Норматив

Большая жизнь проходит стороной,

Легко, с задором, в радостном кульбите

Летит бесшумный спутник по орбите

Со скоростью ужасно неземной.

За премией бежит лауреат,

У кульмана столпились инженеры,

В театрах ставят громкие премьеры —

Премьер берёт билеты в первый ряд.

Банкиры покупают корабли,

Студенты путешествуют по миру,

А мой Орфей наяривает Лиру,

Невольно отрываясь от земли.

Он голоден, он зол, он без штанов,

Но истина проста и непреложна,

И со стены вздыхают безнадёжно

Иртеньев, Губерман и Иванов.

«Откуда темы Вы берёте?» —

Спросил один меня в письме,

«Сдаётся мне, вы просто врёте,

Купая мир в сплошном дерьме.

Я — токарь высшего разряда,

Ни дать, ни взять — рабочий класс,

И заливать мне тут не надо,

Я знаю жизнь не хуже Вас.

И я вот этими руками

Побольше пользы приношу,

Чем идиотскими стишками,

Которых сроду не пишу!»

Я написал: «В вопросе Вашем

Уже содержится ответ!

Да, мы не сеем, и не пашем,

Но ведь на то я и поэт.

Чтоб подмечать пытливым оком

И освещать житейский срам,

Что не под силу хлебопёкам,

И недоступно малярам.

Там, где завхоз, гремя ключами,

Спокойно морду отвернёт —

Поэт бессонными ночами

Вдыхает душу в свой блокнот.

Когда солдат белее мела

Обходит вражеский блиндаж —

Поэт туда заходит смело

И всё берёт на карандаш.

И уж тем более занятно,

Что без снобизма и гримас

Мы часто трудимся бесплатно,

(Чего нельзя сказать о Вас).

Я, соблюдая осторожность,

К Вам не полез бы под фрезу —

Так уж оставьте мне возможность

Смотреть на сор в чужом глазу!»

Служить науке — безусловно, благо,

Но часто ли оправдан этот риск?

В чём виноват, скажите, был бедняга,

Тот беззащитный пластиковый диск?

Лежал себе тихонечко на полке,

В душе царили нега и покой,

Но чернокожий лаборант в бейсболке

Его сграбастал жирною рукой.

И ну гонять по зонам и отсекам,

Да вслед бежать во всю дурную прыть,

Для этого не то что человеком,

А сволочью последней нужно быть.

В СССР шумит Олимпиада,

Войска в Кабул готовы вылетать,

А им, видать, всего-то лишь и надо

Несчастный диск до ручки укатать.

«Сто пятьдесят!» — кричит, «отлично, парни!»

И пялится на свой секундомер…

Уж лучше б ты муку грузил в пекарне,

Или в такси работал, например.

Всего делов — летит кусок пластмассы,

А расписали так — на все лады,

И грант, небось, из президентской кассы

На новые «полезные» труды.

Не верю я ни в мнимую удачу,

Ни в прочие рекорды-чудеса,

Поскольку до сих пор ко мне на дачу

Автобус едет ровно два часа…

Приснился сон: бегу я лесом,

Движенья быстры и легки,

На встречу Пушкина с Дантесом,

У Чёрной питерской реки.

Чтоб эту глупую затею

Замять надёжно на корню:

Я обязательно успею,

Я жизнь поэту сохраню.

Дантес с него не сводит взора

И шубу сбрасывает с плеч…

Держись, Сергеич, буду скоро!

Попробуй гадину отвлечь!

И вот когда француз-повеса

В карман за пулями полез,

Я с шумом выскочил из леса,

В испуге дёрнулся Дантес.

А Пушкин стрельнул… Ай да Пушкин!

Нажал с улыбкой на курок —

И честь сберёг своей подружки,

Себе же — молодость сберёг.

Ещё дымилась сигарета,

Дрожа в дантесовых губах,

А нас несла уже карета

К мускатам в винных погребах.

А после — бал! Народу — тыщи!

Взрывалось множество петард,

Он называл меня «дружище»,

И дал потрогать бакенбард.

К рассвету нас уже качало,

Он мне сказал: «Благодарю»

И разошлись мы у причала —

Я — на работу, он — к царю…

Идеальный человек хорошо воспитан,

Лёгок, строен и силён, времени под стать,

Верен делу и семье, сдержан и начитан,

И за родину готов жизнь свою отдать.

Образован, закалён, чист и аккуратен,

Не затронут ни на миг стрессами извне,

Он, короче говоря, мне во всём обратен,

И поэтому слегка неприятен мне.

Язва, грыжа, убитая муза,

Пять детей — о шестом и не знал,

Да пивное объёмное пузо —

Вот и весь негустой арсенал.

Покидая земное логово,

И прижавшись душой к небесам,

Соглашусь, что добился немногого,

Но добился действительно сам.

Иду по жизни без труда,

Но часто хочется туда,

Куда не возвратиться мне,

Туда, где горе — не беда,

Где окружён я был всегда

Приветливыми лицами.

Где я, похмельный муравей,

Держал компресс поверх бровей,

Лечился минералочкой,

Где сыпал трелью соловей,

И я пугал окрестных фей

Своей волшебной палочкой.

Где ты, без ханжества следа,

Мне тихо ночью шепчешь «да»,

И в пах целуешь истово,

Пустых бутылок — в два ряда,

И я лечу через года

До прошлого лучистого…

Время настало бездушное, кислое,

В моде одежда до пола отвислая,

Бледные скулы и тощие ноги,

Вкусную пищу сменили хот-доги.

Света больницы лишаются первыми,

Физик на рынке торгует консервами,

Церковь валютная, девушки-готы,

Свадьба — до драки, пикник — до блевоты.

Чаты фривольные, фильмы дебильные,

В школьных дворах испражненья обильные,

Книги — для форса, картины — для пыли,

В опере не были, в Турции — были.

Я не брюзга, и не враг демократии,

Но представитель от пишущей братии

Просто не вправе считаться поэтом,

Если хоть раз не напишет об этом.

Что ж вам, милые, неймётся —

Отовсюду шум да вой…

Сделал небо, сделал солнце,

Крышу дал над головой.

Создал воду, атмосферу,

Плодородный чернозём,

Обратить пытался в веру —

Всё равно во тьму ползём!

Намекал войной, торнадо,

Напускал на землю дрожь,

Дескать, хватит там, не надо,

Побесились и хорош…

Сколько лет я вами правил,

А итог — бардак везде!

Закрывай программу, Павел,

Мы летим к другой звезде.

Уютный зал, банкет персон на двести,

Жених притих — волнуется чуть-чуть,

И свадебное платье на невесте

Подчёркивает талию и грудь.

Родня сидит, из тундры уссурийской

Зачем-то приглашённая сюда,

С набитым ртом, склонясь над общей миской,

Тупые шутки травит тамада.

«Подбрось яйцо», «Пятнашки», «Кегли», «Фанты»,

Цыганский танец, водка из туфлѝ,

Обрюзгшие уродцы-музыканты

Лабают свой «гоп-стоп» и «ай-лю-ли».

С небесным звоном стукаются стопки,

Свекровь по залу скачет как блоха,

Свидетель пьяный, запершись в подсобке,

Активно дружит с тётей жениха.

А молодые счастливы настолько,

Что по волнам любви своей плывут,

Охотно реагируют на «горько»,

И друг от друга глаз не оторвут…

И, как бы не участвуя в процессе,

Сплетают нежно губки в узелок…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот эпилог из сказки о принцессе,

И фильма «Тварь» классический пролог.

В часы душевного смятения

(А по-простому — с бодуна)

Ловлю за хвост чужие тени я,

И цель не очень-то видна.

Ещё вчера казалось с вечера,

Что пью я божью благодать,

И печень — верного диспетчера,

Смеясь, просил ещё поддать.

Сверкал проспект светодиодами,

Текла сивуха по усам,

Сначала пил я с идиотами,

Потом, дурак, догнался сам.

Проснулся в клумбе — угол Кировской,

Лицо по цвету — купорос…

Пить иль не пить, вопрос шекспировский —

Давно решённый мной вопрос.

Вчера я встретил Папу Римского:

В дырявой майке, босиком,

Он шёл бухой с бутылкой «Клинского»

И с преогромным косяком.

И весь охвачен удивлением,

Спросил я: «Пап, ядрёна вошь!

Какой пример своим явлением

Ты прихожанам подаёшь??»

А он сказал: «Мыслишка здравая…

Как говорят, не в бровь, а в глаз…

Но отдохнуть имею право я

От Римской Мамы и от вас!?»

Я танцую по бортику крыши,

Не стараясь держать равновесие,

Там внизу суетятся как мыши,

Им, похоже, не очень-то весело.

Раздаются смешные приказы,

Санитары несутся поджарые,

Что-то крèпят к стене верхолазы,

И батут натянули пожарные.

В дверь чердачную с криком «Скорее!»

Кто-то лупит ударами хлёсткими,

Только я-то, ребята, хитрее —

Я забил её намертво досками.

Каблуками по самому краю,

И руками по кругу как мельница,

И кричу: «Разойдись, умираю!

Ничего уж теперь не изменится!»

Только пальцы сомкнулись на горле,

Оттащили в отчаянном натиске…

То спасатели, гады, допёрли —

Со двора штурмовали предательски.

Пристегнули, спустили, словили,

И чтоб снять напряжение нервное,

Так потом у подъезда вломили,

Что уж лучше б я прыгнул, наверное.

Я судьбу не кляну, ни о чём не жалею,

Мне чужого не надо — господь сохрани,

Коль явился на свет, значит что-то сумею

В отведённые небом недолгие дни.

Ну а если и нет — ничего, не до жиру,

Я не брошусь на рельсы в безлунную ночь…

Значит тоже я нужен был этому миру

Для мечтаний о том, чтобы что-нибудь смочь.

В моём дворе был стол для домино,

Построенный самими игроками,

И я, дошкольник с толстыми очками,

Там как-то слово вычитал одно.

Я плюнул бы и дальше побежал

Не будь оно для чтения возможным,

Но слово было жутко односложным

И в память мне вонзилось как кинжал.

И я пытал товарищей своих,

Что это слово означать могло бы?

Они друг с другом спорили до злобы,

Но этот спор с годами поутих.

Сквозь тьму веков уйдя корнями в люд,

Теперь оно для многих будто фетиш,

И надпись ту уже не реже встретишь,

Чем «Пиццерия» и «Обмен валют».

У запястья блестит остриё,

Это всё. Моя ставка проиграна,

И под корень безжалостно выдрано

Безобидное чувство моё.

Переполнено сердце тоской,

Но винить тебя в этом не вправе я…

Кто-то пьёт у соседей за здравие,

Я же выпью за свой упокой.

Пошатнувшись на хилых стопах,

Догорала любовь, как в костре зола,

Ты сказала «Не дам!», как отрезала,

И рукою прикрыла свой пах.

На свете столько разной дряни,

Что этим трудно пренебречь…

Вот, например, курнёшь по пьяни,

Накатит вал, замедлит речь.

Блестя отвисшими губами,

Течёшь, как речка подо льдом,

И догоняешься грибами,

Потом с огромнейшим трудом.

Находишь старую кастрюльку,

Кудахчешь громко: «Ко-ко-ко»,

Кладёшь туда ещё граммульку

Густое варишь молоко.

И грузно на пол оседая

У непрогретых батарей,

На миг увидишь двери рая

И Боба Марли у дверей.

И понесёшься сквозь преграды

И сотни тысяч белых стен…

Блажен, кто верует, камрады,

А я, похоже, не блажен.

У села Большие Кочки

Где кружил осенний лист

Повстречались на мосточке

Эгоист и альтруист.

Друг на друга смотрят строго,

Руки сунули в трико,

Слишком узкая дорога,

Слишком падать высоко.

«Пропусти меня, зараза» —

Эгоист сказал, шипя

«А иначе нà два глаза

Станет меньше у тебя».

Альтруист вскричал спесиво:

«Так как я люблю людей,

Люди скажут мне спасибо,

Если сдохнешь ты, злодей!»

Двинул в пропасть эгоиста,

Завязав его узлом…

Так добро светло и чисто

Одержало верх над злом.

Я бы бросил всё к твоим ногам

От альпийских гор и до Урала,

От Канар и, скажем, до Багам,

Только бы ты, детка, не орала.

Я бы мог достать тебе Луну,

Разогнать ненастную погоду,

И рывком бы поднял целину —

Всё тебе, любимая, в угоду.

Жемчуга ловил бы по утрам,

И ничуть не хуже Тадж-Махала

Мраморный возвёл бы в поле храм,

Лишь бы ты от скуки не вздыхала.

И в порядке милой чепухи

Преподнёс Шампань с её винишком…

Но дарить французские духи —

Это, извини уж, как-то слишком…