Ночью в темных очках

6

К себе домой я вернулась поздно. Раздевшись догола, я села и стала думать о том, что случилось на вечере.

Наконец-то я встретилась с кем-то из своей породы. Как на самом деле выглядел Морган? От этой мысли меня пробрала дрожь.

Я посмотрела в угол, где у меня висело большое зеркало. А я? Как я на самом деле выгляжу?

Я отбросила поверья, что вампиры терпеть не могут зеркала, как бабьи сказки, выдумку невежд, вроде той, что вампиры не могут ступить на освященную землю. Может быть, это я оказалась невеждой.

Только перед рассветом я собралась с духом встать перед зеркалом. Меня страшило то, что могло взглянуть на меня оттуда, но любопытство пересилило. Хотя мое отражение не предстало передо мной старой каргой, меня окружал еле заметный ореол красноватого цвета. Сильнее всего он был возле головы и плеч, я была похожа на солнечную корону во время затмения. Мое отражение улыбнулось мне из зеркала. Я поднесла руку к губам, но мой двойник этого не сделал. Из губ той женщины высунулся длинный острый язык, как у кошки.

– Нет!

Я стукнула по зеркалу так, что оно завертелось, и попятилась, глядя, как в зеркале мелькают отражения комнаты. Оно остановилось обратной стороной ко мне, и я его так оставила.

Жилярди пришел ко мне примерно через неделю после нашей встречи у герра Эзеля.

Я приняла его в гостиной и, когда мы попробовали образец вина нашего заведения, провела к себе. У него с собой был черный саквояж, какой носят врачи. Он не привлек моего внимания, поскольку мои клиенты часто пользовались реквизитом.

Когда мы остались одни, я извинилась и скрылась за ширмой переодеться. Ему я предложила устраиваться как дома; он вежливо кивнул, небрежно оглядывая комнату. Его взгляд да миг задержался на повернутом к стене зеркале, потом перешел к кровати. Я попыталась завязать разговор, чтобы поддеть его причуду.

– Итак, герр Жилярди, что вам больше всего нравится?

– Нравится? – Он будто отвлекся от каких-то мыслей.

– Ja, что бы вы хотели, чтобы я вам сделала? Или что бы вы хотели сделать мне? Не стесняйтесь, Mein Herr, что бы вы ни сказали, это меня вряд ли шокирует.

– Понимаю. – Кажется, он не до конца в это поверил. – Фрейлейн Блау...

– Соня.

– М-м-м, хорошо. Соня. Я бы хотел, чтобы вы ничего мне не делал и.

Я вышла из-за ширмы.

– Вы в этом уверены, герр Жилярди?

Он стоял около кровати, все еще полностью одетый, и черный саквояж был открыт. Жилярди открыл рот, чтобы ответвить, но оттуда не донеслось ни звука. Моя рабочая одежда часто так действовала на клиентов.

Я была одета в черный замшевый корсет, который поднимал и разводил мне груди. Ноги у меня были в черных нейлоновых чулках со швами позади, и держались эти чулки на черном кружевном поясе с подвязками. Я пошла к нему медленно, чтобы не оступиться на высоких каблуках. Очки я не сняла. Большинство моих клиентов не возражали против того, что моих глаз не видно. Те, кто настаивал, чтобы я сняла очки, второй раз не приходили.

– Лилит! – Это был вскрик узнавания и отвержения.

Я не успела ему сказать, что может называть меня как хочет, когда Жилярди сунул руку в саквояж и выдернул серебряную фляжку.

– Verdamt Nosferatu! – выкрикнул он и плеснул мне в лицо.

Я отшатнулась, сплюнув теплую воду. Косметика вся поплыла.

Развивая успех, Жилярди выхватил большое серебряное распятие и ткнул его мне в лоб, сбив темные очки. Я потеряла равновесие и упала на крестец.

Прижав руки к глазам, я крепко зажмурилась. До меня едва доносились латинские слова молитвы Господу, которую читал Жилярди. И я была слишком оглушена, чтобы заметить, отваливается ли у меня кожа с черепа.

Меня раскрыли! Меня определили как чудовище, и я погибну как чудовище – только это и было важно. Я подумала о родителях Дениз: как им будет больно узнать, что на самом деле случилось с их дочерью.

Мне на плечи легли руки.

– Простите меня, простите, bitte! Вы, наверное, приняли меня за сумасшедшего старика, nicht wahr? Как мне объяснить, почему я сделал такую жестокую и безумную вещь... – Он вытащил из кармана аккуратно отглаженный платок и стал вытирать мне лицо. – Пожалуйста, фрейлейн, простите. Простите, если я вас напугал. Вы не ушиблись? Дайте-ка я посмотрю...

Я отняла руки от лица, и к своему удивлению – и к удивлению Жилярди – разревелась. Это было в первый раз после смерти Джо Лента.

– Я действительно носферату. Вы не ошиблись.

– Nein. – Он говорил тихо и утешительно. Его рука тронула мой лоб – с невредимой кожей – и успокаивающе погладила. – Вы не из Проклятых, дитя мое. Простите меня, что я подумал такую глупость.

Глубоко внутри у меня загорелась искра гнева.

– Да что ты знаешь обо мне, старик?

Я попыталась вырваться, он не отпускал, и тогда я обнажила клыки. Он коротко ахнул на вдохе, но не отшатнулся.

– Позвольте мне увидеть ваши глаза.

Я подчинилась. Даже тусклый свет моей комнаты резал глаза.

– Давно ли вы в таком состоянии?

– С семидесятого года. Может быть, с шестьдесят девятого.

– Unmuglich! – Жилярди был поражен не меньше Пан-глосса. Он промокнул мне глаза и велел высморкаться. – Вы – нечто очень редкое, фрейлейн Блау. Может быть, нечто такое, чего никогда раньше не случалось. Он протянул мне очки, которые я с благодарностью надела. – Но вы смущены, не так ли? И вы не хотите быть носферату? Может быть, мы тогда выработаем некоторое соглашение, ja? – Старик покачался на каблуках, улыбаясь. – Как бы вы отнеслись к идее переехать ко мне?

Герр Жилярди выкупил у фрау Зобель мой контракт и быстро устроил меня у себя дома, изменив мою жизнь если и не к лучшему, то навсегда.

Он был достаточно богат, чтобы быть независимым. Состояние Жилярди происходило от цепи браков между мелкими итальянскими принцами и перворожденными дочерьми швейцарских ростовщиков. Фамильное поместье находилось на берегу Женевского озера, далеко от городской суеты и любопытных соседей.

В замке была приличная частная библиотека, посвященная фантастике, хотя система хранения, принятая у Жилярди, любого педанта довела бы до инсульта. Инкунабулы в кожаных переплетах стояли между дешевыми книгами в бумажных обложках, а второразрядные брошюры бывали засунуты между редкими фолиантами.

Меня окружали беллетристические отражения моего пунктика. Жилярди дал мне свободу читать все, что я захочу, но не стал ничего рекомендовать.

Я перерыла несчетное число томов в поисках информации, пусть как угодно искаженной, которая пролила бы свет на мое состояние. В моем распоряжении были «Орландо Фуриозо» Ариосто, «Гаргантюа» Рабле, «Замок Отранто» Уолпола, «Ватек» Бекфорда, «Удольфские таинства» Рэдклифф, «Там, внизу» Гюисманса, даже печально знаменитый «Молот ведьм». Ничего, кроме полной неудовлетворенности, я в них не нашла. В литературе не были описаны такие типы, как Панглосс или Морган – или я. Варни Раймера был грошовым пугалом, а Дракула Строкера – жалкой сексуальной фантазией викторианского века.

Я пролистала работы Полидори, По, Ле Фану, Уайльда, Мейчера, Ходжсона, Лавкрафта, еще десятков других, и ничего не нашла. Все сведения, которые удавалось извлечь из этой трясины, были неизбежно противоречивыми. И только через шесть недель после моего переселения он наконец дал мне книгу.

Жилярди сидел на террасе, глядя на тучи. Озеро потемнело и рябило. Когда над Женевским озером проносятся бури, они красноречиво свидетельствуют о мощи природы. Жилярди любил на них смотреть.

– Вы знаете, дорогая, что именно на берегу этого озера, глядя на бурю, Мэри Шелли впервые задумала «Франкенштейна»?

Он не отрывал взгляда от чернеющих туч, держа в руке бокал бренди.

Я не ответила. Я уже научилась распознавать его риторические вопросы.

– Итак, вы не нашли того, что искали? – Он отвел глаза от туч и внимательно посмотрел на меня. – Может быть, это вам несколько поможет.

Он взял с ближайшего стола тоненький томик в твердой обложке и подал мне.

Книга называлась «Die Rasse Vorgabe». «Раса Притворщиков». Именно об этой книге говорил Баллах на вечеринке у Эзеля. Книга, которая погубила репутацию Жилярди, сбросив его на уровень фон Дэникена, Черчворда и Берлитца. Она стала моей библией, откровением, на котором я построила свой мир.

Люди настойчиво определяют реальность по собственным стандартам. Они слабо для этого приспособлены, поскольку избирательно глухи и на один глаз слепы. Люди – существа с ненасытной потребностью упорядочивать окружающую их вселенную, но они требуют, чтобы открывающиеся в этой вселенной новые факты соответствовали людским представлениям и рассуждениям. Все должно оставаться как есть.

Притворщики обитают в расщелинах людского восприятия реальности. Нетренированный взгляд не заметит в них ничего, достойного внимания: нищие, проститутки, калеки, безымянные незнакомцы. Лица ничем не примечательны, поведение скромное. Не такие фигуры, которые привлекают внимание. Вот почему Жилярди называет их Притворщиками: они притворяются людьми, прячут свою демоническую инаковость за маской тщательно проработанной обыденности.

Только обученному глазу открыта их звериная сущность, аура, заполненная грозной энергией.

Жилярди верил, что человечество обладает генетической способностью к телекинезу, телепатии, ясновидению и прочему, что называется «шестое чувство». Эры цивилизации и хитрости Притворщиков привели к постепенному угасанию этих псионических сил – экстрасенсорного эквивалента аппендикса. Жилярди был убежден, что у него есть ключ к пробуждению таких дремлющих возможностей в любом человеке, будь то университетский профессор или дворник.

Согласно Жилярди, Притворщики описаны в людских мифах и легендах, только они искажены до неузнаваемости: вампиры, вервольфы, инкубы и суккубы, огры, ундины и демоны, которых слишком долго перечислять. Они избегают обнаружения, прячась на открытом месте. У различных их видов есть лишь две общие черты: они сходят за людей, и они на людей охотятся.

Через пять лет после свершившегося факта я наконец узнала, как воспроизводятся вампиры – или то, что люди называют вампирами.

Не укус вампира заражает жертву. Трансформацию запускает слюна – или, в некоторых случаях, сперма. Когда жертва погибает, в трупе происходят радикальные физические и генетические изменения, он подготавливается к приему нового хозяина. Когда трансмутация заканчивается, в хозяина вселяется мелкий демон, но это еще далеко не конец процесса.

Переход из духовной плоскости в материальный мир весьма травматичен. Новорожденный вампир входит в тело хозяина без личности и прошлого. Единственное, что у него есть – первобытные инстинкты. В качестве шаблона новый монстр использует то что, у него под рукой: мозг жертвы. Это бывает и хорошо, и плохо – в зависимости от того, давно ли жертва погибла.

Если хозяин умер только что – то есть два или три дня назад, то формирующийся вампир в основном напоминает обычного человека, обладающего воспоминаниями и разумом. Но если воскрешение запоздало надолго, то восстает насмешка над человеком, существо с почти погибшим мозгом. Эти выходцы с того света становятся идиотами расы вампиров. Люди их называют гулями или зомби. Их куда больше, чем обычных вампиров, но идиотизм быстро приводит их к неизбежному разрушению. Многие из них настолько лишены разума, что не прячутся днем и погибают окончательно, сожженные солнцем.

Истинные вампиры, обладающие властью – как вымышленный граф Дракула или его аналог в реальном мире, сэр Морган, – редки. Даже воскресшие в идеальных условиях вампиры рождаются с несовершенным мозгом. У них уходят десятилетия на освоение собственных возможностей. Почти все они погибают – кто от руки людей, кто от соперников-хищников, кто по собственному невежеству – намного раньше, чем наберут опыта и заявят себя Ноблями – то есть представителями правящего класса вампиров.

Нобли горды и надменны. Они не боятся, что их обнаружат, они выставляют свои способности напоказ, часто таким образом, чтобы привлечь к себе внимание. Они умеют управлять чужим разумом, их мощь и жизненная сила огромны, они практикуют некоторые виды астральной проекции и они практически бессмертны – по человеческим меркам.

Самая интересная разница между Ноблями и их желторотыми младшими братьями состоит в том, что Нобли питаются не только кровью. На самом деле они даже предпочитают пировать на людских эмоциях, и чем темнее эмоции, тем лучше. Нобли умеют искусно вызывать в людях самые черные аспекты их природы, культивировать их, создавая изысканные букеты. Жилярди утверждал, что Нобли скрытно участвовали в организации нацистских лагерей смерти и сталинских чисток.

Легко понять, почему коллеги относились к Жилярди как к паршивой овце. Если бы не мой опыт, я бы бросила эту книгу как бред сумасшедшего. Жилярди говорил, что ключ к открытию Реального Мира – это древний гримуар под названием «Aegrisomnia», или, в вольном переводе, «Сны горячечного ума».

Я спросила, нельзя ли мне увидеть этот фолиант тайной мудрости, все еще не уверенная, не псих ли этот Жилярди.

– Это чудеснейшая книга, «Aegrisomnia», – сказал он, отпирая стенд. – Я ее нашел, когда изучал фольклор по вампирам. Потрясающе интересно. Вскоре после того, как я ее первый раз прочел, я обнаружил, что умею... умею видеть. Это было десять лет назад. Тогда я был хозяином нашего маленького сборища. Когда прибыл герр доктор Панглосс... – Жилярди замолчал, потом поднял на меня глаза. – Мне сказали, что у меня случилось нечто вроде обморока. Я не многое помню. Но после этого доктор Панглосс не посещал наши собрания около десяти лет. Тогда я и начал работу над своей книгой.

«Aegrisomnia» – это был большой, довольно неуклюже переплетенный том с металлическими оковками и узорной застежкой. Книга была похожа на дневник средневекового подростка. Текст был на латыни, хотя некоторые пассажи, кажется, были написаны по-гречески. В него были включены алхимические таблицы, колдовские схемы и значки, которые Жилярди назвал формулами неевклидовой геометрии. Каждая страница была покрыта своим узором, который на первый взгляд напоминал детские спиральные рисунки. Приглядевшись, я рассмотрела слова, спрятанные среди эзотерических штрихов.

Хотя латынь у меня заржавела так, что можно было бы челюсть вывихнуть, одну строку я смогла прочесть: «Приветствую. Ты обрел то, что было потеряно».

В переводе «потаенного текста» мне пришлось положиться на Жилярди. Этот текст описывал привычки различных рас Притворщиков.

Здесь приводились описания матриархального устройства у варгров, особенности репродуктивного цикла инкубов и суккубов, вопросы диеты у огров. Жилярди был убежден, что «Aegrisomnia» – это Розеттский камень для изучения Реального Мира. В теории, после соприкосновения с ее мудростью у читателя открывается «внутреннее зрение», и он может проникнуть взглядом занавес и увидеть Реальный Мир. К сожалению, попытки Жилярди доказать существование Реального Мира были катастрофически неудачными. Почти все набранные на скорую руку посвященные ничего, кроме бессмысленных каракулей, не видели. Последний из них стал вопить и не переставал, пока ему не ввели транквилизаторы. После этого Жилярди держал драгоценный том забытой мудрости под замком.

Когда я признала его своим ментором, Жилярди описал схему нашего взаимодействия. Он предоставляет мне кров и документы, а я разрешаю ему наблюдать за моей эволюцией в Нобля.

Жилярди говорил, что я – флуктуация, выродок даже по меркам Притворщиков. Я – свидетельство вмешательства человека в цикл воспроизводства вампиров. Естественный ход вещей нарушила человеческая технология. Морган бросил меня умирать в канаве – и мне по всем правилам полагалось умереть, – но мне в жилы влили новую кровь, растворившую, хотя и не полностью нейтрализовавшую поразивший мое тело вирус. Демон оказался в живом хозяине, а не в куске мертвой плоти. То есть совершенно необычная ситуация. Поскольку я так и не умерла, и мой мозг был в отличном рабочем состоянии – или почти, – я развивалась в Нобля, «царя вампиров» с неслыханной быстротой. Жилярди был захвачен перспективой наблюдения за этим развитием. Я стану доказательством, что он – не выживший из ума старик.

И еще у него были на меня другие, не столь академические планы. Он всю жизнь провел, погруженный в романтику исследователя оккультных явлений. Ему грезилась роль профессора Ван Хельсинга, выслеживающего бич человечества и вгоняющего на заре кол ему в сердце. Но он был слишком слаб и стар для таких героических деяний. Только много позже я поняла, сколь безрассудно храбрым было его нападение на меня у фрау Зобель. Жилярди вошел ко мне в комнату, идя на верную смерть, но решительно настроенный сыграть роль бесстрашного охотника на вампиров. Сейчас ему предоставлялся шанс испытать опасность и приключения опосредованно, через свою ученицу.

Я ни за что не должна была ему это позволять. Это было отчаянно храбро и глупо – ни он, ни я понятия не имели, какие могут быть последствия. Но я тогда верила Жилярди как человеку мудрому, который знает, что делает, и если он хочет меня загипнотизировать, чтобы говорить с заключенным во мне демоном... и вообще, кто я такая, чтобы ему советовать?

Погрузить меня в транс он смог достаточно быстро. Чувство было такое, будто я соскальзываю в глотку огромного зверя. Меня окружала красная тьма; какая-то часть сознания впала в панику, когда я почувствовала, как от меня ускользает контроль над собственным телом. До меня дошло, что все это было большой ошибкой, но в этот момент я могла только свалиться. Кажется, я слышала, как что-то смеется. Сознание я обрела через тридцать секунд после этого.

Он настойчиво повторял, что я ни в чем не виновата. Что я абсолютно не отвечаю за то, что случилось. Может быть, он и прав, и это была не я. Но руки были мои. В пожилые годы кости так хрупки, так легко ломаются – а сломанные руки заживают совсем не так быстро, как когда-то. И мне жаль, очень, очень жаль. Где бы ты ни был, прости меня. Прости нас.

С этих пор Другая стала моей постоянной спутницей. Она присутствовала всегда. Сперва она была слишком слаба, чтобы о себе заявить, кроме как в моменты крайнего стресса, как было при убийстве Джо Лента. Много лет она была моей молчаливой, паразитической напарницей, питавшейся от эмоций, излучаемых моими клиентами. Теперь она стала моим нематериальным сиамским близнецом, мы срослись на уровне продолговатого мозга, и я уже не могла делать вид, что ее не существует. Я не могла предсказать ее поведение, хуже того – не могла надежно его контролировать.

Первый мой выход как охотницы за вампирами произошел во Франкфурте, поскольку Жилярди решил, что разумно будет не поднимать переполох вблизи своего дома.

Здесь располагалось гетто, пока нацисты его не уничтожили. Потом его бомбили союзники, да так, что остались одни подвалы. Дома после войны отстроили, но душа района так и не вернулась. Новые жилые дома быстро ветшали, превращая квартал в трущобу. Здесь столько было отчаяния, пропитавшего воздух, что такая полужизнь еще лет тридцать продержится. Вот это его, наверное, и привлекло.

Он был новенький, за ушами еще держалась могильная земля. У него не было опыта Притворщика, он даже основы забывал – например, дышал не все время. Это свойственно недавно воскресшим: многие из них страдают значительным повреждением мозга. Этот не был слишком уж похож на зомби, но и до победителей конкурса интеллектуалов ему тоже было далеко.

Я наблюдала за изгоем с интересом и отвращением. Никогда раньше я не видала выходца с того света. Морган ушел от этого создания дальше, чем хомо сапиенс от хомо эректус. Человеческий взгляд увидел бы только изможденного наркомана, босого, без рубашки, дрожащего на крыльце заброшенного дома. Уличный бродяга, невидимый из-за нищеты. Надолго ли? А я – долго ли бродила среди мертвых?

Выходец напялил тело белого мужчины между тридцатью и сорока. Тонкие руки обхватили впалую тощую грудь, и она не поднималась и не опускалась. Из одежды – слишком свободные штаны, подхваченные куском веревки, и старая шинель цвета дыма. Посторонний наблюдатель отнес бы его дрожь за счет холода, но я знала ее природу. Это был наркоман, но искал он не героин.

Жилярди с отвращением наморщил нос:

– Mein Gutt, даже сюда слышна эта вонь!

Я кивнула, не отрывая от него глаз.

– Может быть, просто бродяга. Здесь их полно, спят в предназначенных на снос домах и на грудах мусора в переулках. – Я сунула руку в карман пальто, погладила серебряный клинок, который Жилярди подарил мне в Женеве в предвкушении нашей первой добычи. – Стойте в стороне, verstadt? От греха подальше.

Жилярди ничего не сказал, но мы оба посмотрели на его руку, еще висящую на перевязи.

Я перешла улицу, чувствуя, что на меня смотрят с двух сторон. Про себя я молилась, чтобы старик не попытался вмешаться. Если с ним что-нибудь случится... Я отогнала эти мысли: я шла в битву и должна была сосредоточиться на своей добыче... на противнике.

Когда я подошла, выходец выпрямился, глаза его голодно блеснули. Я заговорила с ним по-немецки:

– Что-то у тебя плохой вид, приятель.

Нежить кивнул. Он все еще не дышал. Плохая маскировка: это создание явно не знало законов сверхъестественного отбора.

– Могу помочь, если у тебя есть, чем платить. Как, есть?

Выходец сунул в карман бледную руку и вытащил хрустящие дойчмарки. Следуя смутным воспоминаниям предыдущего существования, он обирал свои жертвы после высасывания. Что значат деньги, он не имел понятия, для него они служили отличной приманкой.

Я улыбнулась и кивнула в сторону ближайшего переулка. Выходец пошел за мной, будто потек – неразличимыми движениями.

Как только мы оказались в пустом переулке, выходец зашипел, зрачки его вдруг расширились, заполнив глаза. Он ожидал, что я с криком попытаюсь удрать. Я же улыбнулась и показала ему клыки не хуже, чем у него. Рычание, наполнявшее его грудь, сменилось сконфуженным хныканьем. Такого раньше не было, и он не знал, что делать дальше.

– Иди ко мне, мой мальчик.

Бродяга попытался сбежать. Я захватила в горсть его грязные волосы и дернула его обратно в переулок. Раздался рвущийся звук, и у меня в руке оказался пук слипшихся волос и кусок кровоточащего скальпа. Выходец рухнул среди переполненных мусорных баков, спугнув стаю крыс. Одну из них – вихляющийся комок меха и зубов – он швырнул в меня. Я отбила ее в сторону взмахом руки. Нежить кинулся на меня, визжа, как свисток чайника. Обломанные ногти полоснули меня по лицу, оставив кровавые траншеи. Я отшатнулась, инстинктивно попыталась закрыть лицо локтем.

Бродяга схватил меня за руку и попытался сбить с ног. Я бросилась вперед, прижав его к холодной кирпичной стене. Прижатые животами друг к другу среди куч мусора, мы были похожи на любовников-изгоев, совокупляющихся в грязи. Локтем левой руки я упиралась снизу в подбородок бродяги, удерживая его клыки подальше от моего лица. От этой твари воняло запекшейся кровью и высохшими испражнениями.

Он жалобно завыл, увидев нож – лезвие было похоже на застывший серебряный огонь. Я почувствовала, что скалюсь в усмешке.

Клинок вошел легко, проколов кожу и мышцы как гнилую скатерть. Он попал между пятым и шестым ребром и пробил сердце, как игла пробивает оболочку детского шарика.

Выходец завыл и забился пойманной рыбой, но не проявлял никаких признаков умирания. Впервые после начала драки испугавшись, я еще три раза пырнула его в грудь. Ноль эффекта. Очевидно, старые легенды насчет пронзания сердца вампира оказались ненадежными. Я стала тыкать ножом в каждый орган, о котором могла вспомнить – сначала с клиническим спокойствием, потом, когда поняла, что устаю, – с возрастающей яростью. Другая смеялась надо мной, пока я пыряла сопротивляющегося выходца. Смеялась над моим невежеством.

Да не переживай ты так, в конце концов, для тебя это первый раз. А первый раз всегда получается грязно и неуклюже. Зато появляется вкус к продолжению.

–Убирайся к чертям из моей головы!

Нож погрузился в шею бродяги, перерезав спинной мозг.

Вопли прекратились, будто выдернули из розетки шнур проигрывателя. Глаза бродяги ушли в орбиты, втянутые усыхающими глазными нервами. Я с отвращением отступила, и эта тварь свалилась, конечности скрючились, как ноги мертвого паука. Я быстро отодвинулась, зажав нос рукой и дыша через рот. Не помогло.

– Mein Gutt...

Это был Жилярди. Он стоял у входа в переулок, глядя на быстро разлагающийся труп. Тело распухло и почернело, голова стала похожа на клапан перекачанной шины.

– И давно вы...

– Как только он закричал. Я боялся... О Господи!

Лицо Жилярди стало цвета овсяной каши. Труп лопнул, испустив клуб газа. Жилярди стошнило посредине фразы. Я взяла его за локоть здоровой руки и быстро вывела на улицу.

Жилярди был потрясен. Фантазии охоты на вампиров, которые он лелеял с юности, были полны приключений и опасностей, но там не было ни вони разложения, ни вкуса блевотины.

Я поглядела на свои руки. Они дрожали, но не от страха.

Появляется вкус к продолжению...

– Вы ранены. – Я поняла, что Жилярди обращается ко мне. – Надо посмотреть эти порезы у вас на лице.

Мы остановились под одним из немногих еще действующих уличных фонарей осмотреть мои раны.

– Порезы? – ответила я рассеянно. – Какие порезы?

Остались только четыре тонкие красные линии, и они быстро бледнели.

После Франкфурта Жилярди потерял интерес к охоте на вампиров. Я – нет. Накопившаяся масса ненависти и неудовлетворенности у меня в груди удовлетворялась охотой. Я хотела видеть, как вытекает у меня меж пальцев не-жизнь Моргана, но пока что была готова удовлетвориться и более мелкой дичью.

Я уговорила себя, что это выпускной клапан, который позволит мне держать Другую под контролем, и к тому же я оказываю услугу обществу. Идиотка. Я это делала, потому что от этого тащилась.

Я ездила по всей Европе – даже наведывалась в Чехословакию, Югославию и Польшу, а Жилярди оставался дома и заполнял тетрадки информацией о вскармливании вампиров и уходе за ними.

В этот момент время начало размываться. Жилярди меня об этом предупреждал. Вампиры могут таиться годами, и не потому что у них такое сверхчеловеческое терпение, а потому что чувство времени у них слабое. Годы помчались сплошной полосой, я помню только фрагменты...

1975. Она казалась там такой неуместной, бродя среди дошедших до ручки наркоманов и бывших хиппи. Светлые кудри, накрахмаленный передник и кожаные сандалики придавали ей странно архаичный вид – ребенок, потерявшийся не только в пространстве, но и во времени. Она бродила в толпе, дергая прохожих за рукава.

Слишком было поздно, чтобы ребенок был один на улицах Амстердама, и район был не такой, где матери разрешают детям бродить без присмотра. Я прогуливалась перед входом музыкального клуба, ожидая, когда заиграет оркестр. Еще несколько завсегдатаев бродили вокруг, смоля эти мерзкие сигареты с табаком и травкой. Внутри, в клубе, запертая в специальном киоске, сидела пожилая женщина и продавала разрешенный государством гашиш, морфин, героин и чистые шприцы.

Возле бара толпились все больше молодежь. Многие были одеты в линялые джинсы с надписями «Дайте миру шанс» или «Эко». Амстердам был излюбленным местом для взрослеющих хиппи, ищущих убежища от растущего самодовольства семидесятых и неизбежности собственного взросления. У них был недоуменный и разочарованный вид, будто их обмануло общество, равнодушно пропустившее их мимо. Судя по акценту, здесь было много американцев. Для скрывающихся от призыва Амстердам тоже был любимым местом.

Эта девочка – точно не старше пяти или шести лет – бродила от одного к другому, и ее голосок терялся в уличном шуме. Я не слышала, что она говорит, но догадаться можно было. «Пожалуйста, отведите меня домой к маме и папе. Я потерялась. Я хочу домой, но очень темно и я боюсь. Пожалуйста, отведите меня домой. Я живу недалеко...»

Высокий и тощий хиппи с длинными волосами и еще более длинным лицом наклонился, чтобы ее расслышать. Потом выпрямился, вертя в руках сигарету с травкой. Оглянулся на дверь клуба, потом посмотрел на бледное личико. Пожал костлявыми плечами, девочка доверчиво вложила ручку ему в лапищу, и они пошли по улице.

Я пошла за ними на приличном расстоянии, слушая, как девочка стрекочет о маме, о братьях и о своем котенке. Хиппи то и дело кивал, и его след был отчетливо отмечен запахом травы и турецкого табака.

Улицы становились все грязнее, и скоро девочка вела хиппи по одному из самых мерзких районов города. Стоящие вдоль улицы кирпичные дома были когда-то приятными и чисто прибранными, и жили в них приятные и чисто прибранные семьи. Но это было до Второй мировой. Во время оккупации что-то тут случилось, что-то мерзкое, и район так и не оправился от раны, нанесенной нацистами. Я остановилась, пораженная сходством этого места с Франкфуртом. Одно и то же ощущение.

Я сместила зрение, любопытствуя увидеть, что же отмечает эту округу как Плохое Место.

Дома расплылись и задрожали, будто я глядела через завесу поднимающегося жара, и я оказалась на той же булыжной узкой мостовой. Над стоящим в середине домом развевался большой флаг со свастикой. Он полоскался на давно исчезнувшем ветру, а люди с суровыми лицами в черных плащах вели в дом испуганных мужчин, женщин и детей. Видение лопнуло как мыльный пузырь, и я увидела, как девочка ведет хиппи через тот же порог.

Я бросилась через улицу и вверх по каменным ступеням, где тридцать лет назад располагалось гестапо.

Хиппи либо исключительно накурился, либо как следует обдолбался, если не видел, что девочкин «дом» – заброшенное здание, помеченное под снос. Я остановилась в бывшем фойе.

Грязными бинтами свисали со стен обрывки желтых обоев. Битое стекло, годами копившаяся пыль хрустели под ногами. Повсюду валялись пустые бутылки и использованные шприцы, но разъедающего глаза запаха человеческой мочи и блевотины здесь не было. Тут сквоттеры не жили.

На первом этаже вдоль длинного центрального коридора шли ряды комнат. В конце коридора находилась шаткая лестница, ведущая на второй этаж.

Я стала осторожно продвигаться к ней, заглядывая по дороге в пустые комнаты. Дверей не было ни у одной. У меня в голове что-то загудело. И снова появился занавес дрожащего жара. Фойе переменилось. Обои больше не отрывались от стен, пол был устлан толстым ковром на всю длину коридора.

Все было очень мило, только в ближайшей комнате агенты гестапо гасили сигареты о тело человека, привязанного к стулу.

В соседней комнате пухлый коротышка в безупречном белом смокинге, похожий на доктора, присланного из отдела подбора артистов, тщательно прилаживал провода от автомобильного аккумулятора к гениталиям старика. В третьей вопящую женщину насиловал кобель немецкой овчарки, а трое гестаповцев смотрели на это, смеясь и куря сигареты.

Я отшатнулась. Желудок скрутило в узел. Один из гестаповцев – маленький, с крысиной мордой, с очками в металлической оправе – подозрительно повернул голову в мою сторону, будто что-то увидел.

Гудение прекратилось, и я оказалась в пустом коридоре, дрожа как в ломке. Неудивительно, что здесь не селятся сквоттеры. Даже самый нечувствительный люмпен ощутил бы гнездящееся здесь зло. Я подавила дрожь. Сколько еще срезов ада оставили в Европе нацисты?

Перед тем как подняться по лестнице, я заглянула в четвертую, последнюю комнату. Хиппи бросился вперед, зажимая рукой рану на шее, пытаясь смирить поток крови, хлещущий из яремной вены. Надпись на футболке было уже не разобрать, длинное лицо страшно побелело.

Он зашатался как пьяный, глядя безумными глазами и открывая рот как рыба на песке. Слышалось высокое детское хихиканье, и оно отдавалось в пустом здании эхом. Хиппи пошатнулся и свалился мне на руки. Я уронила его тело на голые доски. Руки стали скользкими от его крови, и испытываемое мною отвращение усилилось от возбуждения, вызванного видом и запахом этой красной дряни.

Эта тварь была наверху. Я осторожно стала подниматься, кривясь, когда ступени скрипели и трещали под ногой...

Что-то маленькое и красноглазое прыгнуло мне на спину и вцепилось в горло острыми ногтями и шильями зубов. Я покатилась по лестнице, адское дитя уселось на меня верхом как обезумевший жокей. Боль рванула плечи и шею, там, где эта тварь в меня вгрызлась. Перед глазами мелькнуло видение, как эта бесовская тварь повисла на моей шее, будто корабельная крыса на канате.

Я сумела подняться и ударить спиной об стену, пытаясь сбросить прилипшего вампира. С потолка рухнула штукатурка, мешаясь с моей кровью, но адское создание держалось крепко. В отчаянной попытке освободиться я покатилась по полу и сумела стряхнуть вампира.

Дитя-кровосос лежало в куче пустых бутылок и обрывков обоев, и больше уже оно не было похоже на золотоволосого ангела, который уговорил бедолагу-хиппи отвести его домой.

Сейчас, глядя на эту тварь, я видела мерзкую высохшую голову старой карги на крошечных плечах. Из беззубого рта торчало два острых клычка, глаза горели расплавленной сталью. Она расправила свой окровавленный передник и поглядела на меня. Тут же вернулась девочка, плачущая и дрожащая. Она звала маму.

Это была отличная иллюзия. Побуждение защитить ребенка в человеке заложено очень глубоко – особенно в женщинах. Я покачнулась, вдруг ощутив непреодолимое желание поднять бедняжку, прижать к груди, обнять...

Обман! Это обман!

Голос Другой окатил мой мозг будто ведром ледяной воды.

– Я... я собиралась взять это на руки, – пробормотала я, сама себе удивляясь.

Зашипев от злости, дитя-вампир бросилось на меня, выставив клыки. Тварь была быстрее обезьяны, но я сумела перехватить ее в середине прыжка и мои руки сомкнулись на сморщенной шее. При попытке достать нож она бы снова бросилась на меня, а я и так уже ослабела от потери крови.

Мерзкая тварь извивалась и дергалась, полосуя мне руки клыками и когтями. У нее горели глаза, как у пойманной крысы. Меня окатила волна ненависти и отвращения, и я стала ее душить. Адское дитя вопило все громче и громче и лягало меня сандалиями. На губах у него выступила красноватая пена: моя кровь и его слюна.

И тут у меня возникло такое ощущение, будто сила моей воли идет от мозга к пальцам по рукам как по каналу. Судороги вампира становились все беспорядочнее, а глаза полезли из орбит. В тусклом свете блеснули порванные мышцы и кость пальца моей руки, но я не ослабила хватку.

Гудение я поначалу не заметила, потому что визг моего противника его заглушал. Но возникло ощущение, что за мной наблюдают.

В дверях комнаты, откуда вывалился, шатаясь, хиппи, кто-то стоял. Это был человек лет сорока, с волосами, тронутыми на висках серебром. Он был одет в форму полковника СС, и череп из нержавеющей стали отсвечивал металлом. Человек держал в руке пару черных кожаных перчаток, и по легкому удивлению на его лице было понятно, что он меня видит.

Лицо. Я это лицо знала. Знала слишком хорошо.

Это был Морган.

Морган-эсэсовец замелькал как картинка на старом телевизоре и исчез.

Я поглядела на дитя-вампира. Оно перестало отбиваться, потому что его голова осталась у меня в руках. Тельце лежало на холодном полу, и жидкость цвета и консистенции сгущенного кетчупа вытекала из обрывка шеи.

Я посмотрела на оставшуюся у меня в руках голову. Детское лицо вернулось.

Нет, Господи, нет! Я обезумела и убила ребенка. Все это мне пригрезилось. Я украла несчастную девочку, затащила ее в это ужасное место и зверски убила.

Гладкое, по-детски мягкое лицо изменило цвет, пожелтело как слоновая кость, кожа потрескалась и отошла лоскутами пергамента.

Я бросила голову вампира и поддала, как футбольный мяч. Она подпрыгнула и остановилась возле трупа хиппи в залитой кровью футболке.

В бывшем гестапо больше ничего о Моргане не напомнило, хотя попадались следы других монстров, живущих среди людей. Я обыскала дом от входной двери до чердака, но заставить себя спуститься в подвал все же не смогла. Сделав пять шагов во тьму, я затряслась и не могла остановить дрожь. Что бы там ни происходило тридцать лет назад, это было непроизносимо, это был источник зла, заразившего всю округу как призрачный рак. Не приходилось сомневаться, что именно здесь отсиживалось днем дитя-вампир.

Я спешно покинула дом, отплевываясь страхом и желчью.

1976. Кладбище, где похоронен Моррисон. На этом же кладбище похоронены Оскар Уайльд, Бальзак, Вольтер, Мольер, Сара Бернар, Виктор Гюго, Эдит Пиаф, Макс Эрнст и Гюстав Доре – среди многих прочих. Но с точки зрения подростков единственный здесь достойный внимания обитатель – Джим Моррисон.

Пер-Лашез – это фантастический некрополь, расположенный на северо-востоке Парижа за бульваром Де Бельвиль.

Когда-то здесь были сады виллы Франсуа д'Э де Лашеза, исповедника Людовика Четырнадцатого. Теперь здесь 20 000 памятников и 800 000 могил.

Есть на Пер-Лашез и другие знаменитые мертвецы, жившие когда-то в Нью-Йорке. Возвышенные мастера прозы лежат рядом с ничем не примечательными лавочниками. Скандально знаменитые гедонисты и прелюбодеи покоятся бок о бок с верными христианками, которые при жизни возмутились бы подобным соседством.

Пер-Лашез, как всякий большой город, привлекает постоянный поток туристов и вандалов. Гиды любят рассказывать историю о том, как некая викторианская дама была столь шокирована грифоном, охраняющим надгробье Оскара Уайльда, что срубила возмутительный орган молотком, совершенно случайно оказавшимся у нее в сумочке.

Французы к таким актам относятся прагматично: за славу надо расплачиваться.

Однако вандализм, совершаемый тысячами юных паломников, каждый год слетающихся к надгробью Короля Ящериц, выходил за рамки простого хулиганства и приближался к истинно народному искусству.

Могила Моррисона, в центре которой стоял бюст, изображающий певца на пике славы (нос был отбит очередной инкарнацией викторианской кастраторши), была проста и невелика. Но очень не просты были надписи, расходящиеся от обреченного поэта.

Они накапливались годами, слой за слоем, наносились тысячами рук на десятках языков, и превратились в плотную и переплетенную фреску. Чем бы их ни писали – аэрозольной краской, фломастером или карманным ножом, – смысл был в итоге один и тот же: НАМ ТЕБЯ НЕ ХВАТАЕТ.

Когда нацарапанным жалобам стало тесно на могиле Моррисона, они стали расползаться по окрестным памятникам, и кончилось тем, что свидетельства любви фанатов к павшему герою вылезли на доску, отмечавшую место упокоения Элоизы и Абеляра.

По Пер-Лашез все время бродили юные паломники, и большинство было в состоянии такого прихода, когда мозги отключаются полностью. Вампиры обычно избегают таких людных мест, предпочитая охотиться в уголках более уединенных.

Меня заманили в Париж слухи, циркулирующие среди адептов контркультуры, – насчет того, что призрак Моррисона бродит по ночам по своему кладбищу и ищет своих поклонников. В ближайшем баре я подслушала разговор группы подростков, собиравшихся той ночью «навестить Джима». Я пошла за ними на достаточном расстоянии, чтобы меня не заметили.

Их было четверо – трое ребят и девушка, полные вина и кислоты, взбудораженные перспективой увидеть призрак своего кумира. Поскольку на концертах они Моррисона никогда не видели, это было ближе всего к тому, чтобы узреть его во плоти.

Я пошла за ними на кладбище, глядя, как они петляют среди покосившихся надгробий. Было ясно, что они уже десятки раз тут бывали – через путаницу мрамора и гранита они шли с уверенностью шерпов.

А почему бы и нет? Здесь было их святилище, в их жизни играющее ту же роль, что в Катманду – молитвенные колеса.

Старшему из четверых не могло быть больше четырнадцати на момент смерти их мессии. Стоял октябрь, было холодно, и ребята были одеты в американские джинсы и кроссовки; двое ребят были в кожаных куртках, а третий дрожал во фланелевой рубашке, никак не защищавшей от осеннего ветра. Девушка была одета в плотную джинсовую куртку с тщательно вышитым сзади лозунгом:

ОТСЮДА НИКТО ЖИВЫМ НЕ ВЫХОДИТ

Парень во фланелевой рубашке нес большую бутылку вина и каждые несколько шагов останавливался, чтобы к ней приложиться. Его спутники шипели, чтобы не отставал, и он, замерзший и недовольный, бежал за ними.

У одного из двоих ребят в кожаных куртках был рюкзак, из которого он стал все выкладывать, когда они дошли до могилы. Там было несколько огарков свечей, еще две бутылки вина и несколько косяков.

– Как ты думаешь, увидим мы его? – прошептала девица, охватывая себя за локти от холода.

Парень постарше кивнул:

– А как же. Филипп – знаешь его? Кузен Жан-Мишеля? Так вот, он видел Джима на той неделе.

Парень во фланелевой рубашке презрительно фыркнул, переминаясь с ноги на ногу, чтобы не замерзнуть.

– Филипп много чего видит. Он давно уже ест только кислоту, запивая минеральной.

Голос девушки прозвучал холоднее осеннего ветра, режущего кладбище.

– Кажется, ты и не хочешь его видеть, Пьер. И ты все испортишь.

Пьер был задет. До боли ясно было, что единственная причина, по которой он торчит посреди кладбища в полночь, ожидая призрака, – потому что она здесь.

– Селеста...

Парень, который разгружал рюкзак, расставил свечи в неровный круг на мраморном надгробье Моррисона.

– Селеста права, – сказал он, поджигая фитили зажигалкой. – Если ты не хочешь его увидеть, то и не увидишь. Здесь нельзя мыслить негативно, Пьер, иначе ты его отпугнешь.

Огоньки свечей затрепетали под порывом налетевшего ветра, отбрасывая причудливые тени от изуродованного бюста посреди надгробья. Компания раскупорила оставшиеся бутылки и сгрудилась у неверного света. Скоро к запаху мхов и опавших листьев примешался дымок марихуаны.

После получасового бдения Пьер встал и ударом ноги сбил догоревшие свечи.

– Фигня все это! Я должен подхватить воспаление легких, потому что Филиппу Дегрепуа померещилось под кайфом, будто он что-то видит?

Остальные члены группы неловко заерзали, но было ясно, что они пришли к тому же выводу.

– Не знаю, как вы все... – это было адресовано одной только Селесте, хотя она этого и не поняла, – но я лично собираюсь домой... О Господи!

Полупустая бутылка выскользнула из онемевших пальцев, разбившись о мрамор надгробья. Пьер уставился в узкий проход, вьющийся среди могил с другой стороны от памятника Моррисону.

Его спутники повернулись проследить за его взглядом. Селеста ахнула и поднесла руки ко рту.

– Это... это он! Джим!

Из моего укрытия среди памятников была видна худая фигура мужчины, стоящая ярдах в ста от меня, и кожа этого создания была бледнее луны. От взгляда в лицо покойной рок-звезды меня ударил шок узнавания. Может ли это быть? Действительно ли Моррисон был Притворщиком?

Король Ящериц, облаченный в джинсы и кожаный пиджак, манил томной рукой, но не приближался. Несмотря на холод, под пиджаком у него ничего не было.

– Селеста, он зовет тебя, – шепнул парень постарше. – Он зовет тебя к себе. – В его голосе было благоговение – и зависть.

В глазах Селесты вспыхнула радость, как у человека, у которого сбылась самая невероятная мечта.

– Меня... Он зовет меня... – произнесла она без интонации, как во сне. Она шагнула вперед, навстречу своей истинной любви.

– Постой, Селеста! Вы что, ребята, так и будете стоять и смотреть, как она идет вот к этому?

Пьер переводил взгляд с ребят на Селесту и обратно. В его голосе звучал непритворный испуг и настоящая ревность. Он схватил Селесту за руку, пытаясь заставить взглянуть на себя.

– Селеста, Селеста, слушай! Не ходи к нему! Нельзя!

– Пусти, Пьер. – Ее взгляд не отрывался от Короля Ящериц.

– Не пущу!

– Чего ты беспокоишься? Это же Джим, он мне плохого не сделает.

– Селеста...

Она рывком высвободила руку и побежала к мертвому певцу.

Я бросилась из укрытия, кегельным шаром посбивав юнцов в кожаных куртках. Король Ящериц погладил Селесту по щеке и взял за руку. Он сейчас уведет ее в глубь некрополя, чтобы не мешали пировать. Если он исчезнет в лабиринте склепов и гробниц, мне не успеть найти их вовремя.

Налетев на вампира, я оттолкнула его прочь от Селесты, сбив с ног и навалившись сверху. Он бешено дергался, но не мог высвободиться. При ближайшем рассмотрении оказалось, что пиджак и джинсы у него грязные, и пиджак даже расползается. На меня смотрело лицо Моррисона, но это не был воскресший певец.

Вампиры – хамелеоны Реального Мира; они могут принять облик любой выбранной модели. Этакий сверхъестественный эквивалент защитной окраски. Этот вампир принял облик, гарантирующий ему хорошую охоту. Черты этого вампира полностью повторяли черты надгробного изваяния – вплоть до отбитого носа. На расстоянии ста ярдов иллюзия была достаточно хороша, чтобы подловить добычу; а когда жертва подходила ближе и могла заметить подделку, вампир погружал ее в транс.

Король Ящериц зашипел, показав клыки. Одной рукой я держала его за горло, прижав к земле, а другой доставала нож.

– Отпусти его, слышишь! Ты все испортила!

Селеста схватила траурную вазу, наполненную дождевой водой и мусором, и обрушила мне на голову. Я свалилась, моментально оглушенная.

– Джим, милый Джим! Она тебя не ушибла? – Селеста помогла вампиру подняться.

Король Ящериц ухмыльнулся ей, горя глазами и сверкая клыками.

– Нееееет! – тоненько и обиженно завопила она, как ребенок, который отказывается идти спать.

Король Ящериц ухватил ее за волосы, подтаскивая ближе ко рту. Селеста отбивалась, и вопли вырывались из нее, как вспугнутые птицы.

Мне заливало кровью глаза за очками, но я сумела встать.

– Отпусти ее, мертвячок!

Король Ящериц снова зарычал, усиливая хватку. Селеста истерически всхлипывала, от страха она уже не могла даже кричать.

– Селеста! Боже милостивый...

Это был Пьер. Мальчик остался, хотя его спутники слиняли в тот самый миг, когда Селеста начала кричать. Он стоял почти в пределах досягаемости вампира, и этот юный идиот явно собирался броситься на монстра.

Я шагнула вперед, надеясь отвлечь внимание Короля Ящериц от мальчишки. Это мне удалось. Вампир резко обернулся ко мне, скалясь как загнанная в угол крыса. Послышался приближающийся лай собак сторожа. Вампир тоже его услышал, и на краденом лице отразился страх. Слишком много свидетелей. Придется бросить добычу.

Он швырнул девушку в руки Пьера. Мальчишка не стал испытывать судьбу и побежал, волоча за собой Селесту, туда, откуда пришел со своими приятелями.

Король Ящериц бросился бежать, но я не отставала. Он бежал через кладбище, прыгая по надгробьям, но от меня оторваться не мог. Поймала я его возле железной изгороди. Он пытался перебраться через обломанные прутья, когда я по рукоять всадила нож ему в икру.

Я давно уже узнала, что, хотя я невосприимчива к серебру, для большинства Притворщиков это гипераллерген. Когда серебро пробило ему кожу и мышцы, вампир завопил, но смог перебросить свое тело через кованое железо изгороди. Однако было видно, что яд серебра уже поразил его нервную систему. Пролетая через группу поздних гуляк, он волочил ногу, размахивал руками и нечленораздельно вопил. К счастью, они приняли его за очередного дегенерата, пришедшего поклониться могиле Джима Моррисона. Догнав этого подонка, я убила его не торопясь.

В тот же год я заметила, что перестала стареть... по крайней мере с человеческой точки зрения. Почему-то мой метаболизм решил, что двадцать три года – самый подходящий для меня возраст, и остановился на нем. Еще это был год, когда я стала покупать кровь на черном рынке. После многих лет, прожитых на крови животных, жажда подняла ставки.

1977. В Риме люди ходят по самым хаотическим в Европе улицам и не знают, что в двадцати двух футах у них под ногами лежит царство, раскинувшееся почти на шестьсот миль и с населением около шести миллионов.

Я сидела в уличном кафе, играя бокалом красного вина и глядя на вечернюю толпу, когда появился посланец.

Это был тощий и бледный молодой человек с нездоровой синевой под глазами. По мерцанию его ауры я поняла, что он из людей, умеющих ощущать. И еще он был полностью безумен.

– Вы есть Блу? – По-английски он говорил ужасно, но я по-итальянски совсем не говорила.

– Что вам нужно?

Я посмотрела на черный ореол, окружающий его голову. Исходящие из нее лучи трепыхались и хлопали, как флаги на сильном ветру. Глаза у него были влажные и яркие, зрачки колыхались в такт скрытому ритму. Одет он был слишком тепло для римской весны. Не только сумасшедший экстрасенс, но еще и наркоман. Ну и сочетание!

– Он говорил сказать вам приходить.

Его глаза дергались в такт движениям рук, которые он будто умывал.

– Кто говорил? – Мне не хотелось лезть в мозг наркомана за информацией. Бог один знает, что там за этими глазами.

– Он говорил вы знать. Говорил мне говорить: Панглосс.

Меня снова обдало запахом старой смерти.

– Хорошо, я пойду.

Экстрасенс ухмыльнулся, показав кривые зубы. И это жалкое создание на службе у Панглосса?

Я шла за ним по лабиринту узких переулков, которые вывели нас в один из самых старых районов города. Я ощущала взгляды десятков темных и подозрительных глаз. Глядя вверх, я видела над колыбелью христианства мусульманскую луну, хотя взор загораживала лестница Иакова из бельевых веревок.

Экстрасенс привел меня к древней полуразрушенной вилле с разросшимся садом. На первом этаже не было ни жизни, ни мебели, но дверь в подвал была открыта. Мой проводник побежал вниз, не давая себе труда посмотреть, следую ли я за ним.

В подвале был земляной пол и сильно пахло плесенью. Единственным источником света была свеча, воткнутая в бутылку из-под кьянти, стоящую на карточном столе. Этот стол находился у дальней стены рядом с узкой дубовой дверью, висящей на старомодных петлях. За столом сидела массивная фигура, одетая в монашескую рясу с клобуком.

Монах не видел, как мы вошли, поскольку сидел, склонив голову, будто на молитве. Но движения его правой руки были отнюдь не молитвенные.

Экстрасенс что-то рявкнул по-итальянски, и монах вытащил руку из-под рясы. Мой проводник сделал еще какое-то едкое замечание, потом показал рукой на дверь и на меня.

Монах встал, задев потолок верхушкой клобука. Я прикусила язык, чтобы не ахнуть вслух, и сердце молотом заколотилось в ребра. Каковы бы ни были вера и тайные пороки этого монаха, но он не был человеком.

Глаза огра горели из-под кустистых бровей, нос у него был широкий и плоский, как у гориллы. Подбородок странно торчал, будто нижняя челюсть была взята от другого черепа. Грубая кожа была истыкана крупными порами, лицо было так серо, что казалось, будто его надо как следует отряхнуть от пыли. Огр был крепкого сложения, а в каждой руке у него мог поместиться копченый окорок. Под клобуком он был лыс, и я заметила остроконечные уши. Складки облачения скрывали его уродство, но подчеркивали неестественную ширину плеч.

Огр внимательно оглядел меня и заговорил с экстрасенсом. Голос его громыхал, будто камни перекатывались, и сверкнули в розовых деснах зубы, загнутые внутрь, как сабли сарацинов. Пока они были заняты разговором, я посмотрела на книгу, которую огр оставил открытой на столе. Это были детские стишки с иллюстрациями. Пухлые детки в матросских костюмчиках и передничках играли со свечками, носили воду ведерками и ложились спать в одном ботинке. У меня заиграло в желудке, и я быстро отвернулась. Пристрастие огров к малолеткам общеизвестно, но этот, кажется, любил играть со своей едой.

Огр-монах вытащил древнего вида железный ключ и открыл изъеденную древоточцем дверь. Экстрасенс пригнулся, чтобы войти, а я чуть не расшибла себе лоб об притолоку. Огр нелюбезно хмыкнул и запер за нами дверь.

Я оказалась в узком, ведущем вниз проходе, освещенном цепочкой слабеньких лампочек на потолке.

Мы шли мимо рядов локул – узких могил, вырезанных в мягком камне, где хоронят бедняков. Здешние скальные породы пористы, и в этих катакомбах мало влаги, а потому даже самые древние тела на удивление хорошо сохранились. Мертвые, одетые в остатки саванов, смотрели на нас пустыми глазницами.

Пройдя полчаса и спустившись на три уровня, мы вышли в кубикулум – склеп побольше и побогаче для более зажиточных мертвецов.

Я вошла в сводчатую камеру, разглядывая ее сероватое убранство. Кубикулум был превращен в некое подобие святилища, хотя мне трудно было бы себе представить, до какого отчаяния надо дойти, чтобы искать утешения в подобном месте.

Дальняя стена была от пола до потолка утыкана человеческими черепами, вмазанными в штукатурку. Мертвые головы – все без нижней челюсти – располагались плотно одна над другой. Черепа взрослых мужчин торчали вперемежку с черепами женщин и несросшимися черепами детей.

Эти черепа окружали раку в стене. Внутренность раки образовывали разрисованные кости голеней и пальцев, сложенные отвратительной мозаикой. Хотя краски выцвели за много веков, еще можно было разглядеть фигуры мужчины и женщины. Одну руку они поднимали в приветственном жесте, другой прикрывали половые органы. В раке лежала иссохшая мертвая рука, отделенная у самого плеча и прибитая большим металлическим гвоздем. Чья рука, непонятно – то ли малоизвестного святого, то ли незадачливого паломника.

С потолка свисали канделябры, сделанные из костей и проволоки. В перевернутых черепах горели свечи, бросая дрожащие тени на своды склепа. Стены, кроме той, где была рака из черепов, были изрыты карманами, куда бесцеремонно сваливали трупы бедняков. Это было чем-то похоже на ряды коек в ночлежке.

У гробниц своей паствы стояли на страже мумии монахов и священников, одетых в сгнившее облачение какого-то давно забытого ордена. Эти древние скелеты, закрепленные вбитыми в стены крючьями, держались на окаменевших связках. Чем-то это было похоже на парад марионеток.

Некоторые из мертвых святых сжимали ржавые остатки мечей, другие перебирали четки. Интересно, зачем они здесь? Охраняют тех, кто лежит в катакомбах, чтобы не соблазнились или не сбежали? Кости мертвых часовых еще прикрывала кожа, но твердая и желтая, как пергамент. Некоторые из них, казалось, смеются, другие плачут, высунув почерневший язык между беззубых челюстей. Труднее всего было смотреть на тех, у кого еще остались лица: их губы свело в пародии на поцелуй.

Один из мертвецов шагнул вперед, вставив между оскаленными челюстями мундштук.

– Здравствуйте, мисс Блу. Рад, что вы нас посетили.

В глазах поплыло, и ходячий труп превратился в доктора Панглосса, ученого с международной известностью и бонвивана. Несмотря на то что одет он был по последней итальянской моде, а на глазах у него были темные очки а-ля Мастрояни, он среди обитателей этих катакомб смотрелся вполне уместно.

Экстрасенс разразился речью по-итальянски, беспокойно дергаясь и потирая руки. На Панглосса он смотрел с надеждой.

– Я вижу, что она здесь, – отрезал вампир по-английски, добавил что-то по-итальянски, а потом достал из кармана пакетик белого порошка.

– Извините моего Цезаре, – обратился ко мне Панглосс. – Он телепат, совершенно не властный над своими способностями. Представьте себе, что у вас в голове радио, которое вам никак не выключить. Бедняжка полностью зависит от меня – только я могу дать ему средство избавиться от голосов.

– Как это гуманно!

– Вот именно, не правда ли? – приподнял брови Панглосс. Он прошел мимо меня и присел на край саркофага. – Это помещение... – он небрежно махнул рукой, – было забыто христианами после восьмого столетия, анно домини, и людям еще предстоит открыть его снова. Конечно, Притворщики его не забывали. Эти катакомбы для всех рас Притворщиков священны. Одно из немногих мест, где мы можем встречаться без страха или вражды. Так сказать, нейтральная территория. Пока мы здесь, вы можете не опасаться насилия с моей стороны. Надеюсь, я могу ожидать того же от вас?

Я кивнула. Хотя Панглосс был монстром, пожирающим слабых и беспомощных, манеры у него были безупречными.

– Для вас было неожиданно мое обращение? Пожалуйста, скажите, что да, я буду очень польщен.

– Да, должна признать, это было неожиданно. Как вы узнали, где я буду?

– Разве вы думали, что я так и уйду после нашей последней встречи, не попытавшись о вас разузнать? Я о вас многое знаю, дорогая мисс Блу. Я знаю, что вас взял к себе этот старый дурак, раб собственных заблуждений, я знаю о ваших «охотничьих экспедициях». Против кого вы воюете?

– Почему вы думаете...

– Наверняка вы ведете войну против кого-то. Кто ваш мастер выводка?

– Совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

– Не может быть, чтобы вы были так невежественны! Кто несет ответственность за ваше появление?

– Он называл себя сэр Морган.

Насмешливая улыбка Панглосса поувяла.

– Вы работаете по приказу Моргана?

– Этого вот?! – Я даже не попыталась скрыть презрительный смех. – Я эту суку ищу, чтобы прикончить!

Панглосс был явно озадачен. Он помолчал, поигрывая мундштуком и разглядывая ботинки, а когда заговорил, голос его был отстраненным, будто он мыслил вслух.

– Морган... да, я должен был понять, что вы его порождение. Этот гнев, эта ненависть, которые в вас кипят... Странно. Он, очевидно, становится к старости неосторожным. Глупо с его стороны. Осеменить экземпляр вроде вас...

Тут он заметил недоуменное выражение моего лица, и сардоническая ухмылка вернулась.

– Вам следует уяснить, моя дорогая, что мы, вампиры, раса плодовитая. Мы как боги Олимпа: где пролилось наше семя, там возникает жизнь. Или нежить. Каждый высосанный нами человек восстает снова, это каждый ребенок знает. А поскольку нам не нужно, чтобы слишком много нежити болталось по свету, мы взяли контроль над этим в собственные руки. – Он сделал жест, будто сворачивал голову курице. – К вопросам контроля над рождаемостью мы все относимся крайне серьезно. Это не значит, конечно, что у меня нет своего выводка... Вы опять не поняли? Разве вы ничего не знаете о... да нет, наверное, не знаете.

В общем, у каждого Нобля есть свой выводок – вампиры, которые обязаны ему своим существованием. Видите ли, когда Морган взял вашу кровь, он оставил часть себя самого, и эта часть стала формировать вас по его подобию, если можно так выразиться. Однако лишь сила вашей воли решит, сможете ли вы стать Ноблем. Поэтому мы обычно подбираем добычу тщательно. Не следует выбирать жертву, обладающую сильной волей.

– Никому не нужны конкуренты?

– Именно! Вы быстро схватываете. Размер и качество выводка Нобля зависит от социального положения мастера. Не надо удивляться, дитя мое. Наша жизнь долга, и чем ее заполнить, если не интригами?

Иногда вспыхивают войны выводков, когда соперничающие Нобли приказывают своим порождениям нападать. Это еще одна причина, почему мы предпочитаем охотиться на людей со слабой волей – они очень послушны.

– Вы хотите сказать, что Морган – мой отец?

– В некотором смысле. Вот почему я думал, что вы действуете по приказу. Но теперь я вижу, что вы, по нашим меркам, существо беспривязное. Чтобы вампир освободился от мастера своего выводка и стал думать сам, нужны десятки, если не сотни лет. Я такое видел только однажды. Понимаете ли, дорогая, Морган когда-то был моим порождением. Так что вы можете назвать меня вашим дедушкой.

– Я бы предпочла называть вас по-другому.

– Сарказм вам идет, моя милая, постарайтесь его развивать. Но дело в том, что такой поворот событий меняет ситуацию. Видите ли, ваши «охотничьи экспедиции» не остались незамеченными. До сих пор я молчал, потому что мне это было на руку. Вы, сами того не зная, начали войну выводков между двумя очень высокими Ноблями. Каждый обвинил другого во враждебных действиях без объявления войны. Если события будут развиваться, изменится весь порядок иерархии.

– И вы хотите, чтобы я прекратила?

– Чепуха, моя милая! Почему вы так подумали? Продолжайте делать, что вам хочется, ни в чем себе не отказывайте! Видите ли, я по стандартам Ноблей – просто мелочь. У меня даже настоящего титула нет. И я терпеть не могу вульгарной прямой игры. Я считаю, она унижает мое достоинство. Нет, я предпочитаю выжидать, пока эти могучие дураки наверху не разорвут друг друга на части. Высшие меня недооценивают – просто потому, что я питаюсь более диетически.

У меня, дорогая, изощренный вкус. Для меня гнев, боль и страх слишком тяжелая пища. Им не хватает тонкости. Ну какая утонченность в том, чтобы спустить с цепи стаю ку-клук-склановцев? Да, эти эмоции очень сильны, но в них нет остроты. Вот почему я предпочитаю мелкую ревность и интриги за спиной, которые можно найти в мире искусств или в обществах интеллектуалов. Разбитые дружбы, трагические развязки, разрушенные семьи, бурные романы... ах!

Он улыбался как шеф-повар, произносящий вслух названия ингредиентов призового блюда.

– Я все это попробовал, уверяю вас, и должен сказать, что до сих пор ничего не было лучшего, чем свара модернистов и школы фэн-де-сьекль. С одной стороны – Паунд, Пикассо, Модильяни и Стайн, с другой – Бердслей и Уайльд. Хотя должен признать, что прерафаэлиты тоже вкуснейшая публика – особенно Розетта, хотя и у его сестры тоже были свои достоинства. – Панглосс причмокнул губами и потер руки, как знаток вина в разговоре о своем любимом букете. – Но я отвлекся. Когда я посылал Чезаре вас искать, я сначала хотел узнать, на какого Нобля вы работаете, и скорректировать соответственно свои планы. Но теперь, когда выяснилось, что вы действуете свободно, я могу предложить вам нечто куда более выгодное. Я желаю взять вас к себе в ученики, поскольку вы невероятно невежественны в самых основах не-жизни. От этого глупца Жилярди вы никогда ничего не узнаете. Если вы хотите выжить в Реальном Мире, моя дорогая, вам нужен я.

– У меня есть «Aegrisomnia».

– Ну да, священное писание Жилярди! – фыркнул Панглосс. – Оно, конечно, временами полезно, но вы не могли не заметить, насколько эта книга неполна. Об ее истинном происхождении Жилярди не знает ничего. Автор ее был потрясающе талантливым деятелем по имени Палинурус. Жил, если я правильно помню, в тринадцатом столетии. Он создал исходный текст с иллюстрациями, страдая необычайной мозговой горячкой, и умер через несколько дней после завершения работы. Помилуйте, неужели вы думаете, что мы дали бы подобной вещи попасть в руки Жилярди, если бы ее можно было использовать? Нет, нам просто выгодно, чтобы его считали сумасшедшим. Мы уже давно пришли к выводу, что лучше всего прятаться прямо под носом у людей.

Я бы мог показать вам море интереснейших вещей, если бы только вы оставили свою иррациональную ненависть к нашему виду. Вы отрицаете собственную суть, пытаясь уничтожить все, что похоже на вас. Бесплодный жест, моя дорогая. Вы будто думаете, что быть человеком – это возвышенно, этим следует гордиться. Пройдут годы, и вы увидите, кто они на самом деле: близорукие зверьки, уничтожающие свой собственный мир. Да если бы не мы, они бы уже взорвали себя в ядерной войне тридцать лет назад.

– Вы хотите сказать, что блохи не дают собаке помереть?

– Если вам угодно так это сформулировать. Люди – это лишь немногим больше, чем гурт скота в бешеной гонке на бойню, а кого они по дороге затопчут, им все равно! Так что же нам, стоять и смотреть, как они уничтожат и свой мир, и Реальный?

– У вас это звучит и благородно, и самоотверженно... но я ведь так поняла, что вы радуетесь людскому страданию и боли?

– В большинстве случаев это так. Но какой смысл убивать всю человеческую расу ради одного хорошего обеда? Не будьте наивной. Ни одно из зверств, которые люди над собой совершали, не делалось по прямой команде какого-нибудь Притворщика. Честно говоря, до этого столетия мы были вполне пассивны. Только когда люди сдуру нашли способы уничтожить себя целиком и навсегда, мы почувствовали необходимость вмешаться.

– Мне трудновато представить себе вас защитником человеческой расы.

Панглосс пожал плечами:

– "Пастухом" – наверное, это будет точнее. Ведь не станет же фермер стоять и смотреть, как его стадо вымирает от ящура? Ни в коем случае. В наших интересах, чтобы раса людей не исчезла. Конечно, никто не обещает, что их будущее будет приятным. Но вы уходите от ответа на мое предложение. Вы согласны примкнуть ко мне?

– А что я должна буду делать в обмен на обучение?

– То, что вы уже делаете.

– Да, только не трогать ваши порождения.

– Именно. Подумайте получше, моя милая. Я вам предлагаю возможность титула. Станете маркизой, если не герцогиней!

– С тем же успехом вы могли бы соблазнять меня деньгами из «монополии».

По лицу Панглосса пробежала тень недоумения. Для Нобля очень неестественный поступок – отказаться от продвижения по общественной лестнице.

– Невероятно, – произнес он будто про себя. И обратился ко мне: – Я мог бы навести вас на Моргана.

У меня сердце подпрыгнуло, тело пронзил жар. Это было соблазнительно... очень соблазнительно. Ничего мне так не хотелось, как разорвать Моргана на части голыми руками. И Панглосс предлагает отвести меня к нему. Если...

Другая радостно дернулась навстречу этому предложению.

Ты будешь среди своих. Не надо будет притворяться или быть изгоем. Тебя примут такой, какая ты есть.

Я поглядела на Панглосса. Веселая шелковая рубашка, модные брюки. Наманикюренные ногти и тщательно уложенные волосы. Я всмотрелась. Высохшая мумия, безгубый труп, кожа цвета прогорклого сала.

Среди своих...

– Проваливайте к чертям!

Панглосс вздохнул:

– Дитя мое, почти все мои лучшие друзья родом оттуда. Я думал, вы пойдете мне навстречу, но в вас, как я теперь вижу, слишком много от Моргана. Что ж, хорошо. Я прикажу Чезаре проводить вас обратно. Чезаре! – позвал он экстрасенса. – Ответа не было. – Чезаре! – крикнул Панглосс так, что затряслись кости забытых мертвецов.

Ругаясь себе под нос, Панглосс протиснулся мимо меня заглянуть в угол, куда заполз его шестерка.

Чезаре сидел на корточках, прислонившись к нижней полке с мертвецами. У его ног лежали свеча и ложечка, с помощью которых он готовил свое лекарство, и вылившаяся бутылка минеральной воды. Свеча догорела до конца и погасла в лужице воска. Ложечку снизу покрыла копоть. Рука Чезаре была перетянута резиновым жгутом выше локтя, из вены свисала игла со шприцем. Медленно капала блевотина из уголка рта.

– Боюсь, для бедного мальчика вещество оказалось слишком концентрированным. Люди существа хрупкие.

Он говорил как домохозяйка, пытающаяся оценить, какую дозу лекарства надо давать любимому щенку.

Я отвернулась от этой инсталляции. Свежий труп посреди вековых покойников казался чем-то неуместным. Больше Чезаре не будут мучить голоса. Меня пробрал холодок: Чезаре умер, пока Панглосс развивал социологию Притворщиков. Знал ли он с самого начала, что дал слуге неразбавленный героин? Чем больше я об этом думала, тем сильнее мне хотелось выбраться из подземного лабиринта склепов и смерти.

– Осложнение. Кажется, мне придется проводить вас самому, – фыркнул Панглосс, направляясь к одному из узких проходов, ведущих в кубикулум.

– Подождите, а как же с ним?

Тело Чезаре скорчилось в позе, напоминающей молитвенную.

Панглосс оглядел склеп и пожал плечами:

– Он в хорошей компании.

В проходе было тесно и душно, пахло пылью и паутиной. Панглосс шел впереди, непринужденно болтая о странностях и пороках знаменитых мертвецов. Такое близкое соседство плотоядно настроенного вампира было мне неприятно, но я от него зависела – он должен был вывести меня из катакомб.

Примерно через четверть часа ходьбы Панглосс остановился и повернулся ко мне, продолжая непринужденный разговор:

– Кстати, вы помните, я вам говорил, что катакомбы – священная нейтральная территория? Так вот, мы с нее уже вышли.

Тусклые лампочки в потолке вдруг вспыхнули втрое ярче номинала и одновременно с шумом сгорели.

Панглосс набросился на меня, сдавив шею стальными пальцами. Глаза у милого доктора вспыхнули в угольной темноте как крысиные, когда я всадила нож ему в грудь. Серебряное лезвие вошло по рукоять, и Панглосс взвыл так, что мертвецы вокруг вздрогнули. Я ударила еще раз, но его уже не было.

Я поднялась на ноги, тяжело дыша и трясясь, как загнанная лошадь. На плече у меня была кровь – от укуса. Откуда-то из бесчисленных переходов, отходящих от главного коридора, слышались ругательства и визг, будто кто-то поджаривал кота. Наверное, я ранила Панглосса сильнее, чем сама думала. Держа нож наготове, я пошла дальше по цепи перегоревших лампочек и чувствовала себя как Гензель и Гретель, идущие по хлебным крошкам, когда злая мачеха бросила их в лесу помирать с голоду. Тут вспомнился огр-людоед с той стороны двери, и я захихикала.

Меня бросало то в жар, то в холод, суставы страшно болели, а голова, казалось, раскалывается по черепным швам. Какой-то яд, что ли, был в укусе Панглосса? Я вспомнила его рассказ, что вампиры вводят в своих жертв какую-то свою часть. Может быть, внутри меня Морган бился за власть с Панглоссом. Мне представилась эта смертельная схватка: у меня глубоко в животе бьются насмерть аристократ из высшего общества и рафинированный интеллектуал.

Не знаю, долго ли я брела по катакомбам в горячечном ступоре, но мне удалось не потерять нужный коридор. Несколько минут я пялилась на тяжелую дверь, и до меня доходило, что мой путь окончен. Петли были снаружи, а внутри не было ручки – только замочная скважина. Не заботясь о том, услышит меня огр или нет, я стала ножом, как отмычкой, открывать замок. Это было нетрудно: дверь была старая, а замок, по современным меркам, примитивен.

Дверь я открывала медленно, зная, что в любую минуту огр может вытянуть лапу и схватить меня за волосы. Живо представилось, как меня держат за ноги и опускают головой вперед в гостеприимно распахнутую пасть. Я отогнала видение и выглянула. Подвал был пуст. Огра не было.

С облегчением, но не теряя осторожности, я открыла дверь до конца и вошла в подвал. Судя по наклону лучей света, проникавших в окна на уровне земли, был конец дня. Я побежала по лестнице вверх, не обращая внимания на скрипы и стоны ступеней. Надо убраться отсюда, пока не вернулся огр.

Я уже вылезла на первый этаж и стояла в футе от полуразрушенной лестницы, когда заметила, что дверь наверху открыта. Когда Чезаре вел меня через эту виллу, она была заперта. Меня измотала лихорадка, и кости были будто свинцом налиты, но потребность исследовать комнату наверху оказалась непреодолимой.

Меня тянула вверх по лестнице сила, которой я не могла противиться и которую не могла понять – как игрушечные фигуристы, выписывающие пируэты на своих зеркальных озерах. Мне не хотелось видеть комнату наверху. Мне хотелось бежать с виллы и от ее стража-чудовища, но я шла вверх по ступеням, не отрывая глаз от полуоткрытой двери.

Когда на вилле была жизнь, в этой комнате была детская. Она была светлой, просторной, и до сих пор можно было разглядеть сказочных персонажей, украшавших лепнину потолка. Мебели не было, если не считать засаленного матраса в углу, покрытого грязными одеялами. Здесь пахло, как в клетке льва. На стенах на высоте человеческого роста виднелись потеки мочи.

По комнате были разбросаны игрушки – и новые, и старые, но все поломанные. Из сгущающихся сумерек на меня смотрела лошадка-качалка со сломанной спиной и покосившимся седлом.

Я шагнула за порог, переступив батальон согнутых пополам раскрашенных оловянных солдатиков. Стены возле постели огра были украшены иллюстрациями, выдранными из детских книжек. Я обо что-то споткнулась. Это была большая тряпичная кукла. Пакля ее волос съехала набок, одного пуговичного глаза не было. Меж полосатых ног зияла дыра, оттуда вылезала набивка. С возгласом отвращения я повернулась, чтобы покинуть логово монстра, и тут снова споткнулась. Обо что-то вроде оторванной руки большого пупса. Нет. Из нее торчал бугорок кости, когда-то входившей в плечевой сустав. Совсем не пупс.

Меня рвало громко и обильно, я очищалась от заразы Пан-глосса и так сосредоточилась на этой очистке, что не слышала, как вернулся монстр. Снизу донесся звук – гибрид рычания пантеры и визга летучей мыши, и огр бросился вверх по ступеням.

Дверь распахнулась и ударила в стену так, что повисла на одной петле. Огр стоял в проеме, капюшон монаха был откинут, обнажив мерзкое, нечеловеческое лицо. Людоед таращился на меня, раздувая ноздри, и в этих глазах мелькнула искра смутного узнавания. Потом он бросился, расставив руки и ревя во всю силу своих легких.

Я ушла в сторону, и пятьсот фунтов разъяренного огра ударили об стену так, что полетела штукатурка и дом задрожал. На месте удара огра появилась трещина. Монстр выплюнул кривой зуб, не обращая внимания на хлещущую из носа кровь.

Драться с таким монстром лицом к лицу – об этом не могло быть и речи. Черт его знает, есть ли вообще у него слабые места.

Я стояла спиной к створчатому окну, выходящему на задний фасад дома. Не думая о том, на что я буду падать, я ударила в окно спиной и полетела в неизвестность.

И оказалась в переулке со сломанной рукой и ушибленными ребрами. Приземлилась я в разросшемся саду и как-то сумела перелезть через стену, пока огр меня не обнаружил. Мне все еще было очень хреново, и несколько дней я оправлялась от действия укуса Панглосса. Одно время я отчетливо слышала у себя в голове его голос, зовущий объединяться с ним. Но это могла быть слуховая галлюцинация.

Вернувшись в Женеву, я не смогла заставить себя пересказать Жилярди свою встречу с Панглоссом и услышанные от него откровения. От них погибла бы его книга.

1978. Жилярди как раз искал издателя для своей новой книги, когда у него случился обширный инсульт. Я прекратила охотничьи вылазки и оставалась в Женеве. Когда я познакомилась с Жилярди, у него были глаза цвета сапфиров. После инсульта они стали выцветать, становясь с каждым днем бледнее. Было тяжело смотреть на него в таком состоянии, особенно помня, сколько в нем было раньше жизни, но меня донимало любопытство. Никогда раньше я не видела естественной смерти.

Он умер 2 июня 1978 года. Я была с ним, когда это случилось. К тому времени у него глаза выцвели до почти бесцветных, как у только что рожденного младенца. Левая сторона лица у него провисла, а левая рука была бесполезным куском мяса на кости.

– С-с-соня, – прошепелявил он, и мне показалось, что он бодрее, чем был весь день. – Ты это видишь?

Я оглядела спальню внизу, вверху, повсюду. Мы были одни.

– Что я должна видеть, Эрик?

Я повернулась и увидела, как закрылись его глаза, и мне не надо было до него дотрагиваться, чтобы знать, что он умер. Я долго сидела неподвижно, испытывая такое поглощающее ощущение потери, что его даже эмоцией назвать трудно, и только глядела на то, что осталось от моего учителя и друга.

Жилярди назначил меня своей главной наследницей и душеприказчицей. Я унаследовала дом, землю, семейное состояние и профессионально выполненные поддельные документы, дающее Соне Блу личность и прошлое.

Еще мне остались его записные книжки и машинописная рукопись о его величайшем открытии: обо мне. Эта книга должна была навеки похоронить мнение, что Эрик Жилярди был шарлатаном. Я ее сожгла до последней страницы в мраморном камине центрального холла.

Предав репутацию Жилярди огню, я села в свой «ягуар» и отправилась в Женеву. Несколько часов я бродила по улицам, и они привели меня на берег Женевского озера. По этому озеру катался на лодке Жан-Жак со своей возлюбленной дурой, Марией-Терезой, и здесь через пятьдесят лет после этого жена поэта родила чудовище.

Я точно знала, что в Европе мне ответов не найти. Я позвонила адвокатам Жилярди, ликвидировала все свое наследство, кроме двух книг, и купила билет на восток в один конец.