Ночные трамваи

1

Под вечер в городок вошли машины с солдатами. Пофыркивая и скрипя, они развернулись на базарной площади, где с утра остались примятые пучки соломы, курьи перья да глиняные черепки. Солдаты выскочили из кузовов и спрятались под навесы: начинался дождь. Лохматые тучи низко стелились над глинобитными домами, чахлые акации роняли пыльные листья, ветер вместе с мусором нес их на черепичные крыши и тут же сметал обратно на землю.

Баулин спешил из школы, устал, боялся, что вымокнет под дождем, а его уж второй день донимал насморк. Он бежал по улице, прикрыв лицо воротником пиджака, заметил на площади солдат, подумал мельком: «Что они тут?» — и прибавил шагу.

Дома влез в полосатую пижаму, выпил горячего чаю. Лиза дала ему ментоловый карандашик, он обрадовался, потому что купить его было нелегко, и стал нюхать. С удовольствием вдыхая мятный запах, рассказывал, как нынче в школе печник хлопал пятерней по кафелю и орал: «Работенка что надо, хозяин! Зимой заполыхает — так с гудом». А печь дымила — хоть беги из класса.

— Какая неприятность, — говорил он Лизе. — Всех халтурщиков гнать в три шеи!

Лиза кормила с ложечки Наташку и качала головой:

— Всегда ты расстраиваешься из-за пустяков. Управитесь с ремонтом.

Он подумал, что действительно не стоит расстраиваться, взял Наташку и стал укладывать ее спать, пока Лиза мыла посуду.

Дома Баулину было хорошо, уютно. Квартиру получили недавно, и, хоть была в ней небольшая комната да кухня, ему нравилось новое жилье. Мебелью, правда, обзавелись случайной. Зато над Наташкиной кроваткой висел большой гобелен с пятнистыми оленями, который Баулин вывез из Германии после войны. Этот гобелен он берег и любил смотреть на него.

Спать легли рано еще и потому, что движок на станции был неисправен, лампочки под потолком то вспыхивали яростным накалом, то пригасали до красной паутинки. Засыпая, он думал, что завтра снова придется слоняться по классам, где пахнет известью и краской, следить, хорошо ли справляются маляры и плотники. Прислали Баулина в Энгены директором школы месяца два назад. Назначение для выпускника было большое. Он и не помышлял о нем, когда ехал в Кишинев. Но там встретил его Гололобов, секретарь райкома и бывший командир его партизанского отряда, он-то и объяснил, что специалистов в республике немного, а Баулин прошел войну и теперь вполне сможет проявить себя. Ремонт в школе был для него делом непривычным, и Баулин мечтал, чтоб скорее с ним покончить. Но сейчас, вспомнив, как хорошо разделали маляры учительскую, сладко зевнул и прижался к теплому плечу Лизы.

Разбудил Баулина властный стук в дверь. Он услышал, как завозилась рядом Лиза, собираясь подняться.

— Не надо… Я сам, — остановил ее Баулин и подумал: «Неужели опять пограничники?.. Ведь просил Гололобова».

Пограничники и прежде стучались среди ночи. Они входили, громыхая сапогами, задевали за косяки прикладами автоматов и бесцеремонно высвечивали комнату сильными фонарями. Требовали предъявить документы, заглядывали на кухню, потом говорили, твердо чеканя слова: «Спокойной ночи!» Так их, видимо, учили по службе. Баулин злился, но старался отвечать вежливо: «Спокойной ночи».

Несколько дней назад он пошел к Гололобову, так как жалел Лизу и Наташу. Девочка просыпалась при обходах, и потом приходилось всю ночь возиться с ней.

— К другим коммунистам ведь не стучат, — сказал он Гололобову. — Зачем же будить по ночам?

Гололобов сначала объяснил, что, мол, Энгены — прикордонная полоса и в ней установлен особый режим, а затем пообещал все уладить. Но, видимо, не уладил, если опять стучат.

Баулин нащупал на столе спички, чиркнул, взглянул на часы: всего четверть одиннадцатого. Не так уж долго они спали.

Пока он натягивал брюки, стук снова повторился. Боясь, что может проснуться Наташка, он не стал откликаться, а поспешил к дверям. Они выходили из комнаты прямо во двор, как и во всех здешних домах, и было слышно — за дверью кто-то нетерпеливо топчется и плещется дождь. Пошарив по филенке, Баулин повернул ключ, отворил дверь и увидел фонарь «летучая мышь», прикрытый полой плаща.

— Из райкома, — простуженно сказал человек, — велено явиться.

Обрадовавшись, что это все же не пограничники, Баулин спросил:

— Что там такое?

— Не могу знать. Только сказано — быстрее.

— А по телефону что же?

— Звонить не велено. Не мешкайте. Мне бежать. — И, съежившись, нырнул под дождь, утонул в темноте.

— Пойдешь? — спросила Лиза. Голос у нее был сонный, и в нем сквозила вялая жалость. Он понял ее и ответил: «Спи!» — а сам стал собираться, нащупывая вещи.

Дождь шел неторопливый, и все вокруг было заполнено его однообразным шумом. В узкой улочке нельзя было различить ни домов, ни плетней, ни земли, ни неба. Каждый раз, выходя ночью из дому, Баулин клял себя, что не удосужился купить в Кишиневе фонарик. Теперь приходилось пробираться по скользкой тропке вдоль плетня, перехватывая руками влажные прутья.

Баулин добрался до угла и увидел расплывчатые огни железнодорожной станции и пограничной заставы. Там свои движки, и работают они исправно. От них получает свет и райком. Теперь надо было шагать на эти огни, мимо базарной площади, на центральную улицу, а там есть тротуар, сложенный из квадратных каменных плит.

Галоши, которые купила ему Лиза, были немного велики, и в носки их он подкладывал скомканные бумажки. Теперь, увязая в грязи, галоши шлепали на ногах, и Баулин боялся, что оставит их в темноте, поэтому делал широкие и осторожные шаги. Он размышлял: зачем так срочно понадобился? Может, решили послушать, как дела с ремонтом. Они ведь там заседают, бывало, и до полуночи. Взбрело на ум — и вызвали. Но тут же подумал о посыльном с фонарем и встревожился: «Нет, тут что-то особое». А может быть, поступила на него какая-нибудь жалоба? Он стал вспоминать, не натворил ли чего, но так и не вспомнил.

Баулин не заметил, как вышел к базарной площади. Тотчас звякнуло железом, и негромкий голос требовательно окликнул:

— Стой! Кто идет?

Баулин замер и только сейчас вспомнил о военных машинах.

— Директор школы, — ответил он.

Подошли двое. Ударил в глаза сильный снопик света.

— Документ, — с твердым акцентом сказал невидимый.

Баулин суетливо пошарил в кармане, но там, кроме партийного билета, ничего не было. Он помедлил, раздумывая: предъявлять? Или объяснить, что идет по вызову?

— Долго ждать будем? — спросил все тот же голос.

Тогда Баулин поспешно протянул билет. Свет фонаря соскользнул с лица, но еще резало глаза.

— Маленько правей ходить надо, — уже мягче ответил военный. — Держи.

Баулин увидел его молодое, твердоскулое лицо с кустистыми бровями. Взял билет, аккуратно спрятал его в боковой карман. И застегнул внутреннюю пуговичку. Теперь, когда все обошлось, Баулин подумал, что военный слишком груб и хорошо бы поставить его на место. Что за манера слепить людей фонарем?

— А повежливей нельзя? — сказал он.

Военный не ответил.

У машин шла тихая возня. Солдаты не спали, о чем-то шептались. Не видно было даже огоньков папирос. Наверное, им не разрешили курить и говорить громко. Подумав об этом, Баулин вдруг забеспокоился: зачем приехали эти солдаты? В городке и своих пограничников достаточно. Впрочем, мало ли что может случиться? Хоть и говорили ему, мол, граница пустяковая, с дружественной страной Румынией, а все-таки он не раз слышал стрельбу по ночам и видел, как высвечивалось небо ракетами в той стороне, где был Прут. На базаре шептались, что кого-то ловили, в кого-то стреляли. А на севере, в Черновицких лесах, гуляли бандеровцы. И вызов в райком представился Баулину необычайным и до крайности важным. Он не стал спорить с военными и пошел быстрее. С капюшона плаща прямо на лицо стекала вода, было неприятно, но он не думал об этом, потому что не на шутку разволновался.

Во всех окнах райкома горел свет, у входа стояли две машины — заезженный газик Гололобова и новенькая «Победа», неизвестно чья.

Баулин вошел в переднюю, долго стряхивая с плаща воду, потом осторожно повесил его, снял галоши. У стены стояло высокое старинное зеркало с деревянными красными амурчиками. Баулин, чтобы успокоиться, стал причесываться. Провел рукой по круглому подбородку и над толстой губой, проверяя, очень ли небрит, и решил, что сойдет. Черный костюм в белую полоску сидел на нем мешковато, был куплен случайно в комиссионном магазине, зато выглядел в нем Баулин солиднее и шире в плечах. Он одернул пиджак и вошел в приемную.

За столом, уставленным телефонами, сидел помощник Гололобова, молодой парень с голубенькими глазками, розовощекий, похожий на девчонку. Увидев на пороге Баулина, помощник что-то отметил карандашом на бумажке и кивнул на дверь парткабинета. «Значит, не на бюро», — удивленно подумал Баулин.

В парткабинете, где вдоль стен тянулись книжные шкафы, тесно сидело человек тридцать. Сразу бросилось в глаза — все уныло молчали, томясь ожиданием. Чтоб не нарушить этой странной тишины, Баулин сел у порога.

Во главе стола, покрытого зеленым сукном, был Гололобов. Он, как всегда, откинулся на спинку стула, подняв увесистый подбородок, сквозь очки в жестяной оправе тускло холодели глаза.

Рядом с ним прижался широкой грудью к столу уполномоченный МГБ капитан Ткач, плотный мужчина с черными лихими усами. Из всех, кто сидел в комнате, он один курил, поворачивая в пальцах длинный янтарный мундштук с позолоченным колечком. Сигареты у него были особые и хорошо пахли. Серые глаза капитана всегда были веселыми, и казалось: скажи сейчас ему какое-нибудь слово, он тотчас расхохочется. О нем в райцентре ходила слава анекдотчика, шутника и беспримерного игрока на бильярде.

Еще сидели за столом незнакомые Баулину военные, а остальные в комнате были из тех, кого он уже встречал на районной партконференции. «Весь актив собрали», — обеспокоенно подумал он и нащупал в кармане гладкий ментоловый карандашик, но постеснялся его вынуть.

Кто-то еще вошел, так же, как Баулин, тихо пристроился, а затем бесшумно скользнул помощник, пробрался к Гололобову.

— Все? — спросил секретарь и просмотрел бумагу, подложенную ему помощником. — А эти больны и в разъездах?.. Лады. Будем начинать.

В комнате утих даже слабый шорох.

— Товарищи, — зычно сказал Гололобов, — времени в обрез. Буду краток…

Он пододвинул к себе красную коленкоровую папку и, глядя в нее, продолжал, уже не отрывая взгляда:

— На нашу долю выпало серьезное поручение. Принят указ о переселении в отдаленные места лиц, сотрудничавших с немецко-фашистскими оккупантами, спекулянтов и неблагонадежных элементов. Списки лиц, принадлежащих перемещению, утверждены Министерством государственной безопасности. Вы все являетесь представителями райкома на местах и обязаны будете совместно с нашими органами проводить в действие указ. Выезжать надо немедленно, как только закончится настоящее совещание. Прошу всех коммунистов отнестись к заданию чрезвычайно серьезно, ибо по выполнению его мы будем судить о степени подготовки того или иного товарища. Выводы сделайте сами. Слово для инструктажа — товарищу Ткачу.

Гололобов легким движением оттолкнул от себя папку и опять принял свое обычное положение, откинувшись на спинку стула.

Капитан не спеша поднялся, оглядел всех веселыми глазами и выбил хлопком ладони остаток сигареты из мундштука, да так ладно, что окурок точно угодил в массивную пепельницу, стоящую на столе.

— Значит, так, — сказал он мягким, бархатистым голосом. — Суть операции понятна. Сейчас каждый получит у меня пакет. В нем инструкция и бланочки, подписанные прокурором. В каждом бланочке фамилия перемещаемого лица и членов его семьи. Понятно?.. Действуете так. Пакеты вскрываете ровно в два ноль-ноль. Часики сверьте с райкомовскими, вот с этими, что на стенке. Сейчас во всех селах председатели сельсоветов собирают актив на обязательную лекцию. Актив — ваши первые помощники. Кто прибудет в село ранее двух, займет активистов лекцией. Текст возьмете у меня… Вскрыли пакетики, посмотрели к кому идти. Двигаетесь таким порядочком. Впереди активисты, за ними солдаты, а потом уж вы вместе с офицером. С каждым поедет группа солдат и офицеров. Стучат в дверь активисты и заходят первыми, потом солдаты, потом вы. Читаете бланочек хозяину. А надо сказать, льготы даются большие. Каждая семья может везти с собой тонну барахла. Паспорта сохраняются. Доставка к эшелону идет машинами. В общем, отправляем с удобствами. На сборы каждой семье полтора часа. Но дело такое, товарищи: указ действует ровно двадцать четыре часа. Не управимся — головы полетят. Предупреждаю, — голос его сразу отвердел, потеряв те мягкие, бархатистые переливы, — возможны эксцессы и вражеские вылазки. Будьте начеку. Все действия согласовывайте с офицерами. Надо разъяснить крестьянам, что мы очищаем республику от пособников врагов Родины и этим укрепляем наше государство. Все! Прошу подходить за пакетиками.

Он сел и, не торопясь, снова вставил в мундштук сигарету. Еще какое-то мгновение держалась тишина, а потом сразу задвигали стульями, поднялись. Баулин тоже вскочил. Рядом главный врач поликлиники, худой, лысый, недоуменно моргал красными веками, начальник депо старательно одергивал китель, видимо, готовился первым шагнуть к столу, директор книжного магазина боязливо прятал руки за спину. Все это Баулин увидел сразу и беспокойно подумал: надо бы сообщить Лизе, предупредить, чтоб она не волновалась, но опять вспомнил посыльного: «Звонить не велено!»

Гололобов начал выкликать фамилии по алфавиту и Баулина вызвал третьим. Отыскал его глазами в задних рядах и кивнул. Баулин пробирался долго, и перед ним молча расступались, давая дорогу. Было неловко, что все смотрят, и он шел немного боком, выставив вперед острое плечо. Гололобов смотрел строго, как, бывало, смотрел в партизанском отряде, давая задание, и коротко бросил:

— Пырлица.

Баулин знал это село — оно было всего в двадцати километрах от райцентра. И потому, что он знал, как туда проехать, и однажды уже был в Пырлице с одним учителем-молдаванином, у которого жили там свои, облегченно вздохнул. Все-таки хоть немного, да знакомые места. Он расписался на бумаге, получил толстый лощеный пакет с сургучной нашлепкой и отпечатанную на стеклографе лекцию.

— Желаю успеха, — сказал капитан Ткач и протянул руку. В этом была особая торжественность. Баулин еще раз взглянул на Гололобова и опять наткнулся на строгий взгляд из-под очков, по-военному подтянулся и щелкнул каблуками.

— На выход, — кивнул Ткач. — Ждите машины…

Баулин спрятал пакет в боковой карман, рядом с партбилетом, и пошел из комнаты.

Дождь плескался у крыльца. Вдоль главной улицы выстроилась колонна грузовых автомашин с потухшими фарами. Мягко, по-кошачьи, урча моторами, они подходили к райкому. В кузовах мокли солдаты, согнувшись под плащ-палатками. У входа командовал один из военных, что сидел прежде за столом рядом с Гололобовым.

— Пырлица, — негромко позвал он.

Баулин подошел.

— Ваши машины, — сказал военный.

Грузовик не остановился, а только замедлил ход, дверца его открылась, и Баулин, легко вспрыгнув на подножку, влез в кабину, опустился на пружинное сиденье. Дверца захлопнулась. При тусклом свете приборов Баулин увидел, что в кабине, кроме шофера, сидит рядом с ним молоденький офицер.

2

Выехали из городка и зажгли фары. Их прямые лучи вдали сливались в один, и он пластался над дорогой, высвечивая мокрые колдобины и кучки улежалого серого гравия на обочинах. Машину встряхивало, ехать было неловко. Баулину хотелось курить, но ни офицер, ни шофер не закуривали, и он не решался достать портсигар.

Усевшись поудобней, он стал вспоминать, как ездил в Пырлицу недели две назад с учителем, у которого была неожиданная фамилия — Волк, хотя человек он был добродушный и веселый, преподавал, как и Баулин, математику и физику. Волк так звал проехаться, что отказать было попросту нельзя. Особенно запомнилось Баулину из той поездки, как сидели они во дворе хатки, под яблоней, и пили из потного графинчика холодное белое вино. Оно душисто пахло травами. И все вокруг: немного грустное густеющее небо, и подсолнухи в огороде, и недвижные деревья, — было спокойным и ласковым. Волк, наматывая на палец свои смоляные волосы, — такая была у него привычка, — говорил, что-де не понимает школьной программы, она, мол, стареет, и основательно.

— Даем ученикам механику Ньютона, а об Эйнштейне почти ни слова. Да они же у нас невеждами будут.

Баулин поддержал его, что надо бы, конечно, говорить и об Эйнштейне, но и забывать при этом не следует, что в философских трактовках тот следовал махистам. Он так и сказал: «Следовал махистам». Волк на это рассмеялся и ответил:

— Да нам-то с вами что? А то ведь ученики нашу школу кончат и понятия иметь не будут о квантовой механике. А она ведь мыслить заставляет. Вот что главное. Зубрежников выпускаем.

Баулин в душе соглашался с ним, хоть и не стал поддакивать. Он и сам в студенческих диспутах говорил об этом не раз. Теперь же он пообещал учителю, что организуют они вместе в школе кружок по физике и там дадут ученикам и Эйнштейна. Мысль была смелая, она нравилась Баулину, и он сидел за столом, довольный собой и всем этим вечером еще и потому, что соскучился по таким разговорам.

Сейчас, вспомнив это, он подумал, что в Пырлице, наверное, все должно обойтись без всяких происшествий. Взглянул на офицера, и ему захотелось заговорить с ним, встать на дружескую ногу, потому что им придется быть вместе ночь, но не знал, удобно ли сейчас начинать разговор.

Первым заговорил офицер. Он вынул из кармана смятую, пачку «Беломора» и сказал хриплым, по-мальчишески ломающимся голосом:

— Разрешите?

Баулин обрадовался, уловив в вопросе армейское почтение к старшим, закивал:

— Пожалуйста, пожалуйста, — и поспешно достал свой портсигар. У него был «Казбек». Прежде он тоже курил «Беломор», но когда его назначили директором школы, перешел на эти папиросы, хотя твердые коробки, в которых они продавались, были неудобны, а в портсигар папиросы не умещались, и мундштуки их приходилось подстригать ножницами. — Может быть, моих? — предложил Баулин.

Офицер помедлил, спрятал свою пачку и тонкими пальцами неумело вынул из-под резинки портсигара папиросу. Он чиркнул спичкой, и лицо его осветилось. Баулин увидел рыжие усики, удлиненный подбородок с ямочкой и зеленоватые узкие глаза на неестественно бледном лице.

— Погодка дрянь, — сказал офицер, прикуривая. — Июль, а сыплет с неба, как в ноябре.

Баулину почудилась в этих словах скрытая значительность, и он поспешно ответил:

— Ужасно дрянная погода.

Офицер неожиданно зевнул так, что стало слышно, как у него что-то хрустнуло.

— Эх-а! На рыбалку хочется… Вы не знаете, на Пруту хорош клев?

Баулин не был рыбаком, но однажды видел, как пограничники несли от реки на куканах много рыбы.

— Говорят, неплохой, — серьезно ответил он.

— А стерлядка ловится?

— Это уж я… — смутился Баулин.

— Обязательно ловится. Хорошая речка. Заводов нет, рыбаков мало. Ведь по пропускам… В армии служили?

— Воевал.

— Офицер?

Окончил Баулин службу рядовым, и в нем еще жило уважительное отношение к командирам. Но теперь ему не хотелось вновь почувствовать себя подчиненным. Все-таки он уполномоченный райкома.

— Рядовой, — ответил он и тут же добавил: — Но сейчас переаттестовывают. Военком говорил — старшего лейтенанта дадут.

— Сейчас дают. Не служат, а дают, — сказал офицер с ноткой завистливого пренебрежения.

Баулину это не понравилось. «А сам небось и пороху не нюхал», — нахмурился он и не стал продолжать разговор.

Ехали молча, пока в свете фар не показались крайние хаты села, глянцевитые от дождя яблони. Баулин вспомнил, что когда уезжал с Урала, то ему говорили: мол, Молдавия совсем недавно называлась «районом, освобожденным от оккупации». И те, кто ехал туда на работу, получали какие-то льготы. Теперь эти льготы отменили. А районы остались. И подумал, бодрясь: «Едем как в войну. Сволочей разных здесь по селам сколько понатыкано. Так и ждут, чтоб началась какая-нибудь заваруха. Конечно же их надо отсюда… с корнем. Даже еще мягко, что просто берут и переселяют». Он курил и старался не спускать взгляда с дороги.

— Попадем этой дорогой к сельсовету? — спросил офицер.

Баулин не мог вспомнить, как в прошлый раз въезжал в село. Да и было то днем, а теперь, в ночи, все выглядит по-другому. Ответил неопределенно:

— Кажется…

И тут же забеспокоился: а вдруг начнут плутать по запутанным улочкам?

Они въезжали в село. Нет, это была не та Пырлица, в которой он гостил с учителем, а место, где ему предстояло выполнять важное задание, за которое он в большом ответе. И зря он так благодушно думал, что все здесь обойдется. Темнота вокруг машины стала хмурой и враждебной. Фары выхватывали узловатые, скрюченные жерди плетней, нависшие над ними ветви, почернелый очерет крыш, кособокие телефонные столбы. Мелькнул колодец, и под железным козырьком — распятье. Деревянный Иисус повис на гвоздях, склонив голову, тараща подведенные синькой глаза. Баулин поспешно загасил папиросу и смял ее. Так-то лучше, а то еще будет виден огонек в кабине.

Открылась небольшая площадь, свет скользнул по церковной ограде, выбелил колокольню, а потом стены дома с желтыми окнами, крыльцо, над которым висел мокрый флаг.

Машина вздрогнула, мягко охнула тормозами и остановилась. Погасли фары, и темнота припала к кабине.

— Прошу, — сказал офицер.

Баулин ощутил зябкое одиночество: не хотелось покидать кабину, он здесь как-то обвыкся за дорогу. Преодолев это чувство, открыл дверцу, спрыгнул на землю, тут же поскользнувшись на липкой грязи. В туфли захлестнула вода, стало неприятно, и он с досадой вспомнил, что впопыхах забыл в райкоме галоши и плащ.

На крыльце дома, за окнами которого горели керосиновые лампы, кто-то стоял с фонарем. Не дожидаясь, пока выйдет офицер, Баулин стал пробираться на свет. Идти было трудно, ноги все время расползались. Он услышал за спиной короткую команду, шепот, звяканье железа.

Грязи налипло много, и Баулин долго оббивал туфли у крыльца. Человек стоял, низко опустив фонарь, чтоб Баулину было светло.

— Бунэ сара, — сказал он, когда Баулин справился. — Добрый вечер. — И, протягивая руку, заговорил по-русски: — Председатель сельсовета Тофан. Активисты собрались. Ждем.

Голос у него был тонкий, и Баулин с удивлением рассматривал тяжелую тушу с большим, выпирающим животом, обтянутым солдатской гимнастеркой без ремня. Красное лицо с крепким пористым носом было добродушно улыбчивым.

Председатель махнул фонарем, показывая, куда идти. От него пахло луком и вином.

Сначала попали в большую узкую комнату. В ней стоял стол, покрытый красным, а на простых деревянных скамьях, идущих рядами, сидели, съежившись, люди, будто в комнате было холодно, хотя стояла духота и мешались запахи мокрой одежды, кожи и керосина. Когда Баулин вошел, все вяло, без интереса повернулись к нему. На лицах была сонная усталость.

Баулин, стараясь ступать тверже, прошел вместе с председателем через всю комнату и очутился в другой, где тоже стоял стол, покрытый красным. По стенам висели плакаты, призывающие сдавать деньги в сберегательную кассу, страховать имущество и дружно подписываться на государственный заем 1949 года. Черной краской поблескивал телефон.

— Вина с дороги? — спросил Тофан. Круглая его голова словно без шеи была плотно посажена на плечи, и поэтому, когда надо было повернуться, он передвигал все туловище.

Тофан наклонился, отчего еще больше покраснел, и достал из тумбы глиняный кувшин, стакан, тарелку с яблоками. Баулин пить не стал, решительно отодвинул от себя стакан, взглянул на часы. Без четверти час.

Вошел офицер. Брезгливо оглядел сапоги, покачал головой и, взяв со стола обрывок газеты, стал обтирать грязные капли на блестящих голенищах, но не обтер, а еще больше размазал грязь и в сердцах кинул комок бумаги в угол. Увидел на столе кувшин, взболтал его и налил в стакан красного вина, выпил и с хрустом откусил яблоко.

— Председатель! Из дома ни одна живая душа до двух часов не выйдет, — сказал он с непонятным Баулину бахвальством. — Даже по нужде. Мочиться можно в карманы.

Говорил он, жуя яблоко, и его зеленоватые глаза внимательно шарили по лицу Тофана. Тот же стоял, по-прежнему сохраняя добродушную улыбчивость, будто все, что произнес офицер, пронеслось мимо него. Он опять налил вина в стакан, подождал, не возьмет ли его Баулин, и медленно, подставив широкую ладонь, чтоб не капало с подбородка на гимнастерку, выпил и вытер губы тыльной стороной ладони.

— Лекцию будете читать? — спросил офицер, удобно усаживаясь на стул и вытягивая длинные ноги. — А может, не стоит?.. Все равно ни черта не поймут. Посидим часок. Вино вполне приличное. А?

— Таков приказ, — ответил Баулин сухо.

— Ну, как знаете, — вздохнул офицер. — Действуйте. А я тут… у телефона подежурю.

— Идемте! — решительно позвал Баулин председателя.

Как только он вошел в большую комнату, то сразу увидел происшедшую здесь перемену. Люди теперь сидели теснее, с них слетела дремота. Они шептались, то и дело оглядываясь на дверь, где с безучастным видом, прислонясь плечами к косякам, стояли два автоматчика. Заметив Тофана, вскочили, заговорили, и шум все нарастал и нарастал. Баулин не понимал их, так как говорили по-молдавски, и только видел бледные лица, искривленные рты, округленные глаза, и настроение его сразу упало. Как им читать? Но тут же подумал: «Важно занять их сейчас, успокоить…»

Тофан уперся животом в стол и внезапно выкрикнул что-то тонким голосом. Шум мгновенно стих. Председатель поднял обе руки, помахал ими, приглашая садиться. И, когда снова все опустились на скамьи, заговорил спокойно. По тому, как Тофан несколько раз кивнул в сторону Баулина, он понял, что речь идет о нем. Видимо, председатель объяснил, что уполномоченный райкома будет читать им важную лекцию.

Баулин тем временем вынул из кармана листки с отпечатанным на стеклографе текстом, пододвинул поближе лампу и прочел жирный крупный заголовок: «Основные черты диалектического материализма». И удивился. Тут же сообразил, что в райкоме раздавали лекции наспех и, наверное, из тех, что давно подготовили для сельских пропагандистов. Но все же было странно, что ему попала именно эта.

Тофан опустился рядом на стул, положил тяжелые руки на красную скатерть и замер, уставившись куда-то маленькими глазками. Баулин еще раз оглядел притихших людей. «Так надо, — подумал он. — В райкоме лучше знают… Так надо». Эта простая мысль успокоила. Баулин по привычке потрепал пальцем губы — как он всегда делал, когда надо было сосредоточиться, — откашлялся и громко, чеканя слова, произнес:

— Основные черты диалектического материализма.

И постепенно все подчинилось в нем профессиональному — говорить спокойно и твердо. Он стал читать так, будто перед ним сидела большая, специально собравшаяся послушать его аудитория. И вокруг уже не замечал ничего, а только следил, чтобы чтение было правильным и фразы произносились отчетливо. Изредка он отрывался от текста и при тусклом свете ламп не различал лиц, все они сливались в одно расплывчатое и непонятное. И Баулин не мог разобрать, слушают его или слова ложатся в пустоту. Это заставило еще больше повысить голос. То, что читал Баулин, было знакомо ему еще с той поры, когда он был студентом, и далось нелегко на долгих семинарах и в спорах с товарищами, и потому особенно было дорого. И сейчас ему очень захотелось, чтобы и те, кто его слушал, поняли: все это важно и хорошо. Краем глаза он видел, как сидит неподвижно Тофан, но по его лицу ничего нельзя было угадать.

В горле пересохло. На столе стоял графин с водой, но стакана не было. Баулин отвел глаза от текста и отпил воду прямо из горлышка. Она была теплой и противно пахла. Баулин чуть не сплюнул, сморщившись, и в это время услышал возню и голоса.

Паренек в линялой рубахе и черной жилетке стоял у дверей и, тыча себя в живот, быстро-быстро что-то говорил сержанту с автоматом. Тот стоял в дверях, преградив путь. Баулин вгляделся в него и вспомнил: белый луч карманного фонаря, акцент, твердые скулы, кустистые брови.

Паренек рванулся вперед, намереваясь выскочить за дверь. Сержант ловко ухватил его за шиворот и отбросил назад к скамейке. Тот упал в проходе и заплакал. Все затаенно смотрели на него.

— Что там? — недовольно спросил Баулин.

Сержант не ответил и прислонился к косяку.

— Говорит: в уборную хочет. Не может терпеть, — сказал Тофан и приподнялся со стула. Его тонкий голос вновь прозвенел в комнате. Плач смолк. — Можно дальше, — вежливо кивнул головой Тофан.

Баулин не спускал глаз с сержанта. На смуглом лице его еще держалась самодовольная усмешка.

— Да выпустите вы мальчишку! — крикнул Баулин.

— Отставить! — Это произнес офицер. Он стоял на пороге и холодно щурил зеленоватые глаза. — Не будем нарушать инструкцию, — сказал он уже мягче.

Баулин понял, что спорить нельзя, осмотрел людей на скамьях и словно только сейчас увидел все, что делалось в комнате: съежившиеся словно от холода фигурки, пустые зрачки, черные потные окна. И все это внезапно показалось ему нереальным, и он остро почувствовал свою полную ненужность здесь. Захотелось сложить листки и незаметно выйти из комнаты. Он поспешно достал папиросы, закурил и снова стал читать. Теперь он больше не следил за своим голосом. Ему было безразлично, что он читает и для кого, он не вдумывался в те слова, что произносил. Было лишь одно желание: скорее бы все кончилось. А страничек было еще много, и фразы тянулись бесконечно длинно, и не хватало воздуха, чтобы произнести их до конца… Ему казалось, что он читает эту лекцию много часов кряду и так будет читать вечно.

И, когда раздался рядом голос офицера: «Время!» — Баулин торопливо взглянул на часы. Было без пяти два. Он собрал листки на столе, так и не дочитав их, и пошел за офицером в соседнюю комнату. Тофан тоже поднялся и, войдя следом, плотно притворил за собой двери. Все трое остановились у стола. Офицер еще раз взглянул на часы.

— Два ноль-ноль, — сказал он строго.

И Баулин, сразу забыв о неудачной лекции, ощутил торжественность минуты. Он вынул из бокового кармана лощеный конверт, старательно надломил на нем сургучную печать, увидел, что под ней пакет прошит ниткой, и осторожно потянул за нее, но тут же понял, что может порвать бумагу. Надо было бы спросить у Тофана ножницы, но офицер и председатель смотрели на него, словно подгоняя. Тогда Баулин наклонился и поспешно перекусил нитку, почувствовав горький вкус сургуча.

Раскрыв пакет, увидел заложенную в него инструкцию и бланки. Их было шесть.

— Нам повезло, — сказал офицер. — Шесть семей — не так уж много. Лучше всего разделиться. Забирайте себе троих, а троих — я. Пяток солдат, думаю, вам хватит?.. Ну вот. Выделяй, председатель, активистов — пусть ведут!

У Тофана по-прежнему было непроницаемо добродушное лицо.

— Налейте вина! — неожиданно сказал Баулин.

Тофан не спеша приподнял кувшин, наполнил стакан, Баулин выпил вино с жадностью, одним большим глотком, даже не ощутив вкуса.

3

— Сержант Галимов. За старшего пойдет, — представил офицер.

Сержант козырнул.

— Маленько знакомы.

Баулин с досадой отвернулся от него, еще раз осмотрел свою группу: пятеро солдат, четверо активистов, и среди них паренек в синей рубахе и черной жилетке. На смуглом худом лице остались потеки от слез. Паренек стоял в строю, присмирев, и в глазах его, как и у других активистов, застыло боязливое любопытство.

— Сначала семья Скуртула, — сказал Баулин. — Знаете, где живет?

Активисты молчали. Никто не решался ответить первым. Баулин забеспокоился, потому что увидел, как офицер повел свою группу к выходу и они, топая по грязному, скользкому полу, пересекли комнату.

— Кто знает? — выкрикнул Баулин, раздражаясь.

Но лица активистов были глухи, глаза отведены в сторону, как у виноватых школьников.

Баулин растерянно оглянулся, ища поддержки. Наткнулся на насмешливые глаза Галимова.

— Кындя, — негромко позвал Тофан.

Из строя вышел высокий парень, босой, в застиранной милицейской гимнастерке и серых домотканых штанах, доходивших ему до щиколоток. Суетливо облизал толстые вывороченные губы и уставился на председателя бесцветными глазами.

— Поведешь, — коротко бросил Тофан.

Кындя неожиданно лихо шлепнул пятками и опять встал в строй. Группа офицера уже двигалась мимо окон. Баулину опять сделалось досадно, что он так замешкался. Заторопился, одернул пиджак и, вобрав в себя побольше воздуха, приподнялся на носках, крикнул:

— Выходи!

Прежде Баулин никогда не отдавал команду, даже в армии. Сейчас он явно пытался подражать офицеру, и команда получилась у него слишком громкой — едва не сорвался голос. Он спиной почувствовал, как усмехается Галимов. И испугался, что никто не подчинится. Но все дружно пошли к выходу.

Дождь перестал, и еще глуше потемнело. Слышно было жирное чавканье ног. Туфли стали тяжелыми от грязи. Впереди шли активисты, за ними солдаты, замыкали группу Баулин и Галимов.

Как только миновали площадь, сержант зажег свой фонарик, и комочек света покатился впереди, высвечивая лоснящуюся колею.

— Ночка, как у трубочиста… — негромко сказал Галимов. — Ты, директор, ходи ближе.

Баулина покоробил фамильярный тон сержанта, но он переборол себя. «Сейчас вместе надо быть. Идем на серьезное дело». И он зашагал, стараясь идти в ногу с Галимовым.

— Богатый страна здесь, — внезапно заговорил тот. — Ох, богатый! Вино — нипочем. Сколько угодно. Кончу службу, тут останусь. Я по электричеству знаю. Ходил механиком маленько. Бабу найду. Красивые тут бабы есть. Видел, директор, какие бабы, а?.. Ты хорошо учишь?

— Как все…

— Как все — это не очень хорошо. Меня учитель совсем плохо учил. Кричал, как собака. «Кулацкое отродье», — кричал. Совсем дурак был учитель… Ты не обижайся.

— Дураки везде есть.

— Верно — есть. Он думал, если из деревни — то кулак. А сам пьяный ходил. Война была. Девок портил. Потом уехал из поселка, стал начальник. Вернусь, буду морду ему бить.

— За что? — смущенно спросил Баулин.

— За то, что плохой учитель был. Никакой грамоте не научил.

Впереди неожиданно что-то плюхнулось, хрустнули ветки. Раздался крик. Замерли шаги. Баулин чуть не налетел на солдата, шедшего впереди.

— Что?! — воскликнул он.

Галимов пригнулся, легко, по-кошачьи прыгнул вперед. Кружок света проскочил по спинам и исчез. Баулин бессознательно рванулся за ним и наткнулся на плетень. Услышал глухую ругань Галимова. А через мгновение вновь зачавкали шаги. Под ноги упал заботливый лучик фонарика.

— Иди, директор.

Баулин перепрыгнул через лужу.

— Что случилось?

Галимов длинно выругался.

— Пацан бежал… Синяя рубаха, знаешь? — и с ожесточением сплюнул. — Шайтан! Активист, мать его… Стрелять надо.

Сразу представилось, как паренек бежит от хаты к хате, стучит в окна… Так все может полететь к чертям!

— Вы понимаете? — зашептал он. — Что наделали, понимаете?

— Ай, дурак! Хотел сказать: зачем пацана берем? Хотел сказать…

— Хотел, хотел, — проворчал Баулин и вдруг сорвался на крик: — Вас зачем сюда послали? Помощничек, черт возьми! Хамить научились, а выполнять… Что вы думаете, игрушки вам тут?

— Зачем кричишь, директор? — удивился Галимов.

Баулин и сам понял, что сорвался глупо. Наверное, не выдержали нервы. Он помолчал, чтобы успокоиться, но это не помогло.

— Что сейчас делать? — в отчаянии спросил он и тут же догадался: — Пошлите солдат. Выставьте посты у двух других дворов.

Галимов ничего не ответил, повернулся и пошел вперед, освещая себе дорогу фонарем.

— Я вам приказываю! — крикнул Баулин и испугался, что останется один, побежал по лужам догонять. Его всего трясло. — Вы… вы ответите, — зло шептал он.

Галимов молчал. Они шли еще минут пять, потом остановились. Теперь вся группа скучилась.

— Здесь, — сказал долговязый Кындя.

Галимов поднял фонарик и осветил калитку, беленую хату за ней, навес у крыльца, мокрые деревья. Баулин прислонился к дереву и почувствовал на щеке прикосновение теплого влажного листа. Черные окна хаты. Что там, за ними? Он невольно пригнулся и стиснул до хруста в пальцах кулаки. Черт возьми, даже не дали оружия.

Галимов, подтолкнув вперед Кындю и тех двоих, что были с ним, распахнул калитку. С диким заливистым лаем кинулась под ноги собака. Свет упал ей на морду: она была лохмата и оскалена. Баулин увидел, как сапог Галимова мгновенно достал до собачьей морды. Удар был очень силен, и собака, скуля, откатилась в сторону.

Трое поднялись на крыльцо. Наступила короткая тишина. И в ней раздался стук в дверь. Было слышно, как завозились в хате. Сначала чиркнула слабой вспышкой спичка, потом зажглась лампа.

Кто-то медленно зашлепал к дверям, каждый шлепок казался все отчетливей и громче, и Баулин чувствовал, как стягивается кожа на лбу. Еще секунда — и…

— Кого черт носит? — спросил ленивый голос по-молдавски.

— Бумага из сельсовета, — поспешно ответил Кындя.

— Дня не хватает? — опять спросили за дверью.

— Срочная бумага. Подписать надо.

— Э, мэй, Кындя, пьяная морда! Разве по ночам открывают плохим людям?

— Баде Михаил, — глотая слюни, поспешил на выручку другой из активистов. — Очень надо подписать.

— А, и ты, Петря, здесь? Плевать я хотел на ваши бумаги.

— Из города бумага, — взмолился Кындя.

— Когда встанет солнце, — лениво ответили из-за двери. — Хочешь, подожди рассвета в собачьей конуре… А у меня есть дело к Ленуце. — Человек коротко хихикнул. — Она не так плоха. Не правда ли? Недаром ты облизываешься, когда видишь ее. А сейчас — проваливай! И не забудь поцеловаться с моим псом.

— Значит, не откроешь?

— Иди к свой рябой Домнике. Она встретит лучше. И не пей много вина на ночь.

Так можно разговаривать до бесконечности. А время летело стремительно. Надо было принимать решение. Баулин протянул руку к Галимову и, чувствуя, как его опять начинает бить мелкая дрожь, сказал резко:

— Вышибайте! — и задохнулся.

Галимов в два прыжка очутился на крыльце. Треснули доски. Щеколда, видимо, отскочила сразу. Слабо высветился провал. По ступеням протопали солдаты. Скрестились лучи карманных фонарей. Баулин побежал в хату. В порыве толкнул кого-то плечом, споткнулся о порог, еле устояв на ногах, и остановился в растерянности.

На кровати, прижав к груди полосатую ковровую тряпку, замерла обнаженная женщина. Спутанные темные волосы падали ей на плечи. К ней прижалась девочка лет семи. А на глиняном полу сидел в исподнем хилый небритый человек, на щеке его сочилась свежая царапина. Посинелые губы дрожали, открывая коричневые, прокуренные зубы.

— Вставай, браток, — говорил ему Галимов. — Зашиб маленько, вставай.

В комнате было душно. Пахло завалявшимся тряпьем, потом, печеной кукурузой, — на дощатом столе, где горела лампа, лежало несколько желтых початков.

Галимов помог подняться с пола хозяину. Баулин, вспомнив о своих обязанностях, присел к столу, достал бланк и спросил:

— Скуртул Михаил?

Хозяин повернулся к Баулину, и в глазах его мелькнула надежда. Видимо, увидев среди военных незнакомого человека в штатском, назвавшего его по имени, он ожидал объяснений случившемуся.

Баулин развернул бланк, подписанный прокурором, и стал громко читать, что Михаил Скуртул, крестьянин села Пырлица, 1907 года рождения, вместе с женой Еленой Скуртул и дочерью Катериной за пособничество немецко-фашистским оккупантам в годы войны выселяется за пределы Молдавии. Так же обстоятельно он прочел, что может взять с собой семья Скуртул.

Хозяин слушал, широко расставив ноги, рубаха на нем задралась, обнажив впалый волосатый живот. «Хоть бы штаны дали надеть», — недовольно подумал Баулин.

— Поняли? — спросил он, стараясь быть холодно вежливым.

Скуртул не шелохнулся. В глазах его еще стоял жалкий отсвет надежды. Галимов тронул его за плечо, мягко сказал:

— Собирайся.

Женщина, до сих пор сидевшая неподвижно, вскрикнула. Видимо, она ничего не поняла из того, что читал Баулин, и, когда Галимов прикоснулся к Скуртулу, ей показалось — его пытаются увести. Не стесняясь в своем горе посторонних, она кинулась к мужу, раскинув руки. Тень от нее упала распятьем на стену. Баулин увидел обнаженное тело и отвернулся. Громко заплакала девочка.

Что-то случилось в это время: качнулся и пополз в сторону зеленый огонек лампадки, разлетаясь на множество синих и красных пузырьков, удушливо подступила тошнота. Пытаясь справиться с собой, Баулин встал, крикнул:

— Пусть… собираются! — И, хватаясь за стену, пошел к крыльцу.

Услышал за спиной хриплый вздох:

— Божья воля.

Баулин, покачиваясь, вышел на крыльцо и стал глотать влажный воздух. В хате надрывно плакала девочка. Тусклый свет падал из окон на высокие стебли мальв. На них переливались водяные капли. Где-то вдали урчала машина.

Все тело охватил липкий пот. Хотелось содрать с себя рубаху. Что случилось с ним? От духоты ли, от затхлого воздуха или сказалось напряжение ночи? Ах, как скверно. Противно, что увидели солдаты и этот Галимов…

— Начальник!, — Кто-то тронул его за рукав.

Баулин узнал Кындю.

— Воды хотите? — спросил активист, подавая кружку.

Баулин с жадностью отпил несколько глотков, сразу почувствовал, как стало легче, только еще трудно было дышать. Вспомнил про ментоловый карандашик, сунул руку в карман, но там было пусто. Потерял, черт возьми. И огорчился: где теперь снова такой достанешь? Вынул папиросы, закурил и сел на ступеньку.

Кындя опустился рядом.

— Кто этот человек? — спросил Баулин.

— Скуртул?.. Так себе человек, — безразлично ответил Кындя. — Сторожем был в церкви. На площади церковь видели, начальник? Там он был сторож.

— А при немцах? Фашистам помогал?

— Может, и помогал. Кто знает? — вздохнул Кындя и задумался. Помолчал и опять вздохнул. — Румыны в армию не брали. Грудь у него слабая.

«Непонятные люди, — недовольно думал Баулин. — Непонятные люди. Ничего у них не разберешь. Все вокруг да около».

Показалось, что Кындя пытается защитить этого человека, о котором в бумаге точно было написано, что он сотрудничал с немцами.

— Скрываешь?

Кындя шлепнул губами:

— Зачем, начальник? Мне все равно.

Баулин брезгливо поморщился. «Врешь! — зло подумал он. — Врешь! Все вы тут… Этот тип явно якшался с фашистами. Может, людей вешал, гад. А я увидел кричащую бабу и слюни распустил. Тряпка! Жестче надо, жестче!»

— Директор! — крикнул из хаты Галимов.

Баулин поднялся. «Жестче!» — еще раз повторил он, подхлестывая себя, и переступил порог.

Девчонка перестала плакать. Она сидела одетой в углу кровати и держала в руках кукурузный початок. Скуртул в коротком засаленном пиджаке возился у сундука, выбрасывая из него на пол одежду. Лицо его было серым, покорным. Жена помогала ему. Они делали свое дело, как работу, внимательно просматривая все, что вытаскивали: женские платья, рубахи, старые каракулевые кушмы. Баулин увидел узкую вздрагивающую спину Елены. Женщина вдруг выпрямилась и обернулась. В сухих ее глазах мелькнул холодный отблеск лампадки.

— Начальник, — тяжело дыша, прошептала она. — За что?

Баулин невольно сунул руку в карман, нащупал бланк, но не вынул его.

— Я читал постановление, — сказал он как можно тверже.

— А суд? — внезапно вскрикнула женщина. — Суд где?

Скуртул ухватил ее за руку, стараясь повернуть к себе лицом. Но она вырвалась и шагнула к Баулину.

— Какой еще суд? — недоуменно спросил он.

— Всегда есть суд, начальник!.. Почему сейчас нет?

Скуртулу все же удалось снова схватить ее за руку и повернуть к себе.

— Божий суд, — сказал он тихо.

Лицо женщины искривилось, стало жалким, словно по нему ударили, и она, ткнувшись в плечо мужа, заплакала. Скуртул гладил ее по голове, успокаивая.

Галимов сидел за столом, сдвинув кустистые брови, и протирал тряпицей ложе автомата, будто все, что делалось в комнате, не касалось его. Наверное, он поцарапал ложе, когда вышибал дверь, и теперь ему было жалко, что так неаккуратно ударил.

— Послушай, директор, — сказал он. — Тут порядок. Оставим солдата. Пусть собираются. Через час машину подгоним. Идем дальше.

— Идем, — с облегчением ответил Баулин.

4

И снова двигались в темноте. И снова катился по лоснящейся колее комок света. Шагали быстро, молча…

— Здесь! — сказал Кындя.

Галимов вышел вперед, толкнул калитку. Она была не заперта. Прислушался: не кинется ли собака? Стояла густая тишина. В нее врывалось лишь бульканье капель. Одна, вторая, третья… Казалось, они падали с большой высоты, может быть, из глубины непроницаемого неба.

— Стучать? — шепнул Кындя и бесшумно исчез. Не было слышно даже шлепанья босых ног. Вновь сорвалась капля. На этот раз ее всплеск показался особенно громким. «Спокойнее, — приказал себе Баулин. — Спокойней… спокойней», — повторил он, как бы придавливая этим словом поднимавшийся внутри холодок. Он ждал, но стука все не было…

Кындя возник так же бесшумно, как и исчез.

— Открыто, — сказал он.

Вспыхнул фонарь в руках Галимова. Луч ударился о крылечную стойку и сполз на дверь. Она была грубой резной работы, стеклянная сверху. Баулин видел щель, за стеклом небольшие сени и еще одну дверь, тоже приоткрытую.

Бежали!

Не выдержал, рванулся с места, но Галимов перекинул автомат на ремне, взял его на изготовку и, загородив дорогу, двинулся вперед.

Дверь слабо охнула на петлях. В сенях стояли ведра, старая селедочная бочка, висели пучки сухого красного перца. Вторую дверь Галимов распахнул резко, ударом ноги, выставив фонарь, а сам откачнулся за косяк. Баулин не успел за движением Галимова и увидел выхваченное лучом узорчатое полотенце, прибитое к стене, и под ним деревянную рамку с фотографиями. Свет метнулся к полу… Раскрытый сундук, такой же, как в доме Скуртула, со стенки его свисало тряпье, и на полу — тряпье, детское сломанное ружье, старая фетровая шляпа.

Сволочи!.. Что же теперь?

Луч пересек всю комнату и уперся в стену. Баулин отпрянул от неожиданности. В углу сидели одетая в черное женщина и рядом с ней двое мальчиков. Все они сощурились от яркого света.

— Лампу! — приказал Галимов.

Солдат зажег спичку. Лампа висела под потолком на крюке, вправленном в деревянную балку. Под эту же балку были подоткнуты какие-то бумаги и пучки сухой травы, от которой шел сладковатый запах. Солдат встал на табуретку и долго возился с фитилем. Лампа качалась. Свет то вспыхивал, и тени отжимались в углы, то пригасал, и темнота вырывалась к центру. Перед Баулиным всплывало женское лицо с крутыми морщинами у тонких потрескавшихся губ и снова тонуло, и тогда оставались видны лишь белки больших глаз и темные очертания фигуры.

Наконец лампа зажглась в полную силу. Комната сразу стала меньше, и женщина с мальчиками оказалась сидящей на лавке всего в каких-то трех-четырех шагах. Между ними и Баулиным на глиняном полу валялся узел, обтянутый цветным старомодным платком, стояли самодельный чемодан с висячим замком и плетеная камышовая корзина.

«Не успели», — перевел дух Баулин.

Теперь он хорошо видел женщину, она смотрела на него прямо, неподвижно, и в ее черных глазах была пустота, как в слепой ночи за окном.

Мальчики, сидевшие по обе стороны от женщины, были почти одинакового возраста, лет семи и восьми. Они замерли, боясь оторваться от матери.

Баулин полез в карман за бланком, развернул. Первым в него был занесен Ион Урсул, 1919 года рождения, а дальше шли в списке его жена Мария и сыновья — Костаке и Павелаш.

— Где хозяин? — спросил Галимов.

Женщина не шелохнулась. Баулин поискал глазами Кындю. Тот присел у стены на корточки и будто бы дремал, отвесив губу. Двое других активистов сидели рядом с ним.

— Кындя, — позвал Баулин, — переведите.

Тот, так и не подняв век, протянул лениво:

— Унде Урсул?

Женщина сидела, как на молитве. Может быть, она и вправду молилась, и поэтому взгляд ее был пуст, словно направлен внутрь себя, и она прислушивалась лишь к словам, обращенным к богу, неистово ища в них защиту. И, почувствовав это, Баулин понял, что она сейчас ничего не услышит, как бы ни требовали от нее ответа. Все же он еще раз спросил громко, чуть ли не крича:

— Где хозяин?

Мальчишка, что был помладше, вздрогнул и плотнее прижался к матери. На кончике его носа повисла капля. Галимов покачал головой.

— Не надо так, директор.

Он поднял с пола тряпицу, хозяйственно встряхнул ее и вытер мальчишке нос.

— Куда ходил твой батька? — тихо и укоризненно спросил он. Мальчишка таращил круглые глаза. — Эх, совсем дурак.

Галимов потрепал его по спутанным грязным волосам и повернулся к Баулину.

— Искать надо… Далеко не пошел.

«В самом деле, — подумал Баулин, — не мог же этот человек бросить семью! Прячется где-нибудь поблизости. Испугался и прячется». Мысли эти успокоили, он махнул рукой:

— Ищите, — и опустился на табуретку.

Галимов вывел солдат, а через несколько минут стало слышно, как они бродят по двору. Беспокойно захрюкала свинья, над головой по чердаку протопали.

Кындя сидел на корточках и что-то жевал. Наверное, подобрал кусок где-то здесь, в хате. Ел он сосредоточенно, крепко работая челюстями, и Баулин почувствовал голод. Сглотнув слюну, отвернулся, стараясь не слышать чавканья. Он терпеть не мог, когда вот так чавкали.

Встал, прошелся по комнате. Взгляд упал на деревянную рамку с фотографиями. Десяток карточек, тесно приставленных друг к другу. Женщины, дети, а в центре на плотном пожелтелом картоне румынский офицер в полной форме, с шашкой на боку. Короткие усики над губой, плоское лицо с выпученными глазами. Рядом — советский солдат в пилотке, орден на ленточке. У него такое же лицо, как и у офицера, только без усиков. «Братья? — подумал Баулин. — Один по ту сторону фронта, другой по эту…» Кындя чавкал за спиной. Баулин повернулся к нему, ткнул пальцем в румынского офицера.

— Кто это?

Кындя перестал жевать.

— Отец Иона… Прошлый год умер.

— А это?

— Брат хозяина, когда солдат был.

Кындя отвернулся, достал что-то из рукава и опять заработал челюстями. Что он там такое ест?

Было слышно, как во дворе ворочают тяжелое. Над головой перестали топать… Если внимательно рассматривать фотографии, то можно узнать жизнь человека, которого они ищут. Отец был румынским офицером, брат — нашим солдатом… А что же дальше?.. Что случилось дальше? Ведь что-то обязательно случилось, если теперь нужно выселять этого парня… Нет, ни черта не представишь по фотографиям.

Баулин опустился на табуретку и почувствовал, как устал. Важно, чтоб сейчас нашли хозяина, а там останется всего одна семья, если тоже не сбежит. Это ж надо, такая нелепость: упустить мальчишку… Да, он, Баулин, устал и голоден, и ему опротивело ходить по чужим хатам и поднимать людей. В конце концов ему наплевать, кто они. Почему он должен думать о них? Церковный сторож или этот… Ничего не делается зря… И эта женщина с пустым взглядом. Что у нее на уме? И вообще: кто знает, что у кого на уме? Кындя… У него бесцветные глаза и красные веки алкоголика. Такой все может. А, черт с ним! Лишь бы привели хозяина. Что-то долго его не ведут. Галимов туп, как бревно. Пока они возятся тут — сбежит и третий. А потом будет отвечать он, Баулин, а сержант останется в стороне. Все-таки надо поставить его на место. Что он там болтал про своего учителя?.. Офицер тоже хорош. Не нужно было им разделяться, а идти вместе. Когда вдвоем, всегда можно принять решение. Если говорить серьезно, то разве его дело заниматься выселением? Он приехал в Энгены директором школы, и у него своих забот достаточно. А для такой операции есть войска, есть органы…

Баулин не успел додумать. Вошел Галимов. На фуражку и гимнастерку его налипла солома. Он тщательно стряхивал ее с рукавов.

— Нашли? — спросил Баулин и понял — вопрос излишен.

Галимов снял фуражку, протер верх рукавом, не спеша надел, проверил, хорошо ли пришлась.

— Далеко не ушел, — сказал он. — Сам придет. Гуляем дальше, директор.

Баулин взглянул на женщину, и ему захотелось стукнуть кулаком по столу, закричать — может, она очнется и произнесет хоть слово, но он перехватил тяжелый взгляд Галимова и, в сердцах толкнув ногой табуретку, пошел из комнаты.

Ночь поредела. В сером сумраке стали видны плетни, сизые стены хат, деревья, еще таящие в себе густую черноту. В небе открылось движение смутных облаков и блеклый просвет меж ними с желтыми каплями звезд. Облака низко садились к земле, вдали совсем припадали к крышам, и там проклюнулась едва приметная зоревая полоска.

Можно было различить тропку вдоль плетней. Она была скользкой и поблескивала, извиваясь.

Миновали двора три и остановились на перекрестке. Здесь, нарушая порядок, выдвинулась чуть ли не на дорогу небольшая хатка, крытая черепицей. Вокруг нее не было ни сада, ни построек. В окнах горел свет. Галимов остановился и протянул удивленно:

— Конце-ерт…

Баулин прислушался. Из-за плотно прикрытых окон с белыми шторами слабо доносилась джазовая музыка: то ли был включен приемник, то ли крутили пластинки. Галимов осторожно подобрался к окну, долго вертел головой, отыскивая щель, и наконец припал к стеклу.

— Ай, шайтан!

И Баулин услышал короткий смешок.

— Что там? — спросил он.

Галимов не ответил, поправил автомат на ремне и пошел к крыльцу. Нажал на дверь — она была не заперта.

Переступив порог, Баулин сразу же увидел высокого худощавого человека, сидящего за столом. Узкое лицо его было красным, голова поблескивала отполированным шаром, только на висках курчавились седые волосы. На столе — несколько бутылок, застывшая мамалыга, куски вареного мяса и синий патефон. Вертелась пластинка. Из мембраны тек самозабвенный голос Вертинского:

— Прошу, — сказал человек, весело сверкнув серыми глазами. — Давно жду вас. Будьте гостями.

Он говорил, растягивая по-старомосковски «а» и в то же время округляя «л», как делали это почти все молдаване.

— Настоящий Вертинский, — кивнул он на патефон, прищелкнув языком. — Достал у одного шмекера. Хорош! Не правда ли?

Галимов стоял, улыбаясь чему-то своему, и Баулин не мог понять этой улыбки. В комнате пахло вином и карболкой. Добрую половину ее занимал белый шкаф. Сквозь стеклянные створки его были видны флаконы, пузырьки, банки.

«…и улыбнулась королева улыбкой слез», — допел Вертинский.

Человек бережно снял мембрану и передвинул рычажок, остановив патефон.

— Что же не присаживаетесь, друзья? — спросил он. — Ах, да…

Он вскочил, чуть не достав головой до потолка, щелкнул каблуками стоптанных ботинок и одернул клетчатый грубый пиджак.

— Разрешите представиться — ветеринар Вердыш. А вы? Новый директор школы Баулин? Не ошибаюсь?.. Прошу вас…

Баулин хорошо чувствовал его усмешку, хотя ветеринар старался говорить приветливо и серые глаза его были добры.

— Гражданин Вердыш, — сказал Баулин, — вам надлежит…

Ветеринар поморщился.

— Остановитесь, учитель, — сказал он укоризненно. — И бланк зачитывать не надо. Давайте лучше выпьем. Хотите, поставлю Лещенко?

Все это было неожиданно. Баулин бегло взглянул на Галимова. Тот продолжал непонятно улыбаться. Сцена становилась нелепой, и Баулин решил одернуть ветеринара.

— Хватит паясничать, — нахмурясь, сказал он.

— Ах, вот как! — Вердыш откинул голову и посмотрел на него внимательно, словно ощупывал. — Знаете, Баулин, когда меня брали фараоны в Яссах в кофейне мадам Тимуш, то даже они дали мне допить кофе. А ведь мы свои люди. Не так ли?.. По вашей инструкции у меня есть время на сборы. Чемодан мой готов с вечера. Но где же ваша машина?

Галимов подошел к окну, легким ударом отворил его, крикнул:

— Сидорчук! Подгоняй машину.

— Есть! — отозвались со двора.

— Деловой человек, — кивнул в сторону Галимова ветеринар и внезапно обнял за плечи Баулина. — Вы еще молоды, учитель. Не делайте из себя солдафона. Садитесь, — и чуть подтолкнул его к столу.

Баулин почувствовал, как что-то подчинилось в нем этому человеку. И показалось глупым стоять перед ним и чего-то требовать. Он сел и, стараясь еще держаться заданного вначале тона, спросил:

— Откуда вы все знаете?

Бердыш не ответил, налил вина в три стакана, кивнул Галимову:

— Садитесь и вы, сержант.

Галимов запросто сел к столу, пододвинул к себе стакан.

— Пейте, Баулин, — сказал Вердыш, — от этого вина еще никто не бывал пьян… За нашу встречу, не совсем обычную, учитель.

Он приподнял стакан, выпил все вино сразу, поискал глазами на столе, чем бы закусить, но так и не стал закусывать.

— Слышал про вас от учителя Волка, — сказал он. — Весьма лестно отзывался. Говорил: демократически, так сказать, настроены. Хотите любопытные преобразования в школе сделать.

Баулин насторожился. Напоминание о его беседе с учителем именно сейчас показалось преднамеренным. «Чего он хочет?» — пристально взглянул на Бердыша. Но лицо ветеринара было серьезно и вместе с тем откровенно добро. Нет, этот человек ничем не пытался уязвить Баулина. Наоборот, в его словах была та деликатная интеллигентность, которую Баулин иногда наблюдал у старых преподавателей и которая ему всегда нравилась. И он невольно с почтением посмотрел на Вердыша.

— Вы спросили: откуда все знаю? — сказал тот. — Тридцать лет я кастрирую в здешнем околотке быков и баранов. А когда занимаешься этим делом, то знаешь, что творится в каждом дворе и что будет еще твориться… Ну-с, а затем…

Он почесал широкой ладонью свою круглую отполированную голову и задумался. Галимов снял с себя автомат, прислонил его к стене и, уважительно вслушиваясь в разговор, брал руками ломтики мяса, с аппетитом ел, запивая вином. Баулин, глядя на него, не сдержался и потянулся к стакану. Вино было мягким, душистым и приятно растекалось по телу. «Все равно ведь ждать, пока подгонят машину», — решил он и, больше уж не стесняясь, тоже принялся за мясо.

— Вы слышали, учитель, что-нибудь о Хае Лифшиц? — спросил Вердыш. В глазах его опять появилось то, почти веселое выражение.

— Нет, — ответил Баулин.

— Я так и знал. А о Юрии Короткове?.. Тоже нет. Впрочем, так и должно быть. А ведь это были неплохие ребята… Но, наверное, вы знаете, что такое Дофтана? Даже этому вас не научили? Зря. Дофтана — румынская каторжная тюрьма. Ваш покорный слуга отбыл в ней четыре года. Он потерял там свою пышную шевелюру и приобрел много друзей. Но увы… Знаете, как умерла Хая Лифшиц? Она объявила голодовку и держалась сорок восемь дней. Об этом писал весь мир. Ей очень хотелось кушать, учитель, но она ненавидела фашизм.

— За что же вы попали в эту тюрьму?

— Мне не нравились король и Антонеску. У нас были личные счеты.

— Не хотели ли вы сказать?..

— Именно это я и хотел сказать: я был членом бессарабской подпольной организации. Слыхали про такую?

— Но ведь…

— Ведь ее давно не существует. Не так ли? И сейчас я выходец из другой партии. Вам понятно это, Баулин?

— Нет.

— И мне тоже. Правда, капитан Ткач любезно мне разъяснил: если я не член партии, то я был в другой партии. А всякий, кто был в другой партии — выходец. Чудесное слово — «выходец»! Вам оно нравится?.. Впрочем, не следует об этом говорить. Вы знаете, как кастрируют быков? Довольно простое дело. Но для того чтоб научиться ему, я проторчал четыре года на институтской скамье в Яссах. И это недешево стоило моему папе… Хотите послушать Вертинского? Впрочем, ну его к черту! Он надоел мне за ночь. Давайте еще выпьем!

Вердыш не был пьян, и только сейчас Баулин понял, что лицо его красно не от вина, а такая на нем кожа — грубая, обветренная. Наливал он из бутылки спокойно, стараясь не расплескать.

— Вы были в Сибири, учитель?

— Я сам уралец.

— Правда там такие морозы, как говорят?

— Мы ведь жили.

— Неплохо сказано. Впрочем, если там разводят овец, то все в порядке. Я захватил с собой инструменты… У Лещенко есть отличная песенка! «А я Сибири не страшуся, Сибирь ведь тоже русская земля». Я слушал ее в Бухаресте, когда он там пел. Огромная была популярность у этого эмигранта. Шмекер первой руки… Что же вы не пьете? Отличное вино. Плохого не держу. Не так ли, сержант?

Вердыш, прикрыв белесые веки, неторопливо потянул из стакана. Внезапно он прямо посмотрел на Баулина, сощурился, словно прицеливаясь:

— Хотите совет, Баулин?.. Бывает много грязной работы. Поверьте, я это отлично знаю. Но, когда ее делаешь, все равно надо думать. Грязная работа зависит не от вас. Думайте, Баулин! Иначе, черт возьми, будет очень скверно… За ваше здоровье! — Он допил вино и резко отставил стакан. — Кажется, пора.

Слышно было, как, грохоча кузовом, подходит машина, и от нее задрожала на столе посуда и оконные стекла.

Вердыш встал первым, коротко оглядел комнату, деловито снял с гвоздя брезентовый плащ с капюшоном, перекинул его через руку и наклонился за желтым чемоданом, что стоял в углу. Галимов опередил его, подхватил чемодан. Видимо, тот был тяжел, и Галимов вскинул его на плечо.

Машина стояла у крыльца. Было уже совсем светло, хотя солнце еще не поднялось. Мокрая, в колдобинах и лужах, дорога дымилась, и белесые хлопья тумана поднимались над садами, над хатами, цепляясь за ветви и крыши, пряча улочки и небо. Пьяняще пахли табаки.

Вердыш вдохнул полной грудью и легко занес ногу на высокое с налипшей грязью колесо, перелез через борт и сел на скамью. Галимов подал чемодан солдату, стоящему в кузове.

— Всего доброго, — кивнул Вердыш Баулину, лицо его сделалось серьезным и словно отдалилось. Он отвернулся и стал смотреть на дорогу. Рядом с ним пристроился солдат.

Во всем, что происходило сейчас, была какая-то двойственность: Баулин верил, что должен делать именно то, что делал, и вместе с тем этот лысый человек был бесконечно мил ему, и Баулин не в силах был победить в себе возникшей к Вердышу симпатии. Но он не знал, как иначе можно или должно поступать, только чувствовал необоримую смуту.

— Учитель, — вдруг позвал Вердыш, — одну минуту.

Баулин спрыгнул с крыльца, подошел к машине. Вердыш склонился к нему и тихо сказал:

— Просьба к вам: передайте, пожалуйста, мои книги в библиотеку. Пригодятся… И вот еще что, — зашептал он, — вам не приходило на ум, что сразу после войны прошли справедливые процессы над пособниками немцев? Ну, ну… — И, перегнувшись через борт, похлопал Баулина по плечу.

Машина тронулась, подпрыгнула на колдобине и поехала, разбрызгивая в разные стороны жидкую грязь. Вердыш выпрямился. Хорошо видны были его гладкая, ничем не прикрытая голова и седые виски.

— Ай, веселый человек, ай, веселый! — сказал Галимов вслед машине, и в словах его Баулин уловил злую, затаенную тоску.

5

Их осталось пятеро: он, двое солдат, Галимов и Кындя. Шли тесной группкой.

Рваные полосы облаков уходили за холмы. Они были грязно-синие, как застиранная милицейская гимнастерка Кынди. Открылось небо, просвеченное солнцем. Оно словно дышало, вбирая в себя влажный воздух. Прозрачный трепет стоял над белеными хатами, раскиданными по склону, над журавлиными стрелами колодцев и пирамидальными тополями.

Быстро подсыхали тропки. Становилось жарко. Баулин снял пиджак и, бережно сложив его, нес, стараясь держаться рукой за карман, где был партбилет. Полосатые брюки были заляпаны грязью, и он с сожалением подумал, что их долго придется очищать и гладить, когда он вернется домой.

Листья яблонь еще были тяжелы от водяных капель. Матово поблескивали недозрелые гроздья винограда. Со дворов вкусно пахло жженой соломой. Хлопали калитки, и по дороге тянулись скрипучие арбы. Быки ступали с упрямым достоинством, возницы в арбах сидели неподвижно, еще не согнав с себя утренней дремы. Все было здесь так, как и много дней назад: стон колодцев, блеяние овец, выгоняемых на улицу, дробный перестук молотков о наковальню в кузнице, — будто начиналось обычное утро и ничто не изменило его древний порядок.

Пятеро молча двигались ко двору Скуртула. Еще издали Баулин заметил груженную узлами и мешками машину. Она изредка коротко сигналила, и это заставляло убыстрять шаг. А когда подошли поближе, Баулин увидел, что в кабине сидел конопатый молоденький шофер и на коленях его девчонка. Он узнал ее и вспомнил, что в бланке она записана Катериной. Шофер что-то показывал ей, открывая в улыбке редкие зубы, и девчонка робко тянулась пальцем, нажимала гашетку и, когда раздавался сигнал, отдергивала руку и заливисто смеялась.

У плетня группка мужчин в выгоревших фетровых шляпах молча смотрела на то, что делалось во дворе. В белых рубахах, босые, вытянув шеи, они напоминали сбившихся в кучу гусей. По земле были раскиданы хомуты, сбруя, тряпки, солома. Черная в белых пятнах корова уныло жевала траву. Лениво квохча, бродили куры. В центре двора стояли на коленях Скуртул и его жена. Оба, бормоча невнятную молитву, широко крестились и отбивали поклоны в сторону дома. На засаленный пиджак Скуртула налип пух, и щеки его тоже казались покрытыми серым пухом.

В нескольких шагах от них, расставив ноги, выпятив крепкий живот, застыл Тофан. На тяжелом пористом носу его выступили капли пота. Председателю было жарко, но он стоял с непокрытой головой и наблюдал за молящимися. Услышав скрип калитки, Тофан повернулся всем туловищем, увидел Баулина и солдат, крикнул своим тонким голосом:

— Гата!

Скуртул еще раз перекрестился и, не глядя в сторону Тофана, поднялся с колен, стряхивая с них налипшую грязь. Елена, вскрикнув, кинулась к корове, дрожа, припала к пятнистому боку, цепко перебирая по шерсти пальцами. Скуртул подошел к жене, быстрым движением оторвал ее от коровы, что-то тихо говоря. Женщина сникла, будто ослабев, и оперлась о хлипкое плечо мужа. Так они двинулись к машине, не спеша и покорно.

Конопатый шофер-солдат выскочил из кабины и, подхватив Ленуцу за талию, стал ее подсаживать в кузов. Она неловко ухватилась рукой за узел. Треснула материя, и на землю посыпались старые портки, кушмы, ботинки. Коричневая рубаха с погонами зацепилась за край кузова, поболталась и соскользнула вниз. Скуртул юрко наклонился, скатал рубаху в комок и поспешно стал собирать другие вещи.

«Форма», — мелькнуло у Баулина. Он узнал ее. И все стало другим: серое лицо Скуртула заострилось, тонкие губы скривились в алчном оскале, Ленуца, перегнувшись через борт, жадно смотрела, все ли подберет муж. «Суд тебе нужен, гадина! Суд!.. А если бы чуть что, то в спину бы стреляли без всякого суда».

— Фашист? — круто повернувшись к Тофану, спросил он.

Тофан пожал плечами.

— Царанистом был… Крестьянская партия.

— А это? — кивнул Баулин на рубаху.

— Царанисты тоже носили, — ответил Тофан и отвернулся.

Было такое чувство, будто кто-то жестоко, скверно обманул. «Мерзавцы! — весь кипя, думал Баулин. — Они же тут друг друга покрывают. А я простофиля, ох и простофиля! Вон он, святоша, ползает по земле за своим барахлом. В коричневой рубахе ходил!.. Сейчас они все добренькие… — И вспомнился Бердыш. Теперь его спокойная уверенность показалась наигранной. Как же он, Баулин, не заметил? Ведь это было так явно. Слепец! И, внутренне холодея, с трезвой ясностью подумал: — Провокатор! А я с ним за одним столом…»

— Поехали! — крикнул веселым голосом шофер.

— Прекратить! — оборвал его Баулин. Тот состроил невинную гримасу и полез в кабину. Баулин повернулся к Галимову, спросил: — Дорогу знает?

— Все шофера инструктированы, — сухо ответил сержант. Его крутые желваки выпирали на скулах. Он поднял руку и махнул шоферу. Девчонка по-прежнему сидела в кабине, с любопытством пяля глаза на приборы.

Баулин закурил, чтоб успокоиться. То, что все так обернулось и встало на свои места, придало ему твердости. «Хватит либеральничать. Привыкли жалеть…» И все же в глубине души оставалось то смутное, что заронил в него Вердыш, и он не мог запросто отделаться от него.

Машина тронулась, и мужики, что стояли у плетня, разом повернули головы.

Во двор Скуртула въезжала подвода. Тофан, тяжело ступая, подобрал хомуты, сбрую и, размахнувшись, кинул на подводу. Потом подошел к корове, бережно, по-хозяйски погладил ее и крикнул что-то мужикам. Те гуськом боязливо вошли во двор и начали подбирать разбросанные вещи. А Тофан поднялся на крыльцо и исчез в хате.

— Был хозяин — нет хозяина, — покачал головой Галимов. — Один шутор-бутор остался.

И не поймешь, как сказал это: то ли грустно, то ли радостно.

«Хитрит», — неприязненно подумал Баулин и отвернулся, чтоб не видеть скуластого, узкоглазого лица сержанта.

Из-за угла, разгоняя высыпавших на дорогу кур, выскочила машина. В кузове сидело несколько человек. Машина резко затормозила, из кабины вышел офицер. Лицо его было бледным, и рыжеватые усики ярко выделялись на нем. Увидев его, Баулин обрадовался, будто встретил давнего знакомого, и нетерпеливо ждал, пока офицер аккуратно, чтоб не ступить сапогами в грязь, шел к калитке. Галимов подтянулся, одернул гимнастерку и заспешил навстречу, вскинул руку к козырьку, намереваясь рапортовать. Но офицер коротко усмехнулся и небрежно махнул, давая этим понять, что никакого рапорта не надо.

— Как дела? — спросил он у Баулина, протягивая руку, хотя не виделись они всего несколько часов.

Баулин ответил на пожатье и собрался было все рассказать, но офицер перебил его:

— Курить у вас что-нибудь осталось? Я свои кончил. Даже горько во рту, а курить, понимаете, хочется.

Баулин поспешно достал портсигар. Офицер размял папиросу, с наслаждением, прикрыв зеленые глаза, закурил. Он выпустил длинную, тонкую струйку дыма и смотрел, как она быстро тает в воздухе. Помедлил еще, отдаваясь удовольствию завзятого курильщика, и спросил:

— Все у вас в порядке?

— Не совсем, — ответил Баулин. — Бежал один тип. Семью оставил, а сам бежал.

— Какая семья?

— Жена и двое мальчиков.

— Так, так, — задумчиво сказал офицер и поковырял носком сапога кучку соломы. — Вина бы сейчас выпить. Голова трещит. Тут не найдется, в этой хате?

— Я не искал.

— Жаль… Знаете, тогда у председателя было неплохое вино. В нем этакий земляничный аромат. По-моему, сухая «Лидия». Смесь земляники с черемухой. Приятный букет. Заехать к нему?

— Он здесь, в хате.

— Впрочем, бог с ним… Терпеть не могу, когда болит голова. Я еще одолжусь у вас папироской про запас, если не возражаете.

— Нет, отчего же! Пожалуйста.

Офицер взял из портсигара две папиросы, бережно спрятал их в карман гимнастерки, взглянул в сторону машины, что ждала его. Видимо, ему не хотелось возвращаться к ней.

— Устал, — сказал он тихо и провел ладонью по лицу. — Тоже мне война… с бабами и детишками. — И неожиданно с остервенением сплюнул.

Тут же лицо его стало строгим, в глазах мелькнула жестокость.

— А с бежавшим, — сказал он изменившимся, почти командным тоном, — дело простое. Грузите семью без него. Сам придет. Проверено. Желаю успеха. — И, легко вскинув ладонь, козырнул. — Галимов, — крикнул он, уже направляясь к машине, — смотри, чтоб порядок был!

— Есть! — подтянувшись, ответил Галимов и тоже козырнул.

Офицер шел, чуть ссутулив узкие плечи, и погоны на них неуклюже топорщились. Со спины он не казался таким стройным, было во всей его фигуре что-то жалкое. Он открыл дверцу кабины, но не спешил садиться, несколько раз жадно затянулся папироской, откинул ее далеко в лужу, а потом ступил на подножку и грузно, что уж совсем не было на него похоже, сел. Машина тронулась.

Баулин посмотрел ей вслед, и ему захотелось крикнуть, чтоб офицер вернулся. Он не знал, для чего это нужно ему, только чувствовал: что-то осталось меж ними недоговоренное, очень важное сейчас. Оно лишь мелькнуло в словах офицера незримой струей, так и не собравшись в точную мысль. «Что он хотел мне сказать? Что?» И догадался: офицер не мог ему ничего сказать, просто в нем жила та же смутная двойственность, что и в Баулине.

Он повернулся к Галимову и позвал:

— Идем!

Возле двора Урсула ждала порожняя машина, и в кабине, раскрыв настежь дверцы, безмятежно спал шофер. Подле плетня, так же как и у дома Скуртула, молчаливо топталась небольшая группка людей.

Пятеро вошли в калитку и поднялись по ступеням, по которым пробегали ночью. Широкие пятна солнца лежали на полу, высвечивая разноцветные тряпки, детское поломанное ружье, старую шляпу. Здесь почти ничего не изменилось. Женщина сидела в углу на скамье, и взгляд ее больших черных глаз по-прежнему был пуст и неподвижен. Мальчики, положив головы ей на колени, спали. В хате было тихо и прохладно.

— Не пришел, — сказал Галимов.

И опять наступила тишина. Чтоб прервать затянувшееся молчание, Баулин приказал:

— Грузите!

— Ай, собака! — вдруг взорвался Галимов, скулы его побелели, и он с силой пнул табуретку, она, хрустнув, отлетела к окну. — Ай, собака! Детей, гад, бросал… Жену, гад, бросал. Сволочь!

Он сорвался с места, схватил деревянный чемодан и кинулся к выходу. Перед ним расступились. Сержант выбежал из хаты, и Баулин увидел в окно, как он подскочил к машине и двумя руками, так, что покраснела шея, обтянутая тугим армейским воротником, забросил чемодан в кузов.

— Чего стоишь?! — закричал Галимов на солдат. — Давай узлы, давай кошелку! Бабу давай! Детей давай! Все давай!

Солдаты, подчинившись окрику, суетливо кинулись к вещам. А Галимов, перепрыгнув через ступеньки, вновь влетел в хату. Он взял с колен женщины одного из мальчиков, подхватил его на руки, понес к машине. Мальчик проснулся, вздрогнул и заплакал.

— Зачем ревешь? — со сдержанной яростью говорил Галимов. — Поедешь на машине. Далеко поедешь… Хочешь на машине?.. Дурак, что ревешь.

Он вынес мальчишку на улицу, остановился у кабины и стукнул ногой по сапогу спящего шофера.

— Встать!

Шофер вскочил чуть не ударившись о крышу, выпучил сонные глаза.

— Спать приехал, да? — кричал Галимов. — Под арест хочешь, да?

Шофер вытянулся на подножке по стойке «смирно».

— Заводи машину! — приказал Галимов.

— Есть! — в полную силу легких гаркнул шофер.

Мальчишка еще сильнее заплакал, засучил ногами. Галимов поставил его на землю, покачал головой и повернулся к хате, откуда солдаты тащили вещи.

«Наделает еще делов», — подумал Баулин и заспешил на улицу. Несколько пар глаз смотрели на него из-за плетня.

— Товарищ начальник, — робко позвал кто-то.

Баулин увидел впереди толпы низенького старичка с черным, как головешка, лицом. Он мял в руках шляпу и смотрел заискивающе.

— Что вам? — Баулин подошел к плетню.

— Интересуемся, — тихо сказал старик. — Повезете семью без хозяина?

Баулин понял, что спрашивает старик не зря, он что-то знает об Урсуле, и, боясь выдать волнение, ответил:

— Да. Такой приказ.

Старик повернулся к остальным и быстро заговорил по-молдавски. Все склонились к нему и зашептались. Баулин поискал глазами Кындю. Увидел его стоящим у крылечной стойки и махнул рукой. Кындя подошел.

— О чем они говорят?

— Спорят, — ответил Кындя. — Старик сказал: нельзя семье ехать без Урсула. Он его дядя.

— Еще что?

— Еще говорят… им сказали, что семью нельзя отправлять без хозяина.

«Вот оно что, — подумал Баулин. — Поэтому и сбежал этот Урсул».

Галимов вынес из хаты второго мальчика и поставил его рядом с братом.

— Товарищ начальник, — опять сказал старик, и все остальные замолчали, притаились. — Урсул в моей хате. Он немножко заболел. Лежит на чердаке. Это недалеко. — И, повернувшись к Кынде, сказал ему по-молдавски, а потом Баулину: — Он поведет, — и отвернулся.

Галимов, видимо, услышал последние слова старика.

— Где?! — крикнул он.

— Пять минут идти, — ответил Кындя.

— Быстрей!

Пошли втроем. Галимов почти бежал и подгонял Кындю. Тот, тяжело дыша, шлепал босыми ногами. Баулин едва поспевал за ними. Солнце горячо припекало спину.

Остановились у хатки, которую почти закрыла старая, корявая груша. Звякнула цепью собака. Кындя подобрал с дороги ком грязи и швырнул в нее. Собака залилась лаем и отскочила в дальний угол двора.

Обошли вокруг хаты, отыскивая чердачное отверстие. Серая деревянная дверца была приоткрыта. Галимов остановился напротив нее, задрал голову и крикнул:

— Эй, выходи! — Никто не отозвался. — Выходи! — еще раз приказал он.

У стены лежала плашмя приставная лестница. Галимов поднял ее, приладил и, цепко взобравшись наверх, толкнул прикладом автомата дверцу, нырнул в нее. На чердаке послышалась возня, вскрик, и через минуту показался человек в суконном пиджаке и военной гимнастерке. Видимо, Галимов толкнул его сзади, и тот, едва успев зацепиться за лестницу, сполз по ней на спине, гулко ударившись о землю тяжелыми солдатскими ботинками. Плоское лицо с вмятиной на переносице, взъерошенные волосы, глаза сощурились от солнечного света.

Баулин отпрянул от неожиданности. У стены стоял Медведь, парень из партизанского отряда Гололобова, и смотрел на него. Да, это был тот самый Медведь, с которым они служили в одном взводе, молчаливый, хмурый, исполнительный Медведь, а по-молдавски — Урсул.

Баулин не успел еще опомниться, как Галимов спрыгнул с чердака вниз, присел и, выкрикнув «А, гад!», с маху ударил кулаком Урсула по лицу. Из рассеченной губы брызнула кровь. Урсул откинулся к стене хаты и замер, прикипев к ней.

Галимов вскинул на руку автомат. Пальцы впились в металл. Плечи вздрагивали.

— Вперед! — крикнул он.

Только тогда Баулин понял, что произошло. Он подскочил к Галимову и старым, почти забытым приемом выбил ногой из рук сержанта автомат, так что тот ударился о лестницу и свалил ее.

Урсул стоял не в силах оторваться от стены, посинев лицом, и кровь с губы стекала на подбородок. Очевидно, он и не чувствовал этого, оглушенный ударом.

— Ваня! — Баулин схватил его за лацканы пиджака. — Ваня!

Урсул посмотрел в упор колючими глазами, молча оторвал от груди его руки и вытер рукавом рассеченную губу.

— Не узнаешь? — задыхаясь, крикнул Баулин. — Не узнаешь? Баулин я… Медведь, помнишь?

Урсул ничего не ответил, еще раз скользнул по его лицу отрешенным взглядом, повернулся и пошел к калитке.

— Стой! — в отчаянии крикнул Баулин и в это время увидел, как Галимов, подобрав автомат, снова вскинул его на руку.

— Уберите к чертовой матери!

— Молчи, директор, — процедил сквозь зубы Галимов. — Ай, молчи…

— Вы у меня… — погрозил Баулин кулаком перед его лицом и осекся. Узкие налитые глаза сержанта повлажнели.

— Молчи, ты… — опять протянул с какой-то странной болью Галимов. — Ай, молчи… — И внезапно, растопырив пальцы, яростно схватился обеими руками за лицо. Фуражка слетела с его головы и покатилась к ногам Кынди. Тот смотрел с любопытством, отвесив нижнюю губу, наклонился, поднял фуражку и тронул за плечо сержанта. Галимов стряхнул его руку и, отворачивая лицо, пошел к дороге. Кындя двинулся за ним, так и держа фуражку в вытянутой руке.

6

Баулин догнал Урсула почти у грузовика.

— Тут какая-то ошибка, Ваня, — заговорил он, пытаясь перебороть жаркую дрожь. — Слышишь?! Надо к Гололобову. Слышишь? К Гололобову…

Но Урсул смотрел на машину, где в кузове сидели его жена и сыновья. Лицо у женщины было такое же, как в хате, только морщины у губ стали круче. Старик, который указал Баулину, где прятался Ион, стоял, опираясь на палку, все время поднимался на носки, что-то говорил. Глаза его слезились, он то и дело тряс головой, и шляпа подпрыгивала на ней. Женщина словно не замечала его. Только по тому, как напряженно сплелись пальцы ее рук, чувствовалось, что она его слышит, но не может или не хочет отвечать.

Урсул подошел к грузовику и поднялся в кузов.

— Разгружайте машину! — крикнул Баулин.

Солдаты удивленно оглянулись на него.

И в это время из проулка выскочил газик с открытым верхом.

— Как дела, Баулин? — спросил капитан Ткач.

Гололобов сидел неподвижно, откинувшись на спинку сиденья. В жесткие складки, что тянулись от широких глазниц ко рту, въелась пыль, и на очках была пыль, выглядел секретарь уставшим. А капитан Ткач был свеж, черные лихие усы топорщились, серые глаза смотрели весело.

«Вовремя», — облегченно мелькнуло у Баулина. Он подошел к машине, козырнул:

— Разрешите доложить?

— Докладывай, — улыбнулся Ткач, достал из нагрудного кармана гимнастерки янтарный мундштук с позолоченным колечком, принялся вставлять в него сигарету.

— Произошла ошибка, товарищ капитан.

— Какая?

— Урсул… Медведь.

— Молдавский язык знаю. Можно без перевода.

— Мы вместе были в партизанах.

— Та-ак…

Гололобов вздрогнул. Блеснули на солнце стекла очков. Он приподнялся в машине.

— О ком речь?

— Ваня Медведь, — заторопился Баулин. — У нас в отряде был, товарищ Гололобов! Вы должны помнить… Тихий такой… Медведь!

Лязгнула железная дверца газика. Капитан вышел из машины.

— Спокойно, — сказал он и тут же повернулся к Гололобову. — Списки мы вам давали, товарищ секретарь. — Он сделал ударение на последних словах и, усмехнувшись, взглянул на Галимова. Тот стоял, держа автомат за ремень, и безучастно смотрел на дорогу. Сержант казался теперь низеньким и даже щуплым. Наверное, он только что пил воду, и гимнастерка его была в темных подтеках на груди.

— Сержант! Отправляйте машину! — отдал команду капитан Ткач.

— Постойте, — сказал Гололобов и поморщился, словно от боли, как морщился, когда его трепала лихорадка в лесах.

— Никаких «постойте», — твердо сказал капитан. — Здесь командую я. Быстрее, сержант!

Гололобов еще раз взглянул на машину и отвернулся.

Женщина качнулась в кузове. Старик засеменил рядом, все убыстряя и убыстряя шаг. Грузовик выбросил комок белого дыма ему в лицо, старик споткнулся, взмахнул палкой и едва удержался на ногах.

— Садитесь, — подтолкнул Ткач Баулина.

Газик тронулся. Капитан закурил, и запахло душистым табаком.

— В партизанах, значит, — сказал он. — А вот в Онештах один мерзавец пальнул из двухстволки в уполномоченного райкома. Еще бы немного — и голову снес… Вот вам и партизан.

Он насмешливо посмотрел в сторону Гололобова. Тот сидел впереди, цепко держась за металлическую скобу, и во всей фигуре его чувствовалось напряжение.

— Сегодня к вечеру, — сказал капитан, — сдадите докладную с подробным описанием. Не забудьте приложить к ней инструкцию. Она обязательна для сдачи. Не потеряли?

— Нет, — ответил Баулин.

— А насчет партизан, — пыхнул сладковатым дымком Ткач, — запомните, дорогой, еще серьезная проверочка предстоит.

Баулин ждал, что Гололобов вмешается в разговор и одернет этого капитана, как умел он это делать в отряде, резко и решительно. Но Гололобов так и не обернулся. «Боится! — ахнул Баулин. Но тут же догадался: — Эти эмгэбэшники лучше знают. Они могут знать и то, чего даже не знает Гололобов. Поэтому и молчит секретарь… А что я знаю про Урсула? Что у него было? Он пришел в отряд перебежчиком. Был хорошим партизаном?.. Но ведь мало ли… Нечего было соваться! Что там написано в бумаге об этом Урсуле? Кажется, пособничество или что-то другое. Все перепуталось… Надо молчать, надо молчать, как молчит Гололобов… Надо молчать».

— Вас тут хоть накормили завтраком? — спросил Ткач. — А то ведь этот Тофан толстокож.

— Спасибо… Мы перекусили, — смущенно ответил Баулин, вспомнив завтрак у Вердыша.

Ехали по притихшим улицам. Дорога подсохла, и колеса взбивали желтую пыль. Лишь местами в тени от деревьев поблескивали лужи. День наступал жаркий. Несмотря на движение машины, чувствовалась духота, и ветер, дувший навстречу, был теплый, с горьковатым запахом парной земли.

Неподалеку от площади, где были церковь и сельсовет, встретили Тофана. Он шел рядом с подводой, доверху груженной бочками, хомутами, мешками. Лежали свернутые трубкой ковры, полосатые одеяла, на задке торчало несколько пар сапог. Помощник остановил машину. Капитан Ткач вышел, присел несколько раз, разминая затекшие ноги.

— Здорово, председатель.

— Бунэ диминяца. — Тофан склонился всем туловищем. — Доброе утро.

— Хозяйничаешь? — кивнул на подводу Ткач.

Тофан развел руками, будто хотел сказать: ничего, мол, не поделаешь — приходится.

Гололобов и на этот раз не вылез из машины. Подождал, пока подойдет Тофан, пожал ему руку.

— Смотри у меня, председатель! Все оприходовать. Никаких хищений. Головой отвечаешь, как за растрату государственного имущества. Все понял?

Тофан стоял, вытянув по-солдатски руки по швам, и от этого фигура его стала еще более нелепой и тяжелой. Он смотрел маленькими глазками на Гололобова, и в лице его была детская покорность.

— А уполномоченного почему не накормили? — неожиданно спросил секретарь.

Тофан скосил глаза в сторону Баулина.

— Сейчас только готово, товарищ секретарь. Ко мне домой пойдем. Жена хороший завтрак сделала. Всех прошу.

— Спасибо, уже отзавтракали.

— Обижаете, товарищ секретарь.

— Переживешь, — махнул рукой Гололобов.

Капитан Ткач тем временем подошел к подводе, поворочал бочки, заглянул на дно, потом развернул один ковер, другой. Погладил, пощупал.

— Монастырский? — крикнул он Тофану.

Тот оглянулся, пригляделся:

— Монашки делали.

— Хорош рисунок. Кто оставил?

— Соколан, товарищ начальник.

— Это тот, что примарем был?

— Примарь умер, товарищ начальник. Соколан вином торговал.

— Ах, этот. Ну, ну… Богато жил. — Капитан еще раз погладил ковер, бережно свернул его. — Куда складываете?

— В сельсовет, товарищ начальник.

Ткач повертел в пальцах янтарный мундштук, сложил губы трубочкой и засвистел «Сердце красавицы». Так, насвистывая и мягко ступая в новеньких хромовых сапогах, будто шел по устланной ковром дорожке, приблизился к Тофану, посмотрел на него по-птичьи сбоку, потом с другого бока и покачал головой.

— Ой, хитер ты, Тофан, ой, хитер! Так посмотришь — святая простота. Вот полюбуйтесь: физиономия — сковорода, хоть яичницу жарь. А за сковородочкой — лисица… Сколько у тебя семей подняли?

— Шестерых, товарищ начальник.

— Вот, слыхали? — подмигнул капитан Гололобову и Баулину. — В других селах по двадцать и больше берем. И как это тебе все сходит? Ума не приложу… В армии старшиной был?

— Старшиной, товарищ начальник.

— Без табачка небось не сидел?

Капитан Ткач сунул руки в карманы, приподнялся на носках, будто хотел заглянуть в маленькие щелки глаз председателя.

— Ну, хозяйствуй, хозяйствуй, Тофан, — сказал он, холодно улыбаясь. — Береги добро. — Так он покачался на носках и вдруг закричал: — Для кого стараешься?! Думаешь, вернутся они? Насквозь вижу. Круглым хочешь быть. Без углов. Для всех хороший! — И, выхватив руку из кармана, затряс перед носом Тофана пальцем: — С-с-смотри у меня!

Тофан стоял по-прежнему, выпятив живот, как защиту, держа руки по швам.

Крик капитана тупыми ударами отдавался в Баулине, и он сидел в машине съежившись, словно ожидая, что Ткач может тотчас повернуться к нему и так же замахать перед его носом пальцем. И, глядя теперь на Тофана, он подумал, что всегдашнее добродушно-улыбчивое выражение, которое не сходило с лица председателя, таит в себе нечто загадочное, как любая маска. И, может, только Ткач понимает ее.

Капитан повернулся на каблуках, подошел к машине, сел. Выстрелом лязгнула дверца.

— Будь здоров, председатель, — уже мирно сказал Ткач.

— Смотри за порядком, — качнул головой Гололобов.

— Друм бун, — ответил Тофан. — Счастливого пути.

Помощник склонился к рулю. Газик развернулся на дороге, объехав вокруг подводы с барахлом, чуть не задел председателя и заковылял вдоль улицы.

Выехал из села. У обочин тянулись остролистые акации, а за ними сплеталась в единый зеленый заслон виноградная лоза, подпертая тычками. Тяжелые гроздья томились под солнцем.

Баулин сидел рядом с Ткачом, робко прижимаясь к борту машины, боясь ненароком во время толчка задеть плечом капитана. Ткач хмурился, и Баулину невольно начинало казаться, что капитан вот-вот повернется к нему и, как он это сделал только что с Тофаном, одним рывком обнажит все тайники его души. И ему хотелось, чтоб Ткач совсем забыл о нем.

— Товарищ Баулин, — позвал Гололобов.

Баулин откинулся было на сиденье, но тотчас наклонился к стриженому затылку секретаря райкома.

— Слушаю.

— Обвыклись в школе? Как у вас там дела с ремонтом?

— Дней через десять закончим, — торопливо ответил он.

— Это хорошо. До вас директор пьяница был. Знаете?.. Сняли, исключили из партии. Коллектив он там распустил. Сплетни, дрязги. Тяжеленько вам придется. Будут трудности, обращайтесь без стеснения. Всегда поможем. Школа — большое дело. Новых людей воспитываем.

Баулин слушал, стараясь за гулом мотора не пропустить ни одного слова. Ведь не зря же секретарь именно сейчас заговорил о школе.

А Гололобов помолчал, повертел головой, словно разминая шею.

— Виноград нынче хорош. Если опрыскаем вовремя после дождя, чтобы мильдью не сожрала, богатый урожай будет. А, Ткач?

— Отлично дозревает. Винцо будет крепкое, — отозвался капитан.

— Да, сахаристость есть. План, пожалуй, перевыполним.

Ткач неожиданно хихикнул, отер пальцем усы.

— А в Онештах винодел отличный анекдотец ночью выдал. Про девчонок-практиканток. Слыхали? Прислали их на ферму. А случная кампания. Зоотехник оставил их, уехал. Приезжает через сутки. «Как дела?» — спрашивает. «Плохо», — отвечают девчонки. «Что, бык не идет?» — «Да нет. Корова на спину не ложится». — Капитан Ткач подпрыгнул на сиденье и рассыпался довольным смехом. — Что, хорош анекдотец?

Гололобов дернул плечами.

— Я ведь это к чему, — веселился капитан. — Плохо еще кадры готовим. Присылают специалистов. Черт знает чему их там учат. Коровы, как волка, боятся… А между прочим, сюда, в Пырлицу, прекрасную девчонку-ветеринара направили. В сельхозотделе видел. Дурачье, хотели назад отправлять. Присоветовал: шлите в Пырлицу. Скоро местечко освободим. Дьявольски красива. Все при ней. Хороша-а!

— Перестаньте! — Гололобов повернулся. Лицо его было пыльным и желтым, как после приступа лихорадки. — Вы!..

— А-та-та-та, — пощелкал языком Ткач и подмигнул Баулину. — Виноват. Забыл, что вы не любитель… А я грешен. Уважаю веселый анекдот.

Кончились виноградники, потянулись бурые холмы с выжженной травой, иссеченные шрамами овечьих троп. Небо над ними стояло блеклое, с едва приметной голубизной. Капитан Ткач вытянул поудобней ноги и задремал.

То ли от тряской дороги, то ли оттого, что стало жарко, Баулина начало клонить ко сну. На глаза наползала мутная пелена, а в голове однообразно сдавленно шумело, будто кто-то все время рядом стучал по мягкому. И он боялся заснуть, потому что во сне мог толкнуть капитана.

Так ехали недолго. Газик вырвался на поворот, и Баулин увидел эшелон. Он стоял в низине — длинный ряд товарных вагонов, лишь один впереди пассажирский. Паровоз был на пару и выбрасывал клубы серого дыма. За эшелоном, на кукурузном поле, полукольцом растянулась цепь солдат. А по эту сторону, на вытоптанной поляне, шла суета: разгружались машины, тащили к вагонам узлы и чемоданы. В ряд пристроились три письменных стола. За ними сидели офицеры, что-то выписывали, и возле этих столов вытянулась короткая очередь. Поодаль, в небольшом загоне, теснились свиньи, овцы, несколько коров. Все это Баулин успел разглядеть, пока подъезжали.

Газик остановился возле будки. Здесь была небольшая клумба, обнесенная белеными кирпичами. На ней ярко полыхали маки и мальвы. Но кто-то прошел по клумбе, и часть цветов была смята, придавлена к земле.

— Подождешь здесь, — сказал помощнику Гололобов, вылезая из машины. И, когда ступил на землю, сразу превратился в низкорослого и коренастого.

— Капитан Ткач! — окликнули от столов.

Навстречу поднялся худощавый седой полковник. В отличие от других он был в сером, со стальным отливом кителе, гладко выбрит, и щеки его тоже, казалось, поблескивали металлом. Полковник подошел. Повеяло слабым запахом одеколона.

— Капитан Ткач, — снова повторил полковник и заговорил, перекатывая крепкое гортанное «р»: — Черт-те что у вас делается! Инструкций не знаете?!

Капитан вытянулся, щелкнул каблуками, выставив грудь.

— Знаю, товарищ полковник.

— Почему скот с собой везут? Почему, я спрашиваю?

— Давали указания.

— Плохо давали! А орденоносцы?.. Предупреждали: ни в коем случае награжденных лиц не трогать, несмотря на их прошлое.

— Так точно, предупреждали.

— Так какого черта…

— Не может быть, товарищ полковник.

— Вот как? — Полковник усмехнулся и погладил подбородок. — Пр-рошу со мной.

Ткач оглянулся на Гололобова. В глазах его мелькнул испуг.

— Просил же все проверить! — зло прошептал он.

Гололобов пожал плечами и вперевалку двинулся за полковником. Баулин увидел, как они прошли мимо столов и исчезли в толпе.

За цветником, у куста сирени, была небольшая скамейка, сколоченная из ящичных досок. С нее Баулину видна была часть вагонов с широко раскрытыми дверями. На двухэтажных нарах расстелили цветные одеяла, полосатые дерюжки, растолкали по углам узлы и чемоданы. Люди сидели, укладывали детей, ели. Эшелон был похож на множество тех, что видел Баулин во время войны и после нее. Он и сам не раз ездил в таких вагонах. Поезда эти, когда он еще был студентом, звались «пятьсот веселыми» и ходили по своим путаным графикам. И теперь все было так же, как и в прежние годы: плач детей, сохнущие пеленки в проходах, котелки — свой вагонный быт. Только не было провожающих и у каждых дверей — по солдату.

Голоса сливались в единый равномерный гул, он пластался над железной дорогой, над кукурузным полем, уплывал в блеклое небо. И казалось, качается воздух, и вагоны начинают двоиться, расползаясь в разные стороны.

Путь на платформу преграждали часовые. Баулин сидел на скамье, не зная, что нужно делать дальше. Усталость и безразличие овладели им.

А на платформе все вдруг пришло в стремительное движение. Забегали люди, раздались слова команды, и с лязгом стали захлопываться двери товарных вагонов. Просигналил паровоз. Железный грохот прокатился над кукурузным полем. Эшелон словно вытянулся по команде, запахнулся, спрятав все то, что было у него внутри, и обрел строгий вид военного, с часовыми на площадках. Он сразу же набрал скорость и пошел, пошел. А на платформе все продолжалась суета. Подходили грузовые машины, взлетали в воздух столы и опрокидывались в кузова, и солдаты стремительно прыгали за борт. Это продолжалось всего несколько минут. Машины вытянулись колонной и помчались в гору, остался на платформе разный сор: скомканная бумага, тряпки, банки — и небольшая группа солдат. Только тогда Баулин опомнился: «Ах, ты — надо было ехать с ними».

Он поднялся в досаде со скамьи. Придется топать в Пырлицу пешком. Пошел было к переезду, но увидел стоящего у самых рельсов человека в гимнастерке. Что-то знакомое почудилось в нем. Хотел окликнуть, но решил, что лучше подойти.

— Товарищ, — позвал Баулин.

Человек не оглянулся, он стоял, странно опустив руки, будто они были у него перебиты. У ног его лежал скомканный суконный пиджак. Баулин тронул человека за плечо и тут же отступил… Ион Урсул стоял, глядя вдоль рельсов, и глаза его были пусты.

— Медведь, — позвал Баулин, чувствуя, как все в нем коченеет. Взгляд выхватил приколотую к гимнастерке на полосатой желто-коричневой ленточке белую звезду ордена Славы.

7

Урсул стоял, подавшись вперед, и на плоском лице застыла больная гримаса, словно кто-то ударил его по щеке.

Баулин четко представил, что могло здесь произойти: оформляли документы на семью, а потом, наверное, пока разбирались с Урсулом, эшелон ушел. Ведь сколько народищу-то надо было пропустить. И все наспех.

«Сволочи! — вдруг прорвалось у него. — Предупреждал же. Ах ты, черт!.. Предупреждал. И Гололобов!..» — И, схватив за плечо Урсула, начал трясти его.

— Ваня, Ваня!

Урсул вяло повернул голову, медленно приходя в себя, провел ладонью по лицу.

— Мария там… Костаке, Павелаш. — И беспомощно ткнул пальцем в воздух.

— Быстрее, слышишь! — кричал ему Баулин. — В село… Надо звонить! Снимут с эшелона… Ну, быстрее же!

Урсул судорожно вздохнул, еще раз взглянул вдоль рельсов и пошел к переезду. Баулин подхватил с земли его пиджак, перекинул через руку и догнал Урсула.

Они шли рядом. Было так жарко, что воздух звенел нудно и однотонно. Листья винограда, прячась друг за дружку, обмякли, запылились. Ион шагал прямо, плоское сухое лицо его бронзовело на солнце. «Что же наделали, гады! Ах, ведь что наделали, — думал Баулин. — Надо звонить… К черту этого Ткача, и Гололобова к черту, всех их там».

— А ты тоже! — прикрикнул он на Урсула. — Прятался, как мальчишка. Языка у тебя нет?.. На чердак полез! Партизан!

Они шли рядом по мягкой дороге. Две короткие тени вздрагивали впереди. Баулин нес через руку свой пиджак и пиджак Урсула. От зноя все слиплось на теле и стало шуметь в голове. На зубах поскрипывало, было горько во рту. Ботинки взбивали желтую пыль. Больше ни говорить, ни думать не хотелось. И так шли молча часа полтора, пока не увидели окраинные хатки села…

«Надо сейчас же звонить в райком, — думал Баулин. — Срочно звонить…» Будут кричать, ругаться. И вспомнился трясущийся палец Ткача перед носом Тофана. Конечно же начнут доискиваться, как это все могло случиться, и тогда прежде всего начнут винить его, Баулина. Странно, но никто не предупреждал, что нельзя трогать орденоносцев. Даже в инструкции об этом не написано. И капитан Ткач упустил это в своем инструктаже. Все ведь слышали, кто сидел ночью в райкоме. Все могут подтвердить… А если не подтвердят? Ведь бывает так, что и не подтверждают. С Ткача, конечно, спросят за ошибку, а тот уж должен спрашивать с кого-то другого. А кроме него, Баулина, винить некого.

Они дошли до окраины села и не сговариваясь остановились у колодца. Помятое с боков ведро, прикрепленное к отполированной цепи, стояло на серых камнях. Баулин, положив пиджаки на землю, стал опускать ведро и увидел в сумеречной глубине белый клок неба и свое лицо, круглое, припухшее, с нездоровыми подтеками под глазами. Он выпустил из рук цепь. Ведро ударилось о воду, все стушевав темной рябью. Баулин долго возился, пока набрал воды.

Вынул ведро и, сглотнув слюну, протянул Урсулу. Тот припал губами к краю и долго пил, громко хлюпая, тяжело сглатывая и роняя на гимнастерку капли. Напился, отер рот и отдал ведро. Большие темные глаза его взглянули в упор. Баулин вздрогнул, отвернулся и стал жадно пить. Потом умыл лицо и долго вытирался носовым платком.

И когда вновь поднял голову и опять увидел темные глаза, то сразу же заспешил.

— Быстрее! — крикнул он. — Быстрее!

И первым рванулся от колодца. Они все ускоряли и ускоряли шаг. Выскочив на улицу, почти побежали.

Возле сельсовета на завалинке сидели несколько подвыпивших мужиков, громко говорили о чем-то. Увидев Урсула и Баулина, замолчали, с затаенным страхом проводили их глазами.

Баулин прошел через узкую комнату в кабинет председателя. Тофана не было на месте. Урсул остановился в дверях. Баулин снял телефонную трубку, услышал писклявый голос телефонистки, попросил:

— Гололобова!

В трубке долго щелкало и хрипело. Баулин нетерпеливо дул в микрофон, не выдержал:

— Что там у вас?!

— Не отвечает первый, — ответила девушка.

В отчаянной решимости Баулин выкрикнул:

— МГБ! Ткача.

— Секундочку.

В трубке тотчас щелкнуло, и совсем рядом раздался мягкий, бархатистый голос капитана:

— На проводе.

Баулин заговорил с подчеркнутой уверенностью, стараясь отчетливо выделять слова:

— Товарищ капитан, докладывает уполномоченный Баулин. С эшелоном отправлена семья Урсула, орденоносца. Я предупреждал вас о нем. Партизан. Надо срочно вернуть семью, снять с эшелона. Слушаете, товарищ капитан? — В трубке была тишина. И эта тишина была долгой. — Алло! — не выдержал Баулин. — Вы слышите?

— Слышу, милый, слышу, — ответил Ткач. — Все нам известно, дорогуша. Все известно, — протянул он задумчиво и тут же требовательно спросил: — Докладную пишешь?

— Еще нет…

— Без нее не возвращайся!.. Да, и вот что… Ты смотри там, не упоминай об этом деле с… как его там?

— Урсул.

— Вот, вот, Урсул… Просто информируй: мол, выселена семья такого-то. Понял?.. Ну, вот. Будь здоров. Ждем тебя вечерком, — ласково сказал капитан Ткач.

— А семья?..

— Сказал же, — недовольно ответил Ткач. — Знаем. Меры примем. Все.

Баулин подержал трубку и бросил на рычаг. Урсул стоял на пороге, тяжело склонив голову, смотрел исподлобья.

— Ну, вот… Примут меры. Все будет хорошо. Обязательно примут меры! — И сам почувствовал излишнюю бодрость в своих словах.

Урсул смотрел на него внимательно и неожиданно спокойным голосом сказал:

— Врешь. — И рванул со стула свой пиджак.

Баулин невольно отступил к стене, хотел крикнуть Урсулу, что не врет, что не может врать, он всегда был честен, и все об этом знают. Но не мог ничего произнести. А Урсул перекинул на плечо пиджак и пошел через узкую комнату. Тяжелые солдатские ботинки гулко били по полу. Хлопнула дверь.

Баулин еще долго стоял у стены, пытаясь проглотить то, что ему мешало. Потом, словно боясь чего-то, на цыпочках подошел и затворил дверь кабинета. «Что же сейчас? — рассеянно думал он. — Что же сейчас?» И вспомнил про докладную. Надо писать… Обязательно надо писать. Он отыскал на столе председателя ручку и несколько листков чистой бумаги.

Сел, обмакнул перо, но в голове все было ватным. Напрягаясь, пытался придумать, с чего начать, однако не мог собрать слова в какую-нибудь фразу. «Надо!» — приказывал он себе. Наконец вывел вверху, в правом углу: «В районный комитет партии». А что дальше? Надо успокоиться, надо прийти в себя. Он закурил и стал ходить вокруг стола. Его трясло, и становилось то жарко, то морозно. «Заболел я», — подумал Баулин. Если у него что-то серьезное, то положат в больницу. Да и сейчас можно сослаться на болезнь и уехать. Но тут же понял: как бы ни был он болен и что бы вообще с ним ни случилось, все равно от него потребуют отчета. И он должен будет дать его, потому что иначе из какой-то огромной цепи выпадет звено, и тогда уж не будет того цельного, ради чего была минувшая ночь.

И Баулин отчетливо увидел, как исписанный его строгим, мелким почерком лист ложится на стол Гололобова с прочими такими же, поступившими из других сел. Там соберут их вместе, и из многих появится одна бумага, которая уйдет в Кишинев. Другие люди ее прочтут, продумают и узнают, как было в июльские сутки 1949 года по всей Молдавии. Они тоже составят бумагу, в которой село Пырлица лишь упомянется, а может, даже его опустят. И эта бумага пойдет дальше и будет идти до тех пор, пока не попадет на самый высокий стол. Ее принесут туда с другими докладными, в которых говорится, о чем пишут и не пишут в газетах: о новой домне, о постройке каналов, о неполадках среди ученых и еще много о чем. И, наверное, среди всех этих дел та бумага не покажется такой уж значительной и важной, какой была она, когда ее скрепляли подписями, клали в большой конверт и припечатывали сургучом.

Подумав об этом, Баулин решительно взял ручку и обмакнул перо в чернильницу. И тут выбили ногой дверь. Она с треском хлопнулась о стену. Цепляясь за косяк, ввалился Кындя. С толстой губы к подбородку тянулась пьяная слюна. Милицейская гимнастерка была порвана, обнажилась грязная, с редкими длинными волосками грудь.

— Начальник, — захрипел он, выпучив глаза, — пистолет дай, начальник…

Баулин швырнул на стол ручку, крикнул:

— Вон отсюда!

— Гонишь? — отступил Кындя и вдруг повалился на колени, всхлипнул: — Убьют! — Он пьяно плакал, облизывая губу, и вопил: — Убьют!.. Дай пистолет, начальник!

Баулин с трудом поднял его, подхватил под мышки и поволок к двери. Кындя не сопротивлялся.

Баулин захлопнул за собой дверь, накинул крючок, сел к столу и тупо уставился в лист бумаги.

За окном небольшая пыльная площадь, церковная ограда, распятье у колодца. Садилось за хатами солнце, и лениво шли гордые волы, таща скрипучую арбу. «Что же писать?» — спросил он себя. И сразу все снова расплылось, и он почувствовал, что не сможет выбраться из этой расплывчатости и найти ответ.

Так Баулин просидел в сельсовете до вечера, пока не подошла за ним машина.

В городок приехали, когда луна медным шаром села на колокольню. Небо вокруг нее было дымным, и этот желтоватый дым тек на землю. И акации вдоль улицы, и мазанки, и котельцовые дома под черепицей утратили свои четкие очертания.

Машина остановилась у райкома. Окна в нем были темны. Там или не дождались Баулина, или решили, что докладные надо собирать утром.

Баулин вышел из машины. Его знобило, и квадратные плитки тротуара слегка покачивались под ногами, будто были на плаву. Пройдя несколько шагов, Баулин постоял, чтобы обрести твердость в ногах. Слышалось, как неровно, сбиваясь с такта, стучит движок на электростанции. В клубе, наверное, шло кино, и оттуда доносились хрипящие, с металлическим скрежетом голоса, а в той стороне, где было депо, натруженно пыхтел маневровый паровоз. Все эти звуки скрещивались здесь, в центре городка, и отдавались слабым эхом за притихшими, с черными окнами домами.

Баулин постоял, и плиты перестали покачиваться. Ему остро захотелось немедленно оказаться у себя дома, и он удивленно подумал, что за весь день ни разу не вспомнил ни о Лизе, ни о Наташке. Прежде, когда приходилось уезжать из дому даже на несколько часов, беспокоился: не случилось ли чего с девчонкой? Ей два года, а она уже столько раз болела. И Лиза ничего не может поделать, хотя сама врач. Она очень устает на этой работе. А приходит домой, еще стирает, готовит ужин. Она всегда была спокойной и ровной, даже когда они еще не поженились, гуляли по ночным скверам. Ему нравилось, что она такая, потому что он не любил развязных и крикливых. Он знал, что она не так уж красива, у нее слишком высок лоб и ноги толстоваты. Но она всегда была добра к нему и заботлива, и он любил ее. Сейчас ему жадно захотелось, чтобы она оказалась рядом. Он почувствовал щекой ее мягкое круглое плечо и теплоту гладкой кожи. Но надо было пройти еще по главной улице, а потом через базарную площадь и кривым переулком. И он пошел.

Площадь была пуста и чисто выметена: ни соломы, ни курьих перьев. Наверное, нынче утром не было базара. Он быстро дошел до дому, отворил дверь своим ключом.

Луна теперь поднялась выше и набрала белый накал. Лучи ее сизым потоком врывались в комнату. Лиза лежала в кровати, волосы ее были накручены на папильотки. Было душно. Лиза спала, широко разбросав руки. Наташка посапывала рядом в кроватке.

Вдохнув знакомый домашний запах, Баулин снял ботинки у порога, чтоб не ступать громко, и в носках прошел к столу. Будить Лизу не решился и подумал, что тихо разденется и ляжет рядом с ней.

Он сел к столу. Увидел на нем сложенные стопочкой тетради, очиненные карандаши, будильник, свечу в стаканчике для бритья. Все было на своих местах. Он любил, чтобы каждый предмет имел свое место. Лиза знала об этом и старалась сохранять на его столе порядок.

Баулин снял рубаху, аккуратно повесил ее на спинку стула. Сквозь окно виднелась часть улицы, накрененный плетень и за ним черные деревья. В какое-то мгновение ему показалось, что по ним скользнул луч карманного фонаря. Баулин прислушался: нет ли шагов? Но за дверью было тихо. Провел ладонью по лбу, чувствуя на нем испарину, и понял, что даже если ляжет в постель, то все равно не уснет. Что он завтра скажет в райкоме?.. Он еще раз взглянул на дверь и внезапно подумал: а если раздастся стук в дверь и его снова позовут, чтобы он брел с солдатами в ночи, вбегал в чужие хаты, — пойдет ли он? И с закостеневшим страхом понял: пойдет. Пойдет, потому что так привык жить всегда, отдаваясь чужой воле, которая была над ним, и еще потому, что иного пути у него не было.

И, подумав об этом, он взял со стола спички, зажег свечу и вынул из кармана вчетверо сложенный листок, на котором сверху стояло: «В районный комитет партии». Он схватил ручку и написал ниже:

Потом он перечислил фамилии тех семей, которые ему пришлось выселять. Перо его споткнулось, когда он стал выводить фамилию «Урсул», но, вспомнив Ткача, сделал так, как велел капитан.

Баулин расписался, поставил число и задул свечу. Встал, сунул руки в карманы, и пальцы наткнулись на что-то гладкое и прохладное. «Ментоловый карандашик», — вспомнил Баулин и обрадовался: все-таки не потерялся. А то Лизе пришлось бы доставать другой. Вынул его, положил на стол рядом с будильником. Услышал посапывание Наташки. Пятнистые олени поблескивали в сумерках на гобелене.

Он шагнул к постели, и опять закачалось под ногами, стены словно сдвинулись, сжали со всех сторон, оставив лишь крохотное пространство. Стало трудно дышать. Надо было бы пойти открыть фортку, но между ним и окном на столе лежал исписанный лист бумаги.

Баулин повернулся и прошел на кухню, долго пил из чайника воду, втягивая ее через эмалированный носик, потом вернулся в комнату, разделся, лег в постель и подумал: «Скорее бы утро».

Он должен будет зайти в райком… Все-таки странно, что там не было даже дежурного. Может, он неправильно понял, может, следовало явиться к Ткачу? Ведь тот ясно сказал: «Ждем тебя вечерком». Как же он, Баулин, не догадался? И надо-то было лишь свернуть за угол. Но не подниматься же снова с постели: сил на это не хватит. Он постарается отнести докладную пораньше, только и всего. Да и устал об этом думать.

Он вспомнил школу, запах краски, извести. Рыжий печник, осклабясь, стучал по кафелю. «А ведь перекладывать печь надо, — решил Баулин. — Обязательно надо. Завтра и начнет». Обнял Лизу, прижался к ее теплому плечу и заснул.

1960