Ночные туманы

Глава первая

Мы сидим у окна. Струйки дождя бегут по стеклу и стекают на улицу.

Девушки в форменных, василькового цвета халатах открывают магазин в доме напротив. У витрин толпятся вымокшие покупатели. Матросы строем проходят в матросский клуб на воскресный утренник. Женщины с кошелками торопятся с рынка к троллейбусу. Он разбрызгивает колесами воду и втягивает длинную очередь.

За стеной заплакал ребенок; на него зашикали, успокаивая. Сергей Иванович пустил к себе лейтенанта с женой, ютившихся в комнатке, продуваемой всеми ветрами.

Сергей Иванович перешагнул возраст, когда выходят на пенсию. Перешагнул, не оглядываясь на прожитое, не обремененный болезнями. Он не чувствует себя стариком и не торопится выйти в отставку. Он побывал во многих боях, о чем свидетельствуют рубцы и шрамы на голове и на теле, не раз смотрел в глаза смерти.

Мы принадлежим к старшему поколению. Многие герои войны для нас остаются Севами, Васями, Мишами, и мы их помним душевными, простыми ребятами. Одни из них погибли в бою, — таких было много, — некрологов о них не печатали. Их вспоминали товарищи с кружкой спирта в руке: «Будь море (или берег) им пухом!»

В послевоенные годы наши сверстники начали умирать от гнуснейших болезней, о которых мы и понятия не имели в войну: от саркомы, рака, инфаркта, инсульта.

Время от времени мы читали в траурной рамке на четвертой странице «Красной звезды»: «Память о нем останется в наших сердцах». С каждым из них мы побывали в боях, лечились в госпиталях и снова возвращались на свои корабли.

— Вот вы писали о Гущине в свое время, писали о нем хорошо, — говорит адмирал. — Он заслужил! А вы знали, что у Всеволода был сын?

— Да, он мне говорил.

— Но вы не знаете, что я разыскал его после войны в детском доме. И привез его в Севастополь. Вы помните, как мы жили тогда в Севастополе? Сплошные развалины — ни домов, ни улиц. Мы с женой поселились в крохотной комнатке. У нас уже был тогда Севка. Вадимка старше его. Он называл меня дядей Сережей. Я и не претендовал, чтобы он меня звал отцом: наверняка он запомнил своего отца — веселого, шумного, добродушного, похожего, как вы помните, на большого медведя… Стремительно быстро шли годы. Севастополь отстраивался, мы получили хорошую комнату, потом квартиру. Севка целыми днями пропадал у моря, ходил на шлюпках с матросами, завел друзей на морских трамваях, перечитал сотни книг о героях войны, о морских боях и походах. Он с радостью пошел в морское училище. Я хотел, чтобы и Вадимка стал моряком, как отец, но понял, что у него нет пристрастия к морю.

— Я не чувствую ни призвания, ни желания стать моряком, — заявил он.

— Кем же ты хочешь быть?

— Я? Поэтом.

— Но и моряки писали стихи. Неплохие, — возразил я. — Поэзия великолепная вещь, но основной профессией она быть не может. Не каждый же день на тебя будет нисходить вдохновение, а подгонять рифмы, не чувствуя зова сердца…

— Ах, дядя Сережа, вы меня извините, но что понимаете вы в поэзии? Простите, если я вас обидел.

Да, он обидел меня. Потому что стихи я люблю. Люблю Пушкина, люблю Лермонтова, люблю флотских поэтов и глубоко их уважаю… Они были не только поэтами, но и нашими боевыми товарищами…

На торжественных вечерах в школе Вадим читал собственные стихи, и его окрестили «вторым Маяковским».

Разумеется, до Маяковского ему было как до луны, но раз у человека призвание — не глушить же его! Вадим закончил литературный институт, стал печататься. О его стихах появились — рановато, по-моему, — восторженные рецензии. Вы, конечно, о поэте Гущине и понятия не имеете?

— Не имею.

— А Вадима Гущинского знаете?

— Этого знаю.

— Так это и есть наш Вадим. Он фамилию отца переделал. Я упрекнул его. Он отпарировал: «И Симонов из Кирилла стал Константином. Так благозвучнее». Благозвучнее… Неблагозвучна фамилия отца! Вы встречались с ним?

— Приходилось.

— И не заметили, как похож он на Гущина? Ведь он вылитый Всеволод! Снимите с него модный пиджак, наденьте китель — и вы скажете: «Гущин!»

— То-то я, бывало, задумывался: кого мне напоминает Гущинский? Но поскольку он мне антипатичен… Простите, может, вам неприятно?

— Нет, отчего же? То, что я расскажу, не расходится с вашим мнением. На днях Вадим был в нашем городе, проездом в Дом творчества в Ялту. Он позвонил мне по телефону, зашел. Представил жену — маленькую, ему по плечо, в нейлоновой шубке, в каком-то бесформенном колпаке. Когда она стянула колпак, мне захотелось одолжить ей расческу. Но растрепанные волосы — это как будто последний крик моды! Вадим подарил мне томик стихов, сказал, что такими тиражами и Пушкин не издавался в России. Она тоже достала из сумочки крохотный томик: «На память вам, Сергей Иванович». На обложке было напечатано: «Аннель Сумарокова. Весною и летом».

Я вспомнил, что и ее восхваляют. За чаем Вадим рассказывал: они путешествовали по Скандинавии, собираются ехать в Париж, где переводят их стихи. И как будто даже в Америку.

— Да, некоторым пришлось потесниться, — говорил он удовлетворенно. Те, кто отжил и выдохся, пусть уступают дорогу. Нас читают. Нас слушают. Стариков больше не принимает народ.

— А не думаешь ли ты, — спросил я, — что некоторые часто говорят от имени народа… не имея на то права?

Вот ты говоришь — старики. Кто, писатели? Они, как и все, пережили величайшие трудности и невзгоды. Многие из них воевали. И у нас они были на флоте. А ты? Где твой опыт? Детский сад, школа? Потом институт? Ты в армии не был, не знаешь ни воинской дружбы, ни законов морского товарищества. Тебе нечего сказать людям.

Он обиделся. Но я считаю, что хороша слава подвига воинского, слава труда, в том числе и литературного, а не скороспелая слава, пришедшая нежданно-негаданно за несколько наспех накропанных, якобы смелых стихов. Дурной хмель такой славы бросается в голову. И не думает сочинитель, что послезавтра, а может быть, завтра забудутся и стихи его, и славословия, возникшие по поводу их рождения…

Вадим упорно утверждал:

— Меня оценили повсюду. Даже в Соединенных Штатах печатают.

— Не знаю, порадовался бы твой отец, что тебя хвалят в Америке больше, чем на Родине…

— Отец жил в эпоху, когда люди ограниченно мыслили — как им было приказано и указано.

Я вспылил:

— И боролись за счастье ваше! Жизнь в борьбе с врагом отдавали! Не слишком ли дорогой ценой оно куплено?

Он плечами пожал. И спросил, не прислать ли билет на завтрашний вечер. Когда мне удобнее — в шесть или в восемь?

В шесть или в восемь… Как вам нравится? Однажды Валерий Тихонович, начальник политотдела, принес мне афишу. В ней черным по розовому было впечатано, что молодой московский артист, известный по кинофильмам, даст в пятницу два выступления, в субботу и в воскресенье — по три. Валерий Тихонович хотел пригласить его к нам и огорчался, что артист слишком занят. Я спросил:

— Могли бы вы себе представить, что Иван Михайлович Москвин или Василий Иванович Качалов объявят о трех выступлениях в день?

— Нет, — сказал Тихоныч, — не могу себе такого представить.

— Больно шустрый наш юный современник.

А Вадим? Два сеанса, в шесть и восемь! И за деньги, конечно… Мы с вами знали наших флотских поэтов: Алексея Лебедева — подводника, Сергея Алымова, который в Севастополе писал стихи, зовущие в бой, воспевал храбрецов всем пламенем сердца. Писал он в штольнях, под дежурной лампочкой или свечой, и стихи появлялись в газете, печатавшейся в подземелье. Он был нашим соратником, с автоматом в руках шел в разведку и на вылазку.

Он не заботился, чтобы его оценили «у них»; выступал «у нас» — на палубах кораблей, катеров, «щук», «малюток», в десантных батальонах. Матросы любили его и заказывали: «Пожалуйста, „Васю-Василечка“ прочтите».

На другой день я сидел в ложе у сцены. Зал был полон. В партере много матросских форменок, офицерских тужурок, нарядных девичьих платьиц. На большой пустой сцене стояла трибуна, подальше — покрытый шерстяной скатертью стол с пузатым графином. Обстановка будничная, невыразительная, я бы сказал, далекая от поэзии.

Из-за боковой кулисы гуськом вышли несколько человек и торопливо уселись в президиуме. И, будто спеша на поезд, вышел Вадим, нетерпеливо поднял руку, обрывая аплодисменты. Я знал и раньше, как он читает: нехорошо, однотонно, с завыванием в конце строк. Стихи тоже были знакомые, они печатались в столичных газетах. Бичевали они давно ушедшее время, причинившее всем нам неисчислимые горести. Нам. А ему? Его в те времена и на свете не было! Но все больше аплодисментов доставалось на его долю, и с галереи театра прорывались истерические вопли:

«Гущинский, еще!» Такими же воплями была встречена и Аннель Сумарокова, прочирикавшая что-то интимное, ахматовское. Я собрался было уйти, но на сцене снова появился Вадим:

— Я прочту вам поэму «Отжившие».

Зал притих. И в тишине, прерываемой чьим-то докучливым кашлем, он стал читать то, что привело меня в изумление. Словесное творчество — грозное оружие. Против кого обращено было оружие Вадима? Против нас с вами и сверстников наших. Именуя нас страусами, прятавшими головы под крыло, трусами, непротивленцами злу, он шельмовал и своего героя-отца. Я не верил ушам своим. И я видел, как насторожились моряки, сидевшие в зале. Когда он прочел заключительные слова: «Помереть вам пришла пора, а мне положить на вас камень», кто-то отчетливо сказал: «Хулиганство!»

И вдруг вскинулись в зале матросские руки: «Разрешите вопрос?» Я запомнил, что спрашивали:

— Вы сказали, что наши родители трусы. Мои родители погибли в ленинградской блокаде. Вы их тоже считаете трусами?

— Мой отец высаживался в десанте на Малую землю.

И он, по-вашему, трус?

— Мой отец до последнего дня осады был в Севастополе. И он тоже трус?

— Я отвечу всем сразу, — не смутился Вадим.

Тут поднялся Василий Филатыч:

— Я воевал матросом на торпедном катере. Командовал им ваш отец. Ведь ваша настоящая фамилия Гущин?

— Какое это имеет отношение к делу?

— Такое, что вы осмеливаетесь отца своего называть трусом. Сын называет трусом отца, которого чтит весь флот как героя. Чудовищно!

— Вам не удастся восстановить нас против старших товарищей! — с возмущением выкрикнул совсем молодой офицер.

Председатель заверещал колокольчиком.

— Разрешите мне? — с места попросил матрос.

— Время… — заикнулся было Вадим.

— Ничего, мы уложимся до второго сеанса. Я хочу ответить вам. Стихи не мои, я прочел их в газете:

Моряки вставали один за другим — матросы, курсанты и офицеры, они читали стихи, посвященные своим отцам и их предшественникам, говорили об уважении к людям, которые смертью своей завоевали им жизнь…

Отчаянно звонил колокольчик. Но Вадим Гущинский получил все, что ему причиталось, сполна. И я не почувствовал к нему жалости. Уходя, я услышал: «Молодцы, моряки!»

— Он не зашел к вам? — спросил я адмирала.

— Нет. А на другой день в политуправление флота звонили из области. Раздраженно, обеспокоенно; предлагали проработать моряков, сорвавших вечер столичных поэтов.

…Вскоре все пришло в норму — в московских газетах гущинским был дан достойный отпор.

…Дождь за окном все еще лил, и море глухо шумело, и потоки темной воды расплывались под широкими колесами троллейбусов.

Глава вторая

Как обычно, когда Сергей Иванович сам не выходил в море, он встречал возвращавшиеся катера. Невидимые нити соединяли их с берегом, и Сергей Иванович знал о каждой пройденной миле. Знал о том, что молодые командиры дерзают, как дерзал когда-то и он, начиная службу на несовершенных еще катерах. В ту пору выходы в море были опасными — в нем полно было мин.

Ночью в море клубились туманы. И в тумане были его катера. Он ясно себе представлял выпестованного им Бессонова, стоявшего на мостике головного корабля в плаще с капюшоном.

Бессонов… Он пришел к Сергею Ивановичу таким молодым и таким влюбленным в море и в службу, что захотелось обнять его, словно сына. Из него предстояло вылепить офицера, настоящего офицера, достойного служить в части, овеянной славой.

«Слишком восторженный, — подумал тогда Сергей Иванович. — Но и восторженность может пойти на пользу».

— Великолепный катер, я вытяну из него все, что можно, и больше того, сказал Бессонов, ознакомившись с катером, на котором ему предстояло служить (катер был очень не нов и далеко не великолепен. Но Бессонов начал на нем творить чудеса).

«Люди? Отличные люди, а боцман — сущая прелесть, товарищ адмирал, отвечал он, когда Сергей Иванович интересовался его впечатлением о команде. — Еда? Превосходная. Живу как? Лучше не надо. Жена? Она всем довольна. Не жалуется», — отвечал он на заботливые расспросы, хотя и столовая тогда не была слишком хорошей (кок воровал и пока не попался) и жил Бессонов со своей юной женой неблагоустроенно.

Но жена была, видно, в него. Юношеская восторженность, безотчетная вера в людей постепенно превращались в глубокую уверенность, что нет людей безнадежно плохих, нет преград непреодолимых на пути моряка. И людей можно выправить, и преграды преодолеть, опираясь на коллектив.

С этой верой Бессонов не расставался все годы, и адмирал поддерживал в нем эту веру. Сергей Иванович одному из первых доверил Бессонову новый корабль — чудо техники. Теперь его катер легко разрезает туман, почти не снижая скорости. Приборы предостерегут, предупредят о возможной опасности. Они видят все, видят и цель. Туманы всегда были причинами кораблекрушений и бедствий. Теперь они исключены.

Катера возникли у входа в бухту в веерах белой пены, в оглушительном реве моторов. Не снижая хода, они развернулись и, как большие покорные птицы, сложившие крылья, замерли у причалов.

Сергей Иванович ответил на приветствие соскочившего на пирс комдива, выслушал рапорт, содержание которого.

Он заранее знал — моторы всё выдержали, люди выстояли, вступив в поединок со штормом.

— Молодцы, — молчаливо одобрил Сергей Иванович, видя перед собой обветренные и славные лица. Но вслух ничего не сказал. Дерзать должен каждый, кто хочет быть истинным моряком.

Сергей Иванович пошел по бетонной дорожке к штабу.

Вокруг были разбросаны неказистые постройки: казармы, клуб, столовые, матросская чайная, спортивный зал, мастерские. Среди редких и голых деревьев (еще осенью ветер сорвал с них все листья) красовалось одно, в розовопышном наряде: миндаль — первый вестник весны. Но шторм еще забегал в глубокую бухту, бил пенистой волной в берег, рассыпал плесень по прибрежным камням.

Ради катеров существовало здесь все остальное: огромный участок холмистого берега с несколькими глубокими бухтами — приютом для них, вернувшихся с моря; существовали подчиненные Сергею Ивановичу люди — люди, постоянно нуждавшиеся в его указаниях, помощи, советах, поддержке. Несмотря на то что громадное хозяйство в конце концов превратилось в отлично слаженный организм, где на важных постах были расставлены заслуживающие полного доверия моряки, и можно было не сомневаться, что корабли будут готовы к плаванию в срок, люди будут накормлены вкусно и в положенное по расписанию время, об отдыхе позаботятся деятели культуры, Сергей Иванович частенько заглядывал и в клуб, и в кубрики, и в матросскую чайную.

Навстречу строем прошли девушки в форме, повернув к нему лица, такие нежные, милые. Эти девушки жили обособленной стайкой, замкнутым и тесным мирком. Такие же девушки служили в морских частях в дни войны, и из них вырастали и меткие снайперы, и героини десантов, и те, кто вынесли на молодых крепких плечах по три, по четыре десятка раненых моряков. К этим девушкам он питал отцовское чувство, немного жалея их, оторванных от матерей и отцов. Очень старательные, трудолюбивые, подчас трогательные, они бывали и немного взбалмошными. Совсем недавно одна из них, Люся Антропова, похожая лицом на Кармен, неутешно рыдала у него в кабинете: «Товарищ адмирал, прикажите вы этому черту проклятому…» И когда Сергей Иванович, выяснив, кто же был «черт проклятый», спросил, как далеко у них зашло дело, Люся, подняв лицо все в слезах, обиженно пробормотала: «Неужели вы думаете, товарищ адмирал, что я себя до такой степени унизила? Люблю я его, проклятого дьявола, больше жизни своей, а он от меня стал шарахаться…»

И такие вопросы тоже приходилось решать Сергею Ивановичу.

Он зашел в штаб, давно знакомый, обжитый (существовавший еще до войны), выслушал рапорт дежурного, поднялся в свой кабинет. Часто он спал здесь на клеенчатом протертом диване. В окна врывались гул моря и ветер весны. Отсюда видны стоящие в бухте новые катера.

Сергей Иванович часто задавал себе вопрос: кого же он больше любит? Тех «старичков», на которых он проплавал большую часть своей жизни, или этих красавцев? И не мог ответить себе. Со «старичками» связаны все воспоминания молодости, а ракетные катера он любит ревнивой и тревожной любовью. На его долю выпало во время испытательных стрельб первым нажать кнопку пуска…

Даже у него, пережившего многое, дрогнуло колено в этот момент… За толстыми стеклами боевой рубки возникло пламя, забушевал огненный смерч, и радостный голос летчика, корректировавшего стрельбу, оповестил:

«Прямое попадание в цель!»

По корабельной трансляции об этом узнал экипаж.

Моряки кричали «ура».

Сейчас нажимают кнопку молодые ученики адмирала.

— Разрешите?

Вошел начальник штаба, славный старый соратник Филатыч, с загорелым широким матросским лицом. Один из тех, на которых можно вполне положиться.

— Садись, Филатыч, рассказывай…

Обсудили предстоящий выход катеров в море. Склонились над картой, расстеленной на столе, обитом пупырчатой черной клеенкой, и Сергею Ивановичу вспомнилось, как вот так же, в этом же кабинете у старого командира бригады он сидел над картой с Севой Гущиным в первые дни Великой Отечественной войны… И Сева, отчаянный Сева-сорвиголова, развивал на первый взгляд фантастические проекты…

Зашел начальник политотдела. С ним Сергей Иванович тоже за эти годы сработался, они с полуслова понимали друг друга.

— Я хочу во «Фрегате», — сказал Валерий Тихонович, — устроить встречу с летчиками, корректирующими стрельбы («Фрегатом» называлось кафе на территории части).

— Добро. Летчики — наши помощники и друзья. Что может быть радостнее услышать с неба доброжелательный голос?

— Потом думаю устроить литературную встречу.

И встречу с артистами театра Черноморского флота. Эх, клуба хорошего нет!

— Да уж. Как был бы я счастлив, если бы мог построить новый, а старый разломать на дрова! — вздохнул Сергей Иванович. — Подумать только, всю войну простоял, лишь одна стена обвалилась. Уцелел. А какие здания рушились!

Потом решали, кого назначить командиром катера (Бессонов уходил в академию).

— Претендует Пащенко, — сказал Филатов. — И он Имел бы право, если бы…

— Если бы он не был тем, что он есть, — возразил Валерий Тихонович.

— Нам незачем искать командира на других кораблях, — сказал Сергей Иванович.

— Вы считаете, товарищ адмирал, что Строганов справится?

— Убежден.

— А не слишком ли быстро он у нас продвигается? — осторожно спросил Валерий Тихонович. — Правда, я против него ничего не имею. Мнё~ нравится, что взамен демобилизованных с его корабля он предложил взять к себе двоих списанных за провинности.

— И вы знаете, что он сказал мне? Что он сам был трудновоспитуемым, а ведь вот «выпрямился», и эти двое не пропащие люди, хотя и наломали, по словам Пащенко, дров.

— Из Строганова получится командир корабля, — сказал Филатов. — Как о помощнике, штурмане, я о нем самого лучшего мнения…

— Ну, значит, решено, — заключил адмирал. — А для Пащенко это повод всерьез призадуматься.

Ох уж этот Пащенко! На днях адмирал сказал ему с укоризной:

— Опять по пустякам списываете людей с корабля…

Пащенко удивленно поднял брови:

— Вы сами говорите всегда, товарищ контр-адмирал, что людям несовершенным не место у нас…

— Неисправимым, да. Но таким, которые могут исправиться…

— Я убежден, — сказал Пащенко, — что их исправить нельзя.

Теперь за исправление оступившихся берется Строганов.

Узнав о назначении Строганова, Пащенко почтет себя уязвленным и обойденным. Ну что ж?

Сергей Иванович взглянул на часы:

— Пойдемте обедать, друзья.

Сергей Иванович входил в столовую скромно, без блеска, он как-то весь растворялся в массе своих офицеров.

И никому из хозяйственников и в голову не приходило поставить на стол адмирала не ту еду, которой удовлетворялись все остальные.

Послеобеденные часы адмирал посвятил новым катерам. Он гордился ими, знал каждого человека (матросы годились ему и во внуки). Он с сожалением отпускал Бессонова в академию, хотя и был рад, что его ученик, молодой офицер, поднимается на следующую ступень службы морю. Сколько ступенек Сергей Иванович сам пересчитал в своей жизни! Бывало, не только поднимался. И оступался. Но всегда с упорством шагал все выше и выше. Он увидел Строганова, который и не догадывался о близком своем назначении; ему нравилось умное, сосредоточенное лицо этого офицера. Строганов сумел завоевать уважение и любовь всего экипажа.

Сергей Иванович обошел весь корабль, и ему было приятно, что он обжит, и каюты и кубрики не кажутся больше временным, только на выход в море, — жильем..

В воскресенье я снова пошел на Большую Морскую с надеждой, что Сергей Иванович разговорится о прошлом.

Жена адмирала Ольга Захаровна поит нас чаем. Меня знакомят с курсантом Севой Тучковым. Сева похож на отца. Он пришел в увольнение.

— Я еще в детстве читал ваши книги, — говорит он мне. — Особенно понравилась книжка о Гущине. Прочитал я, как Гущин погиб, — разревелся… Да, отец! Мы всем классом нагрохали Вадиму такое письмо… Авось призадумается. Я подписал его первым.

Сева уходит.

Сергей Иванович усмехается:

— Я помню, как вы обо мне писать собирались. Я сердился на вас: персону нашли! Только теперь мне пришлось убедиться, что молодым, пожалуй, полезно знать биографии отцов.

Я родился во Владикавказе. Мой отец был полковым капельмейстером. Одержимый музыкой, он в свободное время играл на трубе. Соседи прозвали его «чертовым трубачом» и ходили в полк жаловаться. Немногочисленные знакомые, которых он угощал своими концертами, перестали бывать в нашем доме. Отец вбил себе в голову, что если он неудачник, то сын его будет знаменитостью.

И обучал меня играть на трубе с упорством, достойным лучшего применения. Я возненавидел трубу. У меня не раз появлялось желание разломать ее на куски и спустить в уборную. А он командовал: «Дуэт из „Роберта-дьявола“!»

Какой радостью было, когда из Владикавказа отца перевели в большой город в Грузию, на родину матери. Занятия, думал я, надолго прекратятся!

Ямщик стегал кнутом лошадей и рассказывал:

— Вот в этом самом месте камень с горы упал. Фаэтон с людьми завалило, пять дён откапывали. Все мертвенькие.

Дико гикнув, он подстегнул лошадей, стараясь убраться от опасного места.

Высоко над головой, в горах, паслись козы. Они резвились, бодали друг друга, скользили с лужайки на камни, перепрыгивали через расщелины. В ущелье плавал густой, как студень, туман.

На скале чернел развалившийся замок. В пустые окна были видны белые облака. Мы проехали через узенький мостик над бездонным ущельем. Небольшое низкое здание из серого камня стояло на краю дороги. Одноногий солдат, стуча деревяшкой, сбежал с каменных ступенек.

— Самовар поставь, — приказал отец.

Одноногий засуетился, завернул за угол здания и исчез. Кругом — и слева и справа, и спереди и сзади — поднимались отвесные скалы, уходившие в небо. Белым ручейком вилась дорога.

— Идем, сынок, чай пить, — позвала мать.

Мы поднялись на несколько каменных ступенек и очутились в полутемной, почти пустой комнате, в которой пахло сыростью. Отец уже сидел на деревянном диване.

На столе валялись какие-то корки, объедки. Проковылял солдат и, стряхнув объедки и крошки на пол, стал стелить на стол грязную скатерть. Усы у солдата были редкие и топорщились, как у кота.

— Намедни у нас почту ограбили, — сказал одноногий весело. — Стрельба была — у-ух! Давно такой стрельбы не слыхали…

— Что же, и теперь ездить опасно? — равнодушно спросил отец.

— Ни, — ответил солдат, — теперь не опасно. Поручик — орел, везде постов понаставил — зверь не пройдет, птица не пролетит.

— А разбойников не поймали?

— Да они с понятием: почтаря и ямщика отпустили с богом, попугали лишь малость. А почту, оно действительно, отобрали. А насчет поймать — разве их поймаешь?

У них каждый камушек — дом, каждый кустик — квартера, сорок лет тут служу, не бывало еще, чтоб ловили…

— Иди за самоваром, дурак! — рассердился отец, и солдат ушел, стуча своей деревяшкой.

— Что ж это будет, мой друг? — спросила мать.

— Дай-ка лучше трубу, — сказал отец строго.

Мать принесла трубу, и он заиграл встречный марш.

Через два часа одноногий усадил нас в возок и прикрикнул:

— Тро-гай!

Свежие лошади побежали рысью. Отец сразу же задремал, стал похрапывать. Возок то подпрыгивал, то опускался куда-то в глубину, то покачивался. В окна были видны только скалистые стены. Спина ямщика сначала покрылась мокрыми пятнами, потом стала глянцевой от дождя. Я долго смотрел на блестящую мокрую спину, потом заснул.

Далеко позади остались и мрачный холодный Крестовый перевал, и стремительный спуск к селению Пассанаур, в котором в предвечернем сумраке светились окна.

Возница покрикивал на неторопливых лошадей. Повозка тряслась по каменистой дороге. Вдруг лошадиные копыта зацокали как-то особенно звонко.

В темноте я ничего не видел. Теплый ветерок донес обрывки музыки. В воздухе запахло мокрыми тополями.

В темноте появился светлый квадрат: кто-то открыл дверь. Высокий человек встал на пороге, отбрасывая длинную тень. Мы свернули направо, потом налево, из темноты выплыл тусклый уличный фонарь. Залаял басом невидимый пес, и повозку задергало: пес кидался лошадям под ноги. Возница хлестнул кнутом в темноту — раздался отчаянный визг, и все стихло. Глухой голос сказал:

— С приездом.

В темных окнах засветились огни.

Глава третья

На продолговатом плацу, с невысохшими лужами, окруженном приземистыми казармами, фельдфебель обучал солдат военным наукам.

— Серые порции! — кричал он. — Деревенщина! Никакого в вас нету понятия!

Из окон унылой казармы доносились трубные звуки.

Отец, как видно, знакомился с музыкантской командой.

Фельдфебель заставлял солдат бегать, колоть штыками воздух, плюхаться в грязь, подниматься. Поднимались они с грязными руками и лицами, но он не давал времени им обтереться.

Нет, я бы не хотел стать солдатом!

Ко мне подошли два мальчика. Один — вихрастый, курносый, веснушчатый, волосы у него отливали золотом, глаза были веселые и нахальные. Другой грузин, курчавый, нос с горбинкой; он был похож на орленка.

— Ты что здесь делаешь? — спросил вихрастый миролюбиво.

— Смотрю.

— Нашел чем любоваться. Откуда ты взялся?

— Приехал.

— А кто тебя звал?

— Подожди, дорогой, пусть расскажет все по порядку, — вмешался грузин. — У тебя отец кто?

— Капельмейстер.

— Капельдудкин? — воскликнул вихрастый так весело, будто я ему сообщил что-нибудь чрезвычайно смешное.

Мальчишка свистнул и весело протрубил марш: — Тра-тата, та-та… Так это твой отец надрывается? — кивнул вихрастый головой на казарму, из раскрытых окон которой продолжали вырываться трубные звуки. — Старый-то на днях дуба дал. Мы называли его волчьей мордой.

— За что?

— За то, что злющий был, дьявол!

— А тебя как зовут, дорогой? — спросил грузин.

— Сергеем.

— А я Васо Сухишвили. — Он протянул мне руку. — А он Сева Гущин, фельдшера сын.

— Разойдись! — заорал так сердито фельдфебель, что я вздрогнул.

— Ты что? Он не нам. Он солдатам, — успокоил Сева.

За казармами был огромный пустырь. Мои новые знакомые подвели меня к большому камню.

— У кого ножик есть? — спросил Васо.

Я протянул ему свой.

— Хороший ножик, — похвалил Васо. Он выковырял из патрона порох на камень, достал из кармана спички. — Ну, берегись!

Пламя вспыхнуло, словно фейерверк.

— Здорово! Теперь я! — сказал Сева. Наступила и моя очередь. Мне не хотелось показаться неловким. Я выковырял порох, зажег спичку — и вдруг в лицо и в глаза ударило чем-то горячим.

— Ой!

— А ну, покажи. Белый свет видишь? Значит, еще не ослеп, — успокоил Васо. — Больше пороха нет, вот твой ножик. А впрочем, давай сыграем с тобой в «кочи».

— Во что, во что?

— В «кочи».

Васо достал из кармана баранью косточку.

— Не играй с ним, Сережка, он мигом тебя обыграет, — предупредил Сева.

— Чепуха! Ставлю против твоего ножика десять пуговиц!

В одну минуту Васо выиграл у меня ножик и десяток отличных перышек.

— Ну, это с тебя за науку, — сказал Сева весело. — Никогда не играй с Васо.

Васо хозяйственно осмотрел ножик и перья и положил их в карман.

— Мне сам Георгий святой и тот проиграет.

…К обеду я поспел вовремя. Стол был накрыт, отец еще не возвратился, а мама напевала в соседней комнате песню: «Сулико, ты моя, Сулико…»

Я сбегал во двор, умылся, а мать все пела и пела.

Вдруг она смолкла, и в доме настала мертвая тишина.

Послышались тяжелые шаги. Возвращался отец.

— Обедать, Мария, — сказал он, входя.

Мать пробежала на кухню. Отец подошел к окну и стал смотреть на улицу.

— Садитесь, — сказала мать робким голосом. — Обед готов.

Мать налила суп в тарелки, и я стал есть. Отец сказал:

— В понедельник пойдешь в училище. Ты должен отлично учиться, иначе я сдеру с тебя шкуру. За каждую четверку я буду отпускать тебе вразумление, за каждую пятерку поощрение. Ешь.

Мать кивала мне головой: ешь, ешь.

Мне расхотелось и есть, и пить, но я ел и суп, и котлеты, и пил чай, чтобы, чего доброго, не рассердить отца.

Он неторопливо, маленькими глотками пил темный чай и подбирал ложечкой со стеклянного блюдечка золотистый мед. Отец смотрел мимо меня, куда-то в стену, жесткими глазами. Мать молчала. Она знала, что, если заговорит за столом со мной, отец нахмурится и спросит:

— Что ты сказала, Мария?

А если она попробует завести с ним разговор, он еще больше нахмурится:

— Не веди разговор при мальчишке.

Наконец отец допил чай. Он полез в карман и достал сложенную бумагу.

— Вот тебе расписание. Прочти и распишись.

Я схватил бумагу и прошмыгнул мимо отца. На листке четким почерком было написано:

Я знал, что за «вразумление»! Отец снимал кожаный пояс и начинал экзекуцию. Он считал, что таким образом рассчитывается со мной за все грехи вперед. Это не мешало ему отпускать «вразумление» и в другие дни за отдельные, непредусмотренные проступки. Я читал дальше:

Это было похоже на распорядок дня в музыкальной команде.

— Серге-ей! — услышал я громовой голос отца. — Трубу неси!

И мы сели с ним за дуэт из проклятого «Роберта Дьявола».

Глава четвертая

Во сне я видел: меня награждают огромной книгой за отличные успехи. Пришлось проснуться: отец тряс меня за плечо.

— Где твое расписание? — спросил он грозно, поднося мне к носу круглые, похожие на луковицу, часы. Они показывали половину седьмого.

«Проспал! — подумал я в ужасе. — По расписанию я должен вставать в шесть часов».

— Вставай, умывайся! — Отец спрятал часы. — Марш на двор! — скомандовал он.

Я схватил штаны.

— Голышом!

Я выбежал из комнаты голый.

— Мыло! — крикнул мне отец вслед, и я опрометью кинулся на кухню за мылом.

Во дворе, залитом ранним утренним солнцем, стояло ведро с водой.

— Намыливайся.

Я, окунув кусок мыла в ведро, помылил лицо, голову, плечи и грудь. Отец одной рукой поднял ведро и опрокинул его. Холодная как лед вода обожгла, словно огонь.

— Беги обтирайся.

Я побежал в дом, оставляя за собой мокрые следы.

Через несколько минут я, дрожа от холода, пил горячий чай, чтобы согреться.

Когда я пришел на училищный двор, меня сразу окружило множество ребят. Они рассматривали меня любопытными глазами.

Я уже испытал нечто подобное во Владикавказе. Теперь снова был новичком и приготовился к неожиданностям. Нигде не было видно ни Севы, ни Васо. Из толпы ребят вышел длинный-предлинный парень. Его сухие жилистые руки казались очень длинными, потому что на четверть высовывались из коротких рукавов серой рубахи.

Черный блестящий чуб свисал на глаза. Парень, не говоря ни слова, протянул руку к козырьку моей фуражки.

Он рванул козырек, картуз закрыл мне лицо до самого подбородка. Меня оглушил страшный удар по голове.

Я слышал, что кругом смеются, и тщетно пытался освободиться. Фуражка плотно укрепилась на голове. Вдруг кто-то схватил за козырек и стал тащить его кверху, чуть не содрав мне с лица всю кожу. Козырек затрещал. Я открыл глаза. Возле длинного парня стоял Васо, держа в руках истерзанную фуражку. Он бросил на землю фуражку и сжал кулаки.

— Зачем обижаешь Сергея?

— Он сопляк и трус.

— Выходи со мной драться! — крикнул Васо.

— С тобой? — презрительно спросил длинный, откидывая блестящий чуб. Он толкнул Васо, и тот, словно перышко, полетел в сторону. Васо вскочил красный и разъяренный и кинулся с кулаками на длинного. Тогда из толпы вышел Сева:

— Постой, Васо. Сергей сам справится с длинноногим.

Он стоял с высоко поднятой головой и смотрел снизу вверх на длинного. Он был на две головы его ниже.

— Ты не бойся, Сережка, — сказал он, улыбаясь. — Длинный только со слабыми храбрый. А ну, вызови его на борьбу. Увидим, кто победит. Расступитесь!

Ребята зашумели и расступились. Сева делал мне какие-то знаки, показывая на ноги длинного. Тут я увидел, что у длинного такие тонкие ноги, что, того и гляди, сломаются пополам. Я понял, что Сева советует хватать длинного за ноги. Если бы я захотел схватить длинного за шею, мне пришлось бы притащить табурет.

Длинный вышел вперед, как боевой петух. Он казался мне страшно сильным. И я удивлялся, что Сева благословил меня на драку с таким геркулесом.

— Ну, подойди, сопляк, — сказал длинный довольно добродушно. — Я сделаю из тебя цыпленка на вертеле.

— Ах ты, негодяй! Это я-то цыпленок, да еще на вертеле?

Он ударил меня по скуле — у меня из глаз посыпались искры, потом — под ложечку. Я широко раскрыл рот: не хватало воздуха.

— Довольно с тебя? — спросил длинный. — Или хочешь еще?

— Хочу.

Я знал законы школьных боев: если тебя победят и изобьют в первой схватке, значит, всегда будут считать слабосильным и трусом. Длинный наступил ногой на мою фуражку. «Пропала фуражка! Отец забьет меня, как собаку!» Я нацелился и изо всей силы ударил длинного головой в живот. Тот охнул и словно сломался. Тогда я нагнулся и схватил его за ноги. Мне показалось: я держу в руках скелет — такие тонкие у него были ноги. Я напряг все силы и поднял длинного. Он бил меня кулаками по спине. Ноги мои подкосились, и мы оба свалились на землю.

— Длинный, длинный, не сдавайся! — кричали ребята.

— Новичок, бей его, бей!

Длинный схватил меня за шею и пригнул голову к земле.

— Ешь землю, ешь! — злобно твердил он, толкая меня лицом в землю.

Я вырвался, снова кинулся на него и опрокинул. Он пытался подняться, но я прижимал его к земле, крепко вцепившись в его сухие острые плечи, затем я сел на него верхом. И он вдруг вытянул ноги, и на лице его появилась растерянность.

— Молодец, новичок! — закричали ребята.

Зазвонил звонок.

— Поднимайся, — сказал Сева. — Вот видишь, я говорил, что он только выглядит силачом.

Сева повернулся к ребятам:

— Его зовут Сережкой Бесстрашным, он славный и храбрый парень, и тот, кто нападет на него, будет иметь дело со мной.

— И со мной. — Васо встал рядом с Севой.

— И со мной, — вдруг выступил вперед совсем незнакомый мне толстяк, пытаясь состроить на своем пухлом лице выражение отчаянной решимости.

Я завоевывал новых товарищей.

Глава пятая

День начался в классе молитвой, которую скороговоркой читал дежурный:

— Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святого, дарствующего и укрепляющего наши силы…

Большая черная доска была чисто вымыта, на подставке лежала влажная тряпка, рядом с ней — обгрызенный кусок мела.

В класс вошел мрачный, угрюмый человек в черном сюртуке, с журналом и книжками под мышкой.

Из рукавов высовывались грязные манжеты.

— Садитесь! — приказал он и, развернув журнал, углубился в чтение. Учитель читал журнал долго и с интересом, как занимательную книгу. Что он мог вычитать там, кроме наших фамилий?

Постукивая по столу красными пальцами с обкусанными ногтями, математик сказал:

— Тучков, к доске.

Он продиктовал задачу. Я писал мелом. Математик рассматривал меня с любопытством, наклонив голову набок.

— Пиши, пиши дальше, несчастный.

Я не мог понять, почему я несчастный. Несчастными я считал нищих, просивших милостыню на улицах, слепцов, хромых и безруких.

— Ну? Решил?

В голове у меня все смешалось: резервуары, ведра, количество воды.

— Ax ты, несчастный! Сын почтенного отца — и лентяй! Для лентяев у меня одна оценка.

Мне мигом представилось лицо отца, его широкий кожаный ремень с острой пряжкой, зазубренной по краям…

— Господин учитель! — крикнул я в отчаянии. — Задача, по-моему, неразрешимая и…

— Ноль! — крикнул учитель злорадно.

Если я принесу домой ноль, меня не спасут от страшной порки и мольбы матери. Если даже мать встанет перед отцом на колени и будет умолять его о прощении, отец все равно не простит, сдерет с меня шкуру.

Учитель занес над столом ручку с пером, словно меч.

С пера стекали чернила. Пальцы учителя были в чернильных пятнах. Вдруг он сказал:

— Дай сюда мел!

Я протянул ему обгрызенный кусочек.

«Что он задумал?»

— Я докажу тебе, — сказал учитель совершенно спокойно, — что задача разрешима. Садись на место.

Я поплелся к парте. Сева толкнул меня в бок, но я не обернулся. Жизнь моя навсегда погублена. К горлу подкатывали слезы. А что, если утопиться в реке? Или броситься под фаэтон? Лошадиные копыта растопчут меня насмерть. Меня принесут домой. Мать кинется на мой труп и станет обливаться слезами. А отец подойдет и скажет… Что он может сказать? Быть может, проронит слезу, пожалеет и подумает, что простил бы меня, если бы я был жив? Мне стало до слез себя жалко! Вдруг я услышал смешок. Потом другой, более явственный.

Учитель обернулся. Борода его была выпачкана мелом. Он перечеркнул несколько цифр, стер тряпкой и снова принялся выводить корявые, словно спотыкающиеся цифришки.

Сева снова толкнул меня в бок. В классе вдруг стало весело. Все улыбались и шушукались. Я понял: учитель не может решить задачу. Он подошел к столу, взъерошенный и лохматый. Взял задачник, послюнил выпачканный мелом палец и стал перелистывать страницы, отыскивая ответ на задачу.

— Гм… — сказал озадаченно, — не сходится.

— Не схо-дит-ся, — хором повторил класс.

Учитель подошел к столу, раскрыл журнал и зачеркнул ноль. Моя жизнь была спасена!

Начался урок русского языка.

Учитель Хорькевич производил безобидное впечатление, но Сева и Васо отрекомендовали его гнусным доносчиком.

— Сегодня, дети, — сказал Хорькевич ласково, — мы станем писать сочинение. Я выбрал для вас легкую и занимательную тему…

Он подошел к доске, крупным почерком вывел: «Как я провел дома воскресный день».

Сева заглянул мне через плечо.

— Ты будешь писать? — шепнул он.

— Буду.

— Счастливец! А я вчера целый день в «орлянку» играл.

Перо мое заскрипело так громко, что все стали оборачиваться. Но я ни на кого не обращал внимания. Я помнил только, что надо во что бы то ни стало закончить вовремя сочинение. Я вспотел, до того я трудился. Наконец я поставил точку и подождал, пока высохнут чернила.

Мое сочинение было написано мелким, бисерным почерком на двух страницах. Я встал и под удивленными взглядами ребят понес учителю тетрадь. Он взглянул на меня, взял тетрадку и тут же принялся читать. Я на цыпочках вернулся обратно. Сева посмотрел на меня с уважением.

В классе стало так тихо, что было слышно, как скрипят перья и бьется об оконное стекло осенняя муха.

— Тучков! — крикнул учитель и ударил линейкой по столу. — Тучков Сергей, встать!

Я вскочил.

— Всем встать! — приказал Хорькевич. Стуча партами, все поднялись. Хорькевич с тетрадкой в руке шел ко мне. Я почувствовал, что у меня отнимаются ноги.

— Учитесь писать, одры, учитесь писать, лентяи, ослы! — крикнул учитель. — Вот образцовое сочинение! — потряс он тетрадкой. — Я прочту вам его. Слушайте и запоминайте.

И он принялся читать нараспев:

— «Как я провел дома воскресный день.

Встав рано утром, я умываюсь с мылом, молюсь богу, играю на трубе перед завтраком. По окончании завтрака иду в церковь к обедне и, возвратясь, принимаюсь за повторение уроков. После повторения уроков играю с отцом на трубе и иду повидаться с товарищами. Возвращаюсь домой и готовлюсь к обеду. Перед обедом мою руки с мылом, молюсь. После обеда играю на трубе, потом отдыхаю до ужина. Перед ужином молюсь, ужинаю и умываюсь с мылом перед отходом ко сну. Засыпаю и вижу прекрасные сны. Мне снятся учителя мои и наставники».

— Вот! — воскликнул Хорькевич, — прекрасный русский язык, все знаки препинания на месте. Пятерку! Пятерку! — И он направился к кафедре.

Я увидел, что учитель тщательно выводит в журнале пятерку.

Во время перемены Сева сказал:

— Ну и скучно же ты провел воскресный день. Я бы с тоски сдох. А сны твои… Нашел что смотреть. Наставников! Трубач!

С тех пор класс прозвал меня трубачом.

Я обижался, но музыкальное образование принесло мне отличную оценку по пению.

Однажды, придя домой, я увидел на кухне солдата Сашку, который снабжал нас, мальчишек, патронами.

Его прислали колоть дрова. Сашка прихлебывал чай из блюдечка, откусывая крошечные кусочки сахару.

Перевернув стакан кверху дном, он аккуратно положил на донышко замусленный огрызок сахару. Потом встал, подтянул ремень на мундир, спросил мать:

— Разрешите идти, ваше благородие?

— Не называйте меня благородием, — улыбнулась мать. — Меня Марией зовут.

— Марией, — повторил солдат. — Мария. Маша, значит.

— Ма-ша, — нараспев произнесла мать, словно удивляясь этому новому для нее звучанию имени. Так никто никогда не называл ее дома. Она протянула Сашке руку.

Сашка оторопело вытер свою руку о штаны и неловко протянул матери.

— В первый раз в жизни вижу такую маленькую ручку. И вы приходитесь им, — солдат показал на меня, — мамашей?

— А разве не похоже?

— Ни в жизнь бы не поверил. Молоды больно.

Он заморгал глазами.

— У нас в Воронеже на вас похожая, такая же маленькая, щупленькая, что цветок… — сказал он одним духом. — Только умерла она… от чахотки. Сгубила мою жизнь, — тихо добавил солдат. — Так что разрешите дров наколоть, — деревянным голосом закончил Сашка, толкнул дверь и вышел во двор.

— Мама, мы с ним дружим, — сообщил я. — Он нам патроны дает.

Мать подошла к окну. Со двора раздавались мерные удары: солдат колол дрова. Мать стояла спиной ко мне, молчала. Ходики на стене отбивали часы. Я пошел собрать книги, размышляя о веселом солдате, у которого на сердце горе… Когда я проходил через кухню, мать все еще смотрела в окно. Солдат лихо колол дрова. Во все стороны летели золотистые щепки. Вдруг он запел неестественно разухабистым голосом:

Он оборвал песню, поглядел на окна, вздохнул:

— Эх, жизнь-жестянка!

Взмахнул топором — и снова во все стороны полетели щепки, пахнущие смолой. Калитка скрипнула, и вошел фельдфебель с тараканьими усами.

— Прохлаждаешься? — крикнул фельдфебель. — Песни распеваешь, волчья сычь?

Сашка вытянулся, держа в руке топор. Фельдфебель ударил его по щеке.

Топор чуть вздрогнул в руке солдата.

От угла Сашиной губы на подбородок стекла узенькая алая струйка. Солдат слизнул ее языком и смотрел на фельдфебеля вытаращенными глазами.

— Марш в казарму! — Фельдфебель опять замахнулся.

— Ой, как стыдно! Как же вы смеете? — Мать выбежала из дома. Щеки ее пылали.

— Виноват, — вытянулся фельдфебель, — я вашего благородия не приметил.

Мать смутилась. Она снова стала тихой, запуганной, бледной.

Фельдфебель отступал задом к воротам. Сашка посмотрел на мать благодарным взглядом, бросил топор, повернул к калитке. Фельдфебель пропустил его, откозырял и вышел, стараясь не скрипеть сапогами. А мать вдруг схватилась за грудь и закашлялась едким, надрывным кашлем.

Если бы не ненавистные мне занятия с отцом на трубе, я бы был совсем счастлив. Новые товарищи мне пришлись по душе. У Васо отца не было, он жил с дядей, в узком переулке, в старом доме, возле которого были накиданы бревна. На бревнах почти всегда сидел толстый мужчина в черной рубахе и в кальсонах. У него были длинные седые усы и такие густые брови, что они казались наклеенными. Он курил трубку. Это и был дядя Гиго.

— Что за птица? — спросил дядя Гиго, увидев меня.

— Он приехал из Владикавказа, — сообщил Васо.

— Из Владикавказа? Знаю, бывал. Как зовут?

— Сережей.

— Еще один! Вот много Сергеев развелось на свете!

Ну, бегите, бегите, девчонки пускай сидят дома, а мальчишки должны, завернув хвосты, бегать и драться!

Севин отец, полковой фельдшер, был душа-человек. Он не отделывался касторкой от всех болезней, укладывал в лазарет, коли солдат заболел, лечил и не отправлял на тот свет, а вылечивал. Солдаты любили его. Мне он тоже нравился. Бывало, зайдешь за Севой — поговорит, книжку предложит, а книг у него было много. Фельдшера часто навещали какие-то приезжие люди, и в комнатах было страшно накурено.

А вот к нам я не посмел звать приятелей. Отец не терпел гостей. По вечерам мы часто бывали у Севы. Читали вслух морские рассказы Станюковича.

— А что, если нам стать моряками? — спрашивал Сева.

Из Севастополя приезжал его дядя — флотский кондуктор, который так и расписывал, так и расписывал, какие на Черном море бывают штормы и до чего красив город в дни увольнения, когда весь он сверкает белыми форменками.

— Убежим, дорогие! — горячо говорил Васо, сверкая глазами. — А там, в Севастополе, устроимся на корабль матросами. Что такое матрос? Путешественник. Сегодня он здесь, завтра там, сегодня в Батуме, а завтра в Одессе, в Неаполе. Да что там Неаполь! Ходят моряки в дальние рейсы — в Австралию, в Южную Америку! Понимаете: весь мир перед нами раскроется. Что, я вру? Сходишь на берег — видишь своими глазами, как люди живут…

Глава шестая

Пришла весна. Солнце целыми днями висело в небе.

Снег быстро стаял и звонкими ручьями убежал в реку. Скользили веселые потоки.

Ветви чинар и тополей покрылись набухшими почками. Солнечные лучи заглядывали в окна, зайчики бегали по стенам и забирались под столы и диваны. Птицы перекликались на крышах звонкими голосами. Тощие коты, крадучись и прижимаясь брюхом к земле, поглядывали на птиц алчными глазами.

Мать несколько дней не вставала с постели. Она кашляла сухим кашлем. Казалось, она совсем задохнется.

— Простуда, — определил фельдшер Гущин. Он прописал лекарства. Мать пила их, но не поправлялась.

Отец изредка заходил к больной, садился возле постели. Брал своей огромной рукой ее маленькую, исхудавшую руку и говорил:

— Все пройдет, Мария. Потеплеет — и ты сразу поправишься.

Он поднимался и шел заниматься со своей музыкантской командой. Пожалуй, одна только музыкантская команда и оставалась в казармах. Остальные солдаты на многие дни уходили в горы, помогали полиции ловить смелых парней, наводивших страх на помещиков. Отобранные у богачей деньги смельчаки раздавали в селениях. Один раз старая вдова нашла мешочек с монетами у себя на окошке. В другой раз многосемейный крестьянин, собирая навоз, нашел кожаный кошелек.

Приходивший к отцу капитан Вергасов ругался:

— Идиотская романтика в робин-гудовском стиле. Всех перевешаю!

В канавках рядом с тротуарами бурлила вода. Потоки вод несли щепки, веточки, обрывки бумаги. Во дворе училища Сева, взяв мяч, одной рукой далеко бросил его через весь двор. Несколько мальчиков кинулись ловить мяч и толкали друг друга. Я тоже хотел принять участие в игре, как вдруг услышал над ухом:

— Тучков, поди со мной.

Инспектор Капелюхин манил меня жирным пальцем.

— Идем в учительскую, — приказал он.

Что бы это могло быть? Я за последнее время не имел ни одной четверки и славился отличнейшим поведением.

И русский язык, и математику, и закон божий отвечал я блестяще, прибегая к помощи товарищей. Сева выручал в трудные минуты: подсказывал ловко. Учителя нас поймать не могли.

Инспектор распахнул дверь в учительскую:

— Прошу.

Робея, я вошел в комнату, в которой часто решалась наша судьба. Посредине стоял большой стол, заваленный учебниками и тетрадями. На стене — карта, на другой стене — черная доска. В углу — шкаф, в котором хранились классные журналы. Васо не раз пытался пробраться в учительскую, чтобы стащить и уничтожить журналы, но это не удавалось.

— Садись, — приказал Капелюхин.

— Я постою, господин инспектор.

— Садись, — повторил он строго, и я сел на краешек стула. Дверь отворилась, и в щель просунулось узкое лисье личико Хорькевича.

Хорькевич подошел к столу как-то боком, на цыпочках, прижимая обеими руками к груди классный журнал.

Его острые глазки уставились на меня, и он улыбнулся.

Это меня сбило с толку. Я думал, что совершил преступление, которого сам не заметил, и меня станут строго допрашивать. И вдруг учитель русского языка улыбается! Хорькевич положил журнал на стол и сел, подтянув короткие брюки.

— Вот что, Сережа, — ухватил толстяк Капелюхин меня за плечо, — твой отец член училищного совета и примерный родитель. Тебе надлежит быть примерным учеником…

— А разве я не примерный ученик?

Толстяк придвинулся ближе.

— Поэтому, — сказал он вкрадчиво, — ты сейчас же скажешь, какие недозволенные книги приносит в класс твой товарищ Всеволод Гущин.

«Вот оно что! Он хочет меня сделать доносчиком!»

— Слыхал я, — продолжал Капелюхин, притягивая меня к себе, — что недозволенное Гущину дает его отец…

Я вскочил.

— Сиди, — прижал меня к стулу инспектор. — Ты принесешь мне запрещенные книжки…

Хорькевич угодливо кивал своей узкой головкой и улыбался, оскаливая желтые с черными пробоинами зубы.

— Не принесу.

Улыбка исчезла с лица Хорькевича.

— Не принесешь? — прошипел инспектор.

— Я не доносчик и не шпион, господин инспектор, — выпалил я одним духом, — и доносчиком быть не хочу!

Капелюхин стал краснее вареного рака.

— А, вот ты каков! — он ущипнул меня. Я вскрикнул от боли.

— Молчать! — Капелюхин ударил меня по щеке.

Кровь бросилась мне в голову. В глазах потемнело.

Я крикнул:

— Не смейте!

Он еще раз ударил меня, надвинулся огромным своим животом, придавил к холодной стене:

— Скажешь, кто читает запрещенные книги?

Он впился словно клещами в плечо.

— Пустите меня!

— А вы его за ушко, за ушко! Оторвите паршивое ухо, — неописуемо вкрадчивым голосом посоветовал Хорькевич.

Капелюхин схватил меня за ухо. Я вырвался.

— Держите его, Станислав Владиславович! — крикнул Капелюхин.

Хорькевич кинулся к двери. Я споткнулся и ухватился за стол. Передо мной лежал тяжелый журнал.

— Не троньте меня!

Я изо всей силы кинул толстую книгу Капелюхину в голову.

Капелюхин завизжал, как свинья, когда ее режут.

Хорькевич загораживал дверь, широко расставив руки и зажмурив глаза, ловил меня, словно птицу. «Да ведь он на Вия похож!» — подумал я в ужасе. Инспектор схватил меня за ворот. «Убьют! Забьют насмерть!»

Но тут дверь распахнулась. На пороге стоял учитель пения Инсаров с пачкой нот в руках.

— В карцер! Сгною! В карцер! Сторож! — тяжело дыша, кричал Капелюхин.

Вошел старик сторож.

— Заприте его в пустом классе!

Сторож вывел меня в коридор. Нас обступили ученики.

— За что тебя? — спросил с участием Васо.

— Пузо хотел, чтобы я стал доносчиком!

Сторож открыл ключом пустой класс. Ключ звякнул в замке. Парты были навалены одна на другую — собирались белить стены. Сколько я просижу здесь? День? Ночь?

Несколько раз за дверью возникал шум — ученики выбегали на перемену. Потом я услышал голос, читавший:

«Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея, во еже внимати учению…»

Эту молитву читали после уроков. Все уйдут, и я останусь один.

— Благослови наших наставников, — читал кто-то, — родителей, учителей, ведущих нас к познанию блага и даждь нам силы и крепость к восприятию…

В коридоре затопали, зашумели. Все стихло. «Нельзя засыпать, — подумал я, — здесь наверняка ходят крысы».

Но я все же уснул и спал, пока не услышал:

— Вставай, негодяй! — Отец тряс меня за плечо. — Идем домой! — Он ударил меня по затылку.

Мы прошли мимо сторожа, вышли на улицу. Отец шагал молча.

— Отца твоего дружка Гущина сегодня арестовали жандармы, — сказал он.

Мы подошли к дому. Отец пропустил меня вперед и еще раз стукнул кулаком по затылку.

— Снимай штаны, — приказал он и снял свой широкий пояс.

— Оставь, Иван! Ты убьешь его!

— Не вмешивайся! — Отец ударил меня ремнем.

Мать, с распущенными волосами, в длинной, до пят, белой сорочке, воскликнула:

— Негодяй!

Он продолжал меня бить. Она схватила ремень. Пряжка рассекла ей лоб, и по нему потекла тоненькая струйка крови.

— Беги, Сергуша, беги!

Отец ее оттолкнул.

Мать выпустила ремень, пошатнулась и медленно стала опускаться, голова ее глухо ударилась об пол.

— Мария! — Отец бросился к матери. — Мария! — с глухим рыданием выкрикнул он и опустился возле нее на колени.

Глава седьмая

Я лежал в кровати. В окно были видны казармы, озаренные лунным светом.

«Мать спасла меня вечером, он забьет меня насмерть утром».

В соседней комнате скрипнула половица. Потом тихо открылась дверь. Я натянул на голову одеяло.

— Ты спишь, сыночек?

— Мама!

Мать обняла меня.

— Как он бил тебя! Как он бил тебя! — Она стала целовать меня в лоб, в нос, в подбородок. Словно в бреду, она бормотала: — Если бы я была здорова, мы бы ушли от него… совсем… Далеко… далеко… — Она прислушалась. — Я пойду, — сказала дрогнувшим голосом. — Вдруг он проснется…

Мама еще раз крепко поцеловала меня сухими, горячими губами и вышла.

«Мы бы убежали от него… совсем…» — повторил я слова матери. А что, если я убегу? Совсем? Куда? К морю!

Ну, конечно же, к морю! Эх, сговориться бы с Севой, с Васо, бежать бы втроем! Все равно. Поеду один. Дойду до первой станции, сяду в поезд. Разыщу Севкиного дядю.

Я лихорадочно стал одеваться. Завязав в узелок несколько кусков хлеба, кусок жареной курицы и несколько яблок, я выбрался из дому.

Казармы спали. Густой туман висел над полковым плацем. Где-то очень далеко пропел петух. Ему ответил второй, потом третий. Большой черный пес выбежал с лаем. Он обнюхал мой узелок, завилял хвостом. Я в последний раз взглянул на унылый наш дом. Бледный огонек светился в одном из окон. Я бегом пересек плац.

В предрассветном сумраке белело училище. Тополя заслоняли его темными тенями. Поскорей выбраться из города! Мне казалось, я слышу тяжелые шаги отца. Даже почудился окрик: «Стой!» Но все было тихо. За дальними горами чуть посветлело. На железной дороге протяжно прогудел паровоз. Туда, к первой станции! Я выбрался за город.

Я не представлял в ту минуту, как буду жить один, как стану добывать себе пищу. Я стремился только скорее уйти подальше от страшного ремня с металлической пряжкой.

За горами совсем посветлело. На моих глазах темные облака окрасились в желтые, словно невидимый художник тронул их кистью. Потом облака порозовели, стали краснеть, и из-за самой высокой горы выглянуло ослепительно яркое солнце. Все небо стало голубовато-розовым. Сразу в долине началась жизнь: запели птицы, зеленая ящерица пробежала через дорогу, в селении залаяли собаки, закричали буйволы; за кладбищем несколько аробщиков покрикивали на ленивых, с трудом поднимавшихся волов:

— Хио! — кричали они. — Вставай! Хио-хо!

Аробщики стали запрягать волов в арбы.

Я постарался пройти незамеченным.

Свернув с дороги, пошел стороной, по холмам, обходя глубокие овраги.

Отец, наверное, хватился меня, ищет. Меня словно подстегнули кнутом: я быстро сбежал с холма. На дне оврага шумел и бурлил широкий ручей.

Я разулся. Вода была холодная как лед. Ноги сразу покраснели. Я вытер их и снова обулся. И вдруг хлынул дождь. Куда деваться? Ни одного деревца, ни одного дома поблизости. Только голые камни. Тут я вспомнил, что где-то недалеко должны быть заброшенные артиллерийские склады. Мы обнаружили их весной.

В них скверно пахло. Вокруг были каменные липкие стены. Сева чиркнул спичку, спичка сразу потухла.

«Дядя Гиго говорит, что здесь водятся крысы с собаку ростом, — напугал нас тогда Васо. — Подойдет и примется глодать нос или ногу».

Голос его тонул, словно в вате, и глухо отдавался гдето под каменным потолком. Откуда-то сверху падали тяжелые капли.

«Васо, пойдем назад», — попросил я друга.

«Погоди, — сказал Васо. — Дядя Гиго говорит, что когда-нибудь потолок обвалится и навсегда погребет всех в могиле».

«Пойдем наружу», — взмолился я.

«Сережка, не трусь, — сказал Сева. — Васо нарочно пугает».

Через минуту мы были снова во дворе, залитом солнцем, и я жадно вдыхал свежий воздух…

Весь вымокший, я подошел к черному отверстию каземата. В окна проникал тусклый свет. Гулко лил дождь.

Я сел на землю. Дождь все усиливался. Долго будет он продолжаться? Как доберусь я до станции? Потоки воды потекли с каменных сводов. Каземат протекал! Я отступил туда, где еще было сухо. Дождь шумел в небольшом окошке с железной решеткой. Как в тюрьме, подумалось мне. Я сел и прислонился к холодной стене. Сидел долго, соображая, как мне удастся пристроиться в поезд, проехать в нем без билета до моря, разыскать дядю Севы, попроситься к нему на корабль юнгой.

Никто бы не мог сказать, что я трус! Страха не было.

Я заснул. Проснулся оттого, что каменные своды, казалось, раскалывались на части — так загремело и так осветилось все белым огнем. Не сразу я понял, что это гроза.

Удар, вспышка, еще громовой удар. Сколько я спал? Целый день?

И вдруг послышались голоса.

— Ну и грозищу бог послал. Заходи все, сушись!

В каземат вбежали солдаты с факелом. Я узнал среди них Сашку и капитана Вергасова.

— Вашблагородье, да тут кто-то есть! — воскликнул Сашка.

— Эт-то кто? — уставился на меня изумленный Вергасов. — Ба, да это капельмейстера Тучкова беглец! Ты что же это, сукин сын, из дому бегать? Стой тут, не уходи. Отведешь молодого человека к отцу да скажешь, чтобы всыпал ему горячих, — приказал капитан Сашке.

— Слушаю, вашбродь, — ответил деревянным голосом Сашка.

Дождь все еще лил, хотя гроза и ушла. Я промок до нитки. Сашка шагал со мной рядом солдатским размеренным шагом.

— Куда вы ходили, Саша?

— Ловить бегунов. Нынче в полку приказ объявляли.

Кого в арестантские роты, кого вовсе на каторгу. Земляки попали мои Сидорков, Мурин Федор.

— За что?

— А кто его знает… Так Мурин Федор еще вчера загодя убежал. А ты что, малой, убегал от родичей? — спросил он.

— Да.

— Куда?

— К морю.

— Зачем?

— Отец меня чуть не забил.

— Мать у тебя хорошая, парень. Как ты мог ее бросить?

Солдат попал в самую точку. Как я мог ее бросить, больную?

У меня защемило сердце.

— Вот что тебе скажу. Ты не вздумай признаваться, что убегал. Задерет тебя отец. Понял?

— Понял.

— Скажи, заблудился, а мы нашли. Понял?

Конечно, я скажу — заблудился. Я с благодарностью взглянул на Сашку. Дождь перестал, выглянуло солнце.

Я представил, как мать бросится мне на шею, станет обнимать, а отец оттолкнет ее и примется снимать ремень с зазубрившейся пряжкой. Мне захотелось убежать снова куда глаза глядят, лишь бы не встречаться с отцом. Но мы подходили к дому. Я увидел нескольких женщин в черном. Они стояли, низко опустив голову, и плакали. Какой-то человек деловито хлопотал в воротах.

Он что-то вымерял деревянным аршином. Женщины взглянули на меня и заплакали навзрыд. Я не мог понять, в чем дело. В дверях мы чуть было не столкнулись с полковым лысым врачом. Сашка отскочил в сторону и откозырял. Врач надел фуражку, поправил на носу золотое пенсне и сказал женщинам:

— Скоротечная чахотка.

Женщины завыли жалкими и страшными голосами.

Они расступились, и врач вышел на улицу, пробормотав:

— Быстро скрутило.

В сенях не было никого. Я отворил дверь в столовую.

В столовой горели свечи. Отец сидел на стуле, опустив голову на руки. Я слышал за спиной дыхание солдата.

— Мать скончалась, — сказал отец, и в горле у него заклокотало.

Прежде чем я понял страшные слова, я увидел то, чего не заметил раньше: мать лежала на столе, неподвижная, и отблески свечей играли на ее мертвом лице.

Сашка за моей спиной всхлипнул и вдруг зарыдал.

Глава восьмая

С того дня перевернулась вся моя жизнь. Отец перестал заниматься со мной. Да и сам не играл на трубе. Куда-то исчезли все вещи матери, ее фотографии. Как будто никогда не жила она с нами.

Со мной отец не разговаривал, он ни разу даже не взглянул на меня — он стал пить.

Из училища меня выгнали. Исключили и Севу. За отца. Фельдшера Гущина арестовали за то, что у него останавливались приезжие люди, которых разыскивали жандармы. При обыске нашли запрещенные книги. Отец Севы был теперь где-то в тюрьме, а быть может, в Сибири. Мать давно умерла. Осталась лишь какая-то тетка.

Сева упрекнул меня, что я убегал один.

— Ты порядочная свинья, Сергей. Ничего не сказал ни мне, ни Васо.

Васо, которого мы тянули за собой на подсказках, без нас держался на волоске: уроки он учить не любил.

Тут как раз началась война. Поговаривали, что полк пошлют скоро на фронт. В полку раскрыли какую-то организацию, арестовали двух молоденьких подпоручиков.

Отец имел неприятности, и большие. Его музыканты при начальстве играли «Боже, царя храни» запинаясь. Начальство разгневалось. Отец отсидел на гауптвахте. И то еще дешево отделался. Он был уверен, что это подкоп под него — музыкантов. Что делается вокруг, он не понимал.

Даже про фельдшера Гущина как-то сказал за обедом:

«А ведь хороший пропал человек. Подвели его люди, под него подкопались».

В полк пригнали новобранцев — парней со всех медвежьих углов необъятной России, неотесанных и напуганных. Фельдфебель и унтеры- принялись их обтесывать на плацу. Из-за каменных оград слышалось: «Шагом марш! Ложись!» Новобранцы плюхались в грязные лужи. Это называлось закалкой солдата. Многие попадали в лазарет.

И я, и мои друзья повзрослели. И хотя многого мы еще не понимали, но нам бы больше не пришло в голову связать, скажем, плот и пуститься в путешествие по реке, уподобляясь Геку Финну и Джиму. Надо было жить и кормиться, особенно Севе (меня отец все же подкармливал). И мы брались за все, согласившись в одном: не добывать деньги нечестным путем. Мы пилили и кололи дрова; как на уроке чистописания, переписывали какому-то адвокату бумаги; помогали паромщику на реке; грузили мешки и ящики. Работы хватало. Отец как-то вспомнил о моем существовании. Сказал: «Определю тебя в музыкантскую команду». Я похолодел от ужаса: жить постоянно при нем, под его начальством? Ну, нет!

К счастью, пришел приказ. Полк перебрасывали на турецкий фронт. Отец забыл обо мне. Он разучивал со своими музыкантами бравурные марши. Можно было подумать, что они с музыкой так и пойдут марш-маршем по Турции, через горы, подомнут врага под себя и, как писали в то время в газетах, «воздвигнут крест над мечетью Айя-София».

Все взбаламутилось в серых казармах. В канцеляриях заколачивали ящики. В ротах чистили оружие. На плацу гоняли без устали новобранцев. На груди денщиков, писарей, унтеров в голос выли кухарки и горничные. Рыдали офицерские жены, еще недавно такие веселые.

Наконец полк был готов к выходу, как говорили тогда, «на позиции».

Отец простился со мной:

— Не убьют, так вернусь. Будь, Сергей, человеком.

Он поцеловал меня в лоб — кажется, первый раз в жизни. Я — тоже впервые — его пожалел. Умереть на войне с оружием в руках почетно, погибнуть от случайно упавшего в полковой оркестр снаряда, от шальной пули, ударившей невзначай, обидно. Я поцеловал отца в холодную, до синевы выбритую щеку.

— Как будешь жить?

— Прокормлюсь.

Небо затягивало. Собирался дождь.

Оркестр заглушал вой женщин, стоявших на пыльной дороге. Прошли роты, прогрохотали орудия, на передках которых сидели, вцепившись в сиденья, солдаты, потянулся бесконечный обоз. За ним пробежали две полковые приблудные собаки. Полк ушел, и все опустело. Стало словно в пустыне.

От отца я не получал писем. Стороной слышал, что полк где-то под Карсом; видел жену штабс-капитана Илпатьева в глубоком трауре, в длинной черной вуали.

Она выходила из церкви заплаканная. Ее штабс-капитан был отменным пьяницей с фиолетовым носом. Теперь он погиб за веру, царя и отечество. Стоило ли за веру и за царя погибать? И об этом уже мы задумывались.

Васо говорил:

— А что толку, что попы молятся о победах православного воинства? Застряли наши под Карсом в горах, а ч+о делается на фронте с Германией, о том и газеты умалчивают. Только пишут: отходим под натиском превосходящего противника. А почему он превосходящий? Что, людей у нас мало? Молись не молись — все одно. Что, я вру? Поручик Зенушкин был такой богомольный, дальше некуда. Бывало, все иконы оближет, на клиросе пел. А что получилось? Слышали? Пшик! «Погиб смертью храбрых». Я слышал, убили его, когда он под кустом оправлялся.

— Врешь!

— Кто? Я? Да мне раненые рассказывали, они в санитарном поезде мимо нас проезжали. Нет, братцы, я не верю ни в бога, ни в черта, верю только в удачу. Собирайтесь, поехали!

— Куда?

— К Черному морю. Прокормимся не хуже, чем тут.

— Найдем дядю Степу, — напомнил Сева. — Он нас устроит во флот.

В тот же день мы собрали несложные пожитки. Разгребая старые вещи в чулане, я нашел фотографию матери. Она улыбалась и, казалось, говорила: «Счастливый тебе, сынок, путь». Я бережно завернул фотографию в чистый платок.

Поздно вечером мы залезли в пустой товарный вагон очень длинного поезда и, никем не замеченные, отправились в путь.

— Давайте, — сказал Васо, когда застучали колеса и поезд, шумя в ночи, пошел на юг, — споем прежней жизни вечную память.

И мы очень стройно отпели свою прежнюю жизнь.

— А теперь — новой жизни: «Многие лета».

«Многие лета» мы спели как радостный марш.

Глава девятая

Нас ошеломило море, о котором мы знали лишь понаслышке, большое, сверкающее, все в золотой чешуе, ошеломил южный город, на другие никак не похожий, порт с подковообразным каменным молом, облепленный всяческими судами. В городе запросто росли экзотические деревья. Прогуливались беспечные люди в светлых костюмах, ожиревшие дамы, моряки с короткими трубочками в зубах. Войны будто не было и в помине. Хотя она и была недалеко, за горами.

Безмятежное спокойствие сытых и всем довольных людей нарушали лишь раненые в халатах. Иногда их сопровождали сестры милосердия в белых косынках.

Мы почувствовали себя чужими в Батуме, в этом экзотическом городе. Один Васо был как дома. На базаре было полно мандаринов и яблок, шипела и медленно вертелась на вертеле дымящаяся тушка барана; люди, темные от загара, пили черный как деготь кофе из крошечных чашек. Их головы были завернуты, несмотря на жару, в башлыки, как в тюрбаны. В ларьках продавали ковры с причудливыми узорами. Продавцы зазывали покупателей, тянули их за рукава, торговались. Продавались дорогие кинжалы в серебряной оправе, такие острые, что ими можно было зарезать быка. Покупатели вонзали кинжалы в Дерево и пробовали твердость металла зубами.

Базар шумел: люди кричали, спорили, торговались.

На земле на зеленых листьях лежали гроздья винограда и какие-то желтые плоды.

Васо подошел к молодому торговцу и показал на меня:

— Этот парень приезжий, он не знает вкуса хурмы.

Торговец засмеялся и протянул мне плод. Потом дал по штуке друзьям. Душистый сок тек по подбородку.

Тощий, как палка, городовой в белых перчатках, с желтым шнуром, болтающимся у пояса, сердито взглянул на нас, отобрал несколько лучших плодов и положил их в карман. Расправил усы, крякнул и пошел дальше.

— Видал? — толкнул меня Васо. — Он сыграл с ним в «кочи» без кочи.

Торговец сдвинул на затылок картуз и озадаченно поглядел вслед городовому.

— Почему же он не спросил с него денег?

— Фью! — свистнул Васо. — Ты слыхал? — обратился он к торговцу. — Почему ты не спросил денег?

Тот засмеялся.

Возле арбы, доверху наполненной румяными яблоками, Васо крикнул:

— Эй, Серго, смотри-ка, вот самые лучшие яблоки! Что, я вру?

Бородатый аробщик кинул льстецу яблоко:

— Держи, бичико!

— Вот спасибо! Отменное яблоко! А моим друзьям ты не дашь? Надо же им попробовать лучшие яблоки!

Бородатый кинул еще два яблока, и Васо поймал их.

Ночевали мы под звездным небом, под пальмами.

Утром разгружали в порту мандарины. Деньги были заработаны честно, но плечи и спины ломило. Мы пошли на базар и наелись там до отвала фруктов. Потом лежали у моря. Откуда-то доносилась музыка. Плескались волны.

Далеко за горами глухо ухало. Там шла война с турками.

Где-то в той стороне — мой отец… Если жив, играет со своей музыкантской командой победные марши. А может, и похоронный. Жив ли он? Я не чувствовал к нему неприязни. Он был всем, что осталось у меня в мире, не считая верных товарищей.

Какой-то франт, в чесучовом костюме и в красном галстуке, в соломенной шляпе блином и с тросточкой, покрутился вокруг, подошел:

— Ребята, заработать хотите?

— Хотим, дорогой, а что? — спросил Васо. — Что вы можете нам предложить? Какую работу?

— Небольшую разгрузку. Заплачу хорошо.

— Подходит! — вскочил Васо.

— Идемте.

Франт повел нас в порт, где рядами стояли выстроенные из волнистого железа пакгаузы. Уже начинало темнеть, и на набережной начали загораться огни. Он разыскал сторожа и поговорил с ним. Потом подошел к нам, сказал:

— Через час я приду с лошадью, и мы погрузим товар. Вот вам аванс. — Он протянул деньги. — Подождите меня на бульваре, под второй пальмой.

— Отлично, — сказал Васо, пряча бумажку. — Мы подождем.

Помахивая тросточкой, наш работодатель ушел.

Васо посмотрел на пакгаузы, поднял голову, взглянул на спускавшийся вечер, легонько свистнул, сказал:

— Братцы, мы втянуты в пошлую кражу.

— Что ты говоришь? — вскричал Сева.

— Сторож — его соучастник. Он вскроет пакгауз.

— Идемте поскорее отсюда!

— Зачем? У меня есть план в голове.

— Какой?

— Подождите минутку.

Васо куда-то исчез.

— Мы не затем сюда приехали, — возмутился Сева. — Разыщем дядьку Степана.

— Да где ты его разыщешь?

— В Севастополе.

— А как мы попадем в Севастополь?

— Наймемся на любой пароход. В крайнем случае, запрячемся в трюм. В Севастополе не пропадем.

— А здесь?

- Здесь уже пропадаем. Попали в историю.

— Погоди. Вот и Васо.

Наш товарищ вернулся с каким-то кульком в газете под мышкой, запыхавшийся:

— Не приходил этот фрукт? А-а, вот и он.

Послышалось цоканье копыт, возглас: «Тпру-у», и перед нами очутился наш наниматель. Он позвал:

— Теперь идемте.

— Идем, дорогой, — сказал Васо ласково.

— Не шумите.

— А мы не шумим.

Сторож отодвинул пакгаузную дверь.

— Вот эти тючки выносите да живо грузите на лошадь, — приказал человек в чесуче.

— Чьи они? — спросил Васо.

— Мои.

— Вы уверены?

— Я заплатил за них деньги.

— За краденое тоже, друг, платят…

Васе вдруг жестом фокусника встряхнул принесенный сверток. Это оказался большой мешок от муки.

— А ну, влезай! — приказал он чесучовому барину.

— Вы с ума сошли!

— Влезай, говорю!

— Караул, грабят!

— Никто у тебя не возьмет ни копейки. Подавись своими деньгами! — Васо кинул ему в лицо бумажку, данную в виде аванса. — Влезай в мешок, тебе говорят!

Работодатель очутился в мешке. Васо с нашей помощью крепко-накрепко затянул мешок веревкой.

— Запирай пакгауз! — приказал он оторопевшему сторожу. Тот задвинул дверь.

— Давай сюда ключ!

Сторож, как завороженный, отдал ключ.

Васо размахнулся и забросил ключ в воду.

— И упаси тебя бог поднимать шум до утра, — жестким шепотом приказал он сторожу.

— Пойдемте, бедные, но честные юноши! — немного театрально сказал Васо. — Мы не продали своей совести, не так ли?

— А мешок? — спросил я.

— Да, мешок был украден, — признался Васо. — И бог, если только он существует, меня за эту кражу простит. А я себя безусловно прощаю.

В порт вошел обшарпанный пароход с красным крестом на грязно-белом борту. Странно было, что эту рухлядь зовут «Петр Великий». На него начали грузить раненых. Мы узнали, что «Петр» пойдет в Севастополь.

Васо нашел главного врача — важного толстяка в золотых очках, во флотском кителе.

Мы поклялись делать самую черную работу, лишь бы добраться до Севастополя: мыть полы, прибирать за ранеными, ухаживать за лежачими.

— Да справитесь ли? Ведь вы еще мальчики, — усомнился главный врач.

Но мы так усердно и так настойчиво стали убеждать, что справимся, что главный врач сдался.

Поздним вечером «Петр» отошел от мола и взял курс в открытое море.

Глава десятая

«Петра» основательно потрепало в районе Новороссийска — это было нашим первым морским крещением.

Милосердных сестер укачало в дым. Пароход так кряхтел от дряхлости своей и так его кренило, что раненые, если бы мы не поддерживали их, давно свалились бы с коек. Следы морской болезни прибирать было неприятно, но мы были готовы на все, лишь бы попасть в Севастополь! И, вооружившись ветошью, мы ползали на карачках, подтирая палубы. Выносили все, что оставляет после себя человек. От усталости валились и пытались заснуть хоть на несколько минут, но нас тут же поднимали призывы: «Эй, мальчонка, подойди-ка ко мне!» От всего этого и есть не хотелось, хотя кормил кок хорошо и обильно.

Прошли Новороссийск — сразу перестало качать, все успокоились, и даже стоны утихли.

Человек, когда он лежит и бездействует, разговорчив, и не слишком тяжелые раненые рассказывали друг другу всякие истории; обрывки их долетали до нас. Драгун с ампутированной ногой вспоминал о каком-то унтер-офицере Буденном, душевном к солдатам, который ударил ирода-вахмистра по зубам. Буденного полевой суд приговорил к расстрелу, но у него было четыре Георгия за храбрость, и расстрел заменили снятием орденов и разжалованием. Говорили о бунте в каком-то полку.

Я услышал отзыв об офицерах: «Зверье, золотопогонники».

— Царя скоро скинут к чертовой матери, — злобно сказал с верхней койки солдат, заросший до самых глаз бородой.

— Да ну?

— Вот тебе и «ну». Жди свободы.

— А на что она мне, свобода-то? С чем я ее жрать буду? — спросил молоденький нервный солдатик. Он сдернул с себя одеяло, показал две культяпки.

— На что мне свобода теперь? Как я жинке таким покажусь, ты скажи? На что я ей без ног нужен?

И он безутешно заплакал. Я принес воды, напоил его, натянул одеяло.

Пришел Васо:

— Друзья, я у. кока выпросил консерву говяжью с кашей. За то, что прибрал ему начисто камбуз. Пойдемте.

За дни плавания несколько раненых умерли, и нам пришлось выносить их в трюм, который прозвали мертвецкой. Потом, стоило заснуть, окоченевшие трупы приходили и звали за собой, проклиная кого-то. Сева и Васо тоже маялись: и им мертвецы не давали спать.

На седьмые сутки, кряхтя разболтанными машинами, наш санитарный транспорт подходил к Севастополю.

Главный врач поблагодарил нас. Он достал бумажник крокодиловой кожи с золотой монограммой. Сева сказал возмущенно:

— Не надо, мы не за деньги.

— Но вам жить будет не на что.

— Заработаем.

— Вы мне нравитесь. Да, я так и не спросил у вас, Гущин, кто ваш отец?

— Военный фельдшер, — ответил Сева.

— Почему вы от него убежали?

— Его в Сибирь отвезли. Жандармы.

— Вот оно что… Ну, мне кажется, что не за горами то время, когда вы снова увидитесь. От всей души желаю, чтоб поскорей.

Что это было? Намек или доброе пожелание?

Сева сказал:

— Отец тоже всегда говорил, что царя скоро скинут.

А Севастополь уже возник перед нами. «Петр» мучительно загудел, и медленно, словно нехотя, раскрылись боновые ворота. Слева белел каменный форт с темными бойницами. В бухте стояло множество кораблей. Дул резкий ветер. К Крыму уже подступила зима.

И вот наша неразлучная троица очутилась опять в чужом городе, где, кроме Севиного дяди Степана Гущина, не было у нас никого знакомых. Даже главный врач, нагрузив свой ветхий ковчег, исчез в неприютном и сумрачном море.

В Севастополе все куда-то спешили, словно людей подгонял свежий ветер. Пока Сева разыскивал дядю, мы с Васо мерзли на холодном бульваре, перекусив тем, что выдал нам добросердечный кок транспорта. Сева вернулся не скоро. Вид у него был растерянный и грустный.

— Вот что, братцы… Дело плохо. Дяди Степана моего нет.

— Как нет?

— Он служил на «Императрице Марии», а «Императрица Мария» взорвалась в бухте на якоре.

— Где?

— Вот здесь, — показал Сева. — Немецкие шпионы, говорят, заложили мины. Побывала на «Марии» свита царицы. А царица-то — немка, чуть не Вильгельмова дочь.

После них взрыв и случился. Нет больше дяди Степана…

Так рухнула наша надежда на бравого кондуктора.

И не так-то легко оказалось, даже попав в Севастополь, стать юнгой!

Большие военные корабли стояли далеко от берега, к ним нам было не добраться. На катера нас не брали, а на эсминцах и подводных лодках только смеялись над нами.

На третий день, окончательно отощав, мы попали на Корабельную сторону, где маленькие уютные домики прятались за каменными оградами в облетевших садах.

Мы бродили по улицам совершенно промерзшие. Ветер сбивал нас с ног. Чего мы искали? Теплого угла. Еды.

И работы.

Усатый дядько в матросском бушлате покуривал у калитки короткую трубку. Он осмотрел нас подозрительно.

Спросил густым басом:

— А вы кого, хлопцы, ищете?

— Никого, — ответил Сева.

— Нездешние?

— Да, нездешние.

— А почто вы попали к нам в Севастополь?

— Хотели стать моряками.

— Вот это здорово! Что ж, крейсерами собирались командовать или броненосцами? — засмеялся от всей души дядько.

— Смеяться хорошо, когда пообедаешь, — сказал Сева со злобой.

— А вы разве голодные?

— Второй день.

— Ай-ай-ай, — покачал головой усатый. — А ну, заходите, — раскрыл он калитку.

— Зачем?

— Накормлю. Эй, Фелицата Мартыновна! — закричал он, пропуская нас в сени. — Гостей принимай!

Мы сидели в теплой, натопленной комнате, жадно хлебали жирные щи под сочувственным взглядом дебелой Фелицаты Мартыновны и испытующим — усатого дядьки.

— Вижу я, — сказал он, когда мы отвалились от миски, — вы не из тех хлопцев, что высматривают, где что неловко лежит. И желаю я получше узнать, какие вы хлопцы. Хотите — докладывайте, а не хотите — не надо. Неволить вас я не стану…

— Та-ак, — сказал усач, выслушав наши рассказы. — Значит, ты, — ткнул в Севу пальцем, — Степана Гущина племянник? Знал я Степана, царствие ему небесное. Хорошим был человеком и форменным моряком. А ты, значит, выходит, трубач, — поглядел на меня. — А все вы втроем нераздельная троица, и жрать этой троице нечего. А воровство — честь вам и слава в том, хлопцы, — почитаете несусветным позором. Ну, что ж, — оглядел он нас весело, — нынче у меня переспите, а завтра возьму вас с собой в мастерские.

— В мастерские?

— Ну да. Людей у нас по военному времени мало, для всех дело найдется. Согласны?

— Согласны, дядько, — ответили мы.

— А зовут меня Мефодием Гаврилычем, и фамилия моя Куницын, — закончил гостеприимный хозяин.

Разморившиеся от сытости, мы заснули во флигельке, где жарко истопили печку, а утром пошли с Мефодием Гаврилычем в ремонтные мастерские. Они находились над самой бухтой, тут же на Корабельной.

Нас поставили на работу.

Там было много таких же подростков, как мы.

Пророческие слова солдата, заросшего бородой, сбылись. Царя действительно скинули. В Петрограде произошла революция. Не скажу чтобы мы понимали тогда, что к чему. Мы еще только-только почувствовали себя рабочими, сдружились со своими сверстниками-севастопольцами.

Васо, которого теперь все звали Васей, особенно подружился с тезкой своим Васяткой Митяевым, курносым и бойким парнишкой, года на три нас старше.

В оркестре, состоявшем из любителей, я играл на трубе без всякого отвращения. Играли мы «Марсельезу» и революционные песни на собраниях, где ораторы кидали в зал пламенные слова.

Раз настала свобода, отец Севин вернется домой из Сибири. Но где теперь его дом? И куда он пойдет? Дома нет. Где полк, тоже неизвестно.

— Все уладится, — утешал Васо Севу. — Самое главное, что нет больше жандармов.

Теперь в городе на холодном весеннем ветру можно было даже офицерье встретить с большими красными бантами на шинелях. «Перекрашиваются, дьяволы», — говорил Васятка Митяев.

«Марсельезу» играли и на Приморском бульваре.

В театре шли, судя по названиям, революционные пьесы: «Свобода в дни Парижской коммуны», «Красное знамя».

В театр мы тогда не ходили.

Мы жили по-прежнему у Куницыных во флигельке, в глубине сада, над самым обрывом. По вечерам огни бухты мерцали глубоко внизу, под ногами. Спали мы на полу, печку топили, чем раздобудем, и были счастливы, что есть у нас дом. Заходил к нам Мефодий Гаврилыч и, хотя мы с ним виделись днем в мастерских, где он был нашим начальником, спрашивал: «Ну, как самочувствие?»

Присаживался на подоконник, закуривал вонючую трубочку, начинал разговор. Говорил, что в городе революция многим пришлась не по вкусу, да и на кораблях офицерье ее в большинстве своем не приемлет, нужно держать ухо востро и в оба глядеть, не давать развиваться контре, прижимать ее к ногтю. «Я, — говорил он, — в пятом году на своей шкуре все испытал. Она у меня нынче стала дубленая».

Он рассказывал о «Потемкине» и потемкинцах, об «Очакове», Шмидте, о расстреле его лейтенантом Ставраки («В ноги Шмидту, сукин сын, поклонился, крокодиловы слезы перед другом бывшим своим проливал, а все-таки, гад, его кончил».)

Говорил о матросах, которых сжег на «Очакове», засыпав снарядами, «черт в мундире» — Чухнин-адмирал.

А тех, что к берегу плыли, спасать запретил. «Но мы все-таки скрывали их и переправляли подальше. Меньше всего думали мы тогда о себе. Недаром стишки между нами ходили:

Мы с упоением слушали Мефодия Гаврилыча. Теперь становился понятен мне и военный фельдшер Гущин, Севин отец, скрывавший у себя приезжих людей. Эти люди скрывались от жандармов.

В марте Васятка Митяев позвал:

— А ну, неразлучная троица, приходите сегодня на собрание Союза молодежи.

— Союза молодежи?

— Ну да. Вы разве не молодежь?

— А о чем будет разговор?

— О многом, ребята!

Гриша Мартынов, руководитель нашего музыкального кружка, тоже напомнил:

— Сегодня играем, Серега, на собрании Союза. Не опаздывай!

Зал был маленький, тесный. Народу набилось — не протолкнешься. Пришли не только наши из мастерских, сидели здесь и молодые матросы, и солдаты, и гимназисты, и гимназистки.

Собрание открыл уже немолодой, черноволосый человек, которого я встречал в мастерских и знал, что его фамилия Алексакис. Он призывал вступать в пролетарскую молодежную организацию. Говорил просто, без выкрутасов: мы все должны защищать революцию. У революции слишком много врагов.

Васятка Митяев, обычно не словоохотливый, попросил слова.

— Пролетарская молодежь Севастополя гордо пронесет знамя Союза через все трудности революционной борьбы, — горячо пообещал он.

Бойкая девчушка из мастерских, синеглазая, русокосая, ее звали Любой, за ней гимназисточка, хорошенькая, как куколка, с блестящими черными глазками, говорили что-то нескладное, искреннее — о желании своем отдать жизнь революции. Им здорово хлопали.

Стало так душно, что все обливались потом.

— Раскройте-ка окна! — скомандовал Алексакис.

И в окна ворвался мартовский ветер.

Я не знал, что Алексакис большевик и большевики руководят молодежным Союзом. Не знал, признаюсь, что такое большевики. Но, отыграв «Варшавянку», подхваченную всем залом, отложил трубу, пошел к столу, где сидел Алексакис, записывавший в Союз молодежи. Встретился с Севой, с Васо. Один за другим мы вывели на желтоватом листе наши имена и фамилии. А за мной записался веселый и ладный матрос Иван Хромов, за ним подписались девчушки.

Через несколько дней Васятка выдал нам белые кусочки картона, на них было напечатано: «Союз молодежи гор. Севастополя. Членский билет №…» Я бережно завернул его в чистую тряпочку и спрятал у себя на груди.

Пришел апрель. На Сапун-горе цвел миндаль, оделся зеленью и розовым цветом и садик Мефодия Гаврилыча.

По вечерам всюду таились парочки, несся жаркий, взволнованный шепот.

В мастерских расцветали искусства. Вдруг открылась пролетарская театральная студия, ею руководил артист городского театра. Он сразу поставил две пьесы. В одной, о революции пятого года, мы с Севой убивали провокатора, крича: «Смерть подлецу!» Васо играл с «Любкой-артисткой» «Медведя», имел огромный успех, но пришел домой с пылавшей щекой.

— Схлопотал, как видите, братцы.

— За что?

— За то, что сыграл совершенно естественно. Как я мог удержаться? Увидел совсем близко губы, готовые к поцелую…

— Ты что, влюбился в нее?

— Да нет… Но я все же грузин…

— Любке все восемнадцать, а тебе и пятнадцати нет. Ты знаешь, как Любку кличут на Корабельной?

— Любка-не-тронь-меня.

— То-то. От нее не такие, как ты, отскакивали. Тоже мне ловелас!

— Кто?

— Ловелас.

— Оскорбляешь?

И Васо сделал вид, что кидается в драку.

В клуб понатащили мандолин, балалаек. Появился благообразный старичок, бывший «король балалаечников». Он разучивал с начинающими музыкантами жгучий романс «Очи черные».

Воронищенко, кудлатый художник левого направления, «кубист», как он себя называл, собирал на свалке железного лома зубчатые колеса, куски корабельной обшивки, старый штурвал, дополнял эту рухлядь собственным воображением и выставлял на удивление жаждущим стать художниками «индустриальные натюрморты». От них можно было заболеть морской болезнью.

В кинематографах, куда мы ходили с большим удовольствием, по-прежнему показывали «шикарную жизнь», и Вера Холодная умирала в «Последнем танго», а Франческа Бертини вскидывала полные страсти глаза на прилизанного графа во фраке. Насмотревшись таких вещей, я начал понимать пламенного Васо. Мне становилось не по себе, когда на собраниях Союза молодежи я сидел рядом с Тиночкой, гимназисточкой с быстрыми глазками, стройной, как тополек, в форменном платьице и в туго зашнурованных ботинках на маленьких ножках. Тиночка была дочерью известного в городе адвоката, знаменитого тем, что он при царе защищал революционеров. Теперь он стал весьма популярен.

До сих пор я влюблялся два раза: в белокурую Верочку и в чернокосую Нину. Верочка ходила какой-то особенной, легкой походкой. А у Нины мне нравились большие сияющие глаза. Влюблен я был в каждую очень недолго. Для Верочки мне хотелось совершить небывалый подвиг: подраться с десятью мальчишками или спасти ее от бешеных лошадей. Вот если бы Верочка с матерью ехали на извозчике и лошади бы взбесились! Я кинулся бы наперерез лошадям и остановил коляску на полном ходу.

Но однажды я увидел Верочку с гимназистом восьмого класса по прозвищу Дылда. Она показала ему на меня, и они засмеялись. Любовь исчезла как дым.

А Нина как-то нажала мне пальцем нос и сказала:

«Рано тебе еще заниматься такими делами». Я сгорел от обиды. Ну, а Тиночка? Я засыпал, мечтая увидеть ее во сне.

Даже Сева не устоял, надышавшись весенними запахами. И он ходил затуманенный и, по-видимому, очень влюбленный в толстушку Симочку. Симочка жила по соседству, в таком же, как наш, флигельке. Работала она продавщицей в кондитерском магазине, и губы у нее постоянно блестели, от них пахло шоколадом и вафлями.

Может быть, полуголодного Севу и привлек этот запах?

Во всяком случае, по вечерам эти двое подпирали ограду, вздыхали, шептались и, разумеется, целовались… Не так, как бедняга Васо! Сева появлялся, когда мы уже спали, входил, сняв ботинки, и пробирался к своей постели, как нагулявшийся кот.

Мне удалось только раз проводить Тиночку по понтонному мосту в город. Она жила на Большой Морской, в шикарном доме со стеклянным подъездом и зеркальными окнами. Она позвала меня зайти (отец очень интересуется нашим Союзом), но я отказался. Попросту говоря, сдрейфил. А может быть, адвокат больше интересуется теми, кто провожает домой его дочь?

Насчет любви наша троица часто горячо спорила.

— Любить можно только раз в жизни, — утверждал Сева, сам не веря в то, что он своей Симочке будет верен всю жизнь.

— Наоборот, дорогие мои, влюбляться можно столько раз, сколько дней в месяце, — убежденно говорил Васо.

Я же считал, что любовь должна быть взаимной.

— А как, дорогой, ты проверишь? — усмехнулся Васо.

Я ничего не ответил. В Тиночке я был уверен.

Из бухты выловили утопленника, подлого человечка Сучилина. Он ходил по мастерским и принюхивался.

Старики утверждали, что при царе он в охранке работал.

После революции с ним за все рассчитались. Я подумал, что не только в театре убивают доносчиков и провокаторов, и пошел посмотреть. Труп, разбухший, лежал на мокрых бревнах.

— Поделом вору и мука! — сплюнул Мефодий Гаврилыч.

Я спросил Севу:

— Как ты думаешь, кто его?

— Те, кто его раскусили. Он, гад, продал немало людей.

Я подумал: «Вот такой же донес и на Севиного отца».

Никто не жалел Сучилина. Все говорили: «Туда ему и дорога». Казалось, мы повзрослели после этого случая.

Да мы уже и не были бесшабашными мальчишками.

Квадратные билетики, которые мы берегли, приучали нас к дисциплине. Когда Сева вдруг взбунтовался — кто-то брал его на корабль юнгой, его одного — и сгоряча хотел бросить нас, мастерские, потому что стать моряком было его заветной мечтой, Васо показал другу картонный билетик:

— А ты с Союзом советовался?

И Сева опомнился:

— Да, братцы, неладно все получилось.

А впоследствии, когда мы собрались было уйти с матросами на сухопутный фронт, Васятка Митяев спросил:

— Вы что же, ребята, дезертировать вздумали?

Сева вскинулся:

— То есть как «дезертировать»? Мы на Красный фронт, в бой идем. Может, головы сложим.

Васятка его охладил:

— Головы и здесь, может, сложить приведется. У нас тут один десятерых стоит. Понятно вам, хлопцы?

И мы с горечью видели, как триста матросов, опоясанных пулеметными лентами, выстроились перед поездом на вокзале. Оркестр играл «Интернационал». «По вагонам!» — скомандовал бравый матрос. Одни прощались с родными, с друзьями, другие лезли в теплушки. Заиграла гармонь. Проревел паровоз. Поезд тронулся. Севастопольцы давали наказ: «Возвращайтесь с победой!» «Вернемся!» — неслось из вагонов.

После заключения Брестского мира немцы прорвали Перекопские укрепления и подошли к Севастополю.

Красные части отступили к Керчи… Корабли, подобрав с берега мелкие отряды, которым не под силу было защитить Севастополь, ушли в Новороссийск. Два миноносца открыли кингстоны и затонули в севастопольских бухтах — печально торчали из воды их острые мачты.

Чугунным шагом немцы в касках промаршировали по улицам; офицеры, не ушедшие в море, как и предсказывал наш Мефодий Гаврилыч, посрывали, покидали в гальюны алые банты.

Алексакиса больше не было видно. Немцы разыскивали большевиков. Они вывесили грозный приказ о полном запрещении Союза молодежи. Мы попрятали наши билеты, вынув во флигельке половицу.

Мефодий Гаврилыч ходил помрачневший:

— Всего ожидал, но что под немцами жить буду, того не предполагал.

Вверх тормашками полетели свободные искусства — и «пролетарская студия», и оркестр балалаечников. Его руководитель играл теперь «Очи черные» в ресторанах, аккомпанируя цыганскому хору, состоявшему из крымских татар. Сгинул и Воронищенко с его «индустриальными натюрмортами». И только духовой наш оркестр иногда услаждал слух сограждан вальсами Штрауса и Вальдтейфеля. О «Марсельезе» и «Варшавянке» уже не могло быть и речи.

Доходили смутные слухи, что черноморцы под Новороссийском потопили весь флот. Сами? Да, сами. Не верилось: моряк свой корабль любит больше собственной жизни.

В наших бухтах стояли лишь забытые корабли.

Больше не было открытых собраний Союза, но тайные проводились.

На них мы встречали и Любку-артистку, и Тиночку-гимназистку, и похожего на херувима с иконы гимназиста Валерия Поднебесного. Гимназисты и гимназистки были вне подозрения у немцев и считались у офицеров «молодежью своего круга». Они нам были нужны.

С их помощью появлялись на стенах домов прокламации подпольного комитета, призывавшие к борьбе с немцами.

И главным образом с помощью Любки-артистки. Ее я встречал в белом платье, в огромной шляпе — Вера Холодная да и только! Встречал в обществе офицеров, но знал, что в большой белой сумке ее хранятся не только духи и помада.

Тиночка, моя Тиночка (мне удалось поцеловать ее в щечку на Приморском бульваре) оклеила листовками свой собственный дом.

А Васятка Митяев, курносый, веснушчатый, был просто двужильным. В мастерских он работал в подчинении у отца Любки-артистки Аристарха Титова, раздавал нам задания, а сам успевал делать все за двоих. Но самое главное — он крепко верил, что не позже чем завтра немцы покатятся «нах фатерланд», а послезавтра и у них произойдет революция.

Он исчез в тот самый день, когда у нас с ним была назначена тайная встреча. Мы напрасно прождали его.

На другой день мы узнали, что Васятка Митяев и пятеро наших товарищей схвачены немцами и расстреляны без следствия и суда ночью на Балаклавском шоссе.

В мастерских появились какие-то личности, вынюхивающие, высматривающие и расспрашивающие. Рабочие от них отворачивались, девчонки им плевали в лицо.

Поздно вечером в наш флигелек, где мы яростно обсуждали, как мог Васятка попасться и что теперь делать, вошел Мефодий Гаврилыч.

— Пригорюнились, хлопцы? — спросил он. — У меня в пятом году на «Очакове» такие дружки жизни лишились, что я в кровь все руки изгрыз, протянул старик вперед свои большие, узловатые руки. — Один философ сказал: «Одни люди при жизни мертвы, другие и после смерти живут». Алексакис говорит, что Союз молодежи им и расстрелами задавить не удастся.

Старик внимательно оглядел нас, сжимая в кулаке трубку.

Так он видел Алексакиса, наш Мефодий Гаврилыч?

Значит, и он большевик?..

Мефодий Гаврилыч подошел к двери, распахнул ее настежь, прислушался. В садике глухо шелестели кусты.

— Нарочно Жучка завел, чтобы тявкал. Молчит.

Притворил дверь.

— Приходил ко мне Аристарх. Его Любка, сами знаете, с офицерами «шьется». Так ее «ухажер» нынешний проболтался (а вытянуть с них, что требуется, Любка умеет — недаром артистка!): комендатуре немецкой Митяева продал гимназист Поднебесный.

— Что-о?

— То, что я говорю. Проверено. Поднебесный — предатель. Его брат работает у Деникина в контрразведке. Алексакис приказал принять меры. Сучилина помните? А в общем, я у вас не был и вы меня не видали.

Он вышел и осторожно прикрыл за собой дверь.

Когда я в последний раз был у Тиночки, меня угощали чаем в ярко освещенной столовой. Ее отец, живой, кругленький, с румяными щечками и круглой бородкой, жал мне руку, говорил о радости познакомиться с «единомышленником его единственной дочери», о том, что немцы у нас не продержатся, «придет и на нашу улицу праздник». Все фразы у него были гладкие, красиво составленные, словно адвокат их заранее заучил. Он говорил, что получает известия из Москвы и из Петрограда.

Революция победила, и он с радостью станет снова носить на груди красный бант.

Я чувствовал себя неловко: был я одет неподобающе для шикарной квартиры. А тут еще в столовую вошел Поднебесный.

— А, еще единомышленник моей дочери! — сказал адвокат. — Тина, напои его чаем. Революционеры едят, я надеюсь, торты?

Поднебесный пил чай, ел торт, томным взглядом окидывал Тину.

— Что с тобой сегодня, Валерий? — спросила Тина, когда отец шариком выкатился в кабинет «поработать», а по-моему, просто поспать.

— Несчастная любовь, — тяжело вздохнул Поднебесный, и его херувимообразное лицо стало страдальческим.

Он, рисуясь, заговорил о неразделенной любви, о сладости самоубийства, о том, что каждый человек вправе лишить себя жизни. Он читал нудные стихи о призраках, о любви к юной покойнице, о невыразимых страданиях души, брошенной другой бессмертной душой.

«Ну и хлюпик», — возмущался я.

И вот теперь выяснилось, на что этот хлюпик и мистик способен! Не только страдать от неразделенной любви, но и товарищей предавать на смерть!

— Я никого еще не убивал, даже кошки, — прервал мои мысли Сева.

А мне думалось: был предатель Сучилин, почти старик, на него, как говорили солдаты, давно на том свете паек уже шел. А Поднебесный чуть старше нас, красавец, атлет. Сучилина такой, как Мефодий Гаврилыч, мог придавить пальцем. Раз — и готов. Этот будет отбиваться, будет бороться за свою подлую душу…

— И все же революция — это не только песни и крики «ура», — сказал Сева, самого себя убеждая. — Есть и трудности. Вы отказываетесь от черной работы?

— Мы не отказываемся, — ответил Васо. — Ведь и мы могли оказаться на Балаклавском шоссе вместе с Васяткой Митяевым. Пли мы не расклеивали листовок, не подожгли у немцев пакгауз, не…

— Тише ты! — оборвал его Сева, подошел к двери, прислушался: никого. Отец говорил, что и стены имеют уши, а ты язык распускаешь. Обсудим план действий.

Вы слышали, что Гаврилыч сказал?

…Поднебесный сам пришел к немцам с доносом. Значит, он вступил к нам в Союз, собираясь кого-нибудь выдать? Нет. Тогда о немцах не было и помина. Революция казалась ему сплошным праздником, а путь революционера — устланным розами. И когда навалилась беда, Поднебесный не нашел в себе мужества прямо сказать, что не хочет быть больше в Союзе. Меня начинает тошнить, когда я вспоминаю о конце Поднебесного. Но не мучит раскаяние. Мы уничтожили молодую, здоровую, подлую, способную на многие гадости крысу.

Предатель понял, что его ждет, когда встретил нас в глухом месте у Херсонеса. (Его вызвали на свидание запиской, подписанной якобы Тиной.) Гимназист заметался на высоком обрыве, как крыса в капкане: «Пожалейте меня, я так молод!»

— Васятка был не старше тебя, — сказал Сева.

Схватка была молчаливой. Васо положил в мешок большой камень. Мы раскачали мешок и бросили в море.

Где-то глубоко внизу послышался глухой всплеск.

— Всё, — сказал Васо. — Крысе — крысиная смерть.

Мы прислушались. Ничего не было слышно. Только волны разбивались о камни.

Поздно вечером я постучался к Мефодию Гаврилычу.

Он, очевидно, ждал, что к нему зайдут, и еще не ложился.

— Ну что? — спросил старик.

— Задание выполнено.

— Вас никто не видал?

— Нет.

И я подробно рассказал о случившемся.

Глава одиннадцатая

Немцы рассеялись, как мираж, их будто и не было.

На смену им пришли французы и греки. Экспансивные, говорливые, они бродили по улицам, заходили в лавчонки и ресторанчики, пили вино. Железный порядок, установленный немцами, сменился веселым и бесшабашным хаосом. Откуда-то с севера, из обеих столиц посыпались дамы, мужчины, похожие на богачей, которых мы видели в кинематографе, генералы в шинелях на красной подкладке. Настала суматошная жизнь. Потише было лишь на рабочей стороне, на Корабельной. Здесь в садиках вился виноград на жердях, за самоварами сидели мастера судоремонтных мастерских да отставные моряки с женами, судили, рядили и обсуждали, скоро ли. с этим хаосом будет покончено. Проникали к нам слухи, что в Питере хотя и голодно, но Советская власть стоит твердо.

Ленин в Москве издает декреты, а Одессу вот-вот возьмут наши, красные.

Работы в мастерских было мало, корабли в ремонт не вставали. Да и не было их в Севастополе. Не было флота.

В городе разместились бесчисленные штабы и контрразведки. В одной из контрразведок зверствовал брат Поднебесного.

В ресторанах пропивались остатки привезенных из столиц денег. На Приморском бульваре гуляла разноязычная, разномастная толпа. Оркестр время от времени играл «Марсельезу», теперь в честь французов. Потом переходил на «Веселую вдову».

На облезлых стенах домов висели приказы, обращенные к армии и к населению. Сплошь да рядом за ночь они все оказывались заклеенными призывами к солдатам оккупационных войск, напечатанными на их родных языках.

Союз молодежи был жив. Боролись ушедшие в подполье большевики. Контрразведки хватали случайных людей и, бывало, расстреливали после мучительных пыток.

Им приходилось арестовывать и своих солдат. Сева додумался штамповать в мастерских алые звездочки, мы рассыпали их по свежевыпавшему снежку, совали в карманы иностранным солдатам.

Французы взбунтовались и вышли на демонстрацию.

В этот день на французских кораблях в бухтах вдруг взвились алые флаги.

На Спуске французов поджидали их «друзья» греки.

Они открыли ружейный огонь, как будто били не по друзьям, а по зайцам. Женщины подбирали раненых.

На другой день я зашел в дом к адвокату.

— Хаос, хаос, анархия! — кричал этот толстенький холеный человечек. Это черт знает что, где порядок?

Тина пила валерьянку: вчера она чуть было не попала под ружейный огонь и видела, как носатый грек заколол штыком тяжелораненого француза. Всхлипывая, она рассказывала, что адвоката вчера вызвали в контрразведку, и Поднебесный допрашивал его о своем брате.

Тина была уверена, что Валерий пострадал за наше общее дело.

— Как было хорошо, когда мы собирались, пели песни и говорили о том, как мы будем жить на земле после мировой революции, — лепетала Тиночка. — А только где она, мировая революция? Кругом пытки, кровь, ужасы. Разве это жизнь?

— Подожди, — убеждал я ее. — Красная Армия подходит уже к Перекопу. Скоро она будет здесь.

— Не верю! — воскликнула Тина в отчаянии. — Не верю, ничему я больше не верю! Я… я разорвала и выбросила свой членский билет…

Это было предательством нашего дела. Но что возьмешь с девчонки, живущей в холе и в роскоши? То ли дело Любка-артистка, Любка Титова, Любка-не-тронь-меня. Ей памятник можно поставить при жизни!

Я ушел от Тины с разбитым сердцем, решив больше к ней не ходить. Севе, руководившему нашим Союзом, я рассказал все.

Красная Армия прорвала Перекоп.

Первыми спохватились французы. Они перебрались на военные корабли, уцелевшие от Черноморского флота, снялись с якорей и вышли в открытое море, взяв курс на Босфор. С тех кораблей, которые были неспособны к дальнему переходу открытым морем, прикладами сгоняли команду, затем подрывали на них механизмы и разбивали приборы.

На кораблях, выведенных за Константиновский равелин, вспыхивало пламя. Корабли окутывало едким дымом, и они оседали то на нос, то на корму, то ложились на борт, как тяжелораненый человек.

Корабли умирали, как люди. И как по людям, по ним плакали моряки, потерявшие в жизни самое дорогое.

Матросы, боцманы, прослужившие десятки лет, со слезами стояли на Приморском бульваре, сняв фуражки и бескозырки.

— Мне кажется, меня ударяют кувалдой по сердцу, — сказал мрачно Сева.

Васо подтвердил:

— Представь, дорогой, и мне пришла в голову точно такая же мысль. Что теперь будем делать?

— Ждать, — сказал я.

— Сколько ждать?

— Придет Красная Армия, будет и флот.

— Не сразу?

— Конечно не сразу, — И не скоро?

— Возможно, не скоро. Но флот все же будет.

— Ну что ж, — вздохнул Васо. — Мы еще молодые, у нас время есть подождать. А вот у них, — он кивнул в сторону усачей-боцманов, — времени мало…

В Южной бухте вдруг раздался чудовищный взрыв — взлетел к небу транспорт, на котором собиралась уйти в море контрразведка. Взорвался за пять минут до отхода вместе со всеми контрразведчиками и Поднебесным. Многими гадами стало меньше на свете.

В городе творилось нечто невообразимое. Все скатывалось в порт — обозы, генералы, дамы, сундуки, чемоданы, солдаты. Беглецы грузились на пароходы, опережая друг друга, ругаясь на всех языках. Я видел, как офицер, еще вчера водивший шикарную женщину под ручку в кино, сегодня ловким ударом столкнул ее со сходней. Я видел, как сундуки, чемоданы летели в грязную воду. Видел в последний раз Тину: ее отец, адвокат-либерал, бежал в капиталистический мир, держа одной рукой дочку, другой — саквояж. Я подождал, пока они поднялись по сходням и пароход, отвалив от пристани, тяжело сдвинулся с места.

На здании бывшего городского совета кто-то успел развернуть огромное красное полотнище. И флаг трепетал, развеваемый морским ветерком.

В Севастополь пришла Красная Армия. Конники первыми одолели Чонгар, перешли вброд Сиваш, победным маршем пересекли Крым.

На бешеном скаку на площадь у Графской пристани ворвались всадники в шишаках-шлемах, разгоряченные, буйные. Командир эскадрона, матрос, слез с норовистого каракового коня, снял бескозырку с георгиевской ленточкой, низко поклонился толпе, толпа расступилась, и он спустился по отлогим ступеням пристани к самой воде.

— Здравствуй, море мое! Вот и свиделись с тобой, милое, — сказал он прочувствованно.

К нему подошел боцман, толстый, с коричневыми усами:

— Вернулся, Варсонофий?

— Как видишь, — ответил командир эскадрона и протянул руку боцману.

— А корабля твоего больше нет. И флота нет. — Боцман заплакал.

— Будет, — обнял его командир эскадрона.

— Будет флот у нас, будет! — уверенно подтвердили многие голоса.

И вот это твердое «будет флот» убедило нас окончательно, что станем и мы моряками.

В мастерских прибавилось работы. Несколько старых буксиров надо было срочно переоборудовать в тральщики: в море было накидано множество мин.

В Севастополе голодали, и на базаре за все драли — втридорога, даже за ставридку, султанку, которым всегда была грош цена.

По вечерам из опустевших казарм флотского экипажа какие-то темные личности тащили матросские койки, кастрюли, бачки, унитазы и угрожали оружием тем, кто пытался их задержать.

Словно ветром сдуло с Морской и с Нахимовского нарядную толпу. Редкие прохожие, торопясь, жались к стенам.

В мастерские приезжали обросшие незнакомые красноармейцы, многие с орденами Боевого Красного Знамени. И только, заговорив с ними и тщательно к ним приглядевшись, старики наши Мефодий Куницын и Аристарх Титов, или Любка-артистка, или кто-нибудь из нас, членов Союза, восклицал:

— Ба, да ведь это Сашко!

Или:

— Петро, до чего же ты вырос!

И тогда Сашко или Петро, человек бородатый, доставал из кармана видавшей виды гимнастерки партийный билет, а из него бережно сохраненный белый квадратик: «Союз молодежи гор. Севастополя. Членский билет №…»

Жизнь налаживалась, и уже существовал горком партии. Дорогие сердцу билеты нам заменили другими, еще более желанными: мы стали членами Российского Коммунистического Союза молодежи. Для того чтобы обменять билет, надо было рассказать о себе все, не утаивая. Все, что мог рассказать о себе каждый из нас, могло показаться неправдоподобным хвастовством.

И потому говорили коротко. У неразлучной троицы была одна биография на троих:

— Выполнял все задания Союза. Расклеивал прокламации и листовки. Ну еще… да вроде больше ничего не было.

Мефодий Гаврилыч, сидевший в президиуме, добавил:

— По решению партии ликвидировали предателя.

И сказал тут же:

— Подробности, полагаю, излишни.

Нас спросили:

— Кем хотите вы быть?

— Моряками.

— Что ж, добро, — оглядел нас сидевший в президиуме поджарый моряк, вновь назначенный командующий флотом. — Нам такие ребята нужны. На тральщик пойдете служить?

— Пойдем!

Уныло было в ту пору в севастопольских бухтах. Повсюду торчали мачты потопленных кораблей. Уцелели лишь две-три ветхие подводные лодки опустишься на них под воду, пожалуй, и не всплывешь, да обросшие плесенью деревянные катера.

В тральщики переделали колесные буксиры. Их оборудовали тралами, ставили на них пушки. Теперь мы смотрели на них, как на свои корабли.

Начиналась новая жизнь — жизнь на море.

Глава двенадцатая

Командиром моего тральщика был бывший офицер царского флота, минер по специальности, Дмитрий Михайлович Стонов. Конечно, наша неразлучная троица была для него обузой. Кроме желания стать моряками, у нас за душой не было ни сноровки, ни опыта. Стонов служил на эсминце и, когда пошли слухи о том, что интервенты хотят увести корабли в Северную Африку, с молчаливого согласия всей команды испортил приборы и торпедные аппараты.

Убедившись, что эсминец до Африки не дойдет своим ходом, а на буксире тащить его, ставшего бесполезной рухлядью, интервенты считали бессмысленным, они согнали с эсминца команду и, выведя за Константиновский равелин, взорвали и потопили. Командир эсминца куда-то исчез, а Стонов остался не у дел. Этот прямодушный человек, влюбленный во флот и хорошо знавший, что такое честь, долг и совесть, всех ушедших на чужбину называл предателями.

Сосед наш, командир тральщика из бывших матросов, как-то рассказывал боцману Прокофию Ипатычу Юрко (командира на корабле не было, и говорили они в полный голос), что у Стонова тяжело болела жена. Голод и холод зимы окончательно ее подкосили. Стонов, сняв погоны царского офицера, не получал ни содержания, ни пайка и день за днем выносил из квартиры на базар последние вещи. Жена умерла. Он похоронил ее. Осталась одна только ценность: наградные золотые часы. Стонов долго и мучительно голодал, на нем все висело, лицо стало землисто-серого цвета, глаза ввалились, волосы вылезали.

Спекулянты на рынке обступили его. Они буквально рвали из рук моряка дорогие часы, наперебой утверждая, что золото накладное, цепочка «самоварного золота» и цена всему грош.

Выручил Дмитрия Михайловича новый командующий.

— Спрячьте часы, — приказал он. — Вы меня помните?

— Нет.

— Служил с вами на эсминце в четырнадцатом, был арестован за агитацию. Вы еще за меня вступились, едва сами не пострадали…

— Теперь вспоминаю!

— То-то. Соловья баснями, говорят, кормить не положено. Пойдемте-ка поедим.

Они поели тут же на рынке, в «обжорке», тонких, как лепестки, чебуреков.

— Флот по-прежнему любите? — спросил командующий.

— Я думаю, это осталась единственная моя привязанность и любовь, — устало ответил Дмитрий Михайлович.

— А Советскую власть признаете?

— Я же здесь, а не за морем.

— Вижу. Назначаю вас командиром тральщика. Нынче отдам приказ, тральщик примете в мастерских. Не удивляйтесь, он сильно смахивает на колесный буксир. Других пока нет, а мины вылавливать надо. Вы минер опытный. Придет время, разживемся чем и получше.

Так Стонов стал командиром «Чонгара». Команду было набрать нелегко и, кроме настоящего моряка Прокофия Ипатыча Юрко, тоже истосковавшегося за эти голодные годы по службе, остальные были набраны с бору да сосенки. Нас троих Юрко стал ревностно жучить, гонять на заштопанной шлюпке по бухте, знакомить с тральным хозяйством, с машиной, с морской терминологией, которую он знал в совершенстве. Хлебнули мы лиха и на погрузке угля, на собственных спинах почувствовав, что за штука — погрузка.

Мы «оморячивались» со сказочной быстротой, и я до сих пор вспоминаю Прокофия Ипатыча.

На тральщике было еще трое таких же, как мы, неразлучных друзей. Всех троих звали Жорами, и они, смеясь, называли себя «Три-Жоры-Три», словно в цирке артисты. Фамилии у них были разные: Жора Капитанаки, Жора Белоцерковский и Жора Ахметов. Они считали себя забубёнными моряками, нас называли салагой и сусликами, рассказывали лихие истории о дальних плаваниях и разухабистые анекдоты о победах над женским полом.

Мы получили побывавшие в употреблении брюки и форменки, фланелевки и тельняшки, а у трех Жор все было с иголочки, новенькое, брюки с широчайшими клиньями. С особым удовольствием они, задрав на животе тельняшки, демонстрировали умопомрачительную татуировку.

— Тьфу! — сплюнул, посмотрев, Прокофий Ипатыч. — Закройсь!

Жоры смачно захохотали.

— Боцман, и тот не выдержал! Лихо!

Кроме них было еще два члена команды, не очень молодые и очень серьезные: рулевой Кныш и механик Кублицкий. Эти с нескрываемым презрением смотрели на Жор, снисходительно терпели нас и уважали Стонова и Юрко.

Я никогда не забуду, как мы в первый раз вышли в море. Машина, хрипя и отплевываясь, вдруг застучала, отдали швартовы, и наш «Чонгар» медленно отвалил от причала, послушный командам с мостика. Берега скользили от носа к корме, удивительно густой, едкий дым вырывался из толстой трубы и тянулся за кормой черной кишкой, а пепел сыпался в глаза и на плечи. Но все же приятно было идти в море на своем корабле, а не на каком-то паршивом санитарном транспорте, где ты моешь вонючие палубы и выносишь горшки. Мне подумалось, что мы — Сева, Васо и я, — возможно, первые комсомольцы, попавшие на плавающий военный корабль (первый призыв комсомола на флот во всероссийском масштабе был позже, через год полтора, после комсомольского съезда), и сердце наполнилось гордостью. Сердитый окрик Прокофия Ипатыча привел меня в чувство:

— Ты что, Тучков? Замечтался? А работать кто будет? Медведь?

Выход в море был пробным и непродолжительным: испытывали машины.

Прокофий Ипатыч с механиком ушли к своим семьям, Жоры, как всегда, смылись на берег, а рулевой спал на ветоши, сваленной в углу кубрика. Вдруг вошел командир. Сева вскочил и скомандовал:

— Смирно!

— Вольно, — сказал командир. — Хочу поближе познакомиться с вами. Не возражаете? Вы для меня люди новые, я к вам пришел, как говорится, из старого мира, и представления у меня кое о чем допотопные. Не возражаете, я посижу?

Он присел рядом с нами. Теперь у него был не такой истощенный вид, как в первые дни, когда мы пришли на «Чонгар». Паек был неважный, но, видно, командир так тяжело голодал, что и на этом скудном пайке откормился. Лицо у него было мужественное. Я думаю, надо было набраться немало мужества, чтобы испортить торпедные аппараты, за которые ты целиком отвечаешь, ведь за это прямой путь в контрразведку, а в контрразведке не шутили!

Командир наш и смерти не побоялся. И все потому, что не хотел никуда уходить от родных берегов.

— В мое время, — сказал он, — матросы редко шли с охотой служить. Потом привыкали, служили исправно, но многие тосковали по берегу. А вот вы, например, — похлопал он по плечу Севу, — пришли по собственной воле. По горячей любви своей к морю, насколько я понимаю?

— Да, — сказал Сева.

— Вы что, родились у моря?

— Нет.

— Станюковича начитались?

— Прочел. Да и дядька рассказывал.

— Он моряк?

— На «Императрице Марии» взорвался.

— А-а… — протянул командир. — И вы что же, Гущин, собираетесь флоту служить, как у нас говорят, до самого гроба?

— Мечтаю!

— Мечтаю… Это хорошо вы сказали. Вы знаете, командующий убежден, что мы будем поднимать корабли со дна моря и у нас будет флот. Черноморский, достойный им давно заслуженной славы. И на флоте будут командовать красные офицеры. Может быть, вам суждено ими стать. Но для этого надо учиться. Какое у вас образование?

Мы признались, что нас вышибли из училища.

— Меня тоже когда-то чуть было не вышибли из морского корпуса, едва уцелел, — улыбнулся командир. — Но потом все же кончил с отличием. А хотите вы учиться всерьез, чтобы вернуться на флот командирами?

— Командирами?

Мы об этом, признаться, не думали. Стонов заронил в мое сердце искру, она ярко вспыхнула. Встать на мостик! Служить на прекрасных голубых кораблях, горделиво выходящих на морские просторы!

И я вдруг отчетливо осознал, что командир одинок.

Он пришел к нам, чтобы найти в нас поддержку. В тот вечер мы, ничего не тая, рассказали ему о своей жизни.

Время текло незаметно. Командиру некуда было спешить, и он подробно рассказывал нам, как плавал на паруснике, на эсминце, как чуть не умер от горя, когда видел гибель своего корабля…

— И вы знаете, на что я надеюсь? — сказал он с просветлевшим лицом. На то, что увижу эсминец свой на плаву.

С палубы донеслась похабная ругань. Это вернулись клешники.

Командир взглянул на часы, прихлопнул тяжелую золотую крышку, поморщился. Пожелал нам спокойной ночи и поднялся по трапу. Мы видели его длинные ноги в начищенных до блеска очень старых ботинках, в аккуратно отутюженных, но поблескивающих от долгого употребления брюках.

Перед первым выходом на траление командир собрал нас и стал рассказывать о специфике нашей профессии:

— По тихому гладкому морю скользит корабль. Но видно вокруг никакой опасности, но смерть стережет под водой. Корабль встречает на пути невидимую плавучую мину. Толчок приводит в действие взрыватель. Все с грохотом летит вверх в огненном смерче: люди, обломки мачт, клочья железа и стали. Море успокаивается, и вокруг все так же тихо, как пять минут назад. От мины взлетают корабли водоизмещением в пять и в тридцать тысяч тонн.

— Что же такое морская мина? — говорил Стонов. — Это шар, начиненный взрывчатым веществом. Шар притянут ко дну тяжелым якорем. Его держит веревка, называющаяся минрепом. Мина качается как бы на стебле.

В минном поле мины рассажены в шахматном порядке. Поле смерти простирается на много десятков, а иногда и на сотни миль. Прикосновение к мине грозит смертью.

Тральщики идут специальным строем, попарно, уступами. Между двумя кораблями протянут длинный трос — трал. Все, что встречает трал на пути, он выбрасывает на воду. Веревка зацепляет за мину и выдергивает ее с корнем. Она выскакивает на поверхность, как воздушный шар.

За первыми тральщиками идет корабль-вехостав. Он ставит вехи. Они указывают: море распахано, здесь могут безопасно ходить корабли.

За вехоставом идет корабль-подрывник. Он уничтожает мины, пляшущие на волнах…

Мы выходили вместе с другими, такими же, как и наш, колесными тральщиками, и с колес стекала вода; небо над бухтами заволакивало густыми дымными тучами, и, наверное, за десять миль в море было видно, что шествует наша армада. Море было пустынно до самого горизонта. Кому охота было подрываться на набросанных интервентами минах!

Наши бравые, татуированные от пяток до шеи Три-Жоры-Три оказались в море никудышными моряками.

При малейшем волнении они начинали травить. Прокофий Ипатыч сердито приказывал им прибрать за собой.

Во время тральных работ они путались под ногами, галдели, — словом, устраивали невообразимый кабак. Они появились на «Чонгаре» до нас, я не знал, откуда они взялись, но подозревал, что военными моряками они никогда не были.

А мы и наш командир никогда не думали о подстерегающей нас опасности. Лицо командира никогда не выражало тревоги. Даже в самые опасные моменты он был спокоен.

Корабли медленно тащили трал. Все чаще раздавалось: «Крак! Крак!»

Черный орех танцевал на волнах. Иногда его расстреливали из пушки.

Всплывала вверх брюхом оглушенная рыба. Мы ее собирали, и она нам была хорошим подспорьем в то голодное время.

Однажды два тральщика затралили мину. Они не смогли сдвинуться с места, поэтому стали осторожно вытягивать трал.

В полутора метрах под кормой обнаружили притаившуюся, готовую взорваться от малейшего прикосновения мину.

Мины взрывались в тралах. От одной детонировали другие. И тогда тральщик обливало волной, и он вертелся волчком. Корму подбрасывало. Казалось, что тральщик взорвался и тонет. Корпус трещал по швам…

Не раз мы встречали мины, висевшие почти у самой поверхности. Их было хорошо видно в прозрачной воде. На такую мину спускали буек с подрывным патроном.

Случилось, что тральщик намотал на колесо трос. Сева сказал командиру:

— Я пойду размотаю.

— Добро, — разрешил командир.

Сева спустился в воду и освободил колесо. Мина взорвалась в трале, и меня сбросило в воду. Сева и Васо кинулись с борта на помощь.

— Держись, Сережка!

Они подняли меня на борт.

— Живой? — спросил с мостика командир.

В первый раз я видел его взволнованным.

— Объявляю вам благодарность, — сказал он Севе и Васо. — Вы настоящие черноморцы.

И это было для них самой лучшей похвалой.

— Вы знаете, братцы, эти скоты хотят обокрасть командира, — сказал как-то вечером Сева.

— Кто?

— Жоры, будь они прокляты! Я слышал, как нынче сговаривались. Им понравились его золотые часы.

— Негодяи! Он с голоду умирал, а награду не продал, — возмутился Васо.

— Надо сказать командиру, — предложил я. — Пусть припрячет подальше.

— Они стащили у него пистолет. А потом, он слишком горд, чтобы опасаться такой сволочи. Мы сами справимся с этими подонками.

— А как ты это думаешь сделать?

— У меня есть один план.

— Может быть, лучше заявить куда следует?

— А где у тебя доказательства?

— Ладно. Давай сюда свой план…

Командир жил в крохотной каютке под мостиком, на верхней палубе. Перед сном он обычно читал. На столе у него всегда лежало несколько книг. Этой ночью, когда у него погас свет, мы увидели крадущиеся по палубе тени.

Тяжелой кувалдой Васо выбил из рук одного из Жор пистолет командира. Я со всей силы ударил другого палкой по черепу, Сева справился с третьим. Все это произошло бесшумно, если не считать стонов и вздохов. Дверь каюты раскрылась.

— Что происходит на палубе? — спросил командир.

— Эти гады позарились на ваш пистолет, — сказал Сева. — Вот, возьмите его, командир. И расстреляйте эту сволочь на месте. Революция не потерпит таких подлых подонков.

Жоры так просили о пощаде, так клялись, что их черт попутал, что командир приказал им убраться. Он взглянул на часы, на те самые, которых чуть было навсегда не лишился:

— Идите-ка спать, завтра много работы.

— Мягкотелый интеллигент, — сказал Сева, когда мы спустились в кубрик. — Почему он не перестрелял эту сволочь?

— Он рыцарь Доброе Сердце, — возразил Васо. — Я уверен, что, если бы опасность грозила кораблю, его рука бы не дрогнула. Во все века капитаны вздергивали бунтовщиков на рее.

— Романтика средних веков! — воскликнул Сева. — А ты забыл, что бунты были разные, были и против капитанов-вампиров и против негодяев. Забыл?

В городе было неспокойно. По ночам до нас то и дело доносилось отчаянное «Караул!», раздавались выстрелы, женские крики и по утрам находили изнасилованных и задушенных девушек, догола раздетых людей. Ходили смутные слухи, будто занимаются этим матросы, хотя ЧК объявила в «Маяке коммуны», что ею расстреляны матерые бандиты, перебравшиеся сюда из Одессы. Наши Жоры притихли и даже стали работать: драили палубу, на выходах в море не отлынивали от общих авралов.

Они и в увольнение почти перестали ходить. Но однажды после их возвращения из города Сева нашел возле кубрика бриллиантовую брошь:

— Видели?

— Надо их обыскать.

— И на пальцах у них дорогие кольца. Сережка, беги в Особый отдел. Да так, чтобы никто не заметил.

Через час на тральщик поднялись до зубов вооруженные люди в кожаных куртках и в морских бескозырках. Не обошлось без стрельбы. Жоры защищались отчаянно.

Один из них бросил было гранату, надеясь наделать шуму, но человек в кожанке ловко перехватил ее и выбросил за борт. Бандитов скрутили и увели. Когда распороли тюфяки на их койках, оттуда посыпались брошки и кольца.

На другое утро нас вызвали в Особый отдел. Здоровенный матрос с маузером объявил нам благодарность за разоблачение важных преступников. «Они хуже заведомой контры», — сказал он. Оказывается, на совести Жор было несколько убийств, ограблений и изнасилований.

Совершив их, они скрывались на тральщике. В этот раз они убили и ограбили бывшего ювелира. Разумеется, все у них было липовое — фамилии, имена, биографии. Один из Жор был бандитом, по кличке Черная смерть, другой анархистом, состоявшим при батьке Махно, третий кулацким сынком из крымского аула.

Когда Жор уводили, Сева не выдержал:

— Скажите, товарищ комиссар, неужели до самой мировой революции будет существовать подобная сволочь?

— Устраним, — уверенно сказал матрос и прижал ногтем стол, словно раздавил тифозную вошь.

Глава тринадцатая

Город голодал, но рабочая молодежь не унывала. Бурно проходили комсомольские собрания в мастерских, ребята и девушки зажигательно говорили о том, как поднимут со дна корабли и выпустят их в море. Выступали и мы трое. Каждый, мол, видит, как тральщики расчищают морские пути. Настанет время — белоснежные пароходы повезут усталых людей отдыхать в царские дворцы и в имения богачей, сбежавших в Париж и в Америку.

И такие рисовались прекрасные горизонты, что люди забывали о холоде, голоде и о том, что, придя с собрания, они в лучшем случае будут пить вприкуску с крохотным кусочком сахару желтый морковный чай.

В клуб вернулся старикан с «Очами черными». Ресторан его закрылся. Вернулся и актер, руководивший студией пролетарского искусства. Он вновь призвал своих учеников, в первую очередь Любу Титову.

Васо хотел было сочинить пьесу о Севастополе, даже принимался что-то писать на замызганном клочке бумаги, да бросил. У него были нелады с грамотой.

— А ведь мы в замечательное время живем, нам повезло, дорогие, — говорил он. — Представьте, что бы я делал в царское время? Сидел бы, как дядя Гиго, на бревнышках, курил трубку и попивал цинандали. А здесь смотри! Никогда не забуду Васятку Митяева. Герой он?

Герой. Ему памятник надо поставить. А то, что мы с вами морковный чай пьем, едим пшенную кашу, — это все временное. Придет пора, спросят меня: «Васо, что же ты не ешь сладкую булку?» Я отвечу: «Знаете, сыт до отвала». И карамельки можно будет купить в любой лавке. Вы скажете, это мелочи, о них комсомольцу стыдно мечтать.

Но почему пролетарий должен жить хуже, чем жили буржуи? Сыты будем, одеты, и в кино станут новинки показывать каждую неделю, и в театр можно будет бесплатно ходить.

— Ай да Васо!

— А что?

— О другом надо думать. О мировой революции.

— Так кто же в ней сомневается?

Иногда мы по старой памяти заходили к Мефодию Гаврилычу. У него собирались Титов Аристарх и флотские, изнывавшие от безделья. Разговоры шли о том, что командующий обещал собрать боцманов, как только поднимут корабли со дна моря.

Разгорались глаза, черноморцы стучали трубками по столу:

— Скорее бы! Годов-то немало уж!

Расспрашивали нас о службе на тральщике, экзаменовали придирчиво.

— Смотри-ка! Ребята знающие!

За отцом заходила Люба:

— Пойдем-ка домой.

Она была синеглазая, с пышными русыми косами. Мы побаивались ее, уважали: артистка. Когда Люба играла на сцене, не похожая на себя, загримированная, таинственная и недоступная, мы отбивали ладони, крича: «Тито-ва! Ти-то-ва!» — и почему-то вдруг: «Бис!»

Старики говорили:

— Женишка бы тебе хорошего.

— Не нуждаюсь! — отрезала она. — Идем, батя, домой.

И Аристарх Титов покорно шел за своей властной дочкой.

Уходили и мы на «Чонгар».

— Скажите, ребята, — спрашивал Сева, — а что будем делать, когда не останется в море мин?

— На наш век этой пакости хватит.

О том, что тральщики подрываются, мы просто не думали.

Мы твердо рассчитывали дожить до глубокой старости.

Когда мы выходили на траление в море, я вдруг увидел что-то легко и стремительно несущееся за нами, еле приметное в зеленой волне, странно поднявшееся, разметавшее белые пенистые усы. Оно неслось во столько же раз быстрее «Чонгара», во сколько курьерский поезд опережает товарный. И обогнало нас с легкостью, что, впрочем, было нетрудно. Устремилось вперед и скоро исчезло вдали. Я знал, что это торпедный катер. О торпедных катерах говорили: они настолько стары и потрепаны, что только чудак мог решиться выйти в море на этих «плавучих гробах».

Я решил посмотреть на того чудака.

Возвратясь в Южную бухту, я отправился искать катера. И нашел их — они смирнехонько стояли у стенки.

Боже мой, да они все в заплатах!

— Любуетесь? — спросил меня молодой военмор в офицерской фуражке с белыми кантами, со звездочкой вместо царской кокарды.

— Интересуюсь.

— Что ж, будем знакомы. Военмор Алехин, — отрекомендовался он, командир катера. Вы где служите?

— На «Чонгаре».

— У Стонова? Да вы не из комсомольской ли троицы?

— Да.

— Слыхал, — сказал Алехин весело. — Избавили Дмитрия Михайловича от анархистов и клешников. Жаль, что у меня нет таких славных ребят. Ко мне не пойдут комсомольцы. Им еще жизнь пригодится. Для мировой революции, не так ли?

— Откуда вы знаете, что к вам не пойдут? Мы не трусы.

— Милый мой, — сказал Алехин, — я мичман бывшего царского флота, в революционерах не состоял. В красный флот пришел по собственному желанию, большевиков считаю людьми преотличными, судя по тем, кого знаю. Ненавижу всех анархистов и клешников и удивляюсь, что большевики до сих пор с ними цацкаются.

— С ними не цацкаются.

— Я бы их всех покидал в мешках в море. «Ты кто? — орет такой гусь на своего командира. — Холуй царский, золотопогонник и контра!» Я не контрреволюционер и не белый, у Врангеля не служил. Мы со Стоновым голода, горя хватили сполна. Душа у этой сволочи, клешников, чернее сажи. Раза три чуть не пырнули ножом… Храбрецы! На неплавающих судах от них отбиться нельзя. От наших катеров, к счастью, за милю шарахаются. Берегут свою драгоценную шкуру. Посмотреть катер хотите?

— Да, хотелось бы.

— Идемте.

Алехин показывал мне свое залатанное сокровище с восхищением и гордостью. (Он сам его переоборудовал, поставил торпедные аппараты.) Его чисто выбритое лицо с резко очерченным волевым ртом, привыкшим отдавать боевые приказы, стало вдохновенным. Если он назвал Стонова «минным богом», то уж сам-то он был настоящим «торпедным фанатиком».

— В вас почему-то я увидел себя самого, — сказал Алехин, показав мне и управление катером, и моторы, и торпедные аппараты, в которых таинственно поблескивали смазанные жиром сигары. — Я пришел в морской корпус восторженным поклонником моря. А попав на торпедные катера, решил, что никогда ни на что их не променяю. Надо мной смеялись: «нашел трясучку», «утонешь при первой волне», приглашали минером на крейсер. Спокойная и солидная должность, каюта с удобствами, кают-компания — лучше не надо; Но что поделаешь, если я сам беспокойный и мне до смерти нравятся и стремительный бег по волнам, и грозное оружие, которое может уничтожить и превратить в гору лома многотонный, закованный в броню корабль? Разумеется, плавать на таких старичках риск. Но рискую я во имя служения флоту.

Когда я вижу мачты, торчащие из воды, и сознаю, что это все, что осталось от славного Черноморского флота, я готов выходить в море на любой рухляди, которая еще в состоянии плавать, чтобы доказать, что все же флот русский есть!

Алехин пригласил меня с собой в море:

— Это вам не «Чонгар». Рискнете?

— С большим удовольствием!

Наше хождение над смертью вдруг показалось мне пресным. Я даже во сне мчался на торпедном катере в море.

После того как я с разрешения Стонова вышел в море с Алехиным, я заболел неутолимым желанием уйти на торпедные катера. Я признался в этом Дмитрию Михайловичу и своим друзьям. Мы решили: перейдем!

Стонов огорчился:

— Я не хотел бы вас отпускать, но одно утешает, — грустно улыбнулся он, — передаю вас в надежные руки. Алехин — честный моряк. Убежден, вы не огорчите своего нового командира. Я доложу начальству. Что же касается трудностей, то не знаю, где их больше — у меня или у него.

Катер так дребезжал на ходу, что казалось, вот-вот рассыплется. Но не рассыпался. И командир рисковал стрелять по щитам учебными торпедами и умудрялся попадать в цель. Торпедоловов в то время не было, вышедшую из аппарата торпеду ловить приходилось самим.

Иногда мы теряли за этим занятием много часов, а однажды она, проклятая, утонула, глубоко огорчив командира. Торпеда стоила денег немалых, республика наша была так бедна, что потеря торпеды считалась непростительной роскошью. Никто не был виноват, и все же каждый из нас считал себя виноватым, а больше всего командир. Бедняга даже с лица изменился.

Фарватеры Черного моря еще долго оставались небезопасными. В этом мы убедились на собственном опыте.

Однажды в ясный, солнечный день, когда мы выходили на стрельбу, у нас за кормой встал столб черно-красного дыма. Катер подбросило, он чуть было не потерял ход.

Он ринулся дальше — и страшный удар сшиб нас с ног…

Я очнулся уже в севастопольском госпитале.

Катер наш был весь изрешечен осколками. Ранило командира, Севу, меня. Боцман с помощью Васо каким-то чудом довел катер, спотыкавшийся на волнах, до бухты.

В борту было восемнадцать пробоин.

Пока мы лежали в госпитале, катер находился в ремонте.

Сева был ранен легко, он бродил по госпиталю в больничном халате и в шлепанцах, выходил в сад, заходил ко мне, говорил, что командиру нашему плохо, лежит без сознания.

— А тебя как бабахнуло, я уж думал — каюк. А тут и меня вдруг осколками, словно железным дождем, закидало. Я очнулся уже, когда в бухту входили. Еле плелись. Бортом воду черпали…

Приходил часто Васо. Мы его спрашивали: как же все было? Он в ответ:

— А чего было-то? Кровь из вас хлещет, катер воды набирает. Боцман всех выручил! Я, братцы, с тоски по вас помираю. Катерок наш хожу навещать. Он на стенке стоит. Его чинят.

Старшая сестра, толстая Анна Павловна, прогоняла Васо. Но он умудрялся появляться снова:

— Скучаю я без вас, братцы.

Однажды пришел к нам Мефодий Гаврилыч.

— Эх, коли отпускалось бы нам по две жизни! — задумчиво покачал он головой. — Лишишься в борьбе одной, живи второй, воюй за правое дело. Додумаются когда-нибудь и до этого… Ну, а пока второй тебе не отпущено, береги свою первую, чтобы с большей пользой прожить. Так, Серега?

В другой раз, очнувшись от забытья, я увидел сидящего возле моей койки пожилого светловолосого моряка в бушлате. В большущей руке он мял офицерскую фуражку со звездочкой.

— Проснулся? — спросил он. — Ну, как ты себя понимаешь? Легчает?

— Легчает, — ответил я, на ходу пытаясь сообразить, откуда он взялся и не снится ли мне все это.

— Ну вот и славно, ты поскорее поправляйся, а к тому времени, глядишь, и катерок твой поставят на киль.

Он заметил мой недоумевающий взгляд, спохватился:

— Вахрамеев, Леонид Карпыч, — протянул свою большущую руку, забрал в нее мою. — Плавал когда-то на твоем катерке мотористом, в восемнадцатом на сушу ушел, на бронепоездах воевал. Решением Цека возвращен на свой родной флот. Назначен к вам комиссаром. Смекаешь, комсомол?

— Смекаю.

— Комсомольцев раз, два и обчелся, дороже золота вы для меня. Слыхал я, правда, Цека комсомола клич скоро кинет, со всей России созовет комсомольцев. Но это когда еще будет… Здоровей, крепни. Тебе всего здесь хватает? А коли и не хватает, помочь ничем не могу.

Так познакомился я со своим будущим комиссаром.

Поправились мы с командиром, выздоровел и катер.

Он весь пропах краской и выглядел, как новорожденный.

Алехин не мог на него налюбоваться. Пришел Вахрамеев вместе с командиром дивизиона, военным моряком Свенцицкнм.

— Поздравляю вас с возвращением в строй, — сказал комдив выстроенной команде.

— От лица революции и Черноморского флота, — провозгласил комиссар, благодарю боцмана Ховрина за то, что он спас и корабль, и людей. С такими, как ты, боцман, мы выдюжим. Спасибо тебе.

Вахрамеев обнял Ховрина.

— Учись, молодежь, у Стакана Стаканы… тьфу, у Степана Степаныча жить и действовать, как подобает моряку-черноморцу. Ура!

Мы дружно прокричали в честь боцмана «ура».

В тот же день мы горласто пели досочиненную нами песню: «Ты, моряк, красивый сам собою, е боевых торпедных катеров».

Через несколько дней комдив ходил с нами в море. Он ни во что не вмешивался, предоставил действовать командиру.

Во флотской газете «Аврал» появился очерк «О подвиге боцмана Ховрина».

— Он меня, дьявол, расспрашивал о том и о сем, я думал, он с чистой душой интересуется, а он, сукин сын, пропечатал, — возмущался Ховрин корреспондентом. — На весь флот опозорил.

— Да ведь он же вас прославил, — попытался урезонить боцмана Сева.

— А я славы той пуще смерти страшусь. Что дружки мои скажут, увидя такую брехню? Расхвастался, мол, наш Степан Степаныч, почета ему захотелось, старому хрену.

Да я с того корреспондента, как встречу, шкуру спущу!

— За что?

— За что, за что! За то, что осрамил! В брехуны записал!

Долго боцман не мог успокоиться. А я прочел очерк, заскребло на сердце: меня не упомянули. А хотелось бы, чтобы прочла обо мне одна девчушка.

Маленькая, похожая на девочку (доктора ее называли крошкой), она ухаживала за мной, как за родным братом. Когда я пришел в себя, она наклонилась, я увидел радостные глаза: «Наконец-то очнулся». — «Пить», попросил я. — «Сейчас, сейчас, милый». Она напоила меня чем-то кисленьким. «Давно я лежу?» — «Давненько, Сереженька». — «А что с остальными?» — «Все живы, миленький. Командир твой в соседней палате. Севу сейчас позову, если хочешь, он у нас выздоравливающий, ходячий.

Боцман да товарищ ваш, грузин черномазый, приходили справляться. Катер в ремонт пошел… У тебя мать, Сереженька, есть?» — «Нету». — «А отец?» «Не знаю, где». — «Ах ты, бедный ты мой, одинокенький». Она погладила меня по голове. Рука у нее была теплая. Я вскоре снова забылся. Но стоило мне очнуться — она всегда была рядом; как она успевала? Я ощупывал себя, все ли цело.

Ноги, руки на месте. Но подняться не мог. И я ужасно стеснялся, когда мне было надо… Но Зоя говорила спокойно: «Миленький, ты не стыдись, я не женщина, я персонал медицинский». Анну Павловну она побаивалась. Та распоряжалась всегда трубным голосом. Но когда Анны Павловны не было, Зоя садилась рядышком: «Хочешь, я тебе почитаю?» Или: «Что тебе рассказать?» И рассказывала о своих папе и маме, обитателях Корабельной, белом домике, псе Грозном неизвестной породы, которого она очень любила, потому что он спас ее как-то ночью от клешников — в лохмотья порвал их шикарные клеши; «они, эти клешники, вовсе не люди, уж не знаю, как их земля и флот терпят».

Я чувствовал себя то лучше, то хуже; приходили доктора и то хвалили меня, то покачивали мудрыми головами.

И вот однажды я проснулся, проспав крепким сном чуть не сутки, и увидел солнце, ярко светившее в окно, и в солнечном свете — Зою, такую беленькую и чистенькую, такую славную, хлопотливую. Она обернулась: «Проснулся, милый? Сейчас принесу тебе чаю». И тут я увидел на ноге у нее родинку, похожую на мышку. И мне захотелось ее потрогать. «Раз я заинтересовался родинкой на девичьей ноге, значит, я выкарабкался и теперь буду жить», подумал я.

Зоя так и не поняла, почему я веселился, когда она принесла чай. «Мне хочется поцеловать тебя, Зоинька».

Она подставила щеку, и щека вспыхнула, когда я к ней прикоснулся губами. А когда я выписывался, она поцеловала меня. Ну, просто как брата. Но я хотел ее видеть.

В свободные часы пробирался на Корабельную, к госпиталю. В ворота войти не осмеливался. Однажды я перебрался через забор. Прокрался к окнам. Увидел ее. Она поправляла больному подушки. Анна Павловна накрыла меня. «Что вы тут делаете, больной?» — «Я не больной!» — «Тем более. Что вы тут делаете? — Она сделала вид, что не узнала меня. — Уходите немедленно с территории госпиталя и чтобы я вас здесь никогда не видела». В воротах вахтер потребовал пропуск. Я только отмахнулся.

В другой раз я подошел к ее домику. Меня облаял страшнейшего вида пес. Я вспомнил, как он расправился с клешами, и с позором бежал.

Сева меня в тот же вечер спросил:

— Ты знаешь, Сережка, что бывает за измену товарищам?

— За какую измену?

— С существом женского пола!

— С ума ты сошел!

— Я-то нет, а вот ты, видно, спятил. И эдакая фитюлька может разбить крепкую дружбу!

— Да что ты несешь?

— Женщина, милый, обременяет бойца. Он мировой революцией дышит, у него возмущенный разум кипит, а она повиснет на шее, обовьется вокруг, как канат: «Не покидай меня, я умру!» Нет, брат, этот номер у тебя не пройдет. Фитюльки, они цепкие, словно кошки. Она тебя женит — и пропал ты для флота, для революции, — Погоди, Сева. Карл Маркс был женат?

— Ну, был, ну и что из того?

— Ленин тоже женат.

— Ну, женат, ну и что?

— А то, что он вождь мирового пролетариата.

— Так у них же жены особенные, — сказал значительно Сева. — А ты собираешься на ком попало жениться…

— Ну уж, Зоя не кто попало…

— Ах, Зоя? Так мы и знали. Правда, Васо?

Васо только гмыкнул.

— Да не собираюсь я, братцы, жениться.

— Вот это другой разговор. Мужской и моряцкий. Не собираешься?

— Нет.

— Но и подлецом тоже не будешь?

— Не собираюсь.

— Отлично. Дай руку. И слушай. Обязуется каждый из нас: немедленно поставить в известность товарищей, если дурь ему бросится в голову. Предъявить нам объект и, лишь получив общее одобрение, делать решительный шаг.

— Обязуюсь, — сказал Васо.

— А ты? — спросил меня Сева.

Я молчал.

— Я вижу, пропащий ты человек!

— Ну… А если бы я вздумал жениться на Зое?

— Связать себя по рукам и ногам! Потерять навеки товарищей…

— Да почему же я вас должен терять?

— Э-э, милый мой, женщины — создания хитрющие.

Сегодня она тебя по головке погладит: «Пойди, повидайся с товарищами, я против ничего не имею», а завтра скажет таким липучим, ласковым голосом: «Милый, неужели какие-то (заметь, какие-то!) тебе дороже меня? Ты пойдешь к ним веселиться, а я одна должна скучать в темноте, а у меня, может, кто-нибудь скоро народится, и ему повредит эта скука… Ну, неужели ты способен, любимый, бросить семью ради каких-то там посторонних?»

И ты раскиснешь. Останешься дома. А она счастлива: она победила. Ты — раб. И твой возмущенный разум уже остывает. Ты не стремишься к мировой революции. Тебя засасывает быт, ты стираешь пеленки (кое-кто, конечно, уже народился). А твои товарищи, с которыми ты терпел и голод, и холод, подрывался на минах, с поганью всякой боролся, тебя вспоминают: «Какой был смелый парень и какой тряпкой он стал!»

— Довольно! — я был сражен этими доводами. — Подписываю наш договор.

— Кровью?

— Хотя бы и кровью. Дай, Васо, ножик!

— Ну, обойдемся без крови. Мы ведь уже не мальчишки.

Я встречал Зою после несколько раз — и понял, что «все был один мираж», как говорил Сева.

Она вышла замуж за хорошего парня. Ему в госпитале отрезали ногу, и он остался калекой. Он открыл кустарную мастерскую, чинил примуса, керосинки, и они были счастливы.

Глава четырнадцатая

Комиссар Вахрамеев часто заходил к нам. Мы усаживались на камушках возле причала, и он задавал неожиданные вопросы:

— А ну, кто скажет, для чего мы живем?

— Для мировой революции, — отвечал кто-нибудь из нас.

— Это само собой разумеется. Но какими мы должны с вами быть? Такими, как приказала нам партия: чистыми, честными. Вот, к примеру, в одном городишке мы, моряки-черноморцы, нашли захованный буржуями мешок чистого золота. Скажите: хоть одна безделушка пропала?

Себя мы не опозорили. Наша республика может накормить на это буржуйское золото многих голодных.

— Всегда говори людям правду, одну только правду, — внушал Вахрамеев. Обманешь раз — в другой никто не поверит. А за правду люди идут на муки и на смерть. И поют «Интернационал», когда их расстреливает белогвардейская и интервентская сволочь. Жизнь они нам испоганили. Мы терпим и холод и голод. И все же она будет лучше — ни для кого-нибудь одного, а для всех! Для всех! Ленин говорит, что тогда коммунизм и начнется, когда о себе будешь думать поменьше, а о других больше.

Слова Вахрамеева я запомнил на всю жизнь. Я и сейчас вижу его перед собой: суровый, словно из чугуна отлитый матрос с ласковыми глазами.

Политбеседы комиссара вспомнились в Севастополе, в последние дни обороны. Моряки, уходя, заложили в подземном хранилище мину с часовым механизмом. Она уничтожила бы не только взрывчатку, но и фашистов, засевших над ней. Но немцы догадались о мине и стали пробираться к хранилищу сверху. Тогда краснофлотец Александр Чекаренко сказал командиру:

— Я пойду и поставлю часы на ноль.

Он пожертвовал собой ради всех.

Поэт Алымов написал о нем хватающие за сердце стихи… Они были напечатаны в многотиражной газете.

«…Александру всего девятнадцать лет. Он служит на флоте год. У сердца лежит комсомольский билет…»

Но вернемся к двадцатым годам.

Свенцицкий часто заходил к нам на катер. Он был придирчив и требователен, и мы его побаивались. Особенно, когда он доставал из кармана ослепительно чистый платок. Правда, очень редко случалось, чтобы на платке оказалось пятнышко: мы держали свой катер в чистоте образцовой, об этом заботился боцман Стакан Стаканыч. В сердцах он, бывало, и матернется, и подзатыльником согрешит — все принималось, как должное, и никто не думал кричать об оскорблении человеческого достоинства. «Я ваш дед, а вы мои внуки», — говаривал боцман, хотя по летам он едва нам годился в отцы.

Свенцицкий изредка заговаривал с нами.

— Кто ваш отец, Тучков?

— Военный капельмейстер, товарищ командир.

— А ваш, Гущин?

— Военный фельдшер, товарищ командир.

— Полковая интеллигенция, значит, — усмехался Свенцицкий.

И нам становилось обидно. Мы невзлюбили его за холодные глаза, за казенную вежливость, за то, что он нас презирает и считает себя куда выше нас. Вахрамеев — другое дело, тот был своим человеком.

Но вскоре Свенцицкий нам объявил, что мы будем готовиться к первому большому походу. Это смирило нас с ним, мы простили ему и высокомерие, и мелочную придирчивость. Большой поход! На катерах, которые износились и обветшали, это было рискованным предприятием. Но в те годы никто бы не удивился, если бы какие-нибудь чудаки полетели в самодельном аппарате на Марс. Недаром Алексей Толстой написал «Аэлиту».

Куда мы пойдем, нам не сообщали. Об этом знали только командующий, комдив и, может быть, командиры катеров.

Честно говоря, в тот год мы подголадывали. Хамса была каждодневной пищей, селедка считалась лакомством, пшенная каша — деликатесом. В городе, даже если ты имел деньги, нечем было тогда поживиться: все лавки были наглухо заколочены. Но находились предприимчивые типы, тайно организовавшие на окраинах подпольные чебуречные. Там можно было за сумасшедшие деньги съесть порцию лепестков-чебуреков, поджаренных на ужаснейшем масле, приводившем к катастрофе желудок.

Город жил голодной, холодной жизнью. На улицах бродили оборванные типы с глазами убийц, сумасшедшие старухи, бывшие барыни в шляпах с перьями, посылавшие в пространство проклятия. Были тут и облезлые генералы, и девушки «из хороших семейств», отставшие от эвакуации, опустившиеся и бледные, готовые на все, чем и пользовались Жоры — клешники. Ходил поп, отощавший до крайности, с осыпанной перхотью гривой. Паствы у него не было. Какой-то юродивый вещал о страшном суде и конце света. Клешники, горланя, бродили пьяной гурьбой.

Появлялись и удивительные фигуры. «Представитель Коминтерна» голландец с мандатом, выступил на нескольких митингах, призывая пролетариев всех стран объединяться. Он не позже зимы обещал мировую революцию. «Голландец из Коминтерна» был проверен Особым отделом Севастопольской базы и оказался шпионом Антанты. «Братишка с Балтики» тоже осчастливил наш город. Он поражал чудовищным чубом и хорошо подвешенным языком: бойко докладывал, как боролся с Антантой, подавляя кронштадтский мятеж. «Братишка» оказался валютчиком, ловко скупавшим у голодавших интеллигентов последние ценности.

Нехорошо было в тот год в Севастополе…

Только на Корабельной, в белых домиках у боцманов, оставшихся после потопления флота без дела, и у рабочих-судоремонтников жизнь текла без особых событий.

Все они стоически терпели и холод, и голод.

«О нас позаботится наша Советская власть, — говорил Мефодий Гаврилыч, жуя размоченную в морковном чае хлебную корочку… — По всей России сейчас недохват, а мы чем лучше других? Перетерпим».

Вот это «перетерпим» мудрого Куницына мне тоже запомнилось на всю жизнь. И я повторял «перетерпим» к другое время и при других обстоятельствах.

А тогда мы ждали похода. Куда пойдем? В Одессу? В Новороссийск? Пытались выспросить у Стакана Стаканыча. Он отмалчивался. Да, пожалуй, и сам он не знал.

Приказ Свенцицкого нас огорошил: нашу неразлучную и неразменную троицу разъединяли. К Свенцицкому обратиться мы не осмелились. Но когда пришел Вахрамеев, мы прямо-таки взвыли. Он нас добил:

— Приказ и я подписал. Вы кто у меня? Комсомольская прослойка. Комсомола много у нас? Раз, два и обчелся.

Что на это возразить? Возражать было нечего.

— А потом — все одно, — сказал комиссар почти ласково, — недолго вам быть неразлучными. Одним катером три командира не могут командовать. А я сильно надеюсь, что придет время, все вы будете командирами, хлопцы. Ученье, говорят, свет, а неученье — кромешная тьма. Ленин говорит. Слышали? Учиться, мол, надо, учиться и еще раз учиться.

— А когда нас учиться пошлете?

— Да недалек уж тот час, — загадочно подмигнул Вахрамеев.

На место Васо и Севы пришли незнакомые парни Сучковский и Головач, на первый взгляд смахивавшие на клешников. Но вели они себя скромно и ретиво выполняли приказания боцмана.

Перед самым выходом в море случилось неслыханное: командир катера не пришел к подъему флага. Растерявшись, боцман все же приказал поднять флаг. Не пришел командир и к обеду. Вахрамеева тоже не было видно.

Куда они девались? Ведь назавтра назначен поход! На борт уже погрузили железные бочки с запасным горючим…

После обеда Стакан Стаканыч отправился на берег.

Он пришел с невеселыми вестями, которыми и поделился со мной:

— Тебе, как комсомолу, доверяю, сынок: комиссар стрелял в Свенцицкого, и его будет судить трибунал.

Поход отменили.

— Раз стрелял в Свенцицкого — значит, тот заслужил, — убежденно говорил Сева. Он набрасывался на всех, кто утверждал, что комиссар питал личную неприязнь к Свенцицкому, как к бывшему офицеру.

— Чепуху говоришь! Не таков комиссар!

Какие-то идиоты додумались, что ссора произошла из-за женщины.

— Да где ты видал, чтобы из-за женщины коммунист стал стрелять в беспартийного? — бушевал Сева. — Чушь!

Наконец настал день суда.

Трибунал заседал в маленьком клубе одной из частей. На скамье подсудимых, ничем не отделенной от прочих скамеек, сидел Вахрамеев, уперев руки в колени; он был спокоен. Председатель, старик в потрепанном кителе, похожий на всероссийского старосту, полистал пухлое дело в коричневой папке и заговорил буднично, торопливо, словно спеша поскорее отделаться от неприятной обязанности:

— Слушается дело по обвинению Вахрамеева Леонида Карповича, тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения, из рабочих, города Бежецка, несудимого, неженатого, члена РКП(б) с тысяча девятьсот восемнадцатого года, занимавшего должность комиссара дивизиона торпедных катеров Черноморского флота…

Обвинительное заключение было составлено таким канцелярским, судейским слогом, что я с трудом его понимал.

— Обвиняемый Вахрамеев, — спросил председатель (комиссар, как по команде, вскочил и стал «смирно»), — признаете себя виновным?

— Признаю, — тяжело и четко бухнул комиссар.

— Объясните суду, почему вы стреляли в военного моряка Свенцицкого.

— Потому что он гад и белогвардейская контра, — отчетливо, на весь зал сказал комиссар.

— Почему вы решили, что Свенцицкий контрреволюционер? — спросил председатель сердитым старческим голосом.

— Разрешите объяснить, — сказал комиссар. — Аккурат накануне похода ко мне пришел командир катера товарищ Алехин…

— Тоже, как и Свенцицкий, бывший офицер бывшего царского флота? — перебил председатель.

— Так точно, товарищ Алехин, — подчеркнул Вахрамеев слово «товарищ», — пришел к нам из царского флота.

— Продолжайте, обвиняемый.

— Пришел и докладывает, что этот гад, эта белогвардейская контра, продажная сволочь, непримиримый наш враг, сделал ему, товарищу Алехину, гнуснейшее предложение.

— Может быть, вы, обвиняемый, воздержитесь от эпитетов? Употребление их перед судом неуместно. Так какое же предложение сделал Свенцицкий?

— Этот гад предложил товарищу Алехину увести катер со всей командой в соседнюю капиталистическую страну. Он, сукин сын, провокацию развел, будто бы ему досконально известно, что не сегодня, так завтра все бывшие офицеры царского флота будут арестованы и высланы в концентрационные лагеря.

— Вы говорите, что Свенцицкий запугивал командира катера и убеждал, что ему другого выхода нет. Но что бы сказала команда?

— По мысли этого гада…

— Обвиняемый, я вас предупреждал…

— По мысли Свенцицкого, команда бы ничего не знала. Есть задание идти и идут, а куда придут, то одному лишь начальству известно. Свенцицкий намеренно убрал из команды двух комсомольцев и заменил их своими людьми, такими же продажными шкурами, как и он сам…

— Насколько мне известно, на подобные перемещения нужна санкция комиссара?

— Так точно. И я приказ подписал.

— Как же вы это так? — развел председатель руками.

— Он ловко подвел, гад, сыграв на комсомольской прослойке. Мол, комсомольцы поднимают дух беспартийных, так дадим же по комсомольцу на катер! Я с таким предложением был солидарно согласен.

— Допустим. Теперь ответьте на новый вопрос, обвиняемый. Как же так получилось, что вы целиком поверили военмору Алехину, и вам в голову не пришло, что, быть может, у него есть личные счеты с Свенцицким? Ведь они бывшие царские офицеры.

— Не способен на подлость Алехин! Я с ним пуд соли съел.

— И вы решили расправиться со Свенцицким своим судом? Вы коммунист, Вахрамеев! — возмущенно выкрикнул старичок председатель.

— Я забрал с собой Алехина, живого свидетеля. И он повторил в лицо гаду всю правду. Тот бледнел и краснел. Потом закричал, что своим наговором Алехин подрывает авторитет и честь командира Рабоче-Крестьянского Флота, выхватил пистолет… Он бы прикончил Алехина. Тут я и выстрелил…

— Вы собирались убить Свенцицкого?

— Он как змей к нам пробрался. За пазухой камень носил. Людям жизнь хотел испоганить, завезти на чужбину. Последний катер — у нас их два, три и обчелся — у Советской власти угнать. Разве чего другого заслужил он, подлая сволочь?

Вахрамеев весь ощерился, так он был зол. О своей судьбе он, казалось, не думал.

— У вас есть вопросы к подсудимому? — спросил председатель членов суда.

— Вы увидели, что Свенцицкий ранен, и ушли? — поинтересовался член трибунала.

— Так точно. Пожалел, что только перебил ему руку. Зато он выстрелить в товарища Алехина не поспел! Я позвал Алехина, и мы пошли в Особый отдел.

— Вы, — спросил второй член трибунала, — служили на эскадренном миноносце «Керчь»?

— Так точно. Служил торпедистом.

— И принимали непосредственное участие в потоплении флота?

— Так точно, торпеды мои пошли точно в цель. Приказ от товарища Ленина был — разве можно ослушаться? Плакали мы, горько плакали, — тут Вахрамеев вытер ладонью глаза, — но чем сволочам-интервентам флот наш отдать, лучше пусть лежит на дне моря…

— Вы и на берегу воевали?

— Так точно, на бронепоезде.

— Ранены были?

— Шесть раз.

— Тяжело?

— В госпиталях не отлеживался. Когда беляки бронепоезд — он «Революция или смерть» прозывался — взорвали, сознание потерял… Очнулся, а руки накрепко связаны… В балку нас повели… Стойкий был среди нас комендор со «Свободной России»… Покажем, говорит, братцы, как умирают красные моряки… «Вставай, проклятьем заклейменный…» запел… Ну и мы подхватили… Допеть до конца, гады, не дали! Очнулся я под мертвецами. Кое-как выполз. Крестьянка одна в своей хате меня сохранила… Анной Архиповной звать… Потом воевал. В горкоме партии работал. А после по решению Цека нашей партии вернулся на флот. Вот, пожалуй, и все…

— Садитесь, подсудимый, — мягко сказал председатель.

Вызывали свидетелей.

Алехин был бледен. Он подробно отвечал на вопросы суда. Да, Свенцицкий учился с ним в корпусе, был старше его двумя курсами. Свенцицкого не любили за гонор, заносчивость.

— Я не знаю, как он пришел в Красный флот, мы об этом с ним не беседовали. Я же лично считал, что иного пути для нас, молодых офицеров, нет. Служить России…

— Врангелевцы тоже считали, что служат России, — оборвал его председатель.

— Говоря о России, — вспыхнул Алехин, — я говорю о той власти, за которой народ, а не о той, у которой нет за душой ничего.

Он слово в слово повторил рассказ Вахрамеева.

— Вы свободны, свидетель. Свидетель Сучковский!

В зал вошел один из вновь прибывших краснофлотцев.

— Что вы можете показать по данному делу, свидетель Сучковский? — спросил председатель.

— Моя настоящая фамилия не Сучковский, — волнуясь, заговорил краснофлотец. — Я сын адмирала Бартеньева. Отец после революции ушел с флота и забрал меня с собою на юг. Он говорил, что Россия пропала, надо перебираться в другие страны. Я отказался с ним ехать. Я с детства хотел стать моряком. Под фамилией матери я записался добровольцем на флот. Но черт дернул меня зайти с отцом к бывшему старшему лейтенанту Свенцицкому! Он, придя к нам на катер, спросил меня: «Хотите, я вас переброшу к отцу?»

Я отказался. «А вы знаете, что с вами сделают, если в Особом отделе узнают, кто вы? Вас расстреляют…» Он сказал, что уведет катер за морскую границу. «Если кто-либо из команды заподозрит неладное, стреляйте без промедления. За вами станет смотреть Головач, а стреляет он метко…»

— Сегодня утром, — продолжает Сучковский, — мне удалось ускользнуть от Головача в Особый отдел. Я считал, что мой долг так поступить.

— Садитесь, свидетель.

Председатель вызвал Свенцицкого. Тот вошел с рукой на черной перевязи. Предупредив Свенцицкого об ответственности за ложные показания, председатель спросил:

— Что вы можете показать по данному делу?

Свенцицкий кинул презрительный взгляд на скамью подсудимых.

— Я убежден, — сказал он раздельно, — что комиссар не в своем уме. Ему место в психиатрической клинике.

— Вы читали показания обвиняемого?

— Так точно.

— Что о них скажете?

— Что он стрелял в меня — правда. Все остальное наглая ложь.

— С показаниями свидетеля Алехина на предварительном следствии ознакомились?

— Так точно.

— Что о них скажете?

— Алехин всегда был фантазером. То, что он выдумал, давным-давно напечатано в «Мире приключений».

— Вы покушались убить его?

— Ложь.

— Вы утверждаете, что обвиняемый стрелял в вас без всякой причины?

— Я же сказал: комиссару место в психиатрической клинике.

— Секретарь, зачитайте показания свидетеля Сучковского-Бартеньева.

Свенцицкий переменился в лице, услышав вторую фамилию Сучковского. Пока секретарь читал показания, Свенцицкий вслушивался в каждое слово. Когда показания были зачитаны, он сказал:

— И это ложь.

Председатель поднял к близоруким глазам какую-то бумажку.

— Свидетель Свенцицкий, вот показания, данные сегодня в Особом отделе неким Головачом. Он направлен вами на катер Алехина. Этого не отрицаете?

Свенцицкий как-то сник и больше не отвечал на вопросы председателя.

Члены суда пошептались, и председатель объявил:

— Трибунал постановил взять свидетеля Свенцицкого под стражу.

Мигом выросли два здоровенных военмора с винтовками. Свенцицкий уходил, высоко подняв голову, но губы у него дергались.

Вахрамеева оправдали. Я крепко пожал ему руку. Он похлопал меня по плечу:

— Учись, комсомол, революционной бдительности. Гады пока еще нас окружают кольцом…

Через несколько дней мы сопровождали канонерскую лодку, только что вышедшую из дока. Ход у нее был тихий, мы ее поносили последними словами, так как не раз приходилось за ней возвращаться. Но мы все же шли вперед, и в каждом порту нас встречали толпы людей.

Флота по существу еще не было, но люди кричали от всей души: «Да здравствует Рабоче-Крестьянский Красный Флот, наш оплот!»

Не торопясь, мы обошли почти все порты Черного моря. В Батум пришли под вечер. У мола стояли корабли с иностранными названиями — республика начала торговать с заграницей. На бульваре шуршали пальмы, усатые и бородатые дядьки пили из крохотных чашечек кофе.

Огромный фонарь ярко светил у Интернационального клуба моряков. В клубе шло собрание. Нарядно одетые девушки с нетерпением ждали танцев. Оратор, как видно, заканчивал речь: в зале нетерпеливо поскрипывали стулья. Он говорил о дружбе моряков всего мира. Закончил призывом к мировой революции. Духовой оркестр грянул «Интернационал». В зале с грохотом стали убирать стулья. Капельмейстер обернулся: нельзя ли уже начинать первый вальс. Я узнал его. Я узнал в этом стареньком человечке, с жалкой улыбкой смотревшем в зал, своего грозного когда-то отца. Он оторопело взглянул на меня. — «Сергей?» — спросил неуверенно. Мы обнялись.

Он был ранен под Карсом, долго лежал в госпиталях. Теперь жил в Батуме.

Танцоры жаждали музыки. Отец виновато посмотрел на меня и обернулся к оркестру. Я отошел к стене, постоял, посмотрел, как танцуют, вспомнил наш дуэт из «Роберта Дьявола». Мне было жаль старика. Я простил ему все, все обиды… Того отца больше не было. Был другой, одинокий, по-видимому, очень больной и несчастный.

Глава пятнадцатая

Флот воскресал.

Уже колыхались на рейде и в бухтах вспомогательные суда, опускались под воду водолазы. Старые черноморцы-коммунисты, отозванные из всех городов, где они застряли после гражданской войны, возвращались домой, в Севастополь. В Москве собирался съезд комсомола, который должен был объявить добровольный призыв на флот. От нас на съезд были выбраны Люба Титова и несколько ветеранов боевого Союза молодежи города Севастополя. Зашел разговор о подъеме «Меркурия», крейсера, полузатопленного интервентами на рейде. Его ощупывали, обследовали и выяснили, что машины подорваны. Механик Возниченко собирался поехать за машинами на Балтику. Там был однотипный крейсер, у которого обветшал корпус.

Ожили и ободрились старые флотские служаки — сверхсрочные боцманы и старшины. Командующий сказал, что скоро всем дела будет по горло: на флот придет комсомольская молодежь.

Как раз в это время, осенью двадцать второго, комиссар собрал нашу неразлучную троицу:

— Ну, что я вам говорил? Отстоял я вас, комсомольцев, своей шкурой за вас поручился. Уверен, не подведете вы Вахрамеева. Поздравляю, ребята: в училище едете, — Ура! — заорали мы.

— Ни пуха вам, ни пера! Не посрамите родной Черноморский флот. Опасайтесь зазнайства и хвастовства — пустая бочка пуще гремит. А вернетесь, свое отучившись, увидите новые катера и будете командовать ими. Ну, идите к писарю, он выпишет вам документы…

Я простился с Алехиным. Прощание было сердечным.

Командир мой сказал:

— Вы, Тучков, счастливее меня. Меня жизнь помолола изрядно. Желаю успеха.

Простился и с боцманом. Стакан Стаканыч даже прослезился:

— Вернешься, может, и под твоей командой поплаваю, а не дождусь, не поминай Степана Степаныча лихом.

Мы расцеловались. Усы у него были мокрые и колючие.

Поезд уходил вечером. Мы шли на вокзал с сундучками. Огней было мало. Под ногами хлюпали лужи. Дул северный ветер. Море шумело. Тополя шелестели над мокрой платформой.

— Ну что, братцы, скажем Севастополю до свидания? — спросил Сева. И мы гаркнули:

— До свидания, мы скоро вернемся!

Поезд состоял из теплушек и нескольких классных вагонов. Мы с трудом втиснулись в темный вагон. Нас отчаянно ругали, особенно когда я поставил сундучок кому-то на голову. Поезд тронулся поздно ночью. Мы растолкали лежавших. И заснули под их зловещую ругань, согревая друг друга.

Каков-то ты, Петроград, каково ты, военно-морское училище?

Глава шестнадцатая

Над Петроградом висел густой серый туман. Моросил мелкий дождик. Мы шли с сундучками своими по прямым и широким улицам, разыскивая наше училище.

На обшарпанных стенах угрюмых домов еще сохранились надписи: «Все на Юденича!», «Все на защиту Питера!».

Мы уже знали от питерцев, ехавших с нами, что в Петрограде летом свирепствовала холера и зловещие желтые кареты разъезжали по улицам. А в прошлом году весь город заполонили голодающие с Поволжья. В кинематографах показывали ленту «Скорбь бесконечная» с участием «корифея экрана» Максимова.

Лавки в домах были заколочены досками, как и у нас в Севастополе. Но когда мы перешли мост через реку, то увидели на набережной несметное количество народу. Это был толкучий рынок; здесь торговали и старым тряпьем, и флотскими мундирами, и сахарином, и подозрительными лепешками. Нас обступили неумытые личности, стали хватать наши сундучки:

— Продаешь барахлишко, братишка?

Мы еле от них отделались. Какой-то тип с налитыми кровью глазами и опухшей от пьянства мордой нацелился на мой бушлат.

Другой подошел, спросил:

— В порошочках, братки, не нуждаетесь?

— В каких порошочках? — удивился Сева.

— В кокаинчике.

— Иди ты к собачьей матери!

Вдруг все куда-то побежали, сбивая друг друга с пог. Толстая бабища растянулась на мокром булыжнике, рассыпав грязные тряпки. «Облава, облава», — доносилось до нас. Люди в кожаных куртках и милиционеры хватали всю эту сволочь и отводили в сторону, под конвой красноармейцев.

— А вы как в этот кабак затесались, товарищи? — подошел к нам пожилой матрос с маузером в деревянном футляре.

— Да вот, идем с вокзала в училище.

Он оглядел нас внимательно, но документов не спросил.

— Прямиком до Невы шагай, мимо Исаакия, там налево. До моста Шмидта дойдешь — тут вам и училище. А я, как видите, революцию от дерьма очищаю.

Тоже работа…

Сухо щелкнуло несколько выстрелов.

— А ну, идите, товарищи, как бы вас не задела. Вооружены, сволочи, мразь ползучая…

И он, взявшись за маузер, устремился прямо на шарахнувшуюся в сторону толпу, На ленточке его бескозырки сверкало золотом всем знакомое имя легендарного корабля.

Училище поразило нас залами, классами, кабинетами, вытянувшимися чуть ли не на километр. В них легко было заблудиться. Мы были как на большом корабле с его раз навсегда заведенной и налаженной службой, огромными окнами, выходившими на Неву, с подтянутыми старшинами, со знаменем, возле которого стоял курсант-часовой.

Под этим знаменем курсанты, оставив классы, дрались с Юденичем, шли по ломающемуся под ногами талому льду сражаться с кронштадтскими мятежниками.

В торжественные дни знамя училища выносили в зал Революции; всего три-четыре года назад в этом зале выступал Ленин!

Врач, нас осматривавший, спросил Севу:

— Гущин? А кто ваш отец?

— Военный фельдшер.

— А где он?

— Царем был сослан в Сибирь. А теперь — не знаю.

— Тогда, мне думается, я знаю. В Смольном работает Гущин. Он бывший военный фельдшер, в семнадцатом вернулся из ссылки.

— Да ну?

— А вы, как устроитесь, сходите узнайте.

Врач даже растрогался от сознания, что нашел сыну отца. Он был стар и сентиментален, у него были очень холодные пальцы, от седых волос пахло одеколоном. Нас он признал полностью годными. Мы в этом и не сомневались.

Мы даже обиделись, что нас экзаменовали довольно поверхностно, снисходя, очевидно, к тому, что мы комсомольцы и пришли с флота. Мы в снисхождении не нуждались, хотя и не осмелились сказать об этом экзаменаторам, людям весьма пожилым и почтенным, очень ученым на вид, Почти все они были бывшими офицерами царского флота.

Мы разместились в кубрике, перезнакомились со своими будущими товарищами, и Сева, отпросившись, слетал в Смольный, откуда вернулся весь начиненный впечатлениями:

— Прихожу в Смольный, спрашиваю товарища Гущина, мне говорят: «На втором этаже, направо по коридору, четвертая дверь». А у двери — к нему посетители. Ну, встал в очередь, жду, а как очередь подошла, захожу.

Вижу, сидит седой старик за столом, на нем китель защитного цвета, на носу очки, читает бумаги, спрашивает:

— Чем могу вам помочь?

— Помогите, товарищ Гущин, найти мне отца.

Он поднял глаза, снял очки, протер, снова надел — да как ахнет:

— Севка!

Вскочил, стул опрокинул, обнял, объятия ну прямо медвежьи. Силен, хоть старик! Расцеловались, всплакнули мы оба, а он все повторяет:

— Как я тебя искал! Как я тебя искал!

Про брата своего, дядю Степана, он уже знал.

Да! Он, братцы, Ленина на вокзале встречал и с Лениным в Смольном работал, пока Ленин не уехал в Москву. Батя здравоохранением нынче ведает. Прием закончил, комнатушку свою показал. Маленькая. Койка, да стол, да книжек десятка два.

— Мне, — говорит отец, — больше ничего и не требуется. Угостил бы я тебя, Севка, да, ей-богу, нечем.

Где уж ему угощать, сам в столовой питается!.. На флот меня благословил.

От всей нашей троицы мы написали письмо Вахрамееву, а я еще написал и Алехину. И с головой погрузились в дебри науки…

Я бы мог много рассказать о годах, проведенных в училище. Это были трудные и счастливые годы, годы плаваний на паруснике, походов на учебном корабле «Океан», практики на эсминцах. На наших глазах оживало корабельное кладбище в Кронштадте.

Вахрамеев писал с Черноморского флота:

А Питер вдруг ожил, нехорошо как-то ожил, нечисто.

Пооткрылись магазины, словно в царское время, — «Мануйлов и сын», «Ресторан Чванова», «Кондитерская Лор», будто воскресли покойники. Осветились витрины, зашевелился Гостиный двор. Откуда что взялось — и ботинки, и пирожные с кремом.

На Васильевском в «Форуме» показывали картины с убийствами, автомобильными гонками, ковбоями. На Невском разгуливали вылезшие из нор нэпманы в отличных костюмах, женщины, даже сорокалетние, щеголяли в юбках выше колен, в драгоценностях, и вся эта публика держалась заносчиво и независимо.

Нас коробило. Слишком свежи были воспоминания о матросах на бронепоездах, о красной коннице, стряхнувшей Врангеля в Черное море, о курсантах училища нашего, сложивших буйные головы в боях с Юденичем и с кронштадтскими мятежниками. Торгаши, как клопы, расплодились, и их племя именовалось вновь рожденным словечком эпохи «нэпманы». Они отравляли воздух зловонным дыханием наживы. Отразилось это и на нашем училище. Однокурсник наш, Анциферов, влюбился в дочь нэпмана, девицу с лошадиной челкой на лбу, в юбчонке, не закрывавшей коленок, женился на ней и ушел из училища. Мы презирали его и ругали себя, что человека не распознали.

Васо увидел его за прилавком полутемной лавчонки в Гостином дворе: Анциферов торговал подтяжками, подвязками и бюстгальтерами. Васо плюнул ему в физиономию:

— Эх, ты! На подтяжки флот променял! Ну и сволочь!

Тот только пискнул, звать на помощь не стал. Конечно, он оказался в проигрыше. Пришло время, лавчонку прикрыли, и Анциферов отправился вместе с тестем в Нарым.

Но в тот год, когда на любом углу можно было достать не только пирожное, но и выпивку, комсомолу пришлось зорко следить, чтобы кто-нибудь, слабоватый характером, не поддался на соблазн. Тем более, что другие девицы, более дальновидные, чем та, что подцепила Анциферова в приказчики собственной лавки, предпочитали, чтобы курсант продолжал учиться и выходил в командиры. Быть женой командира Рабоче-Крестьянского Красного Флота очень удобно.

Что поделаешь? О каждом новом знакомстве курсанта мы требовали полный и подробный отчет. Были строгие времена. Я помню горячую дискуссию, попавшую даже на страницы газет: подобает ли комсомольцу носить галстук и не мещанство ли это?

«Устраним», — сказал в Севастополе матрос из Особого отдела. И партия устранила накипь, всплывшую временно на поверхность.

Мы пошли втроем в Смольный к Севиному отцу. Он засуетился: сидеть было не на чем. Мы разместились на подоконнике и на жесткой койке, прикрытой выношенным одеялом. Гущин поил нас морковным чаем и рассказывал, как его допрашивали жандармы, как сидел в одиночке.

Потом отвезли его в арестантском вагоне в Сибирь, и жил он в глухом углу, в тундре. Революция освободила его.

Приехал он в Петроград, в Смольном встретился с Лениным.

— Вот, как вас, его видел.

— А какой он?

— Заботливый. Как встретимся, всегда спросит, бывало, все ли есть у меня, всем ли я обеспечен. А что у нас было? Голодный паек. Но и Ленин сидел на одном пайке с нами. И когда из хлебородных губерний присылали харч лично Ленину, он отмахивался: «Детям, детям отдайте». А как сердился, когда в детских домах не все попадало ребятам! Приказывал судить подлецов самым строгим судом. Вот и вывод, ребята: нажраться одному очень просто, на это не надо ума. А жить по Ленину — куда не так просто: добиваться, чтобы всем хорошо было, а не тебе одному. В гражданскую люди на смертельный бой шли и победили, потому что Ленин был с ними…

— Скажи, пожалуйста, дорогой, — спросил Васо старика, — и ты часто встречался с ним?

— Часто.

— И за руку с ним здоровался?

— Да.

— Ой, счастливый же ты человек!..

Годы, проведенные в училище, запомнились мне большим наводнением и большими плаваниями. В наводнение тысяча девятьсот двадцать четвертого года, как и сто лет назад, Нева «вздувалась и ревела, котлом клокоча и клубясь, и вдруг, как зверь остервенясь, на город кинулась…». Училище подняли по тревоге. Мы по пояс, а то и по шею в бурлящей воде спасали жителей Гавани и дальних линий Васильевского. Как и сто лет назад, по затопленным улицам плыли «обломки хижин, бревна, кровли», на них спасались ребятишки и взрослые, отчаянно выли собаки. Севу чуть было не придавило бревном. Васо ринулся в Неву и вытащил бесчувственную бледную девушку. А с вёрков Петропавловской крепости все бухала и бухала пушка, зловещими выстрелами своими подтверждая опасность.

Вода схлынула, оставив на стенах мокрый след. Его очертили краской. И долго еще эти синие, черные и красные линии напоминали о том, что город был погружен в воду по пояс…

В училище пришла спасенная Васо девушка. Ее дородная мать в кабинете начальника требовала, чтобы герою выдали медаль за спасение погибающих. А Лиза, бледненькая и некрасивая, стала приходить на все танцевальные вечера и смотрела обожающими глазами на нашего друга.

Товарищи, выручая Васо, приглашали ее танцевать.

Бедная Лиза, Васо не мог полюбить ее!

К счастью, мы ушли на «Комсомольце» в дальние плавания, а когда вернулись, Лиза исчезла. Кажется, вышла замуж и куда-то уехала.

С Черного моря и с Балтики на первый курс пришли замечательные ребята. Они шли на флот по призыву комсомола. Черноморцы нам передали приветы от Вахрамеева, от Стакана Стаканыча и рассказали множество новостей. Оказывается, захламленный и разрушенный интервентами крейсер «Меркурий» они уже вывели в море. Наемники подлой Антанты хотели крейсер взорвать, но были вовремя пойманы.

Мы расспрашивали, по-прежнему ли дымят на всю бухту наши колесные тральщики.

— Еще как дымят — сила!

— А клешники? Все еще есть на кораблях жоры?

Черноморцы рассказывали об облавах, о побоищах, которые пытались устроить в Севастополе жоры, чувствуя свой бесславный конец.

Да, воздух на флоте стал чист, и на «Аврору» и «Комсомолец», совершившие поход вокруг Скандинавии, не затесалось ни одного «иванмора».

Комсомольцы грузили уголь, не гнушаясь тяжелой и грязной работой, несли вахту в жарких кочегарках, в машинах. Подчас мы падали от усталости, не чувствуя под собой ног. Но я всегда с удовольствием вспоминаю о том славном времени. Оно научило меня не быть белоручкой.

Окончив училище, мы мечтали вернуться на торпедные катера. Но моряк предполагает, а начальство им располагает. Тогда было время больших кораблей. Все стремились служить на линкорах, на крейсерах, в крайнем случае на эсминцах. Казалось заманчивым, подождав на Графской или на Минной пристани щегольской катер, пронестись на нем к своему кораблю, по трапу взбежать на широкую палубу, очутиться в похожей на купе спального вагона каюте, где уютно, светло и тепло и ветерок шевелит на иллюминаторе репсовые занавески.

Большие корабли ходили в большие походы. Одни в Неаполе побывали и заходили на Капри, другие пришли на Черное море с Балтики, обогнув всю Европу. Большим кораблям, говорят, большое и плавание. А малым?

Торпедным катерам, катерам-охотникам, тральщикам?

Их многие в те дни и за настоящий-то флот не считали. Именовали «мошкарой» или «москитным флотом». Но на малых кораблях служили такие же моряки, как и на крейсерах, пожалуй, более решительные и, быть может, более смелые. Ведь выйти в шторм на линкоре — одно (хотя и линкор раскачало в Бискайском заливе), а на деревянном катере — совершенно другое. Тех, кто стремился на катера, откровенно высмеивали, считая их чудаками.

Нас назначили на линкор.

Глава семнадцатая

Мы вышли из поезда в солнечное, веселое утро, и Севастополь предстал перед нами незнакомым и новым: весь белый, в яркой, еще не успевшей выгореть зелени, с трапами, сбегающими к причалам, у которых стояли какие-то новые корабли. У пристани протяжно гудел белый тропический пароход, на палубе гремела музыка. В Северной бухте стояли голубые крейсера, вросшие в воду. Их было немного, но они с длинноствольными орудиями в чехлах были внушительны и грозны. И катерки сновали взад и вперед, от пристаней к кораблям, и тупозадые ялики, скрипя уключинами, продвигались по спокойной воде на Корабельную, Северную и в бухту Голландия. Буксиры, повизгивая, тащили баржи.

Бухты ожили. Ожил и город. По широкому тротуару текла разношерстная толпа. Тут были и моряки, и девчонки, и пышные севастопольские красавицы, и курортники. Да, уже появились курортники и курортницы, загорелые, в сандалиях на босу ногу. На каждом углу обуглившиеся от солнца мальчишки стучали по своим ящикам щетками, предлагая «па-чистить, па-чистить».

В киосках продавали газированную воду с сиропами ядовитых цветов, а возле Дома флота, на веранде, сидели моряки с девушками и ели фисташковое мороженое.

Стоило зайти в любые ворота — и вы попадали во двор, окруженный галерейками, заросшими листьями винограда и хмеля. Повсюду стояли кадки с цветущими олеандрами и пальмами, привезенными с кавказского побережья. На Приморском бульваре играл в раковине оркестр. На стене театра висели афиши, обещающие «Конец Криворыльска» и «Гамлета». Возле стеклянной будки люди весело пили вино. По улицам бегали маленькие южные трамвайчики без окон и стен. Кондукторы, передвигаясь по окружавшим вагончик ступенькам, продавали билеты.

— Хорошо, братцы! — потянул Сева всей грудью воздух юга и Черноморья.

— Что может быть лучше, мой дорогой? — подтвердил Васо. — Предлагаю план действий. Прежде всего пойдем взглянуть на свои катерки.

— Пошли!

Торпедные катера стояли в положенном месте, как большие заснувшие птицы. Стакан Стаканыч вперевалку шел к нам навстречу.

— Ба-а! Да никак наши?

Мы крепко обнялись.

Старик огорчился, что мы назначены на линкор. Но мы ему пообещали, что будем добиваться скорейшего перевода.

— А у нас все новый народ, — сообщил нам Стакан Стаканыч. — Из комсомольского племени. Ребята исправные, хотя и есть среди них баламуты. А вы слыхали, — спросил он вдруг, — что в Николаеве на заводе строят новые катера?

Нет, этого мы не слыхали.

— Слухами земля полнится, — подмигнул боцман. — Может, и послужить на них нам придется. Может, и покомандуете ими. Доверят вам? Полагаю доверят. Ишь, какие вы выросли молодцы!

Мы побывали и у Вахрамеева в Политуправлении.

Он искренне нам обрадовался, усадил, расспросил и сказал, что пока нам не вредно послужить и на больших кораблях, а там, глядишь, и возможность представится…

— Да чего там скрывать от вас, хлопцы, строим новые катера! Вас-то я не забуду! — сказал он, прощаясь.

Но только через несколько лет мы были назначены командирами новых, только что отстроенных катеров.

Командовал отрядом Алексей Николаевич Алехин.

Я снова встретился с бывшим своим командиром. Он раздался в плечах, под кителем наслоилось брюшко, в густых волосах поблескивала частая седина, но по-прежнему он был подтянут и выглядел молодцом.

— Приветствую комсомольскую гвардию, — сказал он. — Убежден, что сработаемся. Народ вы, я знаю, боевой. С краснофлотцами, надеюсь, найдете общий язык?

Я помогу вам…

— Вот теперь, став командиром катера, я хорошо понял, что значит жить не для себя одного, — говорил Сева, придя домой после насыщенного, тяжелого дня. — У каждого свои радости и заботы. И у каждого что-нибудь случается с мамой или папой, с сестренкой или девчонкой, и он куксится, а я должен вдохнуть в него бодрость.

Люблю их, чертей полосатых! И хорошо знаю, что, будь они в чувствах раскисших, я смогу провалить операцию.

А мы не для себя в море выходим. Нужно, чтобы отряд был к боям подготовлен, чтобы флот поражений не знал.

А флот наш на том и стоит, чтобы люди могли жить спокойно.

Я иду из дому утречком. Город просыпается, и все тонет в легчайшей дымке; люди спешат на работу. И все они спали спокойно. В окно стоит выглянуть — увидишь, тебя берегут корабли… Ну, в лирику вдаваться не стану.

Как-то однажды Сева спросил:

— А что, если нам попытаться перешибить нормы?

Будем ходить втрое дальше!.. И в любую погоду. Выжмем из катеров, что возможно и что невозможно. Горючего возьмем с собой втрое больше. Докажем, что и штормы не преграда. Ведь если на нас нападут в штормовую погоду, мы, что, у пирсов ждать будем, пока на нас посыплются бомбы?

— Ну уж сразу и бомбы!

— А что? Это раньше бывало: «Иду на вы, объявляю войну». Нынче бабахнут без дипломатии… И из старых корыт наш Алехин выжимал сверхвозможное, продолжал Сева. — А теперь катера у нас новенькие. Быстроходнее нет ни одного корабля. Авиации с нами трудно бороться: мы малы и стремительны. Моторы мощные, плавучесть отличная. Ты веришь в свой катер? Так и в краснофлотцев вдохни эту веру!

— А начальство?

— Что начальство?

— Транжирите, скажет, народные средства.

— Алехин с нами вполне солидарен. Вахрамеев поддержит. Не забыл же он, что был катерником!

И Сева первый вышел в шторм в море, хотя с кораблей и кричали: «Эй, держитесь за берег, утонете, чудаки!» Мы видели, как раскачивало на волнах его катер, знали, что за боковыми воротами команда промокнет с головы до ног, не спасут ни комбинезоны, ни шлемы.

Всеволод прокладывал путь в штормовое море, как летчик прокладывает путь в стратосферу. На пирс приходили сочувствующие:

— Зачем вы его отпустили? Как пить дать угробится Гущин.

Щемило сердце: вернется ли? не потерпит ли Сева аварии? Я себя спрашивал: а ты, ты вышел бы сегодня в море?

— Глядите, глядите-ка, возвращаются, и целехонькие! Ура-а!

Сева вернулся весь вымокший. Сдернул шлем:

— Ну что, братцы? Кто говорил, что не выдержим шторма? Плавучесть отличная, корпус выдержал, дай бог здоровья строителям, моторы прекрасные, люди — орлы.

Он рисковал очень многим: безупречной службой и катером. Но риск этот был благороден. Людям пришлось тяжело, особенно верхней команде. Мотористам тоже в духоте и жаре доставалось. А выдержали! Жадно расспрашивали мои краснофлотцы вернувшихся с моря товарищей. Молодость пора дерзких мечтаний. Разве не дерзость победить непогоду на таком крохотном корабле?

Алехин волновался не меньше нас. Но выслушал рапорт Севы со спокойным лицом.

— Я не сомневался, что вы, Гущин, выполните вами задуманное. Благодарю.

Вечером, сидя на койках в нашей комнатке в Карантине, мы допытывались:

— Признайся, тебе было страшно?

— Страшно, вы говорите? — переспросил Сева, болтая ногами в теплых носках — сапоги он снял, чтобы высушить. — Я внушил себе, что мой катер все выдержит. Моторы ревели так, что заглушали гул шторма. Я кричал им: «А вы молодцы!»

— Кому?

— Ну, конечно, моторам. И еще, братцы, порадовали меня мои полосатые черти. Им такое пришлось испытать в первый раз. Выстояли! А давно ли пахали землю, в школу ходили? Да я с ними и в огонь и в воду пойду!

Вслед за Севой и мы ходили все дальше, с большим запасом горючего, с большим запасом торпед.

Как-то я пошел в море в штормовую погоду. Казалось, что мой всегда послушный катер отбился от рук.

Меня бросало, ударяло. Изловчившись, я вцепился в штурвал, гладкий, скользкий. Катер то и дело накрывало холодной волной, я вымок, струи скользкой воды ползли под тельняшкой, и мне не хватало воздуха, сырого, холодного, липкого. Катер скакал с волны на волну, я ощущал удары всем телом. Люди были мокрые, измученные. Я представлял себе, что делается в моторных отсеках.

Мы пришли в базу избитые, но не сломленные.

Стакан Стаканыч отдувался, как кит. Старый морской волчище, казалось, был склепан из стали. Старшину, механика Диму Игнатьева, выволокли из моторного отсека совсем очумевшим. На лбу у него лиловел зловещий синяк.

Катер был в полной исправности. А главное — выдержали люди. Я с радостью сообщил об этом Алехину,

— Добро! — ответил мой немногословный начальник.

Глава восемнадцатая

Черноморский флот стал большим флотом.

В бухтах было полно кораблей: крейсеры и эсминцы, подводные лодки и тральщики, «морские охотники», мотоботы и сейнеры. Серебристые стрекозы, выползая из ангаров на синюю воду, взмывали в воздух. Торжественно выходил за боковые ворота линкор.

Устраивались большие походы. Соседи могли убедиться, что флот существует, он современен и к отпору готов.

О прошлом напоминали памятник бригу «Меркурий» с надписью: «Потомству в пример», братское кладбище, бастионы, Панорама Севастопольской обороны, Музей с вкрапленными в его стены пушками, снятыми с кораблей, и старик нищий с бородой Саваофа, стоящий на костылях. На груди его висела дощечка: «Герой Севастопольской обороны» (в июне сорок первого года я увидел «героя», расхристанного, с безумными, налитыми кровью глазами и развевающейся растрепанной бородой. Отбросив свои костыли, он добежал на полусогнутых, но крепких ногах от бомбежки). Мы не сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.

В тридцать шестом мы жили событиями в Испании и страстно завидовали всем, кто уходил из Севастополя на грузовых судах в дальний путь. Мы сразу распознавали в нелепо одетых, нескладных франтах подтянутых, бравых летчиков.

Мы тоже просились в Испанию. Но нам отказали. Было обидно: в нас не нуждаются. Подводники, воевавшие там, возвращались, но были немы как рыбы. Только звездочка, поблескивающая на кителе, говорила о их делах.

В тридцать седьмом мы потеряли командующего и многих начальников. Командира отряда Алехина сменил некий Сырин. Приязни мы к нему не почувствовали.

На бесцветном, ничем не запоминающемся лице мрачно вспыхивали недоверчивые глаза.

Мы не знали, служил ли он когда-нибудь на торпедных катерах, но понимали, что знания у него поверхностные.

Он внушал нам: «Берегите горючее, иначе вас обвинят во вредительстве». — «Но мы хотим быть подготовленными к войне!» — убеждал его Всеволод. «Мы будем воевать малой кровью и на чужой территории». — «Тем более мы должны хорошо подготовиться». — «Приказываю самочинные действия прекратить и придерживаться инструкции».

— Сухарь чертов! — ругал его в сердцах Сева. — И откуда он нам на голову свалился?

Не раз и я, и Сева отстаивали краснофлотцев, которых он хотел списать с катеров. «Все должно быть в ажуре, — говорил Сырин, — а они портят картину». «Выправим!» — убеждали мы с Севой.

Особенно возмущался Васо. Горячий, он готов был вступить в спор с начальством. Мы удерживали его: Сырин уже намекал, что Васо ему «портит картину».

— Он не верит в людей! — возмущался Васо. — А людей любить надо.

Нам казалось жестокой несправедливостью, что Сырип носит форму командира Красного флота.

Краснофлотцы тоже его невзлюбили и называли «хорьком».

Мы часто ходили в театр Луначарского и в театр Черноморского флота, где восторгались Дездемоной, Офелией. Их играла Люба Титова, которую мы помнили отчаянно смелой подпольщицей (она вышла замуж за молодого штурмана Цыганкова). Словно в свой родной дом ходили мы к Мефодию Гаврилычу Куницыну и его Фелицате Мартыновне. Стоило нам прийти в их крохотный садик, заросший густым виноградом, старик обязательно угощал домашним перебродившим вином. Со всей Корабельной стягивалась к Куницыным молодежь. Было весело, мы пели и танцевали, кто-нибудь играл на гитаре.

Сева влюбился в дочку умершего друга Мефодия Гаврилыча, Шурочку. Шурочка окончила рабфак и была мастером в Морзаводе. Она одевалась простенько, за словом в карман не лазила, чем, впрочем, отличались почти все девушки с Корабельной. Жила она в покосившемся, но тщательно выбеленном домике под зеленой крышей, жила совершенно одна, но, казалось, одиночество ее тяготило мало. Она много читала, на подоконнике у нее всегда лежали библиотечные книги. Мы гуляли; на ялике перебирались на Графскую пристань, ходили по Приморскому бульвару среди говорливой толпы, слушали музыку, выпивали по стакану массандровского вина. Васо сказал как-то, что мы Севе и Шурочке только мешаем. И мы отставали от них, делая вид, что потерялись в толпе, а они нас и не пытались искать.

Однажды Сева нам торжественно сообщил:

— Братцы, уговор помните? Так вот: собираюсь жениться на Шурочке. Одобряете?

— Этот дурень хочет связать себя узами брака, — не удержался Васо. — И мы спокойно будем наблюдать, как он наденет на шею ярмо раба и ничтожества?

— Но я люблю ее, понимаете вы, одры? Люблю!

Васо сменил гнев на милость:

— Раз уж тебе невтерпеж, я против Шурочки ничего не имею. А ты, Серега?

Я тоже проголосовал «за». Шурочка была хорошим товарищем.

Сева и Шурочка пошли в загс. Усталая женщина с мешками под выпуклыми глазами, только что зарегистрировавшая покойника, записала Севу и Шурочку, придирчиво требуя какие-то метрики, справки, оплату гербовым сбором.

Они вышли на улицу с невеселыми лицами. Не таким представлялся им этот день! Разумеется, фата, кольца и подвенечное платье считались в те годы дремучим мещанством. Но хотелось чего-то радостного и праздничного.

А в этот день, как назло, над Севастополем висел дождь.

Все это не помешало им счастливо жить в покосившемся домике. Через год у них родился Вадимка.

Со мной дело обстояло сложнее. Я был застенчив и, когда встречал девушку, которая мне нравилась, не знал, как мне к ней подступиться: язык у меня присыхал к нёбу, а молчаливых ухаживателей, как известно, девчата не жалуют. Я мучительно завидовал Васо. Он еще в училище пользовался успехом, но ни на одной из своих знакомых не задерживался всерьез. Он обладал способностью рвать свои стремительные романы без слез и трагедий. И оставался лучшим другом бывшей возлюбленной даже тогда, когда она выходила замуж.

Но вот пришел и мой час.

Накануне праздника я забрел в парикмахерскую в Дом флота, ютившуюся под лестницей. Две молодые и красивые девушки, здоровые, кровь с молоком, стригли и брили клиентов, опрыскивали пахучим одеколоном, помадили волосы бриолином, оставлявшим жирные полосы.

Одна из них с каким-то особенным щегольством, щелкая ножницами, подстригала пышнейшие усы полковнику, похожему на моржа. У нее были красивые руки, которые мелькали, как два проворных зверька. На пышных кудрях белело подобие пилотки, из-под халата виднелось нарядное платье (наверное, после работы она собиралась пойти на танцы, а может быть, в гости). Я решил попасть именно к ней.

Я согласился на все: постричь, помыть и побрить…

Она мне улыбнулась — парикмахеры жадных клиентов не любят. Полчаса я был в ее власти. «Вы не обидитесь?» — спросил я, оставляя на чай. Она не обиделась. В тот же вечер я видел ее в Доме флота. Я убедился, что у нее нет постоянного кавалера. Но все же не осмелился ее пригласить. Через два дня в парикмахерской она встретила меня, как знакомого. «Ну, нет, я не собираюсь вас разорять, — сказала по-дружески. — Я вас только побрею. Заходите почаще», — сказала она на прощание.

Меня как магнитом тянуло в парикмахерскую. Я уже знал, что ее зовут Леокадией, Лёкой, она из детского дома, пережила столько, сколько другая не переживет за всю жизнь.

Не я, а она пригласила меня однажды на концерт в Дом флота: начальник Дома дал ей два билета. Концерт был эстрадный, сборный, с конферансье, похожим на клоуна. Она хохотала до упаду. Держа меня за руку, говорила: «Нет, ты послушай, что он говорит!» Удивлялась: «Неужели тебе не смешно?»

Я проводил ее до дому — она жила в Карантине. «Ты очень милый». — Она поцеловала меня на прощание. С тех пор в свободные часы я спешил к ней, покупал билеты в театр, на концерты. В театре она, бывало, скучала, откровенно зевала и говорила: «Ну к чему такую скуку сочиняют? Ты не знаешь, Сережа? Пойдем».

Для товарищей, мое увлечение не могла оставаться тайной. Сева спросил:

— Ты что, жениться собрался?

— Кандидатура неподходящая, — сказал Васо.

— А почему? — спросил я.

— Ты не замечаешь, простак, что у тебя есть подвахтенные?

Я вспылил и сказал, что Лека честная девушка и обижать ее не позволю.

— Ну что ж, — сказал Сева. — Обижать мы не станем, но и жениться тебе не советуем. Правда, Васо?

— Лучше, дорогой, не женись.

— А там поступай как знаешь, не маленький.

Между нами впервые пробежал холодок. Что бы мне ни говорили товарищи, я не мог без нее прожить дня.

Однажды после особенно глупого и пошлого концерта она заставила меня у нее во дворе снять ботинки и в темноте, держа за руку, привела в свою комнату. Наутро я предложил пойти в загс.

— Что же, если тебе очень хочется, — потянулась она, словно кошка.

Мы расписались в том же унылом загсе у старухи с выпуклыми глазами.

На другое утро она не пошла на работу. Не пошла и на следующий день. Мне, по правде говоря, это даже понравилось: я ревновал ее к клиентам. Мне казалось, что они отнимают ее у меня. Несколько недель я был счастлив. Меня встречали, мне радовались. Она говорила, что очень довольна: она жена командира торпедного катера! Ее в Карантине уважать стали больше. Она стремилась одеться получше, хотя и раньше хорошо одевалась («ведь твоя жена не может выглядеть замарашкой»).

И я покупал ей и новые платья, и туфли-лодочки, сверкавшие лаком, и красивое, тонкое белье.

Готовить она не умела и питалась почти всегда в сухомятку. Не любила гостей («что их кормить, дармоедов?»).

Я пытался было ей рассказать о том, что меня волновало, о наших экспериментах, о дальних походах — она засыпала.

Я рассказывал о наших людях, побывавших в Испании. Она говорила: «И охота была им».

Я хотел воспитать из нее боевую подругу, подобную Шурочке: я ведь любил ее, Леку. Но скандал у соседей интересовал ее куда больше, чем все, что меня волновало.

В конце концов Лека решила, что я ее недостоин. Я, но ее мнению, был невоспитан, со мной стыдно показываться на людях.

Приходя домой, в Карантин, я не заставал ее дома.

Однажды Лека пришла очень поздно.

— Ты где была? — спросил я.

— А не все ли равно? Я ухожу от тебя, — сообщила она, как сказала бы: «Я сойду на следующей остановке с трамвая».

— К кому? — поинтересовался я.

— А не все ли равно? Предположим, к полковнику.

Мы развелись.

— Ты можешь жить в моей комнате, пока не найдешь себе что-нибудь подходящее, — разрешила она.

Через несколько дней я сбежал. Было мучительно жить среди ее вещей, платьев. Леки не было, но в своей комнате она оставила слишком много своего… Я переселился на Корабельную, к старикам, очень дряхлым, но милым.

Часто ходил к Севе и Шурочке и радовался, какая дружная у них семья. Мне не повезло. Нет, я был сам виноват (Лека погибла в волнах Черного моря, эвакуируясь в сорок первом на транспорте вместе с семьями высших начальников.)

...

Это был, кажется, единственный случай, когда фотография Гитлера появилась в газете. С другой фотографии нагло улыбался фон Риббентроп.

— Не приемлю! — скомкал газету Васо. — Не приемлю соглашения с этой сволочью Гитлером, фотографии видеть его не могу! Кроме той, когда его сфотографируют в петле! Разве можно этой вероломной сволочи верить?

Мы прикрыли плотнее дверь…

Глава девятнадцатая

Началась война. В ночь на июньское воскресенье трагически взвыл гудок Морского завода, и безмятежно заснувший город вдруг ожил. Отовсюду спешили к бухтам, причалам, к пирсам, к кораблям моряки. Они тревожно поглядывали на небо. Оттуда доносился хриплый гул самолетов.

И хотя только накануне закончились учений флота и можно было подумать, что вновь возникшая в темноте ночи тревога — лишь продолжение этих учений, опытные моряки различили гул чужих самолетов, увидели в небе, прорезанном светлыми ножами прожекторов, сверкающий шелк спускавшихся парашютов.

И уже мчались по улицам дико воющие машины, стремительно неслись по ночным бухтам огоньки катеров, и один за другим ударили в небо первые выстрелы боевых залпов. Короткий и неожиданный взрыв осветил памятник затопленным кораблям и белую балюстраду бульвара.

Разорвалась первая упавшая на город мина.

Перед самым рассветом хриплые «юнкерсы» были отогнаны; десанта не было, но в воде торчали тут и там вешки, поставленные катерами на месте затопленных мин.

Враг пытался закупорить минами флот.

Движение в бухтах было закрыто. Трагической представлялась судьба могучих голубых кораблей, прикованных к своим бочкам.

Я помню разговор в штабе флота. Там обсуждались проекты очистки фарватера. Высказывались, как всегда, предположения деловые и вздорные, отчаянно смелые и осторожные.

Сырин промямлил что-то невразумительное. Всеволод попросил слова:

— Мы пройдем на своих катерах по минам и сбросим глубинные бомбы. От детонаций мины, я полагаю, взорвутся. Фарватер в основном будет расчищен. Останется небольшая работа для тральщиков. И тогда путь в море будет свободен.

Многие слушали его недоверчиво. Сырин вскочил:

— Предложение Гущина со мною не согласовано. Я считаю, что он не дорожит катерами, людьми. Это — самоубийство, и я не могу допустить…

— Как же так, — перебил его командующий. — Ходил Гущин в шторм в море, называли его сумасшедшим. Побольше бы нам таких сумасшедших! Не сумасшествие вижу я в действиях Гущина, а бесстрашие и мужество, дерзость плюс трезвый и смелый расчет. Как язык у вас, Сырин, повернулся назвать Гущина самоубийцей? Я знаю об опытах Гущина и его товарищей. Вы тормозили их, — бросил он в лицо сразу потускневшему Сырину. — Но движение вперед не затормозишь, И война легких дел не знает, как вам известно.

С побелевшим от злости лицам Сырин что-то записал в свой блокнот,

— Гущин, доложите нам подробнее…

И командующий приготовился слушать.

Сева сказал мне и Васо:

— Лишних людей спишите на берег. Увидите сигнал — идите за мной.

Он сунул в ящик толстый конверт. Встретив мой недоумевающий взгляд, сказал:

— Тут все, что может подмокнуть… Деньги, сберкнижка и прочие радости берега. В море они лишь обременяют, не правда ли? Кстати, — продолжал он небрежно, — я давно собирался оставить все это хозяйство у Шурочки… Команды завтракали? Хорошо отдохнули? Ну, будьте готовы…

Его катер пошел навстречу грозной опасности. Громады кораблей, казалось, насторожились, ожидая, что он вызволит их из плена. Город, непривычно затихший, лежал на холмах.

Сотни настороженных глаз следили с бортов кораблей за еле приметной голубой точкой, скользившей по бухте, прислушивались к далекому реву моторов, ожидая неизбежного взрыва. Но взрыва не было. Катер на полном ходу разворачивался, шел по своему следу, опять разворачивался — и за кормой взлетал гребень ослепительной пены. Я понимал, что они чувствовали там — Сева и его краснофлотцы. Понимал это ожидание взрыва…

Вдруг все взметнулось, окуталось грязью, пламенем.

Неужели конец? Водяной столб осел, катер вынырнул, понесся, описывая виражи, едва прикасаясь кормой к воде. И вот еще один смерч, другой, и пламя, и дым…

Расчет оказался точным.

А вот и сигнал «Следуйте за мной». Мой катер сорвался с места. Моторы взревели. Нас обдало волной, и мы вымокли сразу до нитки. Мы шли на предельной скорости, видя смерчи за катером Гущина. За нами мчался Васо. Горячий ветер оглушил нас. Мы объяснялись лишь жестами. Стакан Стаканыч вытирал со лба кровь.

Мы утюжили взбудораженную взрывами бухту.

Удар — и нос катера глубоко нырнул в воду. Люди покатились по палубе. Я сильно ударился головой. Очнулся, заметил сигнал «Следовать за мной к месту стоянки».

Я пристроился в кильватер катеру Гущина. Мой катер подозрительно кренило на левый борт. Рядом очутился Васо, готовый помочь мне в беде. Я заметил стоявшие на пристани машины с красными крестами, увидел горнистов на больших кораблях, игравших большой сбор.

На палубах кораблей выстроились команды. И они кричали со всей силы молодых легких «ура». Всеволод поднял руку к шлему. Мы с Васо — тоже. Первый раз в жизни в нашу честь сыгран был большой сбор, выстроены команды и сотни людей прокричали «ура».

С этого дня ни один человек не называл Гущина сумасшедшим. Разминирование бухт закончили тральщики. Корабли вышли в море.

А Сырин ходил именинником, будто он был всему зачинателем.

— Видали, товарищи? — возмущался Васо. — Любит чужими руками жар загребать.

— Погоди, не то еще будет, — поддразнил его Сева.

Уезжали из города женщины, ребятишки. Большие белые теплоходы стали походить на угольщиков. Они гремели якорными цепями и уплывали на Кавказ, сопровождаемые катерами-«охотниками». На одном из таких теплоходов ушли в Батуми и Шурочка, и Мефодий Гаврилыч. Там должны были развернуться ремонтные мастерские. Фелицата Мартыновна покинуть свой Севастополь наотрез отказалась («Здесь родилась, здесь и умру»).

И осталась на Корабельной. Прощание было трогательным.

— Прощай, Фелицата, может, и не придется нам свидеться, — сказал грустно Мефодий Гаврилыч. Фелицата заплакала.

Теплоход поздним вечером, в темноте, медленно вытянулся за боковые ворота. Его сопровождали «охотники».

На Приморском бульваре стоял стон и плач. Батуми в те дни казался другим краем света.

(Перед этим провожали «Абхазию». На ней тоже уходили женщины, дети. На траверзе Ялты ее настигли торпедоносцы. Один огнем конвоя был сбит, другой торпедировал транспорт в упор).

Перебазировались на Кавказ и большие корабли. Бухта почти опустела. Мы настолько привыкли к налетам, бомбежкам, к бою зениток, к вою санитарных машин, что наступавшая изредка тишина нам казалась опасной.

По-прежнему мы сопровождали транспорты, встречали приходившие с продовольствием и оружием корабли. Иногда нам удавалось их отстоять, иногда они загорались и, пылая ярким пламенем в ночном море, привлекали к себе внимание новых летчиков.

Я поражался, как Всеволод ориентировался в тумане, застилавшем все море. Он всегда шел уверенно, подбадривая меня зеленым своим огоньком. Катера выдерживали дикую качку, волны хлестали в лицо, краснофлотцы валились с ног, вода заливала моторы. Севу прозвали «асом дальней разведки». Все, начиная с боцмана Стакана Стаканыча и кончая молоденьким матросиком Кедриным, считали, что с Гущиным не пропадешь ни в какой беде. Так и получилось, когда я в тумане наткнулся на затонувшее судно и катер мой стал тонуть. Я был ранен.

Сева перескочил к нам на борт, приказал заложить пробоину шинелями и бушлатами, выкачивать воду, и катер благополучно добрался до базы.

Сырин «заболевал» всякий раз, когда мы выходили в опасные походы. «Заболел» и в тот раз, когда мы побывали в порту у врага и поставили у него под носом мины.

От нас корреспонденты ничего не добились. Но Сырин дал интервью: выходило, что успех был достигнут под его руководством. Васо негодовал, Сева посмеивался. И только любимцу нашему, поэту Алымову, шепнул, чтобы тот не упомянул, чего доброго, в своих стихах Сырина. Стихи Алымова на флоте любили и знали их наизусть:

Алымов читал и шутливые стихи, веселившие краснофлотцев:

Этот неунывающий человек был настоящим бойцом.

Среди адмиралов и среди краснофлотцев у него было много друзей. (Мне привелось с ним встретиться после войны. Вспомнили прошлое. Он обещал приехать на Черное море, но вскоре погиб в Москве по несчастной случайности.)

Наши моторы были изношены, борта катеров залатаны. Нам было приказано забрать раненых и перебазироваться в Батуми. Под покровом ночи мы, нагрузив катера до отказа, покинули Севастополь. Я забежал к Фелицате Мартыновне. Она наскоро завернула что-то своему старику в узелок, просила передать, что жива. В это время грозно загремели зенитки, и весь домик Куницыных осветила повисшая над Корабельной стороной «люстра».

Фелицата Мартыновна обняла меня и горько заплакала.

— Чует мое сердце, не увижу я своего старика. — Щеки ее были мокры. — Пусть Гаврилыч шарф теплый носит, ему простужаться вредно. Присмотри, Сережа, за ним.

— Присмотрю.

— На тебя одного я надеюсь. А ему скажи, чтобы обо мне не тужил.

Тяжело было уходить с Корабельной.

Мы совершили переход в тихую погоду, темными ночами. Розовым солнечным утром очутились на подходе к бухте, окруженной горами. На берегу наших раненых ждали санитарные машины. Над белыми кубиками домов висели аэростаты заграждения, на набережной было много военных. В бухте прижались к причалам несколько кораблей, один из них — инвалид-крейсер с оторванным носом.

На бульваре аджарцы пили из крошечных белых чашечек кофе, совсем как в шестнадцатом, когда мы, мальчишки, искали пароход, на котором мечтали уйти в Севастополь.

Сдав раненых, катера развернулись и подошли к Морскому вокзалу, в пакгаузах которого размещались теперь мастерские.

— Шурочка! — закричал Сева. Он перепрыгнул на стенку и схватил в объятия жену. Она была в кителе с погонами техник-лейтенанта, в беретике с серебряным «крабом». Он целовал ее жадно…

— Как Вадимка?

— Растет, — поправила Шурочка свой берет. — Ты, что же, ремонтироваться пришел?

— Так точно.

— Отремонтируем. Здравствуйте, Сережа. Рада вас видеть. А вот и Мефодий Гаврилыч.

— Ну, как там у нас в Севастополе? — спросил торопливо подошедший Куницын. Я протянул ему узелок.

— Жива?! — воскликнул он радостно.

— Ну конечно, Мефодий Гаврилыч!

— А я-то уж думал… — и старик протер запотевшие очки. — Ну, как она, Фелицата?

Он никак не мог справиться с туго завязанным узелком.

— Мы тут под пальмами жаримся, а Фелицата, сердешная… Корабельная-то наша цела?

Я успокоил его, сказал, что Корабельная пострадала меньше всего.

Тем временем подогнали краны, и катера наши очутились на стенке. Боцман и краснофлотцы подбили клинья под блоки. Мефодий Гаврилыч, уже успокоившись и рассмотрев содержимое узелка, подозвал подручных. Пожилой бородач волок за собой длинный шланг пневматического молотка.

— Подлечим катерки ваши, да и вам, думаю, подлечиться придется: врачи здесь строгие! — сказал Мефодий Гаврилыч. — Живем, хлеб не даром жуем!..

Повсюду вспыхивали зеленоватые огоньки электросварки. Под катерами, под сейнерами, на палубах кораблей суетились люди в рабочих комбинезонах.

— Заменяем стволы, обшивку, моторы, — пояснил Мефодий Гаврилыч.

Разместив команду на берегу, в каменных белых казармах, мы со Всеволодом пошли к Шурочке.

Она жила неподалеку от порта, в узкой, заросшей глянцевитой зеленью улице. Все казалось здесь удивительным: и невзрытые мостовые, и дома с неразбитыми стеклами, и аккуратненькие калитки. Нас встретила хозяйка-аджарка, приветливая и загорелая. Вадимка возился во дворике с сыном хозяйки и долго не шел на зов.

Он, как видно, с трудом припомнил отца и неохотно подставил лоб под отцовские губы. Комнатка была небольшая, чистенькая, с выбеленными стенами, незнакомыми растениями и удушливо пахнущими цветами. Над комодом висела фотография Севы. Мы выпили по стакану сладкого фиолетового вина, и я оставил их: надо же им наговориться.

— Постой, Серега, Шура найдет тебе комнату у соседей! — окликнул меня Сева.

Я знал, что здесь не бывает воздушных тревог, и мне очень хотелось хоть один день провести в тишине и покое…

Пока Шурочка доставала все необходимое для ремонта, нас с Севой призвали к врачам. Госпиталь размещался в субтропическом парке, в большом белом здании с огромными окнами.

Меня раздели догола. Полковник медслужбы и два майора, один из них женщина, молодая, с насмешливыми глазами, расспрашивали придирчиво. Пересчитали ранения, даже самые пустяковые, заставили припомнить ушибы, удары, — словом, заполнили целый реестр. Меня знобило: в раскрытые окна несло ветерком, правда, теплым, но я стыдился того, что стою голый перед молодой и красивой женщиной. Наконец я вспылил:

— Дорогие товарищи, я же к вам не напрашивался. Вы, что же, за симулянта меня считаете?

— Да, — грубовато ответил полковник. — Вы симулируете здоровье, а вас надо лечить.

— Меня? Лечить?

— В девятой палате у нас есть свободная койка?

Когда я попытался было возразить, полковник вконец рассердился:

— Да вы понимаете, батенька, что у вас помимо всего другого и прочего надломлены два ребра. Вам тоже требуется ремонт.

Я негодовал, возражал, доказывал, что ремонт катера не может благополучно без меня завершиться. Меня выслушали внимательно — и только. Полковник, хоть и медицинской службы, остается полковником.

Пришлось лечь в палату. У меня брали кровь. Засовывали в горло толстые и тонкие трубки. Я давился, и слезы застилали глаза. Одна из моих старых ран вдруг открылась и стала гноиться.

Сева навещал меня почти каждый день. Сочувствовал и посмеивался:

— Эх, Ceрeгa, не удалось тебе отбрехаться, вот и лежи!

— А как же тебе удалось?

— Очень просто. Я их сбил с толку. Ох, тут болит, ох, здесь тоже болит, и тычу то в подвздошную полость, то в аппендикс, то в печенку, то в почки. Ну и насторожило их мое оханье, особенно эту врачиху-майора. Она заподозрила во мне пошлейшего симулянта. Ну и прокатили меня, к моему величайшему удовольствию: ни в каком госпитальном лечении не нуждается. Вот и вышло, что смеется тот, кто смеется последним. Смеюсь я, Гущин Сева! Все вечера провожу между катерами, Шурочкой и Вадимкой. Недолгое счастье оно тоже счастье, Серега!

— А тебе не кажется, Сева, непростительной подлостью, что мы живем далеко от войны?

— И бы сам влез в моторы, чтобы их поскорее привести в боевую готовность. И Мефодий Гаврилыч старается, работает днем и ночью. А старику уже под семьдесят подкатило. Шурочка своим обаянием пользуется, пленяет летчиков в авиационных мастерских… заимствует все нам нужное…

— А ты не ревнуешь?

— Она же на них нежные взгляды для пользы дела бросает! Ты погляди, какими красавцами катерочки стали, любо-дорого глядеть! Ни одного дня с тобой не задержимся, Серега, уйдем! Вот Сырин — тот здесь как рыба в воде. С докладами выступал, с похвальбой. А теперь в госпиталь лег.

— С чем?

— С геморроем! Ты разве его не видал? Да вот он, любуйся!

По дорожке медленно шел Сырин в новом халате. Мы отвернулись.

— Лечить задницу, когда у нас дела по горло, когда приходят в Батуми последние подводные лодки с последними ранеными!

Их размещали в соседних палатах, и они торопливо рассказывали про уничтоженный город, про людей, защищавших его. Многие были молоды, но умудрены опытом. «Мы клялись не отступать ни на шаг, драться по-черноморски с врагом до последней капли крови». И дрались. Флотская газета писала: «По трапу, охваченному огнем, Иван Голубец пробивается на корабль, сбрасывает горящие бомбы. Дым разъедает глаза, огонь жжет тело матроса, на корме начал рваться боезапас. Но Голубец, обожженный, поднимает последнюю бомбу, бросает за борт… Где и когда ты видел подобных героев?»

Вечером старший лейтенант, мой сосед по палате, рассказывал:

— В последний день мы пробивались на Херсонесский мыс. Над узкой полоской берега возвышалась скала. На скале были гитлеровцы. Они забавлялись: связывали в пучок пять гранат, сбрасывали нам на головы. Многих поубивали. Было от чего в отчаяние прийти. Дух наш поддерживал Вахрамеев из Политуправления.

— Вахрамеев?

— Да. Говорил, что в гражданскую не такое бывало.

Все, мол, перенесем, подождем темноты, товарищи, и за нами придут подводные лодки. Не раз нам казалось, что лодки пришли, и люди, теряя головы, бросались вплавь.

Вахрамеев останавливал их, убеждал, что это больное воображение… Наконец поздно ночью пришла лодка. Она не подошла близко к берегу. Вахрамеев помогал плыть обессилевшим. Все подбадривал… Когда мы доплыли до лодки, она была заполнена до отказа. «Могу взять еще двух человек», сказал горестно командир. И Вахрамеев подтолкнул меня к лодке, помог взобраться на борт тяжело раненному молодому матросу, а сам поплыл к берегу…

Я подумал: он и не мог поступить иначе. Вахрамеев жил так, как учил жить других.

Да, он учил жить не для себя. Я часто встречал его в Севастополе в последние дни перед тем, как мы ушли на Кавказ. Он не ушел с Политуправлением в Поти, а появлялся на кораблях и в частях, распоряжался погрузкой раненых, выгрузкой оружия и продовольствия для защитников Севастополя. Всегда озабоченный, куда-то спешивший, он все же, встретив нас, спрашивал: как мы живем, в чем нуждаемся.

Я лежал ночами без сна, смотрел в раскрытые во тьму окна, где таинственно шумели деревья, и слушал храп и тихие взволнованные разговоры:

— Как же про Витю-то? Рука не поднимается написать. Всего три года женаты…

— А ты не пиши, сами пришлют похоронную.

— Хорошая она женщина, как любила его…

— Другого найдет. Нынче они, бабы, быстрые! Вот мне к своей ехать не хочется. Ну, на что я ей нужен без правой руки?

— А ты ей скажи, как в стихе: «Дайте, я вас обниму левою рукою».

— Милый мой, жизнь — не стихи…

— И в стихах, дорогуша, бывает премудрость больша-ая…

В палатах бредили:

«Огонь на меня! Фашисты проклятые! Огонь, огонь на меня!»

«Убили… А чем она виновата, пичужка? Давай, отнесем ее…»

«Братцы, подводная лодка. Плывем!»

Тяжело было слушать бред. Сестры щедро раздавали снотворное.

В палату входила сестра Маргарита, высокая, плоская, сухая. Мне казалось, что, когда она входит, храп и бред затихают. Она, белоснежная, была похожа на сурового престарелого ангела.

Иногда вместо Маргариты прокрадывалась к нам смерть. Человек начинал задыхаться. Утром на опустевшую койку ложился другой. От него скрывали, что на ней кто-то только что умер…

Ноги, руки у меня были целы, и я, избегнув бдительного наблюдения сестры Маргариты, выбирался в парк, дышал влажным воздухом, слушал дальний грохот морского прибоя. Один раз, осмелев, в госпитальном халате прибежал в мастерские. Я увидел свой катер с ободранной обшивкой. Незнакомый рабочий срезал старые заклепки. Под катером лежали Стакан Стаканыч с Мефодием Гаврилычем. Старики что-то горячо обсуждали. Стакан Стаканыч выполз, кряхтя, поднялся и вытянулся. Мне показалось смешным, что боцман вытягивается перед серым госпитальным халатом.

Но он был так искренне рад мне и так подробно рапортовал о каждом из нашей команды, что я расцеловал его в колючие усы.

Меня настигла сестра Маргарита и, отчитывая, как школьника, повела в госпиталь.

Мой сосед по палате целыми днями читал «Овода».

Книжка была затрепана, листы ее обгорели. Эту книжку, очевидно очень любимую, он привез с собой. На ней сохранился даже штамп Морской библиотеки.

Мне почему-то подумалось, что, может, и я когда-то, зайдя в торжественно-тихий зал, брал с полки именно эту книжку. Она и тогда была изрядно потрепанной, Я всегда размышлял над ней, восторгаясь хладнокровием человека, командовавшего своим расстрелом: «Ну, молодцы! Эй вы там, на левом фланге, держите выше ружья! Все прицелились?» Овод учил нас мужеству.

А теперь вместо торжественно-молчаливой библиотеки там, в Севастополе, остались обугленные стены и, быть может, из всех тысяч книг уцелела только одна, обожженная, зачитанная сотнями моряков.

И опять показалось непростительной подлостью жить так далеко от войны…

Газету «Красный черноморец» привозили сюда гидросамолеты и «кукурузники». В ней говорилось, что мы вернемся в Севастополь.

В госпитале появился поэт Алымов. В кителе, насквозь пропитанном пылью руин Севастополя, он читал в столовой о море, шумящем за кормой корабля:

И тогда:

Как-то, придя ко мне, Сева порадовал:

— Ну, Серега, довольно тебе прохлаждаться. Я доказал, что тебя пора выписывать. Ремонт заканчиваем; идем в новую базу.

Я сбросил осточертевший халат, надел китель, вонявший карболкой, и отправился навестить отца. День был праздничный, и я нашел его дома. Из окна доносились дикие, похожие на рев тигра звуки. Отец в гимнастерке с расстегнутым воротом сидел в неубранной и захламленной комнате против подростка-аджарца. Они трубили дуэт из «Роберта-дьявола». Отец нашел-таки мне заместителя! Он встретил меня без особого энтузиазма — я помешал ему музицировать. Старик поседел, съежился, очень усох, но все еще служил капельмейстером в тыловом пехотном полку. Пятнадцатилетний аджарец был его пасынком.

Вошла толстая, неопрятная женщина лет сорока. Узнав, кто я, расчувствовалась, угостила меня чем-то пряным и острым и выставила молодое сиреневое вино. Отец пил его стакан за стаканом, как воду.

Я сказал, что снова ухожу воевать. Глаза моего сводного брата загорелись упорным желанием идти со мной вместе. Когда я уходил, он выскочил за мной во дворик и стал торопливо умолять, чтобы я взял его на свой катер.

Я понял: он хочет сбежать от трубы, от отчима, от дуэтов из «Роберта-дьявола». Я отказал. Он заплакал. Может быть, он и в самом деле хотел воевать? Этого я никогда не узнал. Отец вскоре умер от рака горла. Мачеха сообщила мне 6 его смерти через штаб Черноморского флота. Ни ее, ни ее сына я никогда потом не встречал.

Вечером, перед тем как стемнело, мы уходили в новую базу. Мы горячо благодарили Мефодия Гаврилыча, Аристарха Титова и их подручных. Благодарили и Шуpочку.

Звезды алели на катерных рубках.

И было чувство свободы, не связанной больше ничем — ни врачебными предписаниями, ни дверью палаты, ни суровым взором сестры Маргариты, с которой, впрочем, расстались мы дружески. Я крепко пожал ее сухую, жилистую, не женскую руку.

Мы отходили. Причал отодвинулся, и все стало смутным — люди, пакгаузы, небрежно затемненные здания на набережной. Мы вышли из бухты в открытое море.

Нас охватила необъятная темнота. За работу, довольно бездельничать!

Куда нас пошлют? В Новороссийскую бухту? К берегам Крыма? Я отвечу «Есть!» на любой приказ, выполню любое задание. В этом смысл моего существования, вся моя жизнь, жизнь моряка, офицера и, прежде всего, коммуниста.

Глава двадцатая

Мы жили в болотах Колхиды, в устье речки со странным названием Хопи. Базой нашей был отживший свой век пароход. Он был просторен, с небольшими каютами первых двух классов, где располагались мы, приходя с моря. В салоне у переборки стояло дряхлое пианино.

Пароход был искусно замаскирован тысячами ветвей, срезанных краснофлотцами в лесу, и походил на зеленый шатер. Даже сходни были замаскированы. С воздуха ничего не было заметно.

Речка заросла тиной, а над болотистыми берегами клубился густой туман, и лягушки задавали такие пронзительные концерты, что настоящее название деревушки было прочно забыто. Сева назвал ее «Квакенбурт», и это наименование так за ней и осталось.

Нам бы очутиться здесь лет двадцать с лишком назад, когда мы, мальчишки, жаждали фантастических приключений. Уж тут наверняка кишели в те времена и змеи, и всякие гады, а в лесу запросто разгуливали рыси и барсы!

В деревушке жили мингрельцы, трудолюбивый и гостеприимный народ. Их домики стояли высоко приподнятые на сваях. Катера оглушительным гулом моторов распугивали рыбу. Неделями лил густой теплый дождь, мы перестали его замечать. Не обращали внимания и на рык «юнкерсов», пролетавших на очередную бомбежку. По «юнкерсам» не стреляли. Это открыло бы нашу стоянку.

И зенитки бездействовали, зенитчики отчаянно скучали, а «юнкерсы» летели туда, где их встречал отпор кораблей. Мы каждый раз слышали грозный раскат их могучих орудий.

В узенькие каюты почти никогда не заглядывало солнце; когда электричество не затухало, оно служило исправно. В ленинской каюте висела стенная газета «Катерник».

В ней под фотографией бешено несущегося катера можно было прочесть новости нашего соединения.

— Мне нравится «Катерник», — говорил Сева. — Нет пустых фраз, шапкозакидательских деклараций. Я вижу, наши соратники не сидят тут без дела. Смотри-ка: под носом у противника поставили мины, не вызвав никаких подозрений. Высадили десант без потерь. Двое не вернулись из операции… Он призадумался. — Я хотел бы всегда возвращаться…

— Я тоже…

— Ну а теперь пойдем к капитану первого ранга и напомним ему о себе. Я не собираюсь тут околачиваться без дела…

Дело нашлось.

Уже на следующий день мы погрузили мины и ночью вышли их ставить на путях чужих кораблей. То и дело приходилось приглушать моторы, прислушиваться.

Команды подавали почти шепотом: «Правая! Левая!» — и я слышал шепотом же подаваемые ответы: «Есть, правая! Есть, левая!». Стакан Стаканыч, можно было подумать, всю жизнь занимался постановкой мин. Он был спокойнее всех, хотя и лучше всех знал, что будет, если нас обнаружат. Мы вернулись, заслужив похвалу капитана первого ранга.

Вскоре разведка донесла, что на поставленных нами минах подорвались два вражеских транспорта.

Мы обедали в уютной кают-компании с квадратными окнами, среди веселых и славных ребят. Они острили, шутили, смеялись, играли на дряхленьком пианино «Прощай, любимый город», «Землянку» и еще какую-то веселую песню, сочиненную ими самими. Приди сюда кто посторонний, он бы ни за что не поверил, что эти люди сегодня ночью пойдут очень далеко и неизвестно, вернутся ли.

В каюте глухо гудел вентилятор, поскрипывали переборки, койка была мягка и уютна, на ней снились сны, далекие от войны. И вдруг — короткий стук в дверь, приглашение к капитану первого ранга и новое задание, еще более сложное и опасное.

Мы должны были проникнуть в один из вражеских портов. Там погружались на транспорты гитлеровские солдаты; придя с позиции, отдыхали подводные лодки.

Туда привозили снаряды. Там же была база торпедных катеров и катеров-«охотников», совершавших набеги на наши морские пути.

Мы неслись с быстротой удивительной.

Пройти мимо тысяч острых глаз наблюдателей, мимо сотен орудий нелегкое дело. Можно встретиться и с подводной лодкой врага, и с его кораблем. С прибрежных аэродромов могут подняться бомбардировщики.

Катера срезали угол к Южному берегу Крыма.

Вот и маяк, вытянувшийся острой белой иглой, темный мол, бухта, похожая на подкову, набережная, белые здания на холмах.

У входа в порт сонно покачивались сторожевые катера. Катер Гущина взял курс на проход среди бонов. Катера не открыли огонь, но над морем взлетела ракета.

От нас требовали опознавательные. Сева выдал что-то чрезвычайно сумбурное. Важно было выиграть время; пусть поломают головы, пытаясь расшифровать непонятное.

У пирса торчала серая рубка подводной лодки. В глубине бухты разгружалась баржа. Подальше прижались друг к другу несколько катеров на покое.

Катер Гущина был уже в бухте: Я видел, как он подскочил: торпеды вырвались из аппаратов. Пирс и весь порт окутало дымом. Бесформенная мертвая глыба — вот все, что осталось от подводного корабля…

Теперь и мой катер на полном ходу влетел в бухту.

Торпедный залп по складам, почти не видным в дыму…

Мы все же были подбиты. Моторы наши заглохли.

И тогда Сева, уже уходивший, развернулся и подошел к нам. Он нас не оставил в беде… Он скрыл нас густой дымовой завесой, лавировал, отбиваясь от наседавших «охотников». А мы тем временем исправляли моторы…

Наконец я дал знать, что могу следовать в базу.

И мы взяли курс на Кавказ…

И вот среди безбрежного синего моря на палубу вылез наш кок и доложил, как будто не было ни поединка, ни боя:

— Завтрак готов, товарищ командир. Разрешите раздавать?

Мы ели, не отходя от руля, от пулеметов, моторов, торпедных аппаратов. Ели бутерброды с тушенкой и шоколад.

Когда капитан первого ранга встретил наши подбитые катера на причале и я доложил, что Гущин нас не оставил в беде, Сева озлился: «Что же, ты думаешь, я хотел орден на тебе заработать? Или ты полагаешь, что я, как последний трус, отошел бы подальше и, полюбовавшись, как они тебя разделают под орех, отправился бы докладывать, что ты погиб и намять о тебе надолго сохранится в моем и в прочих сердцах? Грош цена такой сволочи, которая видит, как погибает товарищ, и не подает ему руку помощи…»

Он дулся на меня дня два или три. Потом пришел.

— Я слышал, наклевывается еще одно дельце. Будем, Серега, готовиться.

Но на «новое дельце» пошли Сева, Сырин и Васо. Я не находил себе места. Злился на то, что так безмятежно тиха наша узкая речка, что лес стоит в полном молчании, а жители как ни в чем не бывало ловят рыбу и варят харчо из барашка.

Каюта Севина была рядом с моей, и на двери белел листочек с фамилией: «Гущин». Мяв всегда было слышно, как Сева фыркает, ухает, намылив лицо, уши, голову. Теперь за переборкой стояла мертвая тишина. Мне казалось, что он никогда не вернется. На столе лежало письмо. Я знал, в нем Шурочка пишет, что любит, скучает, Вадимка здоров и растет, у нее по горло работы, но она так хочет приехать к нему!

В кают-компании не было принято говорить об ушедших. Это считалось плохой приметой. Стулья Гущина, Сырина и Сухишвили стояли у стола, никем не занятые.

К завтраку, обеду и ужину вестовой накрывал приборы.

Это было традицией: они могли вернуться в любую минуту.

Вечером я спускался на берег в темноте, шел мимо стоявших на сваях темных домов,

Я наткнулся на медицинскую сестру Надюшу. Сидела она пригорюнившись на скамеечке, возле кладбища.

— А, это вы, товарищ Тучков…

— Что вы тут делаете? Ведь ночь…

— Думаю.

— О чем, если не секрет?

— Товарищ Тучков! Скажите, вернется он?

— Кто?

— Васечка… — она смутилась. — Я хотела сказать — Сухишвили.

— Ох, Васо! И здесь успел покорить девичье сердце!

— Конечно, вернется, — успокоил я Надю. — А почему бы ему не вернуться?

— Лучше бы меня три раза убило, чем Васеньку…

Была она маленькая, кругленькая, курносенькая — краснофлотцы называли ее колобочком.

Катер Сырина вернулся один. Сырин возмущался: «Отказали моторы. Под суд отдам мотористов!»

Капитан первого ранга выслушал его недоверчиво. Спросил:

— Где Сухишвили и Гущин?

Сырин неопределенно пожал плечами.

Я подумал со злостью: «Он их бросил в беде!»

Они пришли на рассвете, в тумане, обволакивавшем и речку, и деревню, и лес, и наш старый пароход. Взревели моторы и стихли. Рубки катеров казались призрачными тенями. У Севы была перебита рука.

— Сырин вернулся? — спросил он.

— Да.

— Так я и знал.

Васо пробурчал что-то нелестное в адрес нашего нелюбимца.

— Придержи язык, — посоветовал ему Сева.

Идти в лазарет Сева не пожелал; он лежал в своей тесной каютке, дверь которой всегда была настежь: друзья толпились и в коридоре. Севе было что рассказать: он высаживал в пригород Новороссийска — Станичку майора Цезаря Куникова и его отборных ребят. Приподнявшись на локте, Сева восторгался майором:

— Нет, вы подумайте, в районе Азова он посадил моряков на велосипеды, и они в черных бушлатах и бескозырках рванулись в тыл врага. «Черной молнией» прозвали их немцы.

Для десанта в Станичку майор отобрал самых смелых.

С каждым беседовал: «Если сердце твое может дрогнуть — лучше со мной не ходи. Никто тебя не осудит».

Прощаясь, Куников сказал Севе: «Ну, куда меня еще высадите? На Шпрее, в Берлин?»

— Гитлеровцы пытались сбросить куниковцев с захваченного плацдарма, рассказывал Сева. — Но ребята держались. Катера, сейнеры, мотоботы доставляли оружие. Куниковцы атаковали врага в самом городе, отбили пушки и пулеметы. «Нашим законом, — говорил Куников, — будет только движение вперед». Вот человек! — восторгался Сева. — Недаром девчушки в его отряде и те — герои! Маленькая, худущенькая почтальонша со мной на катере чуть не каждый день курсировала с Большой на Малую землю. И тонула, и подрывалась, а за сумку держалась. Гвозди — не люди. Ни один из них и не подумал бы хвастаться подвигами. Я много смеялся, услышав, как корреспондента флотской газеты один матрос отсылал к другому: «Вот уж он вам расскажет, ему есть, что вам потравить. А я — что? Делал, что все, и хвастаться нечем». Настал праздник, и я увидел морских пехотинцев в орденах и медалях. У некоторых, в том числе и у девушек, ордена и медали покрывали всю грудь…

К нам приехал командующий, герой Севастопольской обороны. В штабах, говорили, он не засиживается: его видели то на передовой, в окопчике, среди моряков, вооруженных кинжалами и автоматами, то на батареях, где он учил бить по танкам в упор из зенитных орудий, то на катерах, мотоботах и сейнерах.

Он поблагодарил Васо и Севу за удачно проведенную операцию. Сырин сунулся было с докладом. Командующий строго спросил:

— Почему вы вернулись в базу?

Сырин что-то пробормотал о заглохших моторах.

— Вот что: сдайте Гущину свое хозяйство, мы вам найдем занятие спокойное, сидячее.

Сырин посерел. Сдав катера, он уехал, не попрощавшись ни с кем.

Потом мы узнали о гибели Куникова. Его, умирающего, доставил в тыл на торпедном катере один из наших товарищей.

— Вот если бы судьба сберегала таких ценных людей, — размышлял Сева, — какой людской фонд мы имели бы в мирное время… А то прекрасных людей убивают, а дерьмо вроде Сырина на брюхе тылы все оползает, а после победы, поди, расхвастается: «я, я, я воевал». Орденами станет трясти. (После войны Сырин был в немалых чинах, занимал интендантский пост и ходил, выпятив птичью грудь. Важность была в его взоре. Он сделал вид, что меня не узнал.)

Сева выздоровел. Наша троица легко вздохнула без Сырина.

Однажды нас вызвал капитан первого ранга. Он сообщил, что наше соединение перебазируется поближе к боям. Предстоит широко задуманная командованием операция.

Сева зашел вечерком в мою каюту:

— Братцы, мне думается, мы будем высаживать в Новороссийск морских пехотинцев. Снова увижу своих друзей куниковцев!

Через несколько дней мы бродили по пустынным улицам курортного городка, разрушенного бомбежкой. В нем было много дешевой скульптуры; дискоболы и Афродиты, мальчики с мячиками и девочки с теннисными ракетками, а также медведицы с медвежатами заполняли все бульвары и скверы. Правда, почти все это было побито недавней бомбежкой.

В белом каменном домике на мысу расположился штаб морской пехоты.

Заменивший Куникова командир был молод, весел и мало походил на «батю» легендарного батальона. Молод был и его заместитель по политчасти. Они встретили Севу как старого друга. Расковыряли кинжалами банки с тушенкой и с американской розовой колбасой, именовавшейся «улыбкой Рузвельта», достали флягу с местным кислым вином.

Пехотинцы готовились к высадке, тренировались; мы в любую погоду брали их, вооруженных с ног до головы, на катера и в густом и морозном тумане высаживали на противоположный мыс. Пехотинцы в теплых стеганых куртках, в штанах из маскировочной ткани с ловкостью гимнастов оказывались на берегу и оглашали сады диким криком: «Полундра!»

Мы сроднились с ними за эти недели.

Долговязый пехотинец Володя мечтал стать поэтом.

Он носил под тельняшкой бережно свернутый флаг своего корабля; он поклялся, что флаг будет развеваться над городом. Геннадий, курчавый красавец, рассказывал не раз мучивший его сон: «Война кончилась, прихожу домой, жена — во дворе и с ней рыжий пацан. Ружье на меня наставляет и говорит: „Рус, сдавайся…“» Тоненькая, похожая на девочку почтальонша приходила с полевой почтой: «Мальчики, письма!» Не все известия были радостны. У одного сгорел дом, у другого умерла мать, у третьего пропали без вести братишка с сестренкой…

Почти у каждого было на сердце горе. Это в двадцать-то лет с небольшим! Пехотинец Сушков увидел в Станичке на месте своей белой хатки, в которой родился и вырос, зловещую яму. Об автоматчице Клаве, неулыбчивой девушке с суровым лицом, мне рассказал замполит. Она, дочь черноморца мичмана Тучи, училась в школе вместе с мечтательным мальчуганом, начитавшимся Грина. Судьба столкнула его и ее в бухте Голландия в дни Севастопольской обороны. Во время отчаянной вылазки, когда матросы пытались прорваться из осажденного дома, гитлеровцы их ловили арканами. Юный романтик, смертельно напуганный, поднял руки и побежал к немцам. Клава его застрелила. На одном из уходящих судов она добралась до Кавказа и пришла в морскую пехоту.

Так узнавал я людей, которых мне предстояло высадить в самое пекло. Сигнала пока еще не было. Наш десант был частицей большой операции, и решала все Ставка. Стоял сентябрь. Улицы были неприятно пустынны.

Жители куда-то исчезли. В курортную водолечебницу мы ходили, как в баню.

В батальон к морским пехотинцам приехала бригада артистов Политуправления флота. Толстенький шестидесятилетний тенор пел Радамеса и Германа, Каварадосси и украинские песни, трогающие душу. Наша соратница по Союзу молодежи Люба Титова, теперь заслуженная артистка Республики Цыганкова, читала стихи. Балетная пара танцевала вальс.

В заключение конферансье объявил о выступлении певицы из партизанских лесов Оли Семиной.

На сцену вышла хрупкая девушка, белокурая, ясноглазая. Она пела флотские, партизанские песни. Ей хлопали бешено. Наконец концерт кончился. Артисты и мы, моряки, сели ужинать. Оля сидела рядом со мной. Сева, я, Люба, Васо вспоминали молодость. Когда пошли провожать артистов к автобусу, «лесная певица» сказала, что живет с мамой тут, в городке.

Я пошел провожать ее. Вечер был теплый, но с моря дул ветерок, и она куталась в пушистый платок.

Оля сказала:

— Мне всегда неудобно, когда конферансье рекомендует меня, как «певицу партизанских лесов».

— Вы поете чудесно…

— Ну, нет. Просто вам нравятся эти песни.

И она стала говорить о другом.

Доведя ее до дому, я робко спросил:

— Я могу к вам зайти как-нибудь?

— Заходите.

Когда я шел домой в темноте, море с ревом бросалось на берег, в небе вспыхивали яркие сполохи, страшно глядели черные провалы окон, ворот, обвалившихся стен.

Через несколько дней я пришел к Оле в гости. Она была в ситцевом платьице, в пестром платочке. Она и мать ее Анна Прокофьевна встретили меня радушно, сетовали, что угостить нечем. В домашней обстановке, среди таких обыденных вещей, как старый кофейник, вышитые салфетки и фотографии незнакомых мне родственников, я почувствовал себя очень уютно.

Я стал бывать у них почти каждый вечер.

Мы часто бродили вокруг спящих домиков, и я рассказал Оле почти все о себе. Ее я ни о чем не расспрашивал.

Но она сама вспоминала Симферополь, театральное училище, жизнь в партизанских лесах.

…Однажды в бою командир отряда был ранен. Случилось так, что возле него была одна Оля. Она взвалила командира на плечи, понесла. Несла долго, ноги у нее подгибались. И вынесла командира к своим.

Прошло много дней. Командир поправился.

Бывали вечера, когда на людей находила грусть, тоска по родным, по любимым. Это особенно остро чувствовалось в Крыму, где многими месяцами люди ничего не знали о своих близких.

— Спела бы нам, Оля, — попросил однажды командир.

— Ну, что вы? Тут, в лесу? Да я, наверное, давно разучилась…

— А ты попробуй…

И зазвенел чистый девичий голос. Сидели молча, опустив головы на руки, думая каждый о своем, о заветном. Когда песня была пропета, командир подошел к Оле, взял ее голову в руки, по-отечески поцеловал в лоб и сказал:

— Спасибо тебе. Эх, ты… наша ты «лесная певица».

С тех пор Олю прозвали лесной певицей. В одной из боевых операций был захвачен среди других ценных трофеев прекрасный, сверкающий белыми перламутровыми клавишами аккордеон. Нашлись и аккордеонист, и чтец, бывший артист крымского театра, и пара танцоров. Бригада «лесной певицы» стала любимым гостем крымских партизанских отрядов.

Думала ли скромная ученица театрального училища, что ее первый настоящий дебют состоится не на сцене театра, не при сверкающих огнях рампы, а в лесу, ночью, при голубом лунном свете? И мечтала ли она когда-нибудь о том успехе, который выпал на ее долю?

Она была не только певицей, но и разведчиком. Однажды Оля наткнулась на шайку гитлеровцев, прочесывающих лес. За нею охотились, по ней стреляли из автоматов. Огромный детина выскочил из-за дуба. Оля яростно отбивалась. Ее свалили на землю, топтали тяжелыми сапогами. Избитую, подвели к офицеру. Он сказал зло и коротко:

— Повесить…

Ее повели к высокому старому дубу. В левой руке фашист нес веревку. Два других шли поодаль. До дуба осталось двадцать шагов, десять, пять… Тут только Оля, избитая, окровавленная замечает, что сразу за дубом — глубокий обрыв, усыпанный ярко-рыжей листвой… Она срывает с шеи веревку, кидается в обрыв, катится вниз, слышит крики и выстрелы, ползет, бежит, падает — и вдруг видит перед собою нору. Ее счастье, что она маленькая и хрупкая. Она ныряет в нору, забирается все дальше и дальше.

Через три дня «лесную певицу» нашли партизаны.

Она тяжело заболела.

Комиссар отправил ее на Большую землю. У Оли на всю жизнь остались на шее шрамы…

Я полюбил ее, Олю. Полюбил всей душой. Одно меня огорчало: я много старше ее. Будет ли она со мной счастлива?

Васо и Сева заметили, что вечерами я пропадаю.

И знали — где. Но ни один не позволил себе пошутить по этому поводу.

Я не говорил ей о том, что нам всем предстоит. Но она догадывалась. Как-то сказала:

— Я все время думаю о вас. И буду думать, когда вы будете далеко от меня!

Наконец было все решено. Сева, Васо откроют десанту путь, подорвав мол и боны.

Сева сказал:

— Мне было легче: Станичка была не защищена. Теперь враг настороже и к отпору готов. Набережная заминирована, артиллерия наготове. Впрочем, что вам говорить, сами знаете.

— И девушек берете? — спросил я командира морской пехоты, увидев на пирсе девчат.

— А их разве удержишь?

Я вспомнил прощальный бал в полутемном бараке, при свете шипящих коптилок, когда они упоенно танцевали со своими рослыми кавалерами. «Эх, надену ли я когда-нибудь белое платье?» — мечтательно воскликнула Тося, почтальон батальона. Теперь ей предстояла ночь на воде и высадка на минное поле.

Море приняло нас в эту ночь, как родных сыновей.

Мой катер был перегружен: десантники стояли, плотно прижавшись друг к другу. Ни одного огонька вокруг, ни одной звезды в небе. Сева и Васо прокладывали нам путь.

В точно назначенный час командиры батарей Зубков и Матюшенко, «регулировщики движения в Новороссийском порту», начали артиллерийскую подготовку. Летели острые стрелы «катюш». Загорелись и море и небо. В свете чудовищного пожара я увидел катера Севы и Васо. Они рвали торпедами боны и каменный мол, подрывали заложенные у входа в порт мины. Порт превратился в ад.

С причалов били, захлебываясь, пулеметы. Мы проскочили, задыхаясь от дыма и пыли, лавируя между мачтами и остовами затопленных в бухте судов. Катера, нам открывшие путь, уходили под сумасшедшим огнем.

Пехотинцы, как на учении, мигом выбросились на пирс. Тогда, отойдя на середину бухты, я послал торпедами прощальный привет двум огнедышащим дотам.

Корабль может увильнуть от торпеды, но доты крепко пришиты к земле. Они получили свое, им положенное…

Вдруг катер тяжело захромал: мотор остановился, как сердце, получившее тяжелый удар…

— Степан Степаныч, что с вами?

Боцман опустил на грудь голову и, казалось, заснул.

Навстречу нам неслись все новые и новые катера с десантниками.

— Степан Степаныч! Очнитесь же!

Сердце мотора снова начало биться. Сердце боцмана остановилось навек.

В эту ночь, бережно положив тело Степана Степаныча на берег, мы дважды, до предела нагруженные, ходили в Новороссийск. Перед нами возникали столбы мутной воды. Они тяжело обрушивались на палубу. Десантники вымокали до нитки. Мы прорывались сквозь огненную завесу. На наших глазах накрыло снарядами мотобот. Сторожевик терпел бедствие. Моряки гребли чем могли: прикладами автоматов, досками, руками, — их сносило в открытое море. Высадив пехотинцев, я полным ходом вернулся за ними, чтобы взять на буксир, но сторожевика на поверхности уже не было.

Мы возвращались на одном уцелевшем моторе. Меня ранило в голову. Немцы осветили нас ярчайшими «люстрами». Васо и Сева пришли к нам на помощь: прикрыли густой дымовой завесой.

— Дотянешь сам?

— Дотяну.

И два катера по закону морского товарищества — не оставляй в беде друга, словно поддерживая, довели меня до базы.

На другой день мы отдали Степану Степанычу, суровому учителю нашему и старшему другу, последний салют в пустынном парке, неподалеку от моря, которому боцман отдал жизнь.

Смерть не была страшна там, где люди подрывались на минах, падали, лежали ничком. Она была страшна в этот солнечный день, когда мы положили в землю и придавили тяжелым камнем прожившего долгую жизнь моряка.

Шесть дней после этого мы подбрасывали подкрепления в Новороссийск. Вцепившиеся в город десантники оборонялись от танков. Когда-нибудь о них будут написаны книги.

Матросы в те дни не бросали своих клятв на ветер.

Длинноногий Володя укрепил флаг корабля над вокзалом. Раненые не уходили с постов. «Их героизм, их отвага, их мужество никогда не забудутся», — писала газета Черноморского флота.

Через шесть дней Новороссийск был очищен от врага. Но до основания разрушен…

Геленджик был страшен безлюдием, мертвой своей тишиной, обгорелыми стволами деревьев, развалинами, гудевшими на осеннем ветру. Без морских пехотинцев стало так одиноко…

Наконец мы могли отдохнуть.

Я пришел к Оле. Она бросилась мне навстречу, не стесняясь матери, что-то вязавшей в углу.

— Наконец-то! Я так, Сережа, измучилась!

Прижалась к мокрому плащу, замерла.

— Олюша так маялась из-за вас, Сережа, вся с лица изменилась, — сказала из своего угла мать.

Оля крепко поцеловала меня:

— Люблю. А ты?

— Больше жизни.

— Я все время думала о тебе.

— Ты должна все обдумать, Олюша. Я много старше тебя.

— А какое это имеет значение?

— Ну, положим, имеет, — сказала, поджав губы, мать.

Мы сделали вид, что ее не услышали. В тот же вечер я сказал о своей женитьбе друзьям.

— Что ж? Я — «за», — сказал Васо.

— А ты, Сева?

— Я? Дай, Сережа, я тебя расцелую…

На другой день мы скромно отпраздновали свою свадьбу.

Глава двадцать первая

— Вот и мы свои медовый месяц проводим на южном курорте, — смеялась Оля, хотя ничего курортного не было в нашей жизни. То задувал норд-ост, пронизывавший насквозь, то с неба сыпалась серая крупа, то лил бесконечный дождь.

У меня наконец был свой дом. Мы вместе с Олей пили ячменный кофе, вместе обедали. Вечером частенько приходили друзья.

В скором освобождении Севастополя никто уже не сомневался, но и я, и мои товарищи знали, что освобождать Крым придется дорогой ценой. В Крыму немцами была создана мощная противодесантная оборона: артиллерия сторожила крымские берега, все побережье и море были усеяны минами. Хитросплетенные проволочные заграждения застилали не только берег, но и море. Обо всем этом доносила разведка. Доносила она и о том, что быстроходные, великолепно вооруженные баржи и торпедные катера несут постоянный дозор.

Однажды — это было среди бела дня — группа «юнкерсов» налетела и на наш городок. Катера были замаскированы и не пострадали, но руины снова дымились, и опять жестоко досталось бедным садам. Мы с Олей не прятались, да и некуда было прятаться; стояли на крыльце нашего наполовину разбитого дома. Оля прижалась ко мне, глядя в небо, пылавшее разрывами зениток.

Две или три бомбы упали в бухту, вздыбив темные пенистые смерчи. Дом на том берегу вдруг поднялся и в воздухе развалился на части. Что-то белое, словно мертвое тело, пролетело между деревьями, грохнулось о землю и рассыпалось. Я понял, что это была одна из бесчисленных гипсовых девушек.

Наконец «юнкерсы» улетели. Люди выбирались из своих ненадежных убежищ.

— Медовый месяц, — вздохнула Оленька. — И скоро ты снова уйдешь от меня… И быть может, надолго. Ну, что ж? Я все вытерплю! — тряхнула она головой.

Море учило нас мужеству. Мы уже не задавали вопрос: а выдержит ли штормовую погоду наш катер? Мы верили в него, верили в гений людей, создавших его. Мы привыкли, что нас заливает волной, что ветер бьет нам в глаза, прикрытые стеклами шлема, что нас встречают выстрелы береговых батарей и обрушиваются на нас с неба, освещенного «люстрами», бомбы. Ко всему привыкаешь, к одному никогда привыкнуть не можешь: к потере товарищей. Я осиротел без Стакана Стаканыча. Мне все казалось, что он ушел куда-то на время и появится снова на пирсе перед самым выходом в море. И я услышу чей-нибудь радостный возглас: «Ба-а, да наш боцман жив!» Но он лежал в мокрой земле, придавленный тяжестью камня. И мы все тосковали по его хриплым окрикам.

Боцманом у меня был теперь Филатов. Его уступил мне Сева. Славный, еще молодой, старательно подражал он Стакану Стаканычу. К нему привыкли и даже, бывало, между собой именовали Василием Стаканычем.

Наша троица обрела то, что среди моряков именуется сплаванностью или «чувством локтя». Каждый из нас твердо знал, что мы трое едины, что наши действия согласованы до предела, что за тобой стоят два товарища, нет два коллектива товарищей, которые тебя не оставят в беде. Рискуя собственной жизнью, придут на помощь тебе — и спасут! Так оно и было множество раз, когда мы высаживали десанты на скользкий берег Крыма и ждали короткой вспышки фонарика, извещавшей, что все люди высажены; когда мы шныряли по бурному морю, ища прячущиеся под скалами тяжело груженные баржи; когда мы распознавали под невинной рыбачьей шаландой хищную подводную лодку, а в облике простодушного танкера — судно-ловушку; когда мы вступали в бой с торпедными катерами врага. И я помню, очень хорошо помню, как ты, Сева, принял огонь на себя, осветив свой катер кильватерными огнями, в то время как мы выпускали торпеды в баржи, переполненные фашистами. Я помню, как ты, Васо, делал вид, что идешь на таран катеров конвоя в то время, пока мы, летя словно ветры, разили торпедами тяжело груженный транспорт… И дрался один с четырьмя катерами…

Когда в нашей новой базе вспыхнули склады бензина, подожженные вражеской авиацией, ты, Сева, первым стал откатывать горящие бочки, растаскивать горящие ящики, за тобой матросы пошли, как один. Тебя сильно обожгло тогда, Сева, и тебе пришлось пропустить два выхода в море.

И еще вспоминаю, как ты высаживал десант днем, на глазах у противника. И как ты, сам контуженный, раненный, спасал тонувших людей…

И я помню, как в ночном бою на подбитом «охотнике» уже подготовились к взрыву; ты подошел к нему и под носом у гитлеровцев взял на буксир и увел его в базу…

Я помню, как ты терял людей, Сева, и плакал над ними. Я не слышал от тебя жалоб. Только однажды ты сказал: «Хотел бы я знать, скоро ли я с ней увижусь?» Ты говорил о Шурочке, которая была так далеко от тебя.

Во время боев за освобождение Крыма ты предложил одолеть врага хитростью.

Ты говорил: «Многие могут взять город, даже хорошо укрепленный, но взять город хитростью, с минимумом жертв — в этом и есть самый фокус!..»

В тот вечер при горящей свече в чьей-то замызганной хате ты положил на стол толстый конверт. На нем твоим почерком было написано: «Александре Алексеевне Гущиной». Пояснил: «Мало ли, Серега, что может случиться». Поднял кружку со спиртом, пригубил: «До встречи, друзья!»

Ты должен был сделать вид, что высаживаешь десант.

На самом деле десант должны были высадить врагу на голову совсем в другом месте.

Моторы были запущены, катера набирали скорость.

Тесно прижавшись друг к другу, поеживаясь от ветра и от холодной воды, стояли десантники. Среди них были крохотные сестренки в ватниках и в пятнистых штанах. В ответ на удары волн ревели моторы. Я знал, что в кромешной тьме, окружавшей нас, мы не одни. Все, что могло нынче плавать, шло в море, шло с одной целью: сбросить со екал врага. Я мучительно думал о том, что ты, Сева, отделился от нас, ты один со своими матросами там, у берега, где у врага сосредоточены крупные силы.

Море стучало в борт катера. Море стучало мне в сердце.

Десантники прыгали в воду и взбирались на скалы, как серые призраки. Они говорили: «Лишь бы зацепиться за землю, а там — даешь Крым!» И никакая сила их не могла бы сбросить с земли. Сева, хитрость твоя удалась.

Где же твой катер?

Он медленно шел в сопровождении других катеров.

Я сигналил: «Где командир?» И получил ответ: «Тяжело ранен».

Я узнал подробности. Их осветили прожектором. Они сделали вид, что собираются высадиться. Матросы суетились на палубе. Гитлеровцы открыли стрельбу. Катер носился под самым берегом, поддавая им жару и их распаляя. Открывал огонь, исчезал во тьме, стрелял с разных точек. В темноте можно было подумать, что к берегу подошел целый флот. Торпеду в берег! Она взорвала скалу. Катер снова исчез в темноте; пустил вторую торпеду. Снова взрыв! Вспыхнули десятки прожекторов, ища корабли. Кораблей не было. Они искали десант, обшаривая каждый камень на берегу… ни следа пехотинцев! Они поняли, что один катер водил их за нос всю ночь! Вслед катеру Гущина полетели сотни снарядов. Из-за мыса выскочили фашистские катера. Они его окружили. Но подоспели друзья. И привели его в базу…

Васо сказал горестно, не скрывая скупых мужских слез: «Он не выкарабкается…»

Сева Гущин, друг детства и юности, мне казалось, ты будешь жить бесконечно, и мы с тобой пройдем рядом долгую флотскую жизнь! А теперь ты лежал неподвижно, с застывшей гримасой страдания на мертвенно-бледном лице.

Ты очнулся, попросил отворить окно. «Мне что-то душно, сестренка». В палату ворвался свежий ветерок с моря.

«Приподними меня, милая». Она обняла тебя с материнской нежностью, хотя ей самой было едва девятнадцать.

Приподняла, подложила под спину подушку.

«Вот так, хорошо». В окно ты увидел море и мачты.

Твое море, твои катера. Увидел пирс, на котором суетились матросы, твои милые «полосатые черти»… «Я сейчас, — сказал ты, — подождите, и я иду с вами…»

И резко откинулся на подушки, продавив их отяжелевшим вдруг телом.

Сестренка увидела катера, выходившие в море. И курносая девушка, на недолгом своем веку повидавшая, как умирают, вдруг поняла, что они ушли без тебя…

Не скрывая слез, плакал верный Филатыч, не скрывали слез и мы с Васо. Ты, Сева, всегда говорил, что жить надо не для себя, а для всех, и ты отдал жизнь за то, чтобы жил Севастополь.

Проститься с тобой приходили матросы и офицеры со всех кораблей. Прощание было по-моряцки суровым. Люди стояли с застывшими лицами, отдавая тебе последнюю честь. Шурочка (ее привезли самолетом) сидела рядом с тобой. Наступила ночь. Окна были раскрыты. Огонь зажечь было нельзя. Люди приходили и уходили. Они шли ощупью, сменяя друг друга.

И мне пришла в голову мысль: во что бы то ни стало сохранить твой, Сева, катер, если он уцелеет и в новых боях. А когда устареет и его сменит новый — поставить твой катер высоко над морем. Пусть те, кто придет на флот после нас, вспоминают тебя и других черноморцев, отдавших жизнь за счастье будущих поколений…

Глава двадцать вторая

— От города ничего не осталось, — сказал командир соединения, когда мы поднялись по ступеням чудом сохранившейся Графской пристани и увидели сплошные развалины.

Все застыло в скорбном молчании — и дотла выжженный Приморский бульвар, и уцелевший памятник бригу «Меркурий», и Институт, над разбитым фронтоном которого висели чудом сохранившиеся фигуры коней и людей.

Но среди мертвых развалин уже теплилась жизнь. Дымила кривая труба, выглядывавшая из каменной щели в пробитой бомбежкой стене.

Как старого друга, я встретил израненный, на боку лежащий трамвайчик. Старый яличник, красноносый, заросший серебряным пухом до самых ушей, перевез меня на Корабельную, лавируя между остовами потопленных кораблей.

Я нашел Фелицату Мартыновну в добром здравии.

Она меня едва не задушила в объятиях:

— Да, на днях возвращается и Мефодий Гаврилыч. Привел господь встретиться.

Она всплакнула, узнав о гибели Севы.

Я заглянул во флигелек, где мы когда-то жили втроем. Фелицата Мартыновна тут же воскликнула:

— Живите в нем, выбирать не приходится.

Я сказал, что женился.

— Так привози свою Оленьку! Не жить же вам порознь! Сегодня расчищу все, приведу в порядок, занавески повешу.

И она вооружилась метлой.

Он был оазисом в разрушенном городе, этот игрушечный садик с виноградом, вившимся по жердям, с видом на печальную бухту и мертвый завод.

«Все оживет, — подумал я. — Снова все оживет!»

Чередовались печали и радости. Печали — когда в последних боях погибали товарищи, когда друзья и знакомые говорили при встрече: «Такой-то? Уж полгода, как он…»

Васо был тяжело ранен в голову и пролежал несколько недель в севастопольском госпитале. Боялись, что он не выживет. Хирург наш, полковник Кувыкин, удачно его оперировал. В эти дни я узнал о внезапной смерти в Батуми Шурочки, перед самым ее возвращением в Севастополь. И решил взять Вадимку. Оля сказала: «Бери!»

Бывали и радости — когда мы выходили в море, топили удиравшие корабли, нагруженные награбленным, когда я чувствовал, что сливаюсь с катером воедино и ничто, даже смерть, не разлучит меня с моим кораблем.

За годы войны я пережил столько, сколько другому не пережить за всю жизнь. Как и каждый моряк-черноморец, я не раз смотрел в глаза смерти, тонул, подрывался на минах, не знал, вернусь ли домой.

В День Победы мы с Олей сидели в окутанном зеленью садике. С нами были Фелицата Мартыновна и Мефодий Гаврилыч. Мы пили вино, ели ставридку, вспоминали друзей…

…Мы шли на операцию под самым берегом, глушители подавляли рокот моторов. Нас все же заметили гитлеровцы, открыли стрельбу. И тогда Сева Гущин рванулся вперед, снял с моторов глушители, и моторы на его катере зарокотали гулко и грозно. Он перенес весь огонь батарей на себя… Он уцелел, поставив густую завесу, и мы благополучно закончили операцию…

— А я, Сергей Иваныч, видела собственными глазами, как вы их, гадов, топили у нас в бухтах, — сказала Фелицата Мартыновна. — Они все пытались вырваться в боновые ворота.

Да, так и было. Мы их встречали у бонов. Особенно яростен был Васо. Корреспонденты писали о нем: «Сухишвили совершал чудеса храбрости». «За Гущина!»

Мы громили врага за погибшего друга…

В черноморское небо взлетели сотни ярких ракет.

В их ослепительном свете развалины нам показались домами.

Вскоре мрачные руины с надписью «Мин нет» исчезли. Стена, глядевшая зловещими провалами окон, вдруг оживала, поблескивая стеклами, и люди входили в восстановленный дом. День за днем мы обнаруживали что-нибудь новое: то построенный дом, то кинотеатр «Победа» (появление его было настоящей победой), вновь возникли и Приморский бульвар, растянувшийся вдоль проспекта Нахимова, и театр, и гостиница, и Большая Морская. Вырастали уже не отдельные дома, а кварталы. Родился большой новый город. А однажды мы увидели первый троллейбус… Он уже не показался нам чудом…

Васо часто бывал у меня, возился с ребятами, шутил с Оленькой. Ему незачем было ехать на родину: дядя Гиго, единственный человек, который мог ждать его, умер. Васо присвоили очередное звание, и он стал комдивом. Начальник политотдела души в нем не чаял. Со свойственным ему юмором Васо рассказывал матросам о том, как наша троица сбежала из дому, чтобы стать моряками, о наших первых днях в Севастополе. Он рисовал картины далекого прошлого — Союз молодежи, листовки, собрания, расправа с предателем… Вспоминал Васо друга Севу.

Наверняка нашим флотским юнцам было удивительно слышать, что легендарный черноморец Всеволод Гущин остался у кого-то в памяти Севой, пламенным комсомольцем.

И вдруг Васо мне сказал, что идет на врачебную комиссию. Я спросил:

— Что с тобой?

— Что со мной, Сережа? Ты знаешь, дорогой, я выхожу в море и не чувствую вдохновения. А разве без вдохновения можно командовать кораблями, людьми, можно вести их в бой? Ты читал у писателя Куприна — летчик потерял сердце? Я не слышу ритма моторов, не радуюсь белой пене у носа и за кормой, я инертен, ты понимаешь? Инертен. Я не чувствую больше уверенности. Что-то где-то сломалось. Я потерял сердце, как тот летчик у Куприна…

Это был результат тяжелого ранения. Васо вышел в отставку и до сих пор живет в Севастополе со своей женой. А я потерял отличного командира…

Мой верный боцман Филатыч, с которым мы сжились, как братья, решил на всю жизнь остаться на флоте.

Еще в сорок третьем, когда мы высаживали один из десантов, среди десантников я заметил разбитную, полненькую девчушку, одетую, как все матросы, в телогрейку, в штаны из маскировочной ткани. Росточка она была маленького. Вася Филатов все к ней присматривался, приглядывался. Как-то перебросился парой шуточек (девчонка была смешливая, а язык у нее был словно бритва).

Когда стали высаживаться, подумал: «А ведь захлебнется девчушка, накроет ее с головой». И, сказав ей галантно: «Разрешите, мамзель, вам помочь», подхватил ее своими могучими лапами и спрыгнул с ней в воду. Он заработал звонкую пощечину, но не выпустил девушку. Прижав к себе крепче, шагнул и поставил ее на мокрые камни. «Какая она тебе мамзель, боцман, она наша Маша», — на ходу сказал один из десантников. «Ну раз Маша так Маша, согласился с ним боцман. — Ты уж, Маша, за ту „мамзель“ извини». Но Маша уже устремилась вперед, в темноту. А Филатов вернулся на катер.

Вскоре в «Красном черноморце» появился очерк о том, как принимали в партию смелую разведчицу Машу.

Филатов признался мне, что хочет ее разыскать. Он написал ей и получил ответ. В Севастополе они снова встретились. Потом он высаживал Машу, и ее товарищей под Одессой.

В сорок пятом Филатов женился. Мы с Оленькой гуляли на его развеселой свадьбе. Оставшись на сверхсрочной, Филатов впоследствии стал командовать катером, а затем, уже будучи капитаном второго ранга, встал во главе штаба.

Разошлись по домам матросы — боевые соратники.

Приходили новые, необстрелянные, смотревшие на торпедный катер как на чудо. Я вспоминал, глядя на них, свою молодость.

Вырастали из них хорошие люди. Морскую закалку получали от боцманов. Есть у нас Тафанчук Ангел Матвеич. Вот уж ангел так ангел! Строжайший. Приходили, бывало, папенькины и маменькины сынки, балованные, бездельники — всех обламывал этот ангел. Уходя со службы, благодарили. Признавались, что без Тафанчука бы не стали людьми.

А из комсомольской гвардии вырастали такие моряки, с которыми я без раздумий пошел бы в бой. Понадобись — они повторили бы подвиги старших товарищей.

Пришло на флот и новое поколение офицеров. Тоже славная молодежь. Является как-то ко мне симпатичнейший лейтенант, сероглазый, складный, подтянутый, рапортует, что прибыл в мое распоряжение, и с гордостью добавляет, что он первого выпуска первого в Советском Союзе Нахимовского. И по лицу его вижу, как он этим гордится. Пожалуй, больше, чем тем, что он высшее училище окончил отлично. Назвал он свою фамилию: Забегалов, и я вспомнил, что еще в начале войны в Севастополе ее слышал. Мой знакомый капитан-лейтенант Ковалев рассказывал, что забрал к себе, на эсминец воспитанником паренька с батареи.

Спрашиваю:

— Ковалев вас направил в Нахимовское?

— Так точно.

— На эсминце участвовали в боях?

Отвечает:

— Когда комендора убило, стал к орудию вместо него.

— Практику где проходили?

— На торпедных.

Назначил его командиром торпедного катера.

Он весь вспыхнул от радости.

Его поколение мне казалось особенно ценным. Войну видели своими глазами. Хоть и подростками, а участвовали в боях. Боевые командиры в Нахимовском воспитали их в незыблемых традициях флота, передали основные законы морского товарищества: «Не лги, говори всегда правду, даже если правда горька как полынь», «Не унывай, говори себе: выдюжу», «Не оставляй товарищей в беде».

Бывший нахимовец стал одним из лучших моих офицеров.

Хорошо, когда знаешь, что каждый из них принес в багаже своей молодости. Капитан-лейтенант Строганов дал прочитать мне свои записки (он их, кажется, ведет и сейчас), и я узнал о нем многое. Этого не узнаешь из аттестаций, анкет и характеристик. (Кстати, может быть, Строганов доверит вам свои записи. Они были бы интересны для ваших читателей.)

Был период, когда говорили, что флот будет уничтожен. Каково было слушать такое нам, отдавшим жизнь морю, избравшим профессию, которую не заменишь другой?

Мы воспрянули духом, увидев первые атомные подводные лодки, вооруженные ракетным оружием.

Приехав на завод, я увидел мои катера. Они так же отличались от катеров, на которых мы плавали, как в дни моей юности торпедные катера отличались от колесного тральщика, дымившего в бухте, словно печная труба.

Я понял, что пережил целую эпоху: от колесного тральщика до лодок с атомным двигателем и кораблей, вооруженных ракетами.

Я получал грозное, современное оружие.

Конечно, каждому было лестно попасть служить на новый чудо-корабль. Я видел это желание в глазах, обращенных ко мне с немой просьбой. Что это, думал я, воинственный пыл? Нет. Они, эти славные люди, готовы пожертвовать жизнью, защищая ребенка или женщину.

Они хотят овладеть самым грозным оружием, чтобы не повторился тысяча девятьсот сорок первый. У многих из них нет отцов — они погибли в боях, пропали без вести, убиты в плену… Они слышали о своих дедах и бабках, зарытых в могилы живьем, сожженных в далеких от Родины лагерях, убитых электрическим током колючих оград.

Не каждого из них я мог взять на ракетные катера.

Не подходили матросы, которых я знал, как себя самого, — они приближались к финишу своей срочной службы. Не подходили и новички, только что пришедшие на флот, — я не мог за них сам себе поручиться.

Я каждого спрашивал: «Понимаете вы, что такое наш корабль? И неотразимая сила его? И несовместимость его строгих и умных приборов с человеком, собой не владеющим, с человеком, как говорится, слабой души?»

Накануне нашего первого выхода в море на баке вечером пели матросы так же, как, бывало, певали мы накануне боев:

А утром, когда мы вышли из гавани, море сверкало, искрилось, переливалось до самого горизонта в золотистом солнечном свете, словно приветствуя незнакомые ему корабли…

Катер Гущина, как вы видели, стоит на скале. Куда бы вы ни шли: в штаб, в столовую, на причалы, в казарму или в клуб — легендарный катер всегда у вас на глазах, устремленный в море, с трепещущей от ветра антенной…

Все это рассказал мне Сергей Иванович. То, что рассказано им о боевых друзьях Гущине и Васо Сухишвили, может быть полностью отнесено и к нему самому.

Только из скромности Сергей Иванович не упомянул, что и он не раз кидался в холодную воду, в огонь, спасая погибающих товарищей.

В этом я убедился, прочтя посвященные Тучкову листовки и очерки и взглянув на Звезду, которая зря не дается. Ее носят выше всех орденов.

Но мне хотелось знать о Сергее Ивановиче как можно больше. Знать все.

И я подружился (невзирая на разницу в возрасте) с капитан-лейтенантом Юрием Строгановым и с Севой Тучковым. (Сева пришел на катер на практику.)

Вечер.

Я сижу в комнате с окнами на море. Лампа прикрыта зеленым абажуром. В бухте воет ревун: по ночам на море спускаются густые туманы…