Ночь Святого Распятия

Страстной вторник

Полицейский в слишком плотно облегающей форме, услышав, что его шеф хочет меня видеть, бросился показывать дорогу, гордо выставив грудь колесом. Комиссар Фернандес — мужчина лет пятидесяти, стройный и элегантный, к тому же — и это не доставило мне ни малейшего удовольствия — несомненно умен. Меня он встретил с любезностью вельможи. Впрочем, это природное свойство любого андалусца, какое бы скромное положение он ни занимал. Комиссар предложил мне сигару и лишь после того, как мы оба закурили, объяснил, почему просил зайти.

— Я уже десять лет возглавляю этот комиссариат, сеньор. Не раз мне приходилось останавливать сведения счетов, разнимать драчунов, ловить воришек, однажды — даже арестовать убийцу, но никогда — слышите? — никогда еще я не сталкивался с такой непонятной историей, как та, что вчера случилась с вами. Все это настолько невероятно, сеньор, что я ничего не понимаю, а мне очень хотелось бы понять. Почему вы не подали жалобу?

— Я уже все объяснил полицейскому, который…

Фернандес изящно взмахнул рукой, словно отметая подобные возражения.

— Знаю, сеньор, я читал рапорт и как раз поэтому вызвал вас сюда. Нет, меня интересуют истинные причины вашего великодушия… довольно своеобразного в подобных обстоятельствах, вы не находите?

— Что бы вы ни думали, господин комиссар, но я не могу дать никаких объяснений, кроме тех, что уже сообщил вашему подчиненному…

— Сеньор Моралес, полагаю, я тоже добрый католик, но, если бы кто-то напал на меня с явным намерением убить, вряд ли я сумел бы с таким благородством следовать заповеди о любви к ближнему…

Этот Фернандес начинает чертовски действовать мне на нервы, а потому мой ответ звучит довольно сухо:

— Всяк волен поступать по-своему!

— Бесспорно, сеньор, однако при условии, что он не вступает в противоречие с законом.

— А я, по-вашему, это делаю?

— Честно говоря, не знаю…

— Ну да?

— Увы, сеньор, ваше стремление во что бы то ни стало следовать Евангелию и нежелание создавать полиции лишние трудности (за что, впрочем, я вам искренне благодарен) привели к тому, что на свободе остался крайне опасный тип, убийца… А вдруг он прикончит кого-нибудь другого? Разве вас не будут терзать угрызения совести?

— Честно говоря, о такой возможности я как-то не подумал…

Некоторое время Фернандес молча смотрит на меня сквозь облачко дыма.

— Если только вы не убеждены, что преступник не станет нападать на других…

— Почему?

— Это мне и хотелось бы выяснить, сеньор… Так вы не знаете нападавшего?

— Я его даже не видел!

— Верно… но при вас его достаточно подробно описали… И это не пробудило в вашей памяти никаких воспоминаний?

— К тому времени я провел в Севилье всего несколько часов. Маловато, чтобы завести знакомства, как, по-вашему?

— Разумеется… и однако, представьте себе, сеньор, с этими свидетелями — просто беда… вечно они противоречат друг другу…

У меня вдруг возникает явственное ощущение, будто все, что он говорил до сих пор, — просто болтовня. Фернандес хотел заманить меня в ловушку, а потому нарочно старался усыпить подозрения. Зато теперь начнутся настоящие неприятности. А комиссар, словно угадывая мое беспокойство, насмешливо продолжал:

— Видите ли, как ни странно, хозяин кафе «Лас Флорес»[29] на Ла Пальма утверждает…

Здорово он меня подловил! Заранее зная продолжение, я слушал вполуха, думая только о том, как парировать удар.

— …что незадолго до вашего… несчастного случая вы заходили к нему в заведение и пили херес с незнакомцем, по описанию очень похожим на того, кто ударил вас на лестнице.

Мне оставалось лишь разыграть наивного дурачка.

— Но, послушайте, это же просто невероятно! — стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искреннее, воскликнул я.

— Что именно, сеньор?

— Так это несчастный, которому я предложил выпить рюмку, потом на меня же и…

По-моему, я совсем неплохо справлялся с ролью.

— Значит, вы с ним знакомы?

— Вовсе нет!

— И однако вы вместе пили?

Я, слегка изменив факты, рассказал о приключении в церкви и как, пожалев робкого пьянчужку, угостил его хересом.

— Право же, вы поразительно добры, сеньор… но, по правде говоря, теперь ваша история выглядит еще более странно… Мы, андалусцы, вообще не робкого десятка, а уж те, кто привык водить туристов по городу, — тем более…

Полицейский мне явно не верил.

— Заметьте, сеньор, я не сомневаюсь, что вы сказали мне правду, иначе зачем бы вам понадобилось выгораживать того, кто вас же чуть не убил?

— Вот именно! Не понимаю…

— Я тоже, сеньор, я тоже… Так вы приняли французское подданство, не правда ли?

— Да.

— А в Севилью приехали…

— Во-первых, я хотел провести здесь Святую неделю, а во-вторых, вспомнить детство.

Фернандес встал, и я последовал его примеру.

— Что ж, сеньор Моралес, надеюсь, ваше пребывание у нас закончится лучше, чем началось… Счастлив был с вами познакомиться и искренне желаю, чтобы нам больше не пришлось столкнуться — по крайней мере на профессиональной почве… А так, если вам вздумается меня повидать, — не стесняйтесь, я всегда с огромным удовольствием вас приму.

Да, тут нечего строить иллюзии — Фернандес потеряет интерес к моей особе далеко не так скоро, как мне на мгновение показалось. Мое поведение его, несомненно, заинтриговало, а интриговать полицию я бы никому не посоветовал.

Агент ФБР на задании рано или поздно начинает мучительно раздумывать, по каким бредовым, необъяснимым причинам он избрал такую работенку. Клянусь вам, что, гуляя по городу, в толпе, когда любой прохожий может молниеносно выхватить нож и отправить вас к праотцам самым отвратительным образом, хочется выдрать себе все волосы от одной мысли, что другие, ничуть не хуже оплачиваемые государственные служащие в это время спокойно возятся с бумажками и болтают с приятелями, порой поглядывая на часы и соображая, что через несколько минут смогут вернуться домой, к спокойно ожидающим их женам и детям — уж их-то малыши твердо знают, что папе ничто не помешает прийти ни сегодня, ни завтра… Терпеть не могу подобных размышлений — они меня угнетают. Обычно в таких случаях я стараюсь переключиться на воспоминания о Рут. Это своего рода противоядие, поскольку, думая о своей загубленной любви, я начинаю лучше относиться к работе. Будь я нормальным чиновником, вряд ли смог бы спокойно возвращаться по вечерам домой, зная, что Рут живет с другим всего в нескольких кварталах от моего дома. Я бы просто-напросто сдох от тоски. А потому в конечном счете очень возможно, что мое гнусное ремесло охотника за бандитами — своего рода лекарство от несчастной любви. Я очень любил Рут и, когда ее отнял Алонсо, хотел умереть, как мальчишка от огорчений первой любви. Но в том-то и дело, что Рут была моей первой любовью. До того мне приходилось так туго, что на романтические грезы не оставалось ни времени, ни сил. И Рут стала для меня Избранницей, той, с кем мне предназначено строить будущее, но вдруг явился Алонсо и…

Обычно, стоит мне подумать о Рут, ставшей теперь просто сестрой, сердце сжимается от горечи, но сейчас, поднимаясь по Сьерпес, я не испытываю ничего подобного. Интересно, почему — из-за убийц Лажолета или же потому, что сегодня вечером у меня свидание с Марией дель Дульсе Номбре? Что за красавица эта Мария! И мы с ней — одной крови… Я не сомневаюсь, что, полюби меня Мария, все Алонсо на свете могли бы увиваться вокруг нее без всякого ущерба для нашей любви. Эй, Пепе, дружище, ты соскальзываешь на очень опасную дорожку! Разве можно думать о любви, когда ты заперт в городе, где какие-то неизвестные твердо решили тебя убить!

Осторожность подсказывала, что разумнее всего сидеть в номере «Сесил-Ориента» и поджидать известий от Клифа, но, клянусь Святой Девой, я не для того приехал в Севилью, чтобы торчать тут запертым, как пойманная в ловушку крыса! По натуре я человек спокойный и терпеть не могу свары, но палку перегибать не стоит, а Лажолет именно это и делает. Теперь вопрос стоит так: либо он, либо я… Паршиво только, что его люди меня знают, выслеживают и наблюдают за каждым шагом, а я о них понятия не имею. Чертовски трудное положение!.. Вот что, Пепе Моралес, сейчас самое время показать Андерсону, на что ты способен и какую выгодную сделку совершили Соединенные Штаты, предоставив тебе гражданство!

Но все это — просто треп… А на самом деле мне вовсе не хочется иметь дело с убийцами. Я выглядываю в окно. Людей полно: одни куда-то спешат, другие просто прогуливаются… Кому из них велено меня прикончить? Может, вон тому типу, что, полуприкрыв глаза, курит на лавочке «пуро»[30]? Или вот этому элегантно одетому молодому человеку? Действительно он читает газету или только делает вид? Я не трусливее других, но и не смелее тоже. Невозможно много лет проработать в ФБР и не огрести кучу шишек. Я свою долю уже заработал, но еще никогда мне не случалось угодить в такой густой туман, как тот, что, невзирая на знойное андалусское солнце, сейчас словно окутал Севилью. Во всяком случае, для меня… Я привык выступать в роли охотника, а сейчас впервые в жизни чувствую себя добычей и, должен сказать, это чертовски неприятное ощущение. Кроме того, меня злит, что я совершенно не понимаю, каким образом Лажолет узнал о моем приезде. Почему он не велел зарезать меня одновременно с Эскуарисом? Нарочно ли не добил меня наркоман в Ла Пальма? Куда ни повернись — глухая стена, а я это ужасно не люблю. Видели б меня сейчас друзья, те, с кем я когда-то играл на улицах Севильи! Взглянув, как я, помирая от страха, мечусь из угла в угол по красивой и удобной комнате, они бы начали подталкивать друг друга локтями и хихикать: «Американцы испортили нашего Пепе!» И вдруг, словно вызванный моей тревогой из самых глубин детства, танцующей походкой приближается силуэт Карлоса, Карлоса Лампаро по кличке Цыган. В свои семнадцать лет он казался нам стариком. Карлос, мечтавший стать знаменитым тореро… По вечерам на Базарной площади возле отцовской бакалеи он рассказывал нам, как истратит миллион песет, заработанных в Испании и Мексике. Карлос каждую ночь удирал на берег Гвадалквивира сражаться в загоне с каким-нибудь быком, и его настолько сжигала страстная вера, что однажды в Пасхальное воскресенье на арене Маэстранса, обманув бдительность полицейских, он прыгнул за барьер в тот момент, когда вывели третьего быка (с ним должен был сражаться Лаланда). Цыган жаждал показать андалусской толпе, какие чудеса способен творить, не имея в руках ничего, кроме красной тряпицы, и, быть может, привлечь внимание одного из импресарио, таким образом заработав приглашение на новильяду[31]. Карлос получил удар рогом в грудь и умер прямо на песке прежде, чем удалось оттащить быка. Тело юного цыгана перенесли в больницу, и публика тут же забыла о нем. Лишь мы, мальчишки, оплакивали гибель эспонтанео[32], которого Макарена не захотела взять под покровительство. Я настолько погрузился в прошлое, что, казалось, Карлос и вправду стоит тут, рядом. Я вижу его нервную, гибкую фигуру и слышу голос: «Так тебе страшно, hombre[33]? Я тоже боялся быков, пока не оказывался с ними лицом к лицу… Надо сражаться, Пепе, и ты забудешь о страхе… Помнишь того быка? Это был миуриец… Слишком большой, слишком тяжелый для меня… Мне бы следовало держаться поосторожнее, но я струсил… Поэтому он меня и прикончил… Слышишь? Потому что я струсил!.. Не забывай об этом… Vaya con Dios, Pepe!»[34]

Я отлично знаю, что это лишь видение, но так же твердо знаю и еще кое-что: я выйду из гостиницы и, наплевав, понравится это Клифу Андерсону или нет, огорчит или нет комиссара Фернандеса, при первой же возможности сцеплюсь с подручными Лажолета.

При виде меня хозяин кафе «Лас Флорес» на Ла Пальма удивленно моргает. Значит, узнал, так что хитрить бесполезно и я сразу перехожу в наступление:

— Вы сказали полицейским, что вчера утром я пил у вас с одним человеком…

— Я не хотел сделать ничего дурного… — перебивает меня кабатчик. — И потом, ходили слухи об убийстве…

— Вы знаете того типа?

— Нет, сеньор…

Врет он или не врет?

— Мне бы хотелось его разыскать… Я уверен, что это не он меня ударил…

Кабатчик протер бокал и тщательно оглядел стекло на свет.

— Кто знает? — пробормотал он.

— Вы думаете по-другому?

— Я вообще ничего не думаю, сеньор, я продаю вино и прохладительное… Если хочешь жить спокойно, лучше всего заниматься своим делом… иначе…

— Ну?

— Иначе рискуешь нажить крупные неприятности, сеньор.

Что это — его личный взгляд или предупреждение?

— На свете нет ничего прекраснее весны в Севилье, сеньор, — добавляет кабатчик, по-прежнему не глядя на меня. — И было бы чертовски досадно провести всю Святую неделю в больнице…

Теперь уже все четко и ясно.

— Вам поручили мне это передать?

— Не понимаю, сеньор, о чем вы?

Он и впрямь, кажется, не понимает, или же — замечательный актер.

— А с чего вы взяли, будто мне грозит больница?

— Разве не на вас напали там, на другой стороне Ла Пальма?

— Это еще не причина!

— Для меня — да, сеньор.

Кабатчик взирает на меня с невозмутимым спокойствием, и, чтобы поддержать игру, я предлагаю ему выпить со мной портвейна. Парень не возражает. Выпив за мое здоровье, он вытирает губы тыльной стороной кисти и удовлетворенно вздыхает.

— Жизнь — дьявольски сложная штука для всех, кроме того, кто умеет сидеть в своем уголке и не высовываться.

— Как вы?

— Да, как я, сеньор.

— А зачем вы рассказали обо мне полиции?

Он пожимает плечами и, прежде чем ответить, снова наливает в обе рюмки вина.

— Человеку моей профессии полиция может причинить немало хлопот, сеньор. Так что лучше оставаться с ней в хороших отношениях. А потому, узнав, что с вами случилось, я тут же пошел к комиссару Фернандесу. Он мой земляк — тоже родился в Чипионе…

— А как вы узнали о несчастном случае?

— От Хуана Альгина.

И, как будто я мог не знать, кто это, кабатчик уточнил:

— От брата Марии дель Дульсе Номбре.

Я совершенно запутался и во всей этой истории понимал только одно: что чуть-чуть не отправился на тот свет. Может, юный Хуан, парень без определенных занятий, но с очень вострыми глазками, принадлежит к банде преследующего меня Лажолета? Возможно ли, что это он напал на меня? Во всяком случае, я не сомневался, что Мария тут ни при чем, хотя и не мог бы привести ни единого довода в пользу подобной уверенности. Неужто я успел по уши влюбиться в девушку, которой совсем не знаю? Осторожно, Пепе, осторожно! Вспомни, как Клиф Андерсон упорно вдалбливает новичкам: «У нас, господа, не было и не будет врага опаснее, чем женщина… разумеется, я имею в виду исключительно службу!»

— Так вы и в самом деле никогда прежде не видели того типа, что сидел со мной за столиком?

— Нет, сеньор, но вам бы надо поостеречься!

— Почему?

— У него глаза убийцы.

Я протягиваю кабатчику руку.

— Меня зовут Хосе Моралес.

— А меня — Пако Санчес. Вы бывали в Чипионе?

— Нет. А что, красивые места?

— Не знаю, сеньор, ведь там моя родина…

В память о Карлосе Лампаро я иду обедать в один из маленьких ресторанчиков Трианы. На Базарной площади больше нет бакалейной лавки отца Карлоса. Ожидая, пока мне принесут заказанные жареные бокеронес[35], я разглядываю тощих бронзоволицых мужчин, сидящих за соседними столиками. С какой жадностью они поглощают дежурное блюдо — турецкий горох с жалким кусочком рыбы! Жевать они перестают, только когда говорят. И как громко! Посторонние всегда думают, что цыгане ссорятся и вот-вот дойдет до рукопашной. А мне забавно думать, что всего через несколько дней все эти задиристые петухи, облачившись в платье насаренос[36], или просто так, с величайшим благоговением последуют за пасо[37] Эсперансы или Младенца. По правде говоря, в Триане я чувствую себя не совсем дома. Возможно, потому что и теперь, двадцать один год спустя, помню категорический запрет родителей переходить на другой берег Гвадалквивира. Для таких чистокровных андалусцев, как мои мама с папой, здешние цыгане всегда были племенем, состоящим в родстве с дьяволом.

Затем с видом мирного обывателя Севильи, который привык жить в ладу с Богом и людьми, а потому со спокойной совестью готов встретить Святую неделю, я неторопливо иду вдоль Сан-Хасинто до Пахес-дель-Коро — его деревья для всех нас, и даже для бесстрашного Карлоса Лампаро являли собой непреодолимую границу. Я собирался повернуть налево, в сторону площади Кубы, а оттуда по мосту вернуться в Севилью (мне хотелось заскочить в гостиницу и немного привести себя в порядок перед свиданием с Марией). Стояла восхитительная погода. От нежной синевы неба и прозрачности воздуха на душе делалось так хорошо, что хотелось петь и всю душу переполняла удивительная радость жить на этом свете. Куда уж тут размышлять о смерти, о преступлениях и вообще обо всех уродствах и подлостях, существующих в нашем мире и в сердцах ближних! Что ни говори, а полицейским тоже случается думать точно так же, как и прочим смертным. И совершенно напрасно!

В Вашингтоне, да и в любом другом городе, выполняя задание и зная, что меня вознамерились убить, я бы непременно держал ухо востро. Многие уверены, что у нас есть какое-то шестое чувство, предупреждающее о близкой опасности. Чистой воды литература! Верно лишь, что мы настолько привыкли никогда не расслабляться, что, даже когда думаем о чем-то другом или мечтаем, подсознание продолжает бодрствовать за нас и вовремя подает сигнал тревоги. А нередко и быстрота реакции сбивает с толку — противник воображает, будто мы успели подготовиться. Полная ерунда. Просто привычка со временем становится второй натурой, и мы действуем автоматически. Кое-кто усматривает в этом невиданную способность быстро соображать, а на самом деле срабатывает самый обычный рефлекс. Но, очевидно, андалусский климат очень вреден для агентов ФБР, ибо лишь дикий вопль женщины на углу Корреа заставил меня инстинктивно отскочить и покатиться в сторону, так что капот летевшей прямо на меня машины успел задеть только полу пиджака. Автомобиль въехал на тротуар и ободрал крыло, влепившись в дерево, за которым я стоял. Прежде чем неловкий водитель дал задний ход и высвободил свою тачку из дерева, я подскочил к нему и распахнул дверцу. Лихач-давитель бросил на меня полный ненависти взгляд и продолжал возиться с переключателем. Но, видно, от злости или страха руки плохо повиновались. Воспользовавшись этим обстоятельством, я ухватил парня за шиворот и рванул к себе. Водитель попробовал было сопротивляться, но — не та весовая категория, а я в тот момент поднял бы с сиденья и молодца весом в центнер. Нас уже окружили прохожие и зеваки. К месту происшествия гимнастическим шагом приближался полицейский. Мой противник чувствовал, что проиграл партию, и, прекратив сопротивление, сдался.

— Ну, в чем дело? Несчастный случай может произойти с каждым, разве нет? — поглядев на меня, насмешливо хмыкнул он.

В ответ я изо всех сил съездил ему по физиономии. Нос под костяшками пальцев хрустнул, хлынула кровь, глаза закатились, и мой противник начал медленно оседать на землю. Я удержал его одной рукой, а второй, еще до того как успел вмешаться полицейский, привел личико парня в такое состояние, что он надолго сохранит воспоминания о нашей встрече. Кто-то из зевак восхищенно крикнул: «Оле!» — как на бое быков. Постовой, вцепившись в мои плечи, с трудом оторвал меня от противника.

— Вы что, хотите его прикончить? — задыхаясь, спросил он.

Я отпустил водилу, и тот упал на землю, как тряпичная кукла. Полицейский — еще совсем юный — побледнел от волнения. Он долго смотрел на раненого, которого кто-то из сердобольных зрителей пытался привести в чувство, и наконец дрожащим голосом сказал:

— Это вам дорого обойдется!

— Если бы ему удалось отправить меня к праотцам, это обошлось бы еще дороже!

Паренек буквально подскочил на месте.

— Он хотел убить вас?

Тут в разговор вмешалась женщина, чей крик, без всяких сомнений, спас мне жизнь.

— Верно-верно! Я все видела!

Все это совершенно превосходило и компетенцию, и умственные возможности бедняги полицейского. Поэтому он поднял на ноги уже потихоньку приходившую в себя мою жертву и устроил рядом с собой на заднем сиденье, а мне велел взять руль. Свидетельница устроилась возле меня, и так, всей компанией, мы поехали в комиссариат Пуресы, где господа полицейские, охраняющие покой в Триане, мирно дремали под сенью Санта-Анна.

В полицейском участке все заговорили разом, устроив невообразимый шум, так что местному комиссару пришлось установить спокойствие, заорав еще громче, чем все мы, вместе взятые. Постовой доложил, что видел лишь машину, стоявшую на Пахес-дель-Коро не слева, как положено, а справа, и кучку любопытных. Подойдя поближе, он разглядел, что какой-то тип с остервенением лупит другого. Но тут опять с величайшим пылом в разговор встряла женщина, видевшая развитие драмы с начала до конца, и полицейским волей-неволей пришлось ее выслушать. Свидетельница назвалась Кармен Муньос, прислугой у сеньора Гонсалеса-и-Паральта, живущего в доме на улице Падре Марчениа. Она возвращалась к себе на калле[38] Эвангелиста, закончив дневные труды, как вдруг с угла Пахес-дель-Коро заметила, как бульвар пересекла машина и помчалась прямо на вон того сеньора (Кармен Муньос кивнула в мою сторону), а он, бедняжка, шел себе спокойно, ни о чем не догадываясь. Ну вот, она и закричала изо всех сил и теперь благодарит Святую Деву, подающую Надежду, за то, что та помогла ей спасти христианина от верной гибели. Свидетельница в высшей степени одобряла трепку, которую я устроил этому шоферу, едва не отправившему человека в мир иной без покаяния. Начав говорить, сеньора Муньос никак не могла остановиться, и комиссару в конце концов пришлось стукнуть по столу, дабы остановить поток ее мстительного красноречия. В свою очередь водитель сказал, что его зовут Педро Эрнандес, определенных занятий он не имеет, а живет в верхней части улицы Кастилья. Машину он одолжил у приятеля. По словам Эрнандеса, внезапное недомогание помешало ему справиться с управлением. Парень якобы помнил лишь, что, теряя сознание, он хотел остановить машину, но вместо тормоза нажал, видимо, на акселератор. Эрнандес заявил еще, что глубоко сожалеет о происшествии и твердо намерен немедленно сходить к врачу — не только из-за нанесенных мной ран, но, главное, выяснить, не страдает ли он какой-нибудь болезнью, при которой категорически не рекомендуется водить машину. Комиссар живейшим образом посоветовал ему никогда больше не садиться за руль. Тем не менее наглец-водила заметил, что совершенно не понимает причин такого зверского избиения. При этом он с мерзкой ухмылкой поглядывал на меня — даром что нос распух, а глаза почти не открывались. Он-то отлично знал, что у меня нет и тени сомнений в намеренности покушения.

Со мной комиссар разговаривал особенно сурово. Поглядев на бумаги, он заметил, что я приобрел во Франции довольно странные привычки и, если моя жертва сочтет нужным подать жалобу (а он, комиссар, от души советует так и сделать), мне придется отвечать перед судом за тяжкие телесные повреждения. Однако, к величайшему удивлению полицейских, Педро Эрнандес отказался. Он заявил, что, вероятно, моя нервозность объясняется пережитым страхом, а потому согласен забыть об инциденте, если я оплачу ему лечение.

И что мне еще оставалось делать, кроме как поблагодарить? Заговори я о попытке убийства, никто бы мне не поверил, кроме, возможно, Кармен Муньос, но кто бы посчитался с ее мнением? Комиссара обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, раздражение, что его побеспокоили просто так, с другой — он явно испытывал облегчение от того, что не надо заводить дело и возиться с лишними бумажками. Поэтому он ограничился коротким, но энергичным внушением, адресованным главным образом мне, и выпроводил нас из участка. Больше всех такой конец разочаровал милейшую Кармен Муньос — та уже видела себя героиней приключения, которое по крайней мере на несколько дней прославило бы ее на весь квартал.

На тротуаре мы с Эрнандесом остановились и молча поглядели друг другу в глаза. Наконец, уже садясь в машину, мой противник решился:

— Вам придется заплатить куда дороже, сеньор… Счетом от врача вы не отделаетесь…

— Кто тебе приказал меня сбить?

Парень пожал плечами и взялся за руль.

— Наслаждайтесь воздухом Севильи, сеньор, — бросил он, уже трогаясь с места. — Говорят, те, кто здесь умирает, особенно сожалеют, что никогда больше не увидят этого города!

Я с легкой тревогой думаю, что скажет обо мне Клиф Андерсон, когда я сообщу ему, что менее чем за сорок восемь часов дважды привлек к своей особе внимание полиции, хотя он строжайшим образом приказал мне действовать незаметно. Правда, это все же не моя вина, что меня пытались убить при всем честном народе. Вот только Клиф не слишком интересуется доводами логики, когда она противоречит его инструкциям.

Я, конечно, записал номер машины Эрнандеса, но пытаться разыскивать ее истинного владельца бесполезно. Лажолет не так наивен, чтобы дать одному из наемных убийц машину, по которой можно было бы добраться если не до него самого, то хоть до кого-то из его ближайшего окружения. А мелкая рыбешка меня не интересует. Я приехал в Севилью вовсе не для того, чтобы очистить ее от шантрапы, нет, для меня главное — обнаружить цепочку, по которой наркотики текут из Испании в Соединенные Штаты. И то, что меня так ожесточенно преследуют, даже не скрываясь, белым днем, на глазах изумленной публики, доказывает правоту Эскуариса. Похоже, Севилья и вправду занимает важное место в махинациях Лажолета, и, судя по тому, как он спешит со мной разделаться, мое присутствие здесь все более и более нежелательно. Почему? Надо думать, я приехал в самый неподходящий момент — в ближайшее время они собираются отправить груз по назначению и вовсе не жаждут, чтобы я стал свидетелем. В отличие от нападения в Ла Пальма то, что произошло на Пахес-дель-Коро, меня успокоило. Теперь я не сомневался, что накануне остался в живых отнюдь не по воле нападавшего, и, если Лажолет так спешит, значит, считает меня крайне опасным субъектом. Вот и все. С романтическими иллюзиями покончено, Пепе. Теперь придется держаться настороже двадцать четыре часа в сутки.

Скорее всего, я больше не увижу Эрнандеса, равно как и второго убийцу — наркомана с жуткими глазами. Надо полагать, в распоряжении Лажолета достаточно народу, чтобы подослать ко мне еще незнакомого бандита с приказом навсегда избавить Севилью от моего присутствия. Само собой, не очень-то веселенькая перспектива! Но, в конце концов, такая уж у меня работа. А кроме того, от судьбы все равно не уйдешь — чему быть, того не миновать. Два раза покушения сорвались, так почему бы не сорваться и третьему? Во всяком случае, народная мудрость — на моей стороне.

Решив пока ничего не предпринимать, я остановился передохнуть на площади Кубы. Когда-то, мальчишкой, я приходил сюда глазеть, как, пропуская грузы, открывается и закрывается проход по мосту Сан-Тельмо. Именно здесь я впервые понял, что мир простирается далеко за пределы пригородов Севильи, и аромат приключений защекотал мне ноздри. Скажи кто-нибудь тогда малышу Пепе, что он поедет в Америку, мальчуган расхохотался бы прямо в глаза, и однако двадцать лет спустя я вернулся из той самой Америки на площадь Кубы искать приключений в родном городе. Круг замкнулся.

Проходя мимо больницы Санта-Каридад на калле Темпрадо, я невольно подумал, что без вмешательства Кармен Муньос лежать бы мне сейчас тут, на больничной койке, а то и в морге. Ласковый прием блудного сына, ничего не скажешь! Рут и Алонсо будут долго потешаться, узнав, как тепло соотечественники встретили меня в родном городе!

Зато на площади Сан-Фернандо я вздохнул с облегчением — гостиница «Сесил-Ориент» стала для меня своего рода спасительной гаванью. Хотя бы в ближайшие несколько часов меня не потревожат ни убийцы, ни полиция. Увы, я ошибся, ибо первый, кого я увидел в холле, был комиссар Фернандес. По-моему, этот тип уж слишком навязчив. В первую минуту, надеясь, что, возможно, он меня не заметил, я почувствовал острое искушение удрать, но, судя по тому, как старательно комиссар отводил глаза, стало ясно, как тщетны мои надежды. А впрочем, возможно, он явился сюда не из-за меня… И все же, когда я проходил мимо, Фернандес встал.

— Добрый вечер, сеньор Моралес…

— Добрый вечер, господин комиссар. Вы, случайно, не меня ждете?

— О, это далеко не случайность! Представьте себе, сеньор Моралес, ни один человек в Севилье сейчас не интересует меня больше, чем вы!

— Это что, комплимент?

— Честно говоря, не знаю…

Оба мы улыбаемся с самым любезным видом, но ни того, ни другого такая чисто внешняя вежливость нисколько не обманывает.

— Вы позволите угостить вас рюмкой хереса, сеньор комиссар?

— Я пришел сюда не затем, чтобы пить, сеньор Моралес.

— Правда?

Я вижу, как он стискивает зубы.

— Да, я хотел просить вас уделить мне немного времени, сеньор Моралес.

— Просить? Вы что же, пришли сюда как частное лицо?

— Совершенно верно, сеньор… и только от вас одного зависит, чтобы разговор не принял официального характера.

— И что я должен для этого сделать?

— Просто согласиться на мою просьбу.

Разумеется, я мог бы послать его ко всем чертям, но это значило бы нажить нового врага, и к тому же очень серьезного, а сейчас я чувствовал, что Фернандес еще не составил определенного мнения на мой счет. Я несколько нарочито поклонился.

— Я почту за честь, если вы согласитесь зайти ко мне в номер, сеньор комиссар.

Фернандес в тон мне отвешивает поклон.

— О, напротив, сеньор Моралес, это я почту за честь сопровождать вас.

В номере он с той же изысканной вежливостью спрашивает разрешения закурить сигару и, опустившись в кресло, вкрадчиво говорит:

— Я позволил себе побеспокоить вас здесь, сеньор Моралес, только потому, что мне стало известно о происшествии в Триане…

— Да, я и в самом деле едва не попал в серьезную аварию.

— Вам ужасно не везет… Вчера на вас напали, а сегодня чуть не сбила машина… Две попытки убийства за столь короткий срок — это уж слишком. Вы не находите?

Я немного принужденно смеюсь.

— Ну, в Триане произошел обыкновенный несчастный случай…

— Однако полицейскому, который помешал вам добить неловкого водителя, вы дали совсем другое объяснение. Так ведь?

— Не стоит преувеличивать, господин комиссар! Я готов признать, что вел себя слишком грубо, хотя и сам не понимаю почему…

— О, об этом нетрудно догадаться, сеньор!.. Просто вы отлично поняли, что вас в очередной раз хотели прикончить.

Фернандес помолчал, но я благоразумно воздержался от возражений.

— Так кто же так упорно стремится лишить вас жизни, сеньор Моралес? — продолжал полицейский. — И… почему?

Этот Фернандес становится все обременительнее. И как убедить его оставить меня в покое?

— Не сердитесь на меня, сеньор комиссар, но, по-моему, вы несколько сгущаете краски. В Ла Пальма мне хотел обчистить карманы самый обыкновенный вор, а только что — я просто чуть не попал под машину человека, который за рулем потерял сознание. Обычная невезуха… Неприятно, конечно, но это еще не трагедия.

— Кстати, о невезухе… вас ведь вполне могли бы обвинить в убийстве.

— Меня?

— Кажется, вы колотили этого… больного с невиданной жестокостью. А ведь водителю стало плохо… вероятно, у него слабое сердце… Удивительно, как это вы не убили его с первого удара! Вы не согласны со мной?

— Боже мой! Если вдуматься…

— В таком случае, сеньор, вам придется признать, что никакого приступа у водителя не было и он просто-напросто хотел вас убить.

Мы оба помолчали. Я плохо представлял себе, что можно возразить, а комиссар чувствовал, что загнал меня в угол. Право же, этот Фернандес почти пугал меня, но я невольно проникался к нему симпатией. Очень люблю умных и честных полицейских. Но мне ничего другого не оставалось, как прикинуться дурачком.

— Да, конечно… если посмотреть на дело под таким углом зрения… А знаете, сеньор комиссар, вы меня всерьез встревожили!

Он взглянул на меня с такой иронией, что я невольно покраснел. А комиссар, словно не заметив моих слов, спросил:

— И теперь, когда вы поняли, как обстоит дело, надо думать, подадите жалобу?

Вот жучина! Нет, такой ни за что не оставит меня в покое.

— Я уже говорил вам, сеньор комиссар, что не хочу связываться с испанским правосудием. Я приехал в Севилью не затем, чтобы создавать вам лишние трудности.

— Ах да, верно, прошу прощения. Я запамятовал о благотворном влиянии Святой недели… Вы и представить себе не можете, сеньор Моралес, как я счастлив видеть, что ваше редкостное благочестие утихомиривает страсти! Ведь ваша жертва там, в Триане, тоже не пожелала жаловаться! Узнай об этом господин архиепископ Севильский, он бы гордился вами. Но я не священник, а потому не склонен верить, будто небо имеет хоть какое-то влияние на души преступников… А кроме того, я, как ни странно, знаю Педро Эрнандеса.

— Да?

— Очень опасный тип… Позвольте заметить, сеньор Моралес, у вас престранные знакомые…

— Знакомые? Это уж слишком! Я, что ли, искал с ними встречи?

— Согласен, но… зато они искали встречи с вами. Следовательно, вы их интересуете. А почему?

— Буду рад, если вы сумеете мне это объяснить.

Фернандес с большим достоинством встал.

— Положитесь на меня, сеньор, я сделаю все возможное, чтобы удовлетворить ваше любопытство.

Он пристально поглядел мне в глаза.

— Педро Эрнандес — торговец наркотиками, а я ненавижу тех, кто так или иначе связан с наркотиками, откуда бы эти люди ни приехали. Слышите, сеньор Моралес? Не-на-ви-жу! — отчеканил комиссар.

— И вы совершенно правы, но я не понимаю, почему…

— О, разумеется! Моя ненависть продиктована тем, что эти люди опасны для общества, но в конце концов мне всегда удается их обезвредить. Спокойной ночи, сеньор Моралес.

И полицейский вышел так быстро, что я даже не успел его проводить. Да, видать, этот Фернандес здорово осложнит мне работу… Решительно, я добиваюсь все более выдающихся успехов! Мало того, что сразу же привлек внимание полиции, теперь еще вывел ее на след торговцев наркотиками! Можно не сомневаться, что, узнав об этом, Клиф Андерсон быстро прервет мой андалусский отпуск. Разве что Лажолет первым поставит точку на моем путешествии.

Мария дель Дульсе Номбре работала в «Агнце Спасителя» на площади Куна, довольно крупном магазине, специализировавшемся на торговле готовым платьем, но продававшем и просто ткани. Я приехал немного раньше и, делая вид, будто разглядываю витрины, пытался сквозь стекло увидеть девушку. Само собой, я вел себя как школьник, но не испытывал при этом ни тени раскаянья, лишь воспоминание о Рут еще вызывало легкую тоску. Хотя, если хорошенько подумать, больно мне было не оттого, что исчезла романтическая привязанность к жене Алонсо, нет, просто я прощался с юностью, которую она символизировала. Там, на берегах Потомака, я мог бы поклясться, что на свете нет ничего прекраснее белокурых волос и бело-розовой кожи; но здесь, на берегу Гвадалквивира, ко мне вернулись прежние, естественные склонности, и я с радостью признал в глубине души, что позолоченная андалусским солнцем кожа севильянки куда милее и ближе сердцу.

— Я вижу, вы приехали заблаговременно, сеньор?

Я резко обернулся. Хуан. Он не улыбался и явно следил за моей реакцией.

— Я плохо помнил, во сколько мне назначили встречу… Но вы-то какими судьбами оказались здесь так рано?

Он пожал плечами.

— О, я целыми днями брожу по Куне, Сьерпес, Альварес Кинтеро и Тетуану… Мария появится не раньше, чем через полчаса…

— Ну, значит, мы вполне успеем промочить горло.

В самом низу Сьерпес, у Кампаны, есть небольшой тупичок. Туда, в старинное кафе тореро, я и повел Хуана. Мы сели за столик, и я заказал мансанилыо и тапас[39]. Судя по всему, я не вызывал у парня особого доверия. Надеясь умаслить Хуана, я сказал, как завидую ему, что он остался в Севилье, и как жалею, что уехал из родного города. Хуан хмуро выслушал мои излияния, не проронив ни слова. Упоминать о его сестре я не рискнул, но парень сам завел разговор на эту тему.

— Сеньор Моралес, почему вы решили пригласить нас с сестрой ужинать?

— Потому что это доставит мне большое удовольствие.

Ответ сбил Хуана с толку. Он явно не ожидал такой прямоты.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, сеньор, — честно признался он.

Мне пришлось рассказать, с каким волнением я снова увидел Севилью, Ла Пальма и дом, где когда-то жил. Я напомнил, что очень любил его отца, и поклялся, что Пако, увидев нас всех вместе, был бы безумно счастлив. Удар попал в цель. Как все андалусцы, Хуан немедленно складывал оружие, как только противник призывал на помощь небо и тени усопших.

— А я-то воображал, будто у вас дурные намерения насчет моей сестры… И мне это ужасно не понравилось!

Я возразил с тем большим жаром, что ничуть не лукавил. Мария, бесспорно, не из тех, кто согласится стать подружкой на час. Эти слова его тронули, и парень пробормотал, что сестра для него — все на свете. Конечно, он хочет, чтобы Мария нашла хорошего мужа, и, желательно, богатого. Тогда они наконец покончат с нуждой, терзающей обоих с самого раннего детства, но, по правде говоря, даже не представлял себе, что станется с ним самим без сестры.

Выходя из кафе на встречу с Марией, оба мы были настроены на самый дружелюбный лад. Из сбивчивых объяснений и уклончивых ответов Хуана я понял, что большую часть своих более чем случайных заработков парень извлекает из мелких операций на черном рынке или оказывая небольшие услуги всяким важным шишкам (правда, он старательно воздерживался от уточнений и не стал объяснять, к какому кругу принадлежат его клиенты). Сообразительный, энергичный и ловкий, Хуан казался типичным андалусцем тех времен, когда футбол еще не начал вытеснять из сердец юношей страсти к тавромахии и каждый юнец просто не мог мечтать ни о чем другом, как о судьбе тореро. Если мне понадобится помощник, пожалуй, лучшего не найдешь.

Не успели мы подойти к «Божьему агнцу», как появилась Мария. Девушка очень обрадовалась, увидев нас вместе. И я повел их ужинать в ресторан «Кристина» в парке того же названия. Еще ни разу в жизни молодые люди не видели такой роскоши. Сначала они держались немного скованно, чувствуя, что их бедная одежда не очень гармонирует с окружающей средой и может вызвать насмешливое любопытство, но мало-помалу риохийское вино сняло напряжение, и мои спутники снова превратились в жизнерадостных детей, а я провел в их обществе один из лучших вечеров в жизни.

Потом я проводил новых друзей в Ла Пальма. Я уже называл обоих по имени, а они, из уважения к возрасту, величали меня доном Хосе. Наконец, оставшись один и вдыхая полной грудью теплый и пронизанный светом ночной воздух, я всеми фибрами души почувствовал себя частицей этой страны, этого города. Мудрость и осторожность требовали поискать такси, а не тащиться на площадь Сан-Фернандо пешком, давая таким образом наемникам Лажолета новую возможность расправиться со мной. Но честь севильянца не позволяла допустить, чтобы какой-то выходец из Канады навязывал свои законы здесь, у меня дома. И я лишь снова пожалел, что приехал безоружным, а потом, напевая «Эль Эмигранте», песню, которую нам только что играли в «Кристине», направился в сторону крытого рынка. Там я почуял первый сигнал тревоги: при моем приближении две тени скользнули под портик благоухающего специями здания. Я замедлил шаг и вышел на середину улицы. Но те, кого я принял за врагов, были просто влюбленными и сами испугались, что идет полицейский. Избегая старинных улочек, ведущих к церкви Спасителя, я пошел вдоль Лараны, спустился в Кампану и вышел на Сьерпес, оттуда — на площадь Сан-Франциско и, миновав ратушу, оказался на площади Сан-Фернандо. Так я благополучно достиг безопасного порта.