1

Поезд, на котором ехал с севера Ханггартнер, опаздывал минут на двадцать. Хойкен не хотел снова спускаться на эскалаторе вниз, в удушливое царство магазинов и закусочных, поэтому он медленно прогуливался вдоль железнодорожных путей. Его не волновало то, что приходится ждать. У него было время еще раз обдумать эту важную встречу со своим популярным автором. Минна Цех распланировала все до последней мелочи и хорошо его подготовила. Все должно проходить точно так же, как при встрече с отцом, чтобы эта стабильность постепенно продвигала Ханггартнера к последнему этапу — передаче рукописи. Итак, они пообедают у Клаудио на Марцелленштрассе. Столик в углу, справа от входа уже заказан. Сначала будет любимое вино Ханггартнера, черная «Barbera». Клаудио Марини, семидесятилетний владелец ресторана, который обосновался в Кёльне более тридцати лет назад, принесет большую доску с особыми предложениями дня, кряхтя и подшучивая над своим возрастом.

Наконец прибыл белый междугородный экспресс. Хойкен ожидал на платформе возле того места, где останавливались вагоны первого класса. Ханггартнер путешествовал не только с максимальным комфортом, но и занимал сразу два места. Второе ему нужно было для портфеля или еще бог знает для чего, скорее всего, ему просто не нравилось, когда кто-то сидел с ним рядом. Длинный поезд подъезжал очень медленно и остановился почти бесшумно. «Машинист, должно быть, эстет, — подумал Хойкен. — Во всяком случае, он знает, как устроить великолепное прибытие поезда». Двери вагона бесшумно распахнулись. Из первого класса вышло всего несколько человек, которые сразу затерялись среди других приезжих. Ханггартнер появился последним. Хойкен сразу узнал его по шляпе и элегантному шарфу вокруг шеи. Ханггартнер был одет точно так, как на той фотографии для рекламной кампании, — задумчивый, но еще жизнерадостный мужчина, прибывший из поездки и всем своим видом показывающий, что получил от этого удовольствие. По тому, как Вильям шел со своим чемоданом на колесиках, было понятно, что в нем кипит жизненная энергия и он справится еще не с одним самым последним романом. Его нужно только подбодрить. «Следует направлять автора и ставить перед ним задачи», — как часто говорил отец.

Когда они поравнялись друг с другом, Хойкен замешкался на мгновение, не зная, что ему делать дальше. Обнять Ханггартнера казалось ему неудобным, просто пожать ему руку — слишком невыразительно для такого случая. Но сам Ханггартнер был далек от таких сомнений. Он просто оставил свой чемодан и прижал к себе Хойкена так крепко, словно они были родственниками и сто лет не виделись. Лицо Ханггартнера оказалось теперь так близко, что Хойкен мог уловить терпкий, слегка дурманящий запах крема после бритья. Минна Цех утверждала, что Ханггартнер очень заботится о своей внешности и что раньше она много раз беседовала с ним по телефону по поводу правильного выбора крема от морщин под глазами. Хойкен принял эту информацию к сведению с легким чувством отвращения. Уж лучше бы он этого не знал. Подобные разговоры привели к тому, что он долго не мог решить, как одеться на встречу. Сейчас на нем был синий пиджак и белые брюки. Георгу хотелось выглядеть моложе и увереннее. Клара наверняка съязвила бы, увидев его в такой упаковке рядом с Ханггартнером.

Несмотря на протесты писателя, Хойкен хотел сам потащить чемодан. Он терпеть не мог чемоданы на колесиках. Изначально они были придуманы для старух. Сейчас же половина платформы была заполнена этими тарахтящими колымагами, которые занимали всю дорогу. О чем он должен говорить и в каком ключе? Хойкен выбрал не очень громкий тон. Поблагодарил Ханггартнера за его приезд, упомянул о встрече с братом и сестрой прошлым вечером. Теперь он должен перевести разговор на проблему преодоления кризиса. Говорить нужно серьезно и сдержанно. Вильям должен понять, что машина концерна, несмотря ни на что, продолжает работать наилучшим образом. Выражать свои мысли нужно три, максимум четыре минуты, а затем дать слово Ханггартнеру. В присутствии писателей никогда не следует долго рассуждать самому, первую скрипку должен играть автор. Он кашлянул, и Ханггартнер тут же завелся. Он сказал, что не мог усидеть дома, так как инфаркт его старого друга поразил его в самое сердце.

— Я позже упрекал себя, Вильгельм, за то, что позвонил тебе, — сказал Хойкен.

— Упрекал? Я прошу тебя, не говори так! Ты поступил как сын своего отца, он поступил бы точно так же, — ответил Ханггартнер и взмахнул правой рукой, как будто дирижировал своим маленьким оркестром из эмоций. На своих встречах он тоже без конца рубил и разгребал руками воздух. Иногда это выглядело так, словно он хотел очистить свои тексты от ненужной шелухи, чтобы сделать их привлекательными. Следует отдать ему должное, он не принадлежал к числу авторов, которые исполняют свои произведения так вяло, как будто им все безразлично. Большинство старых авторов являются на удивление хорошими, профессиональными чтецами. Многие из них считают образцом Томаса Манна и читают свои произведения в кругу семьи.

— Мне нужно было подождать, — возразил Хойкен. — Я должен был дать тебе время свыкнуться с плохой новостью.

Ханггартнер шел рядом с ним энергичным, решительным шагом. До ресторана было совсем недалеко, и брать такси не было смысла. Сейчас писатель казался Хойкену взволнованным и импульсивным. «У Ханггартнера написано», — иногда говорил отец, подразумевая, что Вильгельм никогда не прекращал писать. Он был романистом и писал обо всем, что видел. Это означало, что он не выбирал тему и не знал отдыха, как лирик, который каждое наблюдение крутит так и эдак перед тем, как оно выйдет из-под его пера в виде стихотворных строчек. Однако постоянное внутреннее сочинительство сделало Ханггартнера беспокойным и раздраженным, особенно тогда, когда оно не выливалось в какое-нибудь произведение. История с инфарктом отца была настолько неординарной, что Вильям никак не мог определить ее тему, чтобы упрятать в один из ящиков своей обширной картотеки.

Вдруг он остановился. Хойкен не ожидал от этого ничего хорошего. Никогда нельзя было угадать, что последует за внезапной паузой.

— Я хочу кое-что узнать, Георг, и прямо сейчас, — сказал Ханггартнер решительно.

«Слишком рано для серьезных фраз, — подумал Хойкен. — Было бы лучше сначала угостить его хорошим глотком «Barbera». Тогда его упрямство растворится в пылу алкогольного блаженства».

— Давай отложим этот разговор, пока не придем к Клаудио, — ответил Георг, хотя давно уже понял, что не сможет удержать Ханггартнера. Если бы он попробовал это сделать, тот наверняка бы уперся. Охваченный духом противоречия, Ханггартнер мог перевернуть стол, изорвать меню, так что сейчас лучше дать ему свободу.

Они стояли сейчас прямо перед отелем «Hilton». Означало ли это, что Ханггартнер решил здесь расположиться? Может быть, поэтому он и остановился? Минна Цех говорила, что он ночует у своей сестры, в Дюссельдорфе. Конечно, о ее жизни он тоже написал роман. «Игра с двумя неизвестными» — так он назывался. Однако эта работа не имела большого успеха у читателей, хотя и рассказывала о тернистом пути бракоразводного процесса. Между прочим, его сестра давно уже подцепила другого мужа, якобы бразильца, имеющего дело с банковскими фондами.

— Скажи мне только одно, — произнес Ханггартнер так торжественно, как будто ожидал услышать важную новость. — Скажи мне, что ты сейчас чувствуешь, ты сам, лично. Вот что я хочу знать.

Хойкен не сразу понял, что означал этот вопрос. Ханггартнер задал его так значительно, словно хотел не просто узнать о его самочувствии. Сейчас Георг не мог увильнуть, он должен был сказать что-то такое, что могло бы произвести на Ханггартнера впечатление. Хойкен понял, что старый болтун хотел найти веский повод, чтобы уехать домой.

— Честно говоря, Вильгельм, — ответил Хойкен, — честно говоря и только между нами: я никогда не чувствовал себя таким сильным.

— Это я и хотел услышать, — сказал Ханггартнер и впервые улыбнулся. — Теперь я спокоен.

Раньше Хойкен долго не раздумывал, ему не стоило больших усилий сказать что-нибудь особенное и блеснуть умом. Однако отец не отличался красноречием и находчивостью, кроме того, писатели не любят, когда рядом с ними блистает кто-нибудь еще. Итак, он будет немногословен, он будет говорить кратко и веско, как претендент на трон. Пусть Вильгельм почувствует, что тяжелое состояние отца не выбило Хойкена из седла. Такая сила и решительность заставят Ханггартнера предположить, что Георг и три следующие программы осилит сам, без чьей-либо помощи, используя свою собственную энергию и освободившись от опеки отца. Это произведет впечатление и покажет Ханггартнеру, от кого в дальнейшем он будет зависеть. Прекрасные времена с отцом остались в прошлом, теперь наступили прекрасные времена с его сыном.

Не оглядываясь на Ханггартнера, Хойкен пошел дальше. В сущности, в своем ответе он не сильно соврал. Сегодня он открыл в себе силы, о которых до сих пор и не подозревал. Оказывается, нужно было случиться этому инфаркту, чтобы разбудить Хойкена и заставить его начать независимую жизнь. Но что будет, если сотрудничество с Ханггартнером не продолжится? Что, если Кристоф его опередит?

— Пойдем, Вильгельм, — сказал он через плечо почти сердито. — Давай обсудим дальнейшее у Клаудио. Я голоден как волк.

Не успели они войти в ресторан, как к ним тут же вышел старый Марини. В темных брюках и синей рубашке с закатанными рукавами и широким галстуком. На нем был большой, почти до пола, белый фартук. Перед своими клиентами Клаудио всегда появлялся, уплетая самый лучший кусок из своей кухни. Это сладострастие стоило ему жены, которая с некоторых пор жила отдельно.

— Какое счастье видеть вас! — воскликнул Марини и взмахнул руками, как курица крыльями. Хойкен не обиделся, что тот едва взглянул на него, направив все внимание на Ханггартнера. Эти двое должны исполнить свое старческое токование, это ему было понятно. Отец давным-давно облюбовал ресторан Марини для встреч со зрелыми авторами. Это было удлиненное, не очень шикарное помещение, которое напоминало гостиные начала 70-х. За маленькими квадратными столиками сидели солидные мужчины, которые хотели, чтобы никто не беспокоил их во время двух-трехчасовой деловой встречи. Высокие цены держали случайную публику на расстоянии. С незапамятных времен у Клаудио были постоянные клиенты, которые передавались из поколения в поколение, как будто здесь предлагалось бог весть что. Однако ничего особенного здесь не было. Особенной была атмосфера ресторана. В нем царила стабильность — постоянная смена блюд, постоянная деревянная мебель, отмеченная духом своего времени. Чемодан на колесиках был в конце концов поставлен возле столика в углу, справа от входа. Ханггартнер уселся так, чтобы можно было видеть весь зал. Хойкен сел к посетителям спиной. Марини кружил вокруг них, расспрашивая и воркуя. Наконец он ушел и вскоре вернулся, как всегда, с тяжелой деревянной доской, на которой было написано сегодняшнее меню. Ханггартнер завел с итальянцем непринужденную беседу в дружелюбном, почти сердечном тоне, тогда как обычно мог быть в разговоре даже немного вульгарным.

Когда Вильгельм очень уставал или чувствовал себя непонятым, он становился невыносимым и надолго уходил в себя. Отец постоянно жаловался на то, какими своенравными и тяжелыми бывают многие писатели в разговоре. Только со старыми американскими авторами дела часто шли лучше, потому что у большинства из них было какое-нибудь хобби — гольф, шахматы или парусный спорт. Обо всем этом отец мог поговорить со знанием дела. Но у Ханггартнера не было никакого хобби. У него была преданная ему жена, несколько детей, собака и на все свое мнение. Когда приходилось совсем плохо, он так забивал всем этим голову своему собеседнику, что тот с радостью играл бы часами в скат, чтобы вытрясти все это из головы.

Минна Цех упомянула, что каждый раз в качестве закуски Ханггартнер заказывает раков на листьях салата. Хойкен твердо решил, что при встрече он тоже это сделает. Сейчас он позволил Ханггартнеру еще раз перечислить все закуски, расспрашивая его обо всех подробно. Конечно, каждое название звучало словно какой-нибудь деликатес. «Carpaccio vom Fisch», — сказал Вильгельм и откинулся на спинку стула, как бы обдумывая и мысленно представляя себе это Carpaccio. Теперь Хойкен понимал, почему обед с Ханггартнером может длиться часами. Вильгельм принялся смаковать каждую мелочь, стремясь придать этому литературную окраску. Георг подумал, что романиста такого масштаба можно представить себе как некую ходячую энциклопедию, заполненную экзотическими словами и маленькими рисунками, которые их объясняют. Из года в год его словарный запас пополняется, каждый новый роман приобретает все более заковыристое название и вмещает трудные для понимания слова. Конечно, можно давать пояснения в сносках, но Ханггартнер наверняка воспротивился бы такому прозаическому отображению его мыслей.

— Боже мой! — воскликнул он в конце концов и воздел руки вверх, словно желая продемонстрировать, что не будет сопротивляться. — Это возвращает меня к прежним временам и прежним удовольствиям, я не могу этому противиться. В молодости я любил почти все эти блюда, но сейчас мой вкус ограничен настолько, что я опять возьму раков на листьях салата.

— Раки на листьях салата… — сказал Хойкен, как будто слышал об этой закуске впервые. — Неплохо. Думаю, я тоже присоединюсь.

Присоединяться, заказывать то же, что и автор, — это еще одно железное правило, которому следовал отец и которое запечатлелось в сознании Хойкена. На встречах такого рода следовало пренебречь собственными мыслями, интересами и желаниями. Этим достигалось определенное созвучие, которое так льстило литератору.

Хойкен размышлял, не следует ли снова начать разговор о состоянии здоровья отца, но потом отказался от этой мысли. Он почувствовал, что не должен обременять Ханггартнера тяжелыми мыслями. Сейчас у него была другая роль — роль слушателя. Большой человек вдруг увеличился настолько, что занял весь ресторан. Еще никогда Хойкен не сталкивался с ним так близко. Почему же раньше он не заметил у такого известного актера ни одной уловки? Ханггартнер переставил маленькую вазу на свободный столик, взял оттуда пепельницу, поставил ее перед собой, положил ложку, вилку и нож на туго накрахмаленную салфетку, вынул из кармана пачку сигар и закурил. «Willem II», голландская марка, он курит их уже два года. «Сигары сопровождают меня всю мою жизнь…» — так говорил герой одного из его романов, который делал рекламу какой-то табачной компании. В сущности, он мог бы рекламировать все что угодно, — свои украшения, свою шляпу, шарф, очки или мимолетный взгляд, свою походку, даже раков на листьях салата — все, что его касалось и носило его отпечаток. Как это выдерживала его семья? Как можно день ото дня защищаться от человека, который моментально воспринимает все чуждое?

Сейчас Ханггартнер рассказывал о доме, но делал это с почти отсутствующим видом. Он вспоминал, как выехал утром, описывал свою усадьбу на побережье, и эта картина проецировалась на стену ресторана, чтобы стать подходящим фоном и усилить ауру, которую создавал вокруг себя рассказчик. Он скосил траву, последний раз в этом году, он собирал груши и яблоки. «Я покончил с пылающей осенью» — так он сказал, почти шепотом, и спрятался в клубах дыма от своей сигары. Все, что Хойкен сейчас слышал, ничуть его не интересовало. Двор Ханггартнера, его груши и яблоки были ему совершенно безразличны. Но он сидел и изображал на лице такое внимание, словно каждая фраза несла в себе полезную новость и все, о чем говорил сейчас собеседник, было необычайно занимательно.

Его только раздражало, что Ханггартнер не выпускал из виду трех официантов, которые их обслуживали. Каждый раз, когда Вильгельм брал у них корзинку с хлебом, апперитив или еще какую-нибудь мелочь, у него был уже наготове вопрос. Он втягивал их в короткий разговор, интересовался, как их зовут, откуда они родом, есть ли у них семья, потом называл их по именам, чем пробуждал в них ощущение собственной значимости. Воспринимать жизнь серьезно, творение ставить в неловкое положение, обращая на него внимание. Это случайно не предисловие к его сборнику эссе «О путешествиях и других невозможностях»? Прежде всего ставить творение в неловкое положение. Это типичный Ханггартнер. Как хотел он даже Богу объяснить, как следовало бы устроить мир!

Они в первый раз чокнулись. Оба бокала, наполненные «Prosecco», тихо звякнули друг о друга.

— Все-таки это всегда прекрасный момент, — сказал Ханггартнер, как будто был обязан следить за тем, чтобы ни одно событие не прошло без комментария.

Вскоре принесли раков на листьях салата, и Ханггартнер, воскликнув «ах!», сразу на них набросился. Хойкен поймал себя на мысли, что ситуация становится все глупее. Сидеть здесь часами, слушать лекции Ханггартнера обо всем и ни о чем, терять драгоценное время и ни на йоту не продвинуться. Он должен завладеть ситуацией и шаг за шагом свести разговор на рукопись романа.

Хойкен начал со вчерашней конференции и подошел к теме программы на будущую весну. Он упомянул названия нескольких книг и позаботился о том, чтобы слова «бестселлер» и «программа будущей весны» шли друг за другом.

— Бестселлер — это, конечно, не что иное, как твой новый роман, Вильгельм, — заметил он. — Все в издательстве заинтригованы, каждому хорошо известно, какой темы ты коснулся на сей раз.

Ханггартнер взял половинку лимона и сдавил ее, высоко держа над оранжево-красными раками, так что брызги сока разлетелись по всему столу. Согласись Хойкен сейчас, Ханггартнер прочитал бы лекцию на тему «К вопросу о святой воде в католической церкви». Ей он тоже посвятил одно довольно большое эссе. Писатель подцепил вилкой кусочек рака, забросил его в рот, и его кустистые брови запрыгали.

— Хорошо, — сказал Ханггартнер, — хорошо. Наш друг Байерман все-таки намекнул, в каком направлении движется моя работа.

— Нет, — Хойкен был решителен. — Байерман не намекнул. Он утверждает, что не видел ни одной страницы из твоего романа.

— Боже мой, так и есть. Но я ему, по крайней мере, описал его в общих чертах. Знаешь, Георг, иногда я думаю, что Байерман слишком скрытный. Я уже сделал с ним много романов, но если захочу вспомнить, что он мне говорил по поводу каждого из них, то не вспомню почти ничего. Ничего, абсолютно ничего! Ни похвалы, ни отрицания, как такое может быть? Иногда я вижу его самого героем романа. Особенно когда он сидит напротив меня, ковыряется в салате и, как всегда, уходит от ответа или когда я настойчиво прошу его взять меня с собой в зоопарк. Что тут скажешь? Он просто увертывается, находит какую-то тайную дверцу и в последний момент исчезает за ней. Да, это он, Байерман, неуловимый, таинственный и ускользающий. Это меня все же нервирует, «ненадежит», как сказала бы моя младшая дочь.

Хойкен подумал, что Байерману не нравятся романы Ханггартнера и для всех это является тайной. Но даже если бы они ему нравились, он никогда бы не пошел с Ханггартнером в зоопарк. И не на что ему обижаться. Ханггартнер в зоопарке. Страшно даже представить. Он, наверное, и слонам бы внушал, что они должны что-то делать с его романами. «Слоны все время заставляют нас удивляться, почему мы, будучи людьми, не во всем искусны…» Примерно так начиналась бы глава о зоопарке. И дальше в таком же поэтическом духе утомительные рассуждения о зоологии. От фламинго с бегемотами до жирафов и носорогов. «Фламинго как медитативное явление… Пингвин как модель наших фантазий об удобной одежде…» Хойкен вовремя заметил, что он уже и сам начинает отклоняться от нужной темы.

— У Байермана есть свои заслуги, ты это знаешь, Вильгельм, — убеждал Георг. — Он превосходный редактор и внимательный наблюдатель и всегда протянет руку помощи своим авторам.

— Ты прекрасно это сказал: «Он протянет руку помощи». У Байермана действительно есть что-то от священника. В нем прячется такой тихий, углубленный в себя монсеньор. Я представляю, как он прогуливается по садам Ватикана, настраивает свой бинокль и предсказывает темному большому кипарису ужас его осени.

Невозможно следовать за ним его извилистыми путями. Как же отцу удавалось вывести разговор на прямую дорогу? Вероятно, он со своей стороны тоже предпринимал соответствующий натиск, оставаясь таким же неясным, но используя слова из языка Ханггартнера. Может, стоит попробовать? Хойкен решил разок рискнуть.

— Ты заговорил об осени, Вильгельм. Между нами говоря, этой осенью я хочу наслаждаться. Трудности делают человека одиноким, а это лишает наслаждения, но кому я это говорю? Наш брат не очень доверяет одиночеству, оно не спасает от забот, которые если уж лезут в голову, то грызут тебя и не отпускают. Возможно, писатели, люди искусства и выигрывают от одиночества, может быть, они продуктивно используют его. Наш брат, во всяком случае, в этом не разбирается. Мы ищем спасения вне самих себя — в тебе, в твоих романах, в том, чтобы посмотреть, как это одиночество ты описываешь.

Хойкен не мог припомнить, чтобы когда-нибудь так говорил. То ли он находился под гипнотическим воздействием Ханггартнера, то ли сам выпустил свой язык на свободу. Но, во всяком случае, он построил для своего собеседника мост. Одинокий автор за своим письменным столом — это точно отправная точка его романа. «Господи, направь его по этому мосту», — тихо молился Хойкен. На счастье, Ханггартнер покончил с раками. Листья салата он есть не стал, осушил бокал «Prosecco», и тут Хойкен понял, что упустил. Не хватало «Barbera». Сначала — «Barbera», потом — рукопись. Минна Цех сделала на этом особое ударение.

— Хорошо сказано, Георг. Я повторяюсь, но для чего-то же существует в языке повторение. Я совсем забыл, что ты учился во Франции, но сейчас услышал это совершенно отчетливо. У твоих фраз почти романское построение, мне это очень нравится. Мой внутренний мир так связан с Прустом, что порой меня охватывает стыд от невозможности развить его в немецком. Немецкий Пруст — это, к сожалению, немыслимо. Это единственное, к чему у меня, наверное, есть призвание. Но это высокая цель, которая с годами становится все дальше.

Поправлять Ханггартнера и уточнять, что он учился не во Франции и его перепутали с братом, Хойкен не счел нужным. Но лгать он тоже не хотел. Единственное, что пришло ему в голову, это извиниться и постараться уйти от подобной темы. «Одинокие мужчины в темном туалете…» Язык выдавал ему сейчас сплошь ханггартнеровское. Но перед тем, как он действительно пошел в туалет, ему удалось заказать «Barbera». Немецкий Пруст, французский Кафка… В сущности, это плохой признак, когда такой автор, как Ханггартнер, ориентируется на какие-то образцы. В двадцать — ну, хорошо, в сорок — еще можно, но когда дело идет к восьмидесяти… Зрелому автору не нужно учиться у Пруста или Кафки. У него к этому времени должен быть свой дом со светлыми окнами и местом, где поклоняются тебе, а не Прусту и Кафке.

Когда он вернулся из туалета, Клаудио Марини как раз откупорил бутылку вина, и Ханггартнер пробовал его. Большая, убеленная сединами голова писателя слегка наклонилась вперед, как будто в этом положении вино могло достигнуть самых дальних уголков его мозга. Хойкен сел и постарался собраться с мыслями, но вдруг увидел посредине стола стопку бумаги, на которой, как роскошное приложение, лежали два толстых черновика. Вино, две сигары, все приборы убрать! Наконец-то!

— Одиночество. — Ханггартнер подхватил тяжелое слово и поставил его во главу угла. — Одиночество — хорошее слово для названия моего романа. От него не только душно, еще больше оно отражает потребность в общении. Не иметь возможности, не сметь ни с кем поговорить — что это, если не потребность? Главный герой моего романа одинок. Интуитивно ты прочувствовал и высказал тему, мой милый.

Хойкен почувствовал, как на него волной накатилась усталость. Пить в обед крепкое красное вино — это ему даром никогда не проходило. Но слышать при этом голос Ханггартнера — это его доконало. Он крепко вцепился в стол правой рукой и погрузился в дрему. Ханггартнер как раз рассказывал об одиноком, «уже в годах» писателе, который необдуманно впутался в переписку с продавщицей книг, девушкой гораздо моложе его. Ханггартнер приукрасил этот первый намек, но сразу переключился на рассуждения об особенностях общения по электронной почте, которое из-за высокой скорости передачи оказывает давление на получателя и заставляет его быстро отвечать. Небыстрый ответ в этом случае означает немедленный отказ. Немолодой писатель положил себя, как жертву, на алтарь электронной почты, в то время как молодая, почти незнакомая ему продавщица книг направила секционный нож и своими бойкими, короткими письмами ранила его в сердце, самое чувствительное место, — место, где обитает любовь…

Хойкен молчал, находясь в легком трансе. Уже не одна продавщица книг рассказывала, что во время необузданных введений, которые Ханггартнер читал на своих творческих встречах, она тоже впадала в подобное оцепенение. Внезапно Георг понял, что они при этом чувствовали, когда сидели, уставившись на писателя, с приоткрытым ртом, почти физически ощущая эту праздную болтовню.

— Это первая часть, — подчеркнул Ханггартнер и сделал довольно большой глоток вина. — Во второй части они впервые встречаются, начинается неистовая, до изнеможения, любовь. Их постоянно разлучают, они хотят снова увидеться, они едут друг за другом, они погружаются в страстное безумство любви, которая внутри всех нас подавляется нашим убогим существованием. Все это болезненно и горько, потому что эти двое, конечно, знают, что их борьба, борьба против законов жизни и времени, безуспешна. Мой писатель, как я уже сказал, мужчина почтенного возраста. Еще раз напомню тебе позднего Гёте, которого неожиданно посетила мечта быть вдвоем с любимой, еще раз пережить эти часы и дни, еще раз… — Он запнулся. Хойкен заметил, как близко Ханггартнер принимает все к сердцу, и понял: в этом романе он описал свои собственные несбывшиеся мечты.

— Мне было тяжело придумать концовку, Георг. Конец был очень важен для моих героев, для меня. Я прикидывал так и эдак, следует ли доводить моих персонажей до последней черты — утраты, расставания? Все мое существо противилось этому. Невозможно было пренебречь их счастьем и заставить разбежаться. Будучи автором, я могу быть Богом. Все законы жизни в моих руках. Я могу наказывать и вознаграждать. Могу отвернуться. Ах! В конце я отвернулся от моих героев. Отвернуться, отойти в сторону. Старый автор-бог уходит и предоставляет жизнь самой себе. Как ты это находишь?

Хойкен подумал, что, с точки зрения рыночного спроса, такой конец был просто идеальным. Это гарантировало роману Ханггартнера вдвое больше читательниц, чем если бы он закончился катастрофой.

— Это звучит замечательно, Вильгельм, — сказал он и почувствовал, что его голос звучит глухо из-за непроходящего транса. — Это звучит замечательно и величественно. Более благородно завершить этот роман просто нельзя. — Хойкен подумал, что в этой стране Ханггартнер получил уже все мыслимые литературные награды и венцом его трудов могла бы быть Нобелевская премия. Уже много лет он шел к этой высокой награде, которая не знает государственных границ, и день, когда ему объявят о ее присуждении, будет великим хеппи-эндом его жизни.

— Больше я ничего не хочу говорить, Георг. Сейчас у меня ни слова не сорвется с губ, ты меня понимаешь. Я только скажу: «Вот он, у тебя. Я передаю его тебе. Бери его, роман мне больше не принадлежит. Я передаю издательству «Caspar & Cuypers» мой роман под названием «Дело сердца».

Хойкен почти испугался, когда услышал эти торжественные слова. Он вышел из оцепенения моментально. «Дело сердца» в качестве заглавия книги — совсем неплохо, звучит интригующе и обозначает тему романа. Хойкен встал. До сих пор такие сцены были ему знакомы только по детским воспоминаниям о посещении церкви, когда во время мессы в нужных местах, когда произносились определенные фразы, следовало вставать. Горе тому ребенку, который оставался сидеть!

— Что ты делаешь? — спросил Ханггартнер. — Что с тобой? Я прошу тебя, это совсем не обязательно. Оставайся сидеть, мы можем чокнуться сидя.

Но Хойкен продолжал стоять, неумолимый и упрямый. Отец наверняка не вставал, когда Ханггартнер произносил свои торжественные слова. А он встал. Это должно быть воспринято как новое правило или даже новый стиль, которого следует придерживаться в дальнейшем. И наверное, Ханггартнер понял его мысли, потому что медленно поднялся из-за стола во весь рост и встал рядом. Старый автор-бог протянул руку своему новому молодому издателю.

— Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы этот роман имел большой успех, — сказал Хойкен. Его ничуть не пугали взгляды, которые бросали на них посетители. Они уже давно узнали эту пару и смотрели на них, чтобы не пропустить ни одного жеста. Хойкен подумал, что завтра в утренних газетах появятся короткие заметки в разделе «Общество и Жизнь».

Он поднял бокал, и Ханггартнер взял свое «Barbera». Хойкен заметил, что Ханггартнер попытался залпом осушить свой бокал. Он не должен морщиться, он тоже должен выпить до дна этот крепкий напиток. Когда Хойкен опустился на стул, он почувствовал, как теплая волна алкоголя уничтожила в нем всю волю. В таком состоянии никуда не хочется ехать.

2

Когда Клаудио Марини принес горячее, Хойкен заказал еще бутылку вина. Этот день он может забыть. Он может радоваться, если незаметно доберется до отеля, чтобы юркнуть в прохладную постель. Ни в коем случае он не допустит Ханггартнера к больничной койке отца. Он должен отговорить его от этой идеи. Вид отца может испортить умело достигнутое взаимопонимание.

Спинка барашка-гриль с зелеными бобами… Огромный пахнущий чесноком кусок мяса, посыпанный зеленью, лежал у Хойкена на тарелке. Марини принес им по острому ножу, чтобы было удобно срезать с костей упругое блестящее мясо. Перед тем как продолжить трапезу, Ханггартнер передал Хойкену рукопись. Чтобы еще раз подчеркнуть свою искреннюю заинтересованность, Георг заглянул на первую страницу и прочитал вслух: «Норберт Штетиг был писателем уже в годах…» Да, так начинается история, которой скоро будет заниматься все издательство и которая через полгода принесет два миллиона. Ханггартнер положил оба черновика на край стола. Он не спускал с них глаз. Большой человек запланировал что-то еще.

Они отрезали розовые куски мяса и отправляли их в рот, а Хойкен попутно обдумывал свои дальнейшие действия. Следует ли ему рассказывать о домашних делах? О чем-нибудь невинном, безобидном? Чтобы разговор принял легкий характер. Ханггартнер может обидеться, что его роман так быстро отошел на второй план. Будет лучше, если он продержит такой торжественный тон еще немного и потом повернет разговор на коммерческую тему.

— Мы дадим рекламу во всех больших газетах, — сказал Хойкен. — На нескольких колонках, с твоей фотографией. Я лично напишу рецензентам и попрошу, чтобы они отнеслись к этому со всем вниманием. Мы начнем с тиража в сто тысяч, но типография будет готова для работы на полную мощность.

— На какой доход вы рассчитываете? — спросил Ханггартнер.

— На четверть миллиона, — ответил Хойкен.

Ханггартнер смотрел на него. В его голове кружились маленькие колонки цифр и застревали в «Barbera». Колонки цифр по колено в вине. Ханггартнер вытаскивал их на берег и заставлял маршировать, но ничего не получалось. У него сейчас на это не было сил.

— Это будет… — не сдавался он.

— Мы посчитаем, исходя из розничной цены девятнадцать евро девяносто, — сказал Хойкен. — Ты получишь пятьдесят процентов гонорара. Ни один из наших авторов не получает столько и еще долго не будет получать. Без книг карманного формата и всего прочего ты сможешь, если все пойдет гладко, заработать три четверти миллиона евро.

— Да ты шутишь, — изумился Ханггартнер.

— Предоставь это мне, — сказал Хойкен, чтобы напомнить о себе как о коммерсанте.

— Да, торговля у тебя в крови, — согласился Ханггартнер.

— Да, Вильгельм, это у меня в крови. Если у меня что и получается делать, так это продавать.

— О лучшем не нужно и мечтать, — сказал Ханггартнер, гордясь им, словно сыном.

— Я надеюсь, что все в концерне думают, как ты, — ответил Хойкен.

— Силы небесные, кто же может думать иначе? Только глупцы могут думать по-другому! Кто они, только скажи мне, кто они! Я им выскажу свое мнение! Сейчас, когда нам так не хватает твоего отца, только ты будешь издавать мои книги, и никто другой.

Хойкен пропустил мимо ушей этот взрыв эмоций. Сейчас слова Ханггартнера могли ему только помешать. Он искал возможность открыть шлюзы и красиво завершить эту встречу.

— Благодарю, Вильгельм. Но я как раз подумал об отце. Ты настаиваешь, чтобы увидеть его сегодня?

— Но ведь мы же договорились.

— Да, но я подумал… Будет прекрасно, если я принесу отцу радостное известие, когда ему станет чуть лучше. Мы должны, насколько возможно, избегать волнений. Твое появление, все эти яркие воспоминания — это может оказаться для него губительным.

Ханггартнер ел намного быстрее, чем Хойкен. Он резал мясо не маленькими, а большими, широкими кусками и принимался жевать. Каждый кусок он запивал глотком вина. Бобы он отодвинул в сторону, а вместо них уже второй раз брал себе хлеб. Хлеб, вино и мясо. Вильгельм тоже вырос в обычной католической семье.

— Я понимаю, — услышал он голос Ханггартнера и уже начал было торжествовать. Хойкен выпил столько вина, что мог ликовать по любому поводу. «Barbera» придавало такую бодрость, что казалось, будто внутри тебя медленно разливается пламя, вспыхивая все выше и ярче. Во всяком случае, его сердца оно уже достигло, и теперь с ним можно было делать все, что угодно.

Вторая бутылка тоже опустела. Хойкену ужасно хотелось узнать, что находится в тех двух черновиках. Нужен был еще один маленький толчок, чтобы он достиг цели.

— Предлагаю взять третью бутылку и продолжать праздновать. Давай выпьем за отца. Это будет правильнее, чем сейчас навещать его.

Ханггартнер, казалось, даже обрадовался. Он вытер салфеткой рот и посмотрел на Хойкена тем преданным взглядом, который появлялся у него всегда, когда он уютно устраивался под крылышком концерна.

— Я согласен с тобой, Георг. Как ни тяжело, но приходится согласиться. Сегодня я, ты видишь и слышишь это, соглашаюсь со всем, что ты мне советуешь. Твой совет значит для меня очень много. Перед тем, как прийти сюда, скажу тебе прямо и честно, я не представлял, как много он для меня значит.

«Три четверти миллиона, — подумал Хойкен, — мой совет значит для тебя три четверти миллиона». Он заказал третью бутылку вина и пообещал себе, что впредь будет держать себя в руках.

— Я подозреваю, Вильгельм, что ты не просто так положил сюда оба эти дневника. Что за этим кроется, можешь ты мне объяснить?

Они уже покончили со спинкой барашка. Кости лежали в тарелке, как часть натюрморта. Бобы они оба проигнорировали. Клаудио Марини снова сервировал стол, Ханггартнер стал разговаривать с официантами. Любимый объект его вопросов был родом с Сицилии и имел троих детей. «Сицилия», — подвел итог Ханггартнер. В Италии его книги продавались плохо. Италия не для него. Италия для таких, как он, слишком вычурная и чужая. Он достаточно умен для того, чтобы принимать юг близко к сердцу. Но с каким бы удовольствием Хойкен затерялся сейчас в этой теплой стране! И песни Паоло Конте тоже там есть. «L’amore é un stregone». Он бы окружил себя сейчас всем, что можно слушать. Хойкену хотелось музыки, но в ресторане Клаудио Марини ее не было. Старые господа ее не любили, и это, в сущности, тоже было нормально. Но сейчас, в этот момент, Георг хотел, чтобы его искушали дальше. Песнями, лагунами, угасающей осенью.

Ханггартнер взял черновики и подтолкнул их к Хойкену.

— Прошу, — сказал он, — взгляни сам.

Это были толстые неподписанные тетради. От частого употребления их края стали засаленными. Внутри находились записки Ханггартнера, написанные разборчивым, но некрасивым почерком. Он писал шариковой ручкой. Хойкен подумал, что его не волнует то, что шариковой ручкой пишут только дилетанты, которые могут писать еле-еле, — ремесленники или малограмотные. Удивительно, как его не раздражал этот почерк. Должен же он видеть, что из-за неопрятного письма многие буквы были смазаны и голубая паста оставляла там и сям жирные блестящие кляксы. «Я и счастье — между этими двумя словами лежит пропасть», — тихо прочитал Хойкен и продолжал листать дальше. Записи были короткими и отделялись друг от друга чертой. Почему он показал ему это словесное месиво, чего он хотел? Хойкен чувствовал, что Ханггартнер внимательно следит за ним и понимает, как постепенно в нем просыпается издатель и начинает что-то подсчитывать и о чем-то догадываться.

— Мои дневники, — тихо сказал Ханггартнер, — хроника моей жизни.

Хойкен хотел тут же возразить, что это что угодно, только не дневники, но, к счастью, вовремя удержался от реплики. Это не дневник, а записная книжка, чтобы записывать, а потом использовать эти заметки в своих романах. Ханггартнер хочет назвать их дневником, потому что дневник продается, а записная книжка практически никогда. И вообще, кто печатает дневники еще при жизни? Как может волшебник слова в почтенном возрасте рыться в старом хламе, когда свежий товар для продажи закончился?

Клаудио притащил третью бутылку, но тут Хойкену пришла в голову мысль получше.

— Клаудио, я думаю, мы изменим решение. Три бутылки «Barbera» — это, должно быть, слишком. Заказывал же отец иногда шампанское, какой-то особенный сорт…

— Очень необычная марка, господин Хойкен, и ваш уважаемый отец пил его только в совершенно особых случаях. Речь идет о «Veuve Cliquot Rosé», — сказал Марини.

— Когда он бывал здесь со своими женщинами, он наверняка заказывал это шампанское, — Хойкен улыбнулся. — Я, во всяком случае, никогда не пил с ним ничего подобного.

— Вы правы, — ответил Марини. — «Veuve Cliquot Rosé» он заказывал только тогда, когда с ним были очень красивые женщины.

— Принесите нам бутылку, — попросил Хойкен. — Мы выпьем за отца. Кроме того, у нас есть кое-что еще, за что мы должны выпить.

— Что ты имеешь в виду? За что мы должны еще выпить? — удивился Ханггартнер.

«Как бесхитростно он это спросил, — подумал Хойкен. — А ведь знает, что я ни о чем другом, кроме публикации его заметок, и не думаю. В сущности, эти раскопки могут заинтересовать только специалистов. Ученые бросятся писать диссертации об истоках его романов. Но следует подумать и о том, как донести записки до широкой публики. Продумать способ, как из мыльных пузырей делать воздушные шары и отправляться с ними в народ».

— Мы выпьем за твои дневники, Вильгельм. Мы возьмем их, часть за частью, и будем регулярно издавать. Каждые два года или, возможно, чаще, чтобы читатели могли проследовать за тобой сквозь годы. Как ты думаешь, сколько томов это может составить? Десять? Или пятнадцать? Когда ты начал их писать?

— Когда ты появился на свет, — сказал Ханггартнер, — чуть больше пятидесяти лет назад.

— Великолепно, — произнес Хойкен. — Мы начнем будущей осенью, сразу после выхода твоего романа. Байерман, конечно, поможет тебе со сборником текстов. Думаю, мы попробуем сначала издавать один том в два года, но о деталях поговорим позже. Давай сюда свои черновики. Байерман просмотрит их, и мы сможем сразу составить калькуляцию этого проекта. Я бы с удовольствием прямо сейчас подписал договор, но многие этот замысел посчитают невозможным, ты понимаешь почему. О чем ты думаешь? Есть какие-нибудь идеи?

— Пятьдесят тысяч задатка за том, — сказал Ханггартнер, — пятьдесят процентов гонорара, как всегда.

— Можешь считать, что мы договорились, — согласился Хойкен, радуясь, что так легко уладил дело. Дневники принесут не так много, как роман, но если преподнести их должным образом и сопроводить соответствующей рекламой… Их можно неплохо продать, во всяком случае, лучше, чем сборник эссе. — Прежде чем мы выпьем, Вильгельм, еще одно. Я знаю, что тебе никто не указ, что касается названия. Однако на сей раз у меня есть предложение. Ты сам придумал, как назовешь свои дневники?

— Как назову? Никак. Дневникам не нужны названия. Мы их назовем просто «Дневники» и пронумеруем.

— Мы назовем их «Страсти души» и дадим подзаголовок «Роман моей жизни». — Хойкен давно не был так доволен собой, как сейчас.

— Гениально, — медленно сказал Ханггартнер, — это гениально. «Страсти души» — это суть всех моих маний. Неудержимое желание писать — это же страсть, неистовое желание, требующее всего моего времени и всех моих сил. Эти дневники можно читать, как роман, такая мысль мне еще не приходила в голову, можно считать эти записки моей автобиографией. Выпьем, Георг, за эту твою замечательную идею…

Они сидели почти до четырех. Остальные посетители уже давно ушли. Две бутылки «Barbera», одна «Veuve Cliquot Rose». Под конец разговор принял ностальгический характер. Ханггартнер вспоминал 50-е годы — время, когда он только начинал писать. Внезапно Хойкен вспомнил старую фотографию, очки Ханггартнера в золотой оправе и его молодое лицо. Он дал ему возможность наговориться всласть, а сам тем временем обдумывал еще один план: как запрячь Ханггартнера в работу по выполнению грандиозного проекта отца. У Вильгельма большие связи, он может помочь Хойкену привлечь известных зарубежных писателей. Но сегодня он не хотел больше морочить голову ни себе, ни Ханггартнеру. Роман и дневники — вот программа на следующий год, и этого вполне достаточно.

Когда они поднялись, к ним подошел Марини. Он тоже сообразил, кто теперь будет заказывать здесь «Veuve Cliquot Rose».

— Пожалуйста, Клаудио, заготовьте для нас на будущее эту редкую марку шампанского. В ближайшие месяцы мы будем часто ее заказывать, — сказал Хойкен, и Клаудио Марини кивнул головой, как ребенок, которому пообещали как раз то, о чем он мечтал.

3

Через несколько дней облака неожиданно рассеялись и подул сильный ветер. Стояли ясные солнечные дни, вся природа постепенно погружалась в осенний покой. Деревья на длинных аллеях вдоль Рейна застыли в своей яркой, вызывающей красоте. С противоположного берега тянулся и исчезал на середине реки легкий дым от первых костров.

Хойкен любил это время, лучшее время года. Ушла душная летняя жара, но в памяти еще хранились ее последние ослепительные картины. Сухая листва ложилась под кроны деревьев. Иногда по утрам уже случались первые заморозки, дул холодный ветер с Рейна и холмов, но солнце теплыми лучами покрывало все вокруг, словно теплой накидкой.

В концерне работа шла полным ходом. Вот-вот должна была открыться книжная ярмарка. Осенняя программа на рынке была уже давно, ее обсуждали рецензенты, оставалось только активизировать продажу книг, чтобы она длилась по меньшей мере до Рождества, а если повезет, и до весны. Когда книги расходились, на полках уже лежали новые, и старые названия исчезали навсегда.

У Хойкена в это время было очень много работы. Каждый день был заполнен до отказа — деловые встречи, круглый стол с представителями отдела сбыта и агентами, с отделом рекламы и отделом маркетинга. Собственно говоря, ему это нравилось. Работа отвлекала его и заставляла быть в тонусе. Параллельно Хойкен работал над проектом «Библиотеки». Он встретился с Петером Файлем, чтобы поделиться с ним своими соображениями по поводу создания серии книг о кёльнских кварталах. Несколько раз созванивался с Линой Эккель, которая вкратце описала ему ассортимент новых перспективных книг для его проекта. С Урсулой и Кристофом он больше не виделся и не звонил им. У них хватало работы в собственных издательствах. Кроме того, Урсула попросила братьев не звонить ей и связывалась только с Лизель Бургер или звонила непосредственно в клинику.

Клара уехала в Париж к писательнице, работу которой переводила. Жена договорилась провести с ней вместе несколько осенних дней на юге, в загородном доме, чтобы там закончить перевод. Когда Клара была в отъезде, Хойкену совсем не хотелось ехать домой. В такое время Вески брала на себя домашнее хозяйство и готовила на ужин свои невкусные блюда.

Когда он однажды все же заехал без предупреждения, чтобы надеть свежую рубашку и сменить белье, в доме оглушительно ревела музыка — итальянские сентиментальные песенки. Хойкен удивился тому, что Вески докатилась до итальянских песенок, но когда вошел в комнату, то увидел свою дочь, которая танцевала с черноволосым кудрявым парнем. Это выглядело легкомысленно и безобидно, и он сразу успокоился. В этом танце еще не было ничего от чувственного, лихорадочного прикосновения тел. Когда Хойкен открыл дверь и удивленно уставился на них, эти двое только рассмеялись.

— Что это такое? — крикнул он, стараясь перекричать струнный оркестр и хор. Мария подбежала к нему и показала CD. «Ренато Зеро», — прочитал он, но это ему ни о чем не говорило.

— Возьми с собой, — канючила Мария, — тебе точно понравится. — Она так просила, что пришлось подождать, пока диск не засунули в футляр и не передали ему. Но потом он все же поспешил улизнуть.

Когда Клара была в отъезде, ему было неуютно в этом современном доме с его огромными верандами, выходящими к Рейну. В последнее время он чувствовал себя в нем не очень хорошо. Это здание не имело никакого отпечатка времени, оно старело неправильно. Казалось, дом остался в том времени, в котором был построен, и с тех пор не менялся. Дети, конечно, не испытывали ничего подобного. Они любили свое жилище и даже этот стерильный сад с коротко подстриженными газонами и неухоженными кустами, которые так заросли, что ветки торчали не прямо вверх, а свешивались на дорожки. Когда один из них (или они оба) уезжал, дети приглашали друзей и устраивали праздник на зеленом лугу, который всегда казался ему безжизненным. Хойкен хорошо представлял себе, что кто-нибудь из детей в будущем будет здесь жить, так сильно любили они эти места, Рейн с его песчаными берегами и нетронутые лесополосы, которые тянулись на юг до самого Бонна. Они катались на велосипедах и жили в палатках на тихих лугах возле дороги, которая почти не изменилась с тех пор, когда Георг сам был ребенком. Иногда ему казалось, что они никогда не расстанутся со своим безоблачным детством. Наверное, поэтому у них до сих пор не было постоянных партнеров. Мария интересовалась самочувствием отца. Йоханнес же ни разу с ним об этом не говорил. Скорее всего, он боялся, что потеряет деда, и тема болезни и смерти еще пугала его.

А отец? Как с ним обстояло дело? Каждое утро Хойкен ехал в клинику и разговаривал с Лоебом. Диагноз старика не менялся, все было по-прежнему. Вместо того чтобы говорить о болезни отца, профессор беседовал с ним совершенно о других вещах. Живопись и фотография были его коньком, но Хойкен не любил врачей, которые в свободное время занимались искусством. Поэтому он избегал подобных разговоров, хотя и замечал, что это портит его отношения с Лоебом. Профессор сортировал пациентов по их профессиям. На самой высшей ступени стояли те, у которых он мог получить интересную информацию и разбавить таким образом свои тревожные врачебные будни. Отец разбаловал Лоеба, посылая ему книги и поднимая настроение другими подарками. Но Хойкен не мог этого делать. Люди, подчеркивающие свою жажду острых ощущений, были противны Георгу, и он не мог понять, почему таких, как Лоеб, называют «сливки общества».

Он терпеливо ждал, но профессор все не шел. У Хойкена было такое чувство, что его кормят обещаниями и никогда не дают полной информации. Ему не позволяли первому посещать отца. Такая привилегия была только у Лизель. Лоеб считал, что ее присутствие способствует выздоровлению больного. Хойкен получил разрешение видеться с отцом только после своего настоятельного требования. Ему можно было находиться около старика двадцать, максимум тридцать минут каждое утро. На первый взгляд, это очень мало, но Хойкену свидание казалось таким долгим, что он вспоминал об этом целый день.

Действительно, каждая встреча была грустной. Когда Георг подходил к кровати, отец брал его за руку и крепко держал, как будто не хотел никогда отпускать. Его лицо было болезненным, кожа на скулах натянулась. Отец так похудел, что, казалось, можно рассмотреть его скелет. Куда девалась его полнота! После инфаркта он стал каким-то тихим, словно замороженным. Его движения были такими замедленными, что у Хойкена сжималось сердце.

Если отец говорил, то только о доме. Он хотел лежать в своей большой спальне, возле открытого окна. Это звучало так, будто он говорил о своем конце, подводил итоги своей жизни и со всем примирялся. Больничная обстановка была старику противна, о профессоре он говорил тоже без симпатии и благодарности.

О концерне отец не спрашивал. Хойкен думал, старик забыл о нем вообще. Когда Георг упомянул имя Ханггартнера и коротко рассказал о выпуске его романа, отец улыбнулся и прошептал имя писателя, как будто тот был существом, которое старик не видел так давно, что не может его вспомнить. Вместо этого он интересовался сербами-садовниками. Он хотел знать, в какой части сада они сейчас работают. Он также спрашивал о Secondo, как будто садовники и шофер были ему ближе, чем сотрудники его концерна.

Иногда Хойкену казалось, что отец ушел в мир фантазий. Георг чувствовал себя беспомощным, не понимая, что творится со стариком. Как будто в его голове перепутались главы какой-то книги, а начало вообще потерялось. В такие моменты Хойкен просто смотрел на отца и молчал, словно у него закружилась голова и ему нужно подождать, пока все вокруг перестанет вращаться.

Единственным человеком, с которым он об этом говорил, была Лизель Бургер. Хойкен появлялся в клинике рано утром, а экономка уже сидела на краю кровати и разговаривала со стариком. Георг слушал, стараясь понять, как это у нее так хорошо получается. Она говорила тихо и не умолкая. Оба что-то бормотали о доме и всяких мелочах, которые так или иначе их связывали.

— Я постирала занавески в столовой, — сказала Лизель, и отец смотрел на нее, словно она говорила о чем-то действительно интересном. Он держал голову прямо, но через некоторое время устал и она упала вперед, почти касаясь подбородком груди. Хойкен не мог смотреть на это без боли, но Лизель встала, взяла голову старика обеими руками и поправила, как если бы это была ваза, которую нужно поставить на прежнее место.

— Лизель, — сказал Хойкен, когда они остались одни. — Лизель, что с ним? Он говорит о вещах, о которых я бы даже не подумал говорить, или смотрит на меня неподвижным взглядом, как будто ждет, что я разгадаю для него какую-то загадку. Что бы это могло быть? Чего он ждет? Что с ним происходит?

— Он мечтает пройтись по саду в своих старых черных туфлях на босу ногу, — отвечала Лизель. — Он хочет сидеть в кресле-качалке у окна своей спальни и слушать песни Джульетты Греко. Он хочет сидеть со мной на кухне и разгадывать кроссворды. Он вспоминал нашу собаку и спрашивал, не надо ли приобрести новую. Он мечтает прокатиться с Secondo на машине.

Хойкен слушал и никак не мог сложить эти фразы в одну логическую цепочку.

— Это вещи, которых он не делал целую вечность, — произнесла Лизель. — Всю жизнь он думал о концерне и его будущем. Сейчас, когда у него почти не осталось сил, для него стало важным совсем другое.

— Ты хочешь сказать, что ходить по саду в старых туфлях на босу ногу — это может быть важно?

— Да, это важно. Сейчас, когда он оглядывается на свою жизнь, это вообще самое главное. Только эти маленькие, но сильные желания имеют для него значение. Даже свое прежнее пристрастие к хорошей еде и напиткам он утратил. Представь себе, что сейчас для него все позади и не представляет ни малейшего интереса.

— Его издательство, его авторы — ты хочешь сказать, для него это больше ничего не значит?

— Да, они больше его не интересуют. У отца теперь одно желание — попасть домой и посвятить себя тем мелочам, которые только могут прийти ему в голову. Он хотел бы видеть Марию и Йоханнеса, бросать с ними кегли, смотреть, как они играют в бадминтон. Он мечтает о том, чтобы они ходили выгуливать нового щенка, а он сидел бы в спальне и выглядывал их с прогулки. Он хочет, чтобы шел дождь, — он все время об этом говорит, — а он сидел бы на кухне и смотрел из окна, как в саду образуются лужи и наполняется водой наш пруд.

— Но почему он смотрит на меня и ничего не скажет об этом?

— Потому что у тебя в голове только концерн. Потому что ты не поймешь. Потому что он боится попросить тебя, чтобы ты посадил его в машину и повез домой.

— Отец боится? Почему он боится?

— Он говорит, ты хочешь, чтобы он поправился. Но хочешь отвезти его не домой, а в концерн. Он боится всех, кто его не понимает. Его пугает Лоеб, и, я думаю, ты сейчас его тоже пугаешь.

— Но, прости меня, я ничего плохого ему не делаю. Я остерегаюсь даже упоминать о концерне. Я стараюсь не волновать его, я молчу обо всем, что может напомнить ему о работе.

— Да, все правильно, но он видит, что тебе это тяжело. Он сказал мне очень странную вещь. Он говорит очень много странного, не хочу утверждать, что я понимаю все, что он мне говорит.

— Что такого странного он тебе сказал?

— Он сказал, что был бы рад, если бы ты стал хорошим учителем.

— Что?

— Хорошим учителем, по-настоящему хорошим. Не издателем и чтобы ты вообще не имел никакого отношения к изданию книг.

— Лизель, я этого не понимаю. Из меня никогда не получился бы хороший учитель.

— Да, я знаю, ты прав. Я думаю, он просто хотел бы иметь родственника, который не был бы связан с издательским делом и занимался бы чем-нибудь совершенно другим. Чем-нибудь тихим, безобидным и незаметным. Думаю, это именно то, что стоит за профессией учителя.

— Но концерн — это дело всей его жизни. Я не понимаю, как это могло стать ему безразличным до такой степени, что он мечтает о сыне, который не имел бы с этим делом ничего общего? Отец считает, что все, чем он до сих пор занимался, — ошибка?

— Нет, почему же? Это другое, совсем другое. Он думает не об этом. Он просто не хочет, чтобы его что-нибудь обременяло. Дождь, сад, игры твоих детей — он хочет просто созерцать, он не хочет никакой суеты. Ты должен понять: отец страшно устал, Георг, он больше не может так жить.

— Лизель…

— Давай не будем себя обманывать, Георг. Я очень долго у вас работаю и поэтому точно знаю, что с ним происходит. Мы оба хорошо понимаем друг друга. Я напеваю ему старые песни. А он вспоминает, кто их пел. Ему не нужны никакие книги, никакие газеты. Твой старый немузыкальный отец хочет, чтобы я напевала ему песни. Он сказал однажды, что музыка — это самое прекрасное в жизни, это притом, что он не имеет о музыке никакого понятия.

— Лизель, что я могу для него сделать?

— Есть только одно, Георг, что ты можешь сделать. Ты можешь вытащить его из этой тюрьмы. Разве ты не видишь, что ежедневные инъекции, анализы и этот ужасный монитор над головой его только раздражают? Его тело не реагирует больше на эту холодную опеку.

— Я должен пойти к Лоебу и потребовать разрешения увезти отца домой?

— Да, ты должен взять на себя эту ответственность. Только ты. Будь это в моих силах, я бы давно это сделала.

— Лизель?

— Да, Георг?

— Лизель, ты должна мне помочь. Один я не могу на это решиться. Прежде всего, я хочу удостовериться, что испробованы все средства и возможности для того, чтобы мой отец снова стал здоровым.

— Да, Георг, я понимаю. Но, говорю тебе, — все это бесполезно. Каждый день, который он проведет здесь, будет для него потерянным.

— Дай мне еще немного времени, Лизель. И ответь мне еще на один вопрос: говорил отец что-нибудь о своем наследнике? Упоминал ли он об этом хоть раз?

— Нет, Георг, ни одним словом. Он только спросил меня об одной странной вещи: был ли ты у нас дома и не заходил ли ты случайно в комнату своей матери?

— Именно так и спросил?

— Да, и это удивительно, но он попросил пригласить тебя к нам пообедать и передать, чтобы ты осмотрел мамину комнату.

— Но зачем?

— Не знаю, Георг. Я редко захожу в комнату твоей матери. Я там даже никогда не пылесосила и не убирала, а просила кого-нибудь другого. У меня всегда было чувство, что мне нельзя туда заходить, это место было для меня почти священным.

— А отец? Он когда-нибудь заходил в эту комнату?

— Нет, ни разу. Он никогда не заходил в комнату твоей матери, во всяком случае, я такого не припомню.

— Теперь я знаю, что он имел в виду.

— Ты знаешь?

— Да, я был там несколько дней назад. Я встретил Secondo, он мыл машину во дворе. Тебя не было дома, Secondo сказал, что ты поехала к отцу в больницу. Я искал завещание. Ведь я знаю в доме все тайники, о которых другие даже не догадывались. В маминой комнате я нашел завещание, оно лежало в ее письменном столе. Там же находилась большая пачка писем, о которых я раньше ничего не знал. А ты знала об этих письмах?

— О каких письмах?

— О тех, которые писали маме авторы. Там очень много писем, по большей части благодарственных. Ее благодарят за то, что она помогла. Она многим из них помогала.

— Нет, о них я ничего не знаю. Но я знаю о других письмах.

— Каких письмах?

— О письмах, которые твои родители писали друг другу после развода. Твой отец передал эти письма мне и сказал, чтобы я сохранила их.

— И где ты их хранишь?

— Этого я тебе, к сожалению, не могу сказать. Я должна их хранить, а после смерти отца передать вам троим. Так просил меня твой отец. Прошу, не спрашивай меня больше ни о чем.

— Ты знаешь, что написано в этих письмах?

— Конечно нет. Я их не читала.

— Ты догадываешься, почему мы должны прочитать их только после его смерти?

— Да, у меня есть одна мысль, но я не скажу об этом, ты должен меня понять.

Когда Хойкен снова увидел отца, он вспомнил все, о чем старик говорил Лизель, — сад, кроссворды, дождь, садовников… Георгу тяжело было думать об этом. Вдруг он понял, что Лизель права. Старик лежал такой безучастный, он уже со всем смирился, но не мог покинуть этот мир, не исполнив своего последнего желания. Однако Хойкен не хотел упускать последний шанс. Он согласился держать отца в клинике, чтобы Лоеб попробовал сделать все, на что способна медицина. Всякий раз, выходя из палаты, Георг оборачивался на пороге, ожидая увидеть улыбку или другой знак, но старик тихо смотрел на него, приоткрыв рот.

Если Хойкен куда-нибудь отлучался, то позже заезжал в клинику еще раз. Вечером с отцом не разрешалось говорить, можно было только посмотреть на него издали, так, чтобы старик его не видел. Георг наблюдал за ним и все время вспоминал слова Лизель: «Отец хотел бы пройтись по саду в своих старых черных туфлях на босу ногу».

После этого Хойкен еще долго кружил по улицам, проезжал через южный мост, потом на север и по зоологическому мосту возвращался обратно. В номере его уже ждал CD-плейер и легкая джазовая музыка. Он слушал ее до полуночи, лежа на кровати, мечтая и наслаждаясь молочным светом южного фасада величественного собора. По примеру отца, Георг не выходил из номера, и все, что было нужно, ему приносила обслуга. У него, как у дурака из сказки, было три неисполненных желания.

4

Хойкен уже много лет не был в филармонии, а на концерте музыки в стиле барокко — вообще впервые. За полчаса до начала он стоял внизу, на берегу Рейна — прилично одетый господин, который вышел подышать свежим воздухом. Георг немного поломал голову над тем, что ему надеть. Что надевают, когда идут слушать цимбалы, пару струнных и белокурую диву, распевающую «Lamento»? Он решил, что наденет свой темно-синий костюм без галстука — открытая рубашка подойдет для такого торжественного спектакля. Ему хотелось чувствовать себя непринужденно и легко, во всяком случае, свободнее, чем в своем офисе, где он никогда не появлялся без галстука. Уже пора идти. Чувствуя легкое волнение, Хойкен посмотрел на часы. Последний раз он переживал что-то подобное, когда был школьником и хотел познакомиться с какой-нибудь девочкой. Тогда он болтался без дела, поджидая свою красавицу, а когда она появлялась в цветастом платье, рад был тотчас же исчезнуть.

О чем он будет говорить с Яной? Как и отец, Хойкен слабо разбирался в музыке. Светскую беседу в узком кругу он еще мог кое-как поддержать, но даже это для него всегда было тяжело. Георг не знал, о чем говорить на свидании. У него было неприятное ощущение, что он делает что-то такое, что потребует от него напряжения, и чувствовал себя не в своей тарелке. Такая же дрожь в желудке появлялась у него во время экзаменов в школе. Хойкен не мог понять, почему давно забытые ощущения вернулись именно сейчас, после всех этих лет, во время которых ему приходилось справляться с трудностями совершенно иного рода. Но в глубине души Георг догадывался, что его страшит. Он боялся, что Яна появится перед ним в чем-то сияющем, надетом специально для него. Больше всего ему хотелось бы избежать такого натиска. Он не мечтал ни о чем особенном, просто в этот теплый, прекрасный вечер хотел наслаждаться концертом, на который попал по воле случая, поддавшись своему настроению.

Черт, уже пора идти! Не может же он и дальше стоять на берегу Рейна, как будто не он сам все это затеял. «Наслаждалась покоем, к которому стремилась моя душа…» Эта ария нравилась ему больше всего. Он слушал ее много раз, даже однажды ночью прослушал весь диск. К счастью, у Кожены было не сопрано, как у Марии Каллас. Сопрано он не выносил. Голос Магдалены звучал приятно и мягко, словно она пела для своих хороших друзей, когда можно даже иногда взять не ту ноту. В нем чувствовалась теплота, кроме того, певица четко произносила слова. Это ему тоже нравилось. Хойкен любил понимать, о чем поют, а не вслушиваться в пение. Так о чем же он беспокоится? Он подготовлен, он выполнил домашнее задание, а сейчас нужно идти в зал. Эти два часа он выдержит с честью.

Хойкен узнал Яну сразу, как только вошел в фойе. До начала концерта оставалось около двадцати минут. Всюду прохаживались немолодые пары, по их многозначительным взглядам можно было заключить, что они собрались прикоснуться к возвышенному. Яна стояла среди этих людей совершенно спокойно. Она не озиралась, а перелистывала программку, словно пришла сюда одна. Однако выглядела она при этом так, что все присутствующие, тайно бросавшие на нее заинтересованные взгляды, понимали, что эта высокая красивая девушка в темно-синем платье на тонких бретельках не могла прийти сюда одна. Костюм Хойкена был только чуть-чуть светлее ее платья. Когда Георг направился к ней, все выглядело так, будто они заранее договорились, что оденут на концерт. Он с удовольствием сбежал бы сейчас отсюда в свой номер, чтобы переодеться во что-нибудь другое, так неприятно было ему все происходящее. Хойкен сглотнул и замедлил шаг. Там стояла не его секретарша, а молодая женщина, которая ждет своего любовника.

Георг шел к ней, и Яна вдруг посмотрела прямо на него и сразу узнала, как будто почувствовала его приближение. Однако она не двинулась с места — так и осталась стоять, ожидая, пока Хойкен подойдет, и от ее улыбки ему стало еще тревожнее. Он протянул ей руку. «Меня зовут Хойкен», — пронеслось у него в голове, потому что ему показалось, что он на вечеринке и должен представиться.

— Добрый вечер, — услышал он голос девушки. Она сказала это совершенно непринужденно, без тени смущения и, протянув программку, принялась что-то объяснять.

Он плохо слушал, потому что был слишком занят ее внешностью. На ней было платье без рукавов, которое облегало ее фигуру, оставляя спину открытой. Когда она направилась в концертный зал, Хойкен шел сзади, ослепленный этим зрелищем. В то же время все выглядело так, словно она не собиралась произвести своим нарядом впечатление. Это платье было не очень нарядным, нет, overdressed, как сказал бы Петер Файль.

Сейчас он должен был справиться со своим возбуждением и вести себя как можно естественнее. Наверное, было бы неплохо выпить бокал шампанского. Тогда они не стояли бы такие растерянные, обсуждая тему музыки в стиле барокко. Хойкен незаметно огляделся. Возле маленькой стойки с напитками не было ни одного человека. «Типично для немцев, — подумал Георг. — Все ждут антракта, чтобы выпить, потому что так принято, пьют в антракте и ни в коем случае не перед концертом». Следует ли ему и дальше обращаться к ней на «вы» или отважиться перейти на «ты»?

— Давайте перед началом что-нибудь выпьем, — сказал Хойкен, и его голос показался ему просто ужасным. Он взял девушку за локоть и повел к маленькому прилавку, у которого стояла усердно поработавшая над своей внешностью девица. Без конца повторяя свое «пожалуйста», она дрожащей рукой наполнила шампанским маленькие бокалы. Делая заказ, Георг посмотрел в большое зеркало, перед которым пожилые дамы поправляли свои шали. Они смотрелись как пара. Пара давно знакомых людей, которые уже не в первый раз пришли сюда вечером послушать музыку. И что же они могут при этом говорить друг другу? Они чокнулись. Хойкен говорил о том, что много раз слушал весь диск, однако не просто сообщил Яне об этом, а рассказывал, как школьник рассказывает выученный урок.

«Наслаждалась покоем…» — сказал он, улыбаясь. — Когда слушаешь это, снова веришь в людей.

Яна засмеялась. Очевидно, она находила его неловкие фразы смешными. Он продолжал в том же духе. Ему не нужно было утверждать, как ей, что музыка в стиле барокко значит для него все. Вдруг Яна сказала: «Пойдем?» — и он сразу прекратил свою болтовню. Толпа направилась в зал, и они пошли туда же. В руках у девушки были билеты. Вопреки общепринятым правилам, билеты были у нее.

Они вошли в зал филармонии, и Хойкен вдруг успокоился. Все получалось просто, гораздо проще, чем он мог бы подумать. Яна была раскованной, кроме того, она была так рада предстоящему концерту, что эта радость передалась и ему. Медленно спускаешься по узким ступенькам вниз между рядами кресел, которые круто поднимаются к сцене, и попадаешь в священную зону партера. Высоко над головой, словно воздушные конструкции в цирке, раскинулись перекладины похожей на палатку крыши. Когда они заняли свои места, Хойкен посмотрел вверх. Он увидел пронзительную синеву, как будто филармония наполовину погрузилась в темноту, в то время как сиденья оставались сдержанного приятно-красного цвета. Весь концертный зал лежал под землей. Теперь он чувствовал ауру этого необычного места. Звуки внешнего мира сюда не проникали. Казалось, что они в просторной элегантной капсуле нырнули в другой, абсолютно беззвучный мир. Какое это, в сущности, фантастическое состояние — погружение в музыку! Никаких отклонений от курса, никаких окон, люки задраены, вся публика молча распределилась по местам, проходы свободны. Барокко-концерт — это не место встречи, как он думал раньше, пожилых пар, которые слушали каждую кантату Иоганна Себастьяна Баха по меньшей мере дважды. «Наслаждалась покоем…» Сегодняшний концерт начинается с его любимой арии. Хойкен наклонился к Яне, чтобы заглянуть в программку, и их плечи соприкоснулись. Боже мой! Такое ощущение он испытывал только в молодости, когда каждое прикосновение к девушке буквально сводило с ума. Тогда жажда телесной близости была сильнее всех других чувств. Измученной неудовлетворенным желанием коже хватало одного прикосновения. А потом — поцелуй. Первый поцелуй! И ты даже не подозревал, какими чувствительными могут быть губы.

Но сейчас — все! Он должен сосредоточиться. В этот момент он подумал о том, что мужчины редко рассказывают о своих первых эротических ощущениях. Чаще они расспрашивают об этом женщин, как будто их опыт богаче. Ранняя эротика. Он бы с удовольствием прочитал что-нибудь об этом. Но сейчас — все. Музыканты вышли на сцену, и публика разразилась вежливыми аплодисментами, словно желая еще раз напомнить о своем присутствии.

Они продолжали касаться друг друга. Хойкен не мог не заметить, что она не отстранилась, хотя уже давно не смотрела в программку. Их руки лежали рядом, они прильнули друг к другу, словно пара влюбленных, которые наслаждаются прекрасными звуками и сидят здесь, чтобы разделить еще одну радость — переживать вместе высокий полет возвышенных эмоций.

Наконец появилась она, Магдалена Кожена. На ней было длинное, без рукавов, темно-красное платье. Ее пышные волосы, казалось, составляли с нарядом одно целое. Красивая, статная, величественная — эта женщина действительно производила впечатление. «Наслаждалась покоем…» Концерт начался именно с этой арии. Хойкен откинулся на спинку кресла, как будто ехал в своей «Мазде». Шампанское начало действовать. Как бы он хотел сейчас, как в школьные годы, коснуться ладони сидящей рядом женщины! Тогда концерт стал бы просто божественным.

Начался антракт, а они сидели, словно не желая прерывать нить, которая их связывала. Яна рассказывала о концертах в Праге и Вене, на которые она ходила много раз. С кем? Ему так хотелось спросить об этом, но он понимал, что для этого еще не пришло время.

— Терпеть не могу антракты, — вдруг произнесла она, и Хойкен вздрогнул, потому что сам хотел только что сказать именно это. Все эти походы в туалет, толкотня у стойки с напитками, когда каждый ревниво следит за тем, чтобы никто не пролез раньше него к теплой минеральной воде. — Давайте просто посидим, — прошептала Яна так, будто обращалась к себе самой. Он не ответил.

Они остались сидеть — одна пара во втором ряду, сюда доходил даже запах пота цимбалистов. Поразительно это старательное рвение музыкантов, которые отдавались игре душой и телом, это беспрекословное повиновение, как будто приносить себя в жертву Иоганну Себастьяну Баху было чем-то само собой разумеющимся. Здесь, внизу, в глубине зала, можно было и вправду подумать, что музыка — это центр мироздания или по крайней мере его подлинный язык. Казалось, здесь собралась тайная секта, чтобы насладиться этим странным безумством и вознести молебен на этом великолепном языке.

Во втором отделении концерта Магдалена казалась такой же печальной. Она пела, почти не двигаясь. К счастью, ей не приходило в голову принимать всевозможные вычурные позы, которые всегда только портят впечатление, — прижимать руки к груди, широко вскидывать их, как благословляющий проповедник, — Магдалена отказалась от этих жестов. Вместо этого она просто держала в руках ноты, в которые изредка заглядывала. Певица взяла их с собой, чтобы занять свои руки. Интересно, что Кожена будет делать после концерта? Сидеть с музыкантами она наверняка не будет. Скорее всего, возьмет дирижера и исчезнет с ним в ночи. Не читал ли он чего-нибудь в таком духе? Что она, прихватив с собой дирижера, исчезла на пару дней? О ком это было? Или Хойкен только нафантазировал себе все это, потому что раздумывает, куда бы пойти после концерта? Он больше не мог вслушиваться, только глаза были внимательными и замечали любую мелочь. Наверное, половина зала давно уже не слушала музыку. У одних такая мелодия вызывает раздумья и фантазии. Остальные просто убивают таким образом время и не должны оправдываться, что бесцельно сидят здесь.

Музыка в стиле барокко подчиняется слову. Хойкен постиг умиротворение, которое она излучала и которому пела гимн, и оно ему понравилось. Господь Бог сидит наверху, в небесах, а все происходит здесь, внизу, и, как следствие, душа улетает. Истинная жизнь разыгрывается где-то в мыслях о вечной жизни после этого недостойного земного спектакля, который никто не принимает всерьез, спектакля запутанного и отвратительного. А красота существует только там, далеко, по ту сторону бытия. Магдалена поет, но кажется, что это поет ее душа, мудрая и прекрасная.

После двух коротких выходов на бис концерт закончился. Они встали почти одновременно. Хойкен решил для себя, что нужно чаще ходить на разные концерты, не обязательно слушать музыку только в стиле барокко. Интересно было бы попасть на концерт какого-нибудь молодого пианиста и смотреть, как странный чудак два часа напрягает «Steinway». Яна посмотрела на него.

— Ну как? — спросила она.

— Неплохо, — ответил он. — Я не ожидал, что такая музыка очень успокаивает.

Яна сунула ему в руку программку, и он положил ее в карман. Спускаясь по ступенькам, Хойкен чуть было машинально не взял девушку за руку.

— Я бы с удовольствием еще чего-нибудь выпила, — сказала она.

— Что ты хочешь? — услышал он вдруг свой голос и это неожиданное «ты». Опять она разговаривала с ним так, словно они уже посещали ресторан.

Когда они вышли на площадь, он взял инициативу в свои руки. Хойкен мельком взглянул на окна своего номера. Торшер был включен, как всегда. Хойкен подумал, не сказать ли ей, что вот уже несколько дней он ночует там, наверху, но у него не хватило на это смелости. Он снова решил, что говорить об этом еще слишком рано. «Sir Ustinov’s Bar» — вот подходящий этап для разбега. Он указал на ярко освещенные окна, за которыми в этот теплый субботний вечер собрались посетители:

— Как ты смотришь на то, чтобы посидеть в этом баре?

— С удовольствием, почему бы нет? — ответила Яна, словно действительно хотела провести с ним еще один час.

5

Бар был переполнен. Не было ни одного места у стойки или свободного столика. Посетители стояли небольшими компаниями, как на вечеринке. В глубине зала настраивал инструменты джазовый оркестр. Наконец он заиграл, эта мелодия Хойкену была уже знакома. На минуту бар показался Георгу частью его номера. Он протиснулся к стойке и перекинулся парой слов с барменом.

— Одну минутку, сейчас здесь освободятся два места, — ответил тот.

Хойкен спросил у девушки, что ей заказать. Она попросила джин-тоник, и Георг сделал заказ, чтобы скоротать время, пока освободятся места. Через пять минут они уже сидели на высоких табуретах вплотную друг к другу прямо у стойки бара. Он наклонился к Яне, голова к голове. Вокруг стоял такой шум, что понять собеседника можно было, только близко придвинувшись к нему. Они чокнулись и выпили. У Хойкена было такое чувство, что на них все смотрят. Да это и понятно. Такая пара могла стать объектом всеобщего внимания уже только благодаря своим нарядам. Когда девушка поинтересовалась, как чувствует себя отец, он тут же стал рассказывать о нем, о клинике, о Лизель Бургер. Хойкен удивлялся, почему ему так легко говорить с ней, Яна словно открыла в нем какой-то источник. Наверное, он ждал уже много дней, чтобы нашелся кто-то, кто выслушал бы его. Кто-нибудь близкий, но не настолько, чтобы его касалось все происходящее. Георг чувствовал, что ему хорошо и спокойно, когда он обо всем ей рассказывает. Время от времени девушка задавала вопросы, но у него не создавалось впечатления, что она спрашивает из простого любопытства. Хойкен подумал, что Яна занимает нейтральное положение по отношению к событиям в семье и концерне, она не связана с ними напрямую, но знает всех участников и поэтому может представить себе все, что происходит. И все, что не происходит! Когда Хойкен оглядывался назад, он терял чувство времени. Там все события происходили одновременно, он не видел их последовательности, как будто время чудовищно сжалось и выбросило его из своего безопасного гнезда. Он все время куда-нибудь ехал, постоянно пытался собрать и скрепить между собой части одной большой конструкции, которая все время норовила рассыпаться. Георг не знал, удастся ли ему это сделать, он знал только, что это совсем неправильно — все время осматриваться, делать шаг за шагом и проверять, правильно ли ты поступаешь. Но именно это он сейчас и делал.

Хойкен с удовольствием расслабился бы и рассказал Яне о своей жизни со всеми подробностями. Ему очень хотелось сделать именно так. Но потом Георг подумал: что бы Яна ни говорила, он должен контролировать себя и держать правильный темп, не действовать слишком быстро. Жить каждое мгновение. Это было маленькое правило, следовать которому он приучал себя всю жизнь. Как же это здорово — сидеть вот так вместе и разговаривать! В конце концов этим вечером он не будет один. Они оживленно беседовали, и шум в баре постепенно отдалялся. В этой толпе Хойкен и Яна были словно на маленьком острове, где оказались только они, и все, что им нужно, — напитки, тихая, ненавязчивая музыка, которая звучит непрерывно.

— Тебе нравится твоя работа? — спросил он, и девушка ответила, что разбирать почту и выполнять обязанности секретаря ей нравится, но это не то, чего бы она хотела в жизни. На предыдущем месте она имела дело с искусством и творческими людьми. Яна хорошо знала эту сторону жизни, у нее был опыт работы в галерее, связи с организаторами и спонсорами выставок. Хойкен подумал, что ей не хватает проекта — плана, по которому она могла бы работать. Ей была нужна определенная цель. Это было как раз то, что нужно для подготовки и проведения выставки, о которой мечтал отец. Георг не понимал, почему он не догадался об этом раньше. Он рассказал Яне о коллекции отца, истории ее приобретения, о крупнейших владельцах галерей и торговцах, на которых возлагал надежды. Судя по встречным вопросам, которые задавала девушка, можно было понять, что она очень сообразительна и хватает все на лету. Если бы не эта встреча, Хойкен бы никогда не узнал, что человек, которого он так долго искал для организации этой выставки, сидит у него в приемной. Ему больше не нужно было заказывать выпивку: старый бармен понимал все с полувзгляда. Когда бокал опустошался, Хойкену достаточно было просто встретиться с ним взглядом. Да, еще два бокала. Георг чувствовал, как постепенно отходят на задний план его проблемы, спадают тревога и напряжение, и ему даже стало казаться, что все вопросы могут скоро решиться.

Вскоре ему надоело сидеть, путаясь своими длинными ногами в подставке табурета. Хойкен встал и уступил место другому, а сам остался стоять рядом с Яной. Она повернулась к нему, а он облокотился рукой о барную стойку и вдруг заметил, что девушка прильнула спиной к его руке и придвинулась к нему так близко, как будто хотела найти в нем опору и защиту. Короткий момент, когда Хойкен ощутил тяжесть ее тела, был для него сигналом: начать сейчас — самое время. Он подумал, что Яна перешагнула черту и увлекает его за собой, остановок больше не будет, и этому влечению невозможно противиться. Хойкен протянул свою руку назад и медленно положил ей на талию. Этот жест выглядел так, словно он хотел ее защитить, но это было совсем другое. Он гладил ее тело, это было тайное, скрытое ото всех движение. Стало ясно, что прекрасное мгновение в его кабинете было своеобразным извещением о сегодняшнем вечере. Яна ничего больше не говорила. Она сидела, глядя на него и наслаждаясь его прикосновением. Он видел, как по-кошачьи изогнулось ее тело в ожидании чувственного наслаждения. Хойкен подумал, что воспринимает все это трезво, не так, как в молодости. Он чувствовал, как растет его желание. Раньше в такие моменты его разум отключался, а тело превращалось в безвольную и податливую субстанцию, над которой быстро теряешь контроль. Теперь он совсем по-другому чувствовал течение времени. В молодости он бы сидел, боясь выпустить подругу из объятий и все ускорить, не желая прерывать прекрасных минут. Сейчас они уже не могли позволить себе ждать и долго терпеть эту пытку. Слишком сильно они хотели друг друга.

Хойкен придвинулся к девушке как можно ближе и стал говорить, что в отеле у него есть комната, в которой он ночует, и почему так случилось. Он вынужден был рассказать ей всю правду. Яна помолчала, а затем спросила, где находится этот номер. Он ответил, что это угловая комната на втором этаже с видом на собор.

— Значит, прямо над нами? Двумя этажами выше, и ты — как дома? — спросила она и посмотрела на него.

— Да, — ответил он, — если ты хочешь, мы пойдем туда сейчас.

Она не ответила, просто сидела и смотрела прямо перед собой. В этот миг она казалась скульптурой, которую было бы неплохо сфотографировать. Хойкен был уверен, что фотография получилась бы то что надо. Его охватило легкое волнение. Приглашение послано, почта в пути. Ему нечего больше сказать, совсем нечего. Он чувствовал свое дыхание, считал секунды и потерянное время. Сколько ей нужно времени, чтобы все обдумать? В молодости такие решения принимались моментально, ты ничего не терял и ничего не обдумывал, только «да» или «нет», которое нужно было говорить сразу. Но теперь это решение было совсем не простое. В такой момент совесть проверяла половину твоей жизни, и могли понадобиться часы, чтобы взвесить «за» и «против» и, в конце концов, не сделать шаг навстречу. Георг взял ее бокал и осушил его одним глотком. Внезапно он понял, что Яна пойдет с ним. Боже мой! Она приняла его предложение. Все эти годы он клялся себе, что с ним ничего такого не случится. Он придумал себе крепкую броню, которая сейчас казалась ему почти смешной. Хойкен сделал заказ в номер и заплатил бармену. Потом они встали и рука об руку пошли по узкому, плохо освещенному коридору. Когда они вошли в лифт и дверь закрылась, девушка прильнула головой к его плечу. К его номеру они подходили обнявшись.

Хойкен открыл дверь, вошел и посмотрел направо. Он шел немного впереди, чтобы проверить, все ли в порядке, прежде чем она войдет следом за ним. Он снял пиджак и бросил его на софу. Сейчас он играл роль гостеприимного хозяина дома, который обо всем позаботился. По правде говоря, Хойкен немного нервничал. Он попробовал отвлечься и составить себе программу, чтобы не мешкать в последний момент. Выходило так, что подобные ситуации остались у него далеко в прошлом. Он не знал, чего она ждет и как себе все представляет. Может быть, она переспала со всеми художниками, о которых рассказывала ему только что в баре. Среди них наверняка была пара бойких юнцов, которые, не медля ни минуты, отправлялись с ней в постель. Может, она хочет, чтобы он сразу потащил ее в постель, повинуясь своему желанию? Или ждет искусного обольщения, сюрпризов, которые следуют один за другим, связанные между собой, как в тонком механизме, и постепенно приводящие их тела к кульминационной точке? Сейчас у него нет времени думать, он должен делать именно то, что ему нравится. Что он сейчас хочет делать? Больше всего ему хотелось слушать джаз и пить шампанское. И Георг сделал то, что велел ему внутренний голос: подошел к CD-плейеру и включил его. Какой диск он слушал последним? Хоть бы в его коллекцию не затесался отвратительный свинг. Но нет, на счастье, Майлс Девис. Уже хорошо. Другие ему нравятся больше, но на первый случай сойдет и это. Уголком глаза он заметил, что Яна подошла к окну и смотрит на улицу. «Тебе нравится?» — чуть было не спросил Хойкен, но одновременно с тем, что он делал, это прозвучало бы ужасно. Он даже вспомнил что-то подобное из американского фильма, который когда-то видел: молодая девушка пришла в комнату к парню, он поставил пластинку, потом оба подошли к окну, и он прошептал: «Тебе нравится, любимая?» Хойкен продолжал хозяйничать, открыл дверцу маленького шкафчика-бара и вынул оттуда бутылку «Veuve Cliquot Rosé». Между прочим, он пристрастился к этой марке и каждый вечер выпивал один бокал. Очень быстро засыпаешь и просыпаешься через короткое время. Этот обманчивый напиток быстро валит с ног и коварно будит снова, чтобы глубокой ночью ты выпил еще бокал и только тогда получил полный покой. Георг даже не забыл о бокалах, поставил их рядом на круглый стол и откупорил бутылку. Звук вылетающей пробки обычно возвещает о чем-то торжественном — наступлении Нового года, дне рождения или другом празднике. Хойкен должен был что-то сделать, чтобы не возникло подобных ассоциаций. Но так как ничего подходящего в голову не приходило, он просто наполнил бокалы и отставил бутылку в сторону. Сейчас на его столе разместился маленький праздничный ансамбль, который только и ждал, чтобы его использовали. Хорошо, что играет музыка. Он не мог себе представить, что бы он делал без музыки. Наверное, он сразу потащил бы Яну в постель. Заговорить с ней в тишине — это было бы для него слишком. Но выход есть. Нужно просто довериться джазу. Джаз знает ответ, предоставь все ему. Можно даже танцевать под блюз, спокойно, погрузившись в свои мысли. Много лет назад в Америке он часто танцевал ночи напролет. Он любил танцы под джаз. Все другое его угнетало, но только не джаз. По шкале Лоеба, он принадлежал к сливкам общества. Правильными он считал такие танцы, в которых можно выразить свои интимные чувства, а значит, их нельзя было танцевать открыто, на людях. Все общедоступные танцы преподносят самих себя. Заведенные пары демонстрируют свои отработанные па, поэтому танцевальные турниры лишены эротики. Хуже всего в этом отношении танго, который почему-то считают самым эротическим танцем. С его точки зрения, танго представляет собой просто сборник эротических поз, как книжка с картинками: много наглядности, а в конечном итоге — неуклюжесть. Что же теперь? В бокалах пенится шампанское. Только главные действующие лица еще не заняли свои места. Они стоят перед большим окном и не могут оторваться от созерцания площади внизу и снующей по ней толпы. Ему было знакомо это чувство. Когда Георг увидел эту картину впервые, он чувствовал то же самое. Ему казалось, что она имеет какую-то силу и полна тайной свободы. Он чувствовал себя режиссером, который руководит мизансценами там, внизу, и может в любое время поставить новые. Казалось, Яна целиком поглощена этой картиной и ее совсем не интересует то, что происходит рядом. Бретелька на ее правом плече соскользнула вниз. Девушка стояла, словно в трансе, но потом обернулась и посмотрела на Хойкена. Это длилось всего лишь мгновение, но ее взгляд разволновал Георга так, как будто Яна заглянула в его душу. Вдруг, в один миг, он понял, что произошло. Еще никогда он не испытывал подобного безумства, он никого не любил до этого. Хойкен не двигался, он смотрел на девушку, как будто пытался постичь ее тайну. Там, у окна, стоял дорогой ему человек. Этот человек принадлежал ему. С этого момента Хойкен будет делать все, чтобы как можно чаще быть с ним вместе. Георг почувствовал, как тают последние следы отчуждения и открываются шлюзы, за которыми скрывались самые сокровенные желания. Он уже не спрашивал себя, что ему делать дальше. Он подошел и привлек Яну к себе. Ее руки сомкнулись у него за спиной. Он знал, что она чувствует то же, что и он. Они действительно начали танцевать, медленно покачиваясь на месте. Он еще не постиг до конца этой перемены. Он думал о своей жизни. Вот промелькнул кадр с его кабинетом. Он шеф, она сидит в его приемной, поглощенная работой. Нет, не то. Тот кадр никак не связан с этим танцем. Хойкен должен вспомнить последние дни, когда он уже желал ее. Да, никого и ничего так не желал он в эти дни, как ее и того, чтобы провести с ней ночь в этом номере. Для нее он наводил здесь порядок. В глубине души Георг желал близости с ней, и эта жажда становилась все сильнее. Возможно, его страсть стала источником силы, которую он сумел приумножить. В борьбе за право быть наследником отца, а прежде всего в борьбе с тяжелой апатией и поднимающейся в душе горькой печалью. Он боролся со всем этим. После того незабываемого мгновения в его кабинете облик Яны все время стоял у Хойкена перед глазами. Его связи с семьей давно ослабли. Дети уже не нуждались в нем так, как раньше, и ничто не связывало его с Кларой. Большую часть времени она проводила за границей. Связь, такая крепкая когда-то, постепенно ослабела, а затем порвалась. Однажды он сказал, что живет по инерции, но осознал это буквально вчера, когда заболел его отец. Георг сам нуждался тогда в поддержке, но нигде не нашел ее. Бески, или Бетси, приготовила завтрак, он упаковал свой чемодан… В этот момент он уходил из дома. Конечно, тогда он не знал, что делает именно это. Он делал это неосознанно. Он переехал в этот номер и каждый день понемногу привозил сюда свои вещи. И вот он здесь. Приготовления были не напрасны. Хойкен не знал, что бы он здесь делал, если бы оставался один. Надолго. Может, отказался бы от наследства и продал его брату. Может, примирился бы с тем, что проведет в этой комнате несколько лет своей жизни. Просто проживающий, который ни с кем не разговаривает. Что это может плохо кончиться, он тоже понимал…

Через несколько часов он лежал бодрый и полный сил. «Veuve Cliquot Rosé» действовало на него, как раньше, тогда как Яна крепко спала. Хойкен встал, сделал еще один глоток и пошел к окну. Секс. Секс этой ночью ошеломил его. Тридцать лет подряд у него был секс с одной и той же женщиной. Только с одной. С тех пор, как они с Кларой вместе, она была его единственной женщиной. Когда волна сексуальной революции захлестнула всех и дошла до каждого его сверстника, Георг ее проигнорировал. Он всегда считал ее делом сутенеров и кривляк, которые на каждом углу пытаются приставать со своей беспомощной стратегией улучшения качества жизни. Правильное питание, питье, спорт или секс — на все это были свои продавцы. Хойкен точно знал, что этим занимается половина концерна. Находишь какого-нибудь партнера, а потом встречаешься с ним в одном из многочисленных клубов на окраинах города или где-нибудь в деревне. Секс в Зауэрланде. Только представить себе: темные уголки в перестроенных зданиях бывших сараев и конюшен, где еще десять лет назад находился крупный рогатый скот. Но сейчас — поехали. Вдвоем, втроем, вчетвером, вдесятером — чем больше, тем лучше и чем чаще, тем спортивнее. Пару своих сотрудников он застал за отбором. В понедельник они сидели в Интернете и просматривали рынок сексуальных услуг. Париж — это Мекка. Все говорят только о Париже и фантастических тамошних клубах, «прямо в центре, я же тебе говорю, прямо в центре, напротив — Нотр-Дам, слева — берег Сены, третий этаж, вот адрес». Французская литература переполнена описанием таких встреч во всех подробностях. У побывавших в Зауэрланде от них просто немели языки. Кристоф в своем издательстве выпустил две книги этого жанра, переведенные с французского. Они имели большой успех. Брат часто устраивал себе такие экскурсии выходного дня в Париж. В понедельник утром он снова сидел в своем директорском кресле, белый, как стенка, и еще раз педантично вспоминал все свои экстазы. Парижские салоны. Под таким названием все это уже давно обосновалось в Кёльне. Несколько лет подряд Хойкен наблюдал, как расширяется эта индустрия, как на каждом углу не позже полудня открываются эти клубы, так чтобы через час-другой можно было воспользоваться их секс-услугами. А он? Иногда он казался себе смешным со своей сдержанностью и антипатией. Тридцать лет сексуальных отношений с одной и той же женщиной… Кристоф хватался за голову, когда слышал об этом. Но Хойкен неохотно говорил с ним о таких вещах. Кристоф практиковал быструю смену партнерш уже с незапамятных времен. Хойкен подозревал, что он ведет дневник. Когда-нибудь, наверное, сразу после его смерти, эти заметки опубликуют. Ничего другого его брат, конечно, не напишет, кроме того, как можно роскошно развлекаться. Хойкен представлял себе, до какого высокого уровня Кристоф развил это умение. Даже если разговор был совсем недолгим, его брат все равно успевал сказать пару слов о своей сексуальной жизни. Когда его книга выйдет в свет, кого она будет интересовать, если во Франции тема секса в конце концов сойдет на нет? Его сексуальная жизнь была брачным сексом — единственный жанр, в котором Хойкен разбирался. О брачном сексе он мог бы написать целую книгу, он считал эту идею довольно оригинальной. С годами они с Кларой научились так чувствовать друг друга, что секс получался простым, как еда или питье. Достаточно было малейшего сигнала, чтобы их тела начинали делать одно общее дело. «Общее дело». Это хорошо, это было бы подходящим названием для его бестселлера. Именно эта общность и была самым прекрасным. Она расслабляла, она придавала сексу некую экзальтированность. Секс успокаивал и усыплял, как легкий наркотик, который принимается через день, чтобы дать отзвучать хорошему дню или плохой сделать по меньшей мере не таким плохим. С Яной все оказалось совсем не так. Она была не похожа на очень опытную женщину. Это Хойкен почувствовал бы сразу. Возможно, он был тоже очень занят собой. Его все время поражало, что с Яной у него все не так, как было до сих пор. Он был с ней осторожным, бережным. У них еще было время.

Хойкен подумал о том, что скоро взойдет солнце. Было уже около пяти часов, но еще не светало. Он сделал последний глоток. Бутылка пуста. Шампанское — единственный напиток, который можно пить в такую ночь. Оно дает ощущение легкости, как будто ты, невесомый, идешь по канату, натянутому в вышине.

Хойкен поставил бокал и снова лег на кровать. Тыльной стороной ладони он коснулся ее бедра, и Яна зашевелилась, как улитка, которая от прикосновения твоей руки убирает рожки и немного погодя выпускает их обратно. Глаза девушки были закрыты, Георг ощутил тепло ее ищущих пальцев. Ее губы сразу нашли Хойкена, как будто она не переставала его целовать. Прикосновение губ — очень сильное ощущение. Сладкий водопад радости пронизывает тело, подавая сигнал, что все скрытые в тебе силы пробудились, и ты расслабляешься и движешься, словно амфибия в теплой морской воде.

6

С тех пор они виделись почти ежедневно. Они не договаривались о встречах и не настаивали на них. Хойкен удивлялся, что все получалось само собой. У Яны был ключ, и теперь каждый мог приходить в отель вечером, не условливаясь о времени, чтобы провести вместе этот вечер и ночь. Свет торшера был для них сигналом: если он горел, значит, кто-то из них уже был в комнате. Самым прекрасным для Хойкена был момент, когда он входил в номер, а Яна в его халате лежала на кровати и читала. Она дожила свою стройную ногу на гладкую белую простыню, а ступней другой, согнутой в колене, упиралась в спинку кровати. Когда она так лежала, то выглядела старше, да, иногда она выглядела как зрелая женщина, которая ожидает молодого любовника. Каждый раз, когда Хойкен видел эту картину, в нем что-то замирало. Ее небрежная поза возбуждала. Казалось, она целый день пролежала в этой кровати и только если ей было что-то нужно, лениво шевелилась. Кожа девушки была очень нежной, ее белизна контрастировала с помадой на губах. Когда Хойкен наклонялся над ней, чтобы поцеловать, то утопал в неповторимом запахе ее тела, который соединялся с запахом цветов в вазах, которыми была украшена вся комната. Со своим запахом, музыкой и красками этот номер больше не походил на пристанище холостяка. Теперь он выглядел эротично — уютный уголок, устроенный только для ее сладострастных движений и близости тела, которая вводит в транс.

Утром Яна исчезала — так она делала всегда — и сразу направлялась в офис, где вскоре они встречались снова. Сейчас Хойкен воспринимал ее там абсолютно по-другому. Он передал ей часть своей работы и доверил разрабатывать свой проект. Все, что было связано с открытием Зала искусств, перешло сейчас под ее руководство. Втайне Георг подумывал даже о том, что позже доверит Яне место Минны Цех. В концерне они ни словом не упоминали о том, что произошло, только чаще, чем прежде, говорили друг с другом. Он всегда держал дверь своего кабинета открытой, чтобы было видно, что они работают как одна команда.

Хойкен садился в свою машину и медленно ехал через центр Кёльна. В дороге он слушал диск, который дала ему Мария. «Renato Zero» — это как раз подходило к осеннему пейзажу, к яркой пестроте красок и скользящим движениям машины. Иногда в его сознании звучала «Наслаждалась покоем». Он никогда бы не подумал, что может без конца вспоминать музыку Баха. Конечно, дело здесь было не столько в музыке, сколько в ощущении новой связи, к которой она привела, и в том воодушевлении, которое подарила ему. Иногда Хойкен напевал обрывки мелодии и представлял, что сидит не в машине, а в темно-синем зале филармонии. Часть его сознания была выключена. Он не мог теперь постоянно держать все в своих руках, но это совсем его не беспокоило. По крайней мере, в концерне все идет как надо. Скоро открытие книжной ярмарки. Это занимало сейчас все мысли Хойкена и было его ближайшей целью, на которой он сосредоточил свои усилия. Он тщательно готовился к ярмарке, потому что к моменту ее открытия уже должны быть готовы программа на следующую весну и в общих чертах «Библиотека XXI века». Хойкен все время звонил по телефону и советовался по поводу авторов. Впервые он все решал сам. Яна была единственным человеком, которому он все рассказывал, потому что Байерман был занят корректурой романа Ханггартнера и его дневниками. Когда Гюнтер закончил свою работу, он позвонил Хойкену и попросил о встрече. Воспользовавшись случаем, Георг напомнил, что Байерман обещал сходить с ним в зоопарк. Тот согласился, и они договорились встретиться утром, около девяти, чтобы пойти в зоопарк, а заодно поговорить на актуальные деловые темы.

Когда Хойкен подошел к воротам зоопарка, Байерман уже был там. На нем была зеленая куртка с большими карманами, в руке он держал старый потертый рюкзак, как будто собирался в поход или в экспедицию. Последний раз Хойкен ходил в зоопарк с детьми много лет назад. Он вдруг вспомнил этот поход, тележку, которую тащил за собой, и спешку, которая ему тогда очень не нравилась. Он все время пытался приучить детей наблюдать за животными, но это ему никогда не удавалось. Они останавливались у вольера на три-четыре минуты, а потом уносились дальше. С Байерманом — совсем другое дело. Хойкен сразу обратил внимание на то, как медленно тот идет. Каждые сто метров Байерман останавливался и подносил к глазам бинокль. Фламинго. О чем они говорят? Маленькая стая фламинго стояла на берегу озера. Птицы двигались так неспешно и важно, казалось, их нужно было просить, чтобы они изволили сделать пару шагов. Байерман смотрел на них и что-то тихо говорил Хойкену. Движение стаи происходило, по-видимому, следующим образом: одна птица зондировала почву, а за ней следовала маленькая группка, к которой постепенно примыкали остальные. Байерман шутя назвал этот ведущий отряд авангардом. У края вольера он развернулся и пошел в другую сторону, похожий на пилигрима, который, кряхтя и молясь, совершает свой нелегкий путь.

После фламинго они подошли к сурикатам[25]. Байерман опять взял свой бинокль, хотя животные находились всего в нескольких метрах от них на песчаном, изрытом норами участке. Хойкен попытался уловить их движения, но самое большее, что ему удалось, это увидеть тесно прижавшуюся друг к другу парочку зверушек, которые стояли на бугорке и что-то высматривали. При этом они опустили свои лапки, как футболисты в ожидании пенальти. Байерман объяснил, как у них происходит разделение труда. Пока одни особи бегают в поисках пищи и складывают ее в норы, другие почти непрерывно ведут наблюдение за участком и охраняют его. Некоторые животные стояли под ярким светом лампы-обогревателя. Хойкен попросил у Байермана бинокль, чтобы рассмотреть их получше. Теперь ему было видно, как сурикаты опираются на хвост, чтобы держаться прямо. Здесь, в зоопарке, они вели себя так, словно находились на просторах Южной Африки. Они понятия не имели, что не нужно ничего охранять, а найти пропитание здесь очень просто. Хойкен думал, что зверушки могли бы жить здесь, ни о чем не беспокоясь, но инстинкт заставляет их сновать, как будто над ними все еще кружит хищная птица.

«Должен же когда-нибудь разговор переключиться на дела», — размышлял Георг, но Байерман с удовольствием ходил перед вольерами и, казалось, не собирался заниматься ничем другим. Хойкен предположил, что он изучает животных так же внимательно, как рукописи. Байерман внимательно наблюдал за поведением животных. Наблюдать отдельных животных — это, наверное, своего рода тренировка, чтобы потом лучше понимать капризных авторов с их чудачествами. Ханггартнера, например. Какому зверю он соответствует? Какому-нибудь неуклюжему и хитрому, который живет в самом центре зоопарка. Байерман сразу бы нашел аналогию.

Когда его спутник предложил пойти в обезьянник, Хойкен понял, что нужно запастись терпением. Обезьяны содержались в маленькой постройке со стеклянной крышей, через которую солнце, как в инкубаторе, обогревало тропические растения внутри. Чириканье воробьев сопровождалось криками обезьян-ревунов, которые бегали по клеткам, подвешенным над головами посетителей. Было тепло и душно, в воздухе висел запах соломенной подстилки, лежащей для того, чтобы шаги людей не тревожили животных. Однако последние все равно были раздражены, потому что это был их дом. Обезьяны хрипло ревели, волновались и иногда демонстративно опорожнялись прямо на головы людей, как будто считали их отпускающей свои бесполезные комментарии глупой шпаной.

Через пятнадцать минут Хойкен сел на скамейку, потому что устал ходить от вольера к вольеру. Байерман сел рядом и первый заговорил о деле:

— Я внимательно просмотрел черновики Ханггартнера. Будет непросто сделать из них читабельную книгу.

— Но почему же? Там сотни страниц. Из трехсот получится один том.

— В основном это записки, которые он почти слово в слово перенес в свои романы. К тому же в них много афоризмов. «Каждый писатель усердствует в своем желании пережить себя». Это неоригинально и неинтересно, это просто ужасно. Сейчас никто не пишет афоризмы.

— Ты хочешь сказать, что у нас не получится состряпать из этого книгу?

— Нет, ничего такого я утверждать не хочу. Книгу мы состряпаем, вот только какую… Если немного сократить его записи, оставив их в той же последовательности, в какой они велись, мы получим первый том на четыреста-пятьсот страниц. Мы можем преподнести это читающей публике как своеобразную мастерскую большого писателя, которая представляет собой сокровищницу его мыслей и позволяет приобщиться к его творческому процессу. Как вариант, можно поменять порядок записей и сделать из них маленькие рассказы. К примеру, первый рассказ был бы о твоем отце и его встрече с Ханггартнером, о его роли в творческих поисках великого писателя. И что-то в таком духе под названием «Пережитые истории».

— Ты хочешь продать ханггартнеровский коктейль как мемуары?

— Да, совершенно верно, это моя идея.

— Но как мы это сделаем? Ты читал когда-нибудь мемуары, состоящие из коротеньких историй, которые занимают самое большее три четверти страницы? Ни один книготорговец не возьмет у нас такой товар. Мы провалимся с такой смелой авантюрой.

— Минутку, я еще не закончил. Мы снабдим записки промежуточными текстами. Эти тексты свяжут рассказы в одно целое, они будут вводить читателя в соответствующий отрезок времени, разъяснять и обрамлять записки.

— Промежуточные тексты? Ты что, думаешь, Ханггартнер позволит, чтобы мы приправляли его заметки промежуточными текстами?

— Да, позволит, и по одной простой причине.

— Я хочу ее услышать, мой милый.

— Он позволит, потому что промежуточные тексты будет писать сам.

— Сам?!

— Сам. Ты ему все спокойно объяснишь, оказывается, ты хорошо с ним ладишь. Объяснишь, что у него есть выбор: или мы издаем все как каменоломню его великих мыслей, или мы моделируем черновики так, чтобы сделать их интересными для читателя. Первая формулировка принесет ему пятьдесят тысяч аванса, вторая — четверть миллиона.

— Четверть миллиона? Ты понимаешь, что говоришь?

— Отлично понимаю. Кстати, это ты подал мне такую гениальную идею. Название, которое ты предложил — «Страсти души», — тому причиной, потому что это название самое лучшее для всей книги. Это мне стало ясно, как только я начал читать. Оно, к сожалению, не подходит к запискам Ханггартнера. Мы должны их перестроить и приукрасить, чтобы они соответствовали названию. И может быть, Ханггартнер загорится и одарит нас еще одним своим произведением в виде промежуточных текстов.

— Ты имеешь в виду, что он не удовлетворится промежуточными текстами?

— Точно. Такой плодотворный автор, как Ханггартнер, начнет с промежуточных текстов, а закончит настоящими мемуарами. Он не сможет понять, почему должен останавливаться на полпути. Его словоохотливость сорвет все плотины, я в этом почти уверен.

Хойкен встал и указал на выход. Он не мог больше выносить запаха животных и теплого, муторного воздуха. Кроме того, блестящее предложение Байермана потрясло его так сильно, что он чувствовал потребность двигаться, выйти на открытый воздух. Преобразить черновики Ханггартнера в мемуары ему бы даже в голову не пришло! В такие минуты Георг понимал, кого имел отец в лице Гюнтера Байермана. Наверняка за последние годы Гюнтер не раз выручал старика своими многочисленными идеями.

— Давай зайдем в тропический домик, — предложил Хойкен, потому что знал: этот домик находится как раз на краю зоопарка, и они могут спокойно поговорить, пока туда доберутся.

— Что это? — Байерман остался стоять и посмотрел на него. — Ты не понял, что я предлагаю?

— Сногсшибательная идея, — сказал Хойкен и быстро пошел вперед, чтобы Байерман понял, что он не будет останавливаться возле следующего вольера. — Она укрепила мое решение прямо сейчас сделать тебе предложение, о котором я, вообще-то, хотел с тобой поговорить через пару недель.

— Догадываюсь, что ты мне хочешь предложить.

— Тогда скажи, скажи, что я тебе хочу предложить? Спорим, что ты далек от истины.

— Ты предложишь мне заняться мемуарами Ханггартнера, а в компенсацию за неприятную работу получить часть прибыли.

— Неплохо, и, если ты так хочешь, считай, что я уже согласился. Но я хотел предложить тебе другое.

— Так я не угадал? Минуту, дай мне подумать. Я хочу сам добраться. Это касается Ханггартнера?

— Нет.

— Это никак с ним не связано? Ну, тогда… Нет, тогда не знаю.

Он рассуждает как редактор, дальше его мысль не простирается. Хойкен раздумывал, как ему навести Байермана на правильный след.

— Это не касается ни Ханггартнера, ни любого другого твоего автора. Мое предложение глобальнее, такое предложение можно получить только раз в жизни.

Байерман продолжал стоять. Он не понимал, он выглядел встревоженным, словно ожидал чего-то плохого.

— Я рад твоему предложению заняться проектом Ханггартнера. Для меня это роскошное задание. А после того, как я выполню эту каторжную работу, можешь меня уволить.

Как он мог до такого додуматься! Гюнтер всегда трясся при мысли о том, что когда-нибудь его уволят. Однако было бы очень глупо уволить такого человека, как Байерман. Ведь работать для него означало жить. Если его уволят, он будет хиреть в своей маленькой квартире и посвятит остаток своей жизни созерцанию птиц на берегах Рейна. Нужно остановить Байермана, сказать, что это не должно его больше мучить.

— Я даже слышать не хочу ту ерунду, которую ты выдумал. Скажу только, что никто не посмеет уволить тебя, пока я работаю в концерне. Я сделаю так, что ты сможешь до конца жизни заниматься своими авторами, правда, не в качестве редактора.

— Что ты сказал? Как мне это понимать?

— Я хочу, чтобы ты руководил издательством, осел ты такой! — вскрикнул Хойкен. — Если мне удастся унаследовать от отца концерн, я передам издательство тебе.

Байерман покачал головой. Сейчас он стоял перед ним такой растерянный, как будто хотел попросить прощения.

— Ты шутишь, Георг.

— Вовсе нет, я не шучу, я говорю серьезно. Почему, черт возьми, мне не быть серьезным? Когда я буду возглавлять концерн, «Caspar & Cuypers» потребуется опытный издатель. На эту должность я не возьму человека со стороны. Я тебе это сразу говорю. Мне все равно, кто бы ни пришел наниматься, я откажу любому. Ты в курсе всех дел. Никто не знает издательство лучше, чем ты. Ты как раз тот человек, который мне нужен, и кроме того, с тобой мне хорошо работается.

Хойкен пошел вперед, хотя видел, что Байерман все еще стоит, словно не может понять, что говорил ему Хойкен. Конечно, о таком предложении Гюнтер не мог и подумать. Как профессиональный редактор, он никогда не мечтал быть издателем. Между издателями и редакторами никогда не было конкуренции. Издатели могли чувствовать себя спокойно, со стороны редакторов им ничего не угрожало. Имя редактора могло даже нигде не появляться — ни в книге, ни в поздравлениях, а когда в издательстве отмечали открытие выставки, на стендах никогда не было фото редакторов.

— Я слишком стар, Георг, — тихо сказал Байерман.

— Что за чепуха! Мой отец руководит концерном, хотя ему уже почти восемьдесят лет!

— Так не пойдет, Георг. Я могу создавать программы, но ничего не смыслю в финансах.

— Ну и что? Мы дадим тебе специалиста, который разбирается в финансах. Финансы — это то, чему можно научиться, но нельзя научиться сделать из записной книжки мемуары!

Теперь он почти тащил Гюнтера за собой и давно уже не смотрел на вольеры с тиграми и львами. Казалось, Байермана сейчас ничего не интересовало. Когда они дошли до тропического домика, он, как заведенная игрушка, по инерции пошел дальше по узкой, извилистой тропе между экзотическими растениями. Рад ли он? Счастлив ли сейчас хоть немного? Хойкен наблюдал за ним со стороны. Байерман втянул голову в плечи и был совсем не похож на человека, которому только что сделали самое лучшее предложение в жизни. Встряхнуть бы его и отругать хорошенько. Может, предложение кажется Гюнтеру чересчур щедрым и это так угнетает его, что он даже не способен радоваться? Вот Хойкен в последнее время мог радоваться. Еще никогда в жизни он не чувствовал такой легкости. Стоило ему только подумать о предстоящем вечере и освещенном окне его номера, как в душе уже поднималась теплая волна ожидания. Он не чувствовал своих ног, словно на голодный желудок выпил маленький глоток «Veuve Cliquot Rose». Это ожидание радости скрадывало трудности рабочего дня. Все у него получалось быстро и просто уже потому, что ко всему он относился легко и не так остро воспринимал текущие дела.

— Боже мой, — сказал наконец Хойкен, — ты бы мог хоть немного порадоваться.

Они остановились перед водопадом. Здесь висела табличка с надписью, сообщающей, что в водоеме обитают особенные птицы с нежным оперением, какой-то редкий вид голубя. На перилах сидели три птицы, такие надменные и неприступные, словно они понимали свою исключительность. Хойкен пошел дальше. Равномерный шум водопада, вокруг которого, брызгаясь, бегали дети, раздражал его. В сущности, теперь ему мешало все — это чириканье, кваканье, рычание, которое доносилось отовсюду, и эти животные, которые прятались в своих норах и все равно были заметными.

— Это совсем не то, что ты думаешь, — вдруг произнес Байерман. — Я очень рад, но должен сказать тебе одну важную вещь, о которой ты не имеешь понятия.

— О чем я не имею понятия? — спросил Хойкен. — О какой важной вещи я не имею понятия?

— Давай выйдем отсюда, — предложил Байерман. — И слепому видно, что тебе здесь не по себе.

— Спасибо за то, что ты меня понимаешь, — ответил Хойкен и сразу вышел наружу.

Наверное, кто-то пронюхал об их отношениях с Яной. Возможно, кто-нибудь видел их вместе. Они вели себя неосторожно. Влюбленные не способны быть осторожными. Сейчас он это узнает. Хойкен вышел и остановился. Когда же они об этом узнали? И что теперь будет? Он признает это, он не будет возражать. Это будет нелегко, но лгать он не станет.

— Итак, пожалуйста, — сказал он раздраженно, — о чем я не имею понятия?

Байерман видел, что Хойкен взволнован. Он взял Георга за руку и потащил дальше. Тот делал слабые попытки вырваться, но потом двинулся за Гюнтером.

— В последнее время я часто задерживался в издательстве, — сказал Байерман. — Я был занят романом Ханггартнера и его чертовым дневником. На второй вечер я увидел твоего брата. Он приехал в концерн.

— Мой брат?! Кристоф был в издательстве?!

— Он пришел довольно поздно, скорее всего, не хотел, чтобы его кто-нибудь видел. Он с кем-то встречался. Очевидно, ему нужны были какие-то документы.

— Теперь не темни! С кем он встречался? И о каких документах идет речь?

— В первый раз я это не выяснил. Я видел его мельком, когда он шел по коридору. Во второй раз я проследил за ним, чтобы удостовериться. Твой брат встречался с Минной Цех.

— С Минной? Ты не ошибаешься?

— Он вошел в ее кабинет и пробыл там несколько часов. На следующий день я спросил Минну об этом. Ты знаешь, что мы с ней очень давно знакомы и что она никому не лжет. Минна сказала, что помогает твоему брату. Она дала ему копию тайного плана проекта твоего отца и много чего другого. Она хочет, чтобы Кристоф был владельцем концерна, он, а не ты!

— Она так и сказала?

— Да, так и сказала.

— И почему же? Почему она хочет этого?

— Она говорит, что ты хочешь ее уволить. Минна уверена, что ты уволишь ее сразу, как только станешь главой концерна. Поэтому она за Кристофа. Он ее никогда не уволит, скорее даже подарит титул «добрая душа издательства».

— Вот оно что! Вот что за этим кроется! Наверное, она и в самом деле считает его лучшим издателем.

— Она так и сказала, но я думаю, она сама себя обманывает. В глубине души Минна давно знает, что тебя и Кристофа нельзя сравнивать.

— Нельзя? Гюнтер, скажи честно, кто, по-твоему, должен это делать — Кристоф или я?

Хойкен был в ярости. Он не знал, что и думать о том, что услышал от Байермана. Тайно приехать в Кёльн, чтобы достать документы, — это похоже на Кристофа. Он и в детстве вел себя так же: действовал тайно, как крыса, которая пробирается в подвал дома и нагло сжирает все лакомые куски.

Хойкен посмотрел на Байермана. Тот зажмурился, было видно, что ему сейчас не по себе. Не нужно быть таким прямым и грубым. Смешно пытаться таким образом все расставить по местам.

— Прости, дружище. Я беру свои слова обратно. Что ты можешь ответить на этот вопрос? Но скажи мне, по крайней мере, что не оставишь меня одного с моим чудесным предложением.

Они прошли несколько шагов молча. Каждый ждал, что скажет другой.

— Ну, — наконец сказал Байерман, — закроем пока эту тему. Твое предложение — это честь для меня, я его принимаю. Ты доволен? И второе. Ты — человек на своем месте, и сам об этом знаешь. В будущем не задавай мне таких дурацких вопросов, а то я все брошу и уйду.

Они остановились перед большим бассейном с тюленями. Раньше Хойкен очень любил наблюдать за движениями этих животных, когда они плавали. Как элегантно они изгибались, как легко переворачивались на спину!

— Знаешь ли ты, какое у них изумительное чувство обоняния? — спросил Байерман.

— Нет, — ответил Хойкен. — И какое же?

— Оно настолько тонкое, что тюлени могут определить содержание соли в морской воде. Они всегда знают, где найти рыбный косяк.

Хойкен подумал, что это на самом деле фантастично. Почти такой вкус, как у специалиста, который за милю чует свою добычу. Наилучшим чутьем обладала Лина Эккель. Авторов она чуяла, как тюлени — рыбный косяк. Ему следует как можно раньше встретиться с ней. Нельзя терять ни одного дня в поисках добычи для его проекта.

7

Хойкен сидел в ресторане старого Кёльна на берегу Рейна и смотрел на реку. Эта осень была очень неровная. Началась как середина зимы, дождями и заморозками, а потом снова стала теплой и дни стали теплее, чем летом. Последние листья не хотели опадать. В Мариенбургском саду сербы-садовники ждали, когда же наконец смогут собрать их граблями.

В полдень на этих скрипучих стульях сидели только два туриста. Пройдет немного времени — и здесь соберется целая толпа, которая будет до самой ночи пить кёльнское пиво. Он не хотел идти сюда, но Лину Эккель отговорить было невозможно. Она хотела, чтобы вокруг были люди. Лина обожала сидеть среди этих праздношатающихся, чувствуя себя маленькой мишенью их мимолетных взглядов. В нескольких километрах южнее этого места его дети жарили в саду мясо. Хойкен мог бы поспорить, что из глубины дома доносятся песни «Renato Zero» и его дочь, наверное, переживает первую в своей жизни любовь. Он не хотел быть свидетелем этого. К счастью, Клара еще в отъезде, что позволит ему быть подальше от эротических сцен подросткового возраста.

Наконец пришла Лина. Он узнал ее по неестественной походке, причиной которой была короткая узкая юбка, на которую пялились все окружающие. Своей короткой юбкой, чулками в «сеточку» и невообразимо высокими каблуками Лина обрабатывала своих партнеров по переговорам. Молодые авторы, которых она опекала, становились весьма податливыми, а симпатичные девушки, которые писали печальные рассказы о своих первых разочарованиях, обещали себе тоже стать когда-нибудь такими же несгибаемыми, как Лина. В 80-е годы, когда на полотнах молодых живописцев еще можно было заработать много денег, она была успешным организатором художественных выставок. Когда этот рынок свернулся, Лина ринулась в литературу. Она делала переводы и была авторитетным руководителем отдела печати одного из театров, а потом стала литературным агентом. И сразу ее белоснежные хоромы, в которых устраивались выставки, превратились в кабинеты. Там, где прежде мучительно пробовало себя молодое искусство, возникли приемная и комнаты для трех сотрудниц — финансистки, экономиста и переводчика. Хорошо организованный женский клуб. Каждое утро они являлись на работу и вместе завтракали. На обед у них были только кофе и выпечка. Так все должны были продержаться до вечера. «Это помогает девушкам оставаться красивыми и стройными», — говорила Лина и угощала их минеральной водой, потому что это якобы полезно для кожи и поддерживает жизненный тонус. Много лет назад она была замужем, но никто не видел ее мужа. Наверное, это была неправда. Невозможно было представить Лину замужем. Она была слишком самостоятельна и свободолюбива. Знатоки утверждали, что она настолько независима, что сама избегает мужчин. Возможно, это так и было. Хойкен, во всяком случае, считал, что в глубине души Лина романтик, поэтому внешне она цинична и холодна. Наверное, она увлечена каким-нибудь лириком из Средиземноморья и тайно встречается с ним на Сицилии или Кипре. Можно предполагать что-то в этом роде, если женщина категорически не желает связываться с немецкими авторами.

— О, — проворковала Лина своим грудным голосом, — ты и в самом деле меня ждешь! Какая честь, что меня ожидает такой шикарный молодой человек!

Она специально опоздала. Ей нужно было маленькое представление — сцена, аплодисменты. Она хотела сначала покорить, только так можно было добиться ее расположения. Сегодня Лина надела короткую черную юбку и широкий жакет в разноцветную клетку. На вопрос Хойкена она ответила, что такие жакеты можно купить только в Дамаске. В начале знакомства она любила разыграть любительницу путешествий, и многих это впечатляло. Нью-Йорк был ее козырной картой. Она бывала там много раз в году, чтобы всегда быть в курсе самых последних новинок на литературном рынке. «Жаль, что я не встретилась с Хемингуэем, — сказала Лина однажды. — Я бы сделала ему лучший немецкий перевод».

Хойкен встал, и они поцеловались в обе щеки в знак приветствия. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь здоровался с Линой подобным образом.

— О, — произнесла она снова, — что это за аромат? Кажется, лилии. Так могут пахнуть только две дюжины лилий. Где ты шляешься? Влюбился в продавщицу цветов?

Хойкен попробовал улыбнуться, изумляясь, что она попала в точку. Действительно, в его комнате в отеле стояли две вазы с лилиями. Георгу очень хотелось рассказать ей об этом. Лина Эккель поняла бы его. Она считала такие истории совершенно нормальными и даже правильными. К сожалению, у нее ничего не держалось на языке, и уже на второй день об этом знал бы весь концерн.

— Я только что из клиники, — ответил Хойкен и был горд тем, что это почти правда. — Наверное, одежда пропахла цветами, которые стоят в комнате отца. Их там море.

Она пристально посмотрела на него и поверила. В один миг ее лицо приняло сочувствующее выражение.

— Боже мой, ну конечно! Извини. У тебя совсем другое на уме. Скажи, как дела у твоего отца? Когда я смогу снова пригласить его на переговоры?

Хойкен вздохнул. Ему было тяжело говорить о старике. Несколько дней Хойкен добивался, чтобы Лоеб разрешил забрать отца домой, но тот не соглашался. Профессор хотел перевести отца в реабилитационную клинику, но Георг был против. Отец должен быть в Мариенбурге, больше нигде. Георг обещал ему это.

— Если честно, Лина, — медленно сказал Хойкен, — я больше не верю, что отец вернется к прежней жизни. Он не хочет. Лежит на кровати тихо и отрешенно, дела концерна его не интересуют. Ему хочется домой. Иногда он рассказывает Лизель и мне странные истории, смысла которых мы не понимаем.

Обычно Лина отвечала сразу. В разговоре с ней пауз почти не было. Она хватала все на лету, но сейчас молчала, погрузившись в свои мысли.

— Он был самым лучшим собеседником, таких у меня больше не было. — Лина была расстроена. — Я говорила с ним не только об этих проклятых контрактах. Он был щедрым. В его присутствии жизнь казалась мне большим романом со множеством приключений и катастроф, которые благополучно кончаются прекрасными мгновениями, ради которых, в конечном счете, мы живем. Я всегда доверяла ему. Мы были не просто одной командой, мы были чем-то гораздо лучшим, неповторимым, вот что я тебе скажу.

Хойкен верил ей. Лине незачем было притворяться и врать. Почти десять лет они с отцом регулярно встречались. Рядом с ним она выглядела как дерзкая и веселая дочь, которой этот старый мужчина позволял говорить все. Наверное, они рассказывали друг другу вещи, о которых больше никто не знал.

— Я заберу его из больницы, — сказал Хойкен. — Отец не объект исследования для врачей. Они гордятся тем, что лечат такого известного человека, и мечтают об очередной операции. Когда старик окажется дома, ему сразу станет легче. Сейчас это для него важнее, чем все эти обследования и рекомендации по применению бесполезных лекарств.

— Я не понимаю, — отвечала Лина. — В последнее время он был в прекрасной форме, таким я давно его не видела. У него были грандиозные планы. Он все время говорил о большом проекте, я думаю, что у него была женщина, которая для него значила больше, чем все его предыдущие увлечения.

— Ты говорила с ним об этом?

— Конечно. «Ты меня не обманешь, — говорила я ему. — Влюбленного мужчину видно сразу».

— Ну? И что он ответил?

— Он засмеялся и попросил меня подождать открытия книжной ярмарки. «После книжной ярмарки ты узнаешь тайну, — сказал он. — До этого я ничего не скажу».

— Но ты же что-то подозревала?

— Конечно. Мне кажется, он хотел жениться. Он нашел женщину, которая, он был уверен, подходит ему. Он ничего от меня не скрывал, но это дело было для него таким важным, что никто не должен был о нем знать.

— Петер Файль говорил, что видел его с какой-то женщиной, которую, однако, не смог рассмотреть. Во всяком случае, она ему была не знакома.

— Черт побери, я бы все отдала, чтобы узнать, кто это. Неужели она ни разу не появилась в клинике, не навестила его? Ведь он собирался представить ее вам.

— Откуда ты знаешь, что он собирался это сделать?

— Он планировал отправиться с ней в путешествие и поделился со мной. Я ему открыто сказала, что знаю, что он едет со своей любимой.

— И что? Он признался?

— Да, признался, но сказал: «Лина, дело зашло слишком далеко. Давай больше не говорить об этом, иначе наша встреча будет последней».

— Значит, это было для него так серьезно? Но почему никому из детей он ничего не сказал?

— Я понимаю, почему он этого не сделал. Разве он должен был спрашивать вас, жениться ему или нет? Вы беспокоились о своем наследстве и стали бы отговаривать его от такого глупого шага в столь преклонном возрасте.

Георг разозлился. Вся эта история с отцом поворачивалась другой стороной, о существовании которой Хойкен не мог даже подумать. Отец и второй брак. Можно ли себе такое представить? Неужели именно эта связь дала ему силы для нового проекта? И любовь была причиной того, что он жил в отеле? Но почему эта женщина не показывается? Почему Хойкен ни разу не встретил ее в клинике? Она не хочет, чтобы ее узнали. Но почему? В конце концов, ей никто не сможет запретить быть любовницей Рейнхарда фон Хойкена.

— Я не понимаю, почему эта женщина прячется, — тихо сказал Хойкен. — Что скрывает? Если она хочет выйти за него замуж, то должна волноваться и появиться в больнице. Она должна быть возле него или связаться с кем-нибудь из нас.

— Наверное, она была в клинике, просто ты не знаешь.

— Нет, это невозможно. Лизель Бургер каждый день навещает отца. Она бы мне сообщила об этом.

Вот так. Отец всех обвел вокруг пальца. Не рассказал никому ни о своем книжном проекте, ни о своей любовной связи. Они встречались в концерне каждый день, но старик делал так, что кроме обычных дел они ни о чем не говорили.

— Что ты знала о книжном проекте, Лина? — спросил Хойкен.

— Я знала, что он задумал что-то грандиозное, потому что иногда приносил записки, из которых было видно, что это будет совершенно особенная серия книг, как-то связанная с Европой. Я его отговаривала. Я сказала ему, что он заблуждается насчет Европы, это никому не будет интересно.

— Но все-таки, — сказал Хойкен, — все-таки с тобой он об этом говорил, а со мной — нет. Между прочим, Кристоф, как и я, знает, что проект называется «Библиотека XXI столетия». Каждый месяц мы должны выпускать один том немецкого и один том другого европейского автора.

— Да, точно. Это была его идея. Как он до этого додумался? Ведь у него безупречный нюх относительно новых тем и направлений. Разве Европа может быть темой? Европа — это что-то рассеянное между Норвегией и Мальтой. Она ничего не выигрывает и ничего не проигрывает, у нее вообще нет никакого лица. Почему же твой отец считал, что в европейской литературе есть что почерпнуть?

— Ты видела его список первых книг? Тебе известно, с чего он хотел начать?

— Нет. Я знаю только, что он должен был начать с Кундеры. Он хотел во что бы то ни стало печатать Кундеру. Кундера должен был написать ему эссе о Европе, но он не соглашался. О Чехии — хорошо, о Франции — возможно, о Чехии и Франции — с удовольствием, но этого не хотел уже твой отец. Он хотел только что-нибудь о Европе.

Хойкена не покидало раздражение. Он не мог поверить, что так много от него скрывалось. Хоть нанимай детектива, чтобы прояснить ситуацию с таинственной женщиной. И что за бред с этим Кундерой? Кундера никогда не был связан с концерном. Почему отцу захотелось начать свою новую серию именно с него, ведь он с Кундерой даже не был лично знаком?

— Почему он думал именно о Кундере? Я не могу припомнить, чтобы отец когда-нибудь говорил о его книгах.

— К сожалению, это так. В последнее время он твердил о них без конца. Иногда мне казалось, что он помешался на этом Кундере. И именно сейчас, когда на него нет спроса! Только один аргумент был не в пользу Кундеры: он старше шестидесяти, и это все портило. Я сказала: «Нельзя начинать серию книг молодых авторов с книги писателя, которому уже семьдесят!» Старик еще немного сопротивлялся, говорил что-то об исключении из правил, но потом, слава богу, речь о Кундере больше не заходила… Однако давай больше не говорить о прошлом. Поговорим, в конце концов, о настоящем. Ты по телефону намекнул, что хочешь поддержать идею отца. Расскажи, как ты себе все представляешь.

Хойкен выложил на стол несколько листов, на которых изложил свою концепцию, и стал наблюдать, как Лина просматривает каждый пункт его плана, водя по нему карандашом. На столе, рядом с чашкой кофе и стаканом с минеральной водой, лежала толстая записная книжка, в которой Лина мелким почерком и делала свои заметки. Самое главное она всегда держала в голове. У нее была потрясающая память. Через многие годы Лина могла вспомнить тираж книги и сумму, которую на ней заработала. Она получала пятнадцать процентов от гонорара писателя. Это было очень много, и все же ее авторы не оставались внакладе.

— Ну, что ты на это скажешь? — спросил Хойкен и сделал глоток минеральной воды.

— Скажу, что твоя концепция лучше, чем концепция твоего отца. Мысль о том, чтобы два автора — немецкий и зарубежный — писали на одну и ту же тему, очень оригинальна. Но акцент делается не на европейской литературе, а на содержании и форме произведения разных авторов. Мне также нравятся сами темы: «Моя страна», «Музыка, которую я слушаю», «Что мы едим и пьем дома»… Если для этих тем ты найдешь авторов, успешно работающих в жанре эссе, то в целом получится замечательная серия.

Хойкен тоже так думал. Каркас серии — великолепные эссе, каждая пара — на одну тему, потом — романы, рассказы, лирика, умело связанные между собой. Он только немного изменил концепцию отца, но эти изменения заметно улучшили ее. Хойкен был доволен тем, что Лина заметила и оценила его вариации. Он очень ценил ее мнение.

— Ну, теперь мне спокойнее, — сказал он. — Давай посмотрим, о каких авторах думала ты.

Лина не заставила себя долго просить. Она достала списки и протянула их Хойкену через стол. Он читал, а она называла имена авторов и предполагаемую прибыль от продажи их произведений.

Брунштеттер, ему скоро пятьдесят. Его последний роман не стал популярным, я посоветовала ему писать о том, в чем он разбирается. Коррупция, экономические преступления — он прекрасно ориентируется в таких вопросах. Он обещал, что через год его новый роман будет готов, и слово свое сдержит. Двадцать тысяч аванса. Раньше тираж его романов составлял десять тысяч, так что ты ничем не рискуешь.

Фабрицио Нерва, тридцать пять лет, а уже звезда. Популярный детский итальянский писатель. Живет в Риме, в Германии о нем знают мало. Его первый роман просто великолепен. Путешествие слепого мальчика, который спрятался на морском корабле. Ты получаешь права за сто тысяч. В Италии тираж его книг составляет миллион. Здесь должен поработать отдел рекламы. Устрой ему творческие встречи в крупных городах Германии. Уже одни его черные кудри и отлично сидящий костюм соберут полные залы.

Соня Венне, двадцать восемь лет. Дебютантка. У нее роман с этим тощим дятлом, который руководит литературной редакцией Юго-западного телеканала. Сейчас готовится ее выступление на телевидении. Она очень телегенична, половину фильма показывают ее лицо крупным планом. Ее книга не представляет ничего особенного — двенадцать рассказов о том о сем, ее маме, ее брате, ее собаке и о ее детстве. Десять тысяч аванса. Ты увидишь, что она добьется успеха.

Хойкен подумал, что отцу нравился голос Лины и то, что она очень редко ошибалась. Ее работа наполовину состояла из общения. Кроме того, у Лины на все был готов ответ. Хойкен мог бы поспорить, что она советует молодым писательницам, какие шмотки надевать, когда идешь на творческие встречи. Для молодых девушек она была кем-то вроде строгой матери, для юнцов — неприступной наставницей с плеткой, которую пускала в ход, если рукопись не была готова к сроку. «Я люблю профессиональных авторов», — сердито говорила Лина, сталкиваясь с зеленой молодежью, которая ссылается на свои проблемы. Многие авторы не выдерживали ее насмешек и меняли себе агента. «Да ну их, — говорила Лина. — Я работаю только с теми, кто ценит свои деньги».

— Как идут дела? — спросил Хойкен, когда они проработали весь список.

— Неплохо, — отвечала Лина. — Легче всего заработать на биографиях, экскурсах в историю и научно-популярных книгах. Раньше никто этим не интересовался, а сейчас каждый третий хочет знать о вандалах или брачном ритуале неандертальцев. Думаю, это инфантильность, но пока я могу на этом заработать, мое мнение останется при мне.

Хорошо было бы поговорить с Линой о чем-нибудь еще, кроме работы. Но такого одолжения она ему не сделает, слишком мало они знают друг друга. Как проводят свои вечера и ночи такие, как она? Может быть, Лина подсчитывает дневную выручку и делит ее на число сотрудников, а потом прикидывает дивиденды от всех своих сделок? Она ни разу не поужинала с ним, потому что держала дистанцию, и лишь позволяла угостить ее кофе или минеральной водой. Она всегда приглашала отца пообедать, и это говорило о том, насколько доверительными были их отношения. Их дружба длилась десять лет. С Георгом Лина начала с того, что подсунула Соню Венне и Фабрицио Нерву. Жирные куски она предоставит ему только после более длительного знакомства.

— Мне кажется, мы все просмотрели, — решительно сказала Лина, собирая со стола свои вещи.

— Давай выпьем за наши первые контракты, — осторожно предложил Хойкен.

Лина посмотрела на него. Наверняка она уже прикинула общую сумму авансов, которые сдерет с него.

— В обед я не пью, — ответила Лина, запихивая вещи в сумку.

— Ну, тогда я выпью один за удачу, — сказал Хойкен и сделал знак официантке.

Ее движения стали медленнее, теперь Лина внимательно смотрела на него. Хойкен понял, что в ее голове мелькнула общая сумма — словно загорелись цифры денежного выигрыша в игровом автомате.

— Один бокал шампанского, — согласилась она. — Но только один.

— Два бокала шампанского, — сказал Хойкен, когда официантка подошла к столику.

— Кроме твоего отца, ты единственный, с кем я позволила себе так забыться, — сказала Лина.

— Я знаю и ценю это, — ответил Хойкен. — Сколько я тебе должен за наш разговор?

— Почти четыреста тысяч, — ухмыльнулась она.

— Ага, понимаю, — сказал он. — Бокал шампанского ты выпьешь со мной только в крайнем случае, если после всего получишь четыреста тысяч, я правильно понял?

— Ты осел, — рассмеялась Лина.

— За нашу дружбу, — ответил Хойкен и сменил тему.

Этот ясный осенний день, предстоящая книжная ярмарка, свободная неделя после ее окончания, когда он сможет махнуть куда-нибудь на юг… О Венеции он Яне не говорил. Он сам еще не решил, что лучше — Венеция или локанда Киприани. Конечно, если будет хорошая погода. А если пойдут затяжные дожди, он будет сидеть в роскошных комнатах у камина и элегантно скучать.

Когда принесли шампанское, они чокнулись. Лина осушила свой бокал одним махом, как будто выполняя обязанность, а затем встала и попрощалась. Хойкен смотрел ей вслед. Быстро семеня, она исчезла в толпе. На минуту он засомневался, не обманула ли она его? Лина и отец были вместе очень часто. Могла ли эта связь быть большей? Большей, чем просто отношения отца и дочери? Нет, Хойкен не мог в это поверить. Это исключено. Лина просто не могла бы солгать ему. Она, конечно, хитрая. Но она хорошо разбирается в своем деле и дорожит независимостью. Теперь идея его проекта нашла свое воплощение. Темы, авторы — все обрело конкретные формы. Через несколько дней Хойкен закончит планирование и сможет отослать Урсуле свою концепцию, которая наверняка произведет на нее впечатление.

8

Когда Яна ушла, Хойкен заказал себе вторую чашку кофе и газеты, которые ему тут же принесли. Картины прошедшей ночи еще стояли у него перед глазами, и ему нужно было время, чтобы переключиться на события предстоящего дня. За окном на площади тусклый рассвет окутывал темную массу собора. Аромат крепкого кофе и опьяняющий запах лилий заполнили всю комнату. Больше всего Хойкену хотелось снова вдыхать этот запах, он никак не мог насытиться им. С тех пор как они сблизились, Яна изо дня в день становилась все искреннее. Когда-то она мечтала иметь свою собственную галерею и уже собиралась открыть ее, но вдруг получила предложение работать секретаршей. Ее увлечение старинной музыкой поначалу было непонятно Георгу, однако скоро он понял, что эта музыка является полной противоположностью ее интереса к современному искусству. Музыка — это тишина и покой, а искусство — движение и динамизм. Каким-то непостижимым образом эти два мира жили в Яне одновременно. Частица ее души тянулась к спокойной элегийности голоса Магдалены Кожены, и что-то совершенно другое заставляло ее жить суматохой современной жизни и быть в курсе самых последних новостей.

Он допил кофе. Пора отправляться в офис. Ему захотелось позвонить домой, в Мариенбург, куда он вчера вечером перевез отца. Лоеб сопротивлялся до последнего, говорил об ответственности, которую Георг берет на себя, но Хойкен стоял на своем, потому что отец ни о чем другом не мечтал, как о выписке из клиники.

Трубку взяла Лизель Бургер. Сейчас, когда старик снова был дома, ее голос, как и раньше, звучал спокойно и бодро. Когда Хойкен учился в США, он звонил в Мариенбург и часто попадал на Лизель. Потом он долго не мог унять в себе тоску, которую вызывал в нем ее голос. Тоску по ее кухне, по саду, по тишине большой прихожей, в которой было слышно только тиканье напольных часов.

— Лизель, это я, Георг. Как отец? Что он делает? Как провел ночь?

— Хорошо, Георг. В его положении даже очень хорошо. Он просидел весь вечер со мной на кухне, и мы просто болтали. Я считаю, он выглядит гораздо лучше, чем в клинике. Он даже поднялся по ступенькам наверх, в спальню, без посторонней помощи. Сейчас он сидит там в своем халате и читает газеты. Ты не поверишь, он читает их в первый раз с тех пор, как с ним случился инфаркт. Я каждый день приносила ему в больницу газеты, но он к ним не прикасался.

— Я очень рад. Нужно было давно забрать его из клиники.

— Конечно. Просто приди и посмотри. Ты будешь потрясен. Я точно знаю, что ему хорошо. Мы поставим его на ноги.

— Прекрасно, Лизель. Ты меня успокоила. Сейчас я еду в офис, а днем заеду к вам. Если отцу станет хуже, звони мне сразу.

— О чем ты говоришь? Все будет в порядке.

— Ну, хорошо, Лизель. Увидимся. Я сегодня заеду.

Когда Хойкен вышел из номера и начал спускаться по ступенькам, у него вдруг появилось чувство, будто кто-то со страшной силой отматывает время назад. Отец дома и скоро будет здоров, и Secondo каждый день возит его в концерн. Хойкен собирает чемодан, уезжает из отеля и возвращается в Роденкирхен. Руководство концерном, европейская библиотека — все это мираж. Отец объяснит ему, что ханггартнеровские записки — это записки, а не мемуары. Думал ли Георг, что так быстро разрушится все, что он создал за последние недели? Странно только, что он не пытается сопротивляться. Ему кажется даже, что все правильно. Он возвращает все назад, как будто взял на себя слишком много или присвоил себе роль, которая ему не предназначалась.

С такими мрачными мыслями Хойкен не мог работать. Что ему делать в концерне, когда перед глазами стоит его отец, который вновь читает газеты? Внизу, возле выхода из отеля, Хойкен встретил Макса, он разговаривал с клиентом. Сгоряча Георг чуть не объявил ему, что освобождает номер. Цветы, книги — вон. Номеру вернут его прежний скромный вид.

В горле пересохло, он так разволновался, что ему лучше уйти побыстрее. Бар только что открылся. Старый бармен помахал ему рукой. После недолгих колебаний Хойкен занял место за столиком. Он был в полном замешательстве. Он не мог решить, что ему делать дальше. Георг заказал стакан минеральной воды и залпом выпил. Его сердце колотилось, кончики пальцев стали влажными и холодными. Он посидел так несколько минут, словно поджидал знакомого, а потом позвонил Яне и сказал, что задерживается. Теперь он знал, чего хочет. Хойкен хотел этого с тех пор, как позвонил Лизель. Он поедет сейчас в родной дом, в котором снова живет его отец.

Через двадцать минут он был уже в Мариенбурге. Увидев его, Лизель нисколько не удивилась. Услышав, как подъехала его машина, женщина сразу вышла ему навстречу. Она обняла его так крепко, как будто они вместе совершили что-то великое и победили темные силы.

— Я знала, что ты приедешь, — прошептала она. — Я только что сказала отцу, что ты едешь сюда, чтобы его проведать.

— Он все еще сидит наверху, в своей комнате? — спросил Хойкен.

— Да, он сидит наверху, — ответила Лизель. — Иди же туда!

Мальчишкой он никогда не входил к отцу сразу, с улицы. Сначала нужно было умыться, причесаться и, конечно, спросить разрешения у мамы или Лизель. Хойкен не думал, что все для него повторится снова. Перед глазами до сих пор были голые ноги отца под покрывалом, такие неподвижные, что, казалось, они уже не будут двигаться никогда.

Он медленно поднялся по ступенькам в коридор и увидел туфли отца. Старик никогда не ходил в комнате обутым.

— Ну, заходи же! — вдруг услышал Хойкен. На мгновение его пальцы снова похолодели.

— Ну заходи, наконец! — крикнул отец. Хойкен еще раз внимательно посмотрел на туфли и вошел в комнату. В детстве он всегда оставался стоять у порога, стараясь понять, есть ли у отца время. Если тот стоял спиной к двери или сидел за письменным столом, значит, он был занят. Если же он смотрел прямо на вошедшего, можно было проходить дальше и садиться на кровать. Это была особая привилегия — сидеть на его кровати, на гладком, прохладном, тяжелом покрывале. Иногда отец подходил и тоже садился рядом. Хойкен рассказывал что-нибудь смешное или придумывал какую-нибудь историю, которую отец готов был слушать бесконечно, не обращая внимания на то, что уже поздно.

Отец на самом деле выглядел неплохо. Он сидел в своем пестром шелковом халате в старом кожаном кресле, которое раньше стояло в маминой спальне. Его волосы были растрепаны, а на носу висели очки, которые Хойкену не нравились. Руки старика немного дрожали, Георг заметил это по тому, как вздрагивала газета. Отец очень постарел за последнее время. Лицо бледно-желтое и кости все еще проступают, как было сразу после инфаркта. Однако сейчас это лицо ожило, в глазах появился блеск. Старик смотрел на сына ясным и осмысленным взглядом.

— Ну, наконец-то ты здесь, — улыбнулся отец. — Садись на стульчик у стола или на кровать!

Хойкен узнал его прежний стиль: или-или, третьего не дано, и ты сам не имеешь права предложить что-то свое. Он подошел к письменному столу, сел на маленький стул и сказал, пытаясь придать своему голосу бодрый тон:

— Я рад видеть тебя дома!

— Спасибо, Георг. Ты сделал доброе дело, освободив отца от этого идиота, который еще долго хотел держать меня в своих когтях.

— Лоеб — идиот? Раньше ты называл его своим хорошим другом.

— Раньше! Раньше Лоеб обследовал меня один раз в год и поздравлял с тем, как прекрасно работает мой организм. Он был не моим врачом, а моим автором. Он сотрудничал и дружил со мной как автор. Ты и сам знаешь, что его книги имели большой успех.

— Знаю и догадываюсь, что ты уговариваешь его написать еще одну книгу.

— Я?! Уговариваю его?! Я больше никого не буду уговаривать написать для нас книгу, ни одного человека. Это все в прошлом, Георг, в прошлом! В этой проклятой клинике я пообещал себе никогда не думать о новых программах и книгах.

— Ты это серьезно? Ты на самом деле думаешь, что сможешь обойтись без своей прежней бурной творческой жизни?

— Я в этом абсолютно уверен. Я больше не буду заниматься изданием книг. Это для меня слишком неспокойное занятие.

Хойкен заметил, что лицо старика снова выражает его чувства. Отец поднял брови, показывая этим важность своих слов, но потом сразу стал задумчивым, как будто и сам не очень верил в свое бахвальство. Люди, которые видели его впервые, часто не знали, как он будет вести себя дальше. Хойкен подумал, что ему тоже придется привыкать к этим контрастным «ваннам».

— В твое отсутствие нам довелось столкнуться с тем напряжением и заботами, которыми ты был занят в концерне, — произнес Хойкен. — Мы хорошо с ними справились, но это было нелегко.

— Это было нелегко, потому что я вам все усложнил — это ты хотел сказать?

— Да, именно это я хотел сказать.

Отец отложил газету, снял очки и опустил руки на колени. Впервые после инфаркта Хойкен осмелился разговаривать с ним о концерне. Может быть, это неправильно, может быть, нужно было подождать пару дней, но он не мог больше ждать. Он хотел знать, как отец представляет себе будущее.

— Я хочу пить, — сказал старик. — Принеси мне стакан воды, и мы продолжим наш разговор.

— Сейчас, — ответил Хойкен. — Но сначала нам нужно выяснить, можно ли тебе говорить о делах.

— Лоеб, мой милый, здесь ничего не может мне запретить. В клинике рядом со мной всегда находились медики, которые пресекали любые разговоры, которые касались концерна. Но сейчас мы можем говорить свободно. Какая роскошь!

Да, в больнице говорить о концерне было невозможно. Ведь отец был такой слабый, к тому же он сам не хотел затрагивать эту тему. Однако Хойкен был уверен, что большую часть времени, проведенного в клинике, отец занимался тем, что обдумывал будущее концерна. Размышляя об этом, Георг пошел на кухню. Все в доме теперь выглядело совсем не так, как несколько дней назад. В большой прихожей разложены чемодан и сумки. На кухне Лизель готовила обед. Одна кастрюля уже стояла на плите, на большом столе лежала горка мелко нарезанных овощей. Во дворе трудились сербы-садовники, возле машины хлопотал Secondo. Он носил ящики с минеральной водой и фруктовыми соками в подвал.

— Что ты готовишь, Лизель? — спросил Хойкен.

— Он захотел гуляш из дичи, — ответила Лизель. — Гуляш из дичи, домашнюю лапшу и бокал красного вина.

— Красное вино? Думаю, профессор это не разрешил бы.

— Кого интересует, что позволит нам господин Лоеб? — сказала Лизель и продолжала хлопотать, не поднимая голову от стола. Хойкен заметил, что здесь по-прежнему никто не осмеливается противоречить отцу. Все, что он сказал, исполняется без «если» и «но». Если вдруг он захочет бифштекс из кенгуру, Лизель обойдет полгорода, чтобы раздобыть все это.

Хойкен принес стакан воды и увидел, как отец использовал короткую передышку. Старик стоял у открытого окна и держал в руке зажженную сигару.

— Ты куришь! Так не пойдет! — возмутился Хойкен и поставил стакан с водой на маленький стол возле кресла.

— Я курю, пью, и мир пока не рухнул, — отвечал ему отец. — Давай не затевать бесполезных дебатов, лучше поговорим. Прежде всего — Ханггартнер. Его роман в печати? Вы уложитесь в срок?

— Экземпляр для чтения выйдет вовремя, — сказал Хойкен. — Ханггартнер сначала немного пококетничал, но потом мы с ним договорились, и он привез свою рукопись. Кроме этого, он нам подкинул новый проект, Байерман как раз над ним работает.

— Ну, это уже меня не касается. Я занимался новым романом Ханггартнера. Все, что будет после, — это ваше дело.

Чье дело? — спросил Хойкен, замечая, что его голос стал резким. — Не хочешь ли ты сказать, что утвердил своего преемника?

— Нет, и это была моя ошибка. Теперь я могу в этом признаться.

— Точно, — сказал Хойкен. — Это же говорят все, с кем ты общался на досуге.

— Кого ты имеешь в виду? Кто это говорит?

— Петер Файль, Лина Эккель, тайный друг, который сопровождал тебя, когда ты жил в отеле «Соборный».

— А, вот ты о чем! Но это не было тайной, просто я не со всеми об этом говорил.

— Далеко не со всеми. Со мной, например, не говорил.

— Ты, наверное, был удивлен, когда узнал? Ну-ка, расскажи, как все происходило. Думаю, что ты основательно покопался в этом деле, это на тебя похоже.

— Если ты думаешь, что я вынюхивал что-то из любопытства, то ошибаешься. Просто я хотел выяснить, почему ты снял этот номер и что там происходило.

— И?.. Ты докопался?

— Думаю, да. Думаю, что тихая жизнь здесь, в Мариенбурге угнетала тебя. И еще — я предполагаю, что у тебя была женщина, с которой ты часто встречался, но пока не собирался жениться на ней.

— В десятку! Я не предполагал, что ты доберешься до сути вещей. Лина разболтала, я угадал?

— Лина намекала, и Петер Файль видел тебя в сопровождении какой-то женщины.

— Ага, Петер Файль! Ну, тогда ты знаешь, кто это.

— Нет, не знаю. Файль не знал ее, и Лина тоже.

— Ты не знаешь, кто?! Ну, тогда тебе придется потрудиться, чтобы это узнать. Я, во всяком случае, ничего тебе не скажу!

— Отец, что за ребячество! Когда-нибудь я, так или иначе, это узнаю.

— Конечно, ты прав. Но сейчас мне нравится держать вас в неизвестности. Вы узнаете все после книжной ярмарки.

— Лина утверждает, что ты со своей новой пассией собирался отправиться в путешествие.

— Да, собирался, и если мое выздоровление будет продвигаться так же успешно, как сейчас, я обязательно так и сделаю.

— Почему ты упомянул книжную ярмарку? Что с ней связано?

— На книжной ярмарке я представлю всем моего наследника и нового руководителя концерна.

Хойкен отошел от столика и сел на кровать отца. Что это значит? Неужели отец уже принял решение?

— Отец… — Георг пытался выглядеть спокойным. — Ты должен знать, что мы с братом и сестрой уже обсудили твое условие. Урсула рассказала нам о твоем завещании. Мы должны были представить собственные наброски твоего нового книжного проекта. Мой план готов, думаю, что Кристоф уже передал Урсуле свой. Она должна решать. Ты же сам сказал об этом в своем завещании. Все остается в силе или ты хочешь снова нарушить наши договоренности?

У Хойкена было такое чувство, словно он попал в темную пустую комнату. Ему нужно встать, но он так устал. Последние недели потребовали от него столько энергии. Только сейчас Георг понял, как много душевных и физических сил он потратил в борьбе за право быть наследником. Он уперся обеими руками в кровать и хотел встать, но отец опередил его. Он подошел к окну ближе, чтобы дым от сигары выходил наружу.

— Лизель очарована этим садом, — тихо сказал старик. — А ведь мы не слишком изощрялись, когда занимались его планировкой. Господин Фабер сделал маленький эскиз, где указал место расположения газонов, кустов и деревьев. Его единственной оригинальной идеей был пруд с каналом. Сегодня становится понятно, чем хороша такая простая планировка. Как красиво смотрятся эти широкие, ничем не загороженные газоны, ты не находишь?

— Да, последнее время я часто любовался нашим садом. Он действительно стал великолепным.

— Ты стал бывать здесь чаще, не так ли? Лизель мне рассказывала.

— Да, я был здесь несколько раз…

— И что ты чувствовал при этом?

— Я вспоминал свое детство.

— Правда? Ты думал о детстве? О тех прекрасных временах, когда здесь еще жила мама?

— О тех прекрасных временах, когда мы все были вместе, с мамой и с тобой, отец.

— Со мной?! Я был плохим отцом, вы меня почти не видели. Этот дом держался на вашей маме. Кстати, ты был еще маленьким, а она уже тогда говорила, что хочет, чтобы ты был моим наследником. Ты наверняка читал ее предложения по завещанию.

— Да, я нашел эти предложения в ящике ее письменного стола.

— И наверняка рассказал об этом Урсуле и Кристофу.

— Нет. Об этом я умолчал, потому что ты проигнорировал мамины предложения. Сейчас, когда они не имеют для нас никакого значения, Урсула и Кристоф не обрадуются, если узнают, что мама написала в своем последнем письме.

— Георг, подойди, пожалуйста, сюда.

Что он задумал? Хойкен встал с кровати и подошел к отцу. Они стояли рядом и молча любовались садом.

— Прости меня, Георг, — тихо сказал старый Хойкен. — Я должен был составить завещание с учетом маминых предложений. В сущности, я и сам хотел того же, что она. Но я был так упрям, я не хотел соглашаться с ее желанием. Только в больнице я понял, как глупо составил свое завещание. Теперь, к сожалению, поздно. Последнее слово за Урсулой, и я прошу, чтобы ты согласился с ее решением, хотя ты должен был быть наследником, как самый старший.

Голос старика звучал глухо. Георгу показалось, что они с отцом снова гуляют по Южному парку. Собака бежит впереди, лает и резвится в кустах. Отец идет молча, лишь изредка что-нибудь скажет. Птичий щебет среди деревьев становится все тише, и постепенно темнеет.

— Урсула сказала, что ты принял такое решение, потому что не хотел обойти Кристофа.

— Да, но это не совсем так. Все дело в тех письмах, которые твоя мать получала от наших авторов. Ты их, наверное, видел. Долгое время я ничего не знал о переписке, которую она вела за моей спиной. Когда я случайно узнал об этом, мы страшно поссорились, и это побудило нас расстаться.

— Но почему? Неужели ты не понимал, как мама помогала тебе этими письмами? Она сглаживала конфликты с твоими лучшими авторами и больше, чем кто-либо другой, заботилась о том, чтобы они были верны издательству.

— Да, это была ее заслуга. Но тогда мой гнев не позволил мне это понять. Тайная переписка глубоко оскорбила меня. Я был слишком горд, чтобы признать то, что сделала для концерна моя супруга. После ее смерти я долго считал себя обманутым и не мог признать ее идеи и предложения. Через несколько лет после нашего развода мы снова стали общаться, но только в письмах. Мама писала мне прекрасные послания, должен тебе сказать. Я хочу, чтобы после моей смерти ты их сохранил. Ты позаботишься о том, чтобы они не попали в чужие руки.

— А что будет с теми письмами, которые мама получала от твоих авторов?

— Они у тебя?

— Да, я взял их себе и прочитал.

— Они принадлежат тебе. Я не хочу, чтобы они находились в этом доме. Слишком тяжелые воспоминания с ними связаны.

— Георг! — позвала Лизель из прихожей. Хойкен вышел из комнаты и подошел к лестнице.

— Что такое, Лизель?

— Подойди к телефону, Урсула хочет поговорить с тобой.

— Сейчас спущусь.

Георг сбежал по ступенькам вниз и взял у Лизель трубку. Женщина улыбалась при этом. Хойкен понял, как хорошо ей сейчас, когда в доме есть два человека, для которых можно готовить и о которых можно заботиться. Он услышал голос Урсулы и постарался собраться с мыслями.

— Георг, это ты?

— Да, Урсула.

— Георг, это правда? Отец действительно со вчерашнего дня дома?

— Да, я говорил с ним сейчас, ему значительно лучше.

— Тогда я завтра приеду в Кёльн.

— Приезжай, он будет очень рад. Ты знаешь, когда прибывает твой поезд?

— Я буду там в начале одиннадцатого.

— Очень хорошо. Я встречу тебя на вокзале, и мы прогуляемся перед тем, как поехать в Мариенбург.

— Хорошо. До завтра. Встретимся после десяти.

Хойкен окончил разговор и пошел на кухню, чтобы вернуть трубку Лизель. Мелко нарезанные овощи уже давно перекочевали со стола в кастрюлю, в которой тушился гуляш. Хойкен взял маленькую ложку и откусил кусочек мяса. Уже много лет он не пробовал этого блюда. Гуляш — это еда его детства, с лапшой или с белым рассыпчатым рисом.

— На вкус — просто великолепно, Лизель. Я с удовольствием пообедал бы с вами вместе.

— Так оставайся, здесь хватит на троих.

— Я бы с радостью, но, к сожалению, мне нужно ехать в издательство.

— Издательство, издательство… вот так же раньше говорил и твой отец. Теперь-то он стал умнее, и у него есть время.

Хойкен обнял и поцеловал Лизель в щеку, а потом пошел попрощаться с отцом. В спальне никого не было, но окно широко распахнуто, чтобы комната проветрилась от дыма сигары. Где же отец? На кровати его тоже не было. Хойкен подошел к окну и выглянул в сад. Старик шел вдоль газона. Он был в том же шелковом халате, но теперь его шея была укутана красным шерстяным шарфом, который старик часто носил в ненастную погоду. Садовники узнали хозяина и шли навстречу ему. Он помахал им рукой, и вскоре они все вместе обсуждали следующий этап работы. Отец держал сигару в руке и был очень похож на импресарио маленького театра, не хватало только какой-то мелочи. Хойкен сразу не понял, какой именно, и только взглянув на ноги старика, догадался. Отец был без носков. Голое тело виднелось из старых черных туфель. Из туфель, о которых он мечтал всю прошлую неделю.

9

На следующее утро Хойкен вышел из отеля в девять часов. Урсула позвонила и сообщила, что ее поезд снова опаздывает. Георг хотел поехать на вокзал другой дорогой, но потом стал размышлять о своих планах относительно книги о соборе. Эту идею он хотел обсудить сегодня в полдень с Петером Файлем. Хойкен давно уже собирался пойти в собор, а теперь у него есть хороший повод. Итак — вперед!

Он вошел во вращающиеся стеклянные двери у правого портала и остановился. Здесь было прохладно и темно. Глаза не сразу привыкли к сумраку. Холод всегда вызывал у него легкую дрожь в теле. Ребенком он спасался от него, пробегая по боковому нефу. Хойкен прищурился, стараясь разглядеть золотую раку с мощами трех святых королей, которая стояла в своем стеклянном футляре в центре огромного помещения. Собственно, из-за этой раки и был построен весь Собор. В течение многих веков он был могучим экономическим и духовным центром города. Сюда приезжали паломники со всего света. Вряд ли сейчас кто-нибудь помнит легенду о драгоценном ларце. Посетители слушают рассказ экскурсовода, но это им ни о чем не говорит. Как будто не было двух тысяч лет развития культуры и религии. Сегодня люди несутся с пакетами «McDonald’s» и запихивают в себя картофель фри, ступая в своих кроссовках «Nike» в совершенно чуждый им мир. Однако что это он так разволновался? Ведь он сам давно, с самого детства, не молится регулярно и посещает церковные службы только по большим праздникам. Раньше они все вместе — родители, его брат и сестра — почти каждое воскресенье ходили в собор. Он хорошо помнил древнюю, трудную для понимания латынь, легкий дым вокруг алтаря и вечные «назад» и «вперед», «встать» и «на колени». Ребенком он боялся потеряться в огромном храме среди множества людей, поэтому не отходил от своих родных. Отец всегда целеустремленно направлялся к нужному ряду и после службы шел в Мариенкапеллу, чтобы зажечь свечу перед большой иконой патрона Кёльна работы Стефана Лохнера.

Хойкен видел, как на скамейке у входа собирались первые группы туристов. Вдруг его потянуло к средокрестию. Георг хотел как можно скорее пройти темный продольный неф. Он смотрел на колонны и видел, что возле каждой из них на маленькой консоли стоит фигура под готическим балдахином. Все эти скульптуры обязательно будут помещены в его книге о соборе, над которой уже работает Петер Файль. Одно издание — для взрослых, а другое — для детей, оформленное в виде игры, участники которой отправляются по собору на поиски деталей оформления и убранства.

Большую главу они посвятят иконе работы Лохнера «Поклонение волхвов». Хойкен подошел к средокрестию и вошел в капеллу мимо открытой решетки. Святая Мария сидела на троне и держала младенца-Христа на коленях. На ней была простая голубая накидка, а возле нее стояли два святых короля, закутанные в тяжелые парчовые мантии. Где третий король и какие дары они принесли? Слева стояла святая Урсула со своими спутницами, а справа — святой Гереон в блестящих золотых доспехах. Отец всегда путал его со святым Георгом. Благодаря этому Хойкен и получил свое имя. Кристофа назвали в честь святого Христофора, чья могучая фигура из камня с Иисусом-отроком на плечах нравилась отцу больше всех других скульптур в соборе.

Нужно ли ему зажечь свечу? Да, почему бы нет? Раньше со всем этим связывались их надежды и чаяния. Самой красивой церемонией была торжественная месса, когда министрант нес большую свечу. Кристоф и Георг были министрантами несколько раз. «Это научит их ходить прямо и не горбиться», — говорил отец. Настоящих восковых свечей сейчас почти не делают, вместо них предлагают маленькие свечки в пластиковых стаканчиках, которые больше подошли бы для чайной церемонии. Хойкен зажег одну, затем повернулся и подошел к раке с мощами, чтобы лучше рассмотреть ее. Рака была самой большой драгоценностью, которую он видел в детстве. Взрослые говорили, что это огромная святыня. Думая об этом, Хойкен сразу вспоминал слова «золотой топаз». Так в храме называли раку — прекрасную и таинственную. Мальчишкой он ждал, когда солнечные лучи проникнут через высокие церковные окна и упадут на сокровищницу. Она вспыхнет и засияет ярко-ярко, и тогда все поверят, что Святой Дух находится в золотом топазе и появляется в виде огня.

Хойкен прошел еще одну капеллу, перекрестился и вышел из собора через северный выход. По ступенькам он быстро спустился к железнодорожному вокзалу и решил посидеть в кафе, дожидаясь приезда Урсулы. Окружающий мир и внутренний мир собора уже не были связаны между собой. В соборе царили покой и умиротворение, в то время как снаружи каждую секунду нужно было реагировать на что-нибудь новое и всего бояться. Песни Магдалены Кожены были наполнены духом собора, ария «Наслаждалась покоем» точно характеризовала внутреннее настроение Хойкена. Ему, как и большинству людей, хотелось поскорее выйти из собора и оказаться в привычном мире. Для многих площадь более интересна, чем сам собор, поскольку точнее отражает их внутренний мир — сплошная серость без кусочка зелени. Не на что смотреть, никаких взлетов души — просто плоскость, по которой снуют несколько танцоров, певцов и скейтбордистов.

Немного позже Хойкен стоял на платформе и выглядывал поезд, на котором должна была прибыть Урсула. Сестра наверняка будет завтракать, поэтому Хойкен стоял там, где мог остановиться вагон-ресторан. Когда поезд подъехал и двери открылись, Георг увидел, что его расчеты оправдались: Урсула вышла именно оттуда. В руках у нее была коричневая кожаная сумка. Вместо накидки сестра надела сегодня синий костюм — пиджак и юбку. В первый момент Хойкен остолбенел, потому что в этом наряде она выглядела моложе и производила впечатление женщины, которая способна управлять большой фирмой или другим солидным предприятием. Зная, что сначала Урсула очень немногословна и сдержанна, Хойкен сам принялся рассказывать ей о том, что ходил в собор. На сей раз сестра не была пассивной, а, наоборот, стала задавать вопросы и сразу включилась в разговор. Внизу, возле камеры хранения, куда Урсула сдала свою сумку, она вспомнила, что золотой топаз трех королей — она могла поклясться — находится на самой крышке раки, тогда как Хойкен был уверен, что драгоценный камень прикреплен в центре боковой стенки, где были звезды.

Они вышли из здания вокзала и направились мимо музея Людвига к Рейну. Хойкен рассказал о своем вчерашнем визите в Мариенбург, о гуляше из дичи, который готовила Лизель, и о прогулке отца по саду. Ему нравилось то, что до сих пор он никому об этом не говорил, даже Яне — он только упомянул об этом сегодня утром, не вдаваясь в подробности. Сотрудники концерна были уверены, что старый Хойкен до сих пор находится в больнице. Георг еще не решил, как ему преподнести эту новость своим коллегам, чтобы они не подумали, что отец скоро вернется на верхний этаж концерна и будет возглавлять его как прежде.

— Ты твердо уверен, что он не появится снова в своем кабинете? — спросила Урсула.

— Он не появится. Дни, проведенные в клинике, были для него шоком. Отец хотел только одного — попасть домой. Но сейчас, когда он действительно вернулся в свой дом, он хочет освободиться от ненужных забот. Руководить концерном означало бы для старика подписать себе смертный приговор. У меня такое чувство, что он хочет совсем отойти от дел. Он все время говорит о том, что после книжной ярмарки назовет имя наследника. Если он выздоровеет, то сразу после этого отправится в путешествие.

— В путешествие? Куда?

— Это тайна. Он не хочет раскрывать ее до срока. Когда отец говорил об этом, у меня создалось впечатление, что он хочет не просто куда-то уехать, а вообще исчезнуть.

— Ты думаешь, он хочет уехать надолго?

— Наверное, будущую зиму он проведет где-нибудь на юге.

— Но как он поедет? Мы не можем отпустить его одного.

— А он и не поедет один. Он познакомился с женщиной, и она будет его сопровождать.

Они стояли на берегу Рейна, у пристани. Сюда приплывали белые корабли, на которых они в детстве плавали вверх по реке до Кобленца и Майнца. Урсула, казалось, ничего не знала о новом увлечении отца. Хойкен сделал такой вывод, потому что сестра долго и задумчиво смотрела на реку.

— Что это за женщина? — спросила она после паузы.

— Никто не знает. Отец познакомился с ней перед тем, как с ним случился приступ. Лина Эккель подозревает, что это серьезная связь, которая может привести к браку. Но это только предположения.

— Как давно тебе об этом известно?

— Я узнал об этом недавно и думаю, что мы должны действовать.

— Ты имеешь в виду то, что нам нужно объединиться в борьбе за наследство?

— Объединиться? Об объединении не может быть речи. Ты должна решить, кто будет наследником.

— Я уже решила.

— Уже? Ну, тогда я весь внимание. И кого же ты выдвинула?

— Сейчас я поеду в Мариенбург и скажу отцу, за какой проект проголосовала, чтобы мы могли сделать заявление во время проведения книжной ярмарки.

— Погоди минутку, — сказал Хойкен. — Перед тем как ты поедешь к отцу, я хочу тебе рассказать еще кое-что. Давай пройдемся немного вдоль берега.

Видя, что Урсула остановилась в нерешительности, Хойкен взял ее за локоть. Неожиданно она повернулась и взяла его под руку. Этот жест вдруг успокоил Хойкена. Прижавшись друг к другу и тихо беседуя между собой, они шли вдоль берега. В детстве они с Урсулой хорошо ладили. Как старший брат, он был ее защитником, они вместе играли и вместе ходили в школу. Они стали меньше общаться только после гимназии, когда Урсула начала посещать школу при монастыре. Все люди с годами меняются, но Хойкен не встречал человека, который изменился бы больше, чем его сестра. До этого она была спокойным и любознательным ребенком с разносторонними интересами. Из-за того, что эти интересы постоянно менялись, Урсула никак не могла сделать выбор между отцом и матерью. Она хотела быть хорошей дочкой для отца и доверенным лицом матери. Но эти желания противоречили друг другу. Чем больше она пыталась сблизиться с отцом, тем больше отдалялась от матери. С годами между Урсулой и матерью установились странные отношения. Иногда они общались между собой как сестры, иногда — как подруги, но все чаще следили друг за другом и боролись за то, чтобы находиться ближе к отцу. По отношению к сыновьям мать была снисходительной и сердечной, к Урсуле же она с каждым годом становилась все холоднее. Они едва уживались вместе, возможно, потому что имели одинаковый характер, который мешал наладить нормальные отношения. Урсула рано — сразу после окончания учебы — вышла замуж. Хойкен всегда думал, что она это сделала, чтобы досадить матери. Уже в первый год своего брака сестра родила ребенка. Когда Урсула разошлась с мужем, ей пришлось отдать своего сына в пансион, потому что обязанности матери с самого начала оказались для нее непосильной ношей. В тридцать пять лет сестра вдруг оказалась снова одна. Она замкнулась в себе, многие утверждали, что у нее появились странности. Во всяком случае, Урсула превратилась в легкоранимого, необщительного человека. Отец настоятельно рекомендовал ей обратиться к психоаналитику. Она послушалась и прошла курс терапии, который пошел ей на пользу. Через пять лет в день сорокалетия отец подарил Урсуле издательство, что ее очень обрадовало. Старик даже не предполагал, какой поддержкой станет для дочери этот подарок. Во всяком случае, все эти годы она, всем на удивление, хорошо справлялась со своей ролью. Правда, жизнь Урсулы, всецело посвященная работе в издательстве, была бедна событиями и богата одиночеством.

Хойкен начал свой рассказ. Он говорил о письмах, которые нашел в мамином столе, обрисовал ту огромную роль, какую мама незаметно играла в работе их концерна. Многие слова из писем Хойкен помнил так хорошо, что мог цитировать их наизусть. Чем больше Георг говорил о них, тем чаще ловил себя на мысли о том, как Урсула похожа на мать. Она так же дружила со многими своими авторами, и чем старше был писатель, тем большего доверия он удостаивался. Наконец Хойкен рассказал об отце и о том, что узнал от него вчера о причине развода с мамой. Разговор занял много времени. Урсула молча шла рядом, слушала и не отпускала его руки.

— Вот, это все, — произнес Георг, окончив рассказ. — Я очень хотел рассказать все это тебе. Думаю, ты должна это знать. Письма этих авторов заслуживают внимания. Представляешь, какая бы великолепная получилась книга, если выпустить их вместе с письмами мамы. Я предложил бы тебе заняться этим. Эта книга должна появиться в твоем издательстве.


Урсула отстранилась и посмотрела ему в глаза. Хойкен знал, что она думала в этот момент. Эта книга должна стать запоздалым примирением между матерью и дочерью. Такая идея пришла ему в голову ночью, когда он читал эти письма. Георг молчал об этом до последней минуты. Он хотел заслужить благосклонность сестры, чтобы сделать Урсулу своей союзницей, когда она будет принимать решение о наследнике. До сих пор все складывалось просто идеально, Хойкен понял, что эту историю он рассказал в очень подходящий момент. Она подействовала так сильно, как он и думал. Кажется, его сестра не могла поверить, что он передает ей письма в качестве подарка, ничего не требуя взамен.

— Ты действительно хочешь расстаться с этими письмами?

— Я дарю их тебе. Я считаю, что они должны увидеть свет не в моем, а в твоем издательстве. Полагаю, можно не говорить о том, что вы с мамой, несмотря ни на что, были очень близки.

— Да, — сказала Урсула, — мы с мамой были очень близки. Мы никогда не говорили об этом, но мы обе это знали.

Она вздрогнула. Хойкен взял ее за руку и медленно привлек к себе. Урсула сразу обмякла и опустила голову на его плечо. Со стороны их можно было принять за влюбленную пару, в которой один еще крепко связан узами брака и долга, а второй должен ждать, пока эти узы не будут разрушены. Они тайно встречаются каждые два дня, неделя проходит за неделей, и влюбленные становятся все несчастнее.

Хойкен задумчиво смотрел на Рейн. Забытые воспоминания детства вдруг стали ярче. Вот он стоит босиком на сверкающем берегу, белая майка трепещет от ветра. Кто-то зовет его, и он сразу поворачивается. Издалека мама машет ему рукой. Скоро будет ночь, мама возвращается с прогулки и зовет его домой.

Брат и сестра замерли и стояли какое-то время, не шевелясь. Велосипедисты сигналили и объезжали их. Наконец Хойкен предложил возвращаться.

— Урсула, пойдем? Отец уже ждет тебя.

Она ничего не ответила. Хойкен отошел от нее.

— Идем, Урсула! Давай вернемся на вокзал!

Она крепко схватила его за руку. Так крепко, что он испугался.

— Георг, пообещай мне продолжить дело отца. Я хочу, чтобы ты был его наследником. Через неделю, как пожелал отец, об этом узнают все.

Урсула снова крепко сжала его руку и строго посмотрела в глаза, как будто хотела, чтобы Хойкен здесь, на берегу Рейна, произнес клятву. Он будет наследником отца. Наконец это решено. Урсула сказала это так неожиданно, что ему пришлось повторить себе эту фразу дважды. Он будет наследником, не Кристоф. После книжной ярмарки он будет сидеть в кабинете отца. Он отправит Минну Цех на заслуженный отдых, и руководить его офисом будет Яна. Но перед этим он поедет с любимой в путешествие. Он уже сегодня зарезервирует на неделю самый лучший номер в локанде Киприани. Когда Хойкен думал о тех старых черно-белых фотографиях, на которых локанда, похожая на итальянский сельский дом, отражалась в лагуне, в его груди поднималась волна счастья. Он растроганно обнял сестру и помолчал, чтобы немного успокоиться.

— Боже мой, — сказал Хойкен. — Не могу тебе передать, как мне стало легко.

— Пошли, Георг, — ответила Урсула. — Нам пора возвращаться. Я возьму на вокзале такси, а ты поезжай в издательство.

Он глубоко вздохнул. Чувство радости еще не улеглось, но напряжение последних недель стало ослабевать. Хойкен поднял глаза. Другое, прекрасное будущее стояло перед ним. Он обнял сестру за плечи, и они медленно пошли вдоль берега назад. Теперь он напоминал растерянного юношу, который гуляет со своей первой любовью и не находит нужных слов, чтобы рассказать ей о своих чувствах. Сейчас он бы с удовольствием поцеловал Урсулу. Впрочем, подумав немного, он отказался от этой мысли. Уже много лет Георг не целовал сестру. Это было только в детстве, когда они, подражая взрослым, играли в поцелуи. Вспомнив об этой шалости, он вдруг начал говорить все, что приходило ему на ум. Маленькие истории, одна за другой, настоящий поток. «А ты помнишь?» — все время спрашивал Хойкен, но не давал ей открыть рта, чтобы ответить, а продолжал нанизывать свои истории, как бусы на нитку. Он и сам не знал, что с ним происходит.

Когда они проходили мимо собора, Урсула сказала:

— Давай только заглянем и проверим, кто из нас прав. Где расположен большой топаз — сверху, на крышке, или, как ты сказал, посередине?

Георг сразу согласился. Он был уверен, что камень находится посередине. В детстве они иногда брали с собой маленький бинокль и во время службы рассматривали раку издали. Это была их игра. Один из них выбирал какую-нибудь деталь, а другой должен был найти ее в течение минуты.

Они сразу направились к ларцу, и Урсула увидела, что большой золотой топаз находится в центре торца, а чуть поменьше — прямо на крышке.

Ты прав, — сказала Урсула.

— Не совсем, — ответил Хойкен. — Если бы мы играли в нашу старую игру, я бы сказал 2:1.

— Согласна, — улыбнулась сестра. — А сейчас закрой глаза и скажи, где точно от этого места находится злой Нерон?

10

Петер Файль разложил на большом столе свои бумаги. Хойкен смотрел на макет двухтомника о соборе. Здесь же лежали материалы фотосерии города. Сейчас этот маленький суетливый человек совсем не раздражал его. Георг заставлял себя сосредоточиться. То, что Урсула ему сказала, было так неожиданно. В этот чудный осенний день она сидит с отцом в саду и объясняет ему, почему приняла такое решение, а старик радуется, что ее мысли совпадают с его собственными. «С моей точки зрения, в вопросе наследования на первом месте стоит Георг…» О маминых предложениях по завещанию знают только отец и он. Хойкен не сообщил о них Урсуле и никому другому не расскажет тоже. С какой радостью он сейчас рассказал бы эту новость всем и отметил это событие со своими сотрудниками! Вместо этого ему нужно внимательно слушать доклад Петера Файля и выбирать проспекты и эскизы обложек. Они выпустят для Кёльна карманные экземпляры книг. Хойкен видел, как город медленно исчезает под толстым слоем книг, только башни собора видны над морем печатной литературы. С их высоты открывается великолепный вид на Рейн.

Когда они все обсудили, Петер стал собирать со стола свои материалы и складывать их в сумку.

— Ах да, господин Хойкен, пока я не забыл. У меня есть для вас маленький сюрприз.

— Маленький сюрприз, как мило!

Кип 730150, помните? Вы просили выяснить, что это означает. Мы были уверены, что это код книги или серии, но оказалось, это не так.

Хойкен совершенно забыл об этом. Только сейчас он вспомнил маленькую записку, которая лежала на письменном столе в номере отеля, где жил его отец. Георг сунул тогда записку в карман и позже спросил Файля, что могут означать эти цифры и буквы.

— Уверен, господин Хойкен, что мы никогда не докопались бы до истины, если бы вчера вечером я в шутку не включил поисковую программу «Google» и не внес туда наш загадочный номер. И знаете, какой я получил ответ?

Хойкен покачал головой. Его забавляло, что Петер Файль хотел докопаться до тайны. Раскрытие тайн соответствовало его натуре.

— Ну, давай, Петер, говори же!

— Буквы означают название WEB-сайта одной гостиницы в Италии, принадлежащей семье Киприани. Таким образом, «Кип» — это сокращенное «Киприани», а шестизначный номер — не что иное, как номер телефона локанды. Я распечатал для вас страницу. Очаровательный вид вблизи Венеции, там в последние годы жизни Хемингуэй…

— Петер, я знаю эту локанду. Мои родители провели там медовый месяц.

— Ваш отец уже бывал там? Ну, тогда все складывается. Наверное, он захотел отправиться туда еще раз.

— Да, так оно и есть. Я это запишу, чтобы как-нибудь тоже туда поехать. Просто фантастика, как вы до этого докопались. Теперь почти все загадки относительно номера в отеле разгаданы.

— Я вас не понимаю, господин Хойкен.

— А! Видите ли, Петер… Но это между нами. Когда мы с вами встретились в отеле в первый раз, я, честно говоря, понятия не имел о том, что мой отец снимал этот номер и ночевал там. Старик скрывал это от нас, поэтому я так подробно и расспрашивал обо всех обстоятельствах дела.

— Ах, вот оно что! Понимаю. И сейчас вы знаете все?

— Нет, не все. Я не знаю, например, что это за женщина, с которой отец там часто встречался.

— Вы действительно не знаете?

— Нет, а что?

— Господин Хойкен! Вы должны знать, потому что эта женщина сидит в вашей приемной. Я узнал ее и подумал, что не нужно говорить вам об этом, потому что вы давно уже обо всем знаете!

— Яна?! Вы хотите сказать, что видели Яну в сопровождении моего отца?

— Да. Эту женщину, сидящую в вашей приемной, я видел в сопровождении вашего отца на площади перед собором. Это была она. Меня поразил ее высокий рост. Она видная женщина, это бросается в глаза, и ее не забудешь.

Хойкен подошел к окну. Видимость сегодня была прекрасная. Осенний туман уже давно растаял. Солнечный свет разливался по реке словно жидкое золото, которое плывет в море.

— Вы об этом ничего не знали, господин Хойкен? — спросил Петер Файль.

— Нет, — ответил Георг.

— Я сказал что-то не то?

— Нет, Петер, вы не сказали ничего плохого. Расследование вы провели прекрасно.

— Благодарю, господин Хойкен, тогда я пойду.

— Да, Петер, хорошо. Я созвонюсь с вами, чтобы просмотреть макеты.

Хойкен даже не повернулся, когда Файль выходил из кабинета. Он смотрел вдаль и пытался вспомнить все детали. Лина Эккель… Разве она не говорила, что отец все время говорил о Кундере? Почему же он тогда не догадался, почему это имя не навело его на след Яны? И проектом «Европа» отец тоже занимался с Яной. Очень может быть, что это ее идея. Европа и тесная связь между Востоком и Западом — тема, которая должна быть интересна Яне, особенно если принять во внимание ее биографию… Теперь наконец он понял, почему отец в конце своей жизни принялся за осуществление грандиозного проекта. После инфаркта отца Яна поменяла постель, но не тему. Она просто перебежала от отца к сыну и помогла ему, Георгу Хойкену, усовершенствовать этот проект. По сути, таким образом она помогла ему стать наследником отца. Хойкен не мог утверждать, что Яна провоцировала его. Он сам сделал первый шаг. Если бы в тот сложный момент он не искал близости с ней, наверное, они бы никогда не были вместе. Но что же теперь делать?

Хойкен стоял и смотрел в окно. Он слышал, как в кабинет кто-то вошел. Наверное, Яна. Он не повернулся, а оставался стоять у окна. Шаги… вот она остановилась рядом, очень близко, обняла его, прижалась и поцеловала в затылок. Теперь они смотрели в окно вдвоем. Картина прямо как у Хоппера, только на этот раз все по-другому: мужчина смотрит на солнце. Его охватила тоска.

— С моим отцом ты тоже была в филармонии?

Яна молчала. Она медленно отпустила его и сделала шаг в сторону. Теперь они стояли рядом.

— Значит, ты все знаешь.

— Да, теперь знаю. Петер Файль видел, как ты сопровождала моего отца. Как давно ты с ним?

— Около шести недель.

— Ты спала с ним в номере?

— Нет, я просто была у него в гостях, но не ночевала.

— Он хотел на тебе жениться, это правда?

— Он хотел, чтобы наши отношения были прочными, но о браке не говорил.

— А ты? Чего хотела ты?

— Я еще не решила тогда, мы были слишком мало знакомы.

— Он хотел отправиться с тобой в путешествие?

— Да, он говорил об этом.

— И куда же вы собирались?

— Я не знаю, он держал это в тайне.

Сейчас Хойкен хорошо представлял себе, как это было. Отец сидит за письменным столом в номере, звонит в справочное бюро и узнает номер телефона локанды, который записывает на листок. Заходит официант. Отец встает и подходит к окну, потом подзывает официанта, поворачивается и в этот момент падает.

— Руководство концерном переходит ко мне, — сказал Хойкен. — На следующей неделе об этом будет объявлено. — Она не ответила, просто оставалась стоять рядом. Он ощутил легкое прикосновение — это Яна взяла его под руку. Уже второй раз за сегодняшний день его берет под руку женщина. В этом было что-то прекрасное, волнующее, почти забытое. — Моя сестра приехала в Кёльн, — сказал он тихо. — Сейчас я поеду на встречу с ней. До вечера меня не будет.

Они отстранились друг от друга. Он подошел к письменному столу и вспомнил о маленькой записке. Кип 730150, локанда в Италии.

Если ехать на велосипеде на юг вдоль берега, можно увидеть, как за городом река делает петлю. За Роденкирхеном начинаются деревенские пейзажи. В поселке Вайс есть паром, который перевозит пассажиров на другой берег, в Цюндорф.


После обеда Георг Хойкен сидел на скамейке у пристани и ждал, когда приплывет паром. Он хотел почувствовать себя свободным и ехать на велосипеде все дальше и дальше. В издательстве все было уже готово к проведению книжной ярмарки. На следующей неделе они открывают филиал издательства во Франкфурте. Ярмарка будет работать пять дней.

Ничего не хотел сейчас Хойкен так сильно, как скрыться на несколько дней в тихом, уединенном месте. Быть с Яной — первый раз дни и ночи напролет — вдали от посторонних глаз. Правда, сначала он должен все рассказать отцу. Объяснить, почему старик не может поехать в свое долгожданное путешествие. Яна не поедет с ним. Она нашла другого мужчину. Мужчину, которого она любит. А Клара? Клара еще две недели пробудет во Франции. Хойкен скажет ей, что взял тайм-аут и едет отдыхать. Однако о своей спутнице он не станет упоминать. После возвращения из Италии ему предстоит выбирать между браком и любовью. Он еще не знает, какое решение примет. Дни, проведенные с Яной, помогут ему разобраться в этом.

Он увидел маленькое судно, которое направлялось к берегу, достал мобильный телефон и набрал номер — его Хойкен знал наизусть. Когда паром причалил, он уже заказал номер в локанде в старом Торчелло возле Венеции. На неделю, после окончания книжной ярмарки.

Загрузка...