Ночь с ангелом

Я искренне устыдился такой неправомерности и решил воспользоваться, может быть, отнюдь не «прозаическим», но от этого не менее ценным элементом конструкции подобных вещей: обычным, жестким, совершенно кинематографическим «монтажным стыком». Резким уходом в ретроспекцию и таким же прямолинейным возвращением из нее в Настоящее Время.

…Мы еще долго молчали, лежа на своих диванчиках в купе скорого поезда под старинным советским названием «Красная стрела».

– Светает? – спросил я.

Ангел слегка отодвинул репсовую занавеску со своей стороны. Ответил глухо, грустно, негромко:

– Пока нет. Хотя ночи осталось совсем немного. Летом было бы уже вовсю светло.

Опять полежали молча. Слушали разные вагонные скрипы, перестук колес под полом. А еще каждый вслушивался в самого себя.

– Где его похоронили? – наконец решился спросить я.

Ангел пожал плечами:

– Нигде. Нечего там было хоронить, Владим Владимыч. Вы же сами видели…

«Старый кретин! – обругал я себя. – Кто угодно мог задать такой идиотский вопрос, но не ты… В сорок третьем тебя так быстро научили взрывать и убивать, и ты так долго этим занимался во славу Отечества и еще чью-то славу, что мог бы припомнить, как это все должно выглядеть после такого столкновения и взрыва…»

Ангел незамедлительно откликнулся на мой мысленный укор себе:

– Не расстраивайтесь, Владимир Владимирович. Нелепые вопросы, которые мы часто задаем при столь очевидных событиях, – простейшая форма подсознательной защитной реакции.

Я нервно закурил сигарету.

Ангел снова «выставил» невидимую защиту своей половины купе от моего дыма, сказал, будто продолжил прерванное на секунду плавное течение собственного рассказа:

– …почти сутки я отлеживался у старого Ангела-Хранителя – милого и доброго руководителя моей Наземной практики, одного из древнейших представителей Неба на Земле. Несмотря на дряхлость, в некоторых наших трюках старик был еще достаточно силен. Поэтому на следующий день я уже встал на ноги.

– Волей Всевышнего и решением Ученого Совета Школы твоя Земная практика прекращена и тебя срочно вызывают Наверх, – испуганно сказал мне старый Ангел-Хранитель. – Боюсь, что у тебя там могут быть неприятности…

Но тут мне вдруг стало ясно, что из ТОГО потрясения я вышел совершенно ДРУГИМ! И обратной дороги у меня нет.

– Ничего хуже того, что произошло, уже не будет, – помню, ответил я Старику. – А на все остальное мне теперь наплевать!

В ту же секунду в абсолютно ясном, без единого облачка небе жутковато сверкнула молния и раздался отдаленный, но от этого не менее грозный раскат грома…

Ах, как перепугался этот несчастный, добрый Старик-Ангел!… Он-то знал, что означают такие раскаты и сверкания в чистом безоблачном небе!

А мне, Владим Владимыч, ни на секунду не стало страшно! Даже если бы я тогда услышал Трубный Глас – я такое сказал бы Ему в ответ, такими Земными словами, что Они бы все Там на облаках попадали от ужаса!…

После того взрыва на шоссе, после чудовищной смерти Леши Самошникова, которого я, тринадцатилетний Ангел-недоучка, пытался уберечь то от одного, то от другого (а Они, Всемогущие и Всесильные, Верой в которых толькои живы миллионы наивных Землян, не захотели и пальцем шевельнуть, чтобы сберечь прекрасного и талантливого Лешку… И Гришу Гаврилиди – верного Лешкиного вассала, с каждым днем становившегося все чище и лучше от общения с умным, добрым и интеллигентным Лешкой), – меня уже ничем нельзя было напугать…

Старика же сильно потряс этот грозный окрик Неба. С возрастом у него, по всей вероятности, очень ослабли сдерживающие функции сфинктеров мочеиспускательной системы, а может быть, это был результат застарелого двухсотлетнего простатита, но… Старику-Ангелу ничего не оставалось делать, как прошлепать в ванную, подмыться и сменить тунику, в которой он обычно ходил по дому.

Я деликатно сделал вид, что ничего не заметил.

Когда Старик вернулся в комнату в сухой и чистенькой «ангельско-форменной» одежде, лицо у него было салатного цвета, а глаза такие тревожные, что тут уже я разволновался не на шутку:

– Что с вами, Учитель?!

Старик даже ответить сразу не смог. А когда чуточку пришел в себя, то в своей стариковской простоте и открытой бесхитростности еле-еле вымолвил:

– Малыш… Только что, когда я застирывал тунику в ванной, Сверху поступил приказ Всевышнего немедленно отправить тебя на Небо в распоряжение АООКаКа!…

Впервые я услышал эту аббревиатуру:

– А что это?

Старый Ангел жалостливо погладил меня по голове:

– Бедненький ты мой… Это же – Ангельский Особый Отдел Конфликтной Комиссии! Ну, да авось Господь сжалится…

– Как же! – презрительно сказал я с интонациями покойного Гриши Гаврилиди. – Держи карман шире!…

– Тише, тише, деточка! – вконец перетрусил Старик. – Так что возносись и возвращайся, мальчик мой. Ради всего Святого!…

– Вот ради того, что я теперь считаю для себя Святым, – я и останусь на Земле! – прервал я Старика-Ангела. – После смерти Леши нет для меня ничего более Святого, чем еще живущие на Земле Самошниковы… И не собираюсь я никуда ни возноситься, ни возвращаться! Хватит… У меня все эти наши «нектары» и «амброзии» уже поперек горла!… В смысле и на фиг мне не нужны!

– Деточка! – в смятении вскричал Старик. – Что ты говоришь? Нектар и амброзия дают нам бессмертие и вечную юность… Не веришь мне, загляни в энциклопедию!

– Дедушка-а-а! – завопил я в отчаянии. – Какая «вечная юность»?! О чем вы говорите? Посмотрите на себя в зеркало!… И потом, как я могу продолжать служить Ему, если я потерял в Него Веру?!

– Прекрати немедленно! – в ужасе завизжал Старик-Ангел. – Я не хочу этого слышать!…

Крылья у него затряслись, панически зашуршали старые, пожелтевшие, пересохшие, ломкие перья, и старый Ангел – бывший Хранитель, а теперь, в силу своего почтенного возраста и былых заслуг, лишь номинальный Представитель Неба на Земле – упал в кресло, схватившись за сердце слабенькими сухонькими ручонками. Ротик его судорожно открылся, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха, но…

Недаром я тогда дни и ночи торчал у Лешки в больнице!!!

Насмотрелся, наслушался… Какое там «бессмертие»?! Чушь собачья.

Я мгновенно «сотворил» небольшую бутылочку нитроглицеринового спрея, подлетел к уже синеющему Старику-Ангелу и пару раз пшикнул из бутылочки в его старый, судорожно открытый беззубый рот.

Откачал я Старика, успокоил, как мог, даже «вознестись» пообещал – только бы он не нервничал. А когда он слегка очухался, приготовил ему укрепляющую смесь из сгущенного нектара и порошковой консервированной амброзии – мы их регулярно получали Сверху в очень красивой упаковке, – напоил Старика, накормил, уложил под плед, дождался, когда он задремлет, и помчался туда, где последние месяцы жил Леша Самошников.

Сквозь стену дома я проник очень легко – дом был блочный, панели тонкие, с шумопоглощающей ватой…

Вошел в Лешкину квартирку, увидел на столе все, что он позавчера оставил, когда собирался на Кайзер-брюкке сводить счеты с жизнью, лег на Лешину тахту, накрыл голову его подушкой и расплакался чисто по-человечески!

Однако плакал я очень даже осмысленно: все прикидывал и так и этак – не я ли сам виноват в том, что произошло? А может быть, не эту дурацкую «завтрашнюю газету» нужно было сочинить, а что-нибудь другое?… Но я же спасти хотел! И не только уберечь его от самоубийства, но и дать возможность заплатить тому посольскому «инспектору», чтобы уехать домой в Ленинград! В конце концов, это и было основной задачей моей Наземной практики – постараться максимально оградить и без того уже исстрадавшегося Лешку Самошникова от лишних, как он сам говорил, «…болей, бед и обид». И потом… Вот это столкновение с бензовозом, этот взрыв на ландштрассе при въезде в город – что это было?! Кара Небесная?!! Если да – то за что?! Или это нужно квалифицировать как самое обычное дерьмовое ротозейство и равнодушие? Неужто эта Земная зараза достигла и наших Высших Сфер?… Значит, вся эта всемирная трепотня о Его Высшей Справедливости, Всемогуществе и Всесилии – сказочка? Миф?… Где же была «Могучая длань Господа», когда гигантский бензовоз мчался на счастливых и окрыленных Лешку и Гришу?! Где же ты был, Господи?!! Да и есть ли ты вообще?… – плакал я безутешно.

Но доплакать до каких-либо логических умозаключений мне не дал неожиданный приход сотрудников криминальной полиции во главе с хаузмайстером. Это что-то среднее между русским дворником и управдомом… Да что я вам-то объясняю? Вы это лучше меня знаете, Владим Владимыч.

С книжного стеллажа я прихватил две аудиокассеты с Лешиным голосом – на одной русские романсы, на второй – поэзия: Пастернак, Заболоцкий, Мандельштам, Блок.

Спрятал их в свой рюкзачок, в который обычно запихивал крылья, когда для дела приходилось «являться» людям на глаза, утер слезы рукавом и тем же путем – сквозь блочную стену дешевого немецкого новостроя – вылетел на свежий воздух.

Лечу над городом и думаю – как бы мне в навчу резиденцию влететь поаккуратнее, потише, чтобы Старика не потревожить. Уж так он перепугался моего Вероотступничества! Хорошо, что я ему лишнюю ложечку амброзии подмешал в тот коктейль. Амброзия в таких случаях очень успокаивает. Просто превосходный релаксант…

Прилетаю, а там – здрасте, пожалуйста!

Старик мой не спит, сидит в углу нахохлившись, физиономия покрыта нервным склеротическим румянцем, на меня не смотрит, а за нашим обеденным столом восседают три строгих взрослых Ангела!

Вернее, двое по бокам в белом – Ангелы, а третий в середине весь в красном – Архангел. Главный среди них.

– Вот он, – говорит им мой Старик и указывает на меня левым крылом.

Белые Ангелы промолчали, а красный Архангел кивнул Старику и сказал так небрежно:

– Угу, – и в какую-то толстую папку углубился. Проглядывает Архангел разные бумажки в папке, то левому Ангелу что-то там покажет, то правому. Те головами кивают, на меня даже и не смотрят.

– Доигрался? – шипит мне мой Старик. – Вот и «тройка» из самого АООКаКа прилетела…

– Что за «тройка»? – тихонько спрашиваю я.

– «Тройка» – выездная сессия Ангельского Особого Отдела Конфликтной Комиссии! Я тебе говорил, а ты все мимо ушей… – шепчет мне Старик.

И я вижу, его буквально трясет от страха! Я только взялся его успокаивать, как вдруг красный Архангел захлопывает папку и громко говорит:

– Тэк-с… Как выражаются жители этого кусочка Земли – немцы: «Аллес кляр». Все, дескать, ясно. Начнем, пожалуй?

Ну и, простите меня, Владим Владимыч, за непарламентскую лексику, начинает мне кишки на барабан мотать!…

– Напрасно извиняетесь, Ангел, – говорю я со своего диванчика. – Для большинства членов нашего сегодняшнего парламента подобный образец фольклорного речения – признак достаточно высокого интеллектуального уровня. А пословица, несомненно, точная. Подозреваю, что родилась она во времена испанской инквизиции в результате поисков истины, потом трагически повторилась в Советском Союзе конца тридцатых, а уже спустя пять-шесть десятков лет, как в вашем случае, превратилась в некое ироничное определение допроса без применения так называемых «спецсредств»…

– Чего действительно не было, так это «спецсредств», – согласился Ангел. – О них, к счастью, я знаю только из литературы. Думаю, что знаю не все… Возвращаясь же к тому судилищу надо мной, должен признать, что оно шло хоть и в «ангельской» манере, но жестко и примитивно. Ошибочно ориентируясь на мой, как вы говорили, «щенячий возраст», «тройка» нашего Особого Отдела совершенно не учла моего нервного состояния и готовности к сопротивлению, которые во мне бушевали после смерти Леши Самошникова. Его гибель я открыто назвал «убийством» и обвинил Всевышнего в глухоте и равнодушии. И даже позволил себе усомниться в ЕГО существовании…

Короче, я повторил им все то, о чем час тому назад горько плакал на Лешкиной тахте, накрыв голову Лешкиной подушкой, которая еще хранила тонкий запах Лешкиного одеколона «Хеттрик».

На время недолгого совещания для вынесения мне приговора меня попросту усыпили, ибо выставить было некуда. Наша «резиденция» являлась обыкновенной, крайне недорогой однокомнатной квартирой. Небо чрезвычайно скупо расходовало средства на содержание своих Представителей на Земле. Я, например, всю свою Наземную практику спал на раскладушке в кухне стариковского казенного жилища…

Когда меня привели в чувство, чтобы объявить приговор, первое, что я увидел, открыв глаза, это беззубую улыбку моего милого Старика Ангела-Хранителя, Руководителя моей Наземной практики. Он даже весело, как-то-очень по-свойски подмигнул мне – мол, не трусь, малыш, – все окей!…

А дальше в довольно занудливой и бесцветной речи Архангела в красном чиновничье-суконным языком излагались все мои прегрешения перед Всевышним и Верой в Него, перечислялись смягчающие мотивы – безукоризненная предыдущая учеба в Школе, хорошая спортивная подготовка, отменная характеристика Руководителя моей Наземной практики…

Кстати, на этой фразе Архангел так неодобрительно посмотрел на моего добрейшего Старика, что тот, бедняга, аж съежился!…

Короче, мои «заблуждения» были признаны хотя и значительными, но подлежащими исправлению. А посему я должен немедленно покинуть Землю и вознестись в лоно своей «альма-матер», где уже Педагогический Совет Школы подвергнет меня специальному тестированию, чтобы решить – оставить меня на второй год или дать возможность перейти в следующий класс. Наземная же практика решением Ангельского Особого Отдела Конфликтной Комиссии мне не засчитывается!…

Наверное, мой Старик ожидал худшего. Услышав окончательный вердикт АООКаКа из уст Председательствующего Архангела, Старик не смог себя сдержать и как-то излишне верноподданнически, восторженно вскричал со слезами на глазах:

– ОН простил тебя, мой мальчик!… ОН тебя простил!!!

Вот, Владим Владимыч, когда мне стало тошно, чуть ли не до обморока…

Старика жалко было – ну, прямо глотку перехватило! В это мгновение он был так похож на всех наших сегодняшних несчастных Земных стариков, когда-то воевавших за свою Землю и так отвратительно преданных ею! Они же по сей день, голодные и обворованные, из последних сил таскают по митингам древние портреты страшных и жестоких лгунов и проклинают всех, кто утратил их Веру. Веру в своих собственных палачей! Вот что дико и непонятно…

Наверное, «тройка» решила, что я молчу, обалдев от счастья.

Красный Архангел торжественно встал из-за нашего колченогого обеденного стола, расправил свои могучие крылья, поднял указательный палец в потолок и веско произнес «специальным» голосом:

– ОН ПРОСТИЛ ТЕБЯ, МАЛЕНЬКИЙ АНГЕЛ.

А у меня в глазах – счастливая, красивая Лешкина физиономия, когда он махал мне рукой из окна белого длинного лимузина, даже не зная – кто я, что я…

Потом – дикий, ужасающий удар, невероятной силы взрыв, и над перекрестком безжалостный столб огня, рвущийся в Небо!!!

– Ты понял, малыш?… – переспросил меня старый, уже никчемушный Ангел – бывший Хранитель. – ОН простил тебя…

И заискивающе улыбнулся всей «тройке» Особого Отдела. Это было каплей, переполнившей чашу моего смирения!

Кажется, я тогда совсем неплохо для тринадцатилетнего пацана разрушил весь этот многозначительный и фальшивый спектакль!

Я внимательно, совсем новыми глазами оглядел эту карнавальную «тройку», своего несчастного и жалкого Старика и твердо сказал:

– НО Я НЕ ПРОСТИЛ ЕГО. И НИКОГДА НЕ ПРОЩУ!

…Последнее, что я слышал и видел, – это жуткий раскат грома, потрясший стены нашей служебной квартиры, и бело-синий зигзаг молнии, яростно ворвавшийся в комнату…

…Когда я очнулся, выяснилось, что лежу я на нашем обеденном столе, за которым только что заседала судебная «тройка» Ангельского Особого Отдела Конфликтной Комиссии.

Лежу я под пледом, почему-то на животе, спиной вверх, прижавшись щекой к маленькой подушке-думочке, которую мой Старик-Ангел обожал просто до одури и даже никогда не давал мне до нее дотронуться. Говорил, что эта маленькая подушечка показывает ему замечательные, почти исчезнувшие из его стариковской памяти, молодые, полные сил и желаний, удивительные цветные сны!…

А тут – на тебе! Сам поправляет у меня под носом эту подушечку, гладит меня по затылку и причитает:

– Ах ты, мой маленький героический мальчик… Да как же это тебя угораздило?… Ну зачем, зачем ты с ними вот так – в открытую?!

Нет никакой «тройки» Особого Отдела. Только мы со Стариком в квартире. Да еще запах такой благовонно-противноватый. Как в дешевой парикмахерской.

Но Старик все равно трусит, наклоняется ко мне совсем-совсем близко, еле слышно шепчет мне в ухо:

– Думаешь, я со всем согласен?… Думаешь, мне все так уж нравится в нашем Мире? Но ведь молчу. А когда-то по молодости тоже хотелось высказаться… Последний раз в тыща девятьсот семнадцатом на Высшем Ангельском Совете попытался выступить – как, дескать, можно допустить, чтобы такой страной, как Россия, кухарки управляли?! Так Всевышний на меня так раскричался, что даже выстрела «Авроры» никто не услышал! Да еще и в Германию сослали, как мальчишку. А мне тогда уже за сотенку лет перевалило… Думаешь, не обидно?

Я его не слушаю, лежу на животе и пошевелиться не могу. Такая слабость по всему телу, и спина ужасно чешется! Зудит, будто пo мне муравьи ползают…

– Вы не могли бы мне спину почесать? – спрашиваю.

– Нельзя. Потерпи, деточка. Скоро пройдет, – говорит мне Старик и смотрит на меня так жалостливо. – Я тебе сейчас ложечку амброзии сотворю, оно и успокоится.

– Ну уж нет! – заявляю я так мятежно, а сам пошевелиться не могу. – Хватит с меня этих «Даров Неба». Я сосиску хочу!

– Что ты, что ты?! Сам подумай – откуда в Ангельской резиденции могут быть эти… Как их?…

– Сосиски, – подсказываю я ему.

– Да, – говорит Старик. – Вот именно! – Подумал, пожал плечами и говорит мне так смущенно: – Хотя теперь, после того, что с тобой сделали…

– А что со мной сделали? – испугался я.

Старик присел на стул возле меня, поправил на мне плед и давай рассказывать…

…Оказывается, Гром и Молнию на меня наслал САМ. Услышал, что я обвинил его в убийстве Лешки и Гриши, узнал, что перестал в Него Верить, вот и решил показать себя Всеслышащим, Всевидящим и Всесильным. В смысле – ВСЕВЫШНИМ. Обиделся и шарахнул по мне со всей силой!

Этот Знак Божий был воспринят «тройкой» АООКаКа как «Перст Указующий» на мягкость приговора.

«Тройка» нашего Особого Отдела чуть не обгадилась от страха и тут же хором предала и нарушила все статьи и законы Небесного Кодекса – лишь бы умилостивить Небо! Ну и выдала мне по полной программе:

1. Исключили из Школы Ангелов-Хранителей.

2. Отобрали крылья.

3. Лишили меня Ангельского чина.

Начали было отбирать у меня Ангельскую возможность «Ухода в Невидимость», но в самом начале этого карающего процесса Сверху вдруг неожиданно поступил приказ – всей «тройке» АООКаКа мгновенно вылететь в Соединенные Штаты Америки, в Лас-Вегас, где местный Представитель Неба на Земле, Ангел-Хранитель с солидным стажем и великолепным послужным списком за последние полтораста лет, не выдержал сумасшедшего напряжения этого города, проиграл какие-то Священные ценности в казино, да еще и совершенно по-человечески спутался с роскошной темнокожей танцовщицей из постоянной концертной группы отеля «Мираж»!…

В панике и лихорадочной спешке Архангел напрочь позабыл, чем еще меня наказать и чего лишить в угоду Всевышнему, и все трое моментально умчались в Лас-Вегас вершить Божий Суд над «наперсником разврата», оставив мне весь набор моих ученических, немудрящих трюков. Часть из которых вы уже наблюдали, Владим Владимыч. Я имею в виду джин, чай, невидимую перегородку купе от дыма вашей сигареты, ну и так далее…

К концу рассказа старого Ангела спина у меня действительно перестала чесаться. А еще через десять минут я уже сам, без малейшей помощи сумел слезть со стола, взял у Старика несколько марок и отправился в ближайший магазин «Альди» за сосисками…

– И началась новая жизнь! – воскликнул я. – Да, Ангел?

– Если иметь в виду сосиски – да. Во всем остальном – нет. Началось томительное ожидание документов, которые Старик заказал мне в наших «кадрах». А этот процесс, к сожалению, обычно бывал затяжным… Однако чтобы вам все не показалось в таком уж черно-бюрократическом свете, справедливости ради следует заметить, что вместе с документами, без которых Человечество обойтись не может, Небо предоставляло отлученным и уволенным Ангелам так называемую «способность натурализации». То есть легальное и беспрепятственное внедрение в Человеческое общество без каких-либо проверок – кто ты, что ты и откуда. Такое своеобразное «выходное пособие», что ли…

– Но об этом же можно только мечтать, Ангел! Это я вам говорю, как бывший советский, а ныне российский гражданин, к тому же проживающий за границей! – искренне восхитился я. – Если бы вы знали, сколько сотен анкет я заполнил в своей жизни!… На сколько тысяч дурацких вопросов я должен был в них ответить разборчивым почерком!…

– Да, я много слышал об этом. Но к сожалению, даже такая редкая светлая сторона нашего Небесного делопроизводства обязательно омрачалась какой-нибудь путаницей или невероятно долгим оформлением, – грустно проговорил Ангел. – Два месяца я ждал документы на имя Ангела Алешина и не мог тронуться без них с места. Хотя мне так нужно было в это время быть в Ленинграде! Около Самошниковых…

– Как им сообщили о гибели Леши? – спросил я.

– В том-то и дело, что никак!… Они сами узнали об этом. Сначала из «Комсомолки», а потом из молодежной ленинградской газетки «Смена».

– Как?!

– А вот очень просто. Вам рассказать или вы сами посмотрите?

– Если вас не затруднит – начните рассказывать. Когда я захочу что-то увидеть своими глазами, я прерву вас. Хорошо?

– Договорились. Тогда – протокольно. Советского консульства в городе не было, и криминальная полиция сообщила о смерти гражданина Советского Союза герра Алекса Самошникова, временно находящегося на территории ФРГ, прямо в Бонн – в посольство СССР.

Обычно такие сообщения регистрировались и ложились на стол не настоящим дипломатам, а представителям «инспекции» посольств – негласным, но штатным сотрудникам Комитета государственной безопасности.

Стол, на который легло это полицейское сообщение, принадлежал именно тому «инспектору», который так хотел получить десять тысяч западных марок за вызволение Леши Самошникова и возвращение его домой в Ленинград…

Но этот «дипломат» от КГБ уже неделю как вместе с семьей пребывал на берегу Черного моря, в Мисхоре, в своем комитетском санатории, наслаждаясь вполне заслуженным отпуском, положенным каждому честному трудящемуся Советского Союза.

Когда же он через месяц, загорелый и отдохнувший на родных черноморских берегах, вернулся в чуждую ему капсистему Западной Германии и стал разбирать накопившиеся за время отпуска документы – различные указания МИДа, перехваты внутренних телефонных разговоров, серьезные донесения доверенных лиц и мелкие доносы лиц, не заслуживающих доверия, – наткнулся и на сообщение о Лешиной смерти.

Он тут же вспомнил о неполученных десяти тысячах и лишний раз уверовал в свою профессиональную интуицию – эти двое артистов ему и тогда уже показались несерьезными «клиентами». Так что он на них особо и не рассчитывал…

А когда в стенах посольства появился корреспондент «Комсомольской правды», чтобы создать широкое полотно, строк этак на триста пятьдесят, о тяжелой и мужественной работе советских дипломатов во враждебно-реваншистском окружении, посол тут же направил его к «дипломату-инспектору». Тот знает, что можно сказать журналисту, а чего можно и не говорить…

Он и сказал:

– Сначала, понимаешь, бегут за длинной бундесмаркой в эту эмиграцию, думают, что для них тут медом намазано, а потом у нас в ногах валяются – «Отправьте на Родину! Верните нас в Советский Союз!…» Десятки тысяч суют, только бы мы им помогли! А потом нанюхаются какой-нибудь гадости или напьются, и вот вам, пожалуйста…

И «дипломат-инспектор» положил перед журналистом русский перевод сообщения криминальной полиции о смерти Леши. Этому «инспектору» все всегда переводили на русский. Он немецкого не знал принципиально.

Журналист проглядел сообщение и понял, что на этом можно сделать классный политический материал, так необходимый сейчас, в период повальной эмиграции из Союза. Тогда-то он точно станет заведующим международным отделом газеты!

И он маханул в тот город, откуда и пришла эта полицейская бумажка. Тем более что там уже три года жила его бывшая жена-еврейка с их пятилетним сыном. Жаль, конечно, что пришлось с ней развестись, но времена тогда были такие, что еврейская жена для русского журналиста центральной партийной прессы была тяжкими кандалами на всей его будущей карьере…

Примчавшись в город, где погибли Леша и Гриша, этот журналист на кухне у своей бывшей жены, держа сына на коленях, узнал все, что было сокрыто за сухими полицейскими строчками. И про ипподром, и про фантастический выигрыш в два миллиона, и про самого Лешу Самошникова – бывшего драматического актера, который когда-то в псковском театре играл то-то и то-то, потом по недоразумению попал сюда и прекрасно пел русские романсы в «Околице». А как он читал стихи!…

Журналист даже послушал любительские записи, которыми еще недавно из-под полы торговал предприимчивый Гриша Гаврилиди.

Так в «Комсомолке», помимо большой статьи о героической работе советских дипломатов, подписанной полным именем дотошного журналиста, появилась и звонкая заметка с вычурно назидательным заголовком – «Печальный конец погони за длинной бундесмаркой…».

Внизу стояли только инициалы автора, что не помешало ему спустя месяц возглавить международный отдел газеты.

– Дерьмо вонючее! Сволочь… – пробормотал я и от волнения прикурил сигарету другим концом.

Закашлялся едким дымом горящего фильтра, раздавил сигарету в пепельнице, отдышался и закурил вторую. Затянулся, сказал Ангелу:

– Несчастные родители, бедная бабушка Любовь Абрамовна… Могу представить, что с ними было.

– Думаю, что не все, – тихо сказал Ангел, глядя в черноту вагонного окна.

– Что «не все»? – не понял я.

– Я полагаю, Владим Владимыч, что даже вы не все можете себе представить, что с ними было.

– Боже мой, что же может быть трагичнее потери собственного ребенка?… Пусть даже взрослого.

– Хотите посмотреть?

– Нет, нет. Продолжайте, пожалуйста. Мне очень нравится ваша манера такого… я бы сказал, «спрессованного» рассказа. Только, если не трудно, – стакан чаю.

Тут я немножко слукавил: я просто дико устал от «просмотров» тех событий и своего невольного свидетельского участия в них…

– «Эрл Грей»? – спросил меня Ангел.

– Если можно.

– Пейте, – коротко сказал Ангел.

И я тут же почувствовал запах моего любимого «Эрл Грея»! Стакан прекрасно заваренного чая стоял передо мной на столике.

– Спасибо, Ангел. Я счастлив, что когда-то лас-вегасский Ангел-Хранитель оказался настоящим нормальным мужиком и трахнул танцовщицу-негритянку, а ваш Особый Отдел полетел наказывать его, в спешке позабыв лишить вас вот таких способностей! – сказал я, прихлебывая «ангельский» чай.

– Я тоже очень рад этому, – улыбнулся Ангел. И тут, глядя на молодое, красивое, очень «мужчинское» лицо Ангела, я снова беспечно упустил из виду еще одну «Неземную» способность этого типа – слышать мысли своего собеседника!

Старый дурень, я, как всегда, пошел на поводу у своих сиюсекундных эмоций и в который раз неосторожно подумал: «Вот бы нашей Катюхе такого парня…»

То ли Ангел деликатно сделал вид, что не ущучил меня в откровенной дедовской корысти для счастья собственной внучки, то ли, вспоминая о печальном прошлом, действительно не услышал моих шкурнических мыслишек, но он, как говорится, и ухом не повел. Поглядел на меня так серьезно и спросил:

– Не устали, Владим Владимыч?

– Устал, – честно признался я. – Но сна – ни в одном глазу.

– Хотите, я вам достану еще одну подушку?

– Тоже «сотворите»? Как тот джин? Или как этот чай?

– Нет, зачем же… Просто встану и сниму с багажной полки. Там еще два одеяла и пара подушек на всякий случай.

– Спасибо, не нужно.

– Тогда слушайте. С мощной подачи «Комсомолки» эту заметку ТАСС пустили по всем молодежным газетам Союза. Чтобы неповадно было за границы бегать. Перепечатала эту заметочку и ленинградская газета «Смена».

Очень, очень многие, знавшие Лешу, прочитали «Комсомолку» или «Смену» и в Пскове, и в Ленинграде…

Но одной из первых углядела эту подленькую статеечку тринадцатилетняя дочь заместителя начальника управления «спецслужбы» милиции при ГУВД города Ленинграда (гостиницы, иностранцы, проститутки, валюта…) подполковника Петрова – Лидочка.

Та самая ушлая девочка-отличница и примерная общественница, которая еще в пятом классе обучила Толика Самошникова целоваться по-взрослому – «взасос» и сама таскала его в лесок за спорткомплекс для страстных половых утех без нарушения «запретного рубежа» – до первой боли…

Итак, это была та самая Лидочка Петрова, которая в роковой для Толика-Натанчика день, когда в шестой класс на урок труда к ним ввалился приблатненный пэтэушник по кличке Заяц, послала этого страшноватенького Зайца таким извозчичьим матом, что даже Толик опешил!

Правда, это не помешало ему всадить Зайцу отвертку в живот, когда тот обозвал его маму Фирочку «жидовкой».

Это я просто напоминаю вам, Владим Владимыч, о ком пойдет речь.

– Разве после того, как Толик попал в колонию, она продолжала занимать какое-то место в его жизни? – удивился я.

– Больше, чем когда бы то ни было, – с удовольствием ответил Ангел. – Она стала своим человеком в доме Самошниковых… Не было ни одного «впускного» или «родительского» дня в колонии, чтобы там не появилась Лидочка Петрова.

Добиралась она туда или самостоятельно на электричке, а потом еще минут тридцать на раздолбанном загородном автобусе, или в самошниковском «Запорожце» вместе с Фирочкой, Серегой и Любовью Абрамовной.

В колонии Толик-Натанчик был у начальства на хорошем, а у пацанов – на грозном и непререкаемом счету.

Вокруг него, как когда-то на воле, сама собой образовалась жестокая банда двенадцати – и тринадцатилетних пацанов, единогласно и безоговорочно провозгласивших Толика Самоху своим «авторитетом».

Рукастый и технически образованный собственным отцом, Толик-Натанчик возглавлял строительную бригаду по возведению на территории колонии часовни и парникового комплекса. Кроме того, он хорошо и с интересом учился в закрытой школе. Но самым главным было то, что Толян Самоха сам вел секцию вольной борьбы, был очень силен физически, неустрашим и мог «оттянуть» любого пятнадцатилетнего отморозка!

Самостоятельно он приводил приговоры в исполнение лишь первые полтора месяца своей отсидки. После единодушного «коронования» ему было достаточно шевельнуть бровью, как волчья стая его бойцов чуть ли не в клочья раздирала «возникающего».

Толик выстроил свою банду по муравьиной структуре, с учетом бывших профессиональных навыков: из ворья была создана группа «обеспеченцев»; из «отвязанного» хулиганья – бойцовская бригада; угонщики, взломщики и форточники объединялись в строительный подотряд.

И когда около проходной колонии, с виду мрачного и унылого, а на самом деле бурлящего и раздираемого внутренними мальчишеско-блатными страстями «воспитательного» учреждения, появлялась Лидочка, каждый из пацанов считал за честь первым сообщить об этом самому Толику:

– Самоха!!! Твоя приехала!.,

Не «телка», не «мочалка», даже не «чувиха», а «Твоя».

Кто-то в самом начале Толиковой посадки назвал Лидочку «телкой» и потом две недели взирал на мир одним левым глазом. У Толика-Натанчика был очень сильный удар справа.

…Первой мыслью Лидочки Петровой была немедленная поездка к Толику в колонию.

Вторая, тут же пришедшая на смену первой, оказалась более мудрой – Лидочка позвонила отцу на работу:

– Папа! Я сейчас приеду к тебе.

– Почему не в школе? – с интересом спросил подполковник.

– Мотаю, па. Но по жутко уважительной причине. Можно взять такси?

– У тебя так много денег?

– Ни копеечки. Но ты меня встретишь, па.

– У меня самого ни гроша. Мама все выгребла. Черт с тобой – бери таксярник. Сейчас у кого-нибудь перехвачу…

Через двадцать минут Лида примчалась на угол Лиговки и Обводного канала, где на четвертом этаже размещалась папина «спецслужба». Подполковник Петров встретил дочь у обшарпанного подъезда, расплатился за такси и спросил:

– Что стряслось?

А когда прочитал заметку в «Смене», брезгливо скривился, сплюнул, с трудом подавил в себе желание выматериться и сказал:

– Дешевка!…

– Что делать, па? – спросила Лидочка.

– Молчать в тряпочку. В колонию – не ездить. А то он там чего-нибудь еще натворит и схлопочет дополнительный срок. И амнистия ему накроется…

– А что, будет амнистия?!

– Ждем после Нового года. Как раз для таких засранцев, как твой Толик. Ты лучше узнай – не попалась ли эта дерьмовая газетка родителям на глаза? Если уже… сходи к ним вечерком, побудь с ними. Хочешь, я могу им позвонить?

– Не надо. Я сама, – твердо сказала Лидочка и ткнула пальцем в середину заметки «Печальный конец в погоне за длинной бундесмаркой…». – Смотри, па… Они же пишут, что «…скорее всего большую часть из двух миллионов западных марок А. Самошников сумел переправить в Союз через криминальные структуры…».

– Ага… Как же! Разевайте рот пошире. Так тебе немцы и выпустят из рук такие деньги! Нет человека – нет проблемы. Нет проблемы – нет и денег! И общий привет. А то я не знаю!… Понапишут хрен знает что. – И подполковник Петров сплюнул еще раз.

– И вы знаете, Владим Владимыч, – сказал мне Ангел, прервав стройное течение своего рассказа, – Петров-то был абсолютно прав! На эти деньги тут же наложило лапу городское финансовое управление, а потом они тихо и элегантно исчезли в бездонном кошельке городского бюджета. Но не все… Насколько я помню, треть суммы обросла какими-то неведомыми параграфами и якобы совершенно законно разбрелась по карманам нескольких «отцов» города.

– Симпатичная подробность, – заметил я.

– Ну а вдруг? – с надеждой спросила Лидочка.

– Ну ты-то не повторяй глупостей за дураками! – разозлился подполковник милиции. – Они же, раздолбай, сами себе противоречат: пишут, что Самошников погиб, когда ехал с ипподрома, где выиграл два миллиона. Откуда он отправлял эти марки сюда – с того света, что ли?! Подумай сама, Лидка. Поднапряги головку-то…

Лида не успела ответить отцу. К подъезду подкатил ужасающего вида, расхлябанный «Москвич». Вылезли из него трое молодых сотрудников «спецслужбы», смахивающих на не очень удачливых фарцовщиков.

– Здравия желаем! – сказали они подполковнику. – Привет, Лидуня!…

– Здорово, – сказал Петров, – Маслов! Игорь, погоди. Отвези Лидку на Гражданку, на Бутлерова. К школе. Она покажет.

– Нет вопросов, начальник! Садись, королева красоты, – сказал капитан Маслов, с удовольствием поглядывая на уже выпуклую грудку тринадцатилетней Лидочки Петровой. – Как там твой Толик? Все еще чалится?

Самошниковы уже знали все: им позвонили из Пскова – театр выражал соболезнование.

На работе Эсфири Анатольевне и «Комсомольскую правду» вручили. Как положено – с оханьем и аханьем, но с таким нескрываемым животным любопытством! Пытаясь понять – получила она от погибшего старшего сына-артиста те деньги, про которые в газете было рассказано? А в газете зря не напишут!…

Вечером папа Сергей Алексеевич сидел один на маленькой кухне, цедил водку из граненого стакана, плакать старался как можно тише. Только изредка постанывал и сморкался…

Фирочка лежала в спальне, сухими глазами смотрела в низкий потолок. Время от времени надевала очки, вчитывалась в гладкие строчки «Комсомолки», пыталась что-то еще понять за этими ловкими фразочками, снимала очки, откладывала газету в сторонку и ловила себя на том, что никак не может отчетливо представить Лешину улыбку, не может вспомнить его голос… И очень пугалась этого.

А в бывшей «детской» стоял запах корвалола, тревожно дополнявший чистенькие женско-старушечьи запахи, пропитавшие бывшую лежанку Толика-Натанчика – складное кресло-кровать, в котором сидела сейчас его бабушка Любовь Абрамовна, и плотные недорогие портьеры, и тюлевые занавески. Лешка их еще на третьем курсе сам вешал.

Рядом с креслом Любови Абрамовны, на старом вытертом гобеленовом пуфике, сидела Лида Петрова. Любовь Абрамовна показывала ей детские фотографии Леши и Толика-Натанчика, доставала из тумбочки разные забытые мальчишечьи «драгоценности» – рогатки, пробитые большие медные монеты, самодеятельно рисованные географические карты придуманных стран, сломанные зажигалки…

Неожиданно из всего этого детского хлама Любовь Абрамовна вытащила толстый некрасивый золотой перстень и протянула его Лиде.

– Что это, Любовь Абрамовна? – спросила Лидочка и удивилась ощутимой тяжести этого нелепого кольца.

Любовь Абрамовна собралась с силами, ответила прерывисто, с одышкой:

– Перстень… Дедушки Леши и Толика – Натана Моисеевича… Помнишь его?…

– Конечно, – тихо сказала Лидочка.

– Ему на шестидесятилетие наш дружок покойный Ванечка Лепехин подарил… А Натан даже обручального-то кольца не носил… И перстень этот надевал только тогда, когда Ваня к нам в гости приходил. Чтобы не обидеть Ваню… А мне все говорил потихоньку – «пусть этот уродец потом Лешке достанется на черный день…» Вот, Лидуня, и пришел этот черный день… А Леши и нету… Кому теперь этот перстень? – спросила Любовь Абрамовна и заплакала.

– Толику, – сказала Лида и вложила в руки Любови Абрамовны тяжелый перстень.

– Да, детка… Правильно. Подружка ты моя… – сквозь слезы улыбнулась Любовь Абрамовна.

Она ласково погладила Лидочку по голове, поцеловала в макушку и положила перстень на тумбочку рядом с узким диванчиком, на котором когда-то спал ее внук Леша Самошников, а теперь мучилась бессонницами его бабушка…

– Стоп, Ангел!… Подождите, – спохватился я, очнувшись от какого-то странного состояния полудремоты, полубодрствования. – Это вы мне все еще рассказываете? Или я все уже сам вижу?!

– Ну, в какой-то степени, наверное, чуточку и то и другое… – замялся Ангел. – Конечно, рассказываю вам это я, но вы, то ли в силу своей профессии, то ли это у вас врожденное, вы – человек с сильно обостренным восприятием. Поэтому вы невольно и как бы мысленно начинаете иллюстрировать мой рассказ своим воображением. И от этого вам иногда кажется, что вы не только слышите меня, но и видите то, о чем я вам рассказываю.

– Простите, что прервал вас, но последние минут двадцать я пребывал в некотором смятении… – извинился я.

– То, что вы прервали меня, это как раз неплохо. Не скрою, я уже давным-давно хочу в туалет, – ответил Ангел и спустил ноги на пол.

– Елочки точеные! Чтоб не сказать чего похуже, – удивился я. – Этим заявлением вы безжалостно искромсали мое любительское представление безбожника о житии святых, херувимов, серафимов, купидонов и ангелов!… Так вам, оказывается, как и нам, грешным, по детсадовскому выражению, иногда «пи-пи» хочется?!

– Не только «пи-пи», но и «ка-ка» даже, – заявил Ангел, встал и сунул босые ноги в красивые кожаные шлепанцы. – Мало того, Владим Владимыч, у таких Ангелов-расстриг, как я, и расстройства желудка бывают! Особенно после какой-нибудь уличной харчевни…

– Совсем добили! – простонал я. – Валите, валите в темпе, а то не ровен час…

Ангел ухмыльнулся и вышел из купе.

Я отодвинул занавеску, попытался увидеть начало рассвета.

Не удалось. Наверное, для рассвета просто еще час не подоспел.

…А потом, когда Ангел вернулся в купе и забрался под одеяло, я, чтобы избежать того тревожного и двойственного состояния, когда ты не понимаешь, мерещится тебе все происходящее или ты слышишь рассказ об этом, – решительно попросил Ангела отправить меня в То Время…

И тут же я увидел злобно и отчаянно рыдающего Толика-Натанчика!…

Он лежал в недостроенной часовне на плоских бумажных мешках с сухим цементом, отгороженный от всего мира кучей просеянного песка для раствора и толстыми стенами будущего маленького молитвенного домика, пока еще без крыши, без икон и лампадки…

А вокруг, по периметру всего двора колонии, вытоптанного ежедневными построениями, шел высокий забор, затейливо украшенный серпантином колючей проволоки и гирляндами сильных фонарей. Но вышек с автоматчиками не было. Какие-никакие, а дети, мать их!…

Лежал Толик Самоха на цементных мешках, а рядом валялись обрывки газеты «Смена», которую он растерзал в припадке дикой, звериной и горестной ярости…

У входа в часовню покуривали двое мрачных «бойцов» из Толиковой хевры. Сейчас никто не смел приблизиться к этим недостроенным стенам часовни, где куполом пока еще было холодное синее небо…

– Кто же ему эту газетку дал сраную?! – орал в телефонную трубку Лидочкин отец подполковник Петров со своей «спецслужбовской» Лиговки. – Я же вчера звонил тебе, мудаку, просил же!… Это же твое прямое дело! Ты же в этой колонии, в вашей кузнице преступных кадров, – зам по воспитательной! Политрук, извини за выражение, мать твою в душу… Просил же, как старого друга, – проследи, Витя! Не дай пацану вразнос пойти… Амнистия ж на носу для малолеток. Сбереги его, блядь! Просил же, Витя, – будь человеком!… Там ведь вся его семья в осадок выпала от этой статейки е…й! Они ж думают, что пацан еще ничего не знает про брата… Ну, все. Все, сказал! Кончай там блеять. Верю, верю… Давай, Витя, сделай. С меня пузырь. Ну, будь… Будь, говорю!…

Положил трубку, передохнул, сплюнул и сказал кому-то из сотрудников:

– И опером был говенным, и воспитатель из него, как из моего хера пулемет…

Но тут в кадре моего сознания вдруг возник бывший приблатненный пэтэушник Зайцев по немудрящей дворовой кличке Заяц.

Он заполнил собою весь экран обозримого мною пространства, и я сразу же вспомнил связанные с ним события, которые уже видел в ранее «отснятом материале»…

Странно, что я, давненько отошедший от кино, все еще продолжаю мыслить экраном, въевшимися в меня его законами, и в моих конструкциях того или иного эпизода при тщетных попытках выстроить их прозаическими средствами обнаруживаются торчащие уши монтажно-сценарных стыков. Неужто мне от этого уже никогда не избавиться?…

Но так удобнее. Увидел этого паршивца Зайца и сразу услышал, как в прошлом году на уроке труда в школе его обложила матом шестиклассница Лидочка Петрова – любимая девочка Толика Самошникова.

Вспомнил, как этот Заяц обозвал мать Толика «жидовкой»…

…за что Толик и всадил Зайцу отвертку в живот…

А потом решением районной Комиссии по делам несовершеннолетних был отправлен в воспитательную колонию усиленного режима на пять лет. Толик. А Заяц в больницу – на две недели…

Вижу я, как стоит заматеревший и хорошо одетый Заяц на углу проспекта Науки и улицы Бутлерова, на ступеньках кинотеатра «Современник», вместе со своим младшим братишкой – тихим и болезненным мальчиком, одноклассником Лидочки и Толика в То Время.

И слышу, как младший Зайцев говорит старшему:

– Дай пятерочку…

– Перетопчешься, – отвечает старший.

– Жалко, да? – ноет младший.

– Жалко у пчелки в жопке.

– Ну, трюндель дай… Чего скажу!

– Сначала скажи, а я посмотрю – давать ли еще.

– Нам сегодня после уроков училка «Комсомольскую правду» читала. Про Тольки Самошникова брата-артиста.

– Это который за границу дрыснул?

– Ну!

– И за что тебе треху давать? Подумаешь!… Сейчас все бегут, – презрительно сказал старший Заяц.

– Накрылся артист тама. Взорвали его с подельником, – уточнил младший Зайцев. – А перед этим два мильона ихних денег сюда переправил.

– Ври больше, – насторожился старший.

– Век свободы не видать! – побожился младший. – Сам почитай. Позавчерашняя газета.

Видно было, как у старшего Зайца в голове со скрипом зашевелились мозги. От такой непривычной работы Заяц сощурился, загуляли желваки под нечистой кожей скул. Переспросил на всякий случай:

– В какой, ты сказал, газете?

Младший понял, что вожделенные три рубля уже плывут ему в руки, и с поспешной готовностью ответил:

– «Комсомолка» за позавчера. И во вчерашней «Смене» – слово в слово! Только я не помню, как называется…

Старший Заяц достал трешку, протянул младшему, сопроводив акт расплаты воспитательно-педагогическим напутствием:

– Будешь опять клей «Момент» нюхать – яйца оторву! Понял?

И стал спускаться со ступенек кинотеатра.

– А ты куда? – спросил младший, любовно расправляя смятую трехрублевку.

– На кудыкину гору, – остроумно ответил старший. – Отвали!

И мне стало очень неуютно от недоброго предчувствия…

Сергей Алексеевич Самошников уже второй день температурил и не выходил на промозглые, холодные ленинградские улицы, чтобы совсем не расхвораться в такое нелегкое время.

А в «детской», на Лешкином диванчике, лежала Любовь Абрамовна с прыгающим давлением. Каждое движение вызывало у нее сбой нормального сердечного ритма, и в этот момент ей казалось, что сердце ее делает какой-то акробатический кувырок, а потом на пару секунд само замирает от испуга и удивления… И это было очень страшно!

Но Любовь Абрамовна – бывший участковый доктор – знала, что все сердечные недомогания обычно вызывают повышенное чувство страха, и поэтому уговаривала себя не впадать в панику.

– Я вам корвалол накапал, мама, – говорил ей Серега.

– Сколько?

– Сорок капель.

– Можешь еще десять добавить, Сереженька.

И «Сереженька» добавлял в рюмочку еще десять капель.

– Ты принял аспирин, сынок? – спрашивала его Любовь Абрамовна.

Только что на кухне Серега принял полстакана водки с перцем и поэтому бодро отвечал:

– Аспирин?… А как же?! Естественно, принял. Что это мы вместе расхворались, мама? Ну, прямо Кот Базилио и Лиса Алиса…

Фирочка вернулась с работы на полтора часа раньше обычного времени, увешанная продуктовыми сумками.

– Как мама? – спросила она с порога.

– Ничего, – ответил Серега. – Не хуже, слава те Господи…

– Что у тебя с температурой?

– Нормальная.

– Нормальная – это сколько?

– Тридцать семь и восемь. Но было же больше!

– Ты-то хоть не свались, Серенький…

– Иди к матери, а я тебе поесть приготовлю, – сказал Сергей Алексеевич.

– Не нужно. Я на работе перекусила. Я сейчас возьму машину и поеду в колонию к Толику-Натанчику. Мне звонил Лидочкин отец и сказал, что договорился с заместителем начальника колонии по воспитательной работе – нам в порядке исключения дают внеочередное свидание с Толиком. А ты оставайся дома и паси маму. И завязывай с водкой…

– Лечусь, Фирка… Лечусь, родненькая, – дрогнувшим голосом ответил ей Серега и отвел в сторону глаза, полные слез.

Фирочка поцеловала Серегу в небритую щеку, на мгновение прижалась к нему, резко выдохнула и пошла в «детскую» к матери.

…А еще через пятнадцать минут Фирочка уже выходила из подъезда к своему «Запорожцу» с сумкой, полной разных вкусностей для Толика-Натанчика.

Сопровождал ее пожилой сосед с третьего этажа, которого Фирочка встретила на выходе и пообещала подкинуть до станции метро «Академическая»…

Очень, очень внимательно следил за ней Заяц!

Он сидел на подоконнике лестничной площадки второго этажа противоположного дома и не спускал глаз с подъезда Самошниковых.

Дома здесь стояли плотно, метрах в сорока друг от друга, разделенные «садовой» полоской у одного фасада и таким же «приусадебным» участком – у другого, стоящего напротив.

А между этими чахлыми городскими признаками природы-матушки шла узкая, с выломанными уродливыми проплешинами бывшего асфальта, искореженная до безобразия проезжая часть, где и притулился самошниковский «Запорожец».

Одет был Заяц, как и положено слесарю-сантехнику в свободное от квартирных краж и уличных грабежей время – грязная телогрейка, черный рабочий комбинезон, сапоги с вывернутыми голенищами и кокетливый вязаный разноцветный «петушок» на голове. Такая модная в То Время шерстяная шапочка для горнолыжников.

Через плечо – сумка с инструментами.

Несколько серых деревьев с голыми ветками, стоявших перед наблюдательным пунктом Зайца, слегка перекрывали подъезд Самошниковых. Поэтому лиц, садящихся в «Запорожец», Заяц так толком и не разглядел. Увидел только мужчину и женщину. И уверовал в то, что в «запор» сели матка и пахан этого полужидка Тольки Самохи и того артиста гребаного, который, перед тем как его замочили, успел «слить» бундесмарки – эту «капусту» заморскую – в Ленинград, своим…

«Два мильона! Это же обосраться можно от таких денег!… Правда, в газетке было написано – „через криминальные структуры…" А счас, бля, никто ничего даром для тебя делать не станет. Так что, считай, пол-мильона, как минимум, на „отмазки" и „отколки" разные ушло… Но полтора-то остались?!» – рассуждал Заяц.

Заяц проследил за уезжающим «Запорожцем» и спрыгнул с подоконника. Он знал, что теперь в квартире Самошниковых одна старуха – бабка того дохлого артиста и Тольки – врага до смерти!

«Счас ты у меня до жопы расколешься, жидяра старая!…» – подумал Заяц.

Вынул на всякий случай из инструментальной сумки тяжелый слесарный молоток-ручник, переложил его рукояткой вверх за пазуху, под телогрейку, и тихо стал спускаться вниз по лестнице.

На кухне Серега заварил чай из сушеного шиповника для Любови Абрамовны, налил в ее любимую кружку, положил на блюдце чайную ложку и только было собрался отнести чай в «детскую», как у входной двери раздался звонок.

– Сейчас, мама, подождите! – крикнул Серега. – Фирка, наверное, что-то забыла!…

Осторожно взял блюдечко с кружкой в одну руку, а второй открыл дверь.

Никогда в жизни Сергей Алексеевич Самошников и в глаза не видел этого шестнадцатилетнего паренька-работягу.

Не знал Сергей Алексеевич – кто стоит сейчас перед ним…

Ну, уж и конечно, не ведал, что кличка этого юного сантехника – Заяц.

Вспомнил Сергей Алексеевич, как когда-то сам таким же молоденьким водопроводчиком ходил по квартирам, улыбнулся пареньку в разноцветном «петушке» и сказал:

– Здорово! – и вопросительно посмотрел на паренька.

Вот такой встречи Заяц уж никак не ожидал!!!

На мгновение он растерялся, перетрусил чуть ли не до обморока и машинально ответил дрожащим голосом:

– Здравствуйте…

Хотел было тут же наплести, что ошибся номером квартиры, но тут с блюдца, которое Сергей Алексеевич держал одной рукой, соскользнула чайная ложечка и упала прямо на резиновый коврик в узкой прихожей.

– Извини, парень. Заходи… – сказал Зайцу Сергей Алексеевич и наклонился за чайной ложкой.

Заяц сделал шаг вперед, прикрыл за собою дверь и…

…увидел Серегину нестриженую голову у своих колен…

Не понимая, что сейчас произойдет, Заяц выхватил тяжелый слесарный молоток из-за пазухи и изо всей силы ударил Сергея Алексеевича Самошникова молотком по затылку!…

Серега выронил блюдце и кружку с заваренным шиповником и безмолвно ткнулся лицом в резиновый коврик прихожей. Но кровь его брызнула так высоко, что буквально окатила лицо и телогрейку ничего не соображающего Зайца!

Наверное, Заяц убил Серегу первым ударом…

…но он уже не мог совладать с собой и в истерическом и бессознательном исступлении продолжал бить мертвого молотком по голове…

– Это Фирочка? – послышался слабый голос Любови Абрамовны из «детской». – Фирочка, Сережа, зайдите ко мне на секунду…

Голос Любови Абрамовны вывел Зайца из состояния истерики и даже подействовал на него отрезвляюще.

«Я тебе счас покажу „Фирочка", жидовня пархатая!…» – промелькнуло в голове у Зайца.

Он хозяйственно засунул в сумку мокрый от крови молоток с прилипшими волосами Сергея Алексеевича Самошникова и закрыл входную дверь на ригельную задвижку.

Сбросил сумку с инструментами с плеча, оставил ее у двери в прихожей и пошел на крик Любови Абрамовны.

Когда он появился в дверях «детской» с брызгами Сережиной крови на лице, с окровавленными от рукоятки молотка руками, с бурыми кровавыми пятнами на телогрейке, Любовь Абрамовна онемела от ужаса.

– Деньги!… – просипел Заяц.

Трясущейся рукой Любовь Абрамовна приоткрыла верхний ящик тумбочки, где лежали остатки ее жалкой пенсии, и попыталась привстать.

Но Заяц подскочил к ней, толкнул в грудь, бросил Любовь Абрамовну на подушки и липкой от крови рукой зажал ей рот:

– Только открой пасть, сучара еврейская!…

Заглянул в тумбочку, увидел там обыкновенные советские рубли, сгреб их, засунул в карман и хлестко ударил Любовь Абрамовну по лицу:

– Ты мне, падла, лапшу на уши не вешай! Где германские деньги?!

Ничего не понимающая Любовь Абрамовна попыталась что-то сказать, но Заяц снова сильно ударил ее по лицу:

– Быстрей, сука!… Быстрей!!!

И тогда Любовь Абрамовна собралась с силами и вдруг громко позвала на помощь:

– Сережа!… Сереженька…

Непокорность старухи перепугала Зайца и привела к приступу оголтелой злобы. Он выхватил из-под головы Любови Абрамовны подушку, одной рукой схватил ее за горло, а второй притиснул подушку к ее лицу. Да еще и навалился всем телом, для верности!

– Будешь говорить?! Блядюга старая! Где бундесовые деньги?!

Но тут по телу Любови Абрамовны пробежала короткая судорога, высунулись из-под одеяла и затряслись старые худенькие ноги и замерли… А из-под подушки раздался короткий приглушенный всхрип.

– Говори, морда жидовская!… – крикнул Заяц и сдернул подушку с головы Любови Абрамовны.

Широко открытые, навсегда застывшие, красивые глаза Любови Абрамовны, почти не искаженные предсмертной мукой, смотрели в забрызганную кровью физиономию Зайца…

Заяц бросился к платяному шкафу. Он знал то, что обязан знать каждый «домушник», – деньги лохи всегда прячут в середине стопок чистого постельного белья с правой стороны. Почему с правой? Потому, что прячут в большинстве случаев правой рукой.

Зайца лихорадило… В шкафу ничего не было! Справа, между чистыми простынями и пододеяльниками, обнаружил было какой-то толстый пакет, но это оказались фронтовые письма покойного Натана Моисеевича. И письма любимой бабушке от Толика-Натанчика из колонии…

Заяц рванулся в другую комнату, к буфету… Перерыл все – и снова ничего не обнаружил! Лишь семьдесят пять рублей, отложенных на хозяйство, лежали на виду в ящике с ложками, ножами и вилками.

Только Заяц запихнул их в карман, как тут же услышал, как под окнами остановился какой-то автомобиль. Осторожно выглянул из-за занавески – не «Запорожец» ли? Неужто и бабу мочить придется?!

Но это была мусороуборочная машина. Заяц успокоился, пошел в ванную, пооткрывал там все шкафчики, ничего не нашел, но заодно и помылся. Вытерся махровым полотенцем, рукавом попытался затереть пятна крови на телогрейке…

Потом прошел в кухню, увидел на столе остатки водки, которую так и не успел допить Сергей Алексеевич, поминая старшего сына.

Нашарил в холодильнике кусок докторской колбасы, выпил оставшуюся водку прямо из горлышка, закусил колбаской, а потом вспомнил, что недавно видел в каком-то кино, как убийца протирает все, к чему прикасался. Чтобы не оставить отпечатков пальцев. И сделал так же.

Потом зачем-то вернулся в «детскую», накрыл с головой мертвую старуху одеялом – с

понтом, вроде бы сама сдохла, – и вдруг увидел на тумбочке толстый некрасивый золотой перстень.

Как он его не заметил, когда возился со старой жидовкой?!

Тот самый перстень, который Ваня Лепехин когда-то подарил Другу Натану Лифшицу на шестидесятилетие. Перстень, предназначавшийся «на черный день» Лешке Самошникову – старшему внуку, не дожившему до получения этого «наследства». Отныне принадлежащий Толику-Натанчику, младшему внуку – последнему из поколения Лифшицев – Самошниковых…

Ах, как понравился Зайцу этот уродливый золотой перстень! Он еле удержался от того, чтобы сразу не надеть его себе на руку.

Бережно засунул Заяц этот перстень в нагрудный карман рубашки под свитером и телогрейкой, прошел в прихожую, переступил через мертвого Серегу Самошникова, поднял сумку с инструментами и, стараясь не вляпаться в черную лужу крови, выскользнул из квартиры на улицу, где грохотала мусороуборочная машина, опрокидывая в себя гниющее и вонючее содержимое мусорных баков…

– Все… Все! Все!!! – задыхаясь, прокричал я. – Не хочу… Не хочу больше ничего видеть!… Не могу, Ангел! Я этого просто не выдержу…

– Успокойтесь, Владим Владимыч, успокойтесь, дорогой вы мой… – испуганно проговорил Ангел. – Пожалуйста… То, что вы видели, произошло больше десяти лет тому назад. Сейчас уже все хорошо…

– Выпить… – пробормотал я.

Я все еще видел неподвижные, широко открытые глаза мертвой Любови Абрамовны… Видел большую черную, кровавую лужу в маленьком коридорчике… А в этой луже – неузнаваемое кошмарное месиво вместо четко очерченного профиля когда-то красивого Сереги Самошникова…

– Ангел… Послушайте!… Сотворите мне какую-нибудь выпивку. К черту тоник! Никакого льда… Просто стакан водки! Умоляю…

– Владим Владимыч… Ну, возьмите вы себя в руки. Ради всего, что вам дорого. Я все для вас сделаю… Вы только подумайте – вас будет встречать ваша внучка Катя. А от вас перегаром… Или, еще чего хуже, вы и протрезветь не успеете. Представляете себе?

– Ничего, ничего, Ангел!… – быстро сказал я. – Катька поймет! Я ей потом все объясню, и она поймет… Она очень понятливая девочка!…

– Я и не сомневаюсь, – пожал плечами Ангел. – Если вы настаиваете…

– Настаиваю, настаиваю… Не хотите же вы, чтобы я сейчас отбросил копыта?! А это вполне может произойти.

– Ну, этого-то я вам не позволю, – жестко отрезал Ангел.

– Ах, вот как?! – закричал я. – Что же вы тогда-то ушами прохлопали, когда Заяц убивал Серегу и Любовь Абрамовну?

Я никому не пожелал бы такого взгляда, каким посмотрел на меня Ангел! Неприязненно – было бы самым мягким определением.

– Вы не забыли, что я тогда находился в Западной Германии и ждал документы для легализации? – наконец холодно спросил меня Ангел, отчетливо выговаривая каждое слово. – А, Владимир Владимирович?

– Простите… Я не хотел вас обидеть, Ангел. Но ОН-то куда смотрел?! Ему что – Лешки Самошникова было мало?!!

– Владим Владимыч, это все праведные заклинания, сотрясающие воздух, – не более. Сейчас вы вспомните одиннадцать тысяч убитых в Афганистане, Чечню, иракскую «Бурю в пустыне»; палестинцев, взрывающих себя в толпах израильтян; и пакистанцев с индусами, держащих пальцы на ядерных кнопках!… А потом по привычке обматерите всех сильных мира сего российского, которые теперь взапуски бегают по церквям и соборам, крестятся и ставят свечечки, стараясь не смотреть в телевизионные камеры. Мы это все уже обсуждали в начале нашего путешествия…

Конечно, я не имел права разговаривать с Ангелом в таком тоне!

Именно с этим Ангелом… Который в тринадцать лет своего отрочества открыто возмутился ЕГО равнодушием и невниманием и отказался ЕМУ служить. За что был лишен крыльев и Ангельского чина!…

Для такого поступка в тринадцать лет необходимо гораздо больше мужества, чем для усталого, привычного брюзжания в семьдесят с гаком…

– Ну, будет вам, будет, Владим Владимыч, – примирительно сказал мне Ангел, беспардонно вторгаясь в мои покаянные сомнения.

Я откашлялся, нарочито грубовато спросил:

– Где водка?

– Обещайте, что будете закусывать…

– Обещаю, обещаю. Где водка?

– Перед вами.

Невесть откуда передо мной действительно возникла тарелочка с севрюжьими бутербродами, а рядом стоял полный стакан с характерным запахом высокосортного джина.

– А что, водки не было? – тупо спросил я.

– Почему же? Просто я подумал – а стоит ли смешивать?

– Тоже верно… – Я поднял стакан. – Еще раз, простите меня, Ангел, и… в память о хороших людях. Так и хочется сказать «Господи…», а теперь и язык не поворачивается…

– Ну, это вы напрасно, – улыбнулся мне Ангел. – Важно то, что вы лично вкладываете в это – «Господи…».

Я залпом выпил половину стакана, посидел зажмурившись, дождался «внутреннего оттаивания», открыл глаза и потянулся за сигаретой.

– Вы обещали поесть немножко, – мягко остановил меня Ангел.

– Да, да… Конечно'

Я с трудом откусил от бутерброда, с еще большим трудом разжевал и проглотил этот кусок и все-таки закурил сигарету.

Ангел слегка отодвинул занавеску, посмотрел в окно, тихо произнес:

– Скоро светать начнет…

В этой фразе я почему-то углядел некий второй, скрытый смысл. Взял стакан с остатками джина, слегка отхлебнул и попросил Ангела:

– Пожалуйста, расскажите мне все остальное… Вторгаться сейчас в То Время у меня просто нету сил.

– Я не буду пересказывать все, что происходило с момента возвращения Фирочки из колонии от Толика домой и до получения ею из крематория двух урн с прахом матери и мужа… Но некоторые подробности этого чудовищного периода вы должны знать, – сказал Ангел. – На этот раз криком, матом, лестью, взятками и молитвами Лидочкиного отца, подполковника милиции Петрова, заключенный… виноват, «воспитанник» колонии усиленного режима для несовершеннолетних Самошников Анатолий Сергеевич, статья сто восьмая, часть вторая, в сопровождении двух «воспитателей» был отпущен из колонии на похороны своего отца Самошникова С. А. и своей бабушки Лифшиц Л. А., убитых при невыясненных обстоятельствах… Это – раз.

Второе: Самошникова Эсфирь Анатольевна (по паспорту – Натановна), дочь убитой Лифшиц Л. А. и жена убитого Самошникова С. А., по просьбе своего сына Самошникова А. С. не стала захоранивать эти урны в предложенных ей местах, а отвезла урны к себе домой. После чего Самошников Анатолий Сергеевич был возвращен в колонию, а его мать – Самошникова Эсфирь… не то Натановна, не то Анатольевна – с тяжелым психическим расстройством была госпитализирована в клинику неврозов имени Павлова по адресу Васильевский остров, 15-я линия, дом номер четыре.

В течение полутора месяцев пребывания в этой клинике уход за больной осуществлялся, помимо штатных сотрудников клиники имени Павлова, исключительно членами семьи сотрудника милиции подполковника Петрова Николая Дмитриевича: его женой Петровой Натальей Кирилловной и их дочерью – бывшей знакомой осужденного Самошникова А. С., ученицей седьмого класса Петровой Лидией Николаевной…

– Простите, что перебиваю вас, Ангел, – сказал я, прихлебывая «ангельский» джин и постепенно приходя в себя. – Но у меня сразу же возникают два вопроса.

– Пожалуйста, Владим Владимыч.

– Объясните мне, почему вы, сами назвав этот период чудовищным, а я бы добавил – трагическим, рассказываете мне об этом каким-то гнусным протокольным языком, старательно сохраняя в своем рассказе немеркнущий стиль детального доноса? Затем второй вопрос…

– Секунду, Владим Владимыч! – прервал меня Ангел. – Сразу же отвечаю на первый: уж если на то пошло, то это стиль не доноса, а «донесения». Я вам почти дословно процитировал донесение сотрудника отдела Комитета государственной безопасности Калининского района города Ленинграда своему непосредственному начальнику. Какой нормальный, человеческий пересказ, исполненный горечи справедливых и трагических эмоций, может соперничать по точности и лапидарности с обычным служебным донесением оперативника, честно исполняющего порученное ему задание?!

– Значит, к этому двойному убийству подключился и КГБ?

– Нет, – ответил Ангел. – Комитет, как и эта сволочь Заяц, был введен в заблуждение лихой газетной строкой о возможном перемещении огромных по тем временам денег из Западной Германии на территорию Советского Союза!… И естественно, вел в этом направлении собственную разработку. Пока не убедился в подлости автора заметки и идиотизме собственных предположений…

– Откуда вы про все это знаете? – напрямую спросил я.

– Работа у меня такая, – коротко ответил Ангел. – И второе: вас смутила фраза – «…убитых при невыясненных обстоятельствах». Так?

– Да…

– В тот момент, к несчастью, это было правдой… Замордованная диким количеством уголовных дел славной эпохи мелкого капитализма начала девяностых годов, милиция так и не смогла никого отыскать. Такой вот классический «висяк», как говорят симпатяги-сыщики из сериала «Улицы разбитых фонарей». Арестовали поначалу двух грузчиков и водителя той мусороуборочной машины, под шум которой Зайцу так легко удалось выскользнуть из квартиры Самошниковых. Продержали несколько суток, потрясли их, да и выпустили «за недоказанностью».

Я зло опрокинул остатки джина в глотку, запил неизвестно откуда появившимся горячим чаем, уже с лимоном и с сахаром, и сказал:

– А Заяц остался безнаказанным!…

Тут Ангел как-то очень нехорошо ухмыльнулся и возразил мне:

– Э, нет!… Заяц был вычислен и казнен.

И в его голосе неожиданно прозвучали жестокие и мстительные нотки, так не соответствующие моим любительским представлениям об «ангельских» голосах.

– Слава Богу!… – машинально воскликнул я.

– Вот уж КТО был тут совершенно ни при чем! – тут же проговорил Ангел. – Уж если кому и нужно поклониться в пояс, так это Лидочке… Лидочке Петровой.

Помолчал, словно раздумывал, говорить или не говорить, и добавил:

– И Толику-Натанчику…

– Как?! – поразился я.

Сексуально-половой опыт Зайца исчислялся полугодом и не блистал разнообразием.

Шесть месяцев тому назад соседка Зайцевых по лестничной площадке, владелица однокомнатной квартиры, сорокалетняя алкоголичка Тамарка, ничего не соображая, накинула драный халат на свое голое, дряблое и дурно пахнущее тело, вышла на лестницу, ухватилась за собственную дверь, чтобы не упасть, и увидела идущего к себе домой Зайца.

– Эй, пацан!… – окликнула она его. – Выпить есть?…

– Нет, – ответил Заяц и в распахнувшемся халате узрел отвислые Тамаркины груди с коричневыми сосками и толстые желтые ляжки.

– Чего зыришь? – сказала Тамарка. – Волоки поддачу на похмела – отсосу в лучшем виде.

Так с бутылки портвейна «Алабашлы» для Зайца началось постижение Извечного.

Обычно после первого стакана Тамарка отключалась, и Заяц уже ползал по ней, как хотел. Иногда даже лупил ее, чтобы она очнулась и стала подавать хоть какие-нибудь признаки половой жизни.

Зато у стихийного базарчика около станции метро «Академическая», где вечерами собирались такие же, как и Заяц, пятнадцатилетние «отморозки», Заяц со своими бесстыдно-подробными «трахательными» рассказами был в большом и завистливом почете. Тем более что в этих легендах-сказках для онанистов каждый раз присутствовали самые разнообразные объекты Зайцевых упражнений – девочки «целки-невидимки», и опытные красотки-стюардессы, и богатые зрелые матроны, так охочие до юного Заячьего тела… И даже одна молодая жена генерала. Имен Заяц не называл – мужчина должен оставаться мужчиной. Только говорил, что шворил их как хотел – во все дырки!

На самом же деле все легендарные дамские персонажи из рассказов Зайца о половых утехах имели одно и то же опухшее от пьянства лицо сорокалетней несчастной Тамарки – грязной, неизлечимо больной алкоголизмом, вконец спившейся бабы.

Больше у Зайца никогда никого не было. В этом смысле.

Поэтому, когда Заяц, болтаясь вечерком у «Академической», неожиданно увидел Лидочку Петрову, он буквально прибалдел!

После того, что произошло в квартире Самошниковых, Заяц какое-то время отсиживался под Вырицей – у бабки. Проведал старуху, помог по хозяйству.

Первые пару недель на каждый стук вскакивал, руки тряслись, сердце из груди выпрыгивало…

Ночами во сне кричал, плакал, дергался, дышал тяжело.

– Ты чего? – удивлялась бабка.

– Живот разболелся, – отвечал ей Заяц.

А сам все пытался вспомнить – куда он тот молоток выбросил? То, что он его, с окровавленной ручкой и прилипшими седоватыми волосами, кажется, выкинул, – это он вроде бы помнил… А вот куда, когда – совсем из башки вылетело. Как отрезало. Бывает же…

На третью неделю затих, только еще во сне разговаривал. А днем все перстень тот золотой втихаря примерял.

А потом и вовсе вернулся в Ленинград. И снова зачастил к кинотеатру «Современник» и к станции метро «Академическая», где кучковались свои – «деловые».

Слова «крутой», «прикольный», «продвинутый» в то время еще не появились в журналистском словаре «великого и могучего». Они только-только входили в полублатные и частно-торговые круги.

Но после того, как Заяц раздробил голову взрослому мужику и задушил старуху еврейку (при вскрытии выяснилось – он ей еще и шейные позвонки сломал!…), он вполне законно мог называть себя «крутым». Но где? Кому об этом скажешь?! Тамарке? Так она по пьяни и не врубится, лярва старая… Да и не будет ее теперь долго.

Заяц, как вернулся от бабки из-под Вырицы, тут же захотел потрахаться. Взял в магазине пузырь портвешка «Три семерки», позвонил к Тамарке, а той и нету. Отправили, беднягу, на принудительное лечение.

Пошел к «Академической», с одним корешком приняли из горла этот портвешок, и тут Заяц увидел выходящую из метро Лиду.

Из– под зазывно коротенькой расклешенной юбочки выглядывали замечательно красивые Лидкины ноги. Вся ее стремительная, ладненькая, рано сформировавшаяся фигурка произвела на Зайца неизгладимое впечатление!

И пошел Заяц за Лидочкой по всему Гражданскому проспекту до улицы Фаворского, где жили Петровы.

Шел хмельной и распаленный – все воображал, как будет задирать ей юбчонку, трусики стаскивать, как вломится в нее, как…

А если «по-хорошему» не даст, так Заяц и «перо» к боку может приставить… Не посмотрит, что ее пахан в ментовке амбалит. Куда она, сучка, денется?! Это еще доказать надо, что не по «обоюдному согласию»… Заяц – крутой! Заяц подкованный – будьте-нате!

Но Лидочка уже заметила идущего за нею Зайца и крепко сжала в кармане милицейский баллончик с «Черемухой», которым ее снабдил отец за счет спецслужбы Главного управления внутренних дел Ленинграда и Ленинградской области.

Шел Заяц за Лидочкой Петровой и думал, что если так уж получилось, что, замочив Толькиного пахана и бабку, он вроде как бы начал мстить Самохе за тот удар отверткой в живот, то вот и эту телку Толикову нужно будет отхарить так, чтобы все пацаны об этом узнали, тогда Самоха закается за отвертку хвататься!… А то пацаны вчера базарили, что вроде малолеткам амнистия корячится и этот хмырь болотный Самоха вполне может до срока выскочить. Говорят, его даже на похороны привозили под конвоем.

Вот когда Заяц вдруг почувствовал, что панически боится встречи с этим полужидком – Толькой Самохой! Его даже затошнило от страха, но…

…Но тут я прервал Ангела:

– У меня такое впечатление, Ангел, будто мне насильственно поменяли соседа по купе.

– То есть? – не понял Ангел.

– В рассказе об этом страшненьком и омерзительном Зайце я слышу другой голос, иную лексику… Целые фразы – будто выдернуты из отвратительного мира пятнадцатилетних Зайцевых, которым, наверное, и по сей день несть числа…

– Тут вы ошибаетесь, Владим Владимыч, – не согласился со мной Ангел. – Сегодня и лексика сменилась, и детки стали другими – с приглушенными эмоциями, расчетливее, прагматичнее. Может быть, от этого – еще страшнее. А то, что в моем рассказе вам послышался чужой голос и иной язык, так это вы в очень небольшой степени услышали самого Зайца, ощутили ход его мыслей… Как говорится, «для полноты постижения внутреннего мира героя». Еще раз повторяю: в очень небольшой степени! Не вошли в его Заячий мир, а всего лишь прикоснулись к самому его краешку…

– Ага… Понятно, – сказал я, прихлебывая остывший чай. – Но этого прикосновения мне оказалось вполне достаточно.

– Я так и думал, – кивнул мне Ангел. – На чем мы остановились?

– Вы сказали, что Зайца даже затошнило от страха, но… И тут влез я.

– Ясно! Будете дальше слушать или передохнёте?

– Я весь внимание.

…Однако впереди Зайца шли такие прелестные ножки, что Заяц подавил в себе мучительное состояние испуга от возможной встречи с Толиком Самошниковым и решительно окликнул Лидочку:

– Эй, Петрова!

Лидочка словно ждала этого окрика. Остановилась, повернулась к Зайцу, сказала насмешливо:

– Вот и ладушки!… А то я все думаю – чего это Заяц от самого метро за мной плетется? Может, чего сказать хочет?

Заяц подошел к ней. В холодном воздухе почувствовал тонкий аромат взрослых, женских духов, которые ко дню рождения Лидочке подарила Эсфирь Анатольевна.

Потянул Заяц носом, блаженно прикрыл глаза и, не скрывая своего восхищения, сказал фразу, исполненную глубочайшего и многогранного смысла:

– Ну, ты даешь, Петрова!

На что Лидочка приветливо улыбнулась Зайцу и тут же ответила:

– Но не всем.

Начиная с пятого класса у девчонок это была «школьно-домашняя» заготовочка, но действовала она на мальчишек безотказно!

Заяц заржал, придал голосу искусственную хрипотцу, эту обязательную блатнячковую детальку, и спросил с ухмылочкой:

– Ну а мне?

Лидочка подавила приступ отвращения, зачем-то еще приветливее включилась в игру. Не понимала – зачем, но откуда-то знала: «Сейчас так нужно!…»

Заяц шикарным жестом достал из кармана пачку «ВТ» и зажигалку:

– Аида за киоск, покурим.

– Бросила, – сказала Лидочка.

– Давно? – весело спросил Заяц.

– Четырнадцатый год уж пошел.

Заяц осмыслил шуточку, рассмеялся шагов через десять:

– Ну, давай, я покурю в затишке. Побазарим…

– Некогда, Заяц, некогда, домой пора.

– Чего ты все Заяц и Заяц?… Я же – Митя.

– Ну, Митя, – согласилась Лидочка. – Какая разница, Заяц?

– Я провожу?

– Проводи, черт с тобой.

Заяц почти уверовал в успех своего будущего полового предприятия и подумал: «Недельку сам ее буду дрючить, а потом соберу пацанов, и на „хор" пустим. То-то Самоха обрадуется, когда узнает, как его сучку в очередь драли!…»

Дошли до Лидочкиного дома, остановились у подъезда. На лестницу Лидочка Зайца не пустила.

– Отец выйдет – никому мало не будет, – сказала Лидочка, точно зная, что отец сегодня до утра не вернется домой.

– А ты откуда так поздно? – спросил Заяц.

– С Васильевского. Из больницы, – устало проговорила Лидочка. – Ты разве ничего не знаешь про Самошниковых? Брат не говорил?

– Чего-то слышал… – У Зайца даже спина похолодела. – Но меня в это время в городе не было. Я ничего не знаю…

«ОН УБИЛ!!!» – вдруг промелькнуло в голове у Лидочки.

Заяц раздергался, снова достал сигареты. Нервно прикурил от зажигалки, и вот тут, при свете грязной, слабенькой лампочки, висящей под козырьком подъезда, Лидочка увидела на правой руке Зайца, на среднем пальце, хорошо знакомый ей толстый некрасивый золотой перстень!…

Тот самый перстень, который месяц тому назад еще живая, не убитая Любовь Абрамовна показывала Лидочке и рассказывала о нем грустную семейную историю. Историю именно этого толстого золотого не очень красивого кольца…

Внутри у Лидочки все затряслось, задребезжало, истошный крик буквально рвался у нее из груди, но она с величайшей мукой сдержала себя, потрясенно покачала головой и мягко взяла правую руку Зайца в свои теплые ладони.

Подняла руку Зайца с кольцом к несильному свету лампочки, освещавшей подъезд, сказала медленно, распевно:

– Ну ты и крутой, Заяц… Ах ты ж Заяц, Заяц… Ну, крутизна!… Так ты, говоришь, – Митя?… Да?

– Ага, – подтвердил Заяц.

И все разглядывала и разглядывала Лидочка этот перстень на среднем пальце Заячьей правой руки… И все пыталась представить себе – как этот Заяц убивал Сергея Алексеевича и Любовь Абрамовну.

– Нравится? – тщеславно спросил Заяц.

Лидочка перевела дух, с трудом выговорила:

– О… О… очень!…

Близость Лидочки и запах ее взрослых духов сводили Зайца с ума! Такого с ним еще никогда не было… Интересно, Самоха уже сломал ей целку или он, Заяц, будет у нее первым?…

Он воровато оглянулся вокруг, никого не увидел и притиснул Лидочку к стенке. Задышал ей в лицо табаком и портвейном:

– Будешь со мной – все твое будет!…

– Буду, – словно эхо, шепотом откликнулась Лидочка. – А где?

– Не боись, завтра придумаем…

Он уже чувствовал тугие Лидочкины бедра, через куртку мял ее грудь левой рукой, а правой хотел было залезть ей под юбку, но Лидочка так и не выпустила из своих рук его пальцев, средний из которых был так великолепно украшен толстым золотым перстнем!

– Ах какой ты крутой, Заяц… – шептала Лидочка. – Ты не думай – где… Приходи завтра на Гжатскую, в десять вечера… В гаражи. Я тебя там буду ждать… Папа все равно нашу тачку продал, и гараж пустой. Хорошо?

– Нет вопросов!… – прохрипел Заяц.

– Только приходи вот так же, как сейчас… – прошептала Лидочка Зайцу и осторожно высвободилась из его объятий.

– Это как? – не понял Заяц.

А Лидочка все никак не могла выпустить правую руку Зайца!

– Ну, вот как сейчас – с этим колечком… Оно тебе так идет! Ты с ним такой крутой… Мужчина. Только никому… Слышишь? Никому! А то все испортишь…

– Об чем базар, Петрова?! Сукой буду… Век свободы не видать, в натуре!…

– Слушай, как тебя… Митя! По тебе, наверное, все девчонки с Гражданки сохнут? – Лидочка даже улыбнулась кокетливо и наконец выпустила руку Зайца.

– Есть маленько! – польщенно соврал Заяц.

– Так вот, Митя-Заяц. – Лидочка набрала код замка своего подъезда. – Попрощайся с ними. Теперь я к тебе больше никого не подпущу…

– А мне, кроме тебя, никто и не нужен! – искренне воскликнул Заяц.

– Ну, вот и ладушки, – почти спокойно сказала Лидочка. – Завтра в десять, на Гжатской. Гараж номер шестьдесят четыре. Не опаздывай. И чтобы – никому!… Понял?

– Поддачу взять? – деловито спросил Заяц.

– А как же?! – сказала Лидочка. – Не на сухую же… Привет!

И вошла в свой подъезд, оставив на улице ликующего и распаленного Зайца.

– Дай червончик, мамуль. Мне нужно за школьные завтраки в столовку заплатить за две недели вперед, – утром, перед уходом в школу, попросила Лидочка.

– Тихо ты, чучело! Отец только недавно заснул после дежурства, – цыкнула на Лидочку Наталья Кирилловна и выдала Лидочке десять рублей.

Лидочка чмокнула мать в щеку и выскочила из дому.

Но ни о какой школе сегодня не могло быть и речи!

Через десять минут Лидочка уже по-хозяйски открывала пустую, осиротевшую самошниковскую квартиру ключами, которые ей оставила Эсфирь Анатольевна.

В большой комнате Лидочка вывалила на стол из своей спортивной сумки все учебники и тетрадки, карандаши, ручки и аккуратный мешочек со «сменной обувью».

Прошла в бывшую «детскую» и распахнула створки платяного шкафа с «вольной» одеждой Толика-Натанчика…

…А еще спустя три часа, примерно в то время, когда у Лидочки Петровой в школе на Бутлерова должен был начаться четвертый урок…

…в шестидесяти километрах от славного города трех революций Ленинграда, в воспитательной колонии усиленного режима для несовершеннолетних преступников «воспитаннику» Самошникову кто-то тихо шепнул на ухо:

– Вали к «амбразуре». Там твоя приехала…

«Амбразурой» назывался тщательно закамуфлированный лаз под бетонным забором, опоясывающим всю территорию колонии. Скрывался лаз прямо за строящейся часовней.

Толик был бригадиром на этой «стройке века», пользовался высоким расположением и покровительством священника местного прихода – идейного вдохновителя возникновения часовни на этом островке «детских заблудших душ»…

А посему появление там Толика Самохи даже во внеурочное время ни у кого не могло вызвать больших подозрений.

В недостроенной часовне Лидочка рассказала Толику все…

Толик стоял перед ней в своей казенной серо-зеленой робе с белым тряпочным номерком отряда, пришитым над левым нагрудным карманом «клифта». Молчал тяжело, смотрел в землю, себе под ноги.

Лидочка прохянула ему сумку:.

– Переоденешься, когда поедешь, а то в этом – загребут.

Толик молча взял сумку с вещами.

– Вот тебе семь рублей. На автобус и электричку. В оба конца.

Так же молча Толик сунул деньги в карман.

– Ключ будет под резиновым ковриком у входа. Там навесного замка нет – ригель. Откроешь, положишь ключ обратно под коврик. Войдешь и запрешься изнутри. Заяц придет, я сама снаружи гараж открою. Но ты будешь там за час, понял? Мало ли что?… Одной мне, наверное, с ним не справиться… – виновато сказала Лидочка.

– Совсем спятила? Это МОЕ дело, – впервые произнес Толик.

– Наше, – твердо поправила его Лидочка. Подумала и добавила:

– А может быть, лучше папе сказать? Они его возьмут и запросто расколют. Он очень психует…

– Сама же сказала – это НАШЕ дело, – ответил ей Толик. – Иди. Я жду вас в гараже. Деньги есть на билет?

– Есть, есть, не волнуйся. Шестьдесят четвертый. Запомнил?

– Да. Но в шестьдесят четвертом ведь…

– Вот именно поэтому! – прервала его Лидочка.

Она очень привычно, как мужняя жена, поцеловала Толика и через лаз выскользнула с территории колонии «усиленного режима».

Не оставалось у Лидочки ни одной копейки ни на автобус, ни на электричку. Она добралась до шоссе и стала, весело улыбаясь, махать рукой проходящим легковым машинам.

Тут же притормозила черная «Волга» с областными номерами. Молоденький паренек открыл пассажирскую дверцу, крикнул:

– В Ленинград?

Лидочка весело кивнула ему головой. Ах, как понравилась шоферу эта девочка…

– Залезай!

Лидочка моментально запрыгнула на переднее сиденье, скромно одернула юбочку и спросила:

– Это ваша собственная?

Парень рассмеялся, не стал врать:

– Была бы моя собственная, стал бы я калымить?!

– А вы за деньги возите? – Лидочка сделала удивленные глаза.

– А ты как думаешь?

– Тогда остановите, пожалуйста, – «огорченно» попросила Лидочка. – У меня нет денег расплатиться с вами.

Трюк был двухступенчатым, проверенным и безотказным.

– Платы бывают разные, – проворковал шофер и положил руку на Лидочкино колено.

Вот и подоспело время для второй ступени!

Лидочка ласково и осторожно убрала руку шофера со своего колена и сказала так, будто это только что пришло ей в голову:

– Ой, я знаю, что мы с вами сделаем!… Вы довезете меня до Литовского проспекта угол Обводного – там Управление «спецслужбы» милиции ГУВД, а мой папа заместитель начальника этого Управления. Я возьму у него деньги и заплачу вам. Хорошо?

– О, чтоб тебя… – вздохнул шофер и легкомысленное настроение сразу же его покинуло. – Какие деньги?… О чем вы? Шутка.

– Да? – радостно переспросила Лидочка. – Ой, спасибо! Вы такой милый… Можно я музычку включу?

Лидочка просто светилась благодарностью!

– Ну, прохиндейка! – поразился парень. – Включай, куда денешься…

В трех рядах одноэтажных кооперативных гаражей на Гжатской улице, граничащих со знаменитым и ужасно секретным научно-исследовательским институтом, гараж номер шестьдесят четыре не принадлежал никому.

Там была автомастерская для членов кооператива. Со всем, что положено и необходимо -

«смотровая яма» со ступеньками вниз и освещением, верстаки с тисками, баллоны с газом и кислородом для сварки металла, а под потолком, на вмазанной в стены двутавровой балке, электрический тельфер с блоками и крюком для поднятия тяжестей…

Еще в позапрошлом году майор Петров (тогда Николай Дмитриевич был еще майором…) попросил у председателя кооператива ключ от шестьдесят четвертого ремонтного бокса – заменить диск сцепления на своем очень стареньком «жигуленке» первой модели.

В этом поистине советском «гаражном празднике жизни», позволяющем хоть на время забыть обо всем на свете, включая постоянную нехватку денег, дураков-начальников, мелкокалиберные семейные неурядицы и пустынную ясность магазинных полок, участвовали друг-приятель и соученик дочери майора Петрова, одиннадцатилетний Толик Самошников, и его отец – высокий, спокойный и застенчивый Сергей Алексеевич.

По окончании ремонта дети получили на кино и мороженое, а отцы вскрыли баночку «частика в томате», нарезали хлебца, по-братски разделили одну луковицу пополам и, как говорится, разлили по стаканам…

Оба помнили, как в полночь закрывали гараж-мастерскую на все замки, как шли по домам, тихонько неся по пням и кочкам всю, мать ее, Власть Советов, а вот куда потом делся ключ от шестьдесят четвертого бокса, никто из них дня три и вспомнить не мог!

Тогда майор Петров позвонил председателю кооператива и повинился:

– Олег Васильич! Петров Николай Дмитриевич беспокоит. Тут такая накладочка получилась, понимаешь… Ключ я от ремонтного бокса посеял. Но ты, Олег Васильич, не волнуйся. Будешь менять замок – я все оплачу, что потребуется.

– А ни хрена не потребуется, Николай Дмитриевич, – успокоил майора председатель. – Я ж тоже – не с крыши упавший! Я когда этот замок делал у себя на заводе, я ж к нему трое ключей заготовил. Так что ты, Николай Дмитриевич, не убивайся. Хрен с ним, с тем ключом…

Спустя полгода ключ нашелся. Он был обнаружен в старой курточке Николая Дмитриевича, которую он надевал только во время возни с автомобилем. Но к тому времени Петров уже счастливо продал свою развалюху и безуспешно копил деньги на новый, хоть, какой-нибудь автомобильчик.

Он тут же позвонил председателю гаражного кооператива и радостно сообщил, что ключ от ремонтного бокса все же отыскался!

– Нехай у тебя будет, – сказал Олег Васильевич. – Купишь новье, захочешь повозиться, а ключ у тебя уже есть…

…Лидочка вернулась домой, когда родители были еще на работе. Она тут же разыскала этот ключ в отцовском столе, а заодно прихватила оттуда настоящие наручники с ключиком. Наручники сунула в карман куртки, а крохотный ключик – себе в лифчик. Лидочка уже полгода, как гордо носила лифчики…

Отложила кусок батона и, жуя на ходу, помчалась на Гжатскую.

Счастье, что гаражи были неохраняемы и в это время дня там не было ни одной живой души! Никто не видел, как Лидочка положила ключи под почти истлевший резиновый коврик у шестьдесят четвертого бокса.

Чтобы ни на кого не наткнуться на обратном пути, Лидочка перелезла через институтский забор, нахально прошлась по всей совершенно секретной территории института и благополучно оказалась на Гражданском проспекте.

До условленного «свидания» с Зайцем оставалось четыре часа.

Для стопроцентного успеха затеянного предприятия по обоюдосогласному совокуплению с Лидочкой Петровой – «лицом, не достигшим половой зрелости», статья 119 УПК РСФСР 1964 года: лишение свободы до трех лет, а сопряженное с удовлетворением половой страсти в извращенных формах (на что Заяц рассчитывал особо!) до шести лет, тьфу-тьфу, чтобы не накликать!… – Заяц не поскупился на тридцатиградусный желто-зеленый ликер «Бенедиктин» и пятидесятиграммовую плитку шоколада «Аленушка».

А там, как положено, – телке полстакана в глотку и… понеслась по проселочной!…

Вооруженный столь сильнодействующими средствами «любви», Заяц прибыл к гаражу номер шестьдесят четыре ровно без пяти минут десять вечера.

Был приодет в «фирмовое» шмотье с последнего «скока» в хату одного фраера из филармонии. Так повезло – размер в размер! Что-то толкнул, чего-то себе оставил… Ну, и перстенек – «рыжье» старухино – на среднем пальце. Перед выходом из дому глянул на себя в зеркало. Права эта сучоночка ментовская – круто выглядывает Заяц! Очень круто.

От мыслей о том, что он будет с этой Петровой через полчаса делать, весь низ живота заломило, мошонка затвердела, как каменная.

– Вот и Зайчик явился… – неожиданно услышал он сзади.

Заяц резко повернулся. Лидочка стояла перед ним, улыбалась приветливо, а сама очень внимательно оглядывала Зайца.

– Ты чего? – насторожился Заяц.

И ведь точно уловил Лидочкино напряжение и нервозность!

Но она уже сумела взять себя в руки, увидела на пальце Зайца толстый золотой перстень, еще раз осмотрела Зайца с головы до ног и, как вчера вечером, сказала протяжно:

– Ах какой ты крутой, Заяц… Ну, просто отпад.

Заяц подумал: «Прибалдела телка!…» И сказал севшим от желания голосом:

– Красиво жить не запретишь!

– И сказал-то как здорово, – удивилась Лидочка. Она нагнулась, отбросила старенький резиновый коврик у входа в гараж, увидела, что ключ лежит не на том месте, куда она положила его четыре часа тому назад. Значит, Толик-Натанчик уже там, внутри…

– Чего же это вы так лохово ключи оставляете? – хозяйственно спросил Заяц. – А если кто чужой надыбает?

– У нас брать нечего, – беспечно сказала Лидочка. – Машину мы продали…

Руки у нее предательски тряслись, она никак не могла вставить большой плоский и длинный ключ в прямоугольное отверстие металлической двери гаража.

– Дай-ка сюда, тетеря! – грубовато, по-мужски сказал Заяц.

Забрал ключ у Лидочки, ловко воткнул в отверстие, утопил его до самого конца и распахнул двери в темный гараж. Вытащил ключ, отдал Лидочке и спросил:

– Где у вас свет зажигается?

– Подожди, – прошептала Лидочка. – Двери только закрою…

Она прикрыла тяжелую железную дверь, обшитую изнутри толстыми досками, закрыла ее на ригельный засов и для верности завинтила внутренний стопор замка.

Потом осторожно, чтобы не звякнуть, вынула из кармана милицейские наручники, прижалась сзади к спине Зайца и провела свободной рукой по вздыбившейся ширинке Зайцевых брюк.

– И все-то ты можешь, Зайчик… – прошептала она ему сзади на ухо.

Ошалевший от желания Заяц боялся пошевелиться. В невиданном блаженстве он даже зажмурился в темноте. Только протянул руки назад, цепко ухватил Лидочку за бедра и еще крепче притиснул ее к себе.

Но Лидочка слегка высвободилась из рук Зайца, заведенных назад, и аккуратно защелкнула наручники на его запястьях.

– Эй!… – в диком испуге рванулся Заяц. – Ты чего?! Ты что, блядюга?!! Зарежу суку!!! Шуточки, в рот вас всех!…

Но тут в гараже зажегся свет и Заяц увидел Толика-Натанчика с газовой горелкой в руках. Толик стоял спиной к двери, перекрывая собою замок. Он спокойно чиркнул спичкой и зажег сварочную горелку. Отрегулировал подачу газа и кислорода и установил на конце горелки короткое синее пламя, способное пополам разрезать автомобиль.

– А-а-а-а!… Падлы поганые!… – в ужасе закричал Заяц и бросился к выходу.

Но Толик ногой отбросил Зайца от дверей в глубину гаража, подошел к нему, поднес к носу Зайца горелку, подвывающую жутковатым голубым пламенем, и негромко сказал:

– Не ори, сявка. Закрой пасть. Дернешься, весь фейс сожгу. Лидуня, подставь под него табуретку.

Лидочка усадила Зайца на табурет, обрывком электрического провода примотала его ноги к нижним перекладинам и посмотрела на Толика. Увидела его в домашней «вольной» одежде и уж совсем не во время подумала: «Боже мой, как он из всего вырос!… Ему же все коротко – и рукава, и брюки…»

Толик передал грозно шипящую горелку Лидочке:

– Подержи-ка. Осторожнее – не обожги себя. Будет дергаться – сразу по глазам ему!

– Ребята… В натуре!… За что?! – рыдал от страха Заяц.

Толик пошуровал у него за пазухой, вытащил бутылку с ликером. Откупорил ее и сунул горлышко бутылки в рот Зайцу:

– Пей.

Заяц стал судорожно глотать густую зеленоватую жидкость. По гаражу разливался аромат карамели. Попытался было Заяц отдернуть голову, полился ликер по подбородку за воротник курточки того фраера из филармонии.

– Пей! – негромко приказал Толик-Натанчик. Заяц захлебнулся, закашлялся:

– Дай передохнуть, Самоха… Не могу… Помоги-те-е-е-е!… Я больше никогда не буду…

– А больше и некого, – тихо сказал ему Толик. – Все уже мертвые.

– Я не убива-а-ал!!! Я не… Вы чё?! Я не убивал никого!… Это не я… – хрипло и тоненько завизжал Заяц.

– Пей. – Толик снова воткнул в рот Зайца горлышко бутылки.

Заяц забулькал, его вырвало, но Толик был неумолим. Он заставил Зайца допить бутылку всю до конца и аккуратно поставил ее на верстак.

– Колечко не жмет? – спросил он у Зайца.

Тот сидел прикрученный к табуретке, со скованными сзади руками, глаза вылезали из орбит, подбородок и куртка были залиты рвотными массами и липким ликером.

– Я спрашиваю, колечко моего деда, Натана Моисеевича Лифшица, тебе не жмет? – почти неслышно снова спросил Толик. – В самый раз?

– Снять? – деловито спросила Лидочка.

– Сними. Он же тебе вчера обещал все сам отдать. Да, Заяц?

Лидочка зашла за спину Зайца, легко стянула большое нелепое золотое кольцо с его тощего пальца, отдала Толику. И сказала Зайцу:

– А теперь расскажи нам, как ты убивал Сергея Алексеевича и Любовь Абрамовну.

– Я не убивал… Так получилось… Я не хотел!… Отпустите меня!… – пролепетал Заяц.

– Сейчас отпустим, – пообещал ему Толик. – Дай горелку, Лидочка. Чего зря кислород тратить. Он у нас теперь послушный будет. Да, Заяц?

Заяц молчал. Он был в полуобморочном состоянии от ужаса и просто не мог ответить.

– Да, Заяц? – уже громче повторил Толик и перекрыл подачу газа и кислорода в горелку. В гараже воцарилась тишина.

Заяц согласно закивал головой.

– Поверни голову, Заяц. Посмотри на тельфер. Знаешь, что такое «тельфер»? – тихо говорил Толик, но в его голосе время от времени проскальзывали нервные, звенящие нотки.

Заяц послушно обернулся и увидел, что на крюке подъемного тельфера закреплен белый капроновый буксировочный автомобильный трос, с большой, мягкой, скользящей петлей на конце.

– Это чё?… Чё это?! Вы чё?… – быстро забормотал Заяц и неожиданно тоненько прокричал: – Я же привязанный!…

– Ничего, – сказал ему Толик-Натанчик. – Мы тебя потом развяжем.

Он взял колодку включения тельфера на длинном кабеле. На колодке были две кнопки – черная и красная. Толик нажал на черную кнопку: тельфер включился, загудел и стал медленно опускать крюк с закрепленным на нем капроновым тросом с петлей.

Когда петля опустилась совсем низко, Толик отпустил черную кнопку. Гудение электрического мотора под потолком гаража прекратилось, и стало слышно тихое, почти бессознательное оханье Зайца.

Толик поднял капроновую петлю, накинул ее на шею Зайцу и снова взял в руки колодку включения с двумя кнопками – черной и красной.

И в полный голос Толик-Натанчик Самошников приказал Зайцу:

– Посмотри на меня, тварь! Подними голову! Смотри на меня!!!

Заяц очнулся, поднял бессмысленные глаза на Толика.

– Ты мою мать «жидовкой» обозвал, помнишь? А потом из-за тебя умер мой дед. Ты задушил мою бабушку и убил моего отца. И мы тебя приговорили, Заяц.

Толик легонько нажал на красную кнопку. Снова загудел электрический тельфер и подтянул провисающий капроновый трос с петлей на шее у Зайца.

Когда трос натянулся и Зайца стало опрокидывать вместе с табуретом, Толик отпустил красную кнопку.

Лидочку трясло, как в лихорадке! Она тяжело дышала, руки были сжаты в кулаки так, что костяшки пальцев стали иссиня-белыми…

– Ты все понял, Заяц? – Голос Толика вибрировал от напряжения и срывался на крик. – Все?!!

Но Заяц уже не мог ответить. Только просипел жалкую фразу из детства:

– Я больше не буду…

– Это точно, – почти спокойно произнес Толик-Натанчик и нажал на красную кнопку.

Последний предсмертный хрип Зайца слился с гудением электрического мотора гаражного тельфера.

Когда тело перестало содрогаться и повисло неподвижно, искореженное судорогой смерти, Лидочка достала из лифчика маленький ключ от наручников и Толик снял их с рук мертвого Зайца.

Ноги Зайца все еще оставались привязанными к нижним перекладинам табуретки. Освобожденная от веса Зайцева тела, табуретка опрокинуто болталась вверх тормашками и скреблась о дощатый пол ремонтного бокса.

Толик размотал электрический провод, которым Лидочка привязывала ноги Зайца к табуретке, свернул его и бросил на верстак. А табуретку аккуратно поставил на прежнее место.

И тут увидел, что Лидочка едва стоит на ногах и не может отвести глаз от тихо покачивающегося тела. Толик взял ее за руку, усадил на ту же табуретку, сказал:

– Не смотри. Скоро пойдем. Отвернись…

Он пошарил под верстаком, где стояли несколько канистр.

Брал одну за другой, взбалтывал, слушал – есть ли там горючее. В третьей канистре услышал всплеск. Вытащил ее, открыл, намочил тряпку бензином и протер колодку тельфера. А потом все, к чему прикасались и он, и Лидочка…

Остатками бензина полил почти весь пол. Помыл и бутылку от «Бенедиктина». Вытер насухо, всунул внутрь бутылки отвертку и, не прикасаясь к ней, несколько раз плотно прижал ее к мертвым ладоням и пальцам Зайца. Да так, отверткой, всунутой в горлышко, и поставил бутылку на пол. Вытер ручку отвертки, этой же тряпкой взял тельферную колодку с кнопками, отпечатал на ней следы рук Зайца и повесил кабель с колодкой на его мертвое плечо…

Лидочка следила за всем этим и ощущала, что в замедленно-расчетливых действиях и движениях Толика-Натанчика нету сейчас никакого мужественного спокойствия! Наоборот, у нее на глазах с Толиком сейчас происходила страшная внутренняя истерика, поставленная с ног на голову!!!

У кого-то от сознания содеянного и непоправимого такое проявляется в слезах, криках, рыданиях… А у кого-то – вот так, как сейчас у Толика-Натанчика. И от этого не менее жутко! Может быть, это и есть самое чудовищное состояние паники? Но если она сейчас не взрывается изнутри, не выплескивается наружу, то, вероятно, в этот момент присутствует еще более могучее ощущение – сознание Исполненной Справедливости! Как бы это ни выглядело со стороны…

– Я не уверен, Владимир Владимирович, что в тот момент Лидочка рассуждала именно так – логически выстраивая сиюсекундную линию психологического поведения Толика Самошникова. Но то, что она чувствовала это подсознательно, за это я вам ручаюсь! В конце концов, спустя несколько лет она сама говорила мне об этом… – сказал мне Ангел.

– Дальше… – еле выдохнул я.

…Свет в гараже потушили, дверь оставили незапертой и ушли напрямик, через забор научно-исследовательского института.

В квартиру Самошниковых явились к одиннадцати.

– Пойду руки помою, – смущенно сказал Толик и заперся в ванной.

Через тонкую дверь Лидочка слышала, как его рвало. Выворачивало наизнанку…

Позже слышала, как Толик глухо и надрывно рыдал, наверное, зарывшись лицом в старый махровый халат своей бабушки – Любови Абрамовны. Уж как Толик не хотел, чтобы Лидочка слышала его рыдания!… А они все рвались и рвались у него из груди…

Потом затих. Пустил душ… Наверное, стал раздеваться.

А Лидочка Петрова стояла, смотрела на две некрасивые крематорские урны с прахом Сергея Алексеевича и Любови Абрамовны и думала о том, что вполне может не получиться похоронить эти урны в деревне Виша, в доме, который подарил Толику Самошникову старый друг их семьи – дядя Ваня Лепехин. А Толик так хотел этого… Потому и упросил мать оставить урны пока в доме. Он, дескать, освободится, переедут они в деревню, а там в саду и похоронят. Чтобы всегда были рядом.

А вот если теперь все откроется и они оба попадут в тюрьму?…

Но в эту секунду из-за двери ванной раздался голос Толика:

– Лидуня! Принеси чистое полотенце. И трусики. Они лежат…

– Знаю я, где они лежат! – крикнула ему Лидочка.

…Из ванной Толик вышел в одних трусах и в бабушкиных шлепанцах. Прилизанный, розовый, с запухшими веками. Одежду нес в руках.

– Так душно в ванной, не продохнуть, – сказал Толик, отводя глаза в сторону. – Пойду к бабуле, там оденусь…

– Подожди! – вдруг решительно и нервно сказала Лидочка. – Подожди ты одеваться!…

Она подошла к нему вплотную, обняла, прижала к себе его сильное, тренированное, мальчишеское тело и, целуя его в шею, глаза, нос, плечи, зашептала срывающимся голосом:

– Толик… Миленький мой! Любимый!… Давай поженимся!… По-настоящему… Ну пожалуйста, давай поженимся! Я умру без тебя…

– Ты что, Лидка?! – опешил Толик. – Кто же нам разрешит?! Нам же еще столько ждать надо…

– Да наплевать!… Наплевать мне… Я не могу ждать! Мы через неделю уже в тюрьме сидеть будем за этого Зайца… Я не хочу ждать! Не хочу, чтобы кто-то другой!… Я только с тобой хочу… – бормотала Лидочка, тащила Толика к дивану и на ходу лихорадочно стаскивала через голову свитер, маечку, срывала с себя свой дурацкий лифчик. – Расстегни сзади! Помоги, Толинька… Пусть все будет по-взрослому! Я с тобой хочу быть всегда. Ты меня любишь? Ты любишь меня, скажи, Толинька, Натанчик ты мой родненький?! Ну, давай… Давай, не бойся! Я все вытерплю… Я даже не крикну, Толька! Не думай ни о чем, Толинька-а-а!…

Спустя час одетая и причесанная Лидочка позвонила домой.

– Ты где шляешься? – закричал Николай Дмитриевич. – Хочешь, чтобы я тебя выдрал как Сидорову козу?!!

– Не кричи, – строго сказала ему Лидочка. – Так надо было. Мама дома?

Что-то в голосе дочери заставило подполковника милиции сбавить тон:

– Нету мамы! К счастью… На дне рождения у тети Вали. А то бы она уже с ума сошла!…

– Очень хорошо, – сказала Лидочка. – Оставь ей записку, что я с тобой. Придумай, что хочешь. А сам одевайся и иди к Самошниковым.

– Что случилось?

– Папуль, все потом. А сейчас мы ждем тебя здесь.

– «Мы»?!

– Да. И документы не забудь.

– Какие еще документы? – не понял Николай Дмитриевич.

– Права водительские, «ксиву» свою, как ты сам ее называешь! – уже раздраженно пояснила Лидочка. – И не задерживайся, пап.

Во втором часу ночи самошниковский «Запорожец» мчался по пустынному загородному шоссе к колонии «усиленного режима».

За рулем сидел подполковник милиции Петров. Рядом – дочь Лидочка. Сзади, накрытый с головой клетчатым пледом, лежал Толик Самошников.

– Ты понимаешь, что пролетаешь мимо амнистии, как фанера над Парижем?! – нервничал Николай Дмитриевич. – А за побег тебе еще и срок добавят! И будешь ты сидеть, как цуцик, с последующим переводом во взрослую колонию. А там…

– Мы должны были увидеться, дядя Коля! – донеслось из-под пледа. – Иначе…

– Что «иначе», что «иначе»? Вам вот-вот по четырнадцать, а мозги у вас, как…

– Как у взрослых, – резко прервала его Лидочка. – Только вы с мамой к этому никак привыкнуть не можете! И не гони так. Впереди – пост ГАИ.

– Ты-то откуда знаешь?! – окрысился на нее отец.

– Я столько раз уже проехала по этой дороге на этой же машине с Сергеем Алексеевичем или с Фи-рочкой Анатольевной, что все ваши милицейские заморочки знаю на этой трассе. То, кретины, в кустах прячутся, то за трюндель готовы паровоз остановить!

– Ну, знаешь!… – Подполковник милиции понятия не имел, что нужно сказать в ответ, но скорость сбавил.

На КП их остановили. Откозыряли подполковничьему удостоверению, удивились такому автомобилю при такой должности, льстиво похихикали и пожелали счастливого пути.

Петров снова разогнал «Запорожец» чуть ли не до ста километров в час и попросил:

– Толька… Ответь мне на один вопрос…

– Без проблем, дядя Коля, – ответил Толик из-под пледа.

– На что ты надеялся, когда рванул в Ленинград? Что не хватятся? Да? Тебя уже наверняка в розыск объявили!…

– На пацанов надеялся. Обещали прикрыть. И потом… Дядя Коля, я был обязан сегодня быть в Ленинграде!

– Да, – подтвердила Лидочка.

– Перед кем обязан? Перед ней? – в отчаянии закричал Петров и даже дал легкий подзатыльник сидящей рядом Лидочке. – Так она бы все равно никуда от тебя не деласьГЧто же мы с матерью, слепые, что ли?! Обязан он был…

Но Лидочка совсем не обиделась на отцовский подзатыльник.

Наоборот, она наклонилась к рулю, поцеловала правую отцовскую руку и ласково потерлась носом и щекой о его плечо.

Толик лежал под пледом, ничего этого не видел. Поэтому сказал жестко, вызывающе:

– Да, был обязан… Перед Лидкой, перед мамой, перед самим собой. Перед дедом, бабулей, отцом…

– Ну ладно, ладно, – смутился Петров. – Ты на меня-то не напрыгивай! Ничего я такого не сказал. Я же за тебя боюсь.

– Спасибо, па, – сказала ему Лидочка. – Мы теперь на всю жизнь одна семья. А своих закладывать – последнее дело…

Вспомнила висящего в гараже скрюченного мертвого Зайца и добавила:

– Чем бы это ни кончилось.

Какое-то время Петров испуганно пытался понять истинный смысл слов, сказанных дочерью, но тут Толик сбросил с себя плед и выпрямился на заднем сиденье:

– А еще, дядя Коля… Только вы не смейтесь. И ты, Лидуня… Я тебе не говорил… Знаете, мне прошлой ночью один пацан причудился… Приснился, наверное. Не из наших. Может, к нам его по новой кинули… Ни его статьи не знаю, ни его самого. Но уже в робе, в «прохорях» казенных… А рожа до ужаса знакомая! И никак не могу вспомнить – на кого он так похож?… И вроде бы этот пацан называет меня полным именем, которого здесь никто и не знает, смотрит на меня так странно и говорит: «Толик-Натанчик… Ты совсем не похож на своего старшего брата… Что-то есть общее, но все другое!…» А я его будто спрашиваю: «А ты откуда его знаешь?», а он говорит: «Я его очень любил…» Дает мне две кассеты магнитофонные: «Вот, возьми… На одной он поет, а на другой стихи читает. И не бойся, нужно будет – поезжай домой и сделай все, что тебе покажется необходимым. А я здесь за тебя побуду…» Я взял Лешины кассеты и… Вот не помню – снилось мне это или… Что?… Утром стал чистить зубы, посмотрел в зеркало и узнал того пацана! Будто бы это был я сам!!! Приснится же такое, думаю… Застилаю свою койку, а под матрасом – две кассеты заграничные!… Я до развода отпросился на секунду в Ленкомнату, сунул одну кассетку в магнитофон – нам шефы-погранцы подарили, – а там Лешкин голос…

Из– за поворота показался высокий бетонный забор, ярко иллюминированный сильными лампами.

– Все, дядя Коля, приехали, – сказал Толик. – Разворачивайтесь. Я здесь уже сам доберусь – как говорится, задами и огородами. Спасибо вам, Николай Дмитриевич. Не вылезай из машины, Лидуня. Вот, возьми эти кассеты. Я в Ленинграде забыл их оставить. Мама выпишется – отдашь ей. Хорошо?

Лидочка развернулась в кресле лицом к Толику, встала на колени, взяла кассеты, спрятала их в карман, а потом перегнулась через спинку сиденья и, ничуть не стесняясь отца, обняла и нежно расцеловала Толика-Натанчика.

– Хотела бы я посмотреть на того пацана… – сказала Лидочка. – Иди, Толян. И ни черта не бойся – мы с тобой. До самого, самого конца…

Толик заглянул Лидочке в глаза, сказал с кривой усмешечкой:

– Все. Теперь будем ждать.

Выскользнул из машины и тут же растворился в черных высоких кустах, преграждавших путь к бетонному забору с затейливыми гирляндами колючей проволоки.

И снова, как и во фразе дочери «Чем бы это ни кончилось», в последних словах Толика подполковнику милиции Петрову послышался скрытый, пугающий, таинственный смысл.

Он прозвучал из неясного, давно забытого им мира – мира полувзрослых четырнадцатилетних, куда, при всей симпатичной видимости благодарной доверчивости, его пока не впускали…

– Хотел бы и я посмотреть на того пацана, – сказал я.

– Он перед вами, – рассмеялся Ангел.

– Об этом я уже догадался. А как вам все это удалось? Я имею в виду этот трюк с подменой – когда вы, на время отсутствия Толика, остались изображать его в колонии. Разве вы не рисковали столкновением противоречивых показаний людей, которые могли увидеть Толика в Ленинграде или по дороге туда, с утверждениями, что Толик именно в это время находился в колонии? Что само по себе уже могло вызвать кучу подозрений…

– Нет. – Ангел отрицательно покачал головой. – Тут все было чисто. Здесь мы заранее просчитали, что в Ленинграде Толика-Натанчика увидят всего лишь три человека.

– Какие еще «три»? – удивился я. – Ну, Лидочка, ее отец…

– Третий – Заяц.

– Ах да… Но вы обмолвились – «мы просчитали». Так вы не один провернули всю эту комбинацию?

– Нет, конечно. Такое мне в То Время было еще не по силам. Помните старенького Ангела-Хранителя – резидента Неба и Представителя Всевышнего в Германии того Времени? Руководителя моей Наземной Школьной практики?…

– Естественно, помню.

– Могу сейчас признаться, что тогда мне, юному Ангелу-недоучке, жалкому практикантишке, постигшему всего лишь азы «ангельского» ремесла, этот старый Ангел-Хранитель казался ни на что не годным! Что совершенно не умаляло моих искренних симпатий к нему, как к доброму и милому старику… Но оказалось, что пока я пребывал в состоянии печальной прострации – гибель Леши Самошникова и Гриши, моя маленькая и сугубо личная революция, лишение меня чина и крыльев, долгое ожидание легализационных документов, – Старик не терял времени даром! И вообще, все это Сотворил он… Потом, когда мы с ним уже расставались навсегда, он признался мне, что именно мое восстание, мой детский бунт и мое категорическое отречение от Веры во Всемогущество Всевышнего вдохнули в него те силы, которые, как ему казалось, он уже давно утратил. Старик по своим каналам связался с тогдашним Представителем Неба на Земле по Ленинграду и Ленинградской области – очень интеллигентным Ангелом-Хранителем…

– Стоп!… Ради всего святого, простите меня, Ангел, что я прерываю вас, но вы только что сказали, что в Ленинграде был Ангел-Хранитель?!

– А как же? Шутка ли – пять миллионов человек оставить без присмотра!… О чем вы говорите, Владим Владимыч?! Конечно! – воскликнул Ангел.

– Он существует и сейчас? – с надеждой спросил я.

– Нет… К сожалению, несколько лет тому назад новая команда Всевышнего резко сократила ассигнования на Земное Представительство, и целый ряд больших городов и даже стран лишились Его Защиты. Уйма Наземных Ангелов-Хранителей оказались вне зоны своей привычной деятельности и, честно говоря, подрастерялись. Кто-то вознесся и оказался в «резерве» Всевышнего, кто-то ушел на преподавательскую работу, а кто-то, не будем скрывать, и «перекрасил» свои крылышки! И очень успешно существует на прямо противоположном поприще. Кстати, эти не очень-то праведные успехи бывших Ангелов в определенный момент вызвали даже очень ощутимую эмиграцию с Неба на Землю. Ну, надоело квалифицированным Ангелам-Хранителям сидеть без дела на голодном пайке! Кое-кто вообще пустился во все тяжкие. Сейчас, правда, наблюдается некоторый обратный отток…

– А это чем вы объясните? – поинтересовался я.

– Изменением курса. Например, в стране бурно расцветает чуть ли не государственный клерикализм. Почти насильственно насаждаемой и достаточно воинственной Верой осуществляется гипнотическая попытка отгородить Людей от повседневных «болей, бед и обид». А такая кампания требует достаточно серьезных и профессиональных кадров. Как на Небе, так и на Земле. Отсюда и эмиграция, отсюда и реэмиграция!