пути», — все это приводило, в конце концов, к мучительному конструированию и только в редких случаях — к легкой органичной конструкции.
Теперь каждый желал высказаться и только и ждал своей очереди. Всем хотелось подвести итог или заострить внимание на каком-нибудь вопросе. Хойкен видел, что с каждой минутой активность сотрудников возрастает и конференция неоправданно затягивается. Когда он уже собирался сказать заключительное слово, дверь позади Петера Осткампа вдруг открылась. Петер обернулся, и все посмотрели на вошедшего мужчину. Тот медленно, не обращая ни на кого внимания, пересек комнату с таким видом, словно совсем немного опоздал. Подойдя к Георгу Хойкену, он занял место рядом с ним во главе стола. Все смотрели на братьев и ожидали, как они будут между собой общаться.
— В заключение еще неожиданный гость, — произнес Хойкен, улыбаясь, чтобы его гнев был не так заметен. Он подумал, что если сейчас не закончит, Кристоф испортит успешный итог всей конференции, ведь ему плевать на этих людей. С другой стороны, это очень похоже на брата. Если он почувствует себя уязвленным, то может отреагировать совершенно непредсказуемо.
— Пожалуйста, продолжайте, я вам не помешаю, — сказал Кристоф, как будто его присутствие здесь было чем-то само собой разумеющимся.
Хойкен почувствовал, как горячая волна ударила ему в голову. В детстве все было гораздо проще: Георг отвечал на нахальные выпады Кристофа парой шлепков, которые быстро и окончательно ставили младшего брата на место, и тот никогда не защищался. Кристоф уползал в детскую комнату, как крот в нору, где долго не мог угомониться, выкрикивая угрозы. «Уже тогда каждый из нас решал свои жизненные проблемы по-своему», — думал Хойкен.
— К сожалению, вы слишком поздно пришли, господин Хойкен, — сказал вдруг Байерман, словно говорил не от себя, а от имени всех присутствующих.
— Да, жалко, — сказал Герман Патт. — Вы пришли слишком поздно. Мы вам с удовольствием представляем бестселлер будущей весны.
— «Быстрое свершение», — сказал Норберт Волле, еле сдерживаясь от смеха. — Это книга, мимо которой не пройдет ни один читатель.
Началась кутерьма, как на детском дне рождения. Все говорили, обращаясь к соседу и стараясь превзойти друг друга в остроумии. Серьезные люди, которые несколько минут назад читали свои рефераты, превратились в шутников. «Яд логики», «Изнанка Прованса»… «Никогда редакторы не бывают столь изобретательны, — подумал Хойкен, — как тогда, когда они дурачатся и позволяют себе шутить над своим собственным делом. Жаль, что этой виртуозности нельзя найти практического применения. Самокритичные рекламные лозунги, тексты, пародирующие планы предварительного просмотра, — почему это до сих пор никому не пришло в голову?»
Хойкен высморкался в носовой платок, как бы демонстрируя свою неспособность унять развеселившуюся толпу. Потом он медленно поднялся и попрощался со всеми одной-единственной короткой фразой, которую никто бы не понял более ясно, чем они. Коридоры, лифт, столовая — есть так много возможностей продолжить любое заседание и прокомментировать его. Все устремились к выходу, желая поскорее рассказать своим коллегам о том, что услышали на конференции. Сильный акцент в начале и очень сильный в конце. Лучшего Хойкен и желать не мог.
Кристоф остался сидеть, закинув ногу на ногу, погрузившись в раздумья. Хойкен собирал со стола свои вещи с таким видом, как будто ничего особенного не произошло. Так как брат не двигался с места, Георг спокойно спросил:
— Что ты еще запланировал на сегодня?
— Я? — удивился Кристоф. — Разве это интересно, что я еще на сегодня запланировал? Кажется, здесь никого не интересует, о чем я думаю и что я запланировал.
— Прошу тебя, — сказал Хойкен, — не утрируй. Ты сам знаешь, как это бывает, когда дело идет к концу, а тут кто-то приходит и нужно начинать все сначала. Они устали, собирались уходить, перед глазами уже стоял обед и кофе на десерт.
Последний шаг будет таким: в узком кругу, с двумя-тремя сотрудниками, еще раз детально просмотреть программу. Еще ничего не знает Дипгес. Он должен в любом случае принимать в этом участие. Кроме него, Волле и Ротгербер. Итак, сбыт, реклама и печать. Соберемся, к примеру, как-нибудь вечером в «Рассвете». Хойкен еще никогда так не делал, он всегда избегал вечерних совещаний с сотрудниками и не задумывался над этим. Сейчас он заговорит по-другому, он представит дело так, будто эта идея пришла ему в голову случайно, и сразу добавит, что поймет, если они захотят провести свой вечер по-другому.
Может быть, это их разозлит, а может, заинтригует — встретиться поздним вечером и узнать его с другой стороны. С сыном патриарха в «Рассвете», за тарелкой супа с кислой капустой или порцией жареной говядины с яйцом — это довольно заманчиво. Почему бы не пожертвовать для этого одним вечером? Ханна Ротгербер придет, он в этом почти уверен. Она достаточно умна и не пожалеет одного вечера для отпрыска своего шефа. Волле придется сделать над собой усилие и вести себя при встрече сдержаннее. Дипгес наверняка придет в любом случае, но перед этим будет долго обдумывать, как вести себя за столом. Не стоит заказывать слишком много пива и, конечно, никаких бобов с салом и соленой картошкой, возможно, пирог со шкварками и салат или, лучше всего, кёльнская отбивная, слегка поджаренная говядина со сметаной и к ней жареный картофель. В детстве отец часто водил их в воскресенье после обедни в «Рассвет». Обычно он заказывал столик в углу зала. Поначалу мама еще ходила с ними, но отец всегда потешался над женщинами, которые сидели в ресторане, потягивая минеральную воду, возле своих мужчин, пьющих пиво. Собор и «Рассвет», как долго Хойкен не был ни там, ни там! Странно, что он по каким-то неясным причинам от этого отвык, а сейчас возвращается снова, волнуясь и радуясь одновременно.
— Ты мне так и не сказал, где будешь ночевать, — сказал он Кристофу.
— Где я буду ночевать? — ответил Кристоф. — Дома, конечно, Лизель будет очень рада.
— А Урсула? Когда она приезжает?
— Она приезжает сегодня вечером и тоже переночует дома. Теперь ты спокоен?
Хойкен не ответил. Он взял документы и направился к двери. Нет, он не спокоен, потому что ему не нравится, что брат и сестра будут ночевать в родительском доме. Он должен был спросить Лизель, есть ли завещание и где оно находится, да и она должна была подготовиться к такому набегу. К ее великой радости, почти вся семья соберется вместе и будет с кем поболтать.
Когда Кристоф открыл перед ним дверь и они бок о бок вышли в коридор, Георга начало немного знобить. В детстве он не любил ходить рядом с братом. Две большие, совершенно одинаковые фигуры создавали комичное впечатление не только в его глазах. Двое мужчин, которых можно было принять за близнецов, два худых, долговязых типа, один из которых сразу убегал, когда другой просто подрагивал мускулами. Оказавшись вместе, они постоянно следили друг за другом. Ни одному не удавалось сделать движение, чтобы другой тут же не ответил на него, а то и опередил. Но если при этом была Урсула, все было совсем по-другому. Ее присутствие сглаживало их постоянные судорожные движения, так что они снова превращались в двух отдельных парней, которые реагировали друг на друга не постоянно. Вот почему у отца возникла такая идея о наследстве — с одной стороны, современная и демократичная, а с другой — несколько архаичная. Поместить три родственные субстанции в одну колбу и наблюдать, как они друг друга выталкивают, связываются или распадаются. Хойкен вдруг представил себе светло-голубую жидкость, в которой плавают три кусочка краски, вступая в новые соединения.
Когда они подошли к его кабинету, Кристоф снова оживился:
— Скажи, кто, собственно говоря, эта красавица у тебя в приемной? Я ее никогда здесь не видел. С удовольствием сделал бы ей предложение поехать со мной в Штуттгарт. Я платил бы ей вдвое больше, чем ты, скряга, наверное, платишь.
Хойкен сделал вид, что не расслышал. Сейчас он хотел только одного — как можно быстрее отвязаться от этого хвастуна.
— Встретимся сегодня вечером в «Le Moineau», — сказал он тихо. — На который час ты заказал столик?
— На восемь часов, — ответил Кристоф. У него было продолговатое, словно лошадиное лицо, какое часто встречается у молодых мужчин из Рейнланда. Хойкен подумал, что, когда такие типы ухмыляются, сразу хочется дать им по морде — два-три точных удара в их наглые широкие челюсти.
— До вечера, — сказал Хойкен быстро, потом вошел в приемную и тут же закрыл за собой дверь. Яны в комнате не было, только компьютер тихо гудел и заставка, которую на прощание подарил фирме один практикант, разматывала свой бесконечный путь, который сотрудники трех расположенных ниже этажей находили просто тошнотворным. Фантастически быстрый и бесплотный, ты скользишь с невидимой камерой сквозь ходы и коридоры здания концерна. Иногда попадаешь в тупик, и тогда появляется красно-коричневая кирпичная стена, которая, однако, сразу отодвигается в сторону или поворачивается на месте, рассыпая по картинке маленьких мышек и толстых лохматых крыс. Или маленький фонтан плещется так торжественно, как будто это тайный Грааль. Хойкену все это не нравилось. Каждый раз, когда его взгляд падал на эти картинки, он быстро отводил глаза. Он прошел в свой кабинет и попробовал связаться с Лизель.
— Лизель? Это Георг. Кристоф сейчас в концерне. Он был у тебя до обеда? — Георг слышал, как она помедлила, точно обдумывала, что он хочет от нее узнать.
— Нет, он еще здесь не был, только позвонил, и я приготовила для него и для Урсулы комнаты.
— Прекрасно, Лизель, все в порядке, они должны хорошо себя чувствовать. Пожалуйста, не пугайся, если я задам тебе еще один личный вопрос.
— Что ты хочешь знать?
— Ты знаешь, существует ли завещание, и, возможно, тебе известно, где оно находится?
На сей раз Лизель не медлила, она ответила так быстро и тихо, словно они были заговорщиками:
— Завещание есть, Георг, и в нем сказано как раз то, о чем я тебе вчера говорила.
— Спасибо, Лизель. К счастью, я это знаю, — ответил Хойкен, — но прошу, не говори ничего этим двоим, я не хотел бы, чтобы они были проинформированы об этом уже сейчас.
— Я не собираюсь с ними об этом говорить, — сказала Лизель Бургер. — Мне бы хотелось, чтобы дело решилось в твою пользу, и тебе это известно.
— Да, Лизель, я это знаю. Но ты знаешь, где оно находится. Знаешь?
— Нет, Георг, этого я не знаю. Оно находится где-то в этом доме, но где точно твой отец его прячет, мне неизвестно. Мы никогда не говорили с ним об этом.
Ее слова звучали правдоподобно. Георг полностью доверял ей. Если бы Лизель знала, где тайник, она должна была бы показать его хотя бы одному человеку. Такую тайну она никогда не смогла бы держать в себе. Но этот один человек, кто он? У Лизель не было друзей, которым бы она доверяла. Это не мог быть никто, кроме него. Только он подходил для этого.
— Спасибо, Лизель, я на тебя полагаюсь. Мы обедаем сегодня вечером в «Le Moineau». Потом эти двое поедут к тебе. Я не поеду с ними, ты понимаешь, почему.
— Да, Георг, понимаю. Не волнуйся, от меня они не узнают ничего.
— Хорошо, большое спасибо, Лизель. Да, еще одно. Ты поедешь сегодня в клинику?
— Да, я собиралась.
— Я был там утром. Это ужасное зрелище, ты должна об этом знать.
— Я все равно поеду туда. Я обязательно хочу его видеть.
Хойкен попрощался, отложил телефон в сторону и на минуту закрыл глаза. Знает ли Лизель старый дом так же хорошо, как он? Во всяком случае, его брат и сестра знали дом гораздо хуже. Георг был первенцем и раньше, чем они, обследовал каждый уголок родного дома. Библиотека с двумя шкафами, которые закрывались на ключ и в которых отец иногда хранил взятые домой рукописи. Маленький встроенный в стену шкаф, в котором находились его часы, запонки и другие дорогие вещи. Три-четыре наметки в этом направлении Хойкен уже мог сделать. Если ему никто не помешает, он сможет подтвердить свое предположение.
Открыв глаза, он увидел CD, который Яна положила на пачку писем. Он и в самом деле назывался «Lamento». Магдалена Кошш смотрела с обложки так пристально, словно ее взгляд был предназначен только ему одному. Точно, как Хойкен и предполагал — статная женщина с длинными белыми волосами и, конечно, звучащим по-славянски низко меццо-сопрано, которое сопровождала музыка оригинальных инструментов. Флейта, гобой, фагот, пара струнных смычковых и, безусловно, клавесин. Хойкен был намерен хорошо подготовиться к субботе, чтобы на концерте не ударить в грязь лицом, если Яна вдруг поинтересуется его впечатлениями.
Хойкен почувствовал сильный голод. Слегка поджаренная говядина со сметаной и жареным картофелем в «Рассвете» была бы в самый раз. Он позвонит Петеру Файлю, который сидит внизу в бистро и ждет его, и спросит, не поедет ли он с ним в центр города чего-нибудь поесть. Петер Файль будет рад. Он будет говорить о чем-нибудь маленьком, вкусненьком, а потом не будет знать, что же именно ему заказать. «Вот такие они, эти молодые торопыги, — думал Хойкен. — Они и стильные, и компетентные, но за всю жизнь так и не приобрели правильных понятий».
Через полчаса они стояли у входа в «Рассвет». В это обеденное время помещение ресторана было переполнено, и они не нашли ни одного свободного столика. Ожидая, когда где-нибудь освободится место, они пили свое кёльнское пиво. Хойкену нравилось стоять среда небольших групп пьющих людей, к которым постоянно спешили официантки со свеженацеженным пивом. Петер Файль сегодня был в хорошем настроении. Он стряхнул с себя тревожную тяжесть вчерашнего дня и прекрасно ориентировался в потоке людей, как будто был в этом темном помещении с терпким запахом пива своим человеком. Хойкен мог не беспокоиться о том, как поддержать разговор. Подогретый пивом, Файль говорил почти без остановки. Еще работая редактором, он каждый день заходил сюда, чтобы показать себя и обсудить самые животрепещущие новости с коллегами и друзьями. Все это было не так давно, и его еще хорошо помнили. Петера постоянно кто-то приветствовал или о чем-то спрашивал. Можно было подумать, что он был здесь связующим звеном всех этих непрерывно говорящих людей, которые были только тем и заняты, что демонстрировали друг другу свое блестящее остроумие. Хойкен был на это не мастак. Он стоял чуть в стороне. Здесь никто его не знал, а если бы и знал, то не проявил бы к нему никакого интереса. В этом месте его ранг и имя не имели значения. Он знал, что прежде всего здесь ценилась способность выдать экспромтом пару острот. Так как у Георга это не очень хорошо получалось, он просто слушал рассказы Петера Файля о том, как тот в молодости водил туристические группы пивными маршрутами от одной пивоварни к другой.
Было шумно. Официанты в светло-голубых шерстяных жакетах и темных фартуках носились вокруг больших бочек, из которых за секунду набирался двухсотграммовый бокал пива. Дальше направо ставили пустые бокалы, которые перекладывали на крутящуюся подставку. От деревянного прилавка по всему залу разносили свежее пиво и ставили рядом с закуской. Пища была сытной и, как правило, жирной — нарезанная колбаса, буженина или даже блюда потяжелее — жареная копченая колбаса, уложенная на слой кислой капусты, залитой бульоном. У входа потоки посетителей соединялись и вливались в зал уже одной большой толпой, которая затем разделялась и оседала между столиками. Время от времени кто-нибудь ненадолго останавливался возле Файля. Все слова и обрывки фраз, непрерывное подбадривание и подшучивание он, кажется, как пиво, пропускал через себя. В тот день Петер был явно в ударе, потому что говорил почти непрерывно. Он рассказывал об отличительных признаках различных сортов пива. «Гаффель-Кёльнское», «Мюлен-Кёльнское», «Райссдорф-Кёльнское» — Файль обладал обширными познаниями в этой области, которые, казалось, можно получить только благодаря многолетней учебе. На мгновение Хойкен даже заподозрил, что ему это импонирует. Потом, однако, он отбросил эти мысли и больше не прислушивался к болтовне Петера. Вокруг было так шумно, что Георг мог слышать только обрывки фраз. Вместо того чтобы так утруждать себя, пытаясь расслышать каждое слово, он представил себе Файля как собеседника отца и сразу же понял, почему старик так ценил его. Живой темперамент Файля, его детская наивность действовали успокаивающе, как будто говорили всем и каждому: «У меня никаких проблем». В нем была какая-то легкость и свобода, что очень приятно в собеседнике, особенно когда ты имеешь дело с людьми, которые без кучи проблем совершенно не могут жить.
Не прошло и десяти минут, как Петер подал знак, что где-то в глубине зала освободился маленький столик на двоих. Хойкен шел за Файлем в полутьме, оба держали по бокалу пива в руке. Пена долго держалась у края бокала, а потом, словно белая гардина, медленно поползла вниз.
— Итак, — сказал Петер Файль и вдруг вынул из маленького бесформенного мешка, который он всюду таскал за собой, ноутбук. — Вы наверняка хотите знать, как далеко я продвинулся.
Хойкен сделал глоток пива и потер липкие от пены пальцы друг о друга. Ноутбук лежал на столе, словно интересная новая игрушка. Десять лет назад Файль достал бы записную книжку с неразборчивыми каракулями вместе с небрежно завернутым в грубую вощеную бумагу бутербродом. Бутерброд он тут же застенчиво затолкал бы снова в мешок. Однако сейчас все это было уже не так просто и трогательно. «Эта маленькая штука все вытеснила и проглотила, даже отняла аппетит у своих пользователей», — подумал Хойкен. Наброски биографии, список покупок, письма, фотографии и фильмы — вся жизнь и работа маленького беспокойного человека, с которым Хойкен пил пиво, поместилась в этом маленьком предмете. Георг невольно откинулся назад, когда из ноутбука его глазам предстали некоторые подробности его легендарных предков, которых он ни в коем случае не хотел касаться.
— Нет, Петер, — сказал он решительно. — Вы неверно поняли мой звонок. Я с удовольствием поговорю о вашей книге, но хотел встретиться с вами совсем не для этого.
Его слова, казалось, не произвели на Файля никакого впечатления. Он продолжал показывать пальцем на что-то в своем ноутбуке.
— Так мы встретились не по поводу биографии? — спросил он, как во сне, продолжая машинально постукивать пальцем по клавиатуре, как будто должен был сейчас исполнить какую-то программу и при этом следовать инструкции до конца.
Хойкен с минуту молча смотрел на него и почему-то вспомнил, как пропустил начало этой всеобщей мании. Все началось где-то в начале 80-х с того топорного ящика, который выглядел как микроволновая печь с заставкой. Хойкен не совсем хорошо понимал, как с ним управляться, и поручал техническую сторону работы другим. А теперь уже слишком поздно, для него поезд давно ушел. Между прочим, эти штуки со всей сопровождающей их шумихой и вечными дефектами были типичным фетишем для служащих. Гигабайты рухляди, отбросов и грязи, которые создавались только для того, чтобы наполнять это гигантское мусорное ведро до краев.
С тех пор как компьютеры стали встречаться повсюду, Хойкен не мог подавить отвращения, которое они ему всегда внушали. В каждом кабинете концерна стояли мониторы и блоки памяти, словно недоразвитые капризные существа, которые парализуют половину отделов. Он знал, что есть сотрудники, которые сразу отвечают на каждое поступившее по электронной почте письмо, не говоря уже о тех, которые по поводу любой проблемы или самого элементарного вопроса сразу ныряют в Интернет, чтобы пообщаться и отвлечься от собственных проблем. Как человек, имеющий дело с книгами, в своем противостоянии с Сетью Хойкен пошел по другому пути — он использовал ее от случая к случаю и без малейших уколов самолюбия демонстрировал свою независимость от этого аппарата. Георг слишком давно родился для всего этого. Если бы лет на десять-двенадцать позже… Он принадлежал к тому поколению, которое выросло еще без телевизора. Несколько лет назад он расценивал это как недостаток, но вместе с тем почти тосковал по 50-м годам, тишина и покой которых действовали благотворно и помогали сосредоточиться. По крайней мере, от тех времен остались аппараты, продающие квашеную капусту с пюре. Именно это он должен заказать, сейчас же. Хойкен спросил, что заказать Файлю.
— Что берете вы, Петер? — спросил он. — Что вам по вкусу?
— Днем я ем немного, — ответил Файль, — много еды просто не переношу. Иногда я представляю себя какой-то старой калошей, которая может съесть самое большее теплую корочку.
— Совсем неплохо, — заметил Хойкен. — Теплая корочка — это как раз то, что нужно. Что-нибудь маленькое, вкусненькое, не могу ли я вас этим соблазнить?
— Мне всегда так тяжело выбирать, — сказал Петер Файль. — Заказывайте вы, я не откажусь, а если не хватит, просто закажем еще.
Он встал и протиснулся между узкими сиденьями. «Эти тревожные, жестко поделенные ноутбуком на отрезки жизненные ритмы, — подумал Хойкен, — в них даже мочиться нужно быстрее обычного. Наверное, прежде струя мочи была куда более сочной и тугой, чем теперешняя, бесконечно тонкая и все убывающая. Вот почему сегодня молодые торопыги каждые две минуты бегают в клозет».
Позже, намного позже он сам спустится в туалет. Его струя мочи будет совсем другая, она сможет утопить полгорода, и этот равномерный светлый поток будет являться не чем иным, как немного измененной, но все еще узнаваемой переработкой светло-золотистого кёльнского пива.
В те годы, когда он был мальчишкой, перед входом в мужской туалет стоял круглый табурет, а на нем — белое блюдечко, в которое все бросали по десять пфеннигов. Монетки звонко ударялись о фарфор. На этот звук быстро выходил пожилой мужчина, который в ответ на «большое спасибо» прятался где-нибудь в подсобке, где играл карманный радиоприемник. В первый раз Георг услышал такой радиоприемник именно здесь. В воскресенье после обеда всегда транслировались футбольные передачи или музыка, танцевальная и легкая. Эти мелодии и сегодня звучат у него в ушах, напоминая о детстве каждый раз, когда он спускается по ступенькам в туалет.
— А, лакомая теплая корочка, — улыбнулся Петер Файль, вернувшись и окинув взглядом то, что принес официант. Маленькие порции буженины и копченой итальянской колбасы, обе с рогаликами — блюдо, которым подкреплялись в одиннадцать часов в те далекие времена, когда все еще работали в правильном режиме. Хойкен заказал маленький горшочек горчицы и два кёльнских, а потом сказал:
— Петер, вчера я долго разговаривал с Лизель Бургер. Я спросил, почему мой отец все время посещает отель «Соборный», она ответила, что я должен поговорить с тобой, потому что ты лучше всех знаешь, что происходит в отеле по ночам.
— Не хотите же вы сказать, что ничего не знали об этом? — удивился Петер Файль.
— Конечно, знал, — солгал Хойкен, — но не предполагал, что мой отец бывает в отеле так часто. Я никогда не разговаривал об этом ни с ним, ни с кем-либо другим. Я этим просто не интересовался.
— И что же интересует вас сейчас? — спросил Петер.
Хойкену на секунду показалось, что перед ним сидит совершенно другой человек, Файля словно подменили. В один миг он стал собранным и настороженным, как будто в другом участке его мозга включился инстинкт самосохранения, который ничего не знал о теплой корочке. Хойкен моментально отметил про себя эту перемену. Он понял, что нужно быть осторожным. Он должен завоевать доверие Петера Файля или, если это не удастся, хотя бы не заходить со своими расспросами слишком далеко.
— Жив ли еще ваш отец, Петер? — спросил он спокойно.
— Нет, — ответил Файль.
— И давно он умер?
— Три года тому назад.
— Когда вы вспоминаете об отце, не возникает ли у вас желание спросить его о чем-то таком, о чем вы не успели спросить, когда он был еще жив?
Файль посмотрел ему прямо в глаза, словно хотел найти в них твердую опору. Вопрос Хойкена выходил за те рамки, которых до сих пор, в течение их короткого знакомства, оба придерживались. Если Петер сейчас ответит, они перейдут в фазу «взаимоотношений двух мужчин», как это называется в американских фильмах.
— Знаете, господин Хойкен, — сказал Файль тихо и положил свою вилку на край тарелки, — за эти годы я много думал обо всем, что связано с моим отцом.
Итак, он зашел не слишком далеко. Чтобы наладить общение, потребуется еще немного времени. Хойкен попробовал улыбнуться и спросил:
— Вам нравится колбаса или лучше закажем что-нибудь другое? — Файль не ответил. Он продолжал пристально смотреть ему в глаза, а потом задумчиво уставился на колбасу. «Откуда у этих молодых такая недоверчивость? — размышлял Хойкен. — Вероятно, это происходит из-за их раннего приобщения к телевизору. С малых лет сидеть перед ящиком, смотреть на эти подлые, ужасно жестокие поступки… От этого станешь таким настороженным и боязливым, что перестанешь доверять даже самому себе. Поэтому все свои чувства они собирают в файл и защищают его паролем, словно кто-то внушил им, что ноутбук можно использовать в качестве сейфа, оберегающего их сердце. И чтобы положить туда новую тайну, стоит только быстро открыть дверцу».
— Колбаса хорошая, — сказал Петер Файль и вылил каплю горчицы на край тарелки. — Собственно говоря, я так и не понял, к чему вы клоните.
— Моему отцу очень плохо, Петер, в настоящий момент я не могу беспокоить его какими-нибудь вопросами. Но я хочу знать, чем отец занимался в отеле. Я хочу составить себе представление о его положении, вы понимаете?
Файль повозил маленьким кусочком колбасы по горчице. Видя, как он еще какое-то время так игрался и медлил перед тем, как отправить колбасу в рот, Хойкен понял, что сейчас потеряет всю свою сдержанность.
— Не знаю, смогу ли я помочь вам, господин Хойкен, — начал Файль. — За последние несколько месяцев я и сам не раз об этом задумывался, но прямо не спрашивал вашего отца. Я только могу сказать по этому поводу то, что он получал от этого удовольствие. Я всегда видел господина Хойкена в отличной форме. Больше всего ему нравилось сидеть в баре отеля, а вот ресторан он, наоборот, совершенно не любил и никогда там не ел. Красный ковер, безвкусная мебель, молодые официанты, на которых достаточно один раз взглянуть — и станет ясно, что они из Зауэрланда, — это было не для него. Господин Хойкен часто говорил, что у этого ресторана нет никакого шарма, он выглядит, как длинный вагон-ресторан, куда идешь, если не найдешь ничего лучше. Поэтому он пришел к мысли, чтобы ему приносили еду прямо в номер. Он заказывал ее в новом магазине, который открылся здесь, возле «Рассвета». «Деликатесы «Рассвета» — вот как он называется. Больше всего ему нравилось, когда я приносил ему в номер продукты, по большей части — маленькие, красиво оформленные салаты, хороший хлеб и все эти аппетитные соусы, да вы все это знаете. Я приносил их в белых пакетах с красным логотипом «Рассвета» и укладывал в специально для него встроенном, довольно вместительном мини-баре. Конечно, там были вино и шампанское, хотя он в этом отношении был довольно сдержанным. Если он хотел выпить, то спускался, как я уже сказал, в бар. Там он часто сидел до глубокой ночи, всегда с кем-нибудь беседуя, и никогда не оставался один.
Теперь Хойкен мог представить себе: слегка закусив у себя в номере, выпив бокал вина и бокал шампанского, отец спускается по небольшой лестнице в бар, где скоро соберет свой круг, чтобы пообщаться. Две-три кубинские сигары, один «Магнум», бутылка «Veuve Cliquot», позже — напитки покрепче, виски, конечно, «The Singleton of Auchroisk» почти тридцатилетней выдержки. «Sir Peter Ustinov’s Bar» был его салоном. Вероятно, старик обосновался там, словно король, которого всегда ожидала целая толпа людей, понятия не имеющих, с кем они встречались.
— Вы сказали, Петер, что он с удовольствием общался в баре, но знаете ли вы, с кем? Приглашал он туда своих знакомых или друзей из Кёльна, или это были чужие, случайные посетители?
— Не могу сказать точно, господин Хойкен. В конце концов, я не всегда был с ним. Но, насколько могу судить, со знакомыми он встречался реже, чем, как вы выразились, с чужими. Он был любопытным и интересовался, о чем они думают, что с ними происходит. Я уверен, он создавал себе картину тем и чувств, волнующих его собеседников, потому что все время находился в поиске новых идей для книг. Последние годы он все больше и больше тревожился за будущее своих издательств и всего концерна.
— Он делился этими тревогами?
— Да. Он говорил иногда, что сейчас книги не делают, а позволяют делать. Издатели ждут, чтобы агенты приходили с новыми названиями, они покупают то, что им предлагают. И что в итоге? Они не создают больше собственных программ и ничего не планируют. Ваш отец говорил: «Раньше мы сами открывали своих писателей и выращивали их. Раньше издатели сами придумывали названия. Мы были не зависимыми от вкусов других людей, мы имели свой собственный вкус. Мы устраивали дебаты и дискуссии и формировали книги, вместо того чтобы только заносить их в сборник, когда они поступили в продажу».
Хойкен удивлялся тому, с каким воодушевлением говорил его собеседник. Итак, он не только зависел от отца, но каждое его слово воспринимал как глубокую мудрость. Вероятно, в течение двух последних лет отец все больше покорял его, так что из Файля получился биограф, который не только кропотливо собирал материал, но и всей душой любил своего шефа. Биограф, который верит всему, что сообщает ему его объект. Биограф, которому через некоторое время уже не удастся сохранить и малейшей дистанции между собой и своим предметом. Только сейчас Георг постиг, кто перед ним сидит.
— Лизель Бургер, — сказал Хойкен, — ничего не рассказывала об этом. Но она говорила, что отец вечерами часто уезжал, причем было видно, что эти поездки доставляют ему удовольствие.
— Да, конечно. Иногда он, к примеру, посещал филармонию или театр или шел в хороший ресторан.
Отец один на концерте или в ресторане — этого Георг не мог себе представить. Думая, нужно ли подробно расспрашивать об этом, Хойкен положил в рот последний кусок буженины и какое-то время смаковал соленые, вызывающие жажду волокна, застрявшие между зубами.
— Несомненно, сейчас вы спросите меня о том, что называют «женскими историями», — сказал Петер Файль.
— Н-да, — отвечал Хойкен, — вы настоящий профи, Петер, вы знаете свое дело. Как раз сейчас я и обдумывал, как мне вас об этом спросить.
— Давайте сведем все к одной простой и короткой формуле: я ничего не знаю об этом.
— Что? Вы ничего не знаете? Этого не может быть. Чтобы вы совсем ничего не знали, это просто невозможно.
— Однако это так, господин Хойкен. Я действительно не знаю совсем ничего. У вашего отца тоже были свои секреты.
— Ага, у него были секреты, хотя бы это вы знаете. Пожалуйста, скажите мне, что вам еще известно. Можете быть уверены, что это останется между нами.
Петер Файль съел свою копченую итальянскую колбасу. Теперь он был носителем тайны, и ему хотелось пококетничать.
— Иногда, когда я приносил деликатесы в номер, ваш отец прятал в ванной комнате еще одного человека, я это знаю. Дважды я видел вашего отца, правда, на большом расстоянии, в сопровождении женщины. Она держала его под руку.
— В обоих случаях это была одна и та же женщина?
— Да, я уверен, это была одна и та же женщина.
— Но вы не знаете, кто это?
— Нет, господин Хойкен, не имею ни малейшего понятия. Я видел ее только издали. Кроме того, думаю, что ваш отец не хотел меня с ней знакомить, и с этим я должен был считаться.
Мало-помалу «Рассвет» снова пустел. Первые посетители толпами пробирались к выходу, а гул голосов в зале стал даже громче.
— Спасибо, Петер. Вы мне очень помогли, — сказал Хойкен. — Вы же понимаете, что я не могу сейчас говорить с отцом о таких вещах. Я не имел никакого представления о том, как он проводил время в этом отеле и что стоит за этой таинственностью. Но сейчас мне уже кое-что понятно. Я хотел бы выяснить еще только один маленький вопрос.
— Что именно?
— Кип 730150 — вам это о чем-нибудь говорит?
— Кип? Вы имеете в виду Кип-номер? Это же заметки, которые ставят перед выходными данными книг. Все эти указания для начала сокращенного названия книги в библиографии, я прав?
— Да, это мне уже ясно. Наверное, так оно и есть. Но мой отец записал этот номер на отдельном листке, который лежал на письменном столе в его номере, так что я думаю, это что-то другое, более важное.
— Что-то важное? Возможно, это какое-нибудь суперзаглавие или необычная идея новой книги, что-нибудь в этом роде. Должен ли я позаботиться об этом, попытаться выяснить, о чем идет речь?
— Если бы вы это сделали, вы бы мне очень помогли. Тогда я сделал бы еще один маленький шаг вперед и знал бы больше.
— Какой был номер?
— Кип 730150.
— Хорошо, я все сохранил. Я позабочусь об этом. Могу я что-нибудь еще для вас сделать?
— Нет, Петер. В настоящее время — нет. Я просто свяжусь с вами или вы свяжетесь со мной. Как-нибудь мы снова встретимся.
— А что с биографией? Не хотите ли хотя бы просмотреть ее?
Сейчас, после того как он наелся и выложил все, что знал, Петер Файль снова коснулся руками ноутбука. «Как будто провел пальцами вдоль ларца для хранения святого причастия, в котором самое святое ожидало, когда его выставят на всеобщее обозрение», — подумал Хойкен. От разговора и выпитого пива он чувствовал себя уставшим. Сейчас у него не было ни малейшего желания углубляться в биографию отца, но было уже поздно. Проворные пальцы Петера Файля на сей раз были очень быстрыми. Маленькая противная штука открыла пасть и прожужжала свою назойливую приветственную мелодию. На экран быстро выскочила смешная желтая папка с названиями глав: «Детство и юность», «Годы учебы», «Послевоенное время» — целая жизнь, маниакально упорядоченная и упакованная. Курсор поискал, что бы еще упаковать, а потом из темноты вынырнуло заглавие титульного листа, напечатанное черными прописными буквами — «Рейнхард фон Хойкен: биография издателя». Хойкен смотрел на все это, как на сцену, на которой разыгрывается волшебная пьеса, а он ничего не может с этим поделать. Петер Файль перепрыгнул через предисловие и очаровал его началом. Хойкен увидел две страницы отсканированных фотографий. Он сразу узнал их, очевидно, это были фотографии Августа Сандерса[16] из тех 30-х годов, которые хранили старый, еще не разрушенный Кёльн. Безлюдные улицы и площади Кёльна в ослепительном солнечном свете. Широкие просторы Рейна в утреннем тумане. Хойкен сглотнул. Полнота и совершенство материала притягивали его. Ему очень хотелось прямо сейчас взять корректор и поработать над этими строчками — перечеркивать, сокращать, переставлять, улучшать. Он не хотел просто читать то, что там находилось и вело себя так, будто оно непогрешимо.
— Видите, — сказал Петер Файль, — книга уже почти готова, девятнадцать глав, еще одной не хватает.
— Покажите-ка, — ответил Хойкен. — Найдите последнюю главу. Где вы остановились?
Петер Файль повиновался, но курсор вел себя самостоятельно и остался стоять как примороженный. Внезапно из ниоткуда вынырнули те фотографии разрушенного бомбежками Кёльна, которые Хойкен уже видел: из воды торчали остатки разбитого моста, от домов остались одни фасады, между которыми тут и там высились холмы мусора и кирпича. Каждый раз Георг вздрагивал, видя это. Над письменным столом в рабочем кабинете отца раньше висела фотография черного, почти разрушенного собора, в котором еле теплилась жизнь. В этом было что-то ужасное, и Хойкен всегда отводил глаза. От вида разрушения и смерти ему становилось тяжело дышать.
— Но это же не последняя глава, — произнес Хойкен раздраженно.
И тут появились страницы заключительной главы. Она называлась «Перспектива». Здесь были фотографии взрослых детей великого издателя. Хойкен стоял с Урсулой и Кристофом на берегу Рейна. Вся троица казалась бодрой и почти жизнерадостной, как будто им, таким дружным и сплоченным, нечего было волноваться о своем будущем. Странное дело, на Урсуле белые гольфы, хотя она уже была взрослой женщиной и тогда, когда была сделана эта фотография, как раз закончила свою учебу. Кристоф держал в правой руке очень тонкую сигарету. Хойкен среди этих двух, выглядевших значительно моложе, был помечен как первый, старший брат.
— Выглядит так, словно до завершения не хватает двух-трех деталей, — заметил он спокойно.
Петер Файль быстро посмотрел вверх и нажал кнопки для завершения программы.
— У меня есть распечатанная версия книги. Если хотите, можете прямо сейчас взять ее с собой, — быстро сказал он.
Конечно, у него все было под рукой — и распечатанный вариант, и копия на дискете, и вероятно, даже на CD. Наверняка он уже подумывал о сценарии для фильма, а потом и видеокассеты, и DVD с коротким предисловием главного бургомистра. Сегодня все препарируют собранные по крупицам сведения о себе для всех мыслимых СМИ, порционно или «в полном формате», как это всегда называют особенно продвинутые ребята из отдела программирования. «Рейнхард фон Хойкен — жизнь в фотографиях», «Сага о Хойкенах», часть 1. «Два брата с Рейна».
— Да, Петер, хорошо, я возьму ее с собой. Будет интересно почитать ее дома, в спокойной обстановке, — согласился Хойкен.
Петер Файль ни на что другое и не рассчитывал. Он быстро вынул из-под стола темно-красную пухлую папку и положил ее возле пустых тарелок.
— Желаю вам получить от этого удовольствие, — сказал он очень серьезно, затем встал, забросил маленький помятый мешок на плечо и попрощался.
Хойкен остался сидеть за чистым, убранным столиком. Только сейчас он почувствовал, что начинает что-то понимать. Георг открыл папку и полистал страницы, но потом отодвинул ее в сторону и сидел неподвижно, глядя на свет, падающий в зал с улицы. Ему захотелось хорошего, крепкого кофе или чего-нибудь другого, бодрящего. На него навалилась усталость, она давила на глаза, как маленькие гирьки. В «Рассвете» нельзя было рассчитывать на хороший кофе, и тот, что подавали в «Starbucks» напротив, тоже невозможно было пить. Для него, немца, это было что-то вроде бульона с различными шапочками из взбитых сливок в этих отвратительных картонных стаканчиках «coffe to go». Хойкен немного подумал и заказал можжевеловку. Когда он вспомнил о предстоящем вечере, то сразу сник. С каким удовольствием он бы остался сидеть в «Рассвете» весь остаток дня, а вечером поужинал здесь с братом и сестрой!
Он думал о том, что сказал Петер Файль. Значит, отец беспокоился. Иногда Хойкен замечал, что старик о чем-то размышляет, но они никогда не говорили о том, что его волновало. Георг, конечно, понимал, что в последние годы отец был недоволен работой в области издательства книг. У отца никогда не было даже полугодовой программы. Он планировал обширные, масштабные проекты. Втайне старик сравнивал все с послевоенной разрухой конца 40-х, когда он намечал свои первые серии карманных книжек, или с началом 60-х, когда со своими произведениями на рынок вырвалось новое, молодое поколение. Отец все время ждал чего-то похожего, хотя говорил, что сравнить настоящее время с теми годами невозможно. Тогда было совсем нетрудно совершать настоящие открытия, многие зарубежные писатели в Германии были еще не известны, к тому же появлялись неизвестные ранее работы эмигрантов. Всем этим авторам не нужно было искать себе темы для творчества. Их книги дышали тем, что они пережили в ужасные годы войны. Сейчас все по-другому. Для молодых первый бутерброд с «Нутеллой» несет в себе такие сильные впечатления, что может вполне серьезно считаться темой.
Хойкен вышел из-за стола и стал пробираться к лестнице. Он быстро и довольно энергично спустился вниз. Можжевеловка оказалась очень неплохой. Вся эта атмосфера пивоварни вызвала у него идею о легкомысленном фильме для рекламы. В туалете, возле постоянно промывающихся писсуаров, стояли двое мужчин и беседовали, пока справляли свою нужду. Хойкен поискал свободную кабину, но не нашел и присоединился к ним. Собственно говоря, у писсуара никогда не бываешь один. Журчит вода, слово за слово — в любое время совершенно естественно можно включиться в разговор, как будто ты принадлежишь к обществу, которое встречается здесь каждый день. Но Георг никогда не участвовал в таких сценах. Он всегда сторонился их. Замкнутый, осторожный, целеустремленный. Наверное, в этом была его ошибка. Во всяком случае, теперь он стал понимать, что в его характере есть что-то однобокое, и отец, вероятно, думал так же. В концерне он слыл человеком финансовой и рыночной стратегии. С детства Георг обожал считать. Человек вроде него отправится на скачки, имея с собой четыреста евро, и вернется не в убытке, хоть и без крупного выигрыша. Он считает и подводит баланс. Он точно знает, как при стартовом капитале в тысячу мешков арахиса сделать этот бизнес успешным. Под руководством Хойкена концерн никогда не станет банкротом. Ведь он — продавец без малейшей склонности к спекуляции, которая может привести к краху.
Иногда Георг чувствовал недоверие по отношению к авторам. Он считал их тронутыми, странными и не вполне надежными типами. Многие из них были бесконечно наивными и ужасно самоуверенными. Он не мог понять, почему какой-нибудь чудак вкладывает в свою работу так много сил и времени, не рассчитывая получить за это соответствующее вознаграждение. Непродаваемые шедевры внушали Хойкену ужас. Больше всего он любил иметь дело с авторами, у которых была разумная самооценка, хотя такие встречались редко, а за холодный разум их почти презирали.
Лет десять-двенадцать назад литераторы-новички были еще довольно робкими и сидели перед ним так, будто должны извиниться за свою рукопись. Казалось, они считали помещение издательства священным местом, куда не имели права заходить. Они могли даже подписать договор, не прочитав его. Большинство авторов обычно получали стандартный гонорар, который составлял десять процентов. Отец говорил: «Оформить!», они пожимали друг другу руки, и потом долго от них не было ни слуху ни духу.
Но в середине 90-х внезапно появились совершенно другие типы. Это были перезрелые мужчины в мятых костюмах, купленных в магазине «second hand» за час до посещения издательства. Они бросали свои легковесные рукописи с таким видом, будто у них не так уж много времени и они очень заняты другими делами. Писали они как бы между прочим, работая диджеями, артистами, устроителями выставок или частными предпринимателями. С их точки зрения, рукопись была маленьким шедевром и свидетельствовала об их пристрастии к театральным эффектам. «Каждое выступление перед читателями — это представление», — сказал один из таких писак. Это высказывание стало в издательстве крылатой фразой. Как ни странно, старику такое поначалу нравилось, однако позже, когда эти выскочки появились на титульном листе «Шпигеля» как шикарно одетые чистоплюи, гордые тем, что они чьи-то потомки, отец больше не хотел с ними работать. «Мне нужны парни, а не чьи-то внуки», — сказал он и отдал приказ, запрещающий иметь дело с их агентами: «Молодых авторов, которые присылают вместо себя своих агентов, я не хочу больше видеть». Тогда это прозвучало как окончательное и жесткое решение, но, как всегда, отец позволял переубедить себя при помощи одного-единственного женского взгляда. Лина Эккель так и сделала. Отец одно время был от нее без ума.
Хойкен вымыл руки. Эти кёльнские напитки пробуждали в нем сплошные воспоминания, которые невозможно было удержать в себе. Их хотелось кому-нибудь рассказать, такими свежими и злободневными они вдруг оказались. Георг вынул из портмоне монету в два евро, бросил ее в белую тарелку у входа и пошел, насвистывая, снова наверх, за свой столик. Толстая папка Петера Файля все еще лежала рядом с пустыми приборами, как будто на ночном столике в спальне. Хойкен сел и заказал еще одну, последнюю порцию можжевеловки. Его переполняли воспоминания, и он хотел докрутить фильм до конца, поэтому позволил себе еще глоток. А может, он просто боялся, что его хорошее настроение вдруг исчезнет.
Лина Эккель… Отец знал ее как работника галереи и переводчицу, поэтому был заинтригован, когда она вдруг выступила в качестве агента. Чаще всего они встречались в обеденный перерыв и исчезали в каком-нибудь кафе. Согласно их общему ритуалу, отца приглашала Лина. Она выбирала для переговоров всякий раз новые рестораны и уютные уголки, при этом отец всегда выдавал аванс, уходя оттуда без нескольких сотен тысяч, как будто попадал не к Лине, а к разбойникам. Ему так нравились ее лаконичность, напор и дерзость, с которой она вымогала у него эти большие суммы, что ей не составило большого труда добиться отмены приказа относительно агентов. Однако, по-видимому, отцу еще больше нравились ее экстравагантные наряды, длинные платья с боковым разрезом, чулки-сеточки, цветные очки, плакатный оттенок ее губной помады… да буквально все.
Отец очень любил и умел знакомиться с женщинами, но, поразительно, на Лину это не распространялось. По непонятным причинам он всегда боялся ее и остановился на одной встрече в месяц, причем каждый мог бы поспорить, что он добивался ее расположения, потому что если отцу нравилась женщина, он сразу бросался на приступ. Никто не мог от него спрятаться — ни сотрудница издательства, ни, тем более, писательница, за которой, если она была ему интересна, отец начинал настойчиво ухаживать, с цветами и телефонными звонками. Многие из слабости уступали его натиску и потом были рядом с ним несколько недель или месяцев. Он называл их «часть моего пути». Многие ожидали, что от этого они быстро продвинутся по служебной лестнице, но очень ошибались, потому что именно подружки отца сразу выходили в издательстве из доверия. Иногда доходило до ссор между его избранницами, когда отец принимался за новую писательницу, тогда как старая еще была уверена, что фаворитка — она. Такая ситуация чаще всего заканчивалась потоком слез в каком-нибудь уединенном кафе, что нередко приводило к тому, что эти писательницы сходили со сцены и больше ни одной их книги в издательстве не видели.
А мама, как она выносила все это? Долгие годы она игнорировала подобные истории и молчала. У отца для всех своих выходок имелось алиби, и никто в доме о его похождениях не упоминал.
Хойкен расплатился и вышел из кафе. Ему совсем не хотелось видеть яркий свет. Он дошел до Соборной площади, и вдруг подул такой сильный ветер, что Георг, втянув голову, поспешил к стене ближайшего дома. Спотыкаясь, он медленно шел вдоль выставочного зала «Kösel», где продавались книги, и смотрел, много ли книг его издательства лежит на витрине. И сразу на Хойкена навалились нерешенные проблемы сбыта. Никто не мог посоветовать ему, как преуспеть в этой области. В раздумьях он постоял немного под аркой книжного магазина. Слева от него находился маленький магазин «Köln-Ticket», а за ним — романо-германский музей, куда он раньше часто ходил с детьми по воскресеньям. Хойкен вспомнил, как они по слогам старались прочитать и перевести все эти латинские надписи. С тех пор он уже все забыл, только с трудом мог вспомнить родословную императорского дома. Эта династия начиналась с Августа[17] и императрицы Ливии[18] и заканчивалась через многие поколения Нероном[19]. Почти все мужчины в этом роду были полководцами или наместниками и, по-видимому, все время были заняты войнами и набегами. Юлия, Агриппа и Агриппина — гибкий детский мозг легко запоминал такие имена, ему же приходилось все время заглядывать в справочник. Эти подробности давно уже стерлись из памяти, только иногда всплывали удивительные или, скорее, смешные мелочи — кислая физиономия мраморного императора с завитыми волосами или толпа ярко одетых людей с кубками вина в руках.
Из-за сильного ветра площадь опустела. Хойкен никогда не мог понять, что означают все эти серые линии, квадраты и прямоугольники на ее светлой поверхности. Возможно, это был план старых романских улиц и домов. На большой прямоугольной плоскости не было ни единой скамейки, на которой можно было бы спокойно посидеть и полюбоваться собором. Через его высокие шпили и столбы струился свет полуденного солнца.
Георг медленно подошел к магазину «Köln-Ticket». Ему вдруг захотелось войти. Внутри он увидел двух молодых мужчин и девушку, которые сидели за компьютерами. При его появлении они подняли головы. Хойкен остановил свой выбор на молодой женщине и обратился к ней, словно на самом деле нуждался в совете и помощи:
— Не могли бы вы мне помочь? Я хочу знать, кто дает концерт в филармонии в ближайшую субботу.
Ей даже не понадобилось никуда смотреть, женщина ответила заученной фразой:
— О, в субботу вечером будет нечто особенное, у нас в гостях Магдалена Кожена.
На вид Хойкен дал бы ей лет двадцать пять. Наверное, здесь она зарабатывает деньги, чтобы оплатить свое музыкальное образование, и поет душераздирающие, печальные арии в Высшей музыкальной школе, надеясь, что ее случайно откроет какой-нибудь король дисков.
— Возможно, вы примете меня за профана, если я скажу вам, что, к сожалению, не знаю Магдалену Кожену? — сказал Хойкен. Он заметил реакцию девушки, она улыбалась, кокетничая. Если бы не его унылый старомодный пиджак в клеточку и стремление равняться на степенных банкиров, он имел бы некоторые шансы даже у этой двадцатипятилетней.
— Магдалена Кожена — это певица, новое чудо из Праги, — ответила девушка. — С тех пор как ее диски стали бестселлерами среди меломанов, билеты на ее концерты раскупаются моментально.
— Вы хотите сказать, что билеты на этот прекрасный концерт уже распроданы, как раз теперь, когда я только начал этим интересоваться?
Она снова внимательно посмотрела на него, потом постучала немного на своем компьютере.
— Да, к сожалению, все продано.
— Нет ни одного свободного места? — допытывался Хойкен.
— Больше ни одного. Однако вы можете спросить в вечерней кассе.
— Я прошу вас, — сказал он тихо. — Стоять весь вечер в очереди не доставляет мне удовольствия.
— Н-да, тогда мне действительно жаль.
Они опять посмотрели друг на друга. Хойкен подождал две-три секунды, не придет ли ей в голову какое-нибудь решение, а потом спокойно произнес:
— Я зайду как-нибудь опять, может быть, мне повезет. Вы здесь бываете во второй половине дня?
— Я работаю через день после обеда, — сказала девушка и улыбнулась так, как будто понимала, что его интересует не только концерт.
Хойкен взял один проспект и отметил про себя, что раньше ему ни за что не удалось бы так легко поболтать. Пересекая площадь, он посматривал на окна своего номера, словно хотел там, на втором этаже, кого-то увидеть. Какое это прекрасное, окрыляющее чувство — ожидать кого-то там, наверху. Возле телефона, на письменном столе стоял бы букет цветов, и лилась музыка. Но перед этим он должен спуститься в гараж, чтобы взять из машины маленький чемодан. Свою «Мазду» он сегодня оставил в гараже, а вместо нее взял внедорожник, на котором часто ездил, когда нужно было уладить дела.
Подземный гараж находился внизу, под Соборной площадью. Хойкен шел мимо камней, которые остались от римской городской стены. Здесь он остановился и стал тихо читать надпись на табличке, прикрепленной к стене напротив. Он давно забыл, о чем в ней шла речь. Почему все это больше его не интересует? Почему уже давно он проходит мимо таких вещей? Что-то случилось с ним сегодня. Возможно, ему мешает легкое волнение, вызванное непривычно большим количеством выпитого пива и можжевеловки. Во всяком случае, у Хойкена появилось чувство причастности к окружающим его предметам, как будто это были не безжизненные руины, а что-то обаятельно-чувственное, ждущее того, что Георг с ним поговорит, прикоснется и возьмет в руки. Ему очень захотелось сфотографировать эту стену, чтобы иметь хотя бы жалкую копию таких прекрасных мгновений.
Удивительно, каким бодрым и искренним он чувствовал себя сейчас, как отдавался всему — свету приближающегося вечера, коротким, резким порывам ветра, этой старой, пахнущей погребом римской стене. Раньше Георг пересек бы негостеприимную Соборную площадь гораздо быстрее. Она всегда выглядела так, словно была создана по замыслу сурового кардинала, из-за запутанных проповедей которого из собора ушли последние верующие.
Он всегда ходил быстро, почти стремительно, как человек, ни о чем другом, кроме своей цели, не думающий. У него не было времени для общения с окружающим миром, он ни с кем и ни с чем не входил в контакт. А сейчас ему не хватало хорошего собеседника. Вне работы он ежемесячно встречался с кёльнскими издателями, но о чем они говорили? О возможностях и способах рекламы, стоимости хранения и самых последних скидках в книготорговле.
Хойкен прекратил созерцать стены и медленно пошел к своей машине. Внезапно ему пришла в голову мысль, которая затмила желание взять маленький чемодан и отнести его в номер. Только что он больше всего хотел попасть в свою комнату, раздвинуть шторы и разложить вещи из чемодана по шкафам и полкам. Прибыл, наконец-то прибыл, чтобы стать хозяином этого полного тайн пространства с величественной панорамой из окна! Но нет, это прибытие он вынужден будет немного задержать. Сейчас Хойкен должен реализовать другую заманчивую идею, которая пришла только что ему в голову.
Он вынул из кармана мобильный телефон и попытался дозвониться Лизель Бургер. Он звонил дважды и дважды слышал длинные гудки. Ее там нет. После своего послеобеденного отдыха она поехала в клинику и вернется только к вечеру. У него есть от силы три часа времени, чтобы поискать завещание.
Георг открыл дверь машины и положил папку с рукописью Петера Файля на сиденье, рядом с водительским. Затем он нажал на газ, еще раз бросив короткий взгляд на папку, словно хотел убедиться, что сидящий рядом пассажир пристегнут. Выезжая из гаража, Хойкен почувствовал, как у него появляется такое же отвращение к этому автомобилю, какое он испытывал к «Мазде». Эта машина тоже больше не нравилась ему. Стук мотора был не такой, как прежде. Автомобиль ожидал приказов, но при малейшем отклонении от обычного порядка отказывался повиноваться, как будто напрашивался на ссору. У Лины Эккель, наоборот, была «Альфа Ромео», модель десятилетней давности, выдержанная в старомодном аристократическом стиле, которая точно соответствовала характеру ее владелицы. Вся она была загружена портфелями и хозяйственными сумками, что свидетельствовало о контактах, которые поддерживала Лина. Каждые полчаса она переключала свою жизненную энергию на другой вид деятельности.
Старая «Альфа Ромео», полная сумок… жизненная энергия… чувство, что ты находишься в центре жизни, чтобы действовать, быть не зрителем, а одной из тех мгновенно реагирующих рыбок, которых он однажды видел в темном аквариуме кёльнского зоопарка. В маленьких искусственных джунглях из морских водорослей они перемещались, сладострастно изгибаясь, ориентируясь при помощи своих чутких сенсорных датчиков.
Отец дал бы молодой женщине из «Köln-Ticket» свою визитную карточку и пригласил бы на восемь часов вечера в бар отеля чего-нибудь выпить. Его даже не интересовало бы, что из этого получится. Он бы просто радовался возможности продолжить беседу. Таков его отец. Полная жизненных сил, подстерегающая добычу акула, готовая схватить и проглотить все, что угодно, которая ничего и никого не боится. Хойкен очень много думал об этом, и его грызли сомнения, не прожил ли он так, что ни разу не ощутил истинной радости и большая часть прекрасного мира осталась для него почти неизвестной? Когда-то его мозг, словно сейф, медленно и зловеще закрылся, чтобы спрятать от него все это.
Свернув на Уферштрассе, Хойкен вставил CD с ариями пражской чудо-певицы. То, что он услышал, было ему совершенно чуждо. С такой музыкой он не имел дела уже очень много лет. Текст песен он понял не полностью, а те обрывки, которые разобрал, звучали мрачно и по-протестантски грустно. «Я с головой ушла в свои грехи…» Почему эта молодая привлекательная женщина предается безутешному плачу и назвала диск «Lamento»? Вероятно, у нее любовная связь с изощренным мазохистом-фетишистом, который заставляет ее носить черные одежды в наказание за ее русалочью красоту. Сухопарый флейтист, который в течение всего концерта неотступно следит за ней с раздувающимися от гнева ноздрями. Хойкен сделал музыку громче. Интересно, сможет ли его хорошее настроение справиться со всеми этими горестями?
Двадцать-тридцать лет назад в круг интимных привязанностей отца входили певицы и актрисы. Тогда на берегах Рейна в укромных тенистых уголках еще сохранились винные ресторанчики, которые отец так любил. Теперь в них оборудовали бистро для водителей автобусов, идущих из Вестфалии. Со временем половина старой части города у берегов реки приобрела мрачный вид, даже невозможно вывезти туда деловых партнеров из Америки. «Моим вздохам нет конца, и мое сердце разрывается от печали…» Все-таки нужно как-то попасть на этот концерт в субботу, чтобы докопаться до причин такого загадочного самобичевания. Неплохо было бы разузнать, в каком отеле остановилась Магдалена, и прислать ей перед концертом букет цветов, приложив загадочную записку: «В безутешной тоске — почитатель». Сухопарый флейтист, конечно, выбросил бы цветы, и она уже перед концертом немного поплакала бы, чтобы ее изощренные воздыхания позже казались подлинными. «Оттого и плачу я так, и мои глаза истекают слезами».
Хойкен въехал во двор родительского дома и удивленно засмеялся. Во дворе как раз находился Secondo. Он приводил в порядок черный «Мерседес» отца. С закатанными рукавами, с тряпками и щеткой в руках, он стоял как чистильщик обуви, который часами только и делает, что трет одно и то же место. Что вообще делает этот парень сейчас, когда отца не нужно возить в офис? До обеда он будет возиться с обоими автомобилями и одного за другим, как старых-престарых черных псов, вывозить прогуляться вдоль Рейна. Около полудня за ним зайдет его друг, и они пойдут в маленький итальянский ресторан выпить по чашечке эспрессо. Secondo очень любит часа полтора сидеть над одной чашкой эспрессо. Этот парень воплощал в себе тип упрямого и гордого итальянца, который никогда не вышел бы на улицу с зонтом. Они сухо поздоровались, так как больше им не о чем было говорить. У Secondo не было ни семьи, ни женщины. Он был слишком гордый, чтобы обзаводиться такими довесками к жизни. Когда он предложил Хойкену помыть его внедорожник, тот отрицательно покачал головой. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел Secondo, который моет машину сына своего хозяина.
Георг достал из кармана большую связку ключей и открыл массивную входную дверь. Он спросил у Secondo, дома ли Лизель. Нет, ее дома не было. Она в клинике, как он и предполагал. Secondo хотел ее подвезти, но она отклонила его предложение. Конечно, Лизель не позволила бы себя везти как какую-нибудь важную особу. Secondo это отлично понимал и предложил это просто так, из вежливости.
Хойкен закрыл за собой дверь и остался один. Он стоял, как будто хотел сориентироваться. Он удивился тому, что не может вспомнить, когда оставался в этом доме один. Раньше ему навстречу выбегали собаки. Чаще всего Лизель или — это было так давно — мама выглядывала с верхнего этажа и спрашивала, как дела. Тишина и пустота, окружившие его сейчас, были невыносимы. Георг снял пиджак и бросил его, как в школьные годы, на деревянные перила лестницы. Даже напольные часы тикали как-то не так, чересчур тяжело и вяло, как будто им самим скоро не будет хватать воздуха. «Что же здесь происходит?» — думал Хойкен. Никто не заботится обо всем этом, только двое слуг и остались от былой феодальной роскоши.
И все-таки он чувствовал, как дороги ему эти комнаты и вещи. Такие места гораздо сильнее нас, они впитывают время и зовут — тем настойчивее, чем старше мы становимся — вернуться в старые времена, которые мы пережили вместе. Это как поезд, который хочет привезти нас назад, чтобы мы провели время здесь, а не где-нибудь еще. Косые лучи света, падающие из окна… Лампы и светильники, которые, казалось, горели всегда. Большое латунное блюдо на столе в прихожей, в которое раньше складывали письма. Иногда они оставались нетронутыми, потому что никто не хотел их читать. Они лежали так долгое время, как ненужная бумага, которую давно пора выбросить в урну для мусора.
Но острее всего Георг чувствовал запах. Ему показалось, что сегодня он даже сильнее обычного, как будто на кухне в большом котле прямо сейчас варился бульон, от которого шел густой пар. Не доверяя себе, Хойкен пошел на кухню. И действительно, на плите на очень маленьком огне стояла кастрюля. Сначала Георг подумал, что экономка о ней забыла. В кастрюле что-то варилось. К возвращению Лизель оно как раз будет готово. Этот запах был знаком ему с детства, но Хойкен никак не мог понять, что готовится. Он взял кухонную тряпку и поднял крышку. В кастрюле, доверху наполненной бульоном, плавала большая, разваренная суповая курица. Кожа на груди треснула, и из-под нее выступили комочки желтоватого жира. Почему его обоняние отказывалось распознавать запах куриного бульона? В их доме только один человек с удовольствием ел такое блюдо. Это была Урсула. Куриный бульон, в отличие от другой еды, она переносила в любом случае, даже когда ей становилось плохо и ее желудок восставал против другой пищи. Теперь Хойкен понимал, почему здесь готовится этот суп. Сегодня здесь ждали Урсулу. В этом доме она будет ночевать, а перед этим, в «Le Moineau», наверное, опять ни к чему не прикоснется. Но Лизель об этом подумала и заранее все спланировала. Она варит бульон на тот случай, если Урсула приедет сюда глубокой ночью, так и не поев ничего за целый день.
Георг опять накрыл кастрюлю крышкой. Он был так тронут заботой Лизель, что какое-то время стоял неподвижно и смотрел из окна в парк. Хойкен узнал двух садовников-сербов, которые осенью должны были работать ежедневно, чтобы сгрести граблями всю листву в большие кучи. Они работали в разных участках парка, однако периодически сходились вместе и тогда стояли какое-то время рядом и разговаривали. О чем же они говорят? Об отце? О капитализме? О том, что их хитрые, бегло говорящие по-немецки сыновья зарабатывают за час на автопредприятии намного больше, чем они? Когда несколько лет назад садовники начинали работать у отца, все думали, что они без конца говорят о войне на Балканах, но оказалось, что они делились впечатлениями о новых предложениях от «Aldi», а также о других дешевых марках машин. Отец всегда говорил, что не понимает, что происходит у них на родине. Раз в год он приглашал садовников с их семьями на пикник в сад. Те появлялись со своими толстыми женами, толпой детей и дальних родственников, рассаживались на газонах и принимались жарить на гриле молочных поросят и ягнят.
Хойкен оторвал взгляд от парка и отправился в библиотеку. На воспоминания у него сейчас не было времени. Оба шкафа, в которых отец часто что-нибудь прятал, были не заперты, и Георг не нашел там ничего интересного. Два ящичка сигар, четыре коньячные рюмки, бутылка «Hennessy Paradis Extra» и несколько прозрачных пакетиков со счетами за последний месяц. Он положил квитанции на место и поднялся по ступенькам на второй этаж, где раньше находились детские комнаты и спальни родителей. Дверь в комнату отца была открытой, фрамуги балкона слегка подрагивали, словно старик собирался провести здесь, как всегда, будущую ночь. Узкий письменный стол перед большим, занавешенным гардинами окном был совершенно пуст, только на самом краю, плотно прижатые друг к другу, стояли несколько вещей, которые отец хранил как память — египетская кошка, гипсовая римская матрона и маленькая фигурка ангела с распростертыми крыльями. Одна его нога была занесена назад, как будто он вот-вот собирался взлететь в небо.
Ящики стола тоже были необычно пустыми, в них Хойкен обнаружил только почтовую бумагу и конверты всевозможных размеров. Он открыл маленький, встроенный в стену шкаф, расположенный за дверью, и, не обнаружив там того, что искал, присел на широкую кровать, покрытую тяжелым покрывалом. Родители приобрели эту красивую вещь из дорогой венецианской ткани во время своей поездки в Италию. Он вспомнил, как им вручили пакет через неделю после их возвращения, когда его уже никто и не ждал.
Хойкен потерял всякое желание продолжать поиски. Он был чем-то похож на вора, который тайно пробрался в дом и теперь наказан тем, что ничего не нашел. Георг посмотрел на часы. У него еще есть два-три часа для того, чтобы провести их в своем номере и отдохнуть там перед встречей с братом и сестрой. Он встал и вышел в коридор. Комнаты матери находились совсем рядом. Ни после ее переезда в пустующее здание на краю парка, ни после ее смерти в них ничего не меняли. Узкое темно-красное кожаное кресло с высокой спинкой все еще стояло в спальне наискосок от окна возле большой вазы, в которой даже сейчас были свежие цветы. Мамина прихожая выглядела точно так же, как и раньше. Отец хотел, чтобы все оставалось здесь без изменений.
Размышляя об этом, Хойкен открыл два светлых, достающих до самого потолка шкафа. В них была мамина одежда. На верхних полках в идеальном порядке лежали шали и палантины, которые мама почти всегда носила поверх пальто, а во время дождя набрасывала на голову. Странно, что она совсем не носила дамских шляпок, но в то же время шляпы и даже шапки часто дарила отцу.
Почему они разошлись десять лет назад, Хойкен не знал до сих пор. Одни считали, что мама просто устала от измен отца и разрыв в отношениях произошел по ее инициативе. Существовала и другая версия, по которой развод затеял отец после одной серьезной ссоры. Однако что послужило причиной для этой ссоры, о которой все время говорили, но свидетелей которой не было?
Хойкен ни разу не был свидетелем родительских конфликтов. На людях они всегда производили впечатление образцовой, дружной супружеской пары. Когда они где-нибудь появлялись вдвоем, все были от них в восторге. Конечно, люди знали, что отец развлекается на стороне, но эти интрижки никто не принимал всерьез. Мама находилась от них на недосягаемой высоте, и они не могли испортить ее идеальный образ умной, образованной жены, по сравнению с которой ее помешанный на сексе муж иногда казался маленьким ребенком, который не понимает, что нельзя хватать руками все подряд.
И действительно, в этом доме никогда не жила и ни одной ночи не провела другая женщина. Хойкен мог бы поспорить, что это так, хотя, конечно, и не знал этого на сто процентов. Чужая женщина здесь, в этих комнатах — это просто невозможно. Если бы отец придавал большое значение своим легким знакомствам, он бы думал о серьезных отношениях. Но такого ни разу не было. Отец брал своих подружек с собой в деловые поездки или ложился с ними в постель перед ужином в каком-нибудь маленьком отеле или двухкомнатной квартире, которую иногда снимал для этого. Но родной дом с прилегающими постройками и большим садом оставался для него святыней. Это была большая, общественно признанная территория брака, которую ни один из супругов не ставил под сомнение и уж тем более не обсуждал, пока та злополучная ссора не разорвала, казалось, одним ударом эти старые, прочные связи.
Все здесь выглядело так, словно мама никогда не покидала их дом. После ее смерти отец велел перенести сюда ее вещи и разложить их в прежнем порядке. У мамы тоже был свой тайник, в котором она хранила дорогие вещи. Возможно, Хойкен единственный, кто знает о том, что он находился за спинкой ее кровати, в маленьком отверстии в камине, которое закрывалось заслонкой, выкрашенной в белый цвет. Как-то раз он случайно увидел, как мама открывала свой тайник. Она не рассердилась на Георга, а только попросила, чтобы он никому не рассказывал об этом. Хойкен умел держать язык за зубами, так что ему можно было ничего не говорить. Это было их маленьким общим секретом — место, где мама хранила часть оставленных ей в наследство драгоценностей и крошечную черно-белую фотографию локанды в венецианской лагуне, где они с отцом провели первую брачную ночь и медовый месяц.
Хойкен вдруг вспомнил все это так отчетливо, словно близость старых вещей вернула его в прошлое. Он решил еще раз посмотреть на тайник, перед тем как выйти из комнаты. Георг отодвинул кровать, чтобы лучше видеть, лежит ли еще что-нибудь в маленьком отверстии в камине. Он сразу вспомнил, где располагался тайник, нащупал рукой заслонку и открыл ее. Драгоценности были на месте — темно-синие шкатулки стояли рядом и одна на другой, будто волшебные сокровища, к которым давным-давно никто не прикасался. Маленькие черно-белые фотографии лежали рядом. Они были такие крошечные, что без лупы нельзя было рассмотреть детали. Хойкен забыл название старой локанды, это было известное в Венеции имя, имя мужчины, который открыл в этом городе «Harry’s Bar» и позже стал владельцем этой гостиницы в старинном местечке Торчелло. В ней после войны осень и зиму жил Хемингуэй со своей четвертой женой. Подражая знаменитому писателю, с которым много раз встречался и которого считал тогда величайшим из живущих классиков, отец сделал Венецию и старую локанду в Торчелло местом для своего свадебного путешествия.
С фотографиями в руках Георг подошел к маленькому секретеру, в котором мама хранила свою корреспонденцию. Он открыл верхний ящик, но лупы там не было. Ящик был почти доверху заполнен аккуратно уложенными и плотно связанными в пачки письмами. Но под этими пачками, как старые близнецы, лежали два темных конверта. Они были не заклеены, поэтому Хойкен открыл один из них и вынул несколько скрепленных между собой страниц. Это было завещание отца, Георг понял это, как только взглянул.
Хойкен отложил его в сторону и открыл другой конверт. Здесь были листы с длинным рукописным текстом, который был озаглавлен как «Предложения по завещанию». По-видимому, мама написала его после развода с отцом и прислала незадолго до своей смерти.
Хойкен был так взволнован, что не мог понять смысл написанного. Он листал страницы, читал отрывки на первой, перечитывал окончание, стараясь как можно быстрее ухватить суть. Но это ему не удалось. Изобилующие подробностями размышления и конструкции были слишком сложными, чтобы он понял их за несколько минут и смог правильно истолковать.
Георг положил листы в конверты и стал внимательно рассматривать связки писем. Все они были адресованы маме, и писали их разные люди, во всяком случае, это было видно даже при очень беглом осмотре.
Снова холодный пот. Знакомое влажное пятно. Хойкен вспомнил его, проведя рукой по шее. Итак, страх, беспокойство, как вчера, только еще острее и почти без повода. Нет, Хойкен все же считал, что повод есть и не такой уж безобидный. Наоборот, Георг был уверен, что находится у истоков всех тайн, которые этот дом издавна хранил и не выдавал. История любви его родителей. Их тайные завещания. И наконец эти маленькие черно-белые фото молодой и красивой пары перед локандой в Торчелло, которая (он вдруг точно вспомнил) принадлежала Арриго Киприани. Точно, это было имя ее хозяина, который имел «Harry’s Bar» и несколько отелей и впоследствии стал крупным владельцем империи, имеющей сегодня филиалы по всему миру. Тогда, пятьдесят лет назад, Киприани часто обедал в старой локанде в Торчелло. На одной из фотографий они втроем сидели и демонстрировали фальшивую улыбку преуспевающего американского писателя.
От волнения Хойкен перемешал фотографии и открытые пачки писем. Ему нужно было время, чтобы все спокойно прочитать, и комната, где бы он был один и ему никто не мешал. Здесь Георг не мог себе позволить ни того, ни другого, поэтому взял с собой документы, а драгоценности, которые никто не тронет, положил обратно в тайник, о котором, кроме него, кажется, никто не знал.
Он оставил синие конверты, письма и фотографии на секретере и поспешил по широким ступенькам в холл. К счастью, Лизель еще не приехала. Ему было бы трудно утаить от нее свои находки. Хойкен вышел из дома, чтобы взять из машины портфель. Во дворе Secondo все еще возился с «Мерседесом». Он посмотрел на Георга так строго и задумчиво, как будто пытался решить трудную задачу.
— Secondo? — Хойкен внезапно понял, что парень имеет отношение к старым фотографиям.
— Да, господин Хойкен?
— Secondo, в старом Торчелло возле Венеции есть гостиница, в которой останавливался знаменитый Хемингуэй, она случайно не называется «Локанда Киприани»?
— «Локанда Киприани», да, господин Хойкен, это я знаю точно. Я родился примерно в пятидесяти километрах оттуда. Вы говорите о «Локанде Киприани», которая раньше принадлежала Арриго Киприани и сейчас принадлежит его сыну или, может быть, уже его внуку. Она находится рядом с обеими старыми церквями Торчелло. Там есть прекрасный розовый сад, в котором, если погода хорошая, можно завтракать. Сейчас, осенью, когда уже нет большого наплыва туристов, но все еще довольно тепло, там, пожалуй, лучше всего. Почему вы об этом спросили? Хотите отдохнуть в локанде?
Хойкен слегка вздрогнул и провел рукой по шее, как будто должен был стереть волнение, которое снова дало о себе знать. Поехать в Торчелло… о таком Георг еще не думал, хотя это совсем близко от райского уголка, который он сам когда-то посетил. Хойкен ездил в Венецию, когда ему было шестнадцать лет. Они с братом и сестрой должны были поехать туда с родителями на неделю, но в Торчелло жили не вместе. Все-таки удивительно, как много это место значило для родителей. Возможно, они тайно ездили туда, но не говорили детям об этом. Может быть. Тогда они с братом и сестрой, как все подростки, были уже не так сильно привязаны к родителям и стремились к самостоятельности.
— Да, Secondo, после книжной ярмарки у меня часто бывает маленький тайм-аут, пять-шесть дней. Неделя где-нибудь на юге, где абсолютно спокойно и все к твоим услугам. Я думаю, Торчелло и старая локанда в этом смысле как раз то, что нужно.
— Поезжайте туда, господин Хойкен. В начале октября отдыхать в Торчелло просто чудесно.
Хойкен взял из машины большой портфель, в который всегда укладывал свои документы, и вернулся в дом, чтобы забрать конверты, письма и фотографии. Теперь он мог не торопиться. Управившись с этим и вновь подойдя к машине, Георг быстро сунул папку с рукописью Петера Файля в сумку.
Он развернул машину и выехал со двора. При этом Secondo отдал ему честь, словно генералу. Рядом, на сиденье, словно упругий, спелый плод, лежал туго набитый портфель. Давно Хойкена не тянуло так почитать, как сейчас.
Вечер только начинался, когда Георг, оставив машину, шел к «Le Moineau». Так получалось, что уже давно он ходил пешком не больше двадцати минут. Но сейчас выдался случай, и Хойкен решил пройтись. Он вышел из отеля в легком пальто, которое нес в руках. Он не торопился, у него было достаточно времени, чтобы насладиться осенним вечером. Только что, спускаясь по широкой лестнице (лифтом он решил сегодня не пользоваться), Георг подумал, что, наверное, снял этот номер для того, чтобы познать еще одну, совершенно новую сторону жизни. Наслаждаться этим легким, беззаботным настроением, брести по коридору отеля, окунуться в тепло гостиничного номера, который дает начало самым важным, полным жизни дорогам. Телефонные разговоры, заказы — любое желание выполняется в кратчайшие сроки. Живешь, как король, окруженный невидимой, но безотказной командой слуг. Но, с другой стороны, в такой жизни было что-то монашеское. Она была похожа на отшельничество и казалась замкнутой. Уже во второй раз Хойкен испытал прилив радости, когда входил в номер. Откуда это смятение в душе? Всякий раз, когда он раздвигал гардины и видел, как через площадь спешили, подгоняемые порывами ветра, или медленно шли толпы людей, его покидала привычная сосредоточенность, становилось легко, словно в этой комнате он выскальзывал из своей кожи, одевал другую, и мир сразу становился ближе и понятнее.
Хойкен хорошо знал, где находится «Le Moineau». Однажды поздно вечером он забирал оттуда Клару. Когда ее авторы-французы приезжали в Кёльн, они, как помешанные, стремились туда. И не удивительно, потому что даже во Франции не везде можно было так поесть, как там. В сущности, «Le Moineau» был не рестораном, а бистро. Каждый второй говорил, что у него есть шарм. И сначала шарма там было столько, что франкофилы могли наслаждаться им безгранично. Молодая пара — владельцы заведения — приложили для этого много сил и старания. Разумеется, они прибыли из Франции и, конечно, были маленькими, щуплыми и стройными, как будто клетки их организма очищались всеми теми фантастическими винами, которые они ежедневно пробовали. Когда супруги вдвоем стояли за маленькой стойкой, то выглядели как брат и сестра. Черные, коротко подстриженные волосы, несколько прядей спадает на приветливое лицо. Молодая женщина без украшений — и так пышет здоровьем и свежестью, словно принимает ванну по три раза на день. Они очень подходили друг другу. Когда Хойкен прошел через стеклянную дверь, он услышал, как Ив Монтан пел что-то о днях, проведенных в Париже. Большинство посетителей уже плохо стояли на ногах и потому спешили устроиться на красных кожаных стульях и скамьях.
Он увидел Кристофа сразу, как только вошел. Тот сидел за длинным узким столом в углу. Георг сразу направился к нему. Что-то в нем изменилось: брат выглядел дружелюбнее и, кроме того, переоделся. Это означало, что он уже побывал в Мариенбурге, не мог же он переодеваться в издательстве? Где же тогда? В комнате отца? Неужели Кристоф действительно переодевался в комнате отца?
Представив это, Хойкен на мгновение растерялся. Так бывало всегда, когда ему казалось, что он что-то упустил, недосмотрел. Пробел в системе, маленькая трещина, которую он мог бы устранить и не устранил. Еще школьником он испытывал в такие моменты легкое головокружение, как при проверке контрольной работы, когда с каждой минутой нарастала уверенность, что придется исправлять ошибки. Сначала обнаруживаешь только одну, потом вторую, потом натыкаешься на третью, потом все начинает медленно оседать, будто непрочное здание, начинает шататься и угрожает окончательно скатиться в пропасть.
— Добрый вечер, мой милый, я вижу, ты переоделся, — сказал Хойкен, решив сразу задать беседе легкомысленный тон.
— Да, — ответил Кристоф и подвинулся, освобождая брату место справа от себя, — я провел все послеобеденное время в комнате отца и поболтал с Минной.
«Итак, — подумал Хойкен, — Кристоф был в рабочем кабинете старика и к тому же беседовал с Минной». О Минне он снова забыл. Вчера Георг уже совершил подобную ошибку. Когда он уделяет внимание Дизель Бургер, то забывает о Минне Цех и наоборот. Он не может их обеих представить вместе, потому что должен скрывать от одной то, что говорит другой. Никто не знает, которой из них отец доверял и рассказывал больше. По торжественным дням они сидели или за разными столами, или, если за одним, как можно дальше друг от друга.
Хойкен сел возле брата. Тот сразу налил ему стакан воды. Как пить дать, это одна из тех успокаивающих водичек, о которых он иногда мечтал. Даже питье воды для Кристофа — маленький повод пофилософствовать. Как первый акцент этой встречи, на столе уже стояла большая бутылка воды, этикетку на ней Хойкен не мог рассмотреть. «Освежись, смочи свой язык водой». Сейчас появится симпатичный владелец этого заведения в своей маленькой «бабочке» в горошек и Провозгласит следующие заповеди ордена. «Придерживайся еженедельного меню». Порции здесь маленькие, по сравнению с обычными, но состоят из четырех блюд, и в этом есть свой смысл. «Ты убедишься, это лучше, чем все, что ты в своем невежестве мог себе вообразить».
Кристоф сидел, закинув ногу за ногу. Рядом с ним на красном кожаном сиденье лежала открытая книга. Конечно, Кристоф решил у всех на глазах изображать из себя страстного книголюба, с наслаждением перелистывая каждую страницу средним пальцем правой руки, за которым следовал указательный, если в этом была необходимость. Чтение, игра пальцев, поглаживание обнаженных, словно девственное тело, которое все позволяет, страниц книги. Нужны ли Кристофу вообще очки для чтения? На нем были узкие женские очки в темно-коричневой оправе, которые сползли на кончик носа, как испуганная доверчивая птица. «Что ты читаешь такое интересное?» Взгляд Кристофа говорил, что Хойкен должен сейчас задать именно этот вопрос. Но он его не задал. Георг не хотел ничего заказывать, а просто взял свой стакан с водой. Вдруг появился хозяин ресторана в белой в голубую полоску рубашке с «бабочкой» в горошек. Он действительно предложил после короткого приветствия особенное, «наше меню на неделю», творение из четырех блюд, подробно представленное и описанное на оригинальной маленькой карточке, и три стограммовых бокала вина. Кристоф, однако, не захотел это вино, он потребовал карту вин, где было около ста наименований и как минимум пятьдесят открытых.
— Урсула только что связалась со мной, — сказал он как бы между прочим. — Ее поезд намного опаздывает, и она просила начинать без нее.
Огромную карту вин принесли по первому знаку патрона, но не дали в руки, а положили на край стола, словно для того, чтобы она еще некоторое время могла настояться. Кристоф, однако, не хотел выпускать инициативу и широким взмахом руки придвинул карту к себе. Кроме того, к его услугам предоставлялась литература для чтения на многих листах в приятной кожаной обложке, и можно было блеснуть своей осведомленностью. Бывало так, что Кристоф за вечер выпивал целую бутылку воды перед тем, как демонстративно перейти к вину. «Люблю воду, ее прозрачность, ее пресную пустоту. С нее мы начнем ужин и станем ненадолго буддистами». Этими словами, которые Кристоф вычитал в тексте у какого-то знакомого автора, будет сопровождаться его манерная жестикуляция.
Хойкену абсолютно не хотелось, чтобы его сейчас спрашивали, с чего он предпочел бы начать — с «Pouilly Fumé» или «Chablis», — поэтому он взял инициативу в свои руки и начал рассказывать о встрече с Петером Файлем. Он рассказывал о долгожданной биографии, которая вот-вот будет закончена, о том, что ему очень хочется, чтобы она стала достойной книгой и имела успех. Но, по правде сказать, Хойкен не прочитал за последние несколько часов ни одного предложения, написанного Файлем. Он приехал в свой номер, распаковал чемодан и читал рукописи, которые прятались в конвертах, и при этом лежал на широкой и прохладной гостиничной кровати и пил кампари со льдом.
Больше всего его поразили мамины предложения по завещанию, потому что она безо всяких экивоков высказалась за передачу руководства концерном ему, своему старшему сыну. «На мой взгляд, Георг стоит на первом месте в вопросе наследования». Он так много раз перечитывал это предложение, что выучил его наизусть. Никогда никакая другая фраза не потрясала его так, как эта. «На мой взгляд… на первом месте» — такой категоричности и прямолинейности он никак не ожидал, даже учитывая, что эта ясность точно соответствовала трезвому и искреннему мышлению мамы. Он все время перечитывал ее короткие, лаконичные доводы, указания на его «приятные манеры», его «осторожность» или «ответственное отношение к торговым операциям». Вероятно, в последние годы своей жизни мама была о нем лучшего мнения, чем он сам. Обсуждая вопросы наследования, она дала объективную характеристику всем троим, притом такую точную и непредвзятую, как будто говорила не о своих собственных детях, а о дальних родственниках, о которых ей позволено судить, несмотря на известную дистанцию. Георг подумал, что так честно и недвусмысленно пишут только перед расставанием. Наверное, мама предчувствовала свою скорую смерть. На этих страницах она как бы подводила итог прожитой жизни и без колебаний высказывала свое потрясающее мнение. Пока Хойкен рассказывал о биографии отца, которую написал Петер Файль, его все сильнее охватывала эйфория, причем для радости не было, собственно говоря, никаких причин. В конце концов, отец так и не прислушался к маминым советам и вместо этого предложил свой бесчестный способ выборов, о котором ему рассказала Лизель. Дети должны были выбрать наследника сами. Избранный (или избранная) получал, кроме того, дом в Мариенбурге, а побежденные будут довольствоваться компенсацией в 1,5 миллиона евро каждому.
Хорошее настроение Хойкена объяснялось тем, что он считал, что находится сейчас на шаг впереди брата с сестрой, и чувствовал поддержку со стороны матери, словно, находясь по ту сторону жизни, она посылала ему знак, что он идет по правильному пути, и ожидает от него большего, чем от других.
Георг заметил, что Кристофу стоит большого труда прислушиваться к его рассказу. Брат перелистывал карту вин страницу за страницей, как будто мысленно пробовал их все, и ни разу не поднял глаз, а только иногда что-то бормотал себе под нос, чтобы показать, что он слушает. Конечно, он не испытывал большого интереса к биографии отца, но он также не старался это скрыть, а просто позволил Хойкену все время говорить самому, как будто тот был обязан заполнять время непринужденным разговором, пока Кристоф решает, что ему заказать.
— Я думаю, мы начнем с шабли, — сказал он, неожиданно перебивая рассказ Хойкена.
Георг ничего не ответил. Он молчал, как учитель, который таким молчанием отбивает реплики своих учеников.
— Шабли просто больше подходит к рыбе, чем «Sancerre». Однако от выдержанного «Macon-Villages» я бы быстро ослабел, — продолжал Кристоф. Он точно знал, что Георгу противна эта болтовня, но каждый раз начинал с нее, преподнося это как драгоценные специальные знания и злорадствуя оттого, что брат ничего в этом не понимает.
С годами они стали еще более чужими, чем были в детстве. Кристоф был боязливым, плаксивым и вечно сопливым ребенком, который в сомнительных ситуациях предпочитал тут же ретироваться. Когда фотографировалась вся семья, он всегда находился где-то в стороне, и приходилось силой втягивать его в круг. Ему вечно что-то не нравилось или он плохо себя чувствовал. Уже по одежде было видно, что с ним что-то не так. Брюки были почти всегда слишком маленькие, тесные и при любом удобном случае лопались, так что в конце концов его засунули в широкие кожаные штаны, которые болтались на худом животе. Никто не хотел иметь с ним дело, и Кристоф слонялся по округе, пытаясь завести с кем-нибудь знакомство. Хорошего друга, который мог бы долго выдержать его, брат не нашел. Он был лишь попутчиком в шумных сборищах, которые только тем и занимались, что восхищались какой-то непонятной ерундой. После окончания школы Кристоф казался совсем потерянным. Щуплый, все еще не оформившийся, он целыми днями слонялся по дому. Мама изо всех сил старалась наладить с ним контакт, но он никого не подпускал к себе, а только становился все более замкнутым. Когда Кристофу исполнилось двадцать лет, отец предложил ему на выбор ехать в Англию, США или во Францию, чтобы продолжить образование. Отец не мог выносить его бесцельного шатания и, наверное, хотел просто на время услать Кристофа с глаз долой или утвердиться в своем плохом мнении о нем, увидев, что он такой и за границей пропадет.
Однако в Париже он так хорошо приспособился, как никто и не ожидал. Франция и ее культура, казалось, были созданы для него. Друзья отца, тамошние издатели, вдруг начали сообщать ему, что молодой немецкий, как там называли Кристофа, стал любимцем парижского общества. С ним произошли удивительные перемены. Это было заметно уже по его внешнему виду: он стал как-то особенно элегантно одеваться и приобрел уйму близких друзей. Из-за его многочисленных дружеских связей с авторами мака заподозрила, что Кристоф стал гомосексуалистом, однако когда он возвратился в Кёльн, то опять поразил всех, на сей раз бесконечными мимолетными связями с женщинами. Даже отец, на которого поначалу эти манеры ловеласа произвели впечатление, со временем стал считать его многочисленные интрижки чересчур многочисленными.
Хойкен подумал, что определенный шарм, который Кристоф приобрел за годы учебы во Франции, все еще сохранился, но в немецком обществе брат выглядел чужим. Издалека в одежде с иголочки, которая сидела на нем как влитая, его можно было принять за интересную, много путешествующую личность, которая имеет мало общего с Германией. Как издателю, который придавал большое значение крепким связям с авторами, этот имидж подходил Кристофу идеально. Он окутывал его романтическим флером и еще сильнее подчеркивал его эмоциональность.
— Меню действительно начинается с рыбы? — Хойкен не прекращал злить брата такими вопросами. Чтобы подчеркнуть свою неосведомленность, он схватил маленькую желтую карту, в которой каждое блюдо было так подробно описано, что его было даже утомительно читать. «Dorade royale sur une purée de pommes de terre á l’huile de ciboulette…» — читал он, специально растягивая слова, будто тут же переводил каждое слово отдельно.
— Пожалуйста, прекрати, — прервал его Кристоф. — Твой французский с каждым годом становится все хуже.
— Речь идет о дораде на картофельном пюре, — продолжал дурачиться Хойкен. — Что на нем royale есть, мы, надеюсь, увидим.
Желая предотвратить назревающий конфликт, возле них снова появился проницательный патрон. Кристоф обрадовался. Наконец у него появилась возможность подискутировать о том, что больше подходит к королевской дораде — шабли или «Sancerre». Хойкен делал вид, что следит за беседой с большим интересом, но на самом деле незаметно осматривался. Что бы он ни говорил, но места, которые его брат выбирал для совместных ужинов, всегда были вполне удовлетворительными. «Le Moineau» тоже нравился ему. Старинное золото на стенах и орнамент в молодежном стиле. Пол выложен черной и белой плиткой, а само помещение разделено колоннами, отчего кажется, будто находишься на шахматной доске. Молодые официанты в бело-голубых полосатых рубашках все время снуют от столика к столику. Очевидно, у них не было закрепленной за каждым территории. Они следили за всем и везде успевали. Падающая салфетка подхватывалась на лету и водворялась на место.
То, что «Sancerre» все же лучший выбор для дорады, патрон доказал с двух позиций: во-первых, из-за его молодой свежести, а во-вторых, из-за острого привкуса. Кристоф, как бы он ни торопился, всегда стремился показать, что у него есть время, чтобы обсудить, какое вино подходит к данному блюду, или до мелочей продумать меню. На его месте Хойкен давно бы уступил выбор хозяину ресторана, чтобы сократить пустую болтовню.
— Вуаля, — сказал Кристоф и повернулся, наконец, к нему. — Мы долго спорили, и я остановился все-таки на «Sancerre». Если не возражаешь, с него и начнем. Что касается заказа, то на Урсулу рассчитывать не будем.
Хойкен согласно кивнул и улыбнулся патрону. Тот моментально ответил ему точно такой же улыбкой.
— Петер Файль… — начал Кристоф, — ты говорил о Петере Файле. Позволь и мне добавить к этому кое-что. Я никогда не одобрял того, что отец выбрал Файля для составления своей биографии. Петер Файль может собирать факты и выполнять черновую работу. Я бы предложил ему написать краткий биографический очерк, страниц сто пятьдесят — двести, ни в коем случае не больше. Но большую биографию, такую, какую отец заслуживает, я бы поручил написать признанному или, лучше сказать, известному литератору, который постигнет жизнь отца во всех ее измерениях.
— Во всех измерениях? В каких измерениях?
— И ты еще спрашиваешь? Большая жизнь — это тебе не какая-нибудь заурядная жизнь. Ее нужно изучать как философию. Отец составлял тезисы, а затем искусно их развивал.
— Ах, в самом деле? Ты считаешь, что отец умело строил свою жизнь?
— Да, абсолютно в этом уверен. В своей издательской деятельности отец всегда действовал как завоеватель. Речь идет не об авторах, а скорее о континентах или, будем говорить, о территориях.
— Какие территории ты имеешь в виду, скажи пожалуйста?
— После войны он ринулся в Соединенные Штаты. Тогда американские писатели и большая история значили для отца все. В начале 60-х появилось новое поколение молодых немецких авторов, конечно, уже не того уровня, зато их читали даже в самой отдаленной провинции, и прежде всего в школах. Конечно, с рассуждениями о том, что литература умерла, распространившимися в конце 60-х, отец ничего поделать не мог. Еще в 70-х и начале 80-х он боролся с разрушительными последствиями этого антиэстетического слабоумия. Это были годы, которые я бы назвал годами поиска. Годы, которые прошли в упорном завоевании утраченных территорий. И все-таки он не сдавался и все время богател.
Хойкен слушал, как его брат упрямо выдвигает свои теории. Эти теории рождались у Кристофа экспромтом, и он с таким воодушевлением погружался в красоту их риторического построения, как будто сам находил их неотразимыми. Поначалу он брал три-четыре понятия и носился с ними, пока не затирал до дыр. Со временем он стал предварительно обдумывать свой поток красноречия, чтобы потом выдавать его за импровизацию зрелых и умных доводов. Но еще вероятнее, такие идеи были своего рода обработкой прочитанного. Иногда, как в этом случае, он добавлял что-нибудь для усиления эффекта. На сей раз это был «привет из кухни», который должны были принести вслед за вином. Хойкен не знал точно, что это будет. Наверное, что-нибудь маленькое, политое бульоном и блестящее.
Теории Кристофа, непонятный «привет из кухни» и в придачу «Sancerre», вкусовые оттенки которого ему предстояло сейчас оценить, — все это для Хойкена было уже слишком. Он бы с большим удовольствием заказал сейчас кёльнского, рассказал о своем сыне и его преклонении перед Лукасом Подольски[20], но, увы, до этого дело не дойдет. Откуда-то из глубины зала послышалось «Je suis comme je suis». Хойкен узнал эту мелодию с первых аккордов. Он слушал и пробовал вино, он кивал и соглашался, а музыка тем временем заполнила все помещение так, что он замер, словно оглушенный. Отцу иногда хотелось послушать этот шансон в дороге, Secondo на этот случай всегда возил с собой старую кассету. Ему нравилась выразительность и гордый характер песни и, конечно, голос Джульетты Греко[21]. Сухой тон неприступной женщины, которая просто идет одна по парижским улицам. Когда старик слушал песни, он всегда подпевал. Это была единственная мелодия, которая у него действительно получалась. В сущности, он был немузыкальным или просто противился музыке, как утверждала мама.
— Наш «привет из кухни», — тихо сказал владелец ресторана и посмотрел на маленькую тарелку с такой любовью, как будто это был беспомощный младенец в люльке. — Сегодня это каннелони, наполненный кремом авокадо и ароматизированный сиропом-эссенцией плода пассифлоры.
Оба брата подняли головы и поблагодарили почти одновременно. Однако общность этих движений вызвала в Хойкене такое беспокойство, что он поспешил напомнить Кристофу о его размышлениях.
— Итак, отец богател, — заметил Георг. — Что ты имел в виду, когда сказал, что он богател?
— Да, именно, — произнес Кристоф. — Я говорил о жизни отца во всех ее измерениях, о его стратегии разведчика новых территорий, о его гениальной способности думать не сегментарно, а комплексно.
Хойкен попробовал сдержать легкую ухмылку, но ему это не удалось, губы его не слушались.
— Что такое? — спросил Кристоф. — Что смешного я сказал?
— Это к тебе не относится, — ответил Хойкен, — это каннелони развеселил меня. Не могу постигнуть, как такая крошечная штука может иметь такой концентрированный вкус? Я почти насытился.
— Ты прав, это поразительно.
— Сироп очень сладкий, чтобы сделать терпкий крем утонченнее. У него все же сохранился пикантный вкус, только он лучше, резкая терпкость перебивается, так что можно даже насладиться вкусом авокадо.
Кристоф изучающе посмотрел на Хойкена. Казалось, он удивлялся, что его брат так долго разглагольствует о каннелони, а может быть, его поразил жуткий лексикон Георга. Во всяком случае, брат разозлился, что в его рассуждениях опять вышла заминка.
— Отец богател, — сказал Хойкен, стараясь на сей раз казаться серьезным и внутренне наслаждаясь голосом Джульетты Греко, который манил уже одним намеком на мелодию. Возможно, и затейливые арии Магдалены раньше воспринимались так же, как камерный шансон, хрупкий и безмятежный?
— Латинская Америка… — продолжал Кристоф уже более громким голосом. Все это его раздражало. — После унылого периода засухи 70-х и начала 80-х отец устремился в Латинскую Америку. Это было повторное открытие романов о сельской жизни и семье. Никаких эпических произведений, только обозримые, хорошо связанные между собой истории, богато разукрашенные и, чаще всего, излишне эмоциональные.
— Правильно, — согласился Хойкен. — Я хорошо помню книжную презентацию. Были сигары с Кубы и ром с Ямайки и, совершенно неожиданно, такие яркие обложки — цветы и птицы, волшебные существа и животные с человеческими лицами, и все такое магическое, очень необыкновенное.
Кристоф снова подозрительно уставился на Хойкена и на мгновение замолчал. Хойкен использовал наступившую паузу.
— Это выдержанное «Sancerre», не так ли?
— Что? Что ты имеешь в виду?
— Мы пьем выдержанное «Sancerre», а не нового урожая, или я ошибаюсь?
— Ах, вот ты о чем! Нет, ты не ошибаешься.
— Тогда продолжай, пожалуйста. Твои многомерные картины начинают мне нравиться.
— Воссоединение… — начал Кристоф в который раз. — Воссоединение принесло отцу самое большое разочарование. Талантливые непризнанные гении, у которых рукописи просто вырывали из рук. Они прибывали в Кёльн один за другим, отец встречал их уже на вокзале, заинтересованный и полный надежд, как было в начале 90-х. Он обедал с ними и ужинал, он даже сделал ошибку, открыв большой филиал издательства в Лейпциге, чтобы быть ближе к этим кометам на литературном небосклоне. Правда, сначала появились два-три успешных молодых автора, но на том дело и кончилось. Сидят сейчас целых четыре наших сотрудника в красивом офисе из восьми комнат и работают над книгами Гете… Годы жизни в Лейпциге.
— Точно, — сказал Хойкен. — Только неделю назад я просматривал счета. Если так пойдет дальше, придется закрыть эту лавочку, самое позднее, через два года.
— Последнее время отец совсем не заботился о структуре в целом, — добавил Кристоф.
— А ему и не нужно об этом заботиться, — ответил Хойкен. — В конце концов, я об этом позабочусь, это моя забота.
Он говорил немного резко. Сейчас ему было жаль, что отец так много внимания уделял новым территориям. К тому же это еще не говорило о том, что с провалом его планов в 90-е годы грандиозные проекты закончатся. Однако главная причина, из-за которой старику в последнее время ничего не удавалось, заключалась в том, что он не чувствовал того воодушевления, с которым раньше брался за осуществление своих планов. Этот спад и болезненные поиски чего-то нового, главного, которые отец предпринимал на протяжении вот уже нескольких лет, объяснялись тем, что он не мог заботиться обо всем в полную силу.
Dorade было подано. Оказалось, что это пласт рыбы, поджаренный на гриле, который, как в кроватку, был уложен в очень светлое картофельное пюре и укрыт сверху тонким слоем поджаренного лука. Не в силах удержаться, Хойкен схватил вилку и взял себе пюре, как раньше, когда ему вечно не хватало того, что приготовила Лизель. Она готовила бесподобное рейнское пюре, он больше нигде не ел такого. Сейчас это было совсем не рейнское и не пушистое, как обычно. Поданный картофель напоминал сливочный крем с вкусовыми добавками. Масло, вино, мускатный орех и, наверное, даже горчица.
— Знаешь ли ты, вообще, какую последнюю грандиозную вещь наметил отец? — вдруг спросил его Кристоф.
Хойкену хотелось распробовать принесенное блюдо, перемешать лук с картофелем и подцепить вилкой с маленьким кусочком рыбы. Его желание проделать это было так велико, что он пропустил вопрос Кристофа мимо ушей.
— Ты имеешь в виду новый роман Ханггартнера? — Георг быстро отправил кусок рыбы в рот.
— Ханггартнер? Ханггартнер — это преходящая ценность. Пусть радуется, если его последний роман потянет на столько же, на сколько не тянули его предыдущие романы.
— Он потянет и на больше. Это я тебе говорю. Ты бы радовался, если бы среди твоих авторов хоть один сравнился с ним.
— Да, да. Очень хорошо. Минна сказала мне, что ты лично хочешь заниматься романом Ханггартнера.
— Пока еще нечем заниматься, у нас нет даже рукописи. Надеюсь, Минна тебя об этом тоже проинформировала.
— Нет, не проинформировала. Однако я о многих вещах осведомлен намного лучше, чем ты. Во всяком случае, сегодня я узнал, что отец запланировал еще одну, последнюю грандиозную попытку. Минна показала мне его проектные планы.
— Проектные планы? Какие проектные планы?
— Ну, я же говорил, ты не имеешь об этом ни малейшего понятия. Отец хотел увенчать дело всей своей жизни этим последним завоеванием.
— Последняя территория, как ты это называешь? Ты имеешь в виду Аляску или, может, Гренландию? Или это другое «белое пятно» на Земле? Я весь дрожу от нетерпения. Я хочу немедленно отправиться покорять этот райский, еще не открытый остров.
— Тогда держись крепче, мой милый, потому что отец думал о Европе, и не меньше.
Хойкен с удовольствием съел дораду с несравненным картофельным пюре и как раз принялся за «Sancerre», чтобы докопаться, что же означали слова «острый привкус». Джульетта Греко уже давно исчезла в дали серых парижских улиц, и теперь ей вторил Ив Монтан со своей «А Paris». Все прекрасно. «Le Moineau» мог бы быть его любимым рестораном, если бы не Кристоф, который все время старается выставить его дураком.
— Европа? Что значит Европа?
— Да, мой милый, новый проект прост, как все гениальное. Отец назвал его «Библиотека XXI столетия». Речь идет о серии, состоящей из двадцати четырех томов в год, лучше сказать, по два тома в месяц, один — европейского автора, другой — немецкого. Все жанры — от лирического романа до очерка или литературного репортажа. Но главная идея заключается в том, что автор должен быть не старше шестидесяти лет! Что ты теперь скажешь?
Хойкен сделал второй глоток. Острый привкус означал, что еда не перебивала вкус вина. С каждым глотком вино давало о себе знать все сильнее, пока его привкус постепенно не погашал вкуса пищи. Неплохо. Не то что молодое вино, которое только незаметно сопровождает еду. Незаметно — это всегда плохо, «незаметно» — это слово, которое он по-настоящему ненавидит. Кроме Европы. «Европа» с этого мгновения стала вторым ненавистным ему словом.
— Ты мне не веришь, — торжествовал Кристоф, — думаешь, наверное, что я все это выдумал.
— Я тебя внимательно выслушал, — ответил Хойкен, — но это не похоже на отца. Первая часть проекта еще может быть его идеей. Но вторая, которая касается возраста, никак не может исходить от него. Как бы он смог, будучи сам немолодым человеком, смотреть в глаза авторам своего возраста? Что бы он сказал, если бы автор лет шестидесяти пяти принес ему рукопись и спросил, подходит ли она для его европейского проекта? «Мне очень жаль, но вы слишком стары»? Нет, это не может быть его идеей.
— Ну, ладно, предположим, мы отбросим эту идею с возрастным ограничением, как тебе остальное?
— Я должен узнать обо всем больше и подробнее, но в общих чертах идея мне нравится. Запоминающаяся, простая, четко обозначенная, а главное, это перспектива развития литературы, устремленная в будущее.
— Да, я тоже так думаю. Наш старик, мой милый, заткнул нас за пояс. Ведь этот проект не пришел в голову ни мне, ни тебе. Мы слишком медлительны и трусливы, чтобы заглядывать в будущее, но, прежде всего, мы не умеем думать так просто, как он. О Европе. Как о единственно возможном будущем литературы. О политике. Об общественности. Европа — это центральное, главное слово этого столетия, но мы оба, к сожалению, не додумались до этого. Несмотря на наше образование, а лучше сказать, из-за нашего образования мы так и не пришли к этой простоте. Я тебе говорю, я был потрясен, когда сегодня утром Минна показала мне планы отца. Он нацарапал их от руки на четырех листах бумаги, только заглавие отпечатано. Он рассматривает их как свой тайный, хорошо охраняемый динамит. Самое интересное, что то, чего ты как раз не ожидал от отца, исходит именно от него и оно же и является самым гениальным. Потому что новая Европа — больше не для старых костей, которые постоянно говорят о де Голле и Аденауэре, понимаешь? Поэтому отец и установил возрастные границы, чтобы заставить молодежь выйти наконец из своих укрытий.
Вторая часть плана стала теперь правдоподобнее, чем показалась сначала. Если Кристоф и дальше будет говорить с таким энтузиазмом, то ему, пожалуй, придется по душе план в целом. Но почему Минна никогда не показывала Хойкену эти заметки? Почему она знала и рассказала об этом именно Кристофу? Потому что хочет, чтобы он стал наследником. Потому что она, в отличие от Лизель Бургер, которая поддерживала Георга, предпочитала его брата. Итак, Кристоф. Кристоф — любимец Минны Цех, Хойкену следовало бы давно это знать. Сейчас весь вопрос заключается в том, знает ли она о завещании отца. Если знает, то должна была рассказать Кристофу. Или отец говорил с Лизель о завещании, а с Минной — о своем большом последнем проекте?
— Во всем этом есть одно «но», — сказал Хойкен.
— И что же это?
— Отец сам слишком стар для такого проекта. Именно в этом его могут упрекнуть коллеги, отчего могут возникнуть конфликты в отрасли.
— Правильно, он слишком стар для этого проекта.
— Если бы он хотел быть последовательным, он должен был передать это дело кому-нибудь более молодому.
— Опять правильно, но кто тебе сказал, что он не хотел быть последовательным?
— Он хотел?
— Да, один из нас двоих должен это сделать.
— Ты или я?
— Наследник отца. Ты или я.
— Там так и написано, черным по белому?
— Так он написал.
— А что с Урсулой? Ее тоже принимают во внимание?
— Он написал: «Мой наследник должен детально распланировать проект и выполнить мои предложения. Дальнейшее указано в моем завещании».
— Его завещание? Минна Цех и об этом с тобой говорила? Она что-нибудь знает о завещании?
— Нет, ничего не знает.
— А ты знаешь что-нибудь об этом?
— Нет, я ничего не знаю.
Хойкен повернулся к патрону и заказал еще бутылку воды. Проект отца и его завещание дополняют друг друга. Наследник должен взять на себя осуществление проекта. Тот, кто идеально исполнит проект, имеет больше шансов. Кристоф, наверное, имеет то преимущество, что лучше знает Францию, которая играет в Европе большую роль. Опыт руководителя, приобретенный Хойкеном в Америке, в данном случае не так актуален. С другой стороны, две новые книги выдающихся авторов в месяц нуждаются в тщательном планировании, как и весь проект. Чтобы выйти с ним на рынок, необходимо разработать надежную стратегию. Это, несомненно, он сделает лучше Кристофа. В то же время брат смог бы, наверное, лучше, чем он, подобрать авторов. Когда Георг захотел продолжить разговор, Кристоф встал. Он смотрел на дверь, и Хойкен тоже посмотрел туда. Он узнал Урсулу. Она в длинной накидке медленно вошла в зал. Хойкену не нравилось, когда она так медленно подходила. Урсула шла как-то тяжело, волосы падали ей на лицо с обеих сторон и так плотно закрывали его, что сестру едва можно было узнать. С детства у нее была привычка входить в двери таким образом — осторожно, тихо, как будто ей угрожала опасность. Хойкен никогда не видел, чтобы сестра входила в помещение стремительно и беззаботно. Нерешительная вялая походка привлекала внимание окружающих, и все невольно наблюдали, когда же эта перепуганная особа найдет наконец спасительное убежище. Когда Урсула была еще маленькой, ей часто говорили, что она должна ходить быстрее и шевелиться, но все было по-прежнему. Хойкен тоже встал. Вид сестры вызвал у него жалость. Он не должен был идти ей навстречу, выражая и демонстрируя свое сочувствие, но сделал это, обнял Урсулу и поцеловал в щеку в знак приветствия. Сестра ничего не сказала и проследовала за ним к столику. Кристоф тоже приветствовал Урсулу поцелуем, взял ее черную накидку и отправился с ней в гардероб, чтобы по дороге обратно заскочить в туалет.
Хойкен предложил сестре место на скамейке слева от Кристофа и занял свое место. Кристоф был мастер при необходимости тихо и незаметно удаляться. Он хорошо знал, как трудно начинать с Урсулой разговор при встрече. Вот и сейчас она сидела, не говоря ни слова, убирала с лица волосы и робко осматривалась, словно ей нужно было время, чтобы прийти в себя. Иногда она была похожа на маленькую девочку, которая ждет, чтобы ее взяли за руку, но могла производить также впечатление замкнутой женщины средних лет, которая не отвечает на вопросы, а только тихо сидит, смотрит и приглаживает свои волосы. Было ужасно странно, что отцу эта ее особенность совсем не мешала. Он просто говорил и говорил, и через какое-то время Урсула оттаивала и вступала в разговор. Так и следовало делать, Хойкен это знал, но иногда тоже упрямился, и тогда они сидели друг против друга и молчали по нескольку минут. Были авторы, которые отчаивались, встречая такой прием, и отказывались с ней работать. Откуда им было знать, что они должны были поступать так, как отец, чтобы до нее достучаться? Говорить, смеяться, тарабанить пальцами по столу, что-нибудь заказывать — словом, вести себя так, как будто имеют дело с нормальным человеком. На сорокалетний юбилей отец подарил Урсуле издательство. Не какое-нибудь, а одно из самых крупных в стране — «F. Schimmer-Verlag». С тех пор сестра восседала на верхнем этаже небоскреба во Франкфурте, в кабинете, откуда иногда не выходила целый день. Дверь закрыта, никаких контактов, и только сотрудники бегают по ступенькам туда-сюда, дожидаясь ее решений. Со старыми писателями, которые уже считались классиками, Урсула премило общалась и, по-видимому, ей это нравилось больше всего. Если бы это от нее зависело, то вся новая литература была бы классической, чтобы ее можно было завернуть в кожу, вынести на рынок и таким образом иметь дело только с благородным ассортиментом. С молодыми авторами она отказывалась работать. Этим разбитным и напористым типам нечего было делать в ее издательстве. Урсула много читала и долго молчала, но если иногда принимала решения, то добивалась их осуществления. Никаких дискуссий, никаких вопросов, все будет сделано так, как она продумала.
— Рада видеть вас, — сказала Урсула тихо.
— Рад тебя видеть, — ответил Хойкен. Ему захотелось стукнуть себя по лбу, чтобы выбить этот тормоз из своей головы. Такой паралич нападал на него всегда с первых минут встречи с сестрой. Казалось, ее манера поведения передавалась ему и полностью блокировала те важные клетки, которые отвечали за интерес к окружающему миру и заботились об установлении контакта с ним.
К счастью, появился патрон. Он поздоровался и спросил, что желает заказать дама.
— Апперитив, вино? Что она будет есть?
— Принесите мне, пожалуйста, графин теплой воды, — сказала Урсула и вдруг посмотрела на мужчину так строго, словно своим заказом следовала жестоким правилам тайного ордена.
В определенных ситуациях сестра могла смотреть строго, строго и беспощадно, как будто миру следовало стыдиться того, что он уж слишком к ней приблизился. Как-то, во время катания на лодке по Боденскому озеру, когда ее строгость не сразу пробрала попутчиков, она просто в одежде прыгнула в воду, нырнула и скрылась из виду. Плавала Урсула очень хорошо. Это был единственный вид спорта, которым она серьезно занималась, казалось, именно для того, чтобы уметь нырять и уплывать ото всех.
— Желаете воду с газом или без? — осведомился владелец ресторана.
— Я хочу теплую свежевскипяченную воду, — ответила она. Наверное, здесь еще никто не делал такого заказа, но для нее это было нормально, поэтому мужчина смотрел на нее во все глаза. Вот сидит странная персона с заскоком, нужно о ней позаботиться.
Урсула надела очки, которые использовала для чтения, и принялась изучать меню. Хойкен почувствовал, что должен сейчас влезть в шкуру отца.
— Кристоф сегодня вечером играет первую скрипку, — начал Георг. — Я бы устроил нам встречу чуть подешевле. Но мы так редко собираемся втроем, что раз уж наконец собрались, то и «Le Moineau» сойдет, мне даже начинает здесь нравиться. Мы пили «Sancerre», говорят, очень пикантное. Еще ели крошечные каннелони и королевскую дораду, уложенную на пюре. Такого я еще никогда не пробовал. Ты должна обязательно это заказать. Посмотри меню на неделю. Следующее блюдо, минуточку, следующее блюдо «Tartare tiéde de veau sur un gratin de blettes avec gribiche pimentée». — Он протянул Урсуле меню, но ее взгляд был еще такой жесткий, что Хойкен засомневался, может ли сестра чем-нибудь восторгаться. И опять она не отвечала, только продолжала приглаживать волосы.
— Только взгляни, — не сдавался Георг, — они написали «Tartare», по-французски это, наверное, правильно, хотя по-немецки написали бы «Tatar». «Tartare» и «Tatar». Странные слова.
— Они произошли от слова «татары», — почти прошептала Урсула, — которые известны тем, что едят много жареной рыбы.
— Ах, в самом деле, это все объясняет. Уверен, что раньше я тоже об этом знал.
Она снова замолчала. То, что Урсула дала короткую информацию, совсем не означало, что она хочет вступить в разговор. «Разве это нормально, раздумывать, на какой козе подъехать к сестре, чтобы втянуть ее в разговор? — думал Хойкен. — Сейчас придет Кристоф, пусть теперь он попытает счастья».
— Как себя чувствует отец? — неожиданно спросила Урсула, когда Кристоф вернулся и сел на свое место. — Кто из вас видел его сегодня?
Вот оно что. Вот, значит, с чего она хотела начать разговор. Начинала сестра всегда с самого плохого.
— Я был у него сегодня утром, сразу после приезда, — сказал Кристоф. — С профессором я, правда, не разговаривал, это сделал Георг. Медики не пустили меня к отцу. Сейчас они ограждают его от любого общения. Каждое сказанное нами слово для него — яд, потому что сразу напомнит ему об издательстве и его проектах.
— Общаться с Лоебом не просто, — подхватил Хойкен. — Вчера он сыпал своими профессиональными терминами, а сегодня разговаривал со мной как приветливый дядюшка и делал вид, что с отцом ничего страшного не случилось. Так, прицепилась пара болячек.
— Я хочу услышать от вас не о профессоре, а о состоянии отца, — произнесла Урсула.
— Если ты так ставишь вопрос, то я тебе скажу, что у меня впечатление самое плохое. Я с трудом узнал его в этой стеклянной клетке. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами и показался мне таким сморщенным, как будто два инфаркта убили его жизненную энергию.
— У меня впечатление еще хуже. Я больше не верю, что отец поправится после второго инфаркта, — сказал Кристоф.
Сестра сняла очки и стала медленно пить свою теплую воду, которую патрон принес ей лично, как исключительную драгоценность.
— Итак, если все так и есть, — сказала она по-прежнему почти шепотом, — тогда получается, что каждый из нас по-разному к этому подходит.
Урсула была очень прямолинейной и бесчувственной, но при этом каждый видел, как сильно она любит отца. Мать она, конечно, тоже любила, но с ней у Урсулы было много трений по совсем непонятным причинам. Внешне их сестра была очень похожа на мать, особенно сейчас, разве что волосы носила очень неумело. Она не могла решиться коротко их остричь, но и длинные не отращивала. Эта нерешительность портила впечатление, которое могло бы производить ее лицо, если бы не было прикрыто вечно падающими на него волосами. У Урсулы было красивое лицо, но из года в год оно все больше расплывалось, тогда как у мамы, наоборот, черты лица с каждым годом обозначались все четче, а незадолго до смерти она, казалось, стала даже еще красивее, чем прежде.
Патрон снова появился у стола и поинтересовался, что дама будет есть.
— Я ничего не буду есть, — ответила Урсула немного громче, — но позже принесите мне второй графин.
Кристоф плотно сжал губы. Видно было, что он заставил себя сдержаться. Теплая вода вместо «Sancerre» и легендарного «меню на неделю»! Это настолько раздражало брата, что он не мог удержаться от колкостей.
— Я должна знать, как хорошо вы проинформированы, — сказала Урсула, словно беря на себя ведение заседания. Один из бывших администраторов «F. Schimmer-Verlag» рассказывал, что случилось, когда она однажды на это решилась. Урсула вытаскивала один козырь за другим и не остановилась, пока не положила на обе лопатки всех сидящих за столом. Потом она скрылась в своих апартаментах и, наверное, разожгла там костер победы, совершенно одна, словно злая ведьма, которая поставила всех глупых мальчишек на место.
— О чем мы должны быть проинформированы? — спросил Кристоф.
— Об урегулировании вопроса о том, кто будет наследником отца, — произнесла Урсула.
— Мы только что об этом говорили, — заметил Кристоф. — Проблема состоит в том, что нет завещания, которое регулировало бы преемственность.
— Ерунда, — сказала Урсула. — Завещание есть, и я подробно проинформирована обо всех распоряжениях. Кроме того, есть один проект, который определенным образом связан с условиями завещания.
— Если ты имеешь в виду проект-концепцию планов отца «Библиотека XXI столетия», то я только сегодня днем узнал о нем.
— Да? И от кого же?
— От Минны Цех, — ответил Кристоф и погрузился в молчание.
Она заставила Кристофа замолчать. Значит, бывший администратор «F. Schimmer-Verlag» был прав. Хойкен решил про себя, что ни в коем случае не признается, что знает о завещании. Он ничего не знает. Он не просто глупый мальчик, он безнадежно глупый мальчик, которому нужно все растолковывать.
— А ты? Что ты знаешь? — спросила Урсула теперь уже у него.
— Урсула, я отвечу тебе вопросом. Как вышло, что ты оказалась в курсе дела? И как получилось, что тебя проинформировали, а нас обоих, как видишь, нет? Я, во всяком случае, сижу здесь, как дурак, и ничего не знаю.
— Это я тебе могу объяснить, — сестра посмотрела Хойкену прямо в глаза. — Отец со мной обо всем говорил, мы вместе ломали голову над завещанием. Потому что всем ясно: один из вас должен стать наследником. Я недвусмысленно объяснила отцу, что не имею видов на руководство концерном. Я бы могла осуществлять руководство, но я не хочу. Еще лет десять я с удовольствием буду руководить «Schimmer-Verlag», а потом передам его наследнику отца.
Она могла бы осуществлять руководство концерном, неужели Урсула это сказала? В голове у Хойкена молнией пронеслись картинки, которые демонстрировались на курсах катастроф. Он представил себе Урсулу, которая, как Брунгильда[22], парит над кёльнским зданием концерна и жестоко казнит администраторов, пока все здание не рушится, как башни-близнецы. Затем она издаст пронзительный крик и ринется в Рейн, чтобы исчезнуть навсегда. Сейчас Хойкен чувствовал себя паршиво. У него в голове появляются только подлые мысли. До чего же он докатился, если таким образом пытается взять себя в руки.
— Пожалуйста, рассказывай все по порядку, — сказал Кристоф. — Идея с библиотекой фантастическая, мне кажется, Георг и я по меньшей мере понимаем, чего ждет от нее отец. Но чего я не пойму, так это того, как он представляет себе наследование. Если ты не хочешь принимать в этом участия, Урсула, тогда наследником должен стать Георг — как старший, или я — как издатель, которому проект, связанный с Европой, наверное, не совсем чужой. Была бы, конечно, и третья возможность, если бы мы бросили жребий.
Брат засмеялся. Бедняга думал, что удачно пошутил. Он и понятия не имеет, что будет дальше, потому что сейчас Урсула вытащит самый главный козырь и щелкнет им по столу, так что маленький француз в Кристофе не прикоснется ни к Tartare, ни к Tatar.
— Мы втроем будем решать, кто будет наследником, — произнесла Урсула. — Мы втроем будем его выбирать. Так как каждый из вас хочет им стать, то мой голос будет решающим.
— Ты не можешь говорить это серьезно, — заметил Кристоф.
— И тем не менее, я говорю серьезно, — ответила Урсула. — И то же самое сказано в завещании отца. Вот, прочитайте!
Она вынула из сумки и положила на стол текст завещания. Очевидно, отец предоставил ей копию. Хойкену пришлось приложить усилие, чтобы с заинтересованным видом пролистать страницы и убедиться, что содержание ему уже известно. Кристоф же сидел так, словно он ничего не понимал.
— Минуточку, — сказал он. Таким беспомощным Хойкен видел его только в детстве. — Минуточку. Вся эта конструкция означает, что на следующей неделе мы с Георгом только и будем делать, что целовать тебе ноги. Отец захотел сделать из нас идиотов?
Вернулась старая плаксивость Кристофа. Хойкен понял это по быстрому и беспрестанному подергиванию век брата, как будто он хотел таким образом убрать из поля зрения неприятные картины. Кристоф не совсем точно понял смысл завещания, он был занят исключительно тем, что боролся со своим разочарованием.
— Кристоф, что ты говоришь? — спокойно возразила Урсула. — Никто не делает из вас идиотов. Каждый из вас имеет свое преимущество. Отец не смог сделать свой выбор, поэтому нашел другое решение, нейтральное. После смерти мамы это могла быть только я.
— И на основании каких критериев ты хочешь решать, позвольте вас спросить? — поинтересовался Кристоф.
— Это очень просто, — ответила Урсула. — Вы оба предложите мне разработку папиного проекта — темы, авторы, калькуляция, реклама, в общем, все. Та разработка, которую я сочту самой убедительной, получит мой голос, и тогда появится наследник.
— Две порции «Tartare tiéde de veau sur un gratin de blettes», — сказал патрон на своем певучем французском языке. — Не хотят ли господа еще вина? «Sancerre» скоро закончится.
— Нет, спасибо, — ответил Кристоф. — Я больше не пью вина. Я выпью той восхитительной воды, которую предпочитает моя сестра.
— А я выпью еще бокал, — сказал Хойкен. — Что вы порекомендуете?
— Я сейчас принесу вам карту вин, мсье, а там посмотрим.
Кристоф не будет больше пить вина, такого еще не было. Он всегда выпивал не меньше двух бутылок. И к Tatar, кажется, не хочет прикасаться. Он бы с удовольствием сейчас скрылся, как раньше, когда в подобных ситуациях просто прыгал в кусты, а к вечеру возвращался с ободранными коленками. Мама мазала их йодом, и из ванной комнаты слышались стоны, как будто Кристоф терпел невыносимые муки.
— Ты не будешь есть Tatar? — удивился Хойкен.
— У меня пропал аппетит, — ответил Кристоф.
— Дай его мне, — сказала Урсула. — К счастью, я ничего не заказала.
— Ты получишь его, если выпьешь со мной вина, — произнес Хойкен. — Было бы просто стыдно такую изысканную еду портить водой из графина.
Она посмотрела на него и улыбнулась. Урсула улыбнулась первый раз с тех пор, как зашла сюда. Они обсудили все тяжелые темы, можно и расслабиться. Если она согласится и действительно выпьет красного вина, может быть, вечер еще будет не совсем пропащий. Только с Кристофом будет тяжело. Вот он сидит, задумчивый и оглушенный.
Хойкен взял карту, открыл ее и начал просматривать страницы красных вин.
— Я посоветовал бы вам «Charmes-Chambertin» из Бургундии, — заметил патрон, который вдруг снова появился возле них.
— Хорошо, так мы и сделаем, возьмем это, — согласился Хойкен. — Принесите, пожалуйста, три бокала и уберите наконец эту ужасную воду.
Урсула улыбалась и молчала, и Хойкен подумал, что такого почти не бывало, чтобы она молчала, соглашаясь.
Они расстались у входа в ресторан сразу после полуночи. Сестра в своей черной накидке села с Кристофом в такси, а Хойкен пошел пешком в отель. Утром они уедут. Урсула — после того, как навестит отца в клинике, а Кристоф — рано, около шести, чтобы в девять уже появиться в своем издательстве в Штуттгарте. Втроем они осушили бутылку «Chambertin». От выпитого вина Хойкену казалось, что он парит над землей на воздушной подушке. Приятное чувство — эта легкость, кажется, откуда-то с небес протянулась чья-то рука. Рука, всегда готовая помочь.
Под конец вечера Урсула по-настоящему разговорилась, блистая тем шармом, о котором так растроганно говорили ее старые авторы. Может же она быть умницей? Да конечно же может. Когда она хочет, то откупоривает чувства своих старых авторов, как флакон с благородными, прекрасными духами, и тогда на свет появляется новый сборник стихов. «На чужбине».
Хойкен шел по северной части города и удивлялся, что в такое позднее время на улице полно народа. Ночью люди жили совсем другой жизнью. Георг вспомнил, что в издательстве есть много сотрудников, которые до двух-трех часов ночи где-то развлекаются, а потом появляются на работе около девяти с восковой бледностью, которую до обеда пытаются убрать с лица при помощи кофе.
Двери турецких закусочных были широко открыты, над жаровнями, как будто отражение огня, мерцал слепящий неоновый свет. Внутри стояли старые турки и беседовали между собой. Многие ели что-то, держа еду в руках. Если бы Хойкен только что не съел теплый шоколад с ванилью, то позволил бы себе что-нибудь турецкое. Еда в «Le Moineau» была очень вкусной, но совершенно не такой, как в других ресторанах. Хойкену постоянно казалось, что он только пробует. Как на детском дне рождения, когда детям завязывают глаза и они должны угадать, что едят. «М-м-м, вкусно, но я не знаю, что это… Сейчас попробую еще раз…» Что-то в этом духе. Порции были такие маленькие, что годились только для пробы и, попав на язык, тут же таяли во рту. Потом следовал озадаченный взгляд. Что я только что съел? Что это было? Кухня в «Le Moineau» в общем неплохая, только нужно знать, что они кладут в блюда. Сидишь там, как младенец, а патрон кормит тебя с ложечки: «Ну, еще кусочек, мой хороший, пока ты наконец не поймешь, что этот восхитительно легкий вкус с душком исходит от свиной ноги». Что? От свиной ноги? Так вот почему вы так упаковали ее в Taco! Да, это тайна, эта свиная нога в виде Тасо. Это введет в заблуждение любого гурмана. И это тоже интересно и даже поучительно. Вот именно — поучительно, вот, правильное слово наконец найдено. «Haute Cuisine» — это нечто поучительное, ничего менторского, только поучительное. В Германии следует четко разделять эти два понятия. Он должен это записать, чтобы при случае вставить в разговоре. Наверняка Кристоф заранее продумал свои теории и убедительные утверждения, которые на слух воспринимаются как умные афоризмы молодого Канетти. Вот еще тип, который в двадцать лет уже тянул на Нобелевскую премию и позже действительно получил ее. По сей день не понятно, за что. Три тома мемуаров, которые пишут только тогда, когда ничего другого не приходит в голову. А перед этим? Что было перед этим?
Эти места с их турецкими киосками, закусочными и шикарными ресторанами, собственно говоря, тоже являются территорией, как говорит Кристоф. Возможно, было бы неплохо выпустить о ней маленькую карманную книжку. Указать в ней все рестораны, часы работы каждого киоска и добавить к этому беседы с жителями, их истории, их жизнь. «Как я, будучи отцом большого турецкого семейства, обеспечиваю своих родных». Что-нибудь в таком роде, неплохая идея. Определенно, этим людям есть что рассказать. Удивительные истории о том, как бабушка плела корзины где-то в Анталии и таким образом зарабатывала на жизнь, а отец перетащил всю семью в Кёльн и неплохо получал на «Форде». У двух его сыновей собственные рестораны, а третий, гений в работе с недвижимостью, купил здесь половину земельных участков. Десять внуков, один уже баллотируется от партии «зеленых», ни один из них больше не верит в Аллаха, в то время как отец упорно пьет только турецкий чай и еще ни разу не прикоснулся к настоящему кёльнскому пиву.
Хорошая идея, эти территории. В сущности, этим он обязан Кристофу. Идею можно расширить и выпустить целую серию таких книг. Серия карманных книг о кёльнских кварталах, каждый из которых имеет свое лицо, свою гордость, свою культуру, как сказал бы внук того турка. В голове у Хойкена уже вертелись названия книг, он думал обо всех этих ресторанах, историях и культурах. Однако нужно найти хорошего составителя книг, надежного, живого, цепкого, который держал бы отряд своих информаторов в кулаке. Петер Файль подойдет для этого идеально. Итак, решено. Файль. Хойкен придумает, как сделать это предложение привлекательным для Петера.
Башни собора были видны почти все время. Они возвышались над крышами домов и иногда выныривали на заднем плане прямых рядов улиц, как два громадных темных пальца, которые оповещают: «Я здесь!». Генрих Белль как-то сказал, что эти башни не дают ему покоя. Подумать только, какую чепуху он иногда говорил. Красивый, мелодичный звон колоколов доводил его до транса. На самом деле башни собора были просто ориентиром, который был виден из любого уголка Кёльна, предшественником телевышки, если угодно. В них не было ничего священного или сверхъестественного. У них было разумное предназначение, и по поводу этого Георг с удовольствием поспорил бы с Беллем.
Сейчас Хойкен стоял перед тремя главными порталами собора. Все нижние скульптуры поблескивали в золотом сиянии прожекторов, на их фоне темным серебром выделялась ажурная резьба. Георг подошел ближе и остановился, рассматривая множество маленьких фигур. Днем они прятались в темноте, и только сейчас их можно как следует рассмотреть. Нужно сфотографировать каждую в отдельности с близкого расстояния. Можно сделать целый том с сотнями этих шедевров, на которых отдыхает глаз, — большая процессия, густой толпой плывущая через стрельчатые арки. В придачу можно рассказать историю этих прекрасных и выразительных творений, которые, кажется, только того и ждут, чтобы сбросить с себя покров тайны. Прочь из ваших укрытий, прочь из ваших камер и склепов! Итак, портал — это тоже территория, почему он раньше сам до этого не додумался? Чтобы разбудить этот мрачный, уставший от столетий камень, нужен хороший рассказчик, и не искусствовед, как Хойкен полагал раньше. Целый собор как отдельный квартал города, как маленький замкнутый мир со своими прекрасными и грустными историями — вот что это такое.
Хойкен так увлекся своими идеями, что сердце его стало учащенно биться. Его охватило волнение, он был бодрым и радостным. Георг посмотрел на отель. В окне его номера горел теплый молочно-белый свет, который создавал ощущение безопасности. Хойкен оставил торшер включенным, чтобы окно можно было увидеть с улицы. Он вошел в отель и увидел, что в баре еще есть посетители. Хойкен подумал, не зайти ли ему на огонек, и решил, что будет совсем неплохо ненадолго заглянуть туда, чтобы немного успокоиться. В баре было полно народа, свободные места оставались только у круглой стойки. Георг сел и заказал один бурбон. Все пары сидели за маленькими столиками перед большой стеклянной стеной с видом на Соборную площадь. Ночь вызывала у них чувственную сексуальность. Бокал вина, второй, и вот уже рука тянется к руке. Только бы касаться друг друга, держаться за руки, только бы не исчезать по одному в молчаливых номерах гостиницы, чтобы сидеть там в одиночку, мурлыча себе что-то под нос перед включенным телевизором. Глубокой ночью хороший бар в отеле — самая настоящая сводня. На заднем фоне негромко звучит джаз, подражая биению сердца, и алкоголь действует все сильнее. Сначала вино, потом напитки покрепче, от которых теряешь контроль над телом, — виски, джин, которые властно толкают в постель, и заранее известно, что будет утром, если наслаждаться ими ночью. Но чего хочет он? Хойкен сидит здесь один, а все другие по парам. Стыдно долго сидеть в баре одному. Он не относится к тем типам, которые сидят как загипнотизированные и, если с ними заговорить, отвечают обрывками фраз. Модное сейчас увлечение аутизмом просто ужасно. Что они находят в этом положительного? «Модное увлечение аутизмом» — кажется, звучит неплохо. Нужно будет ввернуть эту фразу завтра на встрече с Ханггартнером. «Вильгельм, как ты борешься с ночным одиночеством после встреч с читателями?» Это будет совсем неплохой вопрос. Ханггартнер загорится и будет рассуждать о различных формах поведения человека в баре. «Не могло бы это стать темой для эссе?» — лицемерно спросит он под конец. И Вильгельм Ханггартнер запишет название темы «бар в отеле» в свою засаленную записную книжку.
Хойкен не мог долго выдержать того, что сидит в баре один. С каждой минутой в нем росло желание найти собеседника и общаться так, как это делали все вокруг. Те, кто уже нашел себе пару, наблюдали за ним. Неужели сидеть за столом одному доставляет ему удовольствие? Все было так, словно ты находишься на карнавале, но не можешь принять участие в веселье и примкнуть к остальным — это так противно. Хойкен принялся за последний бокал и вдруг поймал себя на том, что думает о Яне. Было бы совсем неплохо посидеть здесь с этой девушкой. Он думал, что бар ей понравится, но догадывался, что Яну можно поместить только в определенную среду, чтобы разбудить в ней дух Кундеры. В субботу после концерта будет удачный момент. От филармонии до отеля всего несколько шагов. Он может прогуливаться с ней по Соборной площади и задать совершенно безобидный вопрос: «Не хотите чего-нибудь выпить?» В субботу вечером в баре полно народа, поэтому придется заранее побеспокоиться и заказать столик возле стеклянной стены, где он сейчас сидит один. Впрочем, нужно ли так рисковать? Если он посидит с ней в баре… а вдруг начнется то, от чего ему потом будет не так просто отделаться? Но почему он так думает? Зачем оставляет открытым путь к отступлению? Хойкен решил, что нужно следовать своему настроению. Он не станет заказывать столик, нет, он этого не сделает.
Георг выпил свой бокал, расплатился и пошел в свой номер. Когда он открыл белую дверь, его неприятно поразила тишина внутри. Эта неожиданная тишина ему никак не нравилась. Великолепные идеи, которые все еще витали у Хойкена в голове, сразу поблекли. Тишина парализовала его. Он видел каждую мелочь — вазу с цветами, там, на письменном столе, в которой умирала вялая роза, сложенные горкой стаканы на шкафу бара. Рано утром он попросит у Макса CD-плейер и будет слушать здесь свой собственный ночной джаз. Например, «Ночной мечтатель» Вейна Шотера[23]. Хойкен взял пульт, включил телевизор и попробовал просмотреть пару программ. Вот искусные бильярдисты нагнулись над темно-зеленой фланелью стола, а вот какой-то не по годам умный, очень строгий немецкий учитель гимназии с доской и мелом всей душой отдавался самым далеким планетам. «Ночь в космосе» и «Бавария 3» — он смотрел эти передачи, если далеко за полночь не мог заснуть. Плывущая по Вселенной Земля — разноцветный шарик, который однажды кто-то привел в движение, как кий игрока — бильярдный шар…
Хойкен выключил телевизор, потянулся и подумал, нужно ли задергивать гардины. Может ли кто-нибудь с улицы видеть его комнату? Возможно, человек из собора, монах, который ночью молится за грешников и старательно наводит в церкви порядок. Освободившись от многонациональной толпы туристов, собор следующие двенадцать часов предоставлен сам себе. На днях нужно обязательно зайти туда, только выбрать время, когда в нем будет не очень много людей. Ты меня слышишь, человек в соборе? Большой Бог согнул спину и стал маленьким-маленьким, он ходит туда-сюда по собору и наслаждается ночной тишиной. Взволнованный, потому что ему не нравится пение церковного хора, в плохом настроении, оттого что не может пожаловаться самому себе. Кому должен жаловаться Бог? Снова вопрос, который можно задать Ханггартнеру. Тот иногда впадает в безудержные теологические рассуждения и на своих воскресных чтениях ни с того ни с сего начинает читать проповеди о вечной жизни после смерти. «Транс-цен-ден…» — как Ханггартнер это выговаривал, медленно, с долгим «а», словно это не имело ничего общего с латынью.
Хойкен оставил гардины открытыми. В доме отца они висели только как украшение, и портьеры в столовой были просто декорацией. Георг пошел в ванную комнату, принял душ и лег спать. Когда он закрыл глаза, собор все еще стоял у него перед глазами, этот одинокий черный остров с освещенной шкатулкой из серебра и золота. И джаз, в его ушах еще звучал джаз из «Sir Ustinov’s Bar», как будто кто-то забыл выключить маленький вентилятор. Хойкен нащупал выключатель лампы на ночном столике и погасил свет… Однако после короткого и яркого сна, в котором он шагал по ночным улицам, Георг снова проснулся. Было около трех часов ночи. Хойкен надел халат и прошелся по комнате. Он устал, но не мог спать, что-то очень беспокоило его. Эти разговоры в «Le Moineau», все эти проекты и планы будущего, которые только напрягают его. Кристоф наверняка плохо представляет себе, что наметила Урсула. Кажется, она и в самом деле хочет объективно оценить оба плана, но, возможно, у сестры уже давно есть фаворит. Кристоф гораздо больше напоминает ей отца, но наверное, он ей тоже импонирует, потому что лучше решает финансовые проблемы. Вероятно, Урсула не может себе представить, как он живет и что думает. Сестра видит в нем отличного шефа, который еще не допустил ни одной грубой ошибки. Никто не может знать, какое решение она примет в конце концов. Урсула может взять себя в руки и все свои эмоции подчинить разуму, это пойдет ему на пользу. Но может случиться по-другому, и она пойдет на поводу у своего настроения, тогда преимущество будет на стороне Кристофа.
Хойкен попробовал почитать. Здесь это у него не получалось, как не получалось слушать джаз. Постепенно он все в номере обставит по-новому. Единственное, что Хойкен мог читать сейчас, — это письма, написанные несколькими авторами и адресованные матери, часть биографии отца, которую составил Петер Файль. Сегодня днем он пролистал некоторые из них и не мог понять, что этим, судя по тексту, отчаявшимся мужчинам нужно было от мамы. Сюда, естественно, не прилагались ее ответы, из-за чего было трудно воссоздать переписку, но через время Хойкен догадался, о чем шла речь. Речь шла о дружбе. Все эти слабые и вконец упавшие духом мужчины искали прежде всего маминой симпатии и дружбы, им нужен был человек, который бы слушал их днем и ночью. Большинство из них писали по два-три письма в неделю, не меньше. Почти всегда они начинались словами сердечной благодарности. Благодарности за ее поддержку, за книгу, за оказанное внимание, один даже благодарил за «восхитительные груши из райского сада в Мариенбурге», как будто она была феей, которая одаривала поэтов целебными яблоками. Многие письма были написаны старомодным стилем. Это был очень старый, эпистолярный стиль. В нем было что-то недосказанное, как будто все эти мужчины ходили в одну школу с Рильке[24] и старались хоть немного быть на него похожими. Хойкен представлял их беспокойными, идеализирующими самих себя созданиями, полными меланхолии, которые беспрестанно пишут, склоняясь с легкой улыбкой над листами бумаги, чтобы потом из гор написанного извлечь крошечную жемчужину. Мама опекала их, как доктор опекает своих пациентов. Для них она была единственной опорой и единственным голосом, к которому они еще прислушивались. Мужчины, неуверенные в своих чувствах и взвешивающие каждое слово, чтобы об этой неуверенности рассказать, — может ли быть что-нибудь хуже? Терпение, которое мама пускала в ход, чтобы ответить на все эти послания, было достойно восхищения, хотя она не выносила сентиментальности. Мама держала своих последователей школы Рильке вместе, хотя, скорее всего, ни один из этих жаждущих поговорить мужчин ничего не знал о существовании других. Она подбадривала и направляла всю команду старых авторов издательства. Если отец был с ними слишком резок, они бросались к маме, чтобы выплакаться. Отец наверняка потерял бы многих своих писателей, если бы она не направляла их своими усилиями назад. Таким образом, можно сказать, что мама незримо, тайно, издалека участвовала в руководстве концерном. И об этом отец ничего не знал. Неужели он действительно не догадывался? Наверное, этому великому патриарху было неведомо, насколько он и его словоохотливые работники зависели от его супруги.
Хойкен сидел в удобном кресле у торшера и читал письмо за письмом. Его усталость уносилась прочь, первый луч солнца заиграл на башнях собора напротив и скатился к Рейну, словно белая волна с далекого холма. Хойкен встал и улегся в постель. Около пяти часов утра он уснул.