Номер 10

Глава двенадцатая

В три утра премьер-министра поместили в наблюдательную палату «Беван». Джек помог усталому младшему врачу заполнить анкету, а потом устроился в кресле присмотреть за премьер-министром, который то проваливался в сон, то приходил в себя. Бедлам в палате был не достаточный, чтобы продавать билеты экскурсантам за показ пациентов, но шум и беспорядок были все-таки изрядные. На кровати напротив лежал отставной сержант Даути и беспрестанно что-то выкрикивал, воображая, будто он вновь на понтоне производит высадку в Нормандии.

Женщина из соседнего отсека беспрерывно звала: «Сестра, сестра, сестра!» — но к ней так никто и не пришел — никто, кроме ангелов.

Мужчина с пылесосной трубой залез с головой под одеяло и плакал от боли, унижения и уверенности, что теперь-то жена обязательно от него уйдет. Он сказал Джеку, что уже второй раз за год собака нечаянно включила пылесос в спальне, и он со спущенными брюками «попал» в пылесосную трубу. Он и сам признавал, что поверить в такое невозможно.

Джек обрадовался, когда ровно в шесть утра в палате включили свет. Премьер-министр проснулся и заявил, что чувствует себя намного лучше, но выглядел он как пугало. Джек вручил ему помаду и отправился на поиски бритвы.

Премьер-министр полусидел на подушках и наблюдал, как непривлекательная женщина в мешковатом нейлоновом комбинезоне гоняет мерзкую швабру по центру палаты.

Отставной сержант Даути гаркнул:

— Под кроватями мыть надо, вот ведь где микробов-то!

Джек купил в небогатом товарами больничном киоске пакетик с бритвами «Бик» и вышел на улицу, чтобы позвонить Али. Багаж их все еще оставался в гостинице, и Джек попросил Али забрать его и привезти в больницу. Али обещал поспешить, но сначала ему надо было заскочить в мечеть.

Вернувшись в палату, Джек застал премьер-министра за беседой с несчастной уборщицей.

— Джек, это Пэт, она мне рассказывает, какая у нее кошмарная нагрузка. Она одна должна прибрать две палаты всего за три часа. До приватизации техслужбы на каждую палату приходилось две уборщицы, и они гордились своей работой и даже помогали медсестрам. Я должен поговорить с департаментом здравоохранения, когда вернусь.

Побрив премьер-министра, Джек переставил вазочку с цветами на тумбочку тощей старухи, у которой на розовой голове осталось только несколько пучков седых волос.

— Давно вы здесь? — вежливо поинтересовался Джек.

— Пять недель, — ответила она как-то по-детски. — Я занимаю койку, так врач сказал, когда в последний раз приходил. Встал у меня в ногах и говорит своим студентам: «Миссис Олкотт занимает койку». Что бы это значило?

Джек сунул в вазочку последнюю гвоздичку и сказал, что не знает, зато премьер-министр отозвался:

— Это значит, вас не выписывают, потому что дома за вами некому приглядеть.

— Ну да, потому что наше долбаное правительство позакрывало все дома престарелых, чтобы сэкономить по мелочи, — вставила грубоватая женщина в пижаме из шотландки.

Больница, похоже, работала много и эффективно, по за деятельной завесой царил хаос. Документы терялись, лекарства выдавали не тем людям, пациентов не выписывали вовремя, а у кровати человека, который умер два дня назад, поставили букет цветов. К одной и той же операции готовили двух однофамильцев; диабетику дали тарелку сладких хлопьев «Келлог» и чай с сахаром. Пациентку с табличкой «Только внутривенное питание» спросили, что бы она хотела на обед. А санитарки без устали сновали туда-сюда, хотя и с мученическими лицами.

С обходом палату посетили самые разные врачи, по единственным, кто задержался осмотреть премьер-министра, оказался спокойный психиатр, получивший образование в Загребе.

В своем отчете он написал, что осмотрел в постели пациента-мужчину, назвавшегося Эдвиной Сент-Клэр. Его поразило, что у «Эдвины» с лица не сходит улыбка.

«В течение всей беседы, продолжавшейся час, пациент неизменно улыбался. Это так называемая увечная улыбка, термин ввела в своей недавней работе известный психотерапевт Валери Сайнасон: патологическая заученная улыбка используется в качестве защитного механизма. Когда я спросил миссис Сент-Клэр, тревожит ли ее что-нибудь конкретно, она ответила: «Да, тревожит»».

Далее в отчете было написано:

«Я попросил перечислить, что ее тревожит, и она проговорила целых двадцать минут. Я перенес с магнитофонной записи на бумагу лишь часть перечисленных ею проблем, поскольку время не позволяет мне воспроизвести их все: сектор Газа, реформа выборной системы, лисья охота, железные дороги, система социального обеспечения, Комитет по парламентским привилегиям, обложка последнего номера журнала „Частное око“, закон о расовых отношениях, Королевская служба констеблей Ольстера, бывшая Югославия, закон о профилактике терроризма, детская нищета, жилищный кризис среди служащих основных коммунальных служб, незаконная иммиграция, 11-е сентября, конституционная реформа, этническая внешняя политика, генетически модифицированные продукты, вырождение, запрет на рекламу табачных изделий, глобальное потепление, механизация обменного курса, очередной саммит Восьмерки, „Вопросы к премьер-министру“, Усама бен Ладен, евро, Кашмир, финансовое положение королевской семьи, квоты на вылов трески и Европейские правила рыбных промыслов, Управление воздушными перевозками, национальный футбольный стадион, Аль-Каида, безработица на северо-востоке страны, Роберт Мугабе, Саудовская Аравия, новая эпидемия ящура, Руперт Мердок, заблудшие астероиды, дефицит стоматологов в системе национального здравоохранения, мертвые дельфины на побережье Великобритании, его мания оборачивать пенис туалетной бумагой „Бронко“, Королевская прокуратура, националисты Корнуолла, уличная преступность, удостоверения личности (следует ли их называть „личными картами“?), Бути, Иран, Ирак и „Звездные войны“.

Я попытался утешить «Эдвину», заверив, что все эти заботы не ее, а скорее правительства, и что ни от кого нельзя ожидать осведомленности и понимания в столь разнообразных вопросах. Я пошутил, что даже Богу пришлось бы кое-что подсократить в этом огромном списке, чтобы с ним управиться. В этот момент «Эдвина» разволновалась и сказала: «Наш Бог является весьма компетентным божеством, и я хочу недвусмысленно заявить, что Он располагает моей всесторонней поддержкой».

Он боится дифференцировать окружающий мир и предпочитает все, что нечетко определено, — явный гермафродитизм. Когда я попросил назвать любимый цветок, он ответил: «Весенние и летние цветы». Когда я спросил, есть ли у него любимая рок-группа, ответ был: «Группы, которые всем нравятся». На вопрос о любимой книге он ответил: «Классика». Он патологически неспособен выразить личное мнение, боясь не угодить собеседнику, в данном случае мне. Я спросил его о детстве. Он сказал: «Я хочу совершенно недвусмысленно подчеркнуть, что мое детство было весьма счастливым». И сразу же заплакал.

Мистер Джек Шпрот, компаньон/партнер «Эдвины», подтвердил, что «Эдвина» уже много лет живет в условиях сильнейшего стресса. Я высказал предположение, что «Эдвине» несомненно будет полезен отпуск. Мистер Шпрот спросил, не требуется ли «Эдвине» какое-либо лечение. Я ответил, что дам ему знать».

Пациентам было трудно разобраться в иерархии медсестер. Премьер-министр допустил чудовищную бестактность, попросив дипломированную медсестру поправить ему подушку.

Джеку надоело ждать, пока какое-нибудь уполномоченное лицо даст заключение о выписке из больницы, к тому же он беспокоился, что психиатр может вернуться и задержать премьер-министра. В четыре пополудни он, вопреки больничным правилам, позвонил Али из палаты со своего мобильного телефона и попросил встретить их у главного входа и отвезти в загородную гостиницу. Он решил, что премьер-министру будет полезно оказаться в тихом месте, где он сможет прийти в себя.

Али сказал, что знает как раз такое местечко — он как-то возил туда звезду из сериала «Эммердейл"[47] после «разборки» с мужем. Место уединенное, раньше там был сумасшедший дом.

— Звучит идеально, — отозвался Джек.

Морган Клэр снял чехол и сунул кассету в видеомагнитофон. Кассета плавно скользнула внутрь и закрутилась. Морган взглянул на дверь своей спальни. Запереть? Или же запертая дверь будет означать, что он стыдится того, что собирается смотреть? Он знал, что родители не одобрят, но ведь есть же у него право решать самому?

С развитием сюжета Морган чувствовал, как в нем стремительно возрастает возбуждение. Дыхание участилось, а ноги, казалось, уже не держали. На ум пришла фраза «ослаб от желания» — теперь он знал, что она означает.

Малкольм Блэк, министр финансов, вручил ему эту кассету вчера со словами-.

— Смотри, парень, чтобы не попалось матери на глаза.

Морган кое-что об этом знал, конечно. В школе кое-что проходили; даже его дед Перси одно время был вовлечен в это, хотя в семье о том скандальном эпизоде не говорили. Пора разобраться во всем самому. Но откуда такое чувство вины?

Он подкрался поближе к телевизору. Фильм был черно-белый, и некоторые кадры были жутко неразборчивыми.

Преамбула, предварявшая серьезные и откровенные проблемы, изводила, но Морган знал, что нужно переждать кучу пресной ерунды, прежде чем покажут действительно реальные сцены.

Морган встал и закрыл дверь на задвижку. Он сознавал, что нарушает одно из семейных правил: мама с папой не любили уединения. Порой Моргану казалось, что они боятся остаться одни.

Он вновь занял место перед экраном и скоро был вознагражден появлением своего кумира. На конференции Лейбористской партии в Блэкпуле выступал Аньюрин Беван[48], развлекая и поучая огромный зал, полный делегатов. Морган упивался модуляциями любимого голоса, остроумием и мудростью фраз. Его гипнотизировало, как страстно мистер Беван боролся за рабочий класс, с каким презрением он разоблачал консерваторов.

Снаружи кто-то загромыхал дверной ручкой, затем мать крикнула:

— Морган, это я. Мама. Почему дверь заперта? Морган схватил пульт и остановил видео, потом подскочил к двери и впустил Адель. Она почти никогда не приходила в его комнату — ей не правился мускусный запах подростков и их мания закупоривать окна и задергивать шторы. Комната Моргана напоминала ей о посещении корейского базара, только без радости приобретения красивых восточных штучек.

— Чем ты занимался? — Не дождавшись ответа, она сказала: — Морган, это время суток не для мастурбации. Ты же еще не выполнил домашнее задание, верно?

— Я над проектом работал, — промямлил Морган.

Он ненавидел материнские лекции о мастурбации. По его мнению, она была этим противоестественно одержима и поощряла, словно это некая здоровая забава вроде крикета или тенниса.

Морган беспокоился за мать. Она всегда чем-то занята. Никогда не посидит спокойно. Вчера он застал ее за тем, что она кормит грудью Поппи и одновременно, скособочившись над столом, вычитывает гранки своей новой книги.

Адель с подозрением осмотрела комнату. Из нее вышел бы дельный сыщик, подумал Морган. Внезапно она схватила пульт и нажала кнопку воспроизведения. На экране возникла красивая голова Бевана, и комнату заполнил его голос: «Язык приоритетов — вот религия социализма!»

Адель вынула кассету и спросила обиженно и тихо:

— Где взял? Морган молчал. Адель сказала:

— Ты предаешь дело своего отца. Ты хочешь, чтобы мы вернулись в старые недобрые времена прежней Лейбористской партии, когда профсоюзы держали нас в заложниках, а на улицах копились мусор и трупы?

Морган не знал, о чем это она. Что такое немного мусора на улицах в сравнении с возвышенными идеями, о которых прежде говорили мистер Беван и его товарищ Беверидж?[49]

Когда Адель вышла из комнаты, прихватив с собой кассету, Морган бросился на кровать, упиваясь жалостью к себе. Он теперь что-то вроде мученика за левое дело, думал он, и страдает за политические убеждения. И плевать, что не купят кроссовки «Найк"; если уж на то пошло, он готов ходить в школу босиком, как дети Викторианской эпохи, пока рабочее движение не отвоевало для них обувь.

Эстель слышала крики из комнаты Моргана, что-то о «народе» и «средствах производства». Морган становится просто мужланом, подумала она. Он понятия не имеет, кто выступил в программе «Большой брат», а кто лидирует в чартах MTV. Морган — бирюк-одиночка. Эстель услышала, как плачет мать, и ей вдруг захотелось броситься к ней и сказать, чтобы отдохнула, перестала делать карьеру хотя бы несколько дней.

Эстель не желала делать карьеру. Может, она и поработает несколько лет — до первого ребенка, — но работа будет такая, чтобы после службы уходить домой и ни о чем больше не думать. Станет, например, водопроводчиком или маляром-декоратором — говорят, они сейчас в дефиците. Эстель считала, что карьера делает женщину несчастной. У нее была возможность в этом убедиться. У карьеристок никогда ни на что не хватает толком времени. Ее мать называла это многозадачностью, но это только и значит, что бегаешь по пяти делам разом, а потом спохватишься и заорешь, что опаздываешь на совещание.

Карьера — это когда детям отвечаешь: «Только не сейчас». И порой плачешь — когда не можешь найти свое дурацкое портмоне и ключи. Эстель не обмануть полуфабрикатным хлебом, который мама иногда печет в духовке. Ну да, когда печется, пахнет приятно, но он ведь не настоящий, не домашний.

Конечно, у отца карьера еще хуже. Из-за нее Эстель стала арестантом. Она как принцесса в башне, разве что волосы не длинные, потому что мама говорит, что короткие волосы с утра быстрее прибирать. Папа притворяется, что ему интересны ее занятия, но Эстель понимает, что он слушает ее лишь вполуха. А ей так хочется быть самым главным человеком в его жизни. Но когда она сказала ему об этом, он ответил:

— Все мы чем-то жертвуем, Эстель.