Нож и топор. Четверть первая: Разбойник

Пролог

Полная луна заливает серебристым сиянием широкую булыжную мостовую. Ласка холодного света и легкий ветерок пробудили деревья: тени листьев пляшут на железных прутьях решетки, шепчутся о недоступных людям тайнах. В полной тишине игры света и тени у кладбищенской ограды притягивают взгляд, манят задуматься о вечном.

Я стою, прислонившись спиной к железным прутьям, и тень моего плаща тоже участвует в танце черного пламени на мостовой. Близкое соседство погоста не беспокоит: зачем бояться мертвых, ведь люди могут причинить гораздо больше неприятностей?

Кое-кто и меня считает усопшим. А раз так — зачем расстраивать хороших людей своим внезапным воскрешением? Пусть спят спокойно. Поэтому я и выбрал место, где никто не выскочит из-за угла, а топот стражи можно услышать за пару минут до ее появления. Впрочем, даже самому ретивому служаке не придет в голову мысль пройтись в полнолуние по улицам рядом с кладбищем. Если только не попросят. Очень хорошо не попросят.

На этот случай в ограде отогнуты два прута.

Неестественно тихо. Не слышно ни сверчков, ни цикад и даже шелест листьев словно принадлежит другому миру. Поэтому я услышал стук подкованных ботинок по мостовой задолго до того, как с соседней улицы на перекрёсток вышел широкоплечий человек с туго набитыми мешками в каждой руке. Судя по фигуре и поступи, это именно тот, кого я жду, но рука по привычке опускается на топор у пояса. Впрочем, опасения тают, когда лунный свет очерчивает лицо полуночника. Здороваюсь первым.

— Привет, Молот.

— Привет Николо, — отвечает он, кидая мне один из мешков. Я ловлю мех левой и, наклонившись, протискиваюсь меж прутьев ограды:

— Вино?

— Ага. Анри не появлялся ещё? — Молот сует меж прутьев второй мешок и молот на короткой рукояти, которому он обязан прозвищем.

— Там уже, — я закидываю мех с вином за спину и с интересом наблюдаю, как бывший ученик кузнеца собирается пролезть сквозь ограду. Мы примерно одного роста, но Молот шире в плечах раза в полтора. Он легко разгибает железные прутья на необходимое расстояние, пролезает, затем сдвигает обратно.

— И давно сидит?

— С вечера.

— Ох, мать… Не мог ему мозги вправить, что ли?

Я пожимаю плечами и, проскользнув под ветвями, выхожу на посыпанную гравием тропинку. Вперед — со всех сторон из молочной дымки тумана наблюдают старые надгробия, стерегут от посетителей покой мертвых. Мерный шаг, сухой стук камешков. Мы приближаемся к свежей могиле, возле которой на расстеленном плаще сидит молодой парень. На звук шагов он не оборачивается.

Я кидаю на землю плащ и топор, сажусь рядом и делаю долгий глоток из меха. Вино кислое, но сейчас мне все равно. Передаю мех Анри и молча смотрю на белое мраморное надгробие. Даже если бы лунный свет не падал на камень, я мог бы по памяти сказать, что там написано.

Антуанетта де Бризе

Длинные титулы не имеют значения, как не имеет значения дата смерти. Главное, что она уже наступила.

Так и сидим: молча передаем мех по кругу, избегая взглядов глаза в глаза. Говорить нет необходимости: мы любили её, пусть не так сильно, как Анри, но всё-таки любили. И вот теперь её нет. Можно ли было сделать так, чтобы она осталась жить? Даже ценой наших жизней? Думаю, именно этот вопрос задавал себе каждый из выживших. Я начинаю перебирать в памяти события, начиная с момента, когда случай свел нас вместе.