Ностальгия по осенним дождям

Тот поехал, посмотрел. Верно, лезет. Велел приостановить сев и сперва продисковать поле.

Не проще ли было директору самому сразу отдать необходимые распоряжения? Возможно, Володя Дроздов на месте Венедикта Тимофеевича так бы и поступил. Как не раз поступал при подобных ситуациях в своем совхозе. Но Венедикт Тимофеевич, прогонявшись полдня за своим главным агрономом, тем самым дал понять — и ему, и другим, — что у каждого в хозяйстве строго разграниченные функции: директор — это директор, а главный агроном — это главный агроном. Потратив однажды несколько часов на пустую, казалось бы езду, Венедикт Тимофеевич, как опытный шахматист, который ради выигрыша партии может пожертвовать фигуру, сберег для себя много драгоценного времени в будущем.

Месяца два от Владимира Дроздова не было никаких вестей. И вдруг звонит мне по городскому телефону: в Свердловске оказался проездом в… «Красную звезду»!

— Интересно будет поговорить с вашими героями и поглядеть на все своими глазами…

После этого прошло еще около двух месяцев, и вдруг такое вот письмо:

«Здравствуйте, Владимир Федорович!

Дела у нас в совхозе идут, в основном, неплохо, но самое интересное — это то, что теперь на работу мы все, специалисты во главе с директором, ходим к восьми утра, а в пять вечера — домой.

Конечно, было много споров, сомнений и возражений. И даже сейчас, когда мы уже работаем по-новому, нельзя наверняка сказать, чем все это кончится. Но стараемся, как это ни трудно, укладываться в восьмичасовой рабочий день. Одно несомненно: работать стало интересней.

Гончаренко Виктор Николаевич сейчас управляющий, дела у него в отделении идут хорошо.

Урожайность зерновых в среднем по совхозу составила 17,3 центнера с гектара, хлеба государству сдали аж три плана с гаком (331 процент!), так что себестоимость центнера зерна составила 3 р. 60 к. при плане 5 р. 50 к. План вспашки зяби выполнили. Семена закончили чистить в январе, и потому выговор с меня сняли.

Зима у нас нынче интересная: вот уже 10 января, а снега нет, земля вся черная. А морозы в декабре доходили до 37 градусов, в пашне трещины в 20 см шириной и полутораметровой глубины.

В марте мне сдавать кандидатский экзамен. Сижу, читаю по-немецки. Много играю на баяне.

Вам привет от Маши и Шурки.

10.01.67 г.».

А весной — еще письмо:

«…Вот так и живем мы в совхозе, как Вы нам советовали, но есть и новости. Дело в том, что с 1 февраля и по 1 апреля я был за директора. Прежде всего мы перенесли наряд на утро, на 8 часов 45 минут. Четверти часа вполне достаточно, чтобы обговорить с главными специалистами все дела на предстоящий день. В 5 вечера как правило уходим домой. Конечно, делать объективные выводы еще рано, но факты все же довольно обнадеживающие: квартальный план по молоку мы выполнили к 10 марта, а по мясу — к 25 февраля, такого еще не бывало. У нас ежегодно было плохо с ремонтом тракторов, а в этом году все трактора отремонтировали в марте.

Оказывается, за восемь часов можно сделать больше, чем за 16. Что будет дальше — не знаю: завтра приезжает директор. Видимо, он нашу систему сломает. Ну, я Вам напишу об этом.

Снега нынче мы так почти и не видели: в марте все поля черные, выехали бороновать на месяц раньше обычных сроков. Почва сухая. Решили так: заборонуем один раз и будем ждать осадков. Если дождей не будет, с севом повременим.

Да, вот еще: ваш очерк передавала Москва, у нас многие слушали.

3.04. 67 г.».

И еще были письма:

14.05.67 г.

«Сегодня посеяли немного ячменя в низких местах по безотвальной мальцевской вспашке. Вся остальная земля суха, как порох. Планы таковы: пройдут дожди — будем сеять. А нет, так посеем в июне просо на корм скоту.

Однако даже в такое тяжелое время мы, как ни странно, на работу ходим к восьми утра. Наш директор болеет вот уже 4 месяца. Что-то с сердцем, врачи говорят: от перегрузки. Если б мы все это начали хотя бы на год раньше — ГарифЗарифович, может, и не заболел бы».

18.07.67 г.

«На полях, что нынче засеяли в апреле, будет по 2–4 центнера, не больше. Некоторые совхозы полностью пошли на ранний сев, так у них все вообще сгорело. Шесть хозяйств у нас сейчас покупают прошлогоднюю солому.

Мы сеяли с 12 по 20 июня. Таких сроков старики не помнят. Много было разговоров, что поздно, что все равно все засохнет. Но после дождя, прошедшего 12 июня, мы все же рискнули. Всходы были отличные, и сейчас состояние хлебов нормальное. Особенно хороши «Божьи поля». И гречиха лучше прошлогодней. Думаем, что не зря рискнули.

Наш директор уходит с работы по болезни сердца».

17.9.67 г.

«Получил журнал с Вашим очерком. Уже многие его прочитали. Правда, не всем он пришелся по нутру, высокопоставленное начальство обиделось на эпизод с семенами. Я думал все перенести молча, но потом не выдержал и на бюро райкома высказал все, что думал.

Уборка проходит в трудных условиях: весна была плохая и осень не лучше: начались дожди. На сегодня убрали 11 000 гектаров из 25 000. Хлеб есть, но как его убрать! И семена пока невозможно засыпать, а начальство говорит, что, мол, много мы Дроздова хвалили, да еще пишут о нем, а с семенами опять в лужу сел. И с зябью, дескать, у него плохо, и вообще с агротехникой нелады. В районе все слушают, но все знают, что только наш совхоз и еще один выполняют план хлебосдачи. В общем, духом не падаем, хлеб мы должны убрать и уберем. Правда, распорядок дня нарушаем, но это временно и далеко не так, как было в прошлогоднюю страду. Во всяком случае, питаемся нормально, три раза в день.

У нас новый директор, Кадышев ушел на пенсию, теперь работает в райисполкоме, занимается бумажными делами, вот чем кончились все его мытарства. С нашим главным инженером Чурбановым тоже плохо, что-то серьезное с желудком, иногда даже на наряд не приходит, а если случится выпить 100 грамм, то после этого три дня ходит как тень. По всему по этому работы у меня невпроворот и я иногда нарушаю Ваш режим, но ем вовремя в любом случае».

12.11.67 г.

«Г. Гай, больница.

У меня трагедия. 3 октября мы заканчивали уборку, и меня срочно вызвали в район с отчетом. В Гай собрался ехать и наш парторг Петухов, поэтому я поставил свою машину в гараж, собрал бумаги и подсел к Петухову. И вот едем. Позади меня сидел наш профорг. И у нас с ним завязался разговор, во время которого я, естественно, не смотрел вперед. А по дороге в Гай есть мост через глубокий овраг, и при подъезде к нему я невольно обернулся и увидел, что машина летит мимо моста прямо в овраг, до которого оставалось не более пяти метров. Уж не помню, куда в этот момент смотрел парторг, но я попытался, ухватившись за руль, левой рукой выправить машину. Не успел.

Петухов и профорг каким-то образом вылетели из машины, не пострадав, а я продолжал крутить руль, пока машина не перевернулась. Рентген показал перелом четырех позвонков и общее сжатие позвоночника. Дней десять лежал на спине, как пласт, в полной неподвижности, потом меня подвесили на гамак. Были страшные боли.

В больнице я уже 40 дней. Перед ноябрьскими праздниками врачи разрешили ложиться на бок, а сейчас я уже без боли могу двигать руками и ногами. Слушаю радио по транзистору и учу по памяти немецкий язык, надеюсь все же сдать кандидатский экзамен по нему. Врмени много. Из совхоза приезжают каждый день, побывало у меня и все районное начальство. Но главное для меня теперь — поскорее встать на ноги. К Новому году намерен покинуть больницу.

В совхозе дела ничего: семена засыпали, зябь вспахали. Как я уже писал, у нас новый директор. Так-то он ничего, но ярый противник агротехники Орищенко: прослушал доклад второго секретаря обкома партии Баландина и сделал для себя соответствующие выводы. Я пока с ним не спорю, ведь не во всяком споре рождается истина, а данный случай именно таков: наш новый директор Резник 14 лет прослужил в армии, был офицером, потом работал инструктором райкома и заочно кончил агрофак, после чего два года проработал главным агрономом совхоза и — к нам. Мне кажется, что для опровержения системы Орищенко нужна более серьезная подготовка. А Резник, став директором нашего совхоза, даже не поинтересовался опытами, которые мы тут, в его теперешнем совхозе, успешно проводим (включая элементы агротехники Орищенко). А между тем нынче была у нас комиссия из Оренбурга, и за постановку этих опытов мне присудили первое место по области, Почетную грамоту РСФСР и путевку по Советскому Союзу. Начальник сельхозуправления пообещал: как только выздоровлю — в любое время отпустит меня в путешествие по этой путевке. Значит, надо выздороветь до посевной, потому что в посевную, понятно, я никуда из совхоза не поеду».

25.12.67 г.

«Пишу из совхоза. Дела мои хороши, если не считать того, что врачи велят больше лежать. По словам врачей, буду на больничном еще дней 40–50. Но дома я могу все же заниматься какими-то полезными делами. Например, на этих днях разбирался с тем, что случилось без меня в совхозе. Как говорится, горе не приходит одно.

В октябре, вскоре после аварии, 34 комбайна зашли на последнее поле пшеницы в 720 га. К этому времени государству уже было сдано 90 тыс. центнеров зерна при плане в 100 тысяч. И 30 тысяч лежало на токах, да эти последние 720 тыс. га. Словом, можно было свободно перевыполнить план. И вот, ко всеобщему удивлению, сдали только 96 тысяч и на этом остановились: директор распорядился все остальное оставить на фураж. И райком почему-то промолчал. И мои агрономы, когда я их сейчас призвал к ответу, сказали мне, что план никому не нужен. Я ничего не понимаю. Только не подумайте, что я против того, чтобы наше животноводство было сполна обеспечено фуражом. Понимаете, какая нелепость: зерно, которое идет на фураж для совхозного скота, не засчитывается в план. Оно как бы уже не государственное. И не частное. Какое же тогда? Да и хватило бы нам фуража даже при некотором перевыполнении плана, и не было бы такого позора. Вот совхоз «Вишневые горки» сдал только план и получил знамена, получит много новой техники, а рабочие там получат премии и хлеб. У нас же при невыполненном плане все лишились премий, а рабочим даже зерноотходов не дают. Да мало того, первый секретарь райкома партии Постников без всяких оснований ругал нас за плохую организацию труда во время уборочной. Прямо чудеса какие-то!

Но все же справедливость восторжествовала: недавно на очередной партийной конференции Постникова с треском освободили от работы. Рассказывают, что на конференции был сам Коваленко, который в своем выступлении не выбирал выражений и прямо назвал Постникова пьяницей. Здорово попало и нашему другу Кибишу, который уснул, сидя в президиуме и будучи в нетрезвом состоянии. Его вывели из состава бюро, но на работе оставили.

Между прочим, Коваленко спрашивал виновника моей беды Петухова об аварии, но обошлось без оргвыводов.

В этом году снега много, это хорошо».

5.01.68 г.

«Полным ходом иду на поправку, так что к посевной выйду на работу. Петухов, наш парторг, вчера уехал на курорт, что вызвало возмущение многих. Дело в том, что Чурбанов совсем разболелся, а ему и не подумали дать путевку.

Потихоньку хожу в контору, беседую со своими агрономами. Снега у нас много, должно быть много влаги в почве, а это — урожай».

1.05.68 г.

«Поздравляю Вас с праздником! Здоровье у меня отличное. Сдал кандидатский по немецкому языку. Приступил к работе. Примерно с 10 мая начнем сеять. Влаги в почве много.

В нашем районном звене опять изменения. Дело в том, что третий секретарь райкома партии написал басню, а Кибиш ее напечатал в своей газете. И обоих сняли с работы.

Разговаривал с агрономами из Адамовского района, мнение такое, что Орищенко в настоящее время находится в опале».

6.06.68 г.

«Отсеялись нынче быстро, за неделю. По-прежнему ходим на работу к восьми утра. И ничего не случилось. На днях прошел хороший дождь. Лучше всех сработало на севе 2-е отделение, где управляющим Ваш знакомый Гончаренко В.Н. , он забрал все знамена и все премии.

Директор наш вроде бы поумнел после одного разговора на повышенных тонах.

В остальном все нормально: у меня ничего не болит.

Шурка уже большой, ездит со мной в машине по полям».

1.08.68 г.

«У нас все в порядке, 5-7 августа начинаем уборку. Урожай хороший. Отменный урожай выращен в Кувандыкском районе, Авралёва Зинаида Яковлевна сейчас на высоте.

В Оренбурге предложили мне отправиться в поездку по Союзу с 20 августа, но я отказался: уборочная же, самая горячая пора. Позавчера начали косить ячмень. Герои Вашего очерка в «Уральском следопыте» Слава и меньшой Иван Сиюгалеевы с первых дней у нас в героях: скосили по 60 га при норме 22. И у Гончаренко дела идут отлично, урожай у него очень хороший. И у меня с новым директором отношения вполне наладились. Чурбанов вот только серьезно прибаливает. А я о своих болячках уже и думать забыл».

30.01.69 г.

«У нас все хорошо. В 1968 году наш Гайский район сдал государству зерна аж три плана, а один наш совхоз сдал план района. Это, конечно, здорово. Самый высокий урожай на 2 отделении у Гончаренко. Пшеница в среднем дала по 24 центнера с гектара. Лучшим комбайнером совхоза стал Слава Сиюгалеев, в районе работало 137 комбайнов, и он всех опередил.

Два месяца я был за директора, сейчас он вернулся с лечения.

У нас с Машей родился второй сын, назвали Игорем».

Два года не бывал я в «Новокиевском»: с 1966 г. находился на штатной должности в «Уральском следопыте», заведовал отделом бывалых людей, готовил и писал материалы о пламенных революционерах и героях Гражданской и Великой Отечественной войн, а моя сельская тематика была не «в профиле» этого журнала, и лишь в 1969 году мне с большим трудом удалось добиться командировки к Дроздову.

По правде говоря, меня одолевали некоторые сомнения: а все ли так на самом деле, как он пишет мне. Уж больно все гладко. В голове крутились вот эти самые слова: «Так не бывает». И хоть не было у меня оснований подозревать Владимира в каком-либо приукрашивании действительности, я все же решил заранее не сообщать ему о своем приезде и позвонил в совхоз только из райцентра.

— Сможешь приехать за мной? — спросил я.

Ответ мне показался по меньшей мере странным:

— Отчего же нет? Партия — наш рулевой!

Приехал он на «уазе», без водителя. Ну, что рулевой — понятно.

— А почему — партия?

— Так я ведь теперь совхозный парторг, не шутите со мной!

Вот оно что!

— А как агрономическая работа?

— Вопрос не по адресу. Теперь другой главный агроном, с него и спрашивайте агрономическую работу, а мое дело воспитывать политически зрелых трудящихся.

— И нельзя было отказаться?

Он посмотрел на меня этак удивленно:

— Вы ведь, кажется, тоже член партии…

Ну, конечно же, вопрос был глупый: если партия сказала «надо!» — не приведи Бог отказываться. Чревато. И я даже предполагал, что будет дальше: если Дроздова избрали парторгом, значит, вскоре последует назначение его на более высокую должность, нежели должность главного агронома. Директором совхоза? Начальником райсельхозуправления?

Будем посмотреть.

Между прочим, я знал одного человека, который, находясь на достаточно высокой должности — главного энергетика Уральского турбомоторного завода, сумел отказаться, когда ему предложили вступить в партию. А инженерно-технических работников принимали в партию строго ограниченно, это же такая честь, и можно себе представить, какой скандал бы вышел, если бы он просто сказал: «Не хочу вступать в партию!» Или даже: «Не считаю себя достойным». Прогнали бы с должности, это уж как пить дать. И надо было суметь — отказаться вступать в партию и выйти сухим из воды. Но мой отец был умнейшим человеком. Да, это был мой отец. Федор Георгиевич. Потому не с чужих слов расскажу эту презабавнейшую историю.

Я видел уже заполненную анкету, которую отец, вдруг решившись на отчаянный шаг, засунул куда-то подальше. Но что он сделал? Пошел в заводской партком, поблагодарил за доверие и сказал, что считает своего заместителя человеком не менее, а может и более, чем он, Турунтаев, достойным состоять в партии: и институт марксизма-ленинизма в свое время кончил с отличием, и общественную работу обожает, и всегда с людьми. В общем, блестящую характеристику дал своему заму, от которого давно хотел избавиться. Институт марксизма тот действительно кончил, а специалист был никакой. Зато, оказавшись в партии, стал быстро набирать очки: на пенсию выходил, уже будучи главой администрации крупного города, грудь в орденах. А мой отец как был, так и остался главным энергетиком.

— Ну, а как идут вообще совхозные дела под твоим чутким руководством? — спросил я у Дроздова.

— А хорошо идут! — бодро ответил он. — В понедельник начинается уборочная страда, так что ты приехал в самое время.

Был субботний вечер. Канун уборочной страды.

— И тебе, парторгу, понятно, будет не до меня?

— Да почему же? — добродушно прогудел Владимир. — У нас тут есть чудесный уголок: тишайшая заводь и белые лилии по бережкам. Завтра весь управляющий персонал выезжает туда на пикник. И мы с тобой поедем. Весь день будем вместе отдыхать на речке.

— Постой, а уборочная?

Владимир рассмеялся:

— Все в порядке: техника готова, кадры механизаторов подобраны. Пусть люди отдохнут перед напряженной работой.

Пикник в этот воскресный день удался на славу: и поплавали вдоволь, и попели, и водочки, ясное дело, выпили под соленые рыжички. Однако пьяных не было, поздним вечером все чин-чином разъехались-разошлись по домам.

Утром в понедельник комбайны приступили к косовице. А меня ожидали новые огорчения (не скрою, что переход Дроздова «на другую работу» меня весьма и весьма огорчил).

Мне не терпелось взглянуть на «Божьи поля»: как они нынче?

— А никак! — передернул плечами Дроздов. — Одни сорняки на них. На сено списаны.

Вот те на! Я опять не поверил своим ушам. Погодные условия были, по словам Владимира, неплохие: план по зерну с тех полей вполне могли взять, а то и с гаком, если не по двести, то хоть по сотне пудов с гектара.

Грустно было оглядывать поля, на которых вместо пшеницы вырос овсюг.

Владимир надолго замкнулся в себе. Стиснув губы, смотрел только на дорогу перед собой.

— Но почему? — Допытывался я у него. — Ты же прекрасный агроном, Володя!

— Но я не главный агроном и не управляющий отделением, — наконец заговорил он. — Я секретарь партийной организации. Не могу я и политучебу организовывать, и к партийным собраниям готовить материалы, и за каждым полем приглядывать, их у нас знаете сколько, полей! Да и главному агроному за ними не углядеть. В том, что случилось с «Божьими полями», виноваты управляющий этим отделением и участковый агроном — с них и спрос, — тут голос у него неожиданно помягчел: — Между прочим, у нас теперь на трех отделениях из пяти работают опытные, знающие дело управляющие. Вот как раз к одному из них мы сейчас и едем…

По выразительному взгляду и улыбке Владимира я понял, к кому мы едем. Конечно же, к Виктору Никифоровичу Гончаренко.

Это ж надо: такого хлеба в «Новокиевском» совхозе, как в этот раз на полях его отделения, я ни до, ни после не видал. И хотя не всюду пшеница была богатырская, где-то встречалась и низкорослая, но это оттого, что где-то почвы получше, а где-то похуже. Во всяком случае, овсюга нигде не было видно. Когда же зашла речь о «Божьих полях», списанных на сено (они в другом отделении, у другого управляющего), Виктор Никифорович высказал такое суждение:

— Я бы не стал на сено там косить.

— А что же ты стал бы делать? — спросил парторг.

— Подождал бы, пока зерно в колосьях вызреет. Хоть и пять-шесть центнеров, а все же было бы зерно. Да еще солома осталась бы, хорошая, витаминная солома. Владимир Иванович, ну зачем же зерну пропадать! Нехай списано, а оно все же зерно…

Новый главный агроном круто, с разбегу принял у Дроздова дела и уже чувствовал себя уверенно, с людьми разговаривал твердым голосом. Дело как будто знал неплохо, был энергичен. Наметил севообороты. Но уже допустил не одну промашку. Так, одно из лучших полей у Гончаренко — прекрасно вспаханное, чистое от сорняков — определил под рожь, которая в этих местах обычно дает низкие урожаи. Виктор Никифорович пытался доказывать, что так дело не пойдет, что на этом поле надо сеять пшеницу и взять от земли как можно больше. Однако новый главный ответил со всей категоричностью:

— Делайте, как запланировано!

Владимир тут же разыскал главного агронома и на моих глазах деликатно поинтересовался, по каким соображениям такое хорошее поле отводится под рожь. Тот ничего вразумительного сказать в ответ не мог.

— Вы когда-нибудь имели дело с рожью? — спросил у него Дроздов.

— Да пока еще нет… — вынужден был признаться новый главный.

— А Гончаренко сеет ее каждый год, — сказал Дроздов. — Я бы вам посоветовал заложить опыты на небольшом участке, потому как экспериментировать на производственных площадях очень рискованно…

Нет, он все же по-прежнему остался агрономом, Дроздов, хотя и старался не вмешиваться в чужие, не положенные ему по статусу дела. Ничего больше не сказал своему преемнику Владимир — пускай сам улаживает свой конфликт с Гончаренко.

А вскоре, как и можно было предположить, Дроздова «перевели на другую работу» — назначили директором отстающего совхоза.

Вот что он мне сообщил в письме от 4 апреля 1970 г.

«Мой новый совхоз «Передовик» находится в 95 километрах от райцентра. Пока живу один, семью буду перевозить, когда наладится дорога. Когда меня утверждали, то говорили, что совхоз «тяжелый». Пока я еще не успел оглядеться, но несомненно плохо то, что нет никакой связи с райцентром и вообще у нас нет телефонов и нет настоящего света: работает движок, который очень часто выходит из строя.

И техника к севу не готова, надо ехать в Орск за запчастями. Вот такие дела. Говорят, что народ тут здорово пьет, ну с народом мы поработаем. Совхозу всего 9 лет, я — третий директор. Первый запил, второй подрался с секретарем парткома и был выгнан с работы. Что будет дальше — посмотрим».

Второе и последнее его письмо из «Передовика» я получил в феврале 1971 г.:

«У меня все нормально: привык, и вроде так и надо. Готовимся к севу.

Вчера был в «Новокиевском». Там настоящий траур. Главного агронома В.Т. Величко с работы сняли и исключили из партии. Главный ветврач спился и снят с работы. И, наконец, директора С.М. Резника тоже сняли с работы».

Я знаю, что Володя Дроздов не хотел уходить из «Новокиевского» совхоза. Дела в совхозе шли в гору, и столько было интересных задумок. Но «наверху» решили по-своему. Такой был порядок: способному, предприимчивому специалисту, как правило, не давали засиживаться: только пошли дела — вот тебе другое место, покажи и там, на что ты способен. Не беда, что на прежнем месте вскоре же все вернется к исходной точке. Если не станет хуже, как это случилось с «Новокиевским».

Тоже своего рода качели. И очень удобный способ избавляться от неугодных — в частности, от талантливых, но чем-то неудобных, доставлявших своей чересчур активной деятельностью слишком много хлопот вышестоящим товарищам. Из разряда последних — Орищенко и Дроздов.

Ну, с Орищенко все понятно: бунтарь. А Дроздов? Сколько я знаю, он весьма был лоялен по отношению к своему начальству. Но, видимо, тоже чересчур «высунулся». Ведь по его же инициативе в «Новокиевском», набиравшем темпы крупном совхозе, была введена новая, невиданная доселе ни в районе, ни во всей Оренбугской области организация труда, при которой специалисты и весь управляющий персонал могли нормально, «как в городе», работать по 8 часов в сутки и, подумать только, своевременно завтракать, обедать и ужинать. И работать стали куда лучше.

Вспомним: в свое время, когда мы еще только спорили с Дроздовым о возможности перехода на 8-часовой рабочий день, он высказал опасение, «одобрит ли такую отсебятину районное начальство». На третьем году работы «по-новому» я спросил Владимира, как это самое начальство воспринимает уже свершившийся и хорошо зарекомендовавший себя факт.

— Начальство безмолвствует, — ответил он.

А вскоре мне самому довелось встретиться с первым секретарем райкома партии. Разумеется, я не преминул завести с ним разговор о новой организации труда в «Новокиевском». И — не узнал мнения партийного босса на этот счет: он либо безмолвствовал, как бы не слыша моих вопросов, либо неожиданно заговаривал на другую тему, либо хватался за телефонную трубку и срочно звонил куда-то, надолго отвлекаясь от нашего разговора. А потом вдруг дал понять, что время аудиенции закончилось. Партийная школа.

В общем, хорошей концовки и у этой главы не получилось. А потом… Потом я узнал о безвременной кончине моего друга Володи Дроздова. От диабета.

6. На особом положении

О племзаводе «Пионер», что в Талицком районе, на востоке Свердловской области, я был наслышан давно. И вот в августе 1980 года решил посмотреть на это самое из самых передовых хозяйств своими собственными глазами. Но прежде чем туда поехать, заручился поддержкой «своего» обкома партии. Тому были причины. Во-первых, после описанных выше событий, имевших место в Оренбургской области пятнадцать лет назад, руководство журнала дружески посоветовало мне вести себя сдержанней в пределах своей области. «В других областях — пожалуйста, критикуй кого найдешь нужным».

Я не послушался совета и уже в 1965 году решил написать очерк о Ефиме Федосеевиче Маркине, опальном в ту пору директоре тепличного совхоза-гиганта «Орджоникидзевский», расположенного на окраине Свердловска. Я тогда жил на Эльмаше, и из окна моей комнаты были видны теплицы — пешком минут двадцать, и ты там. Почему бы не воспользоваться случаем? Но, написав большой проблемный очерк о Маркине, я не удержался и покритиковал в этом очерке одного обкомовского работника. И когда принес готовую рукопись в редакцию, ее вдруг затребовал «для ознакомления» обкомовский куратор журнала Пирамидин. Проходит неделя, другая, третья… Тогдашняя зам главного редактора Эльза Бадьева позвонила в обком партии и поинтересовалась, в чем дело, из-за какого звона такая волокита, ведь очерк давно пора сдавать в производство. А Пирамидин пояснил: очерк передан «для дальнейшего ознакомления» в такой-то отдел, такому-то товарищу.

Надо отдать должное Эльзе Бадьевой: она возмутилась и весьма темпераментно разъяснила Пирамидину, что он не имел права передавать кому-либо текст неопубликованного очерка и тем самым нарушил закон о редакционной тайне. Не знаю, был ли на самом деле такой закон, однако утром следующего дня мой очерк был доставлен в редакцию целым и невредимым, лишь с устной резолюцией в адрес руководителей журнала: «На вашу ответственность!» Очерк благополучно был опубликован (а Маркин впоследствии был удостоен звания Героя Социалистического Труда), и все бы ничего, но я опять, забыв про осторожность, в очередном очерке («Шадринский гак», «Урал», № 3, 1966 г.) покритиковал первого секретаря Шадринского райкома партии. И так шибко покритиковал, что он велел своему шоферу объехать ближайшие киоски «Союзпечати» и скупить все имевшиеся в наличии экземпляры этого номера журнала. До меня дошло, что в «нашем» обкоме партии были недовольны этим моим очерком.

И вот, обжегшись на молоке, я теперь дул на воду. Этак смиренно попросил заведующую идеологическим отделом обкома партии, милую женщину, к которой я всегда относился и до сих пор отношусь с искренним большим уважением, попросил рекомендовать меня руководителям Талицкого района. Чтобы, значит, оказали посильное содействие для написания очерка о племзаводе «Пионер».

— Но я не знаю, что вы напишете, — ответила заведующая.

— Разумеется, — подчеркнул я, — в сугубо положительном ключе.

— Вот Путилов написал о Нижнем Тагиле, теперь не знаем, как тагильчанам в глаза смотреть…

Я заверил милую даму, что после выхода журнала с моим очерком она сможет смело, притом с улыбкой, смотреть в глаза моим будущим героям-таличанам и конкретно труженикам племзавода.

Задумалась. Это уже хорошо.

— Вот что, дорогой Владимир Федорович, — решилась она, наконец. — Я замолвлю за вас словечко, если вы пообещаете написать не вообще о племзаводе, а о работе тамошнего Дворца культуры. Согласны?

— Разумеется! — обрадованно воскликнул я. — Как же, как же, я много наслышан об их дворце, это же достопримечательность не только Талицкого района, но и всей области!..

И слышу, как она говорит своей заместительнице, чтоб позвонила относительно меня в Талицкий райком партии. Я понял, что меня там будут ждать.

А уже в райкоме партии меня предупредили, что «Пионер» — хозяйство нетипичное, особенное:

— Они же производят и продают племенных свиней по три с полтиной за килограмм живого веса! С такой продукцией и такими закупочными ценами да не быть первыми! Это вам не картошка с морковкой. И даже не просто свинина с говядиной. Подчинен «Пионер» напрямую московскому главку, тот дядюшка богатый: никакое другое талицкое хозяйство не получает столько техники, удобрений, стройматериалов. «Пионер» ежегодно осваивал раз в десять больше капиталовложений, чем, скажем, совхоз «Буткинский», всегда занимавший по показателям второе место в районе. В «Пионере» даже управляющие отделениями — люди с высшим образованием, и у каждого управляющего — служебная машина, «УАЗ» в хорошем состоянии. А есть в нашем же районе хозяйства, где у директора и главного агронома одна служебная машина на двоих…

Ну, я же видел служебную машину Орищенко, главного агронома самого большого совхоза в Оренбуржье, притом кандидата сельскохозяйственных наук, так что мог себе представить, как славно жилось и работалось пионерцам. Да мне еще и не все сказали. Забыли упомянуть о главном преимуществе «Пионера», о главной его привилегии в сравнении с другими хозяйствами района (а может, и всей области): начальство главка, которому подчинялся племзавод, по причине отдаленности бывало в Талице лишь наездами и не докучало пионерцам опекой, поэтому по большей части они сами решали свои текущие дела.

Когда директор «Пионера» Геннадий Михайлович Скориков сказал мне, что они собираются в этом году завершить уборку уже в августе, я подумал, что ослышался: синоптики не обещали в этом месяце хорошей погоды.

Переспросил.

— Именно так, — подтвердил Скориков. — За пять дней думаем свалить весь хлеб, за десять обмолотить, а к десятому сентября вспахать зябь.

— А погода?

— Рассчитываем на среднегодовые уральские условия.

— Но в прошлом-то году вы закончили уборку в октябре!

— Так ведь с тех пор год прошел. Целый год был в нашем распоряжении, чтобы извлечь уроки и заново продумать стратегию уборки. Сегодня и техника, и люди подготовлены лучше. И хлеб нынче раньше созревает — тут наша агрономическая служба отлично сработала… В общем-то нас никто не заставляет намечать столь жесткие сроки. Можно ориентироваться и на середину сентября, для нас, — он подчеркнул это «для нас», — тоже неплохо. Но подумайте: как тогда рассчитывать другим, более слабым хозяйствам? Опять, значит, до белых мух гробиться самим и технику гробить? Знаете, пора кончать с поздней уборкой! Хлеб надо убирать в августе! Только в августе можно взять его без потерь. Тут если даже и дождь прошел, завтра будет сухо, а в сентябре неделю надо ждать, пока подсохнут валки, но за эту неделю еще три дождя выпадет. Потому сентябрьские валки и залеживаются до октября, а в октябре — снег. Да и какой в сентябре—октябре хлеб! В нем до сорока и более процентов воды. Влажное зерно в валках прорастает, в буртах самовозгорается. Сушить его, доводить до кондиции — крайне тяжело и очень накладно, а некондиционное зерно элеваторы не принимают и правильно делают. Только в августе хлеб — это хлеб.

В замшевом, изрядно поистертом пиджаке Скориков производит впечатление вполне городского человека. Однако вырос он в деревне, в семье директора совхоза. Было их четверо братьев, и все четверо пошли по стопам отца, получили высшее сельскохозяйственное образование и в разное время все стали директорами.

Геннадий Михайлович — последний в этой династии директор. Помимо сельхозинститута закончил еще экономический институт, сначала работал главным зоотехником райсельхозуправления в Челябинской области, просился в совхоз — не поняли, стали выдвигать в начальники управления. Пришлось уволиться. Приехал в «Пионер», три года проработал здесь главным зоотехником, и опять выдвинули — директором «Буткинского» совхоза, а через четыре года вызвали в райком партии и предложили пост начальника Талицкого райсельхозуправления. «Видно, от судьбы не уйдешь», — решил Геннадий Михайлович, прекрасно понимая, что такая работа не для него: приходилось решать множество общих вопросов, давать людям советы, рекомендации, ни за что конкретно не отвечая, а сплошь и рядом даже не зная, пригодились ли кому-то его советы. Полная неудовлетворенность. Хотел опять куда-нибудь сбежать, но тут «Пионер» остался без директора…

О своем предшественнике он отзывался с большим уважением:

— Сильный был директор, что говорить! При нем хозяйство и пошло резко на подъем, так что я принял племзавод в прекрасном состоянии. Старички говорили мне: «Смотри не утопи корабль, столько ведь трудов вложено!» А я им: «Ну, чего боитесь? Такое хозяйство развалить — тоже незаурядный талант надо иметь!» — И хитровато поглядел на меня: — Да и теперь так же: «Пионер» не на директоре держится. Хоть завтра приди на мое место новый человек, да хоть мой главный агроном, корабль будет плыть и будет набирать скорость.

…Собственно говоря, уборочная в «Пионере» уже началась: скошенная рожь выстлала поле неправдоподобно тучными валками, колосья тугие, тяжелые.

— По тридцать пять центнеров с гектара верных, — определил Александр Федорович Матюнин, главный агроном.

Плотной стеной стоят ячмени, а пшеница обещает аж по 40 центнеров!

— Выходит, это миф, что рожь на Среднем Урале плохо растет?

Матюнин усмехнулся:

— Сама по себе она и не будет расти. Если с ней работать, да если еще и «заболеть» ею, она всегда даст хороший урожай. Это, я считаю, одна из самых надежных культур.

И правда, за последние пять лет она в «Пионере» лишь один раз не оправдала ожиданий — дала по 19 с половиной центнеров.

Александр Федорович всего четвертый год главным агрономом. Как и Скориков, принял эстафету из добрых рук: его предшественник Николай Иванович Бураков двадцать лет, до самой смерти, работал главным агрономом «Пионера», а предшественник Буракова — со дня основания племзавода.

Казалось бы, трудно найти более несхожих людей, чем Скориков и Матюнин. И внешне, и в характерах. Скориков худощав, подвижен. Матюнин полноват, медлителен. Скориков быстр в решениях, хорошие идеи подхватывает на лету и тут же стремится воплотить их в жизнь. При этом не прочь иной раз на риск пойти, интуитивно, шестым чувством угадывая единственное верное решение. Матюнин же и в решениях нетороплив, основателен, методичен. Из тех, кто семь раз отмерит, прежде чем отрезать. Но уж если решил — железно будет стоять на своем. Скориков за делами может забыть про обед. Матюнин завтракает, обедает и ужинает дома, в строго определенные часы, лишний раз доказывая этим, что главному агроному вовсе не обязательно мотаться по всем отделениям и полям от зари до зари. Что при должной организации труда и главный агроном может работать и жить «как люди», и при этом дела у него идут не хуже, а гораздо лучше, чем у тех агрономов, которые «возят с собой в поле подушку». Правда, в самые напряженные погожие дни уборочной в «Пионере» тоже выходных не бывает, и поджарый «УАЗ» главного агронома бегает по полям с раннего утра до ночи.

В 1979 году, после «снежной осени», «Пионер» получил самый низкий за всю свою историю урожай зерновых.

— Мы тогда сильно обожглись на раннем севе, — пояснил Матюнин.

Он тогда только второй год работал главным агрономом, робок был, не проявил необходимой твердости характера, хотя интуиция подсказывала: не надо спешить.

Дело было так. После трудной уборочной в семьдесят восьмом, когда ранний снег буквально завалил поля и в большинстве хозяйств области чуть ли не половина зерновых так и осталась на всю зиму под сугробами, «Пионер» хотя и убрал весь хлеб, получив по 40 центнеров зерна с гектара, но многие поля остались с осени непахаными. Тут уж надо было работать с землей основательно, проводить провокацию овсюга и непременно дожидаться его всходов. А весна в семьдесят девятом опять же выдалась холодная, сорняки не спешили вылезать на свет Божий.

Отсеялись по овсюгу. И 22 мая районная газета сообщила, что «Пионер» близок к завершению сева. Это была похвала. А Матюнин ходил с опущенной головой, заранее предвидя все последствия. И долго ждать не пришлось: уже в конце мая на многих полях вспыхнул «зеленый пожар» — буйно взошел овсюг, на несколько дней опередив пшеницу, и теперь от него никакими силами невозможно было избавиться.

— А протянули б до июня — не упустили бы лучших сроков? — спросил я.

— При нашей технике, при нашей организации труда мы можем всю посевную провести за шесть дней. Речь шла максимум о полутора тысячах гектаров, это на три дня работы. А так… На втором отделении овсюга было до тридцати процентов, в результате — двадцать три центнера зерна с гектара. Ни в какие ворота. А вот на первом отделении бригадир Пелевин Александр Трифонович, хоть мы его и поторапливали, дождался-таки всходов овсюга. По тридцать пять центнеров собрал! Ну, после всего этого мы решили: пускай газетчики нас хоть как позорят весной, зато осенью будем с урожаем. Конечно, несправедливая критика действует на нервы и портит настроение, но даже семь-восемь лишних центнеров с гектара стоят того, чтобы, сжав зубы, потерпеть.

Да, пришлось бедным пионерцам весной восьмидесятого года принять на себя не один ушат холодной воды.

Листаю талицкую районную газету «Сельская новь».

13 мая. Информация на первой полосе: «Организованно прошло закрытие влаги на площади 1500 га в племзаводе «Пионер». Одновременно на всей площади механизаторы вносят удобрения».

И на этом победное шествие нашего флагмана на страницах газеты заканчивается. До завершения посевной.

15 мая. Крупным шрифтом на первой полосе: «До сих пор не приступали к севу в колхозе «Путь к коммунизму» и в племзаводе «Пионер».

17 мая. В сводке о ходе посевной «Пионер» — на последнем месте. И крупным шрифтом на первой полосе: «Ожидаешь появления сорняков — потеряешь всю влагу в почве!»

Господи, да ведь это дословная цитата из пресловутой памятки по применению давно уже забытой Оренбургской системы земледелия!

24 мая. Крупно на первой полосе: «Скориков обещал, что зерновые будут посеяны к 20 мая. Смотрите сводку!» А в сводке «Пионер» опять на последнем месте, рядом со слабым колхозом.

27 мая. Заголовок сводки: «Полевые работы затягиваются! Племзавод — в числе отстающих».

— Мы тогда еще с зимы спланировали, на каком поле и когда будем сеять, — продолжал Матюнин. — Полторы тысячи гектаров отнесли на конец мая. Это были самые сорные поля, и на них решили во что бы то ни стало провести по три культивации. Мы не боялись потерять влагу: ведь та же районная газета сообщила 15 мая, что на полях «Пионера» влага была закрыта своевременно. А пока нас всячески поносили, мы дождались появления всходов овсюга и уничтожили их. Эти полторы тысячи гектаров за двое с небольшим суток засеяли. На одно поле заехали утром двадцать девятого мая двумя агрегатами и не ушли оттуда, пока в три часа утра тридцатого мая не закончили всю работу: закультивировали, заборонили и прикатали все посевы. И урожай на этом поле был отменнный: по 48 центнеров с гектара!

Кто знает, сколько из этих 48 центнеров (пятнадцать? Двадцать?) на каждом гектаре было бы потеряно, сдержи Скориков свое слово к вящему удовлетворению ни за что не отвечавших газетчиков и закончи он сев к 20 мая! Да и вообще никто не понес бы ровно никакой ответственности за недобор урожая. Ни Скориков — ведь он сдержал бы слово! Ни редактор районки — ведь он всего лишь выполнял директиву райкома партии: надавить на пионерцев, чтоб отсеялись как можно раньше, чтоб не подводили район! Ни, естественно, райком партии, выполнявший директиву обкома: не подводить область! Всем, кроме главного агронома и директора племзавода, ровным счетом наплевать было на возможный недобор хлеба. Главное — уложиться в установленные свыше сроки. Главное — вовремя отрапортовать наверх. А недобор хлеба всегда благополучно списывали на погоду. Такой был порядок. Для кого-то очень уж удобный. Только вот в магазанах было пустовато. И хлеб, тот самый, недобранный по всем необъятным просторам великой страны (порядки же везде были одни), приходилось покупать у капиталистов. За валюту. По мировым ценам. Но за это безобразие при советской власти никого не ругали, никого не позорили. Тем более не заводили уголовных дел. Временные трудности, что поделаешь!

В таком случае как можно расценить весьма рискованное решение Скорикова — убрать весь хлеб в августе? А если погода не позволит? Ведь синоптики предупреждали.

Ответы на эти вопросы мне посчастливилось получить прямо там, на полях «Пионера», когда случилось то, чего ни Скориков, ни Матюнин не могли предвидеть наверняка.

Надо же: только обмолотили рожь (по 37 центнеров с гектара!), только засыпали семена рано поспевших ячменей — пошли дожди. По всей области. С середины и до конца августа ни дня не выпало, чтоб хоть несколько минут да не побрызгало, не смочило валки. А хлеборобам и минутный дождь — палка в колесо: не молотить же влажные валки!

Со дня на день ждали, что установится погода. В августе еще можно ждать.

По области на 31 августа было обмолочено менее шести процентов зерновых, в Талицком районе 21 процент, в «Пионере» — 25. Вот и весь августовский хлеб.

Надвинулся сентябрь. А в сводках погоды — ни проблеска надежды.

1–2 сентября: «По области ожидается переменная облачность, местами кратковременные дожди…»

3–4 сентября: «Местами кратковременные дожди…»

Четвертого и пятого августа хлестало так, что, казалось, теперь и за неделю валки не обсохнут.

Первый стопроцентно погожий день выдался в субботу 6 сентября. С утра до вечера ярко светило солнце. Асфальт на улицах центральной усадьбы к полудню уже подсох, лишь кое-где голубели блюдечки луж. А в поле было мокро и грязно.

— Если за ночь не помочит, с утра начнем переворачивать валки, а в середине дня попробуем пустить комбайны, — задумчиво проговорил Александр Федорович, вылезая из «уазика», чтобы лишний раз потрогать руками колосья.

— Уже завтра?

— Если валки не успеют просохнуть — будем убирать напрямую пшеницу, которая еще не скошена.

Ночью дождя не случилось, но утро не обещало хорошей погоды: небо было мглистое, сплошной серый полог. Однако к обеду опять щедро засверкало солнце.

Директор сидел в «уазике» во дворе гаража. Дверца распахнута настежь. В руке — переговорная трубка рации, нога — на подножке, во рту — сигарета.

— «Калитка-пять», как дела?

— Молотим! — слышится из трубки бодрый голос управляющего первым отделением.

— А как валки на ста двадцати пяти гектарах?

— Сырые еще. Поднимаем.

— Сколько подъемников на ходу?

— Два.

— Ладно… «Калитка-семь!» Подъемники работают?

— Работают, все в поле.

— Комбайнеры все в сборе?

— Все. Но пока им делать нечего, валки совсем сырые.

— «Калитка-три», ответь первому! Александр Федорович, ты где?

— Еду на второе отделение. Там комбайны стоят.

— Слышал. Может, пока их к Рябцеву отправить?

— Сейчас выясним обстановку.

— «Калитка-восемь!..» «Калитка-восемь!» Яков Исаевич, у тебя овес с горохом готов? Возможно, к тебе сейчас со второго отделения отряд подойдет. Я тоже скоро подъеду, рацию держи включенной. — Подымил в задумчивости, поглядел на небо и подмигнул мне: — Глядишь, четыреста тонн сегодня намолотим, а?..

Вот опять скажут: пионерцам хорошо, у них даже рации есть! Это верно, не во всех хозяйствах были в те годы рации. А если были, то лишь у директора, парторга и у главного инженера. Как в совхозе «Южном» того же Талицкого района, где главному агроному, как мне сказали, рация не полагалась по статусу. Сообразил же кто-то…

— «Калитка-семь», как с подъемом валков?

— Работают пресс-подборщики!

— Ну-ка, съездим поглядим! — приглашающе махнул мне рукой Геннадий Михайлович.

…Резво бежит вдоль валка колесный трактор с пресс-подборщиком. Сырой, прибитый дождем к земле хлебный валок тугой волной взбегает на вращающийся барабан, становится пушистым, легким и снова ложится на стерню позади пресс-подборщика. Мы прошли поперек поля к тем валкам, которые были подняты часа два-три назад.

— Сухие, смотрите-ка! — Геннадий Михайлович, похоже, и сам удивился.

Я ощупал колосья и стебли. И правда, уже почти совсем сухие.

— Можно сюда гнать комбайны, — решил директор. — Когда подъедут, уже без «почти» совсем хорошо будет.

8 сентября: «По области ожидается переменная облачность, местами кратковременные дожди…»

Я проснулся в шесть утра, взглянул в окно, и душа возрадовалась: небо было безоблачное, голубое. И ворона на верхушке высокой сосны посреди поселка не каркала, молча чистила перья.

Директор в своем «уазике» снял с крючка переговорную трубку.

— Александр Федорович, ты где?

— В Чупино. Комбайны выходят.

— «Калитка-пять», как дела?

— Сейчас выходят комбайны.

— «Калитка-семь!»

— Я «Калитка-семь», комбайны в поле!

Весь парк был на ходу. А у Болиевского дождь пылил. Мы подъехали к нему. В кожаной куртке и блестевшей от дождя кожаной же фуражке с высоким околышем управляющий походил на комиссара времен Гражданской войны.

— И как под дождем убирается?

— Привыкли, — пожал плечами Болиевский. — Молотим, как в сухую погоду.

И вдруг:

— «Калитка-один», ответьте третьему!

— Что случилось, Александр Федорович?

— Вяткин по шестьдесят центнеров намолачивает!

— Да ну?!

Быстро стемнело. Комбайны ходят с зажженными фарами, на первой повышенной. По ветровому стеклу скребет «дворник». Временами дождь сыплет по крыше кузова мелкой крупкой, но тут же и прекращается.

Гудят комбайны. Шарят по полю фары грузовых машин.

— Владимир Михалыч, как дела?

— Молотим.

— Все по шестьдесят?

— Так ведь сухо же!

— У вас что, так и не мочило?

— Нет.

Пожалуй, тяжелее всех приходится Болиевскому: опять дождь моросит. Главный агроном уже там.

— «Калитка-один», ответьте третьему! — голос крайне обеспокоенный. — Валки совсем отсырели. Много зерна в полову идет. Надо здесь прекращать работу.

Директор еще на третьем отделении:

— А тут у нас работа идет! Тоже дождик был. Может, и вам погодить останавливаться?

— Потери будут большие, — не соглашается главный агроном. — Поле-то хорошее. Жалко.

Директор тоже продолжает стоять на своем:

— Потом-то потери еще больше могут быть, ведь погода неуправляема, пока улучшения не видно, а вдруг будет хуже! Чем потом хлеб мучить, лучше сейчас с минимальными потерями убрать. — И еще раз повторил: — Пусть и с потерями, но не такими уж страшными. Давайте еще поработаем! — И добавил почти ласково: — Потихоньку.

Главный агроном медлил с ответом. Думал: ведь синоптики хорошей погоды не обещали.

— Ну, посмотрим, — скучным голосом ответил, наконец, Александр Федорович. — Если потери будут расти, все же остановим комбайны.

— Давайте хоть так, — поставил свою директорскую точку Скориков.

В половине десятого на трех отделениях работа приостановилась до утра. Четвертое пока еще держалось.

— Владимир Михалыч, как у тебя комбайны?

— Работают.

— Потери есть?

— Да почти нет.

— Урожайность?

— Пока шестьдесят.

— Ну, давайте потихоньку. Сколько сможете.

В этот день намолотили 532 тонны. И зяби вспахали гектаров триста. И соломы много сволокли.

— Ну, и как настроение? — спросил я у Геннадия Михайловича по дороге в поселок.

— Да ничего, знаете! Вчера было пал духом, а сегодня хоть и дождь, а смотрите, как поработали! Вдвое против вчерашнего. Треть всех зерновых уже убрали, и средняя урожайность идет по сорок три центнера. Можно жить.

Оглядываясь назад и вспоминая сейчас эти два чрезвычайно напряженных дня, которые по всем существующим нормам должны были актироваться, считаться неуборочными, не могу не подчеркнуть, что работа в эти дни на полях племзавода проходила спокойно, не «аврально», без каких бы то ни было из ряда вон выходящих случаев, которые так хорошо ложатся на бумагу и так колоритно смотрелись бы в очерке. Была нормальная, четкая и слаженная работа. Несмотря на дождь. Только дождь и вносил здесь в работу несколько необычный колорит.

И еще — пожалуй, это самое главное: никто ни на кого не давил своим авторитетом — ни директор на главного агронома, ни райком партии на директора, даже районная газета на этот раз помалкивала, не учила пионерцев, как надо убирать хлеб в дождливую погоду.

А к вечеру 9 сентября по всей области дожди прекратились, и для хлеборобов наступила пора великого испытания. Кого погожие денечки не застигли врасплох, у кого техника к этому моменту оказалась на ходу, тот в полной мере использовал эти дарованные природой две недели сухой погоды.

Ну конечно же, в сентябре и в сухую погоду при всем желании невозможно работать на комбайне до трех, четырех часов утра. Уже к полуночи выпадает роса, валки тяжелеют, и сразу начинаются потери. И утром — тоже роса, часов до десяти она не дает подбирать валки. Однажды выдался такой славный вечерок, по всему, не должно было утром быть росы, и вдруг к полуночи — иней! Так что хочешь не хочешь, а при всей технической готовности приходилось укладываться в 14 часов. И уж тут-то половина успеха зависела от четкой, слаженной работы техники. У пионерцев тоже случались поломки, на устранение которых уходило полдня. Например, когда летела коробка передач. Она у тогдашних комбайнов (изготовлявшихся, как и все, что не относилось к «оборонке», по остаточному принципу) находилась к тому же в очень неудобном месте, в самом низу комбайна, и весила столько, что втроем — сам комбайнер, сварщик и слесарь — с великими трудами вытаскивали ее на свет Божий, чтобы отремонтировать, а затем так же долго и трудно устанавливали на место.

Но когда «полетела» такая коробка передач на комбайне Виктора Елохина, сварщик и слесарь были заняты ремонтом другого комбайна и только часа через два поспешили на помощь Елохину. А тот уже вылезал из-под комбайна! Сам вытащил, отремонтировал и поставил на место коробку передач!

— Да как ты умудрился? — спросили опешившие «помощники».

— С отчаяния, — ответил Виктор Александрович. — Сил не было смотреть, как другие молотят, а мой даже не ремонтируется…

Тяжелая выдалась осень, очень тяжелая. Однако пионерцы одними из первых (в области!) завершили уборочную, собрав в среднем по 37 с половиной центнеров зерна, и по урожайности вышли на первое место в своем главке, где 90 племзаводов, разбросанных по всей стране, включая Кубань.

Невольно приходит мысль: а могли бы и другие хозяйства Талицкого района работать, как «Пионер»? Пускай для начала не все, а хотя бы некоторые? Чего им для этого не хватает?

Вот как ответил на мой вопрос первый секретарь Талицкого райкома партии В.В. Малышкин:

— «Пионер» в своем развитии ушел на несколько лет вперед. Это завтрашний день нашего села, его будущее, которое уже сегодня у нас перед глазами. Другие хозяйства на «Пионер» поглядывают и в меру возможностей стараются за ним поспевать. Добрая половина колхозов и совхозов района по целому ряду показателей почти не уступают ему. Посмотрите, какая в колхозе имени Восьмого марта культура земледелия, как четко отлажен там производственный процесс! Возьмите колхоз «Путь к коммунизму», имени XXII партсъезда, имени Куйбышева, «Большевик», совхозы «Буткинский», «Южный», «Балаирский». Дайте-ка им полную норму минеральных удобрений, да техники чуть побольше, да еще кой-чего самого необходимого… Ведь что получается? Племзавод обеспечен кормами, можно сказать, в достатке. На килограмм мяса расходует в полтора раза меньше кормовых единиц, чем другие хозяйства: те по семь, а этот пять. Чувствуете? Кто победнее, расходует больше, а получает меньше. Разумный хозяин никогда не держал трех бычков, если досыта мог кормить только двух. Те корма, которые в «Пионере» идут на привесы, в других хозяйствах в значительной мере расходуются на поддержание жизни животных, перегоняются не в мясо и молоко, а в навоз. Чтобы довести бычка до сдаточного веса при малых кормах, его надо держать на откорме два года. Вместо пятнадцати — шестнадцати месяцев. Будь кормов побольше, теми же силами, в тех же помещениях можно было бы за более короткое время откармливать не двух бычков, а трех…

— И для этого?..

— Для этого нам надо поднять урожайность зерновых, зеленой массы кукурузы и заготавливать сена в полтора раза больше. А для этого нужны минеральные удобрения. Сейчас мы по три центнера на гектар получаем, а нам бы по шесть дали — вот как бы зажили! Да, с теми бы помещениями, с теми же людскими ресурсами пошел бы район, понимаете, с ходу вперед! — Василий Васильевич с прищелком положил на стол карандаш, который все время вертел в пальцах. — Вот так: дайте нам вдвое минералки, и мы в полтора, а то и в два раза увеличим производство молока и мяса!

Не увеличили бы. Не смогли бы увеличить. В то время я еще даже не догадывался, почему не смогли бы, но спустя несколько лет, еще при советской власти, понял, в чем тут дело. Вот в этом самом: «Дайте им полную норму минеральных удобрений, да техники чуть побольше, да еще кой-чего самого необходимого…»

Допустим, минералкой они правдами и неправдами смогли бы разжиться. Прикупили бы и технику. Но вот этого «кой-чего» им, нашим родным советским колхозам и совхозам, никто бы не дал. В.В. Малышкин не расшифровал, а я не спросил, что он имел в виду под этим «кой-чем», поэтому остается исходить из собственных соображений о том, чего самого необходимого не хватало поголовно всем советским хозяйствам (и промышленным предприятиям тоже), чтобы увеличить — ну, пускай хоть в полтора раза — производство продукции. Свободы действий, развязанных рук — вот чего! На приобретение этого и деньги не понадобились бы. Но не могло, не могло государство дать этого ни сельчанам, ни горожанам.

Впрочем, Малышкин наверняка под «кое-чем» имел в виду нечто совсем другое.

7. Рядом с сильным

Весной 1981 года, в самый разгар посевной кампании, я приехал в одно из упомянутых В.В. Малышкиным хозяйств, которые, по его словам, шли почти ухо в ухо с «Пионером», — в колхоз имени Восьмого марта, земли и угодья которого вплотную прилегали к территории самой Талицы, и даже старожилы затруднялись точно определить границу — где кончается город, а где начинается колхоз. Идешь, идешь по улице и вдруг натыкаешься на доску колхозных показателей…

Были в таком соседстве свои преимущества и свои теневые стороны. Никаких тебе проблем с дорогой до райцентра, с больницей, культурными очагами. Зато весьма ощутим был отток кадров. Механизатору ничего не стоило найти работу в городе: и переезжать никуда не надо, разве что дорога до новой работы будет чуть подлинней.

…Когда председатель колхоза Анатолий Романович Парфёнов заговорил об условиях работы в животноводческих помещениях, на его смуглое обветренное лицо словно бы набежала тучка:

— Еще в прошлом году межколхозная передвижная мехколонна должна была закончить реконструкцию ферм, а только нынче приступили к делу… — Но вот тучки уже нет: — С дорогами, правда, вопрос решен. Недавно и вторую, Луговскую бригаду, за рекой, благоустроили. Случай помог. Началось строительство районной обводной дороги, а я гляжу: не так уж далеко она должна проходить от нашей Луговой. Чем, думаю, черт не шутит — мигом заказал проект асфальтирования деревни с привязкой к районной дороге. И, знаете, разрешили ведь! Теперь вся Луговая стоит на асфальте, и главная, и поперечная улицы, и подъезды к фермам и зерноскладу, и сам зерносклад… На будущий год и на центральной усадьбе, в Белой Елани, думаем расширить дорогу, сделаем автобусные остановки, чтобы к нам из города автобус ходил.

Анатолий Романович из тех председателей, кто умел ловить момент, добывая для своего колхоза то, чего в общем порядке годами надо ждать и еще дождешься ли. И момент ловить, и, главное, быстренько доводить дело до конца.

Увидел, например, в «Пути к коммунизму», во время семинара, завезенную туда «для показа» роторную косилку и сейчас — в Люберцы, где их делали. Разузнал, что требовалось, и — к председателю своей, талицкой «Сельхозтехники»: попросил купить за счет колхоза две штуки…

— Еще не каждый понял, какое это чудо: до тридцати гектаров в смену выкашивает!

Умел Анатолий Романович добиваться и, казалось бы, совсем невозможного. Не так давно всем на удивление поставил в колхозе электрокотельную — единственную в районе, даже в «Пионере» нет ничего подобного. А все началось с завистливого чувства и душевного расстройства, когда лет семь назад увидел такую в Свердловске, в знаменитом тепличном совхозе «Орджоникидзевском». Не котельная, а игрушка. Белая лебедушка в серебристо-голубых волнах тепличного моря.

Пробивался через «Свердловэнерго». Сначала, как водится, добывалась документация, затем оборудование и отдельно, особыми неисповедимыми путями — котлы. И вот она, своя электрокотельная! Всего персонала — четыре дежурных электрика.

И уж не отнимешь у Анатолия Романовича умения подбирать помощников. С одним из них, главным агрономом Владимиром Васильевичем Михайловым, я провел во время посевной несколько дней — с утра и до позднего вечера ездили по полям.

Погода была холодная, промозглая. Упавшие в почву семена долго не прорастали. Поля, засеянные первыми, и полторы недели спустя были так же голы, безжизненны, как и до посева. Но вместе с тем по общему слаженному ритму и приподнятому настроению работающих чувствовалось, что ты попал в крепкое, хорошо организованное хозяйство.

За рекой, в Луговской бригаде, отсеивался старейший здешний механизатор Николай Петрович Дерябин. Один из его сыновей прикатывал соседнее поле, готовил его под посев, другой работал на… комбайне. Нет, я не оговорился: возле сцепа сеялок стоял комбайн «Колос» с заведенным двигателем, и из его шнековой трубы в ящик одной из сеялок сыпалось зерно.

— Удобно и быстро, — заметив мой удивленный взгляд, пояснил Михайлов. — Смотрите: три сеялки стоят в ряд, и комбайн-заправщик всего только раз проходит вдоль них. А автозаправщик к каждой сеялке должен специальный заезд делать, он нам землю так укатает-утрамбует, хоть снова борони. Да и не хватает у нас автозаправщиков, а комбайны все равно стоят без дела.

— Поломки бывают? — спрашиваю у Дерябина.

— Бывают. Почему бы им не бывать?

— Вчера, например?

— Вчера не было. Сегодня вот с полчаса простояли. Тягу у трактора чинили. Полчаса варили да в это же время сеялки семенами заправили.

— А сварка тут же, на поле, находилась?

— Нет, из бригады пришлось вызывать.

— Так пока вызывали, пока пришла…

Чумазое лицо Дерябина все в морщинах, зубов не хватает, маленькие глазки смешливо лучатся.

— Ак пока она шла, мы работали! В левую-то сторону трактор ничего, ворочался, да и напрямую можно было ездить. Три раза влево повернул, ак тут и сварка пришла. — Помолчал, подумал. — Ну, не то чтоб мы все спешили, спешили, спешили… Заправляемся — перекурим, как вот сейчас. Хотим — до часу ночи работаем, хотим — токо до двенадцати. Хоть до утра. Дело такое: работаем потихоньку, но пока все не сделаем — не уходим.

— Задание большое?

— Двадцать восемь гектаров.

— Ну, и сколько вчера, например засеяли?

— Полсотни… Вру! Побольше: пятьдесят два…

— А позавчера?

— Пятьдесят восемь.

Подошел Михайлов, который все это время возился у сеялок, а мы с Дерябиным разговаривали в кабине трактора.

— Сколько ты, Николай Петрович, уж, поди, больше тридцати лет механизатором? — видно, специально для меня спросил Михайлов.

— Тридцать девять.

— Золотые у тебя руки!

— Да уж какие есть.

— Вот только иногда бывает, что…

— А без этого, Владимир Васильич, тоже нельзя! — с живостью вскинул голову Дерябин и, поплевав на окурок, выбросил его из кабины. — Ни выходных, ничего нет! Тоже иногда и выпить надо, чего говорить об этом…

— Спасибо, хоть во время сева держитесь молодцами.

— Ну, во время сева… Святое дело! Это так, иногда… В промежуток! Да ведь тут как? Кто робит за троих, того сейчас на заметку берут А кто не робит, тех не замечают!

— Так оно, — добродушно усмехнулся Михайлов. — Мы с тобой всегда на виду, только отвернул в сторону — уже тебя начинают искать. Я вчера заехал домой пообедать, а тут председатель горисполкома: «Поехали в поле!» Только он меня отпустил, только я опять сел за стол, поднес ложку ко рту — Анатолию Романычу срочно понадобился… Что ни говори, а без нас с тобой люди пока что не могут обойтись.

— Что ты! — живо подхватил Дерябин. — Я вот как-то маленько занемог, не вышел утром, так ведь машину за мной прислали! С-под земли достанут, мертвого-полумертвого!..

— Мы с тобой всегда на виду… — и Михайлов кивнул куда-то в сторону: — Там-то все засеял?

— Ну, а как? — энергично мотнул головой Дерябин. — Хороший будет хлеб! Вот только на Сидоровой кочке, где солонцы, там не знаю… А внизу везде замечательный хлеб будет!

После обеда заехали в контору. Экономист, молодая симпатичная женщина, насчитывала сеяльщикам проценты.

— Владимир Васильич, я Дерябину ставлю норму тридцать два гектара! — строгим голосом предупредила она Михайлова.

Главный агроном решительно не согласен:

— Это почему так?

— По прошлому году.

— Так нынче же у нас другие сеялки! Норма для них — двадцать восемь.

— Норма должна быть не ниже прошлогодней: тридцать два!

— Двадцать восемь! — отрубил Михайлов. — Тридцать два — это для сеялок СЗ-3,6! Мы их нынче к стенке все поставили! Нынче у нас СЗП-3,6, на них норма 28 гектаров, на вот, посмотри в справочнике!

Посмотреть экономист посмотрела, но отодвинула справочник со скучающим видом:

— Надо норму повышать, а вы все меньше и меньше ее делаете…

— Так сеялки эти очень тяжелые! — и Михайлов с завидным терпением стал проводить ликбез: — У СЗП равномерный высев, лучше заглубление, уж если заглубил, так весь день можешь не проверять, будет все как надо, она каждую ямочку скопирует, а та, СЗ, спокойно может эту ямочку пролететь и не засеять. У СЗП скорость меньше, так ведь она зато каждую ямочку скопирует!..

У экономиста отсутствующий взгляд.

— Непонятно объясняю? — спросил Михайлов.

Да, ей не понятно:

— Надо брать современные, более производительные сеялки, а вы взяли какую-то там…— И этак пренебрежительно ручкой: — Не согласна я с вами, поэтому ставлю Дерябину тридцать два гектара.

Все, точка. Она эту СЗП в глаза не видала, «знает» лучше главного агронома, какая сеялка более современная, более производительная, а какая «какая-то там…».

Не берусь судить об этой симпатичной женщине как экономисте. Но в данном случае я оказался свидетелем того, как рядовой конторский работник взял на себя функцию вышестоящего руководителя — указывать одному из действительных руководителей колхоза, притом личности весьма незаурядной, творческой, как именно надо решать чисто агрономические задачи, какие сеялки применять в деле, а какие ставить к стенке. Я не называю ее фамилии, потому что в данном случае действовала она, простой исполнитель, не по своей воле, а согласно установленному государством порядку, по которому граждане СССР ни в коем случае не должны зарабатывать в «этом» году больше, чем зарабатывали в «прошедшем». На этот счет у нашего симпатичного экономиста, как и у каждого экономиста на всех предприятиях СССР, имелись соответствующие строгие инструкции и установки.

Вот из-за таких-то, в частности, инструкций и установок и не было у трудящихся СССР стимулов для более производительной работы. Не ручаюсь, что тот же Дерябин, получив в зарплату меньше денег, чем мог ожидать, в следующий раз будет так уж сильно стараться перекрывать норму.

Чтобы читателю было понятнее, приведу более наглядный пример.

Где-то в середине семидесятых мне посчастливилось довольно продолжительное время общаться на Свердловском инструментальном заводе со шлифовщиками высочайшего класса. Их было четверо. Работали они в отсеке, отделенном от внешнего мира сплошной стенкой из толстого рифленого стекла. В отсек вели герметично закрывающиеся двери, а внутри поддерживался особый микроклимат. Эта четверка асов (еще их именовали королями шлифовки) занималась окончательной доводкой деталей для экспортных образцов выпускавшихся заводом машин, и потому им были созданы такие условия, какие не снились на заводе никакому иному передовику. Станки у них были новенькие, английских и западногерманских фирм, а между станками было столько свободного пространства, что при желании можно было бы устраивать здесь танцевальные вечера.

Каждый из «королей» использовал свободную площадь по собственному усмотрению. Один разводил аквариумных рыбок. Другой держал волнистых попугайчиков, которые порхали в просторной вольере и без устали щебетали под шум станков. Когда станки выключались, смолкали и попугайчики. Третий «король» ухаживал за лимонными деревцами, которые росли в двух больших кадках. На деревцах густо висели, поблескивая шершавой глянцевитой кожицей, и еще незрелые темно-зеленые, и уже поспевающие золотистые плоды. Только у четвертого, их бригадира, не было никакого хобби, на его свободной территории стоял доминошный стол, за которым все четверо в обеденный перерыв забивали «козла».

Зарплата у «королей» была соответствующая, очень высокая по тем временам — что-то около четырехсот рублей в месяц (рядовой шлифовщик получал не более полутора сотен).

И вот как-то разговорились мы с одним из «королей» о том о сем. Он не отрывался от работы, снимал со станка одну за другой зеркально сверкающие детали. В какой-то момент я спохватился: «Наверное, отвлекаю вас от работы?» — «Да нет, нисколько», — сказал он. «Но у вас ведь наверняка поминутно все рассчитано». Он как-то странно усмехнулся, круто повернулся к станку, закрепил новую заготовку и попросил меня засечь время. Через четыре минуты тридцать одну секунду снял отшлифованную деталь со словами: «Почти как положено по норме». И, закрепив новую заготовку, попросил еще раз засечь время. Абразивный круг запел на запредельно высокой ноте, почти не воспринимаемой ухом. И вдруг искры погасли, круг замер неподвижно, и стало совсем тихо.

― Что случилось? ― спросил я.

― А ― все, ― проведя по лбу тыльной стороной ладони, «король» глазами показал на мою левую кисть с часами: ― Сколько там?

Я глянул на часы и тут же, обалдело, на «короля».

Секунды три ушло на обмен репликами. Если их вычесть, то получалось, что эту деталь он отшлифовал за двадцать девять секунд. В девять с лишним раз быстрее, чем положено по утвержденной норме!

— Вот так я мог бы работать, — сказал «король», победно поглядев на меня, и, насладившись произведенным впечатлением, добавил уже другим тоном: — Если бы кому-нибудь это было нужно. Мне не нужно, потому что мне тут же в девять с лишним раз повысят норму, и тогда придется во столько же раз больше шлифовать этих деталей, чтобы зарабатывать столько, сколько я сейчас зарабатываю. Да и никому не нужно столько деталей, сколько я мог бы отшлифовать за смену. У нас же плановая экономика…

Попрепиравшись с экономистом, Михайлов опять поехал в поле. Ехал и поглядывал по сторонам.

— Смотрите, какой красивый массив! — то и дело говорил мне. — Хорошо выровнен, правда?

— Глубокая, выровненная с осени зябь? — спрашиваю.

— Обязательно!

Я уже обратил внимание: культура обработки почвы просто отменная, гладь полей, их ухоженность просто радовали глаз. Почти не было незасеянных массивов, где бы не стрекотали трактора — либо со сцепкой борон, либо с катками, либо с культиваторами. За культиваторами и боронами, перелетами и скоком, следовали стайки грачей, деловито выискивавших в разрыхленной земле червячков и личинок.

— А мы сразу за грачами — с сеялками, — посмеивался главный агроном. — Разрыва между культивацией и посевом у нас, можно сказать, совсем нет. Да вон гляньте: на том конце поля уже сеялка маячит!

Немного погодя Владимир Васильевич попросил водителя остановиться. Выскочил из машины, забежал на поле, склонился, снова быстро выпрямился, и я услышал его радостный возглас:

— Овсюг! Пошел наконец-то!

— Много его у вас?

— Хватает. Третий год не можем с ним по-настоящему бороться: вёсны-то какие холодные! Уж больше половины полей засеяли, а он только проклёвывается!

— В «Пионере» на сорных полях сеют в конце мая, — заметил я.

Мой собеседник неожиданно горячо запротестовал:

— Да ну, куда это на конец мая оттягивать!

— Совсем, что ли, не признаете поздних сроков?

Ответ был категоричный:

— Ни в какой степени!

Итак: глубокая, выровненная с осени зябь. Ранние сроки сева. Да это же Оренбургская система земледелия в полном своем объеме! Система, с которой не на жизнь, а на смерть боролся Орищенко. Которую не признает «Пионер». И Терентий Мальцев не признавал ранних сроков сева. И что самое любопытное: «Пионер» и колхоз имени Восьмого марта граничат полями, а их главные агрономы в отношении сроков сева придерживались прямо противоположных точек зрения. Ну, правда, в «Пионере» другая техника, позволяющая засевать большие массивы за один-два дня.

— Дело не в этом, — покачал головой Михайлов. — При желании мы могли бы за сутки засеять одно-два поля и в конце мая. Но когда же это созреет такой поздний хлеб? В середине сентября? И какая у этого хлеба окажется влажность? Мы ни грамма семян не сушим — влажность нашего зерна во время уборки не превышает двадцати пяти, а то и двадцати процентов. — И еще раз: — Мы ни грамма семян не сушим! А сентябрьское зерно сколько раз надо пропускать через сушилку! И что от него в конце концов останется? И какое будет качество у этого зерна? Между прочим, серьезный вопрос: почему урожайность хозяйствам засчитывается по «бункерному весу»? То есть по некондиционному зерну, взятому прямо из-под комбайна, вместе с мусором и избыточной влагой? Почему не в амбарном весе?

— Наверное, потому, что таким образом показатели по сбору зерна оказываются выше.

— И при этом одна пятая воды, если не больше, в итоговых статистических сводках считается хлебом.

— Получается, что так.

— Интересно девки пляшут…

Еще как интересно.

— И, допустим, у нас вышла урожайность по двадцать восемь центнеров при влажности зерна в двадцать процентов, а у дяди Вани — по тридцать центнеров при влажности в сорок процентов. И нате вам: дядя Ваня оказывается в передовиках! Получается, что от такого соцсоревнования только один вред!

Ну что тут можно было возразить?

— Я уж не говорю о том, что зерно, убранное сухим, намного меньше портится при хранении, меньше подвергается всяким перевалкам, перегрузкам, перебрасываниям и чисткам. А сколько лишнего труда, сколько топлива и электроэнергии расходуется на дополнительную сушку и перевалки. Но главное — качество зерна. Из зерна, которое трижды или четырежды просушивается, мука уже никуда не годится, из нее ничего не испечешь: клейковины — ноль! Когда этим зерном скот кормят, то думают, что белковую пищу ему дают, а привесов нет, и молока мало надаивается. Нет белка в этом зерне!..

Рассуждения Владимира Васильевича были просты и ясны, как сама истина. Я только молча кивал.

16 мая в колхозе имени Восьмого марта заканчивали сеять ячмень. Горох уже был посеян. Из зерновых остались овес да пшеница.

Стало еще холодней. Ледяной северный ветер заставил сеяльщиков понадевать с утра зимние шапки. К середине дня чуть потеплело, ветер было переменился, задул с юго-запада, и небо стало понемногу очищаться от облаков — там заголубело, тут… К вечеру небо сплошь стало мраморным, ветер опять задул с севера да все сильнее, сильнее, обжигая холодом лицо и руки. В девятом часу мы с Михайловым отправились по домам.

К десяти часам ветер достиг ураганной силы. За окном хлопало, выло, трещало. Потом пошел густой снег. Он валил всю ночь. Но еще ничто не предвещало истинных размеров бедствия. На рассвете всюду погас свет. А утром на талицкой почте прикнопили бумажку со словами: «СВЯЗИ НЕТ!»

Света нет, связи нет, сева нет. Какой сев, если сапоги утопают в снегу по кромки голенищ!

…26 мая, зайдя с утра в гараж, я увидел там сеяльщика Николая Яковлева.

— Сегодня подымем флаг! — торжественно провозгласил он. — Вчера девяносто гектаров засеяли, до часу ночи в поле были. Осталось всего двадцать гектаров, так что сегодня закончим.

Вот так: неожиданные обстоятельства не позволили Михайлову отсеяться в ранние сроки. Значит, и уборочная будет отброшена на сентябрь?

1981 г., лето

Только отсеялись — пришло время заготавливать корма. И тут наш флагман опять всех удивил: за какие-нибудь две недели «Пионер уже выполнил годовой план по сену. А в последующие три недели — еще один. Хотя и многие другие хозяйства, включая колхоз имени Восьмого марта, тоже не ударили лицом в грязь: тоже в достатке заготовили сена.

Но еще не кончился сенокос, а обветренные, коричневые от загара лица хлеборобов уже начали озабоченно хмуриться: мало, совсем мало было дождей! В одном месте ливанет как из ведра, в другом едва покапает. Да и ливни — только шуму много, а влаги — чуть-чуть. И вот уже слышишь: там поджало хлеба, в другом месте поджало…

1981 г., осень

Необычно рано для здешних мест поспели в тот год зерновые. Уже 5 августа на полях «Пионера» начали напрямую косить горох и ячмень.

— Богом данный нам год! — сказал мне Геннадий Михайлович Скобликов.

Надо оговориться: конечно же, тем, у кого сильно прижало засухой хлеба, радоваться не приходилось. Но «Пионер» и нынче с урожаем.

— Двадцать второго августа уберем зерновые, а к пятнадцатому сентября вспашем зябь, — пообещал Скобликов.

В том году из-за майского снегопада многие хозяйства завершили сев поздно, но этот вынужденный эксперимент не внес ясности. У Михайлова ранние посевы все же показали себя лучше поздних. Даже позднеспелый сорт ячменя «Луч» нынче поспел в августе. Однако же в «Пионере» главным образом поздние посевы дали отличные результаты.

Вот и пойми тут… А впрочем, все ясно как день: в каждом хозяйстве специалисты должны сами решать такие вопросы.

Из машины по рации Александр Федорович спрашивает управляющего Болиевского, что у него на «двадцати трех гектарах».

В ответ — сплошное ликование:

— Восемьдесят четыре тонны!

Александр Федорович довольно усмехается:

— Ну, хорошо…

По 37 центнеров с гектара при влажности 22 процента — можно быть вполне довольным.

Выходим из машины. Лежит в валках «Красноуфимский-95». Рядом еще одно поле. Тот же ячмень, но еще не скошен. Оба — поздних сроков.

— Эти два массива у нас были самые заовсюженные, — заметил Александр Федорович.

Пытаюсь высмотреть кулижку овсюга, не блеснет ли где-нибудь на солнце. Нет, не видно даже отдельных метелок. У Александра Федоровича глаз наметанный — нашел:

— Есть, но мало. Практически чистое поле.

Подошел управляющий Слезко, сказал свое слово:

— Хоть сухой год, хоть дождливый, а поздний посев в наших условиях все же предпочтительнее!

Немного помолчав, Александр Федорович пояснил мне:

— Поздний посев оправдывает себя, когда он проводится в последней пятидневке мая, потому что тогда зерновые во время кущения попадают под дожди. В наших местах — почти всегда.

— Но в какой-то год может и не случиться благодатного дождя? — спросил я у Матюнина.

— Риск есть, — покивал Александр Федорович. — Поэтому для страховки мы сеем и в ранние сроки, но обязательно на самых чистых полях. Ведь дело не только в том, чтобы выдерживать сроки. При позднем севе необходима особенно тщательная подготовка почвы, надо вовремя и хорошо закрыть влагу. Если к моменту сева в почве не будет нужной влаги, после никакой благодатный дождь не выправит положения.

Эта встреча произошла случайно: Матюнин по моей просьбе подбросил меня до Белой Елани, и как раз в тот момент, когда мы подъезжали к воротам колхозного гаража, навстречу вырулил «УАЗ» Михайлова. Еще минута, и Владимира Васильевича мы только бы и видели. А уж коли два соседа встретились, как не посидеть на завалинке, не поинтересоваться делами друг друга, ведь только по газетным сводкам да по разносам на разных совещаниях и знают агрономы, что делается в других хозяйствах: у каждого свои заботы. Ну, а коли уж встретились…

Они почти ровесники, Михайлову тридцать пять, Матюнин на три года помоложе. Оба пришли в свои хозяйства агрономами в семьдесят третьем году, Михайлов сразу главным, а Матюнин два года работал участковым агрономом.

— Ну, как молотишь? — первым делом, понятно, поинтересовался Матюнин.

Михайлов только махнул рукой:

— Какое молотишь! Позавчера такой дожжина ливанул — уж так помочило, так помочило мне валки. Почти нисколько не убрали! Такой дожжина был…

— А у нас сухо.

— Вот и возьми — соседи!

— Ну, так ты сколько все же?

— Говорю: почти ничего! Двадцать га ячменя да тридцать гороха. Да еще овса семнадцать.

— А рожь была у тебя?

— Слезы: пятьдесят три га всего. Скошено, правда, порядком… Они у меня как на вожжах, комбайнеры, только и ждут сигнала, торопят. Как на вожжах держу их…

— Вчера из-за росы мы поздно начали, вроде толком и не молотили, а двести восемьдесят гектаров ухнули. Транспорта вот не хватает на элеватор возить.

— Тебе-то не хватает? Побойся Бога!

— Так двадцать пять комбайнов, шутка ли!

— Ужас, а? Двадцать пять только молотят? У нас всего-то одиннадцать.

— Нынче много напрямую косим.

— Нет, у меня почти все раздельно.

— Вчера было шестнадцать самосвалов на отвозке зерна, нынче еще три добавили да четыре трактора.

— Ужас, а? Сколько техники, и — не хватает! Рожь-то у тебя как?

— По тридцать два. По парам — почти по сорок.

— Ну, конечно! А у нас паров-то нет, по двадцать центнеров только и получили. Паров-то у нас нет… Оставил нынче шестьдесят га, а тут бумага пришла — под копирку всем одно и то же: засеять за счет паров шестьдесят гектаров пшеницей. Вот и возьми! Сами себе подножку ставим. Я третью весну с сорняками воюю — ничего не могу с ними поделать: холодно, нисколько не прорастают. А без паров и вовсе зарез. Сами себе подножку ставим…

— Ну, как это без паров! Не представляю…

— А вот так: берут тебя за горло — и как хошь, так и вертись! А вы, значит, уже сдаете зерно государству?

— Подрабатывать его еще надо. Сдавать, так уж сортовым. Подрабатываем, тогда и везем на элеватор. Полплана уже сдали.

— Ну конечно, нынче наше зерно может на семена пойти. В те районы, где неурожай. Я вот тоже решил сдавать зерно так, чтоб уж готовые семена были. Чтоб не ругали тебя потом агрономы, хоть на семенах и не будет написано, из какого хозяйства они прибыли. Сегодня мне мой председатель, Анатолий Романыч: «А как дожж зарядит, что делать будешь?» — Я говорю: «Неподработанное все равно не повезу!..»

Из «пионерской» машины донеслось: «Калитка-три!..» «Калитка-три», ответь шестому!..»

— Что-то уж больно взволнованный голос у моего Вяткина… — улыбнулся Александр Федорович, а переговорив по рации, заторопился к себе: — На четвертом отделении забили все склады зерном, здорово нынче молотят!

А мы с Михайловым отправились в поле. Во второй бригаде валки ячменя уже совсем подсохли. Августовское солнце палило вовсю, такой жары, пожалуй, и в июле не было.

Через неделю с небольшим «Уральский рабочий» вышел с крупной, во всю первую полосу, шапкой: «Впервые на Среднем Урале! Колхоз имени Калинина Пышминского района и племзавод «Пионер» Талицкого района завершили уборку зерновых за двенадцать дней!»

В областной прессе ничего не сообщалось об успехах земледельцев колхоза имени Восьмого марта. А между тем колхоз этот закончил уборку всего на день позднее «Пионера». Почти все зерно, сданное этими хозяйствами государству, было принято сортовым.

И моя совесть была спокойна оттого, что я не обманул обкомовскую даму, с подачи которой стал в Талицком районе как бы своим человеком. Хоть и не написал о «пионерском» Дворце культуры, зато, положа руку на сердце, могу сказать, что мои очерки о людях «Пионера» и колхоза имени Восьмого марта были, что называется, насквозь положительными. И не могло быть иначе, ибо я встретил там людей, которые душой болели за свое дело, — как простые труженики, так и руководители этих хозяйств. День за днем общаясь с этими людьми, наблюдая за их слаженной, хорошо организованной работой в самые напряженные дни уборочной, я думал о том, что напрасно, по крайней мере, во многом напрасно хлеборобы сетуют на капризный уральский климат. При должной организации труда, наверное, в любой год можно было бы не «спасать урожай», а убирать его вовремя и без потерь. Ну ладно, пускай с минимальными потерями, но все же вовремя!

С «Пионером» все ясно — у него «богатый дядюшка главк». Но ведь колхоз-то Восьмого марта, несравнимо более бедный по технической вооруженности, из года в год буквально наступает ему на пятки и даже в 1978 году, вырастив рекордный урожай, сумел убрать его весь и почти без потерь.

Весной следующего, 1982 года земля поспела необычно рано, в конце апреля. Дружно приступили хозяйства к посевной и только взяли разгон, как в начале мая ударили сильные заморозки. Днем жара, ночью минусовая температура. Дня на три отпустило, а далее и вовсе холода начались. К утру трава белела от инея, а однажды так приморозило, что листья на деревьях скукожились и отвердели, капустная рассада вся погибла, повыбило помидоры в теплицах. В самом конце мая еще на пару дней отпустило, и снова похолодало. За весь месяц не выпало ни единого дождя, и там, где плохо закрыли влагу, запасы ее в почве к концу мая приблизились к нулевой отметке. Лето, как и в предыдущем году, выдалось жаркое, сухое, а к моменту созревания хлебов пошли затяжные дожди. Однако с конца августа опять установилась солнечная погода с теплыми, даже жаркими днями, словно бы вновь вернулось лето.

«Пионер» закончил уборку 6 сентября, а колхоз имени Восьмого марта даже на сутки раньше. По урожайности зерновых колхоз повторил свой рекорд 1978 года, когда зерновые по всей области удались как никогда, а во многих хозяйствах Талицкого района первые намолоты были вообще на удивление — по 50 и по 60 центнеров с гектара. Однако многие хозяйства области тогда, в 78-м году, только успели приступить к уборке, как пошли дожди, а в первых числах октября выпал глубокий снег, под которым оказался почти весь урожай того года. И до первых чисел ноября хлеборобы спасали то, что можно было спасти: вручную, вилами вытягивали из-под снега тучные, заледеневшие валки, по которым, увязая в снежно-земляном месиве, буксируемые тракторами, ползли комбайны. Уж сколько там намолачивали зерна, какого качества и какой стоимостью оно оборачивалось… А сколько хлеба вообще никак не сумели обмолотить и весной сжигали валки, освобождая поля для нового урожая посева.

Председатель алапаевского колхоза «Голубковского» весной следующего, 79-го года признался мне в «тяжком проступке»: по его указанию колхозники часть погребенных под снегом хлебных валков засилосовали, в полной мере обеспечив свое животноводство прекрасными белковыми кормами. Почему бы так и другим не сделать? А запрещено было силосовать даже обреченные на гибель валки. Вместо этого надо было сделать все возможное для спасения урожая и сдать государству все спасенное зерно, сколько бы и какой ценой его ни спасли. Поэтому упомянутый председатель колхоза просил меня ни в коем случае не писать об этой его инициативе. А то начальство нехорошо о нем могло подумать. Такой уж был порядок.

Но после увиденного в Талицком районе мне думалось, что такое, как в 1978 году, больше уже никогда не повторится. Перебирая в памяти и по записным книжкам пять осеней, включая и ту трагическую, я убедился в том, что в каждой из них были солнечные, теплые и даже жаркие окна суммарной продолжительностью вполне достаточной, чтобы при хорошо организованной работе всех звеньев уборочного конвейера можно было без потерь убрать весь урожай. И зерна сколь положено сдать государству, и в достатке запастись кормами для своего животноводства. Да, и в том трагическом 1978 году были в августе и сентябре теплые сухие дни, в общей сложности не меньше двух недель. Почему же дотянули до октября?

Так все же не грешим ли мы лишку на наш среднеуральский климат? Не торопимся ли списывать на него наши собственные грехи, нашу бесхозяйственность и равнодушие?

В 1981 году поистине случилось чудо. Природа словно пошла навстречу чаяниям уральских хлеборобов, подкинула им сухой, жаркий август: на Урал, как сообщали синоптики, поступал хорошо прогретый воздух Крымских степей и Прикаспийских пустынь. Нате вам южный климат, пользуйтесь на здоровье, только, будьте добры, покажите, на что способны. И что же? Как уже сказано, всего три (?!) хозяйства в Свердловской области завершили уборку за 12 дней, а большинству понадобился целый месяц.

Приведу несколько выдержек из «Уральского рабочего» за тот 81-й год.

13 августа: «Медлительность в страде обусловлена недостатком кадров. Промышленные предприятия городов области пока еще не направили в село и четверти механизаторов».

15 августа: «В хозяйствах области по различным причинам простаивает большое количество жаток и комбайнов».

В среднем по области выработка на жатку составляла 4,8 га при норме 10–12. Но только в трех районах области механизаторы приближались к этой цифре.

18 августа: «Ежесуточно в области убирается до 26 тысяч гектаров зерновых, а для того, чтобы завершить уборку к 1 сентября, необходимо обмолачивать ежедневно до 50 тысяч гектаров».

В чем дело? Почему даже в «Богом данные дни» техника наших совхозов и колхозов работает вполовину своей мощности?

Объяснение давалось такое: когда шли дожди, многие хозяйства пытались вести уборку, подвергая технику неимоверным нагрузкам, и она, естественно, ломалась, ну и, понятно, к моменту наступления благодатной погоды, когда комбайнам и жаткам только бы развернуться, много техники оказывалось в ремонте.

Так ли было на самом деле? Ответ на этот вопрос (и на многие другие) в следующей главе. Должен особо оговориться, что я не собираюсь искать виноватых. Хотя бы за давностью времени (иных уж нет, а те, кто вживе, уж не сидят при должностях). Моя цель — разобраться в том, почему, в силу каких объективных закономерностей и причин в последние годы советской власти мы получали по талонам зеленую (или синюю? Уж забыл) колбасу, по 400 граммов на человека в месяц.

В 1983 году я вознамерился забуриться в Талицкий район, что называется, капитально.

До сих пор я общался в основном с руководителями хозяйств: директорами совхозов, председателями колхозов и «главными» — агрономами, зоотехниками и инженерами. Ну и, понятно, с руководителями района тоже. Но в 1983 году мы договорились с председателем колхоза имени XXII партсъезда Анатолием Михайловичем Крестьянниковым, что проведу у него в колхозе, в комбайновом отряде, всю уборочную, от начала и до конца.

8. Куда уходят хлеба

К четырем вечера 11 августа 1983 года специалисты и бригадиры собрались на планерку. Председатель колхоза первым делом напомнил своему штабу: чтобы выполнить обязательство — убрать зерновые к 25 августа, — необходимо ежедневно обмолачивать их на шести и восьми десятых процента площадей.

Я прикинул: 6,8 процента — это 109 гектаров. В колхозе 12 комбайнов: два — на скашивании и десять на обмолоте. Каждому комбайну делать каждый день норму — и порядок. Ну, правда, может пойти дождь. Какой-нибудь комбайн или даже два могут поломаться и временно выйти из строя. Однако погода стояла отличная, а комбайны в колхозе новейших марок: «Колосы», «Нивы», СКД-6 и только один СКД-5, половина не проработала и трех лет, а есть и первогодки. О чем говорить! От каждого комбайнера требовалось в течение полумесяца выполнять дневную норму за 14 часов, то есть за две рабочие семичасовые смены. Всего лишь полмесяца, с 10 по 25 августа, плотно поработать — и порядок!

Однако в первый день, 10 августа, комбайнеры дневных норм не выполнили и, судя по разговору на планерке (я на ней присутствовал), и на второй день тоже дела в поле шли не лучше: до обеда многие комбайнеры набрали не более двух бункеров, а кто и по одному. Не успели начать уборку, а уже три комбайна остановились. Я этого не знал: во время нашей короткой ознакомительной беседы председатель колхоза не посчитал нужным сообщить мне столь огорчительные подробности. Впрочем, о поломке третьего комбайна он и сам узнал лишь за несколько минут до планерки.

Оказывается, один из лучших комбайнеров, Александр Гайнов, еще с третьего августа (?!) куковал на ремонте. Сломался вал барабана. Толстый стальной вал переломился, как спичка, таково было качество тогдашней нашей сельскохозяйственной техники! Но это бы еще полбеды.

— И что, вторую неделю этот вал меняют? — спросил я у сидевшего рядом со мной бригадира.

— Заменить недолго, — пожал он плечами. — Было бы чем: в «Сельхозтехнике» запасных таких валов нет. Ищут вторую неделю.

— А комбайн стоит?

— Куда ж ему деваться.

— И комбайн еще не старый?

— Новехонький! СКД-6, один сезон только и отработал.

А «Ниву» и вовсе только в этом году купили. Этим утром, 11 августа, первый раз вышла в поле. Три часа помолола — заклинило двигатель. Причина пока неясна. О поломке сообщили в районное отделение «Сельхозтехники», оттуда должен приехать специалист, составить заключение. Но какова бы ни была причина поломки, с неделю комбайн не сможет выйти в поле.

Зазвонил телефон. Анатолий Михайлович поглядел на него задумчиво: стоит ли прерывать планерку. Все же снял трубку и получил указания из «Сельхозтехники» относительно «Нивы»:

— Пятнадцать дней к этому неисправному комбайну мы не должны даже прикасаться, пока не подъедет представитель завода-изготовителя. Иначе пропадет гарантия. Пятнадцать дней, во как! — Крестьянников воздел над столом руки и выразительно потряс ими. — Мы за эти пятнадцать дней весь хлеб хотим убрать, а они: «Не прикасайтесь!»

Но это еще не всё: за час до планерки остановился комбайн Латышева. Полетели удлинитель и клавиша соломотряса. И та же история: в здешней «Сельхозтехнике» запасных не оказалось — надо искать где-то на стороне.

Итак, в ближайшие дни на обмолоте могли работать только семь комбайнов из десяти. Хорошенькое начало!

Серая председательская «Волга» мчалась по Старому Сибирскому тракту, который на этом отрезке уже более ста лет служил людям, не требуя ремонта, так добротно сделан. Колхозные поля подходили к нему вплотную.

— Вот этот ячмень завтра начнем валить, — Анатолий Михалыч попросил шофера остановиться. — Хорош, правда? Центнеров по сорок всяко должны взять. Весь на семена оставим!

Ничего не скажешь, ячмень добрый — густой и с крупным колосом. Правда, полег, но после обрушившихся на область ливней редко где не придавило хлеба. На этом-то поле еще ничего, а там, где ливни сопровождались градом, зерновые примяло так, будто стада слонов прошлись по полям. За ячменем плотной зеленой стеной поднялась кукуруза. Уже метелки выбросила, даже кое-где и початки белели.

— Мы по плану обязаны были посеять ее четыреста га, а посеяли двести пятьдесят, зато удобрений побольше внесли, — признался Анатолий Михалыч в преступном самовольстве. — И не прогадали: кукурузы нам вот так хватит! Зато на оставшихся гектарах посеяли горох с овсом — будет отличный белковый корм!..

В тот ясный, солнечный денек ничто не предвещало большой беды.

…На краю поля, у самой дороги, остановился еще один комбайн. «Колос» под номером двенадцатым. Трубка маслопровода лопнула.

— Сейчас заменим, у меня есть запасная, — сказал комбайнер.

Лет тридцати пяти, смуглолицый, подтянутый, неторопливый в движениях. Познакомились: Владимир Семенович Шабалин. Пока привинчивал новую трубку, поведал мне о том, что, в сущности, работает не на своем комбайне. У него был под номером тринадцатым.

— Три года робил на нем — не знал, что такое поломки. Утром пришел, смазал и до вечера молотишь без остановок, разве что на обед. Но в прошлом году захворал, и мой Тринадцатый отдали другому, а нынче вот этот мне достался. Поновей моего, но двигатель после капитального ремонта пришел из «Сельхозтехники» некомплектным. Пришлось побегать, пока достал недостающие детали. Ничего, сделал, пока ходит… — И вдруг голос у Шабалина дрогнул, он кивком показал мне на приближавшийся комбайн: — Мой бывший… — и больше не смотрел в ту сторону.

Привезли ужин. Комбайны один за другим стали стягиваться к дороге. Последним подошел СКД-6 с большой, почти сплошь из стекла кабиной. В кабине сидел рыжий краснолицый здоровяк в трикотажной шапочке набекрень и, судя по выразительным гримасам и резким размашистым жестам, кого-то костерил во все корки.

— Ванька Мохнач, — кивнул в его сторону Шабалин и, прислушавшись, определил: — Вроде бы стучит… Ну все, и этот отбегался!

Мохнач заглушил двигатель и, выпрыгнув из кабины, кому-то погрозил огромным кулаком:

— В «Крокодил» напишу, в такую мать!.. Ей-богу, напишу! Придумали конструкцию: моргнуть не успел, как все масло вытекло! Шланг слетел — во как делают!

— Ты на приборы-то не глядел, что ли? — спросил кто-то из комбайнеров.

Мохнач метнул на него свирепый взгляд:

— Язви тебя в душу, я ж на валок глядел! А масла было много, чего за ним все время смотреть! Оно за минуту вытекло — угляди попробуй! Я за заводской брак не ответчик! Кто делал этот говенный комбайн, тот пусть и отвечает!

А вскоре после ужина остановился и «Колос» Петра Захарова, тот самый Тринадцатый. Остановился не из-за поломки: набрал полный бункер, а в поле — ни одной автомашины для отвозки зерна…

На следующий день во время планерки Анатолий Михайлович объявил: прибавка на обмолоте за 11 августа составила всего 2 процента.

Утром 12 августа я отправился в поле вместе с комбайнерами. К половине девятого небо совсем очистилось от облаков, и капли росы на хлебных валках искрились всеми цветами радуги. Но красота эта совсем не радовала глаз: кабы не роса, то уже давно можно было бы молотить.

В отличие от спокойного, обстоятельноо Шабалина Виктор Иванович Стафеев все делал бегом, порывисто, вдохновенно. Его помощник тоже крутился без устали. Помощнику шестнадцать, Стафееву вдвое больше, однако отношения между ними, как между ровесниками: «Витя», «Славка». Слава Викулов перешел в десятый, и это уже вторая его производственная практика. Комбайн он знает досконально, за руль садится всегда с удовольствием. При случае непрочь и подковырнуть с шутливой строгостью своего наставника.

Вот они закончили «профилактику». Стафеев уже чумазый, лоб в испарине. Вытирает руки ветошью. Слава собирает инструмент, складывает его в бортовой шкафчик. И вдруг его острый взгляд останавливается на какой-то точке.

— Вить!

— Чего тебе?

— А если я проверю твою работу и найду слабую гайку? Что тогда?

Стафеев отмахивается:

— Найди.

— А вот! — тычет Слава пальцем.

Стафеев подходит, недоверчиво смотрит. Затем молча берет из шкафчика ключ и затягивает гайку. Смущенно бормочет:

— Смотри-ка, углядел!..

Внешне они совершенно разные. У Стафеева давно небритое, обросшее светлым реденьким волосом лицо с лучистыми голубыми, очень выразительными глазами. На голове — старая кепка с торчащим кверху мятым козырьком. Спецовка тоже старая, вылинявшая и подшитая в нескольких местах, великовата, мешковата, зато удобна, не стесняет движений. Слава — стройный, спортивный, лицом очень похожий на молодого писателя Бунина: такой же тонкий нервный нос, маленькие светлые усики, цепко-внимательный взгляд. Держится с достоинством, может быть, даже излишне самолюбив, однако по первому знаку комбайнера срывается с места и быстро, сноровисто делает то, что требуется.

Первые два дня мы со Славой почти не разговаривали — приглядывались друг к другу.

В половине одиннадцатого Стафеев начал молотить. Я пристроился в кабине рядом, а Слава остался на мостике. Когда дверь кабины закрыта, шум двигателя и грохот молотилки не мешают разговаривать. Я спросил у Стафеева, сколько он может намолотить за полный погожий день.

— Если комбайн хорошо идет, без поломок и на высокой скорости, то и до тридцати бункеров, — сказал он. — А сейчас на первой идем, много ли намолотишь. И урожайность на этом поле не ахти какая, и сорняки в валках еще совсем зеленые. Если на второй скорости молотить, то много зерна потеряем, да и комбайн от перегрузки скорее сломается. Вот погодите, уберем это поле да еще на горохе с овсом маленько помучаемся, а там останутся самые урожайные и чистые поля — увидите, сколько мы со Славкой будем намолачивать!

Около половины двенадцатого оба бункера были полны. Стафеев посигналил фарами, но автомашины нигде не было видно.

— Значит, стоять будем? — спрашиваю.

— Метров двадцать еще пройдем! — приоткрыв дверь, Стафеев велел Славе разровнять зерно в бункерах.

Прошли не двадцать, а, может, и все пятьдесят метров, но больше нельзя. Стоим десять, двадцать минут. Стафеев выходит из себя:

— В такую погоду молотить бы да молотить! Эх… И вчера ведь тоже из-за машин простаивали. Вот пойдут дожди, тогда и машин нашлют черт-те сколько. Почему сразу бы не прислать по потребности? Сколько надо для десяти комбайнов — столько и дайте!

— Так ведь почти половина комбайнов стоит из-за поломок, — говорю.

— Э, тогда бы все иначе было! — машет рукой Стафеев. — Тогда бы не стояли комбайны!

— Как это так?

— А вы думаете, в «Сельхозтехнике» сейчас нет запчастей? Как бы не так! В полном наборе! Только нам не дают их, придерживают пока.

— Что за чепуха! — говорю. — Зачем и кому это надо?

— А затем, что машины из города вовремя не подошли. Всего шесть комбайнов из десяти на ходу, а машин не хватает! А если бы все десять работали да на повышенной скорости! Представляете, что тут творилось бы?

Такое в голове не укладывалось. Кто-то там, наверху, не сумел организовать дело так, чтобы автомашины для отвозки зерна от комбайнов прибыли в колхозы и совхозы своевременно и в нужном количестве, а потому «Сельхозтехника» придерживает запчасти?

— Да вы сами увидите: пойдут дожди, комбайны чаще станут ломаться, но стоять будут куда меньше, чем сейчас! — запальчиво продолжал Стафеев. — Потому что не будет отказа в запчастях. И автомашины будут гоняться за комбайнами, а не наоборот.

— Да это же… это же… — у меня не находилось слов.

Зато Стафеев нашел их:

— Вредительство это чистой воды, вот что!

Несмотря на обуявшее меня возмущение, я не мог согласиться с такой формулировкой: слишком отдавало 37-м годом. Я предложил более мягкое определение: «Умышленное причинение материального и морального вреда колхозу в особо крупных размерах». На том и поладили.

В 11.39 замигал фарами «Колос» Шабалина. Уже два комбайна стоят с полными бункерами.

Стафеев достал из-за сиденья две полиэтиленовые полости, одну протянул Славе. Подложили их под элеваторы, открыли нижние лючки. На каждую полость высыпалось ведра по два зерна: элеваторы опять забило.

— Вот так нынче всю дорогу: забивает и забивает! — в сердцах бросил Стафеев. — Это еще ладно, машины нет, вот хоть почистили… Не пойму, в чем тут дело… Почему его забивает?..

В 11.47 Стафеев наконец разгрузился.

После обеда подошла еще одна машина — Крестьянников распорядился снять ее с кукурузы, — и комбайны работали до самого ужина почти без остановок. Настроение было приподнятое. Особенно довольны были помощники. Тем из них, кто уже хорошо водил комбайн, разрешено было несколько часов посидеть за рулем: комбайнеры решили отдохнуть днем, чтобы подольше поработать в конце дня. Помощники — сплошь школьники-старшеклассники.

В половине восьмого, когда Стафеев добирал четырнадцатый бункер, стоявший на мостике Слава увидел, как завосьмерила звездочка, приводившая вал в движение. Не дожидаясь, когда Стафеев отзовется на его свист, он заглушил двигатель.

Некоторое время Стафеев с задумчивым видом разглядывал скособоченную звездочку и скреб указательным пальцем бородку. Затем полез в камеру копнителя, расшуровал солому, выгреб полову, добрался до шейки вала и увидел, что вал… погнут.

— Славка, давай большой лом! — и попытался прокрутить звездочку ломом, однако ничего не вышло.

Подошла машина аварийно-технической службы со сварочным аппаратом, подошли бригадир и два комбайнера. Общими усилиями сняли звездочку и вытащили вал из подшипников. Подумали и решили, что вал надо заменить. Сварщик Миша Харлов вызвал по рации «Сельхозтехнику»:

— «Клумба!..» «Клумба!..» Нужен вал половонабивателя!

— Нет на складе таких валов, присылайте старый на реставрацию! — последовал ответ диспетчера.

— Это два дня, не меньше, — покачал головой бригадир. — Да и долго ли протянет отреставрированный-то…

— Какие два дня! — возразил комбайнер Султаншин. — Завтра суббота, в «Сельхозтехнике» выходной день, в воскресенье тоже…

Стафеев со Славой сели на комбайн и поехали на центральную усадьбу, в Горбуново.

Пятый. Уже пятый комбайн вышел из строя в самом начале уборочной. Надо же: стафеевский!

13 августа Стафеев разбудил меня в полшестого утра, постучав в окно. Было еще темно, рассвет едва брезжил. Когда я вышел на крыльцо, он извлек из необъятного кармана спецовки пяток огурчиков:

— Вечером с грядки снял, — и заторопился бежать: — Сейчас к мастерской Миша Харлов подойдет — будем вал править. А вы к восьми туда подходите — поедем молотить.

— Как — молотить?! Бригадир же сказал: два дня на ремонт надо!

— Знаете, бывают положения, когда двухдневная работа делается за час-полтора, — и уже на ходу, живо оглянувшись, спросил: — Вы мои георгины видели?

Я сделал крюк, чтобы взглянуть на его цветник. А когда пришел в мастерскую, где-то в полдевятого, Стафеев уже запустил двигатель, и вал закрутился. Вроде бы все хорошо. Стафеев заглушил двигатель, и они с Мишей и Славой долго придирчиво осматривали и щупали вал. Снова запустили двигатель и снова смотрели, как вращается сидящая на нем звездочка. Наконец, обернувшись ко мне, смеясь одними глазами, Стафеев показал большой палец.

Ближе к вечеру он оставил комбайн на попечении Славы, а сам решил съездить в «Пионер», к знатному комбайнеру Анатолию Ивановичу Попову, — посоветоваться насчет зерновых элеваторов. Два с лишним часа Слава самостоятельно управлял «Колосом». Как потом отметит его наставник, отлично управлял.

Рядом работали «старички»: Шабалин, Султаншин… То один поймает «хомяка», то другой. Это когда хлебная масса забивала барабан молотилки. В таком случае приходилось останавливать комбайн, чтобы вытеребить из барабана туго намотавшуюся на него солому, — иной раз на это уходило полчаса, а иногда и больше. Занятие не из приятных: барабан находится внутри комбайна, и солому надо выдирать руками через смотровой лючок, а затем при помощи все того же лома провертывать барабан. До возвращения Стафеева Слава обошелся без единого «хомяка». Такая «чистая» работа давалась нелегко, я сидел рядом в кабине и видел, в каком напряжении Слава все это время находился. Однако уступил водительское кресло вернувшемуся наставнику с большой неохотой, и когда Стафеев допустил промашку, заполучив «хомяка», с веселым злорадством принялся его отчитывать:

— Ну, ты и молодец! Как доверил тебе комбайн, так опять и простои начались. Да «хомячина»-то какой жирный, это ж суметь надо! Позоришь, Витя, агрегат!.. Нам ведь первое место хотели присудить, а теперь — всё!..

Вымпелы по итогам первой пятидневки вручали накануне: первое и третье места достались «старичкам» Шабалину и Султаншину, а второе — новичку Паше Кыштымову, работавшему комбайнером первый год после десятилетки. Какой-то нескладный, очень высокий и худой белобрысый парень, серьезный и старательный, но феноменально неразговорчивый. Подойдешь к нему, спросишь, сколько бункеров намолотил, — глянет этак сумрачно из-под белесых бровей, рявкнет:

— Девять! — и тут же повернется спиной.

Помощником у него тоже недавний выпускник Толя Сбродов.

— Паша, конечно, неплохо работает, — сказал мне Стафеев. — Но вот в прошлом году был у нас в отряде парень, Вадик Рыбаков, так он всех нас, «старичков», за пояс заткнул…

О Рыбакове я уже слышал: легендарная личность. Сразу после десятилетки, как и Кыштымов, попросился на комбайн и по итогам прошлогодней уборки занял первое место по колхозу. Жаль, что не довелось его увидеть: когда я приехал в колхоз, Рыбаков уже служил в армии.

Вечером выдался сухорос: валки до полуночи оставались совершенно сухими, и комбайны продолжали работать.

Когда мы со Стафеевым в час ночи шли домой, — ночь была на удивление теплая, тихая, а безлунное черное небо густо усыпали крупные яркие звезды, — он неожиданно весело проговорил:

— Теперь знаю, как обуздать зерновой элеватор!

В середине дня на комбайне Латышева — только накануне вышел из ремонта! — сломался механизм регулировки барабана.

Миша Харлов связался по рации с «Сельхозтехникой» и запросил нужную запчасть. Диспетчер скучным голосом ответила, что таковой в наличии не имеется, надо созваниваться со Свердловском.

— Так созвонитесь! У нас комбайн стоит!

— Только после обеда, — был ответ.

По моей подсказке Миша попросил подозвать к рации кого-нибудь из руководителей районной «Сельхозтехники».

— Никого нет, — сердито ответила диспетчер. — Воскресенье же! Не понимаешь, что ли?

И в половине третьего «беспонятный» Миша снова подсел к рации:

— «Клумба!..» Я «Восемьдесят девятый!» Ну, что там Свердловск?

— Молчит у них телефон! — И после паузы: — Говорят, в «Пути к коммунизму» такая деталь имеется, езжайте туда!

Остановилась «Нива» под номером третьим, Зульфата Султаншина. Полетел вариатор жатки. С местной «Сельхозтехникой» комбайнер и связываться не стал, отправился на поиски в окрестные хозяйства.

И еще ЧП: переломился стальной вал подборщика у «Тринадцатого».

А утром смотрю: незнакомый мне комбайнер на СКД-6 молотит в сторонке. Идет и идет, не останавливаясь. Гайнов, сказали мне. Наконец-то заполучил дефицитный вал, который переломился десять дней назад. Десять дней не работал комбайн.

Вот он каков, Гайнов, о котором столько было разговоров: крупная, красивой лепки голова; черные, с проседью, короткие, густые и жесткие волосы, смуглое хмурое лицо, крепкая, коренастая, широкоплечая фигура. К тугим рычагам словно едва притрагивается — совсем не чувствуется усилий мышц. И взгляд, и тело устремлены вперед — так и кажется, что комбайном движет не мотор, а железная воля этого человека. Скорее наверстать, наверстать упущенное время! Он наверстает, догонит почти всех, но тот хлеб, который он мог убрать, если бы не был обречен на долгое вынужденное бездействие, этот хлеб так и останется неубранным, прорастет во время ненастья, превратится в дернину. Сколько это? Мы с главным агрономом прикинули: где-то тонн семьсот-восемьсот. А может, и больше тысячи. Но весь ужас в том, что нужная запчасть, стальной вал, преспокойно лежал себе все эти десять дней совсем недалеко, в поселке Зайково, в своей же области: там, в «резиденции» представителя завода-изготовителя комбайнов СКД-6, находились все имевшиеся в наличии валы. Но только на десятый день поисков Гайнов получил этот вал на руки. И меньше одного дня понадобилось, чтобы поставить вал на место.

Слава Викулов рассказал мне, как в четырнадцать лет погиб его старший брат. Уснул в холодную пору во время ночного дежурства, пригревшись на теплом зерне в нории сушилки. Подъехал самосвал и ссыпал в норию несколько тонн зерна… А недавно и отца не стало.

— Теперь я единственный мужчина в семье.

Слава мечтал после десятилетки поступить в вуз, но теперь с этим придется повременить: все-таки пять лет, как мать одна будет…

— Схожу в армию, а дальше поглядим.

— А до армии, сразу после школы, чем думаешь заняться?

— Скорее всего, на комбайн опять.

— Уже комбайнером?

— Если разрешат. А то скажут: мал еще. Мне ведь только будущей осенью восемнадцать исполнится.

Мал… Рядом со мной за рулем комбайна сидел вполне взрослый человек. Во всяком случае, вполне совершеннолетний.

И тут, словно проверяя мою убежденность в том, что он уже вполне взрослый, Слава с простодушным видом сообщил:

— В полседьмого поеду играть в футбол.

А молотить ему в этот день предстояло долго: Стафеев помогал Султаншину менять вариатор и, похоже, провозятся весь день.

— Тренировка? — спросил я у Славы.

— Нет, — мотнул он головой. — Играть будем. Команда из «Объединения» приедет. Прошлый-то раз мы проиграли, так что сегодня будем брать реванш.

— Не тяжело будет играть после работы?

Он взглянул на меня с удивлением:

— А я не устаю!

Захотелось посмотреть, как Слава будет играть. У меня были в Горбуново еще какие-то дела, и я уехал туда немного раньше.

…В семь часов обе команды вышли на футбольное поле, но Славы среди игроков я не увидел. Вот уже и мяч подан, а Славы нет…

Я сел на попутную машину и вернулся к комбайнам. Стафеев все еще помогал Султаншину. На вопрос, где Слава, Стафеев мотнул головой в сторону убегавших к лесу копен. Копны стояли плотными ровными рядами, и комбайны в дальнем конце поля за ними не были видны. Но Стафеев что-то увидел.