Новая династия

ПРЕДИСЛОВИЕ

Данный выпуск, посвященный эпохе первого царя из дома Романовых, не богат крупными или драматическими событиями. То была эпоха сравнительного затишья, наступившего после разрушительных бурь Смутного времени, эпоха постепенного восстановления и укрепления государственного и общественного порядка вместе с дальнейшим развитием московской централизации. Собственно, одно только событие нарушает ее относительное однообразие и бесцветность — это смоленская эпопея, любопытная в политическом и культурном отношении и важная по своим последствиям. Поэтому мы отводим ей в книге видное место, причем даем несколько иное освещение, на основании новоизданных материалов и детального изучения фактов. Самая эта польская война, несмотря на свой неудачный исход, имела для Михаила Феодоровича благоприятное значение: после нее прекратились притязания его соперника Владислава, и с внешней стороны Поляновский договор окончательно утвердил династию Романовых на московском престоле. По отношению к Западной России настоящий выпуск дает обзор главных исторических явлений первой половины XVII века; причем, основывая историю малороссийского казачества главным образом на документальных свидетельствах, автор, как и в предыдущей эпохе, приходит отчасти к иным выводам, сравнительно с господствовавшими доселе.

Что касается обзора внутренних отношений, общественных, культурных и бытовых, его изложение за XVII столетие предполагается в конце московско-царского периода, т. е. перед Петровскою реформою, — если только в мои годы можно вообще предъявлять планы своих будущих работ.

Следящие за моим трудом, вероятно, уже заметили, что почти с каждым его выпуском расширяются объем и значение примечаний. Многое, что не нашло себе места в тексте, что служит для него объяснением или дает к нему подробности (например, биографические), отнесено в примечания. Таким образом, кроме обычного обзора источников и пособий или литературы предмета, примечания нередко являются дополнением к тексту, а иногда заключают в себе некоторые изыскания или детальное рассмотрение какого-либо вопроса. Иногда замечание или вывод, почему-либо упущенный в тексте, приводится в соответствующем примечании. (На-прим., о восстановлении царского самодержавия курсив в 19 примеч.). В другой раз сочинение, которым автор не успел воспользоваться в тексте, обсуждается в примечании (напр. польская книга Яблоновского об Украине в 26 примеч.).

Медленно подвигается вперед общая русская история в моей обработке: в течение слишком 20 лет издано мною не более 4 томов (если не считать тома предварительных «Разысканий»), и она доведена только до эпохи Алексея Михайловича. Помимо субъективных причин, тут действуют и разные другие условия, не зависимые от автора. Главным из них является все более и более усложняющаяся задача русского историка, и не столько со стороны предъявляемых к нему научных требований, сколько со стороны быстро и обильно накопляющегося материала, по преимуществу сырого. Я уже имел случай печатно высказать свое мнение, что обработка общей русской истории, хотя бы в данных приблизительно размерах, начинает уже превышать единичные силы и средства и что дальнейшим ее фазисом, по всей вероятности, представится обработка коллективная.

Заговорив о своем труде, не пройду молчанием и того обстоятельства, что он доселе не только находил мало сочувствия в большинстве органов периодической печати, но и встречал с их стороны или полное равнодушие, т. е. игнорирование, или прямую неприязнь. Помимо недостатков самого труда, помимо жаркой полемики, возбужденной моими «Разысканиями», несомненно существуют и другие причины сей неприязни, — причины, коренящиеся в современных общественных течениях, в политическом и национальном антагонизме. До чего доходит этот антагонизм, обостренный личными мотивами и не разбирающий средств, показывает следующий факт: некоторые органы печати принялись трактовать мою «Историю России» не как работу самостоятельную, а как бы простую компиляцию, составленную по Карамзину и Соловьеву[1].

Если судить по предыдущим опытам, то и настоящему выпуску едва ли посчастливится вызвать серьезную историческую критику; зато все мелкие его недочеты и недосмотры, даже и корректурные, по всей вероятности, найдут себе усердных искателей, и даже среди профессоров русской истории, так что с этой последней стороны могу считать себя обеспеченным.

При помянутых равнодушии и неприязни периодической печати (которая в наше время создает книгам контингент читателей), я уже и не рассчитываю на массу публики, а имею в виду небольшой круг нелицемерных любителей русской историографии и людей, желающих пополнить свои Научно-исторические сведения.

Эти замечания автор считает нелишними, собственно, для будущего, более беспристрастного поколения, дабы оно знало, при каких обстоятельствах и при каких общественных течениях приходилось ему трудиться и что могло или поддержать, или ослабить ту степень одушевления, без которой подобный труд почти немыслим. Прибавлю только одно: источником необходимого одушевления автору служила горячая преданность русскому народу и его истории — преданность, способная противостоять и более неблагоприятным условиям.

VII УМИРОТВОРЕНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА

Заруцкий в Астрахани. — Восстание против него астраханцев и терских казаков. — Бегство на Яик и выдача его с Мариною. — Очищение государства от воровских казачьих шаек. — Лисовчики. — Великий Новгород и война со Швецией. — Неудача Густава Адольфа под Псковом. — Английское посредничество. — Столбовский договор. — Первая война Михаила с литво-поляками. — Вопрос об освобождении Филарета. — Попытка взять обратно Смоленск. — Поход на Москву королевича Владислава и Сагайдачного. — Неудачный приступ к столице. — Мирные переговоры. — Де-улинское перемирие. — Возвращение Филарета. — Денежные сборы в казну. — Пятая деньга. — Местничество. — Земская дума. — Стеснение самодержавия боярством. — Влияние великой старицы Марфы. — Неудачная царская невеста Хлопова. — Исправление богослужебных книг и архимандрит Дионисий.

Главное условие, обострившее смуту — безгосударное время и междуцарствие, — окончилось вместе с избранием Михаила Феодоровича, но впереди московскому правительству предстояло много труда, чтобы успокоить, умиротворить государство, очистить его от хищных казацких и литовских шаек, освободить от притязаний разных претендентов на его престол и хотя приблизительно восстановить его нарушенные пределы.

Начали с Заруцкого.

Еще до своего прибытия в Москву молодой государь потребовал от бояр посылки войска против Заруцкого, который со своими казацкими шайками держался на Рязанской и Тульской украйне. Кроме причиняемых его шайками грабежей и разорений, он казался опасным в особенности потому, что вместе с Мариной и ее маленьким сыном (якобы рожденным от Димитрия) представлял остаток самозванщины, все еще способной волновать глухие края своими мнимыми правами на московский престол. Против него отправили из Москвы князя Ивана Никитича Одоевского Меньшого, к которому на пути должны были присоединиться воеводы из разных городов. Московское войско настигло Заруцкого под Воронежем и здесь билось с ним целых два дня. Победа, о которой доносил Одоевский, по-видимому, не была решительная. Заруцкий после того ушел в степи и направился к Астрахани, которая в течение Смутного времени, в противоположность Казани, отличалась мятежным духом и пристрастием к самозванцам; чему подавал пример и сам воевода астраханский, князь Иван Дмитриевич Хворостинин. Принятый астраханцами, Заруцкий посредством убийства отделался от Хворостинина и начал самовластно распоряжаться в том краю, отчасти именем мнимого царевича Ивана Дмитриевича, а иногда выдавая самого себя за спасшегося от смерти Димитрия Ивановича. Зимою 1613 года он усердно начал готовиться к весеннему походу на стругах под Самару, Казань и другие волжские города, для чего пересылался с казаками донскими, волжскими, яицкими и терскими и звал их к себе на помощь, обольщая надеждою на богатую добычу и обещаниями всяких вольностей. Его обещания производили волнения и раздоры среди казачества, а терское войско открыто приняло его сторону. Ногайские татары с своим князем Иштереком изъявили готовность вместе с Заруцким воевать Московское государство. Он отправил гонца и к персидскому шаху Аббасу с тою же просьбою о помощи, за которую обещал отдать ему самую Астрахань.

Великая опасность, грозившая от мятежного казачества с юго-востока, вызвала в столице усиленные меры для борьбы с Заруцким. Из Москвы посылались многие грамоты, от царя, от духовенства, бояр и Великой Земской думы с увещаниями казачеству, чтобы оно оставалось верным новоизбранному царю и не соединялось с Ивашкою Заруцким; причем те же грамоты рассказывали о его вероломных, изменнических действиях во время московского разорения. Увещания эти подкреплялись посылкою на Дон и на Волгу царских подарков деньгами, сукнами, хлебными и военными припасами. Отправленные против него воеводы, князь Ив. Ник. Одоевский и окольничий Семен Васильевич Головин, с дьяком Юдиным, собрав рать в украинных областях, зазимовали в Казани и с своей стороны также посылали увещательные грамоты казакам. Увещания, очевидно, подействовали. Казацкие общины с их атаманами, в свою очередь, начали пересылаться между собою, обсуждать дело в своих кругах. Тут скоро обнаружилось, что старые казаки более наклонны были служить новоизбранному царю Михаилу, а молодые тянули к Заруцкому, ради добычи и разгула. Часть покинула Заруцкого еще на походе его к Астрахани и принесла повинную; царь простил их и отправил под Смоленск. На место них в Астрахань пришло на Вербной неделе более пяти сотен волжских казаков, «хотевших добыть себе зипунов», как они выражались. Но прибытие их вместо помощи ускорило его падение.

Естественно, господство свое Заруцкий поддерживал казнями и пытками недовольных граждан и грабежом их имущества. Обижал также духовенство и кощунствовал: например, взял из одного храма серебряное кадило и велел слить из него себе стремена. Подобно калужскому вору, он окружал себя татарами, которых щедро кормил и поил и с которыми разъезжал по окрестностям. Марина, с своей стороны, держала себя высокомерно, наподобие царицы; помня московскую кровавую заутреню 17 мая, она между прочими мерами предосторожности, запретила благовест к заутрене, под предлогом, что он пугает ее маленького сына. С прибытием помянутого отряда казаков Заруцкий сделался еще более жестоким и самовластным, что наконец вызвало открытое восстание астраханцев; поводом к тому послужил пущенный между ними слух, что в самое Светлое воскресенье должна была произойти резня лучших граждан. Заруцкий с 800 волжских казаков и несколькими сотнями других мятежников заперся в Кремле, а восставшие граждане защищались на посаде; между той и другой стороной начались ожесточенные бои.

Решительный удар делу Заруцкого нанесло отложившееся от него, ближнее к Астрахани, терское казачество.

Воеводою на Тереке был Петр Головин, по-видимому, любимый жителями. Заруцкий вздумал отделаться от него, по примеру Хворостинина, велел взять его и привести в Астрахань. Но терские люди не выдали Головина. А когда между ними также прошел слух, что Заруцкий на Великий день (Светлое воскресенье) собирается нагрянуть в Терский город, чтобы казнить воеводу и непокорных людей, там немедля присягнули на верность царю Михаилу Феодоровичу. После чего Головин отправил под Астрахань 700 человек под начальством стрелецкого головы Василия Хохлова. Прибытие этого отряда дало явный перевес восставшим астраханцам, которым плохо приходилось от пушек, направленных из Кремля. Несколько тысяч народу, по преимуществу жен и детей, спаслись из посада в стан Хохлова. Союзный дотоле Заруцкому Иштерек-бей с ногайскими татарами также отложился от него и принес присягу Михаилу Феодоровичу. В скором времени должны были прибыть и московские воеводы с царским войском. При таких обстоятельствах Заруцкий не стал более медлить и покинул Астрахань в мае 1614 года. Хохлов нагнал его и побил. Тогда Заруцкий с Мариной, ее сыном и оставшеюся у него небольшою шайкой бросился на стругах в Каспийское море.

Когда князь Одоевский на походе к Астрахани узнал об очищении от воров и поражении Заруцкого Хохловым, известие это, очевидно, было ему неприятно, так как подвиги стрелецкого головы отодвигали опоздавшего воеводу на второй план. Одоевский отправил Хохлову приказ не посылать донесения государю о своих успехах, а если уже послал, то вороти посланного с дороги, так как ему, воеводе, надобно «Государю писать о многих государевых делах». Мало того, князь Одоевский и Головин предписали Хохлову выйти к ним с астраханскими и терскими людьми и встретить их верст за тридцать от города, а затем всему освященному собору и всему народу с колокольным звоном и со крестами встречать «новоявленную чудотворную икону Казанскую», находившуюся при царском войске.

Водворясь в Астрахани, Одоевский послал Хохлова в Москву к государю «с сеунчом», т. е. с донесением; а когда узнал, что Заруцкий с Мариною ушли на Яик, то отправил для их поимки двух стрелецких голов Пальчикова и Онучина, с их приказами, придав им отряд наемных немцев и западноруссов. После двухнедельного плавания рекою Яиком, головы нашли беглецов на Медвежьем острове, где они поставили острожек и укрепились. Около них собралось до 600 казаков волжских и яицких. Но Заруцкий уже утратил свою власть над казаками; здесь начальствовал атаман Треня Ус с товарищами. Пальчиков и Онучин окружили острожек и начали добывать его силою. Казаки недолго защищались и вошли в переговоры. Они присягнули на верную службу Михаилу Феодоровичу и выдали Заруцкого с Мариною и ее сыном, да еще какого-то «чернеца Николая»; кроме того, выдали находившихся у них заложниками детей и мурз ногайского князя Иштерека, а также враждебного ему мурзу Джан-Арслана. 6 июля стрелецкие головы привезли пленников в Астрахань. Князь Одоевский немедля послал этих двух голов в Москву к государю «с сеунчом»; а вслед за ними отправил Марину с сыном под сильным конвоем и Заруцкого под особым конвоем в Казань, до государева указу, не смея держать их в Астрахани, по причине «смуты и шатости». Начальники конвоя имели приказ в случае нападения более многочисленного воровского отряда побить своих пленников. Московское правительство было очень обрадовано поимкою опасных врагов, и, конечно, поспешило вытребовать их в столицу. Об участи их имеем только краткое известие: Заруцкого посадили на кол, сына Марины повесили; а сама она умерла, по-видимому, в тюрьме. Так окончила свое бурное, исполненное великих превратностей существование эта женщина, «от которой все зло московскому государству… учинилось», как выразилась увещательная грамота в марте того же 1614 года, посланная от Земской думы волжскому казачьему войску.

С устранением Заруцкого еще не окончились бедствия, производимые воровскими казацкими шайками, которые рассеялись почти по всем областям государства. В особенности они свирепствовали на Верхнем Поволжье, в Пошехонье, Белозерском, Бежецком и других соседних краях. Эти одичалые шайки не ограничивались грабежом беззащитных сел, но и подвергали крестьян, равно мужчин и женщин, всяким мукам, и, между прочим, жгли их огнем до смерти, вероятно вымучивая указания на спрятанное добро; церквей не щадили, обдирали самые иконы и всячески кощунствовали. Врывались они также в плохо огражденные города и монастыри и вконец их разоряли. Но хорошо укрепленные города и большие монастыри давали им отпор; так, например, тщетно приступали они к богатой Кирилловой обители. Между атаманами воровских шаек особою свирепостию отличался прозванный Баловнем. Шайки эти прерывали сообщение между городами, между столицею и ее областями, так что предписанные по указам государевым, денежные и хлебные запасы для жалованья ратным людям нельзя было собирать в областях, а собранные нельзя было доставлять в Москву. Безнаказанность воровских казаков вредно влияла на казаков служилых вообще. Так целый отряд их, посланный со стольником Леонтием Вельяминовым в Новгородскую область на помощь царским воеводам против шведов, самовольно воротился с похода и занялся воровством. Это обстоятельство побудило государя предложить на обсуждение Земского собора или Великой земской думы вопрос: что делать с воровскими казаками? 4 сентября 1614 года Собор приговорил послать из всех чинов разумных людей, которые бы увещевали казаков стоять за святые церкви и православную веру, служить и прямить государю; затем составить списки тем, которые отстанут от воров и покажут свою службу, их награждать денежным жалованьем; а которые не отстанут от воровства, тех казаками не называть (чтобы казачьего имени не бесчестить), а поступать с ними как с ворами, убийцами и разбойниками. Жителям строго запрещалось иметь сношения с воровскими казаками, что-либо им продавать и у них покупать. Для выполнения этого приговора по указу государя отправлены были в Ярославль суздальский архиепископ Герасим, боярин князь Борис Михайлович Лыков и дьяк Богдан Ильин. Сюда же приказано было собраться дворянам и детям боярским, из многих ближних и дальних городов и уездов, а также охочим и даточным людям, чтобы под начальством князя Лыкова «промышлять» над теми атаманами и казаками, которые от воровства не отстанут. Тех дворян и детей боярских, которые не явятся на государеву службу, велено сыскивать, бить батогами, сажать в тюрьму, отписывать от них поместья, а их крестьянам «ни в чем их не слушать». Меры эти, как видно, подействовали. Князь Борис Лыков успел собрать достаточную рать. Он начал с того, что побил в Балахонском уезде только что пришедшую в Московское государство и занимавшуюся грабежом шайку черкас или запорожцев, состоявшую под предводительством полковника Захария Заруцкого. Затем, посылаемые им отряды захватывали и приводили к нему мелкие воровские шайки, которые он присуждал к виселице и другим казням. Тогда воровские атаманы собрались и пошли к Москве, говоря, что хотят бить челом государю. Они остановились табором под Симоновым монастырем. Лыков последовал за ними и стал в Дорогомилове. Так как это казачество не унималось от своего воровства, то государь велел идти на них окольничему Измайлову и князю Лыкову. Воры бросились бежать по Серпуховской дороге. Воеводы последовали за ними; в Малоярославском уезде на реке Луже Лыков разбил их наголову; после чего значительная часть их добила челом и присягнула на верную службу. Лыков привел с собою в Москву более трех тысяч раскаявшихся казаков. Баловня здесь повесили.

Одновременно с Заруцким и казаками Московское государство терпело разорения от литовских, преимущественно запорожских, шаек, которые воевали и украинные, и внутренние его области, благодаря тому, что начатая в Смутное время Сигизмундом III война с Москвою не прекращалась. Одним из предводителей таких шаек, как мы видели, был полковник Захарий Заруцкий, побитый кн. Бор. Мих. Лыковым в Балахонском уезде. Но самым отчаянным и неугомонным хищником в это время явился известный полковник Лисовский. Он взял город Карачев и отсюда делал набеги на соседние места. Против него в июне 1615 г. послан был знаменитый князь Дим. Мих. Пожарский, при котором состояли товарищем воевода Исленьев, а дьяком Заборовский. С ним отпущены московские дворяне и стрельцы; в Калуге велено к нему присоединиться дворянам и детям боярским калужским, мещовским, серпуховским, алексинским, медынским и т. д. Всего набралось около 15 000 ратных людей.

Пожарский из Белева двинулся на Лисовского. Сей последний не стал его ждать, зажег Карачев и пошел к Орлу. Пожарский поспешил за ним; под Орлом они встретились и вступили в бой. Передовые отряды не выдержали и обратились в бегство вместе с Исленьевым; но Пожарский, имея с собою 600 человек, устоял на месте и упорно бился с 2000 лисовчиков; потом он огородился обозом, а вечером воротился к нему Исленьев с беглецами; так что к утру собралась значительная рать. Лисовский отступил; Пожарский стал его преследовать, но не мог нагнать. Конница Лисовского совершала чрезвычайно быстрые переходы, являясь то под Волховом, то под Лихвином, то в Перемышле, который ей удалось сжечь. В постоянной погоне за лисовчиками Пожарский опасно занемог от напряжения сил и был отвезен в Калугу. Заменившие его воеводы действовали уже далеко не так энергично и скоро потеряли неприятеля из виду. В это время Лисовский бросился на север и сначала напал на Ржеву-Володимирову, в которой случайно оказался боярин Федор Ив. Шереметев с небольшим отрядом, назначенным на помощь Пскову против шведов. Лисовчики сожгли посады: но тщетно осаждали самый город; Шереметев целые шесть недель отражал их приступы. На помощь к нему и для промысла над Лисовским послан был кн. Мих. Пет. Барятинский с тою ратью, которою начальствовал кн. Пожарский. Новый воевода двигался «мешкотно», не дошел до Ржевы и дождался, пока Лисовский сам покинул осаду и поспешно двинулся далее. Барятинскому государь велел сделать строгий выговор, назвав его «вором», «жонкою», а не «слугою», бить его по щекам, поставить у виселицы, а потом посадить в тюрьму в ближайшем городе.

Лисовский меж тем бросился на Кашин, потом на Углич; отбитый от того и другого, он уже не нападал на города, а пробрался в Суздальский край, опустошая села и деревни, прошел между Ярославлем и Костромой, между Владимиром и Муромом; отбитый от Мурома, он прошел мимо Касимова, прокрался между Коломной и Переяславлем-Рязанским, потом мимо Тулы и Серпухова на Алексин в Литву. По показанию переметчиков, в это время у него было уже менее тысячи всадников; а именно литовцев (западноруссов) четыреста, запорожцев триста да русских воровских казаков полтораста. Несмотря на сильное утомление его коней, московские воеводы нигде не могли нагнать его, за что государь наложил на них опалу. Наконец под Алексином князьям Куракину и Туренину удалось встретиться с ним и побить небольшую часть его людей; а с остальными Лисовский благополучно ушел в Литву (1615 г.). В то же время и таким же способом отряд малороссийских казаков (отделившихся от разбитого под Москвою гетмана Ходкевича) воевал и разорил северные московские края, Вологодские, Поморские, Тотемские, Устюжские, Волжские, Двинские, до самого Белого моря. По русским известиям, ими начальствовали два полковника, Барышполец и какой-то Сидорко. Нигде местные воеводы не могли преградить им путь. Наконец в Заонежских погостах их удалось побить, а в Олонецком краю истребили окончательно^{26}.

Московское государство таким образом постепенно освободилось от Заруцкого, Лисовского и воровских казачьих шаек; но трудная борьба с внешними врагами, шведами и литво-поляками, продолжалась одновременно. Эти враждебные соседи Руси не только старались удержать в своих руках захваченные ими русские области, но и отстаивали своих претендентов на московский престол и не хотели признать Михаила Феодоровича законно выбранным царем.

В июне 1613 года молодой шведский король Густав Адольф известил новгородцев, что отпустил брата своего Карла Филиппа в Выборг, куда они должны прислать уполномоченных для заключения договора об избрании Филиппа на российский престол. Занятый шведским гарнизоном графа Делагарди Великий Новгород исполнил требование короля: духовные и мирские власти, с митрополитом Исидором и воеводою Ив. Никит. Одоевским Большим, отправили уполномоченными хутынского архимандрита Киприана, дьяка Сергеева, нескольких дворян, одного гостя и одного торгового человека. Но уполномоченные эти оказались в ложном положении: они могли говорить только от лица В. Новгорода; а шведы требовали избрания Филиппа на престол не одной Новгородской земли, а всего Московского государства. Несколько месяцев длились бесплодные переговоры; после чего Карл Филипп из Выборга воротился в Стокгольм. Густав Адольф, очевидно, не считал в своих интересах создавать из Новгородского края отдельное владение для своего брата и предпочитал этот край присоединить прямо к Шведскому королевству. В январе 1614 года фельдмаршал Эверт Горн, временно заступивший здесь графа Делагарди, предложил новгородцам принести присягу на верноподданство королю Густаву Адольфу. Новгородские власти долго медлили ответом; потом распорядились отобрать мнения от жителей всех пяти концов посредством их старост; наконец, согласно этому мнению, били челом королю, чтобы он не нарушал договора, заключенного при сдаче города с графом Делагарди, и не заставлял их быть клятвопреступниками против королевича Филиппа, которому они присягали и хотят остаться верными. Затем они выпросили позволение послать того же архимандрита Киприана с несколькими дворянами в Москву для переговоров с боярами относительно избрания королевича Филиппа на российский престол. Но это посольство в действительности послужило только средством войти в непосредственные сношения с московским правительством и просить государя об освобождении Новгорода от владычества иноземцев. За свой русский патриотизм Киприан по возвращении подвергся жестоким преследованиям со стороны Горна, т. е. побоям и заключению. (Сей Киприан впоследствии был первым Сибирским архиепископом, а, наконец, и Новгородским митрополитом.) Фельдмаршал Горн разными притеснениями и в особенности правежом, принуждал новгородцев присягнуть на подданство королю Густаву Адольфу; но только у немногих граждан удалось ему вынудить эту присягу.

Меж тем военные действия не прекращались с обеих сторон и шли с переменным успехом. В 1613и 1614 гг. они сосредоточились преимущественно около города Тихвина с его монастырем, который славился чудотворной иконою Божией Матери. Государь послал воевод князя Прозоровского и Вельяминова для освобождения Тихвина, в котором стоял гарнизон, смешанный из русских и шведов. Русские, узнав о приближении царских воевод восстали и начали бой со шведами; когда же подоспела помощь от воевод, город был совершенно очищен от неприятеля. Тщетно после того Горн и Делавиль осаждали Тихвин; они были отбиты. Михаил Феодорович, по совету Боярской думы, отправил под Новгород большую рать; но к сожалению начальство поручено было людям неспособным, а именно: боярину известному князю Дим. Тимоф. Трубецкому, окольничему князю Дан. Ив. Мезецкому и Вас. Ив. Бутурлину. Не доходя до Новгорода, они остановились на Бронницах и поставили острожек за р. Метою. Тут напал на них граф Делагарди; потеряв много людей, воеводы отступили; гарнизон покинутого острожка сдался неприятелям на условиях, но, вопреки уговору, весь подвергся избиению. Шведы взяли Старую Русу. Сам король явился в Северо-Западной Руси и взял Гдов (1614 гг.). А в июле следующего 1615 г. он лично осадил Псков, в котором начальствовали воеводы Вас. Петр. Морозов и Федор Бутурлин. Шведы принялись копать шанцы, ставить пушки, строить городки или укрепления и наводить мост на р. Великой. Но псковитяне оборонялись против знаменитого полководца своего времени с таким же мужеством, как их отцы против Стефана Батория. Уже в самом начале осады король потерял здесь едва ли не лучшего из своих генералов, Эверта Горна. Осажденные выдерживали бомбардирование, делали частые вылазки и успешно отбивали приступы. Очевидно, силы Густава Адольфа были недостаточны, чтобы овладеть таким большим и крепким городом. Впрочем, и самую эту осаду он предпринял, собственно, для того, чтобы добиться возможно более выгодных условий при заключении мира с Москвою; ибо в то время между воюющими сторонами уже шли деятельные переговоры о мире, в котором почти равно нуждались обе эти стороны. Москва, кроме внутренних устройств и вообще последствий смуты, имела у себя на руках еще войну с Польшею-Литвою; Шведское государство также, кроме внутренних затруднений, принуждено было одновременно вести войну и с Польшею, из-за притязаний Сигизмунда на шведскую корону; и опасаться еще неприятельских действий со стороны Дании. А удерживать за собою Великий Новгород Густав Адольф тоже не имел намерения, убедившись в упорной враждебности его населения к иноземному господству; сохранение этого завоевания потребовало бы продолжительного напряжения, т. е. больших военных сил и денежных средств; тогда как шведское войско именно отличалось своею немногочисленностью и пополнялось большею частью разноплеменными наемными отрядами, стоившими дорого и плохо подчинявшимися дисциплине. (В числе этих наемников были и малороссийские казаки.)

С самого начала своего царствования Михаил Феодорович отправляет посольства в разные государства, с одной стороны, ради признания своего царского достоинства, а с другой — ради помощи или, по крайней мере, посредничества для заключений мира с Польшею и Швецией. Таково было посольство дворянина Ушакова и дьяка Заборовского в Австрию к императору Матфею, в 1613 году. Не добившись здесь никакого благоприятного ответа, то же посольство переехало в Голландию, где было принято ласково. Генеральные штаты не обещали дать помощи царю войском или деньгами, но изъявили готовность склонять к миру шведского короля. Еще любезнее приняли в Англии московского посланника дворянина Зюзина. Дело в том, что Англия и Голландия, как морские торговые державы, желали скорейшего прекращения войн, которые вела Москва и которые причиняли немалый вред их торговле. Английский король Иаков I в это время не дал просимой помощи Михаилу ни деньгами, ни военными снарядами, но охотно принял на себя посредничество для замирения Москвы с Густавом Адольфом, которого он уже успел помирить с датским королем Христианом IV. Иаков назначил своим уполномоченным Джона Мерика. Это был торговый человек, с молодых лет служивший агентом английской компании в России, хорошо изучивший страну и даже владевший русским языком. Теперь он приехал в Москву послом с верительной королевской грамотой, которая титуловала его рыцарем и «дворянином тайныя комнаты». Густав Адольф, с своей стороны, принял английское и голландское посредничество в мирных переговорах с Москвою и, убежденный Мериком, снял осаду Пскова. Для мирных переговоров шведскими уполномоченными были назначены Флеминг, Генрих Горн, Яков Делагарди и Монс Мартенсон, а русскими князь Данило Мезецкий и Алексей Зюзин. Местом этих переговоров назначено сельцо Дедерино (между Осташковом и Старой Русой). Кроме Джона Мерика сюда явились и голландские посредники, ван Бредероде с тремя товарищами. Один из них (Антон Гутерис) в своем описании этого посольства изображает крайне бедственное состояние Северо-Западной Руси, по которой оно проехало из Ревеля в Новгород. Страна до того была опустошена казацкими и литовскими шайками, что путешественники нигде не находили селений и ночевали обыкновенно в лесу; редко где-нибудь встречался полуразрушенный монастырь. Из Новгорода они отправились в Старую Русу и нашли ее в совершенном разорении; отсюда двинулись к месту переговоров; при переправе через реки нередко лед ломался, люди и вещи падали в воду; чтобы просушиться, надобно было зажигать ближние пустые хижины. Чтобы отдохнуть в какой-нибудь опустелой деревне, необходимо было прежде вытаскивать из избы трупы ее хозяев, убитых казаками; но удушливый трупный запах скоро выгонял гостей и приходилось проводить ночь на морозе.

Съезд уполномоченных открылся 4 января 1616 года в палатке, в присутствии Джона Мерика и голландских послов. На первом же заседании возникли горячие споры; поводом послужило включение в титул Густава Адольфа — «Корельский». Шведы, кроме фактического владения Корелой, ссылались на уступку ее еще Василием Шуйским. Московские послы отрицали эту уступку после их измены в Клушинской битве; отсюда произошли у них, с Делагарди взаимные упреки по поводу этой битвы. Потом еще большее неудовольствие обнаружилось по поводу королевича Филиппа, о присяге которому напомнил Делагарди. Так как посредники во время этих горячих споров страдали в шатре от ужасного холода, то следующие заседания происходили уже в помещении английского посла. Мало-помалу задор и требования обеих сторон уменьшились при помощи посредников. Между прочим, шведы отказались от кандидатуры королевича Филиппа, русские от своих притязаний на Ливонию; но все еще далеко было до взаимного соглашения. В конце февраля уполномоченные разъехались, условясь летом вновь собраться в ином месте, а до того времени заключили перемирие. Во время этих переговоров обозначалось, что английский посол более держал сторону русскую, а голландцы — шведскую. Следующий съезд состоялся, однако, не ранее декабря; он собрался в деревне Столбове (близ Тихвина), и происходил уже без голландцев, при посредстве одного Джона Мерика. И на сей раз переговоры велись с большими затруднениями, тянулись более двух месяцев и только в конце февраля 1617 г. закончились мирным трактатом. Сущность Столбовского договора заключалась в следующем: Швеция возвращала Москве Новгород с его областью; но оставляла за собою Ивангород, Яму, Копорье, Орешек, Корелу (Кексгольм) и Ижору (Ингрию). Москва уплачивала Швеции 20 000 серебряных рублей. Царь отказался от своих притязаний на Ливонскую и Корельскую земли. Торговля возобновляется с обеих сторон свободная; но шведским торговым людям не дозволяется ездить с товарами через Московское государство в Персию, Турцию и Крым, а равно и московским купцам через Шведское государство в Англию, Францию и другие западные страны. Подданных с обеих сторон не перезывать, а перебежчиков выдавать и т. д.

Хотя шведы по этому договору и отказались от главного своего завоевания, Новгорода Великого, но Густав Адольф считал договор очень выгодным для Швеции. Этот проницательный государь, несмотря на бедственное наше тогда положение, ясно сознавал силу могучего русского народа и опасности, грозившие от него для соседей. Поэтому он очень радовался тому, что в руках шведов осталось все течение Невы, и русские были теперь совершенно отрезаны от Балтийского моря. Свою радость он высказал на сейме: «Россия — опасный сосед, — говорил он, — у нее сильное дворянство, многолюдное крестьянство, населенные города, большое войско. Но теперь русские без нашего позволения не могут выслать ни одной лодки на Балтийское море. Большие озера Ладожское и Пейпус, Нарвская долина, болота в 30 миль шириною и надежные крепости отделяют нас от них. Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю и, надеюсь, не так-то легко будет им перешагнуть через этот ручеек». Следовательно, знаменитый король хорошо понимал, какое великое значение имело бы владение Балтийским берегом для будущего развития России, и в этом отношении сходился с гениальным русским государем (Петром I). Он щедро наградил своих уполномоченных, а более всего Делагарди из денег, уплоченных русскими по договору.

В Москве, несмотря на потерю Балтийского берега и другие уступки, также были довольны договором: во-первых, он возвращал России столь древнюю и важную ее часть, как Новгород Великий; а во-вторых, развязывал руки для продолжавшейся борьбы с Польшею. Наши уполномоченные, князь Мезецкий получил боярство, а Зюзин окольничество. Особенно щедро награжден был английский посредник, т. е. Джон Мерик или Иван Ульянович, как его называли в Москве: ему в изобилии выданы меха, ткани, разные вещи, украшенные дорогими камнями, и золотая цепь с царским портретом (парсуною). Но, верный представитель своих национальных интересов, Джон Мерик повел речь о другого рода вознаграждении за свои труды: он стал просить увеличения торговых льгот для англичан и, главное, позволения их купцам ездить с товарами Волгою в Персию. Для переговоров с Мериком назначены были бояре Федор Иванович Шереметев и князь Димитрий Михайлович Пожарский. Ему возражали, что теперь русские купцы покупают у англичан товары в Архангельске, отвозят их в Астрахань и там продают кизильбашам (персиянам), отчего получается прибыль и казне, и им самим; а если англичане будут ездить прямо в Персию, то и Кизильбаши перестанут приезжать в Астрахань. Указывали также на опасности по Волге от ногаев, а далее от войны персиян с турками. Мерик пытался устранить все эти возражения, но тщетно. Московское правительство спрашивало по этому поводу мнения своих торговых людей. Впрочем, переговоры с Мериком окончились, по-видимому, благополучно: на его просьбы и предложения не отвечали безусловным отказом, а говорили, что их нельзя решить без Земского совета. С своей стороны, москвичи предлагали ему заключение наступательного союза против Польши; Мерик, конечно, отклонил подобное предложение^{27}.

Польская война требовала еще большего напряжения, чем шведская, как по относительному тогда могуществу Польско-Литовского государства, так и по упорству, с которым поляки не хотели признать избрания Михаила Романова, настаивая на бывшей присяге москвичей королевичу Владиславу.

Московскому государству на западе особенно чувствительна была потеря древнего русского достояния, Смоленска; а лично новоизбранному государю тяжело было терпеть еще и плен своего родителя Филарета Никитича. Чтобы освободить последнего, пытались предлагать размен пленных. Так, еще в марте 1613 г. от имени Земской думы послан был к Сигизмунду дворянин Аладьин с изложением неправд польского короля, с предложением вывести из России польские войска, отпустить вероломно задержанных послов и разменять пленных. Известный полковник Струе, от имени всех польских пленников, также писал королю умоляющие письма об обмене его с товарищами на Филарета Никитича и других московских послов. Пленные поляки не раз извещали свое правительство, что царь не хочет брать за них никакого выкупу, а только требует освобождения своего отца Филарета. Но тщетно. Земской думе отвечали паны-рада, наполняя свой ответ укоризнами в измене Владиславу; а для мирных переговоров предлагали посредничество немецкого императора.

В 1614 г. государь отправил к своему пленному отцу игумена Ефрема с разными вещами; паны неохотно допустили игумена до Филарета, при котором он и оставался до его освобождения. Вскоре потом приехал в Польшу дворянин Желябужский с грамотами от Михаила к Филарету, от бояр и духовенства к Филарету и князю Голицыну с товарищами, и от бояр к панам-раде. Бояре пространно писали панам, опровергая их обвинения в измене Владиславу, твердо настаивая на законном выборе Михаила и своей ему неколебимой верности и сообщая о его позволении послать уполномоченных на рубеж для переговоров о мире; причем они не отвергали посредничества немецкого императора. Желябужскому дозволили лично вручить грамоты, писанные к Филарету Никитичу, после того как канцлер Лев Сапега, предварительно их сам прочел. Филарет находился тогда в варшавском доме Льва Сапеги, который состоял при нем приставом, вместе с паном Олешинским. Филарету разрешили написать с тем же Желябужским ответную грамоту сыну; но при этом Лев Сапега настаивал, чтобы в ней Михаил не был называем государем. Однако Филарет на то не согласился: «Бог дал ему царство: не мне отнимать его», — говорил он. По словам летописца, отпуская Желябужского, Филарет послал с ним свое благословение государю Михаилу Феодоровичу; «а житье мое все видишь сам», — прибавил он. Есть известие, что Филарет, когда узнал о воцарении своего сына, то изменил свое поведение в плену; сделался упрям, дерзновенен и наотрез отказался писать в Москву такие грамоты, какие требовали от него паны. О нем, впрочем, немало заботилась жена Струся, которая хлопотала, конечно, ради своего мужа, находившегося в московском плену. Князя Вас. Вас. Голицына Желябужский не видал, потому что тот оставался в Мариенбурге. Но на обратном пути он виделся с Шеиным, который с женою и дочерью жил в Смоленском повете, в вотчине Льва Сапеги. Шеин послал свой совет государю энергично продолжать войну, потому что дела в Польше и Литве были плохи. Желябужский узнал вообще, что почти все литовские сенаторы желают мира, но канцлер Лев Сапега возбуждает короля к войне; туда же тянут и полэские сенаторы. В ответной грамоте, врученной Желябужскому и исполненной всяких укоризн, паны-рада предлагали устроить съезд где-нибудь на границе между Смоленском и Вязьмою. В Москве приняли это предложение, и в сентябре 1615 г. отправили уполномоченных.

В предыдущем году Михаил Феодорович, по совету с Земской думой, решил послать большую рать для отобрания у поляков занятых ими городов. Воеводами назначены были стольники князья Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и Ив. Фед. Троекуров. Начало похода было удачно: воеводы взяли Вязьму и Дорогобуж, благодаря сочувствию самих жителей; Белую сдала им немецкая часть гарнизона, несмотря на сопротивление литовской. Воеводы подступили к Смоленску; поставив острожки и засеки по дорогам, ведущим в Литву, они отрезали сообщения с нею; в Смоленске настал голод, и гарнизон едва держался. Неприятелям помогли нестроения, начавшиеся в русской рати, пр-видимому от неспособности и разногласия воевод; одни ратники совсем покинули острожки и засеки, другие беспорядочно вступили в бой и потерпели поражение. Литовские отряды пробились к Смоленску и снабдили его припасами и подкреплением. Черкасского и Троекурова отозвали, послав на их место других воевод (кн. И. А. Хованского и Мирона Вельяминова). Около того времени под Смоленском открылся съезд уполномоченных, с московской стороны в их главе стояли князья Иван Воротынский и Алексей Сицкий и окольничий Артемий Измайлов, а с польско-литовской — киевский бискуп князь Казимирский, гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, канцлер Лев Сапега, Христоф Радивил и известный Александр Гонсевский, подобно Сапеге, ярый враг Москвы.

Посредником явился здесь посол германского императора Еразм Ганделиус; но это был посредник, пристрастный в польскую сторону. (Австрийский двор не был доволен избранием Михаила Феодоровича и не хотел забыть эфемерной кандидатуры эрцгерцога Максимильяна.) Съезд уполномоченных продолжался с ноября по январь 1616 г. включительно; много было споров и всяких пререканий; особенно горячился и отличался дерзостью Гонсевский. Литво-поляки стояли на присяге москвитян Владиславу, не хотели признавать царем Михаила и не допускали его титула в переговорных грамотах, не хотели уступать городов и даже отказали в заключении перемирия. Съезд разъехался, и военные действия продолжались с новым рвением в разных местах; но главная борьба происходила под Смоленском. Гонсевский привел помощь смоленскому гарнизону и стал в полевом укреплении или остроге, по соседству с острогом московских воевод. В Северскую землю он отрядил известного Лисовского. Но в Комарицкой волости Лисовский, этот злейший враг России, внезапно умер вследствие падения с лошади. Лисовчики воротились под Смоленск, выбрав своим полковником Чаплинского. Гонсевский поставил еще острог на большой московской дороге, т. е. на главном сообщении русских воевод с Москвою, чем сильно их стеснил, и подвоз запасов к ним прекратился. Эти воеводы под Смоленском менялись не один раз. В данное время здесь начальствовали стольники Михаил Бутурлин и Исаак Погожев. Литовские отряды не допускали к ним помощи. Главная вспомогательная рать была отправлена в Дорогобуж с боярином князем Юрием Сулешовым. (При нем товарищами были князья Семен Прозоровский и Никита Барятинский.) Но эта рать ограничилась несколькими неважными, хотя и удачными, сшибками с неприятелем, за которые воеводы получили в награду золотые. После того Сулешов был отозван в Москву. Между тем Погожев и Бутурлин, не получая ни подкреплений, ни припасов и слыша, что сам королевич Владислав собирается идти к Смоленску, покинули свои острожки и окопы и отступили; причем должны были отбиваться от неприятельских нападений и потеряли много людей (в мае 1617 года).

В Польше действительно решили послать в Московское государство самого претендента, т. е. молодого королевича, с свежим войском, конечно в том предположении, что его появление вызовет там рознь и новые смуты, с помощью которых можно будет вновь овладеть Москвою. При этом ни архиепископ-примас в своей напутственной речи, ни королевич в своем ответном слове не скрывали надежды на распространение католической веры (или, по крайней мере, унии) в Восточной Руси. Своему походу Владислав предпослал окружную грамоту к московскому народу, в особенности к служилым людям (от 15 декабря 1617 г.). Эта грамота распространялась о его правах на российский престол, т. е. о принесенной ему присяге при гетмане Жолкевском и о великом посольстве к его отцу с просьбою отпустить его на царство. Но тогда он был еще «не в совершенных летах», а теперь пришел в «совершенный возраст», так что может «быти самодержцем всея Руси и непокойное государство по милости Божией покойным учинити». Владислава сопровождали несколько комиссаров от сената или королевской рады для наблюдения за интересами Речи Посполитой. Главными руководителями в делах военных и политических состояли при нем литовский гетман Ходкевич и канцлер Лев Сапега. Передовым отрядом командовали полковник Чаплинский и все тот же Александр Корвин Гонсевский, литовский референдарий и староста Велижский.

Поход Владислава начался удачно. В первой московской крепости, Дорогобуже, воеводою сидел Иванис Ададуров; он с своими товарищами изменил Михаилу, присягнул Владиславу и сдал ему город. Затем следовал город Вязьма. Здесь был воеводою князь Петр Пронский, а его товарищами князья Михаил Белосельский и Никита Гагарин. Пронский и Белосельский бросили город и бежали в Москву; Гагарин хотел обороняться; но, видя общее бегство из города ратных людей и посадских, заплакал и поехал вслед за другими. В Москве по приказу государя Пронского и Белосельского, бив кнутом, сослали в Сибирь, а поместья и вотчины отобрали. На князя Гагарина государь опалы не положил. С главным же изменником, Ададуровым, поступили довольно мягко. Владислав отпустил его с товарищами в Москву, чтобы он склонял жителей на сторону королевича. Его сослали в Верхотурье, а товарищей разослали по другим городам. Передовым польским отрядам удалось еще взять Мещовск и склонить к измене Козельск. Но тем и кончились легкие успехи поляков. Калужане при их приближении просили государя прислать воеводою князя Димитрия Михайловича Пожарского; государь исполнил их просьбу, а князь оправдал возлагавшиеся на него надежды. Он укрепил Калугу и усилил ее гарнизон, склонив перейти на государеву службу шайку воровских казаков, промышлявших в Северщине. Полковники Чаплинский и Опалинский вздумали ночью внезапно ворваться в Калугу; но у Пожарского были хорошие караулы; неприятеля впустили в надолбы (внешнюю ограду), а затем ударили на них и отбили. Неприятели осадили Можайск; но из Москвы успели прислать сюда надежных воевод князя Б. М. Лыкова и Гр. Валуева. На помощь Можайску пришла еще рать под начальством князей Дм. Мамстр. Черкасского и Вас. Ахамашукова Черкасского. В соединении с ними должен был действовать и кн. Пожарский. Произошли жаркие битвы под Можайском и Боровским Пафнутьевым монастырем. В Можайске и около него в острожках скопилось так много ратных. людей, что им грозил голод; по приказу государя, князья Пожарский и Волконский двинулись сюда, помогли отступить из города и острожков лишним отрядам с кн. Б. М. Лыковым (Дм. Мам. Черкасского увезли отсюда раненого) и оставили только необходимое число людей с воеводою Волынским. Можайск оборонялся так стойко, что Владислав, не желая терять под ним время, с своими поляками, западноруссами и наемными немцами двинулся к Москве. Туда же на помощь к нему шел гетман Конашевич Сагайдачный с 20 000 запорожцев. Сагайдачный взял и разорил Ливны, Елец и некоторые другие места и направился к Оке. Князья Пожарский и Волконский двинулись к Серпухову, чтобы заградить ему переправу. Но тут в рати произошли какие-то волнения; бывшие у них казаки опять заворовали; а главное, Пожарский снова тяжко заболел и был отвезен в Москву. Гетман успел переправиться, Каширскою дорогою пришел к столице (в сентябре 1618 г.) и соединился с Владиславом, который стоял табором в знаменитом Тушине. Идя к Москве, королевич вновь обратился к ее жителям с грамотой, в которой на этот раз особенно настаивал на том, что его напрасно обвиняют «советники Михаила Романова», будто он намерен истребить православную веру.

Главная опасность заключалась, однако, не в поляках и запорожцах, а в той шатости, которая по временам обнаруживалась среди русских, как отголосок недавней Смуты. Так летописец сообщает, что когда из Можайска прибыли воеводы князь Черкасский и Лыков, между ратными людьми произошло какое-то возмущение; они приходили на бояр с большим шумом и требовали сами не зная чего; волнение едва утихло без пролития крови. А тут еще явилась над Москвою комета, которую народ счел предзнаменованием новых бедствий. Но такое опасение на этот раз оказалось напрасным. Услыхав о походе Владислава от Можайска к Москве, государь собрал 9 сентября духовенство, бояр, служилых и всяких чинов людей, т. е. Земскую думу, и просил у нее совета, как оборонить Святую церковь и всех православных христиан от своего недруга королевича Владислава. Тут все единодушно дали обет Богу «за православную веру и за их государя стоять, и с ним в осаде сидеть, и с недругом его биться до смерти, не щадя голов своих». На том же Земском соборе государь указал росписать воевод и ратных людей по полкам и городам, а «воеводам на Москве и в городах всем быть без мест до 7128 (1620) года». Нужно заметить, что, несмотря на трудное время и грозивших отовсюду врагов, местнические счеты возникали тогда беспрестанно и причиняли большой ущерб военным действиям. Царский и соборный приговор хотя ослабил зло; но вполне оно не прекращалось даже ввиду неприятельского нашествия.

На том же Земском Соборе произведена была роспись всем городским воротам, стенам и башням с определением начальных и ратных людей для их обороны. В числе последних, кроме дворян и детей боярских из разных городов, стрельцов, даточных людей, мы видим московских подьячих, гостей, гостиную, суконную и черные сотни. Очевидно, все способные носить оружие были призваны на службу. По тому же соборному приговору в города были посланы бояре и дьяки собирать там ратных людей на помощь Москве. В Ярославль отправился князь Ив. Бор. Черкасский, в Нижний — князь Б. М. Лыков и т. д.

Так как уже наступала осень и неприятелям грозила близкая зима со всеми ее лишениями, то в совете королевича потребовали решить дело внезапным ночным приступом. Но два немецких перебежчика успели предупредить о том московские власти, и осажденные не были застигнуты врасплох. Главный удар направлен был на Арбатские ворота Белого города и соседнюю с ним стену. В ночь на первое октября поляки и запорожцы подошли к этим воротам, которые укреплены были еще внешним острогом. Петардами они вышибли острожные ворота и вломились в него; но москвичи сделали вылазку, и тут произошла жаркая, упорная сеча мечами и бердышами. На рассвете неприятели были отбиты и с большим уроном (до 3000 человек) отступили в свои таборы. У Арбатских ворот начальниками были стольник князь Вас. Сем. Куракин и князь Ив. Петр. Засекин; а пространством между Арбатскими и Никитскими воротами ведал окольничий Никита Вас. Годунов. Этот неудачный приступ смутил неприятелей, ввиду единодушного и дружного отпора со стороны москвичей, грудью стоявших за своего молодого государя. Владислав снова отошел в Тушино; а затем, по совету с гетманом Ходкевичем, канцлером Сапегою, старостами и комиссарами, прислал к боярам с предложением вступить в мирные переговоры. Государь назначил уполномоченными бояр Ф. И. Шереметева, князя Дан. Ив. Мезецкого и окольничего Арт. Вас. Измайлова (снабженных титулами наместников Псковского, Суздальского и Калужского) и двух дьяков, Болотникова и Сомова. Во главе польских и литовских уполномоченных явились епископ каменецкий князь Адам Новодворский, канцлер Лев Сапега и референдарий Александр Корвин Гонсевский. Три раза съезжались обе стороны за Тверскими воротами на речке Пресне и толковали о перемирии; но при взаимных пререканиях и преувеличенных требованиях пока не могли прийти ни к какому соглашению. Вследствие недостатка съестных припасов и конского корма, Владислав покинул Тушино и пошел к Троице-Сергиеву монастырю. Передовые его отряды уже действовали в том краю; но тут они потеряли своего предводителя — лихого наездника Чаплинского, который был убит троицкими служками. Зато в окрестностях Троицы с русской стороны пал крещеный татарский наездник Михаил Тинбаев, сын Каная мурзы, прославившийся своими богатырскими подвигами в схватках с неприятелями. Вскоре потом некоторые литовские отряды были побиты в Ярославском и Устюжском уездах. На льстивые предложения Владислава о сдаче монастырские власти, архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын велели ответить пушечными выстрелами. Военные неудачи, наступившие морозы и недостаток в продовольствии, волнение наемных жолнеров, которым нечем было уплатить, делали положение Владислава критическим. Сагайдачный меж тем отделился от него, пошел под Калугу, с помощью измены захватил ее острог или внешний город и тут остался в ожидании, чем кончатся переговоры.

Владислав предложил возобновить эти переговоры. Московское правительство тем охотнее откликнулось на его предложение, что и в Москве уже сильно давали себя знать лишения и тягости осадного положения; а казачество и чернь начали вести себя неспокойно. Несколько тысяч казаков, соскучась бездействием, проломали часть одного укрепления, ушли и занялись грабежом в окрестностях столицы. Едва удалось разными обещаниями уговорить их воротиться на свои места. 23 ноября те же уполномоченные съехались под Троицею в селе Деулине. Возобновились и прежние пререкания, и заносчивые требования поляков. Особенно бранными речами отличался все тот же Гонсевский. Но твердость русских послов и плохие обстоятельства подействовали умиротворяющим образом. 1 декабря 1618 года заключено было четырнадцатилетнее перемирие на следующих главных условиях: Литве предоставлены города Смоленск, Белый, Дорогобуж, Торопец, Себеж, Красный, Новгород-Северск, Чернигов, Стародуб и некоторые другие; Москве возвращались Козельск, Можайск, Вязьма, Мещерск; Филарет Никитич, князь В. Голицын и прочие русские пленники обменивались на Струся и Будила с товарищами; королевичу с польскими, литовскими, немецкими и черкасскими полками немедля оставить московские пределы. Владислав все-таки не отказался от своих притязаний на московский престол; но щекотливый вопрос о том был обойден в Деулинском перемирии с очевидною целию не расстроить соглашения. При всей своей невыгодности, это перемирие было радостно встречено в Москве; ибо давало наконец давно и страстно желаемое успокоение измученному Московскому государству. Царь щедро наградил Ф. И. Шереметева с товарищами.

Те же московские уполномоченные, т. е. Шереметев, кн. Мезецкий и Измайлов, к 1 марта 1619 года отправились в Вязьму, чтобы по условию разменять пленных. Но тут им пришлось довольно долго ждать польских комиссаров; а когда последние приехали наконец в Дорогобуж, то глава их Гонсевский вновь затеял разные пререкания и медлил разменом, в явном расчете, что московское правительство ради освобождения отца государева поступится еще чем-нибудь в пользу Литвы. Но сам Филарет Никитич писал из Дорогобужа русским послам, чтобы они не уступали более ни одной четверти земли. Наконец размен состоялся между Дорогобужем и Вязьмою, 1 июня, на пограничной речке Поля-новке. На ней были устроены два моста: по одному проехал на русскую сторону в колымаге митрополит Филарет, за которым шли пешие М. Б. Шеин, думный дьяк Томила Луговский и прочие русские полоняники; а по другому в это время шли в противоположную сторону польские полоняники. Князь В. В. Голицын не дожил до освобождения и незадолго перед тем умер в плену; только тело его было отпущено на родину. Князя Ив. Ив. Шуйского поляки пока удержали на королевской службе и только в следующем, 1620 году, по особой просьбе бояр, отпустили его в Москву.

Возвращение Филарета в столицу было приветствуемо торжественными встречами. В Вязьме спрашивали его о здоровье бояре Бор. Мих. Салтыков, кн. Ив. Бор. Черкасский и кн. Аф. Вас. Лобанов-Ростовский; в Можайске его ожидали архиепископ рязанский Иосиф, боярин кн. Д. М. Пожарский и окольничий князь Гр. Конст. Волконский, в Звенигородском Савинском монастыре разные духовные и светские лица, с вологодским архиепископом Макарием и боярином Вас. Петр. Морозовым во главе в подмосковном селе Хорошове управлявший тогда Патриаршим ведомством крутицкий митрополит Иона, троицкий архимандрит Дионисий и боярин кн. Д. Т. Трубецкой. Сам государь со всем освященным Собором и всенародным множеством встретил отца на реке Пресне, 14 июня. Оба они упали друг другу в ноги и, по описанию этой встречи, несколько минут оставались в таком положении, проливая радостные слезы. Потом Филарет сел в колымагу, а государь с народом пошел пеший впереди. Первым делом по возвращении Филарета было посвящение его на престол Всероссийской патриархии, который со времени Гермогена не замещался, в ожидании отца государева. Для сего воспользовались пребыванием в Москве Иерусалимского патриарха Феофана, приехавшего за милостынею. Феофан вместе с русским освященным Собором просил «великого труженика» принять вдовствующий престол св. Петра. Филарет, по обычаю, сначала отказался, но потом согласился. 24 июня он уже был посвящен^{28}.

Все эти внутренние и внешние войны с воровскими казаками и русскими ворами, со шведами и поляками стоили чрезвычайного напряжения Московскому государству, уже страшно разоренному предыдущим Смутным временем. Важнейшая забота правительства поэтому устремлена была на добывание средств для содержания войска. И вот Великая Земская дума, с мая 1613 года подкрепленная соизволением вновь выбранного царя, рассылает по городам сборщиков, мирских (дворян и дьяков) и духовных лиц (архимандритов и игуменов) с грамотами, в которых приглашает население, особенно торговых людей, по мере сил («облажася по своим прожитком и промыслом») вносить в казну деньгами, хлебом, сукнами и другими товарами на жалованье ратным людям. «Дворяне, и дети боярские, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и всякие ратные люди великому государю нашему бьют челом беспрестанно, а к нам царского величества богомольцам (т. е. духовенству) и к боярам приходят с великим шумом и плачем по вся дни, что они от многих служб и от польских и литовских людей разорения бедны и службы пополните нечем, и будучи на государево есть нечего, и от того из них многие по дорогам ездят, от бедности грабят и побивают, а уняти их никакими мерами, не пожаловав, немочно».

Города с подобными жалобами на свое крайнее разорение от литовских людей и русских воров также посылали в Москву, прося льгот и всяких облегчений от податей и повинностей. Такие же жалобы встречаем и от некоторых монастырей. Поэтому с означенными требованиями правительство, естественно, обращалось по преимуществу в северо-восточные края, менее других пострадавшие в Смутное время. Между прочим, от царя и от Земской думы сборщики с таковыми грамотами были отправлены к известным солепромышленникам Строгановым в Сольвычегодск и в их городок Орел на Каме. Представителями этой семьи тогда были сыновья современников Ивана Грозного, т. е. трех братьев — Якова, Григория и Семена, — Максим Яковлевич, Никита Григорьевич, Андрей и Петр Семеновичи. Кроме требования добровольной жертвы, судя по грамотам, на них, так же как и на торговых людях вообще, причитались те казенные доходы, которые они не вносили в предыдущие смутные годы (невзирая на денежное вспомоществование Строгановых царю Василию Шуйскому). В 1614 г. в Москву доставлены были от Строгановых 3000 р.

Но собранные таким способом средства оказывались недостаточны. Поэтому в следующем 1615 г. указом государя и приговором Великой Земской думы «велено со всех городов Московского государства, со всех людей с животов сбирать служивым людям на жалованье деньги, пятая доля» (по-видимому, 20 % валового дохода). Это касалось, собственно, посадских, т. е. гостей, торговых и черных людей; а уездные люди, крестьяне, обложены по 120 руб. с сохи «живущей» или обрабатываемой (соха тут равняется приблизительно 800 четям или 400 десятинам). Сия «пятая деньга» собиралась с большою строгостью, т. е. с помощью «нещадного» правежа, и притом собиралась не товарами, а чистыми деньгами, и опять преимущественно в северо-восточных Приволжских и Прикамских местах. Только с восточных инородцев ясак взимался соболями и другими мехами. На долю помянутых четырех братьев Строгановых пришлось к прежним 3000 приплатить «пятинных денег» 13 800 руб. А в следующем 1616 году им предписывалось прислать полные 16 000 в Москву, где вручить их соборному старцу Дионисию Голицыну, чудовскому архимандриту Авраамию, богоявленскому игумену Симону, боярину князю Д. М. Пожарскому и дьяку Семену Головину. (Это был род финансовой комиссии, выбранной из своей среды Великою думою для сбора пятой деньги.) Но Великая дума сим не ограничилась, а в том же 1616 году, и даже в том же апреле месяце, особым приговором постановила взыскать со Строгановых еще 40 000 руб., в счет будущих с них «податей и пошлин». Приводим только те земские приговоры, которые дошли до нас; были, конечно, и другие о подобных же чрезвычайных сборах. Дело в том, что именно в это время, при продолжавшейся еще борьбе со шведами, война с Польшею получила неблагоприятный для нас оборот под Смоленском: поляки перешли в наступление. Стали ходить слухи о приготовлениях Владислава к походу. Московское правительство, с своей стороны, должно было напрягать силы и готовиться к отпору.

Для того чтобы собирать подати и пошлины, надобно было привести в известность наличное имущество жителей после московского разоренья. С этою целью из Москвы рассылались по областям дозорщики, которые проверяли имущество по писцовым и дозорным книгам. Но это дело пока не было упорядочено. Да и само главное население еще не вдруг, а постепенно входило в свою обычную колею при отбывании повинностей и налогов. Последние часто не вносились сполна; иногда встречалось даже открытое сопротивление, в том случае, когда царские воеводы и дьяки пытались выколачивать недочеты посредством правежа.

Вообще почти все в Московском государстве приходилось вновь устраивать или упорядочить, начиная с самого двора и правительства. Предыдущая Смутная эпоха при частой смене правительств, между прочим, произвела значительную путаницу в отношениях знатных фамилий между собою и к верховной власти. Одни фамилии пришли в упадок, захудали; другие, наоборот, выдвинулись, возвысились. Отсюда происходят беспрерывные местнические столкновения, и молодой государь вместе с Боярской думой постоянно должен был заниматься разбором родовых счетов (давать им «суд и счет»). Мы видели, как вредно отзывались счеты воевод на ратном деле. Но и при дворе по всякому поводу при приеме иностранных послов, при царском обеде, при наряде в рынды и т. д. боярин, окольничий, стольник, дворянин бьет челом, что ему с таким-то или ниже такого-то быть «невместно»; причем не слушает царского приказу. По разборе дела нередко таких местников присуждают посадить на известное время в тюрьму или бить батогами и выдать головою противнику. Но подобный местник честь своего рода ставил выше своей личности и терпеливо переносил наказание; а иначе, записанное в Разряд, назначенное ему место становилось предметом местнических ссылок на будущее время по отношению не только к нему самому, но и к его родственникам и потомству. Иногда только помогало объявленное от имени государя повеление в каком-либо случае «быть без мест», потому что на таковые случаи впоследствии не должны были ссылаться местники. Самые близкие родственники царя не избавлялись от подобных счетов; ибо свежа еще была память об отношениях Романовых к другим знатнейшим родам. Мы видели, что при короновании Михаила Феодоровича в июле 1613 г. даже тушинский боярин, князь Д. Т. Трубецкой не хотел быть меньше дяди государева Ивана Никитича Романова. В том же 1613 году в сентябре (а по сентябрьскому счету уже в 1614 г.) на праздник Рождества Преев. Богородицы государь позвал к своему столу князя Ф. И. Мстиславского, И. Н. Романова и князя Б. М. Лыкова, и тут князь Лыков бил челом, что ему «меньше быть» И. Н. Романова «невместно». На этот раз, впрочем, он послушался увещаний государя и «у стола был»; но в следующем апреле месяце на Вербное воскресенье, когда к царскому столу были позваны те же бояре, князь Лыков снова бил челом о том же и соглашался «сидеть ниже» и «к чаше ходить после» Романова только в том случае, если «государь укажет быти ему меньше Ивана Никитича по своему государеву родству» (а не по родовым счетам). Тогда и Романов, в свою очередь, бил челом на Лыкова, что он его своим челобитьем «обесчестил». Дело кончилось тем, что упрямый Лыков все-таки к царскому столу не поехал, и его выдали головою Ивану Никитичу.

Само собой разумеется, что знаменитый князь Д. М. Пожарский хотя и возвысился своими великими заслугами, но, как вышедший из захудалого рода, не мог избежать многих местнических столкновений. Уже при его пожаловании в бояре, как мы видели, думный дворянин Таврило Пушкин не хотел «стоять у сказки» ему боярства думным дьяком Сы-давным-Васильевым, но покорился распоряжению «быть без мест». А спустя несколько месяцев сам Пожарский отказался стоять у сказки, когда тот же дьяк Сыдавный-Васильев сказывал боярство Борису Михайловичу Салтыкову. Но этот Салтыков был тогда в числе самых властных лиц; он с своим меньшим братом Михаилом бил челом на Пожарского в бесчестии. На приведенные ими ссылки Пожарский ничего не отвечал; однако к сказке не пошел, а уехал домой и сказался больным. «Поговоря с боярами», государь велел, чтобы боярство сказывал дьяк один, а в Разряде записать, что сказано в присутствии Пожарского. Очевидно, Михаил Феодорович и Боярская дума желали пощадить знаменитого князя. Но Салтыков опять «ударил челом» государю на Пожарского в бесчестье. Дело снова обсуждалось в Боярской думе и кончилось тем, что князя Димитрия Михайловича привели на двор Б. М. Салтыкова и выдали головою.

Сама правительственная власть в первые годы Михайлова царствования, по-видимому, еще не сложилась, не отлилась в твердые, ясно очерченные формы, хотя заметно очевидное стремление к ее восстановлению в прежнем объеме. Рядом с царем остается Великая Земская дума, его избравшая, и все важные меры исходят от царя и этой Думы; обыкновенно вместе с царскими грамотами мы видим грамоты того же содержания, издаваемые от имени Земской думы. Таковы грамоты о мерах против Ивашки Заруцкого и воровских казаков, о посылке воевод на литовских людей и черкас, о пятой деньге и других чрезвычайных сборах. Избирательный Земский Собор 1613 года помогал в управлении Михаилу до 1615 года включительно. В этом году он был распущен. Но помощь всей земли в управлении государством считалась еще столь необходимой, что вскоре объявлены были новые выборы в Земскую думу; она собралась уже в следующем 1616 году и продолжала ту же деятельность. За неимением указаний, не можем сказать положительно, но, кажется, та же самая Земская дума 1616 г. заседала в Москве и в 1618 г., в трудную эпоху Владиславова нашествия. Ввиду наступавшей опасности и вреда от местничества, она утвердила государево предложение, чтобы воеводы и служилые люди «были без мест» до 1620 года; а затем участвовала в самом распорядке обороны. Одним из последних актов этой Думы второго созыва, по-видимому, было торжественное участие в просьбе Филарету Никитичу принять на себя патриарший сан.

Вообще никогда на Руси Великая Земская дума не была таким господствующим и постоянным правительственным учреждением, как в шестилетний период от избрания Михаила Феодоровича до возвращения из плена Филарета Никитича. Но душою правительства в это время оставалась Боярская дума, которая притом входила и в Земскую думу, как ее главная составная часть. По всем признакам, эта Боярская дума недаром обязала юного государя записью условий при его избрании. По одному свидетельству, близкому по времени, Михаил, «хотя и писался самодержцем, но ничего не мог делать без боярского совета». Другое, почти современное свидетельство с негодованием говорит, что бояре «уловивши» Михаила присягнуть на их вольностях, широко пользовались его юностию, неопытностию и смирением для своих «мздоиманий» и «насилий» над православным людом. Но далее личных корыстных целей члены Боярской думы, очевидно, не пошли и не упрочили за ней господствующего государственного значения. Чему способствовало отсутствие деятельного, энергичного руководителя и соперничество самих членов. Первое место в этой Думе занимал Ф. И. Мстиславский, известный именно противоположными качествами. А затем в ней заслали родственники и свойственники молодого государя, каковы: дядя его Иван Никитич Романов, двоюродный брат (сын тетки Марфы Никитичны) Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Алексей Юрьевич Сицкий и братья Салтыковы, Борис и Михаил Михайловичи. Из них наиболее искусным дельцом, опытным в государственной политике является Шереметев, вполне преданный Михаилу, избранию которого, как известно, он много способствовал. Однако наибольшим значением при дворе пользовались тогда братья Салтыковы, благодаря покровительству царской матери, великой старицы Марфы, которой они приходились племянниками. Уже по самому характеру своему не расположенный к самостоятельному и сколько-нибудь решительному образу действия, Михаил до возвращения отца, можно сказать, не выходил из привычного послушания своей матери и продолжал вести почти монастырский образ жизни, часто отправляясь на богомолье в ту или другую обитель. А великая старица, пережившая много горя и разных превратностей, достигши властного положения, не отличалась мягким характером. Ее любимцы, братья Салтыковы, многое позволяли себе, надеясь на ее заступничество, и, вероятно, на них-то более всего намекает летописец, говоря о мздоимцах и насильниках. Мы видели, как Д. М. Пожарский поплатился за свою попытку местничать с Борисом Салтыковым. До какой степени эти братья злоупотребляли своим придворным значением, показывает дело о первой невесте Михаила Феодоровича.

Государю было уже за 20 лет, когда великая старица Марфа решила его женить. Она сама выбрала ему невесту: то была дочь скромного дмитровского помещика Ивана Хлопова. Этот Хлопов во время Бориса Годунова состоял приставом при Марфе Ивановне в Клину, куда она была отправлена с сыном после ее возвращения из заонежской Толвуйской ссылки. А великая старица взыскивала своими милостями всех, кто оказывал ей или ее семье услуги в Смутное время. Так, ради нее были награждены землею и обельными грамотами толвуйский священник Ермолай Герасимов с сыном Николаем и толвуйский крестьянин Поздей Тарутин с братьями и детьми. По ее же просьбе таковым же пожалованием награжден Богдан Сабинин за службу и «за кровь тестя его Ивана Сусанина».

Марья Ивановна Хлопова очень полюбилась Михаилу. По обычаю, она была уже взята в «верх», т. е. в царский терем, где находилась под обереганием своей бабки Желябужской, родственницы Милюковой и, по-видимому, еще мачехи, т. е. жены ее отца. Ее уже нарекли царицей, причем переменили ее имя на Анастасию; к ней назначены придворные чины. Отец ее Иван и дядя Гаврила вызваны в столицу; им указано служить при государе. Но, кажется, эти братья Хлоповы, отуманенные внезапным приближением к трону, слишком рано и неосторожно возвысили свой тон; чем и возбудили вражду в братьях Салтыковых, опасавшихся найти в них соперников по влиянию. Однажды государь с приближенными людьми был в Оружейной палате и смотрел оружейную казну. Тут ему показали турецкую саблю и стали очень ее расхваливать. Кравчий Михаил Михайлович Салтыков заметил при сем, «что и на Москве государевы мастера сделают такую же саблю». Государь подал саблю Гавриле Хлопову и спросил его, как он о том думает. Гаврила ответил: «Сделают, только не такую же». Тогда Михаил Салтыков вырвал у него саблю из рук, заметив, что он говорит зря, не зная дела. Гаврила не захотел уступить, и у них произошла перебранка.

Недели две спустя после того у Марьи Ивановны Хлоповой вдруг открылась рвота, и она захворала желудочным припадком. Михаил Салтыков обратился к придворным медикам и спрашивал у них, что это за болезнь и нет ли от нее препятствия чадородию. Медики-иностранцы, доктор Валентин Вилье и лекарь Балсырь, успокаивали; говорили, что болезнь неважная и скоро пройдет. Но Салтыков мешал лечению, искажал слова медиков; уверял, что болезнь опасная, и приводил какой-то подобный случай, окончившийся скорою смертию. Собрали семейный совет; старица Марфа пристала к мнению Салтыкова, что «нареченная невеста к государевой радости непрочна». Михаил Федорович хотя и полюбил Хлопову и очень жалел ее, но остался верен своему характеру и согласился на жестокий приговор. Невесту его удалили из дворца; а вскоре затем ее сослали в Тобольск вместе с родными (1618).

В ту же эпоху самовластия старицы Марфы Ивановны и ближних бояр обрушилось неправедное гонение на одного из главных подвижников освобождения России от поляков и русских изменников; я говорю о троицком архимандрите Дионисии. Автор его жития рассказывает, что, по совершении патриотического подвига, Дионисий в стенах своего монастыря продолжал отличаться необычайным смирением и аскетическим образом жизни. Он был до того кроток и ласков в отношении братии, что обыкновенно отдавал приказания в такой форме: «Если хочешь, брат, то поди и сделай то-то». Разумеется, ленивые и строптивые из братии нередко злоупотребляли его кротостию и смирением. Одни не двигались с места на том основании, что исполнение приказания предоставлялось на их волю; другие заводили с архимандритом разные пререкания и безнаказанно оскорбляли его. Особою дерзостию в этом отношении отличались головщик Логин и уставщик Филарет. Логин кичился своим звучным, красивым голосом; он искусно читал и пел на клиросе, но при сем своевольничал и по своему невежеству сочинял иногда такие распевы, которые совершенно искажали смысл и вызывали смех. Например, он произносил: «Аврааму и смени его до века» (вместо семени). Дионисий делал замечания, но Логин не внимал ему и возненавидел его как своего соперника; ибо архимандрит сам читал и пел так приятно, что народ его заслушивался. На его замечания Логин отвечал бранью и называл дураками сельских попов, которые сами не знают, чему людей учат. «Знал бы ты одно, архимандрит: с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоят». Приятель Логина Филарет гордился тем, что более сорока лет занимал у Троицы должность уставщика; а потому считал себя гораздо опытнее и умнее архимандрита, и даже сочинил собственное учение о человекообразности Божества на том основании, что Бог создал человека по образу и по подобию своему. Напрасно Дионисий обличал его келейным способом, не желая доводить дела до власти царской и патриаршей. Логин и Филарет сами посылали на него жалобы в Москву.

Рядом с этими биографическими чертами правительственные акты того времени показывают, что в заботах о материальном благосостоянии своей обители знаменитый архимандрит не отставал от других настоятелей, которые выхлопатывали разные льготы их монастырям, наиболее прославившимся в Смутную эпоху, каковы Кирилло-Белозерский, Ипатьевский, Соловецкий и пр. Так, вместе с известным келарем Авраамием Палицыным, Дионисий бил челом государю об изъятии всяких монастырских грамот от платежа пошлин, о возобновлении в Москве на Конской площади пошлины, взимаемой с продажных лошадей в пользу Троицкого Сергиева монастыря, о дозволении отыскивать и возвращать в вотчины этого монастыря крестьян, бежавших в течение прошлого десятилетия, т. е. почти за все Смутное время; о том, чтобы Троицкий монастырь во всех делах ведался в одном Приказе Большого Дворца (где тогда начальствовал временщик Борис Мих. Салтыков), и т. д. И все эти просьбы обыкновенно удовлетворялись.

В московское разоренье, когда поляки выжгли столицу, сгорел и Московский печатный двор. В первые же годы Михайлова царствования решено было возобновить печатание богослужебных книг. Но вместе с тем поднят был вопрос об их исправлении или об очищении их от разных искажений и примесей, вносимых в течение веков небрежными и невежественными переписчиками, т. е. возобновили труд, начатый еще Максимом Греком. Для сего труда, между прочим, вызвали в Москву троицкого канонарха старца Арсения Глухого, знакомого с греческим языком, и клементьевского священника Ивана Наседку. А эти два лица, в свою очередь, били челом, что особенно испорчена от неразумных писцов по всей Русской земле настольная книга Потребник и что им одним с этой книгой не справиться. Тогда по царскому указу (1616 г. 8 ноября) исправление Потребника поручено было преимущественно троицкому архимандриту Дионисию; а он, кроме названных лиц, в помощь себе должен был выбрать тех из монастырских старцев, «которые подлинно и достохвально извычны книжному учению и граматику, и риторию умеют». Дионисий с обычным рвением и добросовестнос-тию принялся за порученный им труд и довольно скоро его окончил. При исправлении Потребника он и его товарищи, между прочим, уничтожили прибавочные слова «и огнем» в молитве при освящении богоявленской воды («и освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем»). Эта невежественная прибавка из неисправных рукописей успела уже перейти в Потребники, напечатанные при царе Федоре Ивановиче и патриархе Иове. Но уничтожение ее возбудило ропот.

В числе наиболее негодующих оказался помянутый выше головщик Логин, который при царе Василии Шуйском и патриархе Гермогене сам участвовал в печатании церковных уставов и самовольно вносил в них разные искажения. Он вместе с уставщиком Филаретом и ризничим Маркеллом написал в Москву донос на мнимую ересь Дионисия и его сотрудников. Местоблюститель патриаршего престола митрополит крутицкий Иона, человек недалекий и малосведущий, дал ход доносу; вызвал Дионисия с товарищами и подверг их строгому розыску. Пристрастные судьи потребовали с Дионисия 500 рублей и, не получив их, велели заключить его в оковы, водить его к митрополиту в праздничные дни по улицам и площадям; чем выставляли его на поругание простому народу, в который была пущена молва, что это такие еретики, которые хотят вывести из мира огонь. Великую старицу Марфу не преминули вмешать в это дело, представляя ей исправителей еретиками.

Дионисий с терпением и кротостию переносил посланное ему тяжкое испытание, а печаловался только о своих товарищах. Из них Арсений Глухой не выдержал и подал челобитную боярину Бор. Мих. Салтыкову, начальнику Приказа Большого Дворца, который, как мы видели, по просьбе самой братии, ведал Троицкий монастырь. Арсений, хотя и оправдывал поправки, но жаловался на Дионисия (и Ивана Наседку) в том, что он такое важное дело совершал не в Москве на глазах у митрополита, а у себя в монастыре. Обвиняемые были осуждены духовным собором. Дионисий приговорен к ссылке в Кириллов Белозерский монастырь (1618). Но так как в это время случилось нашествие на Москву королевича Владислава и пути не были свободны от неприятельских отрядов, то архимандрита заключили пока в Новоспасском монастыре, причем не только наложили на него епитимию в 1000 поклонов, но подвергали побоям и другим мукам^{29}.

VIII ФИЛАРЕТ НИКИТИЧ И ВТОРАЯ ВОЙНА С ПОЛЬШЕЮ

Оправдание архимандрита Дионисия. — Искание невесты Михаилу за границей. — Пересмотр дела Хлоповой. — Брак с Евдокией Стрешневой. — Меры экономические. — Новая Земская дума. — Работа писцов и дозорщиков. — Противопожарные меры. — Церковно-обрядовая сторона. — Риза Господня. — Внешние сношения и торговые домогательства иностранцев. — Шведские отношения. — Польские «неправды». — Приготовления к войне. — Наем иноземных полков. — Закупка оружия. — Русские полки иноземного строя. — Выбор Шеина главным воеводою. — Его слова при отпуске. — Объявление войны. — Наказ воеводам. — Чрезвычайные меры по военному обозу и сбору рати. — Поход и поведение Шеина. — Успешное отобрание городов у Литвы. — Дорогобужское сидение Шеина. — Движение к Смоленску. — Слабость смоленского гарнизона.

С возвращением Филарета Никитича из плена произошла большая перемена в московской правительственной сфере. Почувствовалась опытная, твердая рука; боярскому самовластию мало-помалу положен предел; преобладавшее и не всегда благое влияние великой старицы Марфы на своего сына уступило место исключительному влиянию отца, облеченного высшим духовным саном. На государственных грамотах нередко стоят рядом два имени: «Государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея Руси с отцом своим с великим государем святейшим патриархом Филаретом Никитичем Московским и всея Русии».

Некоторые неправильно решенные дела были подвергнуты пересмотру. Так, одним из первых распоряжений патриарха Филарета была отмена соборного приговора по отношению к архимандриту Дионисию и его товарищам. Филарет воспользовался пребыванием в Москве иерусалимского патриарха Феофана и обратился к нему с вопросом: есть ли в греческих книгах при молитве водоосвящения прибавка «и огнем». Феофан отвечал отрицательно. Тогда вопрос был вновь предложен на обсуждение духовного собора; причем Дионисию предоставлена свобода обличать своих противников. Его освободили и возвратили на Троицкую архимандрию (1620 г.). Для вящего убеждения сомневающихся Филарет просил отъезжающего Феофана поговорить об этом вопросе с другими восточными патриархами и справиться в старых греческих служебниках. Феофан исполнил сию просьбу и вместе с патриархом александрийским Герасимом прислал в Москву грамоты, в которых они подтверждали отсутствие в греческих книгах слов: «и огнем». Тогда (в 1625 г.) Филарет разослал указ о том, чтобы церковные власти в печатных Потребниках означенные слова замазали чернилами.

Особенное внимание обратил патриарх на дело о ссылке нареченной государевой невесты девицы Хлоповой. Немедля по возвращении Филарета она была переведена с своими родственниками из Тобольска в Верхотурье, а в следующем 1620 году ее переселили в Нижний, т. е. еще ближе к Москве. Но с пересмотром дела о ней патриарх не спешил, потому что имел в это время другие планы насчет женитьбы своего сына.

Как основатель новой русской династии, естественно, Филарет желал придать ей блеска родственным союзом с каким-либо владетельным европейским домом. И вот началось искание невесты для Михаила Феодоровича по заграничным дворам. Сначала послали одного московского немца в Дрезден, где он тайно, но безуспешно разведывало саксонских принцессах. Потом, узнав, что у короля датского Христиана IV есть две племянницы девицы, принцессы Шлезвиг-Голштинские, снарядили в 1622 г. в Копенгаген посольство с князем Алексеем Львовым и дьяком Жданом Шиповым. Снабженные подробным наказом, что говорить и как поступать, послы обратились к Христиану IV со сватовством старшей его племянницы Доротеи. После, многих переговоров с королевскими советниками они наконец получили отказ под тем предлогом, что Доротея уже сговорена за одного немецкого принца. Тогда немедля, в том же 1622 году, московское правительство послало гонца к шведскому королю Густаву Адольфу сватать его свояченицу Екатерину, дочь маркграфа Бранденбургского. Долго тянулись и эти переговоры; но также кончились ничем, потому что со стороны невесты предъявлены были условия: во-первых, оставить ей и ее свите свободное отправление евангелического исповедания, а во-вторых, назначить ей в пожизненное владение особые города и земли. На такие условия московское правительство не могло согласиться, а особенно на первое. Иноземная принцесса, хотя бы и христианка, не только должна была принять православие, но и вновь креститься. (Постановление, чтобы иноверцы, переходящие в православие, подвергались перекрещиванию, было подтверждено на Московском духовном соборе 1620 года.) Кроме весьма затруднительного пункта о перемене исповедания, на неудачи сватовства за границей влияло еще и то обстоятельство, что старые европейские владетельные дома пока недоверчиво относились к прочности новой русской династии, имея перед глазами недавние бури Смутного времени.

Только после сих неудачных попыток Филарет Никитич занялся пересмотром дела о ссылке девицы Хлоповой, к которой Михаил, по-видимому, продолжал питать нежное чувство. Патриарх и царь собрали на семейный совет ближних бояр: Ивана Никитича Романова, князя Ивана Борисовича Черкасского и Федора Ивановича Шереметева. По решению этого совета подвергли допросу Михаила Салтыкова и придворных медиков-иностранцев о болезни царской невесты. Потом призвали к допросу Ивана и Гаврилу Хлоповых, отца и дядю невесты. Наконец отправили в Нижний целую комиссию из разных лиц с Фед. Ив. Шереметевым во главе для допроса самой девицы Хлоповой, ее бабки и других родственников. Оказалось, что она была совершенно здорова и прежде и после своего пребывания во дворце. Интриги и виновность братьев Салтыковых были выяснены. Тогда они подверглись опале: им было указано немедленно выехать из столицы и жить в своих дальних вотчинах; причем помянули и вообще их неправды и хищения царских земель. Оставалось только воротить во дворец нареченную невесту. Но тут в дело вступилась великая старица Марфа: оскорбленная опалой своих любимых племянников, она с клятвами воспротивилась женитьбе сына на Хлоповой, и тот с обычным своим смирением уступил. Филарет также не настаивал.

Между тем государю шел уже 28-й год, а он все оставался холостым. Отстранив Хлопову, Марфа Ивановна женила сына на княжне Марье Владимировне Долгорукой. Но молодая царица заболела вскоре после свадьбы от неизвестной причины и, спустя три месяца с небольшим, скончалась (в январе 1625 г.).

Только в следующем году Михаилу Феодоровичу удалось наконец с благословения родителей, вступить в прочный брак и устроить свое семейное благополучие. По старому обычаю, в Москву собрали несколько десятков красавиц. Но выбор государя остановился не на знатной девице, а на дочери незначительного служилого человека Стрешнева, Евдокии Лукьяновне, «доброзрачной и благоумной отроковице», как выражается русский хронограф. Отец ее Лукьян Степанович Стрешнев, по некоторым известиям, услуживал знатному и влиятельному боярину Федору Ив. Шереметеву; а дочь его жила при супруге боярина в качестве почти сенной девушки. Можно предположить, что и самый выбор государя произошел не без участия этой боярской четы. Свадьба была совершена 5 февраля 1626 года со всеми древнерусскими обрядами и церемониями, отличавшимися особою пышностию и многолюдством в царском быту. По особому указу велено было придворным чинам «на государской радости» быть без мест. Но главные роли на этой свадьбе, конечно, играли все те же ближние бояре: посажеными отцом и матерью государя были его дядя Ив. Никитич с женой Ульяной Федоровною, тысяцким князь Ив. Бор. Черкасский, большим дружкою кн. Дмитрий Мамстрюкович Черкасский; Федор Иванович Шереметев ведал царским сенником или опочивальным чертогом; кн. Бор. Мих. Лыков верхом на царском аргамаке с обнаженным мечом ездил у дверей этого чертога в качестве конюшего боярина. В числе дружек с той и другой стороны находим также князя Д. М. Пожарского и М. Б. Шеина; жены их присутствовали на свадебных церемониях в качестве свах; сыновья их также не были обойдены соответственным их возрасту назначением. А в числе участвовавших в процессии «фонарников» встречается Не-фед Кузмич, сын знаменитого Минина, скончавшегося в первые годы Михайлова царствования.

Весною царь с молодой супругою предпринял одну из обычных и любимых своих поездок на богомолье, именно в Троицкую Лавру. Но на сей раз поездка сопровождалась большим бедствием. В отсутствие государя в столице произошел ужасный пожар; он начался с Варварского крестца в Китае-городе; отсюда загорелись торговые ряды, от них у Троицкого собора (Василия Блаженного) обгорел верх; потом огонь перебросило в Кремль на ближний Вознесенский монастырь, а затем на Чудов, на Государев и Патриарший двор, на Приказы, в которых погорели «всякие дела».

Брак царя с Евдокиею Стрешневой Бог благословил чадородием. В первые два года родились дочери Ирина и Пелагея (последняя вскоре умерла); а на третий год (1629) в марте, по выражению грамот того времени, «Бог простил царицу»: Евдокия Лукьяновна подарила супругу и России наследника престола, Алексея Михайловича. Его крестил в Чудове монастыре благовещенский протопоп и духовник государев Максим, в присутствии Михаила Федоровича и Филарета Никитича; воспреемником был принимавший всех детей Михаила Федоровича троицкий келарь Александр Булатников, а воспреемницей Ирина Никитична, тетка царя и вдова Ивана Ивановича Годунова. Но эта царская и народная радость была отравлена стихийным бедствием. Тою же весною опять произошел в Москве огромный пожар; на этот раз, однако, не в центре города: выгорело Чертолье по самую Тверскую улицу; погорели слободы за Белым городом; кроме того, горело на Неглинной, на Покровке и в других местах. Следующим затем летом, по замечанию летописцев, были великие бури с громом, молнией, проливным дождем и таким вихрем, который со многих храмов сорвал главы и кресты^{30}.

Особую заботу Филарета Никитича возбуждало бедственное экономическое состояние государства, которое плохо поправлялось после разорения, претерпенного в Смутную эпоху. Правительственные акты сообщают, что он, вступив на патриарший престол, немедля со всем освященным собором приходил к государю Михаилу Феодоровичу и советовался о прекращении всякого рода беспорядков и злоупотреблений. Податные тягости ложились на народ крайне неравномерно: с одних взыскивают по писцовым книгам, с других — по дозорным; но и дозорщики, посланные в начале Михайлова царствования для описи имущества в местах наиболее разоренных, исполняли свое дело недобросовестно, так что одним приходилось платить подати легко, а другим тяжело. Притом из разоренных украинских и северных городов многие посадские люди, чтобы не платить податей, приехали в Москву и ближние города, где и живут у своих родственников и приятелей; а в это время их сограждане, оставшиеся на родине, бьют челом, чтобы им дали льготы в податях ради их разорения. Иные посадские и уездные люди, отбывая всяких податей, «заложились» (записались в кабалу) за духовными и мирскими землевладельцами. Наконец многие бьют челом, чтобы их оборонили от обид и насилий, которые они терпят со стороны бояр и всяких сильных людей.

Государи, отец и сын, представили все эти жалобы обсуждению Великой Земской думы (1619), и она постановила следующие меры, утвержденные царем.

В города, не подвергшиеся разорению, послать писцов, а в разоренные «добрых» дозорщиков, которым дать подробные наказы и которые должны присягнуть в том, что будут дозирать по правде, без посулов. Украинских посадских людей, живущих в Москве и ближних городах, сыскивать и отсылать на их родину, предоставив им разные льготы, смотря по степени разоренья. Заложившихся за боярами, духовенством, монастырями и пр. местные власти должны были также сыскивать и высылать на родину, причем с тех, за кем они закладывались, взыскивать происшедшие оттого убытки казны, т. е. незаплаченные подати. По жалобам на обиды от сильных людей, учредить особую сыскную палату (собственно, временную комиссию), с князьями Ив. Бор. Черкасским и Дан. Ив. Мезецким во главе. Во всех городах привести в известность количество денежных и хлебных доходов, собираемых в казну по окладу, их приход, расход, недоимки, места, запустевшие от разорения; расписать, какие села и деревни розданы в поместья и вотчины, какие по окладу с них были денежные и хлебные доходы, куда они пошли и что от них в остатке. Этот ряд мероприятий заключался приказом: прислать в Москву выборных «для ведомости и устроения», т. е. сведущих людей. Для сего от каждого города следовало выбрать одного или двух из духовенства, двух посадских и по два человека из дворян и детей боярских, вообще людей «добрых и разумных», которые бы умели рассказать обиды, насилия и разорения и посоветовать, как Московское государство поправить и «ратных людей пожаловать». Во всяком городе воевода или губной староста, получив царскую и соборную грамоту с означенными постановлениями, должен был созвать в соборный храм местное духовенство, дворян, детей боярских, гостей, посадских и уездных людей из пригородов и уездов, прочесть им вслух грамоту и тут же произвести выборы сведущих людей, которым вручить списки с рукоприкладством и потом отпустить их в Москву.

Новая Земская дума, составленная из этих сведущих людей, первоначально должна была собраться в Москве к празднику Покрова Преев. Богородицы, т. е. к 1 октября 1620 (сентябрского) года; но потом срок этот был перенесен на 6 декабря по случаю отсутствия из столицы Михаила Феодоровича, который по обету своему ездил тогда на богомолье в Ярославль, Кострому и на Унжу. К сожалению, мы пока не имеем данных, чтобы судить, насколько оправдались возлагавшиеся на сей новый Собор надежды царя и патриарха, и вообще были ли успешны те важные и обширные меры, которые постановлены предыдущим Собором 1619 года. Но из течения последующей истории надобно полагать, что до некоторой степени они были выполнены и немало содействовали восстановлению экономического порядка и общественных отношений, нарушенных событиями и разорениями Смутной эпохи. Наибольшими трудностями, по-видимому, сопровождалось возвращение назад посадских и крестьян, бежавших из разоренных областей и уклонявшихся от податных тягостей. По этому поводу долго еще встречаем предписания правительства областным воеводам о сыске таковых людей, отдаче их на «крепкие поруки» и высылке посадских в их города, а уездных в их волости на «прежние крестьянские жеребья», впрочем, с соблюдением десятилетней давности, дальше которой возвращение не простиралось. Иногда разорение причинялось не одними неприятельскими отрядами или воровскими шайками, но и самими злонамеренными или не по разуму усердными органами правительства. Так, в 1621 году жители Погорелого Городища жаловались обоим государям, что в 1617 г. (в польскую войну) Таврило Пушкин, присланный из Москвы с повелением разломать и сжечь острог в Погорелом, исполнил это повеление, не дав посадским людям ни единого часу для вывоза своего имущества из острога; поэтому они разбрелись в разные стороны и перебиваются по разным городам. Государи пожаловали их, дали им жалованную грамоту «за красною печатью», велели им воротиться на свои места и велели дать им льготы, одинаковые с жителями Можайска и Вязьмы (тоже разоренных в последнюю польскую войну), а именно на пять лет освободили их от платежа четвертных доходов и других податей, а также от подвод и кормов царским чиновникам. Между прочим, в 1620 году встречаем жалобу калужан на полное разорение их от запорожцев Сагайдачного при нашествии королевича Владислава. Царь Михаил дал им льготу: на три года освободил их от «всяких четвертных доходов, пятинных и запросных денег, хлебных запасов и иных податей», а также от подвод и кормов посланникам, гонцам и стрельцам, за исключением спешных дел («опричь скорых дел»). Спустя с небольшим два года те же калужане вновь бьют челом о льготах по случаю страшного пожара, истребившего город и острог «со всеми их животами». И на этот раз оба государя, отец и сын, пожаловали их: еще на три года освободили от тех же податей и повинностей, с прибавкою «городового и острожного дела», т. е. освобождения от обязанности строить укрепления.

Но что в особенности заслуживает уважения из мероприятий, указанных Земским Собором 1619 года, — это громадная работа писцов и дозорщиков. Писцы, как мы видели, посылались в неразоренные города, а дозорщики в разоренные. Но дозорные книги имели только временный характер; по мере того как областные хозяйства приходили в нормальный порядок, они подвергались подробной описи, которая вносилась в писцовые книги. Эти книги уже в XVI веке составляли предмет попечения и усилий московского правительства; а в XVII они приняли еще большие размеры и велись с возможною тщательностью. Множество их погибло во время московского разоренья; сию медленную кропотливую работу приходилось начинать сызнова, и даже не один раз. Так, в 1626 году большой московский пожар опять истребил значительную часть писцовых книг; правительство принялось их восстановлять; по словам летописца, «царь послал писцов во всю землю».

Отправленные из московских приказов по областям писцы и дозорщики — дворяне и дьяки с подьячими — должны были бороться с разнообразными трудностями, чтобы производить описи городов, уездов и волостей, возможно близкие к истине. Во-первых, мешала подвижность населения, частию продолжавшего переходить с места на место; во-вторых, общее стремление тяглого люда в своих показаниях уменьшать размеры своего хозяйства и количество рабочей силы, ради уменьшения податей. Иные посадские или уездные люди, заслышав о приезде писцов, уходили к соседям или к родственникам в другие места, чтобы дворы их были означены пустыми, в которые и возвращались по отъезде писцов. Укрывательства эти производились тем усерднее, что писцы и дозорщики пользовались полным содержанием на счет населения, следовательно, сами по себе уже составляли некоторое бремя. Помещики тоже прибегали к разным ухищрениям, чтобы менее платить податей: например, выдавали свои поместья за вотчины, утаивали часть своих земель и крестьян; два крестьянских двора огораживали вместе и делали к ним одни ворота, переводили крестьян в разряд бобылей и т. п. Сами писцы, невзирая на врученные им подробные наказы и наставления, по своему неумению или неподготовленности к статистическим работам, впадали нередко в ошибки и пропуски. Бывали случаи и прямых злоупотреблений, т. е. взяток, ради которых писцы и дозорщики, вопреки особой присяге, уменьшали количество земли и тяглых дворов или записывали земли не за их законными владельцами. Вследствие возникавших отсюда жалоб со стороны соседей и лиц пострадавших, правительство сменяло писцов и присылало других, которые производили проверку описей. Несмотря, однако, на подобные трудности и помехи, писцовое дело в общем составило великую заслугу московского правительства и дало обильный, драгоценный материал для уяснения экономического состояния государства.

Из правительственных распоряжений той же эпохи замечательны меры против частых пожаров, опустошавших столицу. В начале царствования Михаила Феодоровича на московском Земском дворе выставлялись черными сотнями и слободами тридцать человек «ярыжных» (пожарных) стремя водовозными лошадьми. В 1622 году царь и патриарх указали число ярыжных увеличить до сотни и прибавить лошадей. Кроме содержания для этой команды, те же обыватели обязаны были доставлять известное количество медных труб, крюков, парусины, топоры, кирки, бочки, ведра и прочую «пожарную рухлядь». После великого пожара весною 1629 года государь указал устроить еще сотню ярыжных и прибавил 20 лошадей с бочками; но так как черные сотни и слободы неоднократно били челом на свои тягости, то сия ярыжная сотня и бочки устроены на счет государевой казны. К этим бочкам велено городовым извощикам выставлять на каждую ночь по 20 человек; а если случится пожар днем, то очередные извощики должны были немедля являться на Земский двор к государевым телегам и бочкам. Кроме ярыжных людей в тушении пожаров обязательное участие принимали московские стрельцы. Сверх того, на случай пожаров велено по большим улицам сделать с каждых десяти дворов по колодцу. Обращено внимание и на скученность или неуместность построек; например, государь велел переписать избы, стоявшие вдоль Кремлевского рва, позади церквей между Фроловскими и Никольскими воротами, и узнать, почему они там поставлены.

Устранение ограничительных боярских притязаний и формальное восстановление царского самодержавия в эпоху Филарета Никитича с особою наглядностию выразились в указе о новой государевой печати в 1625 году: на этой печати в царском титуле прибавлено слово «самодержец», каковою печатью и приказано скреплять всякие правительственные акты.

Как верховный и независимый глава Русской церкви, патриарх Филарет немало потрудился над ее благоустройством и восстановлением порядков, нарушенных анархическими явлениями Смутной эпохи. С особою, конечно, заботливостию он следил за богослужебною обрядовою стороною в самой столице, наблюдал за точным исполнением церковных уставов и во многом дополнил их своею властию. Между прочим, от его времени дошел до нас составленный для Успенского собора любопытный «Указ трезвонам во весь год, когда (звонить) в новый и большой колокол, и когда в ревут, и когда в средний, в лебедь». В важнейшие праздники и главные царские дни благовестили в самый большой колокол; в следующие за ними по степени значений — в колокол, называвшийся «ревутом»; а при менее важных торжествах во время богослужения трезвон бывал средний, причем ударяли в колокол, носивший название «лебедя». Например, в именины государя (на преп. Михаила Малеина, 12 июля) был благовест в большой колокол и «звон во вся» (во все колокола). В некоторых случаях происходил «звон во вся без большого»; например, 1 сентября, в день Нового года, с которым соединяли и проводы старого или так называемое «летопровожение» (праздник преп. Симеона Столпника, отсюда прозванного в народе Летопроводцем). В этот день патриарх совершал Торжественный выход из Успенского собора со крестами, чудотворными иконами и хоругвями на площадку к Архангельскому собору; а государь выходил туда же из Благовещенского собора. Там ставили два «места» (две сени), царское и патриаршее. Государь принимал от патриарха благословение; после чего оба они становились на свои места. Звон прекращался; при пении патриаршего хора бояре и все власти попарно подходили и совершали по два поклона царю и по одному поклону патриарху. Затем происходило освящение воды. Сей торжественный выход оканчивался многолетием государю «со властьми» и обращенным к нему приветственным словом патриарха. Приложившись к чудотворным иконам и к двум евангелиям, государь возвращался в Благовещенский собор, где слушал обедню; а патриарх шел в Успенский собор, где сам совершал литургию.

Эти и многие другие обрядовые подробности находим мы в названном выше «Уставе о трезвонах». Как строго Филарет наблюдал точное исполнение устава, свидетельствует следующий там же приведенный случай. В 1630 году патриарх «велел старост звонарских бить нещадно батоги за то, что они зазвонили» несколько ранее, чем следовало, во время описанного выхода на Новый год^{31}.

Филарет Никитич не упускал случая возвысить свой дом также помощию предметов веры и благочестия. Московский посол в Персии Коробьин известил государей, что шах Аббас предлагает подарить им срачицу Христову, которую он захватил во время своего похода в Грузию. Государи приказали всеми мерами добиваться этого сокровища. В 1625 году действительно приехали от шаха Аббаса послы Русан-бек и Мурат-бек, и на торжественном приеме их в Грановитой палате поднесли патриарху Филарету Никитичу золотой ковчег, в котором заключен был небольшой кусок ветхой полотняной материи. Так как сия святыня пришла от иноверного царя, то патриарх вместе с освященным собором, ради ее испытания, устроили молебны, недельный пост и хождение с нею по больным. Затем разослана была окружная грамота к областным архиереям с известием о чудесных исцелениях и с повелением ежегодно отправлять празднество в честь Ризы Господней 27 марта. Самая срачица в золотом ковчеге хранилась в Успенском соборе; от нее отрезали две части: одну в особом ковчеге носили по больным, а другую вложили в крест, находившийся у государя. С самой святыней соединена была такая легенда: при распятии Христа присутствовал один римский воин из Грузии; когда метали жребий о хитоне, он упал на сего грузина, и последний отвез хитон на свою родину.

Главный персидский посол, привезший срачицу Господню, Русан-бек в Москве предался пьянству, буйству и душегубству: убил одну из своих жен и шестерых своих прислужников; по просьбе его товарищей государь велел развести его с ними и поставить на разных дворах. Потом при возвращении этого посольства в Персию он отправил с ним и своих послов, именно князя Тюфякина, Феофилатьева и дьяка Панова. По жалобе из Москвы на буйство Русан-бека шах велел его казнить. Но, в свою очередь, он жаловался на непослушание и грубости московских послов; хотя сии последние в сношениях с персидским двором держались данного им наказа. Сверх того, князь Тюфякин, возвращаясь из Персии, в Кумыцкой земле украл девицу и провез ее в сундуке. В Москве послы подверглись опале: государь велел отобрать у них поместья и вотчины и посадить их в тюрьму.

Дружественные сношения Михаила с шахом Аббасом продолжались во все время их царствования. Вначале шах помог даже Михаилу деньгами: в 1617 л он прислал слитков серебра на 7000 рублей. Эти дружественные сношения не мешали, однако, взаимным жалобам на разные притеснения торговым людям и послам. До какой степени московское правительство строго относилось ко всякому отступлению от посольского наказа, показывает особенно пример дьяка Тюхина, который состоял при послах князе Барятинском и Чичерине. В 1620 году по возвращении из Персии в Москву он был обвинен в изменническом образе действия: главная вина его состояла в том, что, призванный «шахом, он ездил к нему один без товарищей и выслушивал его упреки на невежливое обращение с его послами в Московском государстве. Несчастного дьяка по распоряжению Боярской думы подвергли жестокой пытке, а потом сослали в Сибирь, где посадили в тюрьму.

Вообще в царствование Михаила Федоровича внешние сношения России весьма оживились и стали играть более важную, чем прежде, роль в нашей государственной жизни. С одной стороны, новая династия, руководимая дальновидным отцом государя, всюду искала себе поддержки и полезных связей для отпора своему главному врагу, Польше; а с другой, громкие события Смутного времени, естественно, привлекли внимание иностранцев и ближе ознакомили их с Восточною Европою. Но внимание это направилось преимущественно на те промышленно-торговые выгоды, которые можно было извлечь из сношений с московским правительством. Особенно о таких выгодах хлопотали практичные англичане. После Столбовского договора, заключенного при английском посредничестве, отправлено было в Англию к Иакову I московское посольство с изъявлением благодарности за это посредничество, а главное, с просьбою помочь деньгами и заключением против поляков союза с Данией, Швецией и Нидерландами. Англичане ограничились присылкою в займы 40 000 ефимков или 20 000 рублей. Уже после окончания польской войны и возвращения Филарета из плена, в 1619 г. приехал послом из Англии столь известный москвичам Джон Мерик и удостоился торжественного приема от обоих государей; причем вручил им подарки, состоявшие из серебряных золоченых изваяний льва и страуса, кубков и других сосудов, бархата, атласа, сукон и т. п. Во время переговоров с боярами он изложил целый ряд жалоб: на убытки, понесенные английскими купцами в Смутное время, на уменьшение в весе русского рубля, на английских прикащиков и слуг, растративших купеческие деньги, а потом поженившихся на русских женщинах или вступивших в русскую службу и подданство, и т. д. В заключение он снова просил дать английским торговцам свободный проезд через Россию в Персию. Царь велел собрать московских гостей и спросить их мнения на этот счет. Гости дали приблизительно такой ответ, что от свободного проезда, конечно, будут большие убытки русским людям, которые служат посредниками в торговле заморскими (европейскими) и персидскими товарами; но что они готовы терпеть убытки, если с английских купцов будут брать большую пошлину и от того будет прибыль государевой казне. Когда Мерику предложили вопрос о пошлине, то он уклонился от дальнейших переговоров по этому предмету, так как имел в виду беспошлинный провоз товаров в Персию. Посольство его кончилось тем, что, по его просьбе, ему возвратили занятые 20 000 рублей и отпустили. Перед своим отъездом он, однако, успел испросить у царя и патриарха семнадцати английским гостям, жившим в России, жалованную грамоту на беспошлинную торговлю.

В начале своего царствования Михаил Феодорович безуспешно обращался с просьбою о помощи против поляков и к молодому французскому королю Людовику XIII. Когда же Московское государство умиротворилось, в 1629 году в Москву явилось первое французское посольство в лице Де Ге Курменена. Он вел себя довольно надменно, заводил споры о царском титуле, о церемониях приема, просил о разрешении французским купцам иметь при себе католических священников, вести беспошлинно торговлю и пользоваться свободным проездом в Персию; взамен чего выставлял на вид неприязнь французского короля к Австрийскому дому, который дружит с польским королем. Но все эти домогательства оставлены без последствий, и французский посол уехал ни с чем. За ним приехало посольство от Голландских Штатов, которое указывало на их борьбу с испанским королем и вообще с католичеством и хлопотало о разных торговых льготах, даже о монополии на вывоз хлеба и льну из Архангельского порта. Мало того, оно просило о разрешении распахивать пустые земли, очевидно намереваясь направить в Московское государство и земледельческую колонизацию; а в заключение домогалось все того же беспошлинного транзита в Персию, и притом монопольного, на 30 лет, за что обещало по 15 000 рублей ежегодно. Эти домогательства голландцев были также бесплодны. В следующем 1631 году явилось датское посольство: оно просило для своих торговцев о беспошлинном вывозе хлеба из России и о том же свободном пути в Персию, и также безуспешно. Но с датчанами происходили у нас столкновения на северных приморских границах, и ддя заключения мирного договора ездили московские послы в Копенгаген. Там, однако, их приняли дурно и отпустили ни с чем. Причиною таких отношений было отчасти то обстоятельство, что мы в это время датской дружбе явно предпочитали шведскую, имея в виду наш главный тогда интерес: отношения к Польше.

После заключения Столбовского мира между Швецией и Россией не скоро еще установились приязненные отношения: им мешали, во-первых, споры о новых границах, которые проводились вследствие уступки областей шведам, а во-вторых, многие переселения из этих уступленных областей в московские пределы. Переселялись отчасти по причине больших налогов, а главное, православные люди весьма неохотно поступали в подданство иноверной, лютеранской державы; особенно уходили оттуда лица духовные, т. е. священники и монахи. Шведское правительство в силу договора требовало выдачи перебежчиков; а московское от этой выдачи уклонялось и приказывало пограничным воеводам отсылать перебежавших крестьян далее от границы в дворцовые села и сажать там на казенных пашнях. Корела и другие уступленные области в церковном отношении продолжали причисляться к Новгородской епархии; новгородский митрополит ставил там священников и святил новые церкви. С одной стороны, шведы подозрительно смотрели на эти связи и требовали, чтобы митрополит сносился с православным духовенством в их областях; при посредстве местных шведских властей; а с другой — они избегали довести дело до явного разрыва сих церковных сношений, опасаясь в таком случае поголовного бегства жителей в русские пределы. В свою очередь, московское правительство подозрительно смотрело на тех русских людей, которые, перешедши под власть шведов, приезжали по торговым делам в московские города; например, в Новгороде оно не дозволяло пускать их в соборный храм св. Софии и вообще в Софийский кремль, а только в церкви на посаде: так как опасалось, что эти люди могли уже пошатнуться в православной вере; кроме того, оно опасалось найти в них лазутчиков. Те шведы, которые приезжали в Новгород учиться русскому языку, если принимали православие, уже не отпускались обратно на родину, и у кого они поселялись, с того бралась порука с записями.

Все эти недоразумения и пограничные столкновения, однако, не мешали политическому сближению Швеции с Москвою, потому что они в то время имели общего и притом сильного врага в польско-литовском короле Сигизмунде, который не покидал притязаний ни на шведскую, ни на московскую корону. Между шведами и поляками притом в 1620 году возобновилась борьба за Ливонию. Густав Адольф вступил в переговоры с Московским двором и приглашал его соединить свои силы для войны с Польшею. Около того же времени (в августе 1621 г.), от юного турецкого султана Османа II приехал послом в Москву, в сопровождении двух чаушей, грек Фома Кантакузен также с предложением союза? против Польши-Литвы и с обещанием отвоевать обратно Москве Смоленск и другие города, отошедшие к Литве; к тому же союзу должен был приступить и крымский хан. Кантакузен передал просьбу и цареградского патриарха Кирилла Лукариса московскому патриарху Филарету о заключении союза с султаном. Московское правительство отпустило Кантакузена с благоприятным ответом.

Таким образом, в то время как в Германии открылась знаменитая Тридцатилетняя война протестантских государей с императором и папством, в Восточной Европе готова была выступить грозная коалиция против ревностного союзника папству, короля Польско-Литовского.

Несмотря на четырнадцатилетнее перемирие, заключенное в Деулине, отношения к Польше-Литве постоянно были натянутые. Москва имела многие поводы, чтобы жаловаться на польские неправды и даже разорвать перемирие. Неправды сии были перечислены на Земском соборе (в октябре 1621 г.), на обсуждение которого царь и патриарх предложили вопрос о войне с польским королем. А именно: порубежные литовские урядники в грамотах к русским воеводам продолжают именовать королевича Владислава царем и великим князем всея России; притом нарушают границы, захватывают государевы села и земли, ставят у нас свои слободы, селитру варят, золу жгут, рыбу ловят, всякого зверя бьют, помещиков и жителей порубежных грабят и побивают, многих русских полоняников, вопреки договору, не отпускают; паны-рада отправляют к московским боярам посланцев с такими грамотами, в которых называют царем Владислава, а имя Михаила Феодоровича пишут без государского титула, и даже «с укоризною (т. е. с глумлением), чего некоторыми мерами терпеть невозможно».

Государи объявили Собору о посольстве к ним султана Османа, предлагавшего сообща воевать с Польско-Литовским королем и уже выступившего в поход; добавляли, что к той же общей войне с поляками зовут их крымский хан и шведский король Густав Адольф. На поставленный вопрос духовенство, бояре, дворяне, дети боярские, стрельцы, казаки и всяких чинов люди били челом царю Михаилу и отцу его патриарху, «чтобы они, государи, за святые Божии церкви, за свою государскую честь и свое государство против своего исконного недруга стояли крепко, сколько им, государям, милосердный Бог помочи подаст», а служилые люди «рады биться не щадя голов своих». Торговые люди предлагали давать на войну деньги, «смотря по их прожиткам»; служилые просили разобрать» их по городам, чтобы никто «в избылых не был». Решили объявить войну, если поляки не исправятся и не согласятся на московские требования. В города посланы известительные соборные грамоты, а также бояре, дворяне и дьяки для разбора (росписи) служилых людей.

Однако на этот раз война с нашей стороны не была объявлена, и соборный приговор остался неисполненным; хотя посланный боярами в Польшу гонец, с исчислением польских неправд, привез от панов-рады ответ весьма грубый и дерзкий. Государство еще далеко не оправилось от разорения, люди и средства для войны собирались медленно; а между тем обстоятельства успели измениться. Поход Османа II на поляков был неудачен. На сей раз они выставили значительные силы, наибольшую часть которых составляли казаки с своим гетманом Сагайдачным. Огромное войско султана встретило мужественный отпор; от Днестра он ни с чем вернулся в Царьград, где вскоре был свержен мятежными янычарами и убит. Густав Адольф, взяв Ригу (1621 г.) и завоевав еще часть Ливонии, в следующем году вновь заключил с поляками двухлетнее перемирие.

Итак, царь и патриарх не воспользовались благоприятными внешними обстоятельствами, чтобы свести счеты с злейшим врагом России, Сигизмундом III, и почти до конца сохраняли Деулинское перемирие. Но эта добросовестность не улучшила наших отношений: поляки не думали «исправиться» и продолжали свои неправды.

Большое негодование вызывало в Москве упорство, с каким поляки продолжали в своих грамотах называть царем и великим князем Владислава, а Михаила Феодоровича как бы не признавали законно избранным Московским государем и даже иногда называли его полуименем или, как выражались о том в Москве, «писали государское имя безчестия его Государя с укоризною затейным своим воровством». Чувствительна также была потеря областей, уступленных Польше; а в особенности была чувствительна утрата древнего и славного достояния России Смоленска. Этот город и по своему значению сильной крепости, и по своему коренному русскому населению служил для Московского государства твердым опорным пунктом, щитом на западном рубеже со стороны неприязненной Польши-Литвы. А потому возвращение его считалось делом первостепенной государственной важности. Уже в первую войну с поляками при Михаиле Москва главные усилия направила на Смоленск; но все попытки московских воевод овладеть им тогда окончились неудачею (1614—17 гг.). Михаил Феодорович по своей кротости и миролюбию все-таки не желал войны и, по-видимому, противился ей, сколько мог: по крайней мере, он хотел выждать срок перемирия; но должен был уступить настояниям своего отца. Если верить одному чужеземному (польскому) источнику, патриарх однажды, рассерженный несогласием сына, толкнул его посохом так, что тот упал. «Глупый, своего добра не понимаешь!» — воскликнул при этом отец. Очевидно, патриарх не хотел долее переносить польские обиды и унижения своему царственному дому. Филарет Никитич, проведший столько лет в польском плену, конечно, хорошо знал слабые стороны Речи Посполитой; он надеялся с лихвою воздать ей за все бедствия, причиненные России, а вместе прославить свой дом победами над ее кичливыми врагами и возвращением захваченных в Смутное время московских городов и областей.

По мере того как Московское государство отдыхало и оправлялось от разорения, старательно увеличивались его военные силы и средства. Когда приблизился срок перемирию, заметно оживились приготовления к предстоявшей решительной борьбе. В 1630 году видим заботы правительства о лучшем укреплении лежавших на большой дороге в Литву городов Вязьмы и Можайска; для чего вызывались каменщики, кирпичники и гончары из восточных областей. Пограничные крепости вообще исправлялись; гарнизоны и огнестрельный снаряд в них пополнялись. В 1631 г. по областям назначены окладчики из надежных дворян и детей боярских; они усиленно верстали на службу новиков-помещиков и набирали даточных из крестьян и посадских. Царь и патриарх указали набирать в войско даточных людей по одному конному и одному пешему с каждых.400 четей (т. е. с 200 десятин земли). Но едва ли не главную надежду возлагали они на иноземцев.

Зная недостаток военного искусства у московских ратных людей и превосходство в этом отношении западных европейцев, государи озаботились заграничною вербовкою в свою службу большого количества офицеров и солдат. (Известно, что в эпоху Тридцатилетней войны система вольнонаемных войск еще господствовала в средней и западной Европе.) Ради этой цели московское правительство воспользовалось услугами находившихся в его службе опытных иноземных офицеров, которых отправило для найма ратных людей и для закупки оружия в Швецию, Данию, Пруссию, в вольные немецкие города Гамбург, Любек и Бремен, в Голландию и Англию. Так, зимою 1631 года в Швецию к королю Густаву Адольфу поехал чрез Новгород полковник Александр Лесли, родом шотландец, в сопровождении стольника Племянникова и подьячего Аристова; последние должны были закупить 10 000 мушкетов с зарядами и 5000 шпаг; а полковнику поручалось нанять 5000 солдат с потребным количеством офицеров. Если он в Швеции наймет менее означенного числа, то, отпустив нанятых солдат и купленное оружие с Племянниковым в Москву, сам должен был ехать в Данию, Голландию и Англию для найма недостающих людей и покупки оружия. Он был снабжен царскими верительными грамотами к правительствам сих стран. Этим посланцам из царской казны выдана была большая сумма золотыми и ефимками; на случай, если ее не хватит, Лесли получил кредитивов, подписанных московскими торговыми иноземцами, на 110 000 ефимков к амстердамским и гамбургским торговым фирмам. А если и этих денег не хватит, то ему поручалось сделать на государево имя заем у Голландских штатов и купцов, которые вели торговлю с Москвою в Архангельском порте. Кроме ратных людей Лесли должен был «приговорить» в московскую службу несколько мастеров, которые умеют лить пушечные железные ядра, в помощь московскому пушечному мастеру голландцу Юлису (Куету). Лесли имел полномочие нанимать людей только на один год и не более полутора лет. Любопытно при этом, что он мог брать в московскую службу всяких иноземцев, но только не французов и вообще не католиков. Предпринимая войну с католическою Польшею, государи не доверяли ее единоверцам: еще в свежей памяти была измена французских наемников в день Клушинской битвы.

В то же время, собственно, в Северную Германию чрез Псков и Ригу отправлен подполковник Генрих Фандам, родом голштинец, следовательно хорошо знавший Голштинию и соседние с нею земли. С ним заключен договор, в силу которого ему поручалось нанять немецкий регимент в 1600 человек, с платою по 4 рубля с полтиною в месяц, и закупить для них в Гамбурге мушкеты с зарядами и подсошками (подставками) по полтора рубля за мушкет. Такой полк разделялся на восемь рот по 200 рядовых, из коих 120 человек должны были быть вооружены мушкетами и коротким списом (копьем), а остальные долгими списами и шпагами. Фандам также имел полномочие заключать контракты только на один год. Ему предписывалось, наняв половину полка, немедля посадить людей на корабли в Любек и отправить на Рутодив во Псков, где им должны были произвести смотр и привести их к присяге; с другою половиною обязан был приехать сам полковник. При найме выдавалось каждому на обзаведение и на дорогу по 15 рублей; для чего сопровождавшему полковника комиссару вручено 26 400 рублей да 2618 руб. на покупку вооружения для сего полка, т. е. мушкетов, списов, протазанов (для поручиков), алебард (для сержантов или пятидесятников), барабанов и фитилей. Чтобы исполнить поручение о найме 5000 солдат, старший полковник Лесли, в свою очередь, во время пребывания за границей, летом того же 1631 года заключил договор с двумя иноземными полковниками, Гансом Фридрихом Фуксом и Яковом Карлом фон Хареслебеном; в силу этого договора каждый из них обязался набрать полк немецких солдат в таком же количестве и почти на тех же условиях, как и Фандам.

Считая полк самого Лесли, мы видим, что иноземцев было навербовано четыре регимента. То были пешие полки, называемые вообще солдатскими. Но кроме них, существовали уже и русские полки иноземного строя, пешие или солдатские и конные или рейтарские и драгунские. Эти полки набирались из боярских детей, казаков, новокрещенов и других вольных людей, т. е. не записанных в тягло; они получали жалованье почти такое же, как иноземцы, имели шишаки, латы, мушкеты, шпаги и пики. Наравне с наемными, сии полки ведались в Иноземном приказе, потому что офицерами-инструкторами у них состояли иноземцы, отчасти вновь прибывшие, а частию ранее вызванные в Московское государство. Некоторые иноземные офицеры успели получить за свою службу поместья и вотчины, в которых жили в свободную от службы пору; они назывались поместными; другие в мирное время проживали по городам, где и получали содержание или корм, и потому назывались кормовыми. В назначенное время они являлись в роты и полки и тут обучали ратному делу русских людей. Таких русских полков немецкого строя для войны с поляками приготовлялось целых шесть пехотных и один конный. Ими начальствовали иноземцы: Самойло Карл Деэберт (командир рейтарского полка), Юрий Матисон, Валентин Росформ, Вилим Кит, Тобиаш Унзин, помянутый выше Лесли и др.

Главный элемент в составе наемных иноземцев представляли, конечно, немцы; но были представители и других народностей: шведы, датчане, шотландцы, англичане, нидерландцы и даже французы, появившиеся в московской армии вопреки указанному выше запрещению принимать католиков (возможно, что то были гугеноты). Кроме западноевропейцев, в московской ратной службе встречается и небольшое количество наемников, пришедших с православного юго-востока, т. е. греков, сербов и волохов; они составили особую роту, предводимую ротмистром Николаем Мустохиным. Еще находим роту Юрия Кулаковского, состоявшую, по-видимому, из людей Польской и Литовской Руси.

Нанимая иноземные отряды, покупая за границей оружие и боевые припасы и вообще приготовляя большие военные силы для борьбы с Польшею, московское правительство, естественно, должно было озаботиться финансовою стороною вопроса, т. е. изыскать средства на содержание армии. В этом отношении мы видим целый ряд чрезвычайных мер. Во-первых, правительство (в 1631 г.) прибегло к царской монополии заграничного морского вывоза ржи, ячменя, пшеницы, проса и гречневой крупы; оно скупало этот хлеб и продавало его иностранным торговцам, приезжавшим в Архангельск. Во-вторых, патриарх Филарет Никитич в том же 1631 году потребовал от некоторых монастырей сведения о том, сколько у них в монастырской казне находится в запасе денег; а получив сии сведения, предписал половину запаса немедля прислать в Москву на жалованье ратным людям. В-третьих, в том же году, по указу царя и патриарха с вотчин некоторых монастырей, вместо даточных людей, велено взыскать деньгами, считая 25 рублей за каждого конного и 10 рублей за пешего. В-четвертых, на том Земском соборе (1632 г.), на котором решено было воевать с Польшею, по-видимому, проектировались разные сборы, которые потом были подтверждены и приведены в исполнение, каковы: пятая деньга с торговых людей и добровольные взносы с духовенства, монастырей, бояр, дворян и приказных людей.

Посреди московских приготовлений к войне получено было известие о кончине престарелого короля Сигизмунда III, последовавшей 20 апреля 1632 года. Эта кончина ускорила ход событий. В июне созван был Земский собор, который беспрекословно подтвердил решение государей немедленно начать войну с поляками за их неправды. До истечения Деулинского перемирия оставалось еще несколько месяцев; но имелось в виду воспользоваться временем польского междукоролевья, с его неизбежною избирательною борьбою партий и сопровождавшими ее смутами.

Предстоял важный вопрос: кому поручить начальство в этой войне? Еще в апреле государи назначили главным воеводою боярина князя Димитрия Мамстрюковича Черкасского, а товарищем к нему боярина князя Бор. Мих. Лыкова. Д. М. Черкасский уже известен был по своей неудачной осаде Смоленска в первую польскую войну при Михаиле Федоровиче, и вообще военными талантами он не выдвигался; выбор его можно объяснить прежде всего придворным значением Ив. Борисовича Черкасского, ближнего боярина и двоюродного брата государева. Но это назначение было расстроено местничеством, которое не замедлило выступить на сцену действия. Князь Лыков бил челом царю и патриарху, что, во-первых, Д. М. Черкасский тяжел нравом, а во-вторых, он сам старше его летами и службою: он служит уже сорок лет, из которых 30 «ходит за своим набатом, а не за чужим, и не в товарищах». Черкасский бил челом на то, что Лыков его бесчестит. Государь присудил взыскать с Лыкова в пользу Черкасского за бесчестье двойную сумму его (Черкасского) оклада, именно 1200 рублей. Затем назначение обоих отменено; вместо Черкасского определили главным воеводою боярина Михаила Борисовича Шеина, а товарищем к нему знаменитого князя Д. М. Пожарского. Но последний вскоре сказался больным и был уволен от этого назначения. Вместо него товарищем к Шеину определен окольничий Артемий Васильевич Измайлов. Выбор Шеина, очевидно, основывался на той славе, которую он приобрел мужественною обороною Смоленска при осаде его Сигизмундом III. Так как главною целью войны было именно обратное взятие этого города, то предполагали, что воевода, доблестно его защищавший, лучше других сумеет его добыть. Очевидно, за назначение Шеина в особенности стоял Филарет Никитич как за своего сострадальца в польском плену. Думали, вероятно, что Шеин воспользовался этим пленом, чтобы более присмотреться к слабым сторонам своих врагов. В данное время он начальствовал Пушкарским приказом, следовательно, близко стоял к ратному делу и непосредственно участвовал в приготовлениях к предстоящей войне. Судя по дворцовым записям, по возвращении из плена он пользовался почетом при дворе; его, например, чаще других приглашали к обеденному царскому столу. Да и сам он, по-видимому, не скрывал своего высокого мнения о собственных военных талантах и заслугах; чем мог немало повлиять и на свое назначение.

Уклонение Д. М. Пожарского от службы в товарищах при Шеине, может быть, действительно имело причиною его болезни, которым несомненно он был подвержен со времени тяжелых ран, полученных в битвах Смутной эпохи; но могло также быть, что знаменитый князь лучше других знал настоящую цену Шеину и не ждал ничего хорошего от совместной службы с гордым, упрямым боярином-воеводою. Вероятно, и этот последний не особенно желал сего товарищества. Более подходящим, т. е. более безличным и послушным товарищем для него оказался окольничий Измайлов.

До какой степени государи высоко ценили Шеина и возлагали на него надежды, свидетельствуют милости, которыми он осыпан был при самом своем назначении. Михаил Борисович с своим сыном Иваном, Артемий Измайлов и другие главные воеводы получили щедрую денежную подмогу для предстоящего похода; их вотчины и поместья на время походной службы были освобождены от всяких казенных поборов; сверх того, Шеину пожалована целая дворцовая волость, именно село Голенищево с приселками и деревнями, со всеми доходами и с хлебом; одного государева хлеба в этой волости было тогда более 7000 четвертей. Следовательно, его уже заранее награждали за будущие великие заслуги. В ответ на эти милости он на первых же порах обнаружил, что это был уже не тот Шеин, который прославил себя мужественною обороною Смоленска. 9 августа 1632 года происходил торжественный отпуск воевод, отправлявшихся в поход. После молебствия в Благовещенском соборе они прощались с государем и подходили к его руке. Тут боярин Шеин вдруг начал с большою гордостию высчитывать свои прежние службы государю, которыми будто бы превосходил всю свою братью бояр, и, между прочим, сказал, что «в то время, как он служил, многие бояре по запечью сидели и сыскать их было немочно», что службою и отечеством никто из них не будет ему в версту. О каких прежних службах царю Михаилу Феодоровичу говорил Шеин, трудно понять; ибо в первые шесть лет его царствования он продолжал сидеть в польском плену, тогда как многие бояре в это время несли тяжелую и трудную службу в войнах с внешними и внутренними врагами; а по возвращении из плена он пока сидел в приказах, в Боярской думе, да за царским столом. Очевидно, пребывание в Польше и примеры строптивых хвастливых польских вельмож не остались без вредного влияния на характер и привычки престарелого воеводы. С удивлением и негодованием слушались его речи; но царь смолчал, не желая оскорбить воеводу, от которого ожидал великих заслуг; смолчали и бояре, «не хотя раскручинить государя». Несомненно, Шеин видел, как им дорожили, как высоко ценили его военные таланты, полагал, что без него не могли тогда обойтись; потому-то и позволил себе такие заносчивые речи. Возможно, что он тут отвечал на какие-либо боярские происки против себя, на какие-либо местнические счеты и т. п. Но во всяком случае, эти речи указывали на какую-то ненормальность в его духовном строе и могли служить плохим предзнаменованием для предстоявшей ему задачи.

Вслед за отпуском воевод по государству разосланы были от царя и патриарха областным архиереям род манифестов о войне, т. е. грамоты с указанием на польские неправды и с повелением петь в церквах ежедневные молебны и просить Бога «об одолении и победе на враги».

Итак, война была объявлена, и войска двинулись в поход приблизительно в половине августа 1632 года. Назначены три сборных пункта. Главная рать (большой полк) должна была собраться в Можайске и поступить под начальство Шеина с Измайловым; в Ржеве-Володимирове сходились отряды, составившие передовой полк, которым начальствовали воеводы: окольничий князь Семен Прозоровский и Иван Кондырев; а в Калуге собирался сторожевой полк с воеводою стольником Богданом Нагово. Кроме того, в Северщине приготовлялся прибылой полк (резерв) с воеводами Федором Плещеевым и Баимом Болтиным. В большой полк, т. е. к Шеину, назначены были отборная конница, состоявшая из дворян и детей боярских, по преимуществу уездов северо-восточных, также донские казаки, касимовские, арзамасские, темниковские и кадомские мурзы со своими татарами, далее отряд московских и городовых стрельцов; а главную массу пехоты составляли солдатские полки иноземного строя, т. е. наемные немцы и русские солдаты, обучавшиеся этому строю. К Шеину поступила и многочисленная артиллерия, или так назыв. наряд, «со всеми пушечными и подкопными запасы» (ломы, лопаты, заступы и кирки); им непосредственно распоряжались Иван Арбузов и дьяк Костю-рин. При Шеине и Измайлове состояли Василий Протопопов и дьяк Пчелин, назначенные ведать казною для раздачи жалованья и кормовых денег немцам и русским солдатам иноземного строя, их полковникам и офицерам.

Воеводам вручен был из Разряда (военного министерства того времени) обширный царский наказ или инструкции, определявшие в общих чертах их задачу. Прежде всего они должны были в Можайске произвести смотр рати по разборным спискам, «кто каков на государеву службу приедет коней, люден и оружен», и отписать о том государю. Затем они идут под Дорогобуж и берут его, а отсюда немедля двигаются под Смоленск; если бы осада Дорогобужа их задержала, то они должны оставить под ним часть рати, а с остальною спешить к Смоленску, стать в крепких местах, огородиться рвами и острогами, чтобы отрезать городу всякие сообщения и подмогу извне и «земским делом промышляти сколько милосердный Бог помочи подаст», а Смоленск «всякими мерами» добывать. В случае прихода польских и литовских людей на помощь осажденным, Шеин должен призвать к себе из Ржевы Прозоровского, из Калуги Нагово, и, оставив под Смоленском часть войска, с остальною идти против неприятеля. Между прочим, поручалось зорко наблюдать, чтобы в Смоленском и Дорогобужском уездах ратные люди не обижали, не грабили крестьян и не пустошили край, а покупали бы съестные припасы и конский корм на деньги; ослушников велено строго судить и карать. Подобный же наказ дан был князю Прозоровскому и Кондыреву, которые, собрав и пересмотрев свою рать в Ржеве-Володимирове, должны были прежде всего добывать отсюда крепость Белую и очищать Бельский уезд от литовских людей, а затем в случае требования Шеина идти к нему на сход, т. е. на соединение. Всем воеводам вообще советовалось, прежде чем делать приступы к городам, тайными сношениями склонять их православных жителей на сторону государя, чтобы они заодно с московскими ратными людьми промышляли над польско-литовскими гарнизонами. Всем также строго подтверждалось не грабить, не обижать население и ничего не брать даром.

Чтобы поднять все войсковые тяжести, т. е. наряд, боевые и съестные припасы, шанцевый инструмент, доспехи, мушкеты и вообще оружие (которое в походе складывалось на воза), денежную казну и проч., правительство тоже прибегло к чрезвычайным мерам. Например, столица должна была выставить подводы таким порядком: в Кремле с церковных, боярских и всех дворов выставлялась с каждых 30 квадратных сажен лошадь с телегою и человеком; в Китай-городе гости гостиной и суконной сотни должны выставить всего 175 подвод. Таким же порядком выставлялись подводы в Белом и Деревянном городе, приблизительно одна подвода с 10 дворов или с 900 сажен «дробных» (погонных), которые велено сводить в 30 сажен «круглых» (квадратных). Всего с одного только города Москвы причиталось тысячу подвод, которые собирались особо назначенными сборщиками; а общая приемка их поручена была князю Д. М. Пожарскому и дьяку Волкову. На каждую подводу полагалось в среднем 15 пудов тяжести. С одним Шеиным на первый раз отпускалось пороху и свинцу более 10 000 пуд.,116 пищалей, 1200 запасных мушкетов, одних фитилей 1250 пудов и прочее в соответственных размерах. Немалую заботу правительства составлял также подвоз съестных припасов в войска. Русские помещики обыкновенно сами заботились о своем продовольствии и имели с собою значительные запасы; но солдатские полки получали кормовые деньги. Поэтому за ратью отправлен был обоз с сухарями, крупой, толокном, мясом, маслом и пр. Эти припасы, наряженными от правительства «харчевниками» (маркитантами) должны были продаваться солдатам по указным ценам. Такие подвозы долженствовали постоянно возобновляться.

Трудно сказать, сколько именно войска собрано было в начале похода. Судя по некоторым данным, дошедшим до нас от Разряда, только с Шеиным и Измайловым выступило в поход до 12 000 пехоты, считая тут стрельцов, казаков и шесть солдатских полков (иноземных и русских) да около 15 000 конницы, состоявшей, главным образом, из дворян и детей боярских, а частью из служилых татар. Около 10 тысяч человек надобно считать в отрядах Прозоровского, Нагово и Плещеева, вместе взятых. Следовательно, московское правительство, открывая войну, выставляло в поле более 35 000 человек порядочно вооруженных — силы для той эпохи весьма значительные. А в течение ближайшего времени они должны были увеличиться с прибытием новых отрядов как из Москвы, так и из других мест и по мере усиленной высылки на службу запоздавших помещиков или нетей. При войске Шеина состояло еще несколько тысяч так наз. посохи, т. е. ратников, набранных из крестьян, вооруженных топорами и рогатинами, назначенных, собственно, для производства работ, каковы: улучшение пути, прорубание просек для провоза наряда и всяких тяжестей, копание рвов и приготовление частокола при постройке острожков или укреплений; другую часть посохи составляли люди с подводами, назначенными для перевозки наряда и боевых запасов.

Принимая в расчет политическое состояние противника и его сравнительно менее значительные силы, а также несомненное тяготение к Москве завоеванных у нее областей, государи, отец и сын, казалось бы, могли надеяться на успешное возвращение сих областей под Московскую державу.

Медленно прибывали служилые люди на сборные пункты. Однако к концу августа в Можайске собралась большая часть дворянской конницы; пришли Александр Лесли, Яков Карл, Фандам, Росформ и Унзин с немецко-русскими солдатскими полками, несколько позднее Фукс. Стояли ясные сухие дни; ввиду позднего похода и приближавшейся осенней непогоды, надобно было возможно спешить дальнейшим движением. А Шеин медлил, усердно занимаясь разборными списками детей боярских и посылая в Москву жалобы на многие нети, на опоздание кормовых денег, харчевников, на недостаток немецких переводчиков, также на недостаток тулупов, теплых чулок и рукавиц для немцев, железных цепей для смыкания наряда и т. д.; хотя все это могло бы нагнать его на дальнейшем походе. Но московский главный воевода с первых же своих шагов начал показывать, что временем он не дорожил. В сентябре мы видим его еще в Можайске; он продолжает писать жалобы на нетчиков. Между прочим, вместе с товарищем своим Измайловым Шеин занимается тем, что бьет батогами и сажает в тюрьму не желавших служить в его полку двух детей боярских, рязанцев (Обезьяннинова и Фролова), которые принадлежали к формировавшемуся в Москве рейтарскому полку Карла Деэберта, но случайно приехали в Можайск. И вот Шеину лишний повод плодить свою переписку с Разрядом, который по государеву указу объявляет ему незаконность его требования. 10-го числа из Москвы послан ему приказ: немедля со всеми ратными людьми идти из Можайска к Вязьме. Шеин выступил; но погода уже успела измениться, пошли дожди, образовались «грязи великие», наряд и пехота двигались очень тихо. Только 26 сентября рать достигла Вязьмы. Меж тем побуждаемое жалобами Шеина правительство усердно посылало обозы с хлебными запасами и сурово расправлялось с нетчиками. Некоторые дворяне и дети боярские были в Москве «у разбору» и взяли государево жалованье, а потом не явились на службу. Их велено сыскивать и бить нещадно кнутом; при этим понизить степенью: кто служил «по выбору», тех велено написать «по дворовому списку», а которые служили по дворовому списку, тех написать «с городом»; после наказания их «за крепкими поруками» высылали в полки. В Вязьме Шеин получил от царя и патриарха Животворящий Крест (в котором заключались частицы древа ризы Господней и мощей царя Константина) с приказанием носить его на себе. При русском войске находились священники и дьяконы из монахов, которые отправляли богослужение. Было при нем и несколько лекарей-иноземцев.

Отдохнув с неделю в Вязьме Шеин 20 октября двинулся к Дорогобужу, опять по великим грязям; особенно трудно было везти наряд; поэтому половину из сотни коротких немецких пищалей он оставил в Вязьме у воеводы Мирона Вельяминова, а другую половину роздал в солдатские полки; голландские пушки и верховые (мортиры) он также взял с собою.

Первый военный успех, порадовавший государей, достался на долю калужского воеводы Богдана Нагово. Посланный им отряд под начальством князя Ивана Гагарина приступил к Серпейску, и через два дня, 12 октября, город сдался. Затем пришло радостное известие и от Шеина; посланный им вперед себя русско-немецкий отряд под начальством Федора Сухотина и полковника Лесли взял 18 октября Дорогобуж, причем захвачено несколько десятков пушек с значительными запасами боевых снарядов и провианта. После того в Москву один за другим стали пригонять гонцы от разных воевод с сеунчом или вестию, что «Божиею милостию, а его государевым счастьем» такой-то город взят. Отрядом из войска Прозоровского взята крепость Белая; а севские воеводы (в декабре) взяли Новгород-Северский. Постепенно, в течение ноября и декабря, в руки московских передовых отрядов перешли: Невель, Рославль, Стародуб, Почеп, Се-беж, Трубчевск, Сурож и некоторые другие. Государь в награду воеводам прислал золотые и велел спросить их о здоровье. Таким образом начало военных действий казалось очень удачным и возбудило в Москве большие надежды. Занятые неприятелем области были почти очищены, а взятые города снабжены московскими гарнизонами, которые воспользовались найденными в них боевыми и продовольственными запасами. Но главная задача похода — отвоевание Смоленска — была еще впереди. Шеин и Измайлов получили приказ спешить к этому городу вслед за взятием Дорогобужа. Ввиду некоторых возникавших пререканий между второстепенными начальниками по поводу местнических счетов царь (указом 3 ноября) велел объявить, чтобы «пока служба минется с королем литовским, быть у государевых дел всем без мест».

Осаждаемое постоянными требованиями Шеина московское правительство продолжало усиленные меры по сбору денежной казны, продовольствия и снаряжения обозов. Так, 11 ноября в Столовой палате было заседание Земского Собора, который подтвердил еще прежде проектированные сборы: добровольный с духовенства, монастырей, бояр и приказных людей, а также обязательный, пятую деньгу, с гостей и торговых классов вообще. Назначенные для того сборщики должны были доставлять деньги в Москву, в особо учрежденный «Приказ Сборных запросных и пятинных денег», во главе которого поставлены боярин князь Д. М. Пожарский и чудовский архимандрит Левкий с дьяками Коншиным и Степановым. Учрежден был также род особой комиссии для сбора хлебных и мясных запасов, которая поручена князю Ив. Мих. Барятинскому, Ив. Огареву и дьяку Евсееву.

Несмотря на побуждения из Москвы, Шеин сумел-таки промедлить в Дорогобуже около двух месяцев, докучая государям постоянными жалобами на недостаточную доставку денег и провианта; а наконец стал жаловаться на побеги ратных людей, которые он же сам и вызвал своею медлительностию, нераспорядительностию и вместе суровостию. Дорогобуж должен был служить опорным пунктом для дальнейших военных действий; здесь устроены склады боевых запасов, провианта и денежной казны; а осадным воеводою назначили Сунгура Соковнина. Шеин только 5 декабря, т. е. уже зимою, двинулся отсюда к Смоленску, отправив вперед себя Измайлова, Фандама и Лесли. Итак, со времени своего выступления из Москвы русский главнокомандующий употребил четыре месяца, чтобы пройти расстояние в 384 версты, т. е. чтобы добраться до Смоленска, имея на пути только одно препятствие, крепость Дорогобуж, которая, однако, сдалась так скоро, что нимало не задерживала похода. Он все собирался с силами и все комплектовал свои полки, бессмысленно теряя время и не понимая того, что в Смоленске неприятель меж тем не дремал и с каждым потерянным для русских днем становился, в свою очередь, сильнее и предприимчивее.

Указанные выше сдачи городов московским отрядам вполне оправдали расчеты на смутное состояние Речи Посполитой во время междукоролевья и на сочувствие русского населения в занятых неприятелем областях. На первых порах он оказался совершенно неприготовленным и как бы застигнутым врасплох. Хотя и его лазутчики своевременно доносили ему о московских решениях и приготовлениях, но при существовавшем политическом строе Посполитой Речи ее восточная окраина пока предоставлена была собственным средствам защиты и усмотрению местных властей. Тут главным деятелем выступает едва ли не самый отчаянный враг Москвы, прославившийся в эпоху московского разоренья, пан Александр Гонсевский, занимавший теперь место смоленского воеводы. Прежде всего он попытался выиграть время переговорами. Когда русские передовые отряды перешли рубеж, а Шеин пребывал еще в Вязьме, к нему явился от Гонсевского гонец с грамотою, в которой тот жестоко укорял москвитян в клятвопреступлении — так как они начали войну до истечения перемирия — и требовал объяснений. Шеин ответил ему пространным изложением известных польских неправд. Гонсевский на этот ответ потом прислал свои опровержения, причем в одном только извинялся, в неименовании Михаила Федоровича царем; а в заключение призывал мщение Божие на виновных в нарушении мира. Не достигши ничего переговорами, Гонсевский принялся готовить оборону Смоленска. Как некогда в Москву он ускользнул перед прибытием ополчения Пожарского, так и теперь не сел в осаду и не стал ждать, пока его запрут войска Шеина, а тайком ночью оставил Смоленск, поручив начальство в нем своему товарищу или подвоеводе князю Соколинскому и полковнику Воеводскому. Сам же Гонсевский удалился в Оршу и там деятельно занялся сбором военных людей и всяких запасов, чтобы действовать против москвитян в открытом поле и подкреплять смоленский гарнизон. Этот гарнизон к тому времени с великим усилием удалось ему довести до 1200–1500 человек, гайдуков, казаков, гусар и наемных немцев, число все еще недостаточное для обороны такой обширной крепости; а тысячи две вооруженных смоленских посадских людей, помещиков и крестьян представляли не совсем надежных соратников по своему тяготению к Москве. Но все-таки Гонсевский успел приготовить город к обороне и поднять дух гарнизона.

Если бы Шеин хотя одним месяцем упредил свое прибытие, то город, имевший менее 1000 человек настоящих ратных людей и еще неисправленные укрепления, едва ли мог бы оказать серьезное сопротивление. Да и теперь еще можно было попытаться им овладеть посредством дружного и решительного удара, с вероятностию на успех. Но не таков был Шеин^{32}.

IX СМОЛЕНСКАЯ ЭПОПЕЯ

Русские окопы и острожки. — Побеги и вольные шайки. — Постепенное обложение Смоленска. — Польский лагерь под Красным. — Доставка большого наряда, бомбардирование, подкопы и неудачные приступы. — Пассивная осада и бездействие Шеина. — Его постоянные требования и усиленная деятельность правительства. — Набег крымцев. — Избрание Владислава IV и его прибытие под Смоленск. — Прорыв блокады. — Запорожцы. — Битвы на Покровской горе и очищение правого берега Днепра. — Наступление поляков на левом берегу. — Отступление Прозоровского и солдатских полков в табор Шеина. — Прекращение осады. — Обходное движение Владислава и бой 9 октября. — Обложение московской рати поляками. — Преступная деятельность Шеина. — Его лживые донесения. — Кончина Филарета. — Чрезвычайные меры и назначение воевод на помощь. — Нетчики и беглые. — Земский собор. — Недостаток средств. — Вторая зимовка русских под Смоленском. — Упадок дисциплины. — Поведение Шеина и его приближенных. — Переговоры с поляками. — Капитуляция 16 февраля 1634 года. — Сдача артиллерии и острожков. — Выступление русских и унизительные церемонии. — Польское торжество. — Смоленская эпопея на польской гравюре. — Неудача короля под Белой. — Поляновский договор. — Суд над Шеиным с товарищами. — Обоюдное посольство. — Справедлив ли смертный приговор? — Неосновательные защитники Шеина.

Около половины декабря 1632 года Шеин наконец прибыл под Смоленск с силами, которые немного не достигали до 30 000 человек. Ни о каком решительном ударе он и не думал; хотя все другие города в то время были взяты более или менее быстрым натиском московских отрядов, но только предводительствуемых не лично Шеиным. Со своим товарищем Измайловым он остановился в 5 или 6 верстах от города и расположил свой стан на левом берегу Днепра, против устья его правого притока речки Вязовки (на том же месте, где стоял табором князь Черкасский во время осады Смоленска в первую войну). Широкое поле и две или три балки с текучими ручьями и стоячими болотцами отделяли его стан от города. Тут он начал тщательно окапываться, укреплять валы частоколом, вообще ставить острог, с теплыми избами внутри; через Днепр перекинул два моста на плотах: один должен был служить для блокады, другой соединял его стан с пекарнями и квасоварнями, которые были устроены на правом берегу. Солдатские полки расположились ближе к городу с юго-восточной его стороны; они принялись рыть траншеи и ставить туры для пушек (батареи), но заступы и кирки с трудом пробивали мерзлую землю. Город пока еще не подвергался действительной осаде. В январе, т. е. спустя около месяца по своем прибытии, Шеин пишет в Москву, что собирается «осадить город Смоленск кругом»; но у него недостаточно ни пехоты, ни конницы; а из нетчиков, которых списки он послал, к нему еще «не бывал ни один человек». Очевидно, он ждет воевод Прозоровского и Нагово, которые должны были идти к нему на сход. В то же время он, однако, доносит о своих успехах, которые состояли в том, что незначительный отряд, посланный им воевать Мстиславский и Оршанский уезды, побил каких-то литовских людей и взял полон, хотя и не доходил до самой Орши, где Гонсевский собирал подмогу смоленскому гарнизону.

Меж тем для подобных подвигов, т. е. для разорения зарубежных русских областей, образовался другой, более значительный отряд помимо воли главнокомандующего. Известно, что уже во время дорогобужского сидения Шеина из его полков начались побеги кормовых (беспоместных) детей боярских и донских казаков. Они образовали вольную шайку, которая пошла грабить села и деревни Смоленского уезда. Тут к ней пристал Иван Балаш, крестьянин Дорогобужского уезда Болдина монастыря; его взяли проводником, так как он хорошо знал дороги в литовские города. Но, очевидно, это был недюжинный человек; ибо вскоре он является не простым проводником, а вроде атамана той же шайки, которая усилилась другими беглецами русской рати, так что достигла полуторатысячного числа. Она воевала на свою руку, грабила села, разоряла города, например Кричев и Чичерск. К шайке Балаша был отправлен Владимир Прокофьевич Ляпунов «с государственным жалованным словом»: он предлагал прощение тем, которые вернутся на государеву службу под Смоленск. Часть людей послушалась, и шайка стала распадаться. Балаш, по-видимому, также склонялся на государево жалованное слово; но оставшиеся воры заставили его насильно идти с ними. Когда они пробирались к Новгороду-Северскому мимо Стародуба, воевода стародубский Еропкин послал на них отряд, который побил воров; причем захватили Балаша; тем и окончились его подвиги. Часть разбитой шайки, 220 человек, потом сдалась на увещания Еропкина и воротилась в полки, а остальные побежали на Дон.

Только в конце января пришли под Смоленск со своими полками князь Семен Прозоровский и его новый товарищ князь Белосельский из крепости Белой и Богдан Нагово из Серпейска. Им Шеин назгедил места к западу от Смоленска, там, где были королевские таборы во время осады 1610 года; к ним присоединен и отряд яицких казаков, прибывших с атаманом Лупандиным. Стан Прозоровского оказался почти столько же отдаленным от города, как и стан Шеина. Соревнуя главнокомандующему, Прозоровский со всех сторон окопался высокими валами; не довольствуясь тем, воспользовался соседним болотом: воду, стекавшую из него в Днепр, запрудил и наполнил ею свои рвы. С правым берегом он сообщался также двумя мостами, прикрытыми на том берегу укреплениями. Из Москвы около этого времени пришел солдатский полк Матисона; пришли и еще некоторые полки. Наконец, к 10 февраля, т. е. через два месяца по своем прибытии под Смоленск, Шеин доносил, что «город Смоленск совсем осажден, туры поставлены, да и острожки поставлены, из города выйти и в город пройти немочно».

Обложение города устроилось в следующем порядке.

На западной стороне его, у самого Днепра — острожек Прозоровского; к нему примыкали шанцы полковника Вялима Кита. По юго-восточной стороне шел длинный ряд укреплений, занятых немецко-русской пехотой; в центре их стоял Лесли с своими двумя солдатскими полками; на левом его фланге полк Товия Унзина и Сандерсон с англичанами; на правом — полки Валентина Росформа и Фукса. Еще далее, на восточной стороне города, расположился полковник Фандам. За ним в берег Днепра упирались ретраншаменты полковника Якова Карла, отделенные от крепости оврагом и двумя прудами. Между окопами Прозоровского и Сандерсона устроено было несколько шанцев, т. е. небольших, отчасти земляных, отчасти деревянных, укреплений; англичане ближайший к себе шанец сначала устроили из снега, а впоследствии сделали его из дерна. Лагерь Шеина остался вне линии обложения и представлял собою как бы главный резерв. В слишком открытых местах он потом связан был с этой линией рогатками и засеками или сваленными деревьями. Но правый берег Днепра долгое время был почти упущен из виду: там учреждена только незначительная, сменявшаяся по очереди, стража, которая стояла на Покровской горе, т. е. на самом возвышенном пункте этого берега. Против этой горы на Днепре находился постоянный и укрепленный мост, который соединял город с правым берегом и оставался в руках осажденных. Близорукий Шеин даже не позаботился уничтожить этот мост. О его близорукости свидетельствовало и расположение главных батарей, назначенных для разрушения стен и башен. Казалось бы, Шеин должен был хорошо знать слабые стороны крепости; а между тем он расположил пехоту Лесли и соседних полковников, с артиллерией, против именно той городской стены, позади которой находился старый земляной вал, оставшийся от прежних укреплений: следовательно, в случае пролома в стене, осаждавшие должны были встретить другое препятствие, в виде старого вала, усиленного новыми укреплениями.

Защитники Смоленска, Соколинский и Воеводский, частыми вылазками тревожили осаждавшую рать и мешали ходу осадных работ; вообще с самого начала они обнаружили систему активной обороны. А Шеин, наоборот, повел пассивную осаду. Имея у себя уже до 40 000 войска и обложив город со всех сторон, он все еще не предпринимал против него никаких решительных действий. Для того у него был важный предлог: он ждал большого наряду, т. е. тяжелых орудий, которых потребовал из Москвы и которые с великими усилиями везлись теперь под Смоленск. А пока от шанцев Лесли занялись ведением подкопов под городские стены.

Не предпринимал Шеин никаких энергических действий и против Гонсевского, с которым около начала февраля успел соединиться польный литовский гетман Христоф Ради-вил. Они подвинулись ближе к Смоленску и остановились в 40 верстах от него в селе Красном, где поставили острог, окопали его рвом и укрепились на случай нападения, которого со страхом ожидали со стороны москвитян. В их соединенных отрядах едва ли насчитывалось более 5–6 тысяч человек. Да и согласия между ними было немного. Гонсевский прежде писал к новоизбранному королю Владиславу, что готов хотя с 300 человек пройти в Смоленск. Теперь гетман давал ему 1000 для подкрепления гарнизона и 3000 для конвоирования этого отряда. Но строптивый смоленский воевода один без гетмана не хотел идти; за что тот его бранил и даже собирался бить. Все эти обстоятельства были известны Шеину отчасти от перебежчиков, а отчасти от тех людей, которые тайком посылались из Красного в Смоленск и были перехватываемы русскою стражею. Только 6 февраля московские воеводы, именно Прозоровский и Нагово, собрались послать под Красное около 500 человек конницы для добывания языков! Этот разведочный отряд встретился с неприятельским отрядом за 15 верст от Красного и после незначительной стычки воротился, приведя с собой пленного иноземца; от последнего узнали только, что неприятельские начальники пока намерены ночью провести в город небольшое подкрепление, а сами останутся в Красном до прихода большого войска из Литвы. Посланцы же из Красного в Смоленск, перехваченные москвитянами, говорили, что «если бы государевы люди ныне над Радивилом и Гонсевским промыслы учинили, то сидельцы смоленские город Смоленск сдали бы государю». Далее русские перебежчики из Смоленска доносили, что в городе хлеб еще есть, но конского корму уже нет, лошади подохли, осталось только с полтораста, которых кормят печеным хлебом; дров тоже нет, жгут крыши и лишние избы; люди мрут от воды, потому что вода в колодцах нездорова. Все ворота засыпаны, за исключением Малаховых, а также Водяных, которые выходят на Днепр. Многие люди говорят там о сдаче; но Соколинский бодрствует, держит город запертым, ключи имеет при себе, и никого не выпускает, боясь измены; а уличенных в намерении бежать вешает. Но никакие благоприятные вести не могли поколебать бездеятельности Шеина. Вопреки данной ему инструкции, он не шел на скоплявшихся в Красном неприятелей, а все продолжал готовиться к правильной осаде Смоленска.

Видя его бездействие, Радивил и Гонсевский сделались смелее и начали посылать под наш лагерь частые разъезды, которые иногда удачно нападали на русские разъезды и брали многих пленников. Мало того, раз ночью (на 26 февраля) они решились прорвать блокаду: приблизились к городу и послали отряд в 750 человек казаков, драгун и гусар. Большая часть этого отряда, 300–400 человек, успела прокрасться мимо стана Прозоровского и Нагово, избить стражу, переправиться через речку Ясенную и войти в город; а другая часть отстала, заблудилась и начала бродить между московскими острожками. На рассвете русские их увидели, разгромили и многих побрали в плен. Шеин с Измайловым поспешили отправить в Москву стольника Семена Измайлова (сын Артемия) с донесением, что литовские люди в числе 3000 хотели пробиться в Смоленск; но он послал на них своих ратных людей, которые их прогнали и взяли более 300 пленных. Воеводы приписали себе немалую победу и умолчали об отряде, прорвавшемся в город; хотя, по их прежнему донесению, еженочно наряжались из полков восемь сотен стражи, охранявшей пути к Смоленску от литовских людей. После такого события бдительность должна бы усилиться. И тем не менее, спустя около месяца, повторилось то же самое, только в больших размерах. Неприятели пришли с той стороны, откуда их не ожидали. Однажды в ночь с воскресенья на понедельник, когда русские предавались беспечности, Радивил со всеми своими силами подошел к городу с правой, еще необложенной стороны Днепра и выслал отряд в 600 человек. Этот отряд незаметно подошеллесом, сбил три сотни стражи, стоявшей на Покровской горе, и затем уже при свете дня прошел по Днепровскому мосту в город с распущенными знаменами, при звуке труб и бубнов. По причине ледохода и начавшегося разлива Днепра, русские воеводы не могли переправить войско на правый берег и должны были со стыдом смотреть на прибытие к осажденным сего подкрепления людьми и боевыми припасами. Шеин в своем донесении постарался умалить значение этого события: по его словам, в город «безвестно» прошли полтораста неприятелей; но теперь приняты все меры, чтобы впредь ни единый человек не мог пробраться сквозь линии осаждавших. Эти меры были следующие: во-первых, только теперь Шеин обратил внимание на Покровскую гору, он велел устроить от нее к Днепру линию рогаток, а на самой горе поставить острожек, в котором поместились пехотный отряд из стрельцов и казаков; да 600–700 конницы держали постоянную стражу у рогаток, сменяясь через каждые два дня. Для сообщения с другим берегом устроены четыре плота на канатах и готовился еще постоянный мост. Доносил он, будто днепровский городской мост его люди (при помощи плотов и петард) наполовину разметали и сожгли, так что ходить по нем теперь нельзя. Последствия показали, что донесение это было неверно.

Далее, все промежутки обложения постепенно были заполнены рогатками, которые приготовлялись из толстых бревен с воткнутыми в них крест-накрест заостренными кольями; острожки также большею частью были обнесены рогатками. Кроме того, полковник Яков Карл выдвинул свои шанцы ближе к городу в промежуток между наугольною башнею и Днепром. Таким образом, блокада сделалась теснее и действительнее; только северная заднепровская сторона, с ее уединенною позицией на Покровской горе, по-прежнему оставалась слабейшим местом обложения; хотя построенный здесь острог вскоре занял полковник Матисон со своим полком. А лазутчики все-таки продолжали пробираться с вестями от Соколинского к Радивилу и обратно.

В начале марта («на Федорове неделе во вторник») под Смоленск прибыл наконец большой наряд, привезенный с огромными усилиями и трудностями: для его провоза приходилось прорубать леса, расчищать горы снегу или настилать бесконечные гати на болотистых местах. Из сего наряда устроили три батареи в шанцах Лесли и его товарищей, вблизи городской стены. Прошло еще недели две, пока орудия были установлены в турах, засыпанных землею; на высоком кургане поставили самую большую пушку Единорог, снаряды которой достигали до Малаховых ворот. 17 марта началось бомбардирование; за 15 верст кругом слышна была орудийная пальба. Продолжалась она несколько дней: у трех башен, в том числе у Малаховой, сбили верхи; в городовой стене образовался пролом сажен в шесть. Казалось бы, еще немного артиллерийской подготовки, затем дружный приступ, и Смоленск в наших руках. Но бомбардировка вдруг прекращена, как бы для того, чтобы дать неприятелю время приготовиться к отпору и «зарубить» в проломных местах тарасы. Недели полторы спустя, бомбардировка возобновилась, подвезли лестницы; по всем признакам, стали готовиться к приступу. Конечно, предполагали его сделать после взрыва главного подкопа. В половине апреля сам Шеин приезжал в немецкие шанцы смотреть подкоп; подкопщики ему говорили, что будет готов к Светлому воскресенью. А неприятель меж тем от перебежчиков получал все нужные сведения, с своей стороны против подкопа копал слухи и укреплял помянутый выше внутренний земляной вал. В конце апреля воевода дает знать в Москву, что у него все готово для приступа, — только ждет прибытия пушечных запасов! Итак, он всегда чего-нибудь ждал.

Тут, к сожалению, наши источники о ходе осады делаются скудны и сбивчивы. Из общих очерков ее и некоторых отрывочных известий мы знаем только, что было сделано два приступа, 26 мая и 10 июня. Главный подкоп, заключавший 250 пудов пороху, был взорван; но он так плохо был рассчитан, что масса оторванных от стены и башни камней обрушилась на стоявший подле русский отряд, приготовленный к приступу, и значительную его часть перебила и перекалечила. Произошло сильное замешательство; а когда наступающие отправились и двинулись на приступ, они встретили тот внутренний земляной вал, который лежал за стеною и с которого осажденные поражали их огнем из пушек. И атака эта производилась не в ночное время и не внезапно, а при полном дневном свете, когда неприятель все видел и ко всему приготовился. Разумеется, приступ окончился полною неудачею, тем более что Шеин и не думал поддержать солдатские полки другими войсками. Одинаково неудачны были подкопный взрыв и приступ 10 июня. Поведенные неискусно и нерешительно, эти приступы отозвались большою потерею людей и боевого материала, а также неизбежным отсюда упадком духа среди русской армии. Впоследствии против Шеина возникло даже обвинение, что однажды, когда русские уже влезли на стены и готовы были ворваться в город, он вдруг велел открыть орудийную пальбу по своим и тем заставил их вернуться. Такая явная измена была бы слишком чудовищна; может быть, вышло какое-нибудь недоразумение. Однако официальный акт (т. е. судебный приговор над Шеиным) утверждает, что Шеин во время приступа приказывал стрелять из наряду по своим; причем многие были побиты. Но это сказано глухо, и факт остался неразъясненным.

Во всяком случае, за этим периодом неудачных приступов наступил опять период бездействия со стороны Шеина, который ограничивался блокадою, безуспешным бомбардированием и столь же безуспешным продолжением подкопов. Очевидно, он надеялся в конце концов голодом принудить осажденных к сдаче, совершенно забывая о том, что за Смоленском стояло целое Польско-Литовское государство, которое при всех своих неустройствах должно же было когда-нибудь прийти к нему на помощь. А между тем он не переставал требовать денег, припасов и подкреплений, постоянно жалуясь на побеги и нети служилых людей и недостаточное количество посошных, которые обязаны были делать подкопы, рыть шанцы, возить в немецкие полки дрова и хлебные запасы и т. п.

Московское правительство продолжало надеяться на Шеина и напрягало все усилия к тому, чтобы удовлетворить его требования. По дорогам между Москвою и Смоленском постоянно тянулись обозы то с денежною казною, то с хлебными или боевыми припасами, и шли все новые и новые подкрепления. В июне мы встречаем царский указ о новом наборе даточных с монастырских земель, а также с вотчин и поместий тех придворных и служилых людей, которые не находились тогда в действующих полках, с 300 четей земли по одному конному ратнику в полном доспехе, т. е. в латах или панцире и шишаке, на добром коне, ценою не менее 10 рублей. Немного позднее (в конце августа) опять указ: о наборе пеших даточных ратников с 300 четвертей по два человека, каждый с пищалью, топором и рогатиной. Тем и другим, т. е. конным и пешим, назначено идти под Смоленск. Туда же в июле отправлен из Москвы полковник Самуил Карл Деэберт со своим рейтарским полком. С ним посылались также запасы пороху, свинцу, фитилей и провианту; причем, по обыкновению, наказывалось, чтобы начальные люди строго смотрели на пути за рейтарами и драгунами и не позволяли бы им грабить крестьян или брать у них кормы силою. Что же касается жалованья ратным людям, то в течение с небольшим года, который прошел от начала Шеинова похода по сентябрь 1633 года включительно, из Москвы доставлено было в его полки более полумиллиона рублей — сумма по тому времени весьма значительная. А съестных припасов за эту пору было доставлено в армию полторы тысячи четвертей сухарей, слишком 2300 четвертей круп, около 2500 четвертей толокна, слишком 25 000 ржаной муки и полтораста четвертей гороху, 5600 пудов свинины и 3600 пудов коровьего масла.

Карла Деэберта поместили близ Прозоровского в укрепленных окопах.

Пока Шеин бездействовал под Смоленском, летом 1633 года происходили оживленные действия на других театрах войны; причем хотя Москва повела вначале войну наступательную, но, от бездействия главной рати, ей потом пришлось перейти в положение оборонительное. Поляки выслали против нас черкас или малороссийских казаков, которые повоевали Северскую область. Но их нападения не всегда были удачны. Так, в мае полковник Песочинский и князь Еремия Вишневецкий с польскими, литовскими людьми и запорожцами осадили Путивль, начали вести шанцы, подводить подкопы и делать приступы; около месяца длилась осада. Мужественные воеводы князь Гагарин и Усов отбили неприятелей, и те со стыдом отступили. Но город Валуйки им удалось взять и разграбить, благодаря оплошности воеводы Колтовского. Не ограничившись черкасами, поляки вооружили против Москвы крымцев. Хан послал царевича Мумарек Гирея, который напал на наши южные украйны, повоевал, пожег многие места и набрал большой полон.

Нашествие крымцев отразилось под Смоленском тем, что там усилились побеги: многие помещики южных областей стали уходить, тревожась за участь своих семей и имущества. В самой Москве преувеличенные известия о силах татар подняли тревогу; начали готовить к обороне столицу и собирать против них особую рать под начальством кн. Б. М. Лыкова. Но крымцы ушли назад.

Из разных мест от воевод приходили иногда гонцы с сеунчом или известием об удачном деле с литовскими людьми и татарами, об отражении их, например, от Ливен, Пронска, Серпухова и пр. Шеин с Измайловым ухитрялись тоже время от времени присылать донесения о своих посылках под Красное, о прогнании неприятеля и количестве взятых в плен; причем незначительные стычки своих разъездов и фуражиров или отбитие небольших вылазок из крепости они обращали в какие-то победы и своему бездействию придавали вид деятельности. Раза два пытались неприятельские партии прорваться в город, но неудачно, и опять донесения о победах. Но вот пришлось наконец донести о важном событии: о прибытии под Смоленск неприятельской рати с самим королем Владиславом во главе^{33}.

Сигизмунд III Ваза оставил после себя пять сыновей: старшего Владислава от первой жены Анны, а прочих от второй жены Констанции. Претендентом на польскую корону выступил Владислав, который по смерти отца номинально величал себя королем шведским. Архиепископ-примас Ян Венжик созвал приготовительный или Конвокацийный сейм на 22 июня (григорианского стиля).

На этом сейме ясно обнаружилось тревожное и опасное положение государства, потрясенного борьбою религиозных партий и целых народностей, которую вызвали меры католической нетерпимости покойного короля, в особенности пресловутая уния. Православные западноруссы соединились с диссидентами, т. е. протестантами разных видов, и предъявили на сейме целый ряд требований в ограждение своих имущественных и политических прав. Малороссийское казачество волновалось и, с своей стороны, требовало не только свободы греческого исповедания, но также участия в избрании короля и других прав. На Конвокацийном сейме назначено было 27 сентября днем сейма Элекцийного или избирательного. Сей последний долго занимался препирательством по разным вопросам, и, только побуждаемый начавшеюся польско-московскою войною, 8 ноября 1632 года приступил наконец к избранию короля, которым и был единогласно выбран Владислав. Спустя несколько дней, он присягнул на pacta conventa. В число этих pacta, ввиду военного времени, включен новый пункт о том, чтобы на войско шла не одна, а две четверти (кварты) доходов с королевских имений (собственно, с державцев этих имений); шляхта же, по обыкновению, старалась освободить себя от обременительных военных расходов. За Элекцийным сеймом последовал Коронацийный, который был назначен на 31 января 1633 года. Но только 6 февраля совершилось коронование новоизбранного короля в Варшаве. После того начались приготовления к его походу под Смоленск; но они крайне замедлялись недостатком денег. Употреблялись чрезвычайные меры для пополнения королевской казны. Так, ради 90 000 золотых, поднесенных бранденбургским курфирстом Вильгельмом, король освободил его от обязанности приехать в Варшаву, чтобы лично принести ленную присягу в качестве герцога прусского, а позволил сделать это чрез посольство — важный шаг к независимости Пруссии от Польши. На военные издержки Владислав продал также разные королевские сокровища, в том числе и отцовскую корону, стоившую 50 000 золотых. Эти приготовления, а равно всякие неустройства и волнения в Речи Посполитой, которые пришлось улаживать новому королю, задержали его так долго, что он только в августе месяце 1633 года выступил в поход, двинув отряды из Вильны и Орши, двух сборных пунктов, и едва успев собрать до 15 000 войска.

Вот сколько времени Польша была связана внутренними условиями и не могла прийти на помощь смоленскому гарнизону. Оказывается, что, начиная войну, в Москве рассчитали верно; но это драгоценное время Шеин безвозвратно потратил на пассивную осаду города, т. е. на бесславное сидение в своих окопах и острожках, которые он продолжал возводить и укреплять с каким-то тупым упрямством. Очевидно, он не понимал, что, по мере расширения и увеличения его укреплений, рать его все более и более теряла свою подвижность и обращалась в простые гарнизоны воздвигнутых им острогов. Если тут не было прямой злонамеренности, то невежество Шеина в военном деле является просто поразительным.

Смоленский гарнизон едва держался, страдая от недостатка съестных и боевых запасов. Доходившие от него письма умоляли о скорейшей помощи, иначе он должен будет сдаться. Но отряд литовских войск, стоявший под Красным, был слаб и сам терпел во всем недостаток; притом у него открылся сильный конский падеж. В это время особенно много было перебежчиков от неприятеля в русские лагери. Шеин получал от них подробные известия; но по-прежнему ничего решительного не предпринимал, продолжая заниматься безнадежными подкопами под стены города и укреплениями своего лагеря.

8 августа воротился под Красное гетман Радивил, ездивший на встречу королю; хотя великий литовский гетман Лев Сапега незадолго до того скончался, однако Радивил пока не получил его булаву и продолжал оставаться полевым гетманом (его недолюбливали как протестанта). Вместе с ним прибыл пан Песочинский с двухтысячным отрядом кварцяного войска. Они двинулись к Смоленску и стали лагерем на Глушице, на изгибе левого берега Днепра, верстах в 7–8 от Смоленска. Здесь укрепились, навели мост через реку, и начали производить рекогносцировки, доходя до самого острога Прозоровского и соседних с ним шанцев. Русские вступали в небольшие стычки с неприятелем; но большею частию держались под защитою своих пушек и окопов и не осмеливались принять бой в открытом поле. 25 августа прибыл и сам король с коронным войском, которым предводительствовал другой польный гетман, Казановский. При нем состоял со своим отрядом смоленский воевода, пресловутый Гонсевский, который, вопреки обычаю, не хотел соединиться с собственным, т. е. литовским, гетманом, по своей вражде к нему. Оба польные гетмана также находились в распрях друг с другом. Каждый из них желал иметь короля у себя в обозе. Владислав стал в обозе Радивила на Глушице. Гонсевский отправил своего челядина в город с известиями о прибытии короля и предстоящем совместном нападении на осаждающих. Посланец, однако, не мог пробраться незамеченным сквозь русские линии; тогда он бросился в Днепр и, постоянно ныряя, подплыл к самым стенам; тут воспользовался одним из обвалов, произведенных русскими пушками, и без всякой лестницы взобрался в крепость.

Прибытие короля с главными силами на помощь Смоленску нарушило царствовавшее дотоле сравнительное бездействие московского войска и заставило его выдержать целый ряд битв, но все-таки не вызвало его на активную борьбу.

Узнав от воротившегося посланца о крайнем положении гарнизона, терпевшего уже голод, король решил немедля произвести нападение на осаждающих, несмотря на большое неравенство сил: у него было по крайней мере вдвое менее людей, чем у Шеина, по соединении с литовским отрядом из-под Красного, оно теперь едва достигало 20 000 человек. В совете королевском обсуждался вопрос, на какие пункты русских осадных линий сделать нападение. Решено было прорвать слабейшую их часть, т. е. заднепровскую. На другой или на третий день по своем прибытии Владислав в ночь с 27 на 28 августа перешел по наведенным мостам на правую сторону Днепра, разделив свое войско на две колонны: правая колонна, гетмана Казановского и Гонсевского, направилась на табор Прозоровского, чтобы не допустить его к поданию помощи; а левая, Радивила, при которой находился король с своим братом Яном Казимиром, должна была ударить на Покровскую гору, т. е. на лагерь Матисона. Кроме того, отделен был особый отряд под начальством полковника Розена, чтобы обойти Покровскую гору, стать на сообщениях Матисона с Шеиным и таким образом отрезать помощь с той стороны. На этот раз неприятели не застали русских врасплох.

Нападение на Покровскую гору встретило упорное сопротивление. Массивные рогатки и вырытые около них ровики задержали нападающих; а когда они срубили часть рогаток и прорвались внутрь линий, то здесь закипел жаркий бой с отрядом Матисона. В то же время из Смоленска вышел Воеводский с частью гарнизона и ударил на этот отряд с другой стороны. Пока Матисон отбивался с обеих сторон, вдоль днепровского берега у подошвы Покровской горы уже пробирался обоз с съестными и боевыми припасами, назначенный для осажденного города. Этот транспорт, сопровождаемый полковником Денгофом, направился по Днепровскому мосту, который оказался совсем неуничтоженным, вопреки донесениям Шеина. Но король должен был поддерживать сражение почти до вечера, пока транспорт благополучно вошел в крепость; а вслед за ним введено было туда и подкрепление, именно полк королевича Казимира в 1200 человек. Воеводский отступил в город, потеряв несколько сот человек; полковник Денгоф на обратном пути от города был смертельно ранен. Король отошел в свой лагерь; а храбрый Матисон снова занял свои линии и вновь их укрепил. Колонна Казановского помешала Прозоровскому подать помощь; но, увлекшись военным пылом, гетман хотел взять его предмостные укрепления, причем попал на засаду, скрытую во рвах и оврагах, и, кроме того, потерял много людей от артиллерийского огня с валов острожка. Таким образом и Казановский отступил с большими потерями. Шеин в этот день бездействовал и не подал никакой помощи Матисону. Зато, когда на другой день король прислал трубача с просьбой выдать тела убитых, он любезно согласился на эту просьбу. Таким образом, хотя Владиславу удалось несколько подкрепить гарнизон; однако это ему дорого стоило и на первый раз он встретил мужественное сопротивление; впрочем, то же сопротивление показало ему разрозненность и малую подвижность русского войска. Поэтому в следующие дни он ничего не предпринимал и стал собираться с силами, поджидая еще некоторые шедшие к нему отряды, а главное, запорожцев. Вместо того чтобы воспользоваться этим затишьем, еще неполною силою неприятеля и его утомлением после дела 28 августа, Шеин не двигался из своего укрепленного лагеря и только считал количество убывавших у него людей; ибо с приходом короля побеги детей боярских из русского войска чрезвычайно усилились. Поколебалась и верность наемников: иноземцы часто начали переходить из русского лагеря в королевский. Между прочим, перебежало несколько волохов, которые жаловались на крайнюю усталость: от постоянных тревог и опасений неприятельского нападения их держат на страже днем и ночью; а жалованье хотя и выплачивается ежемесячно, но приходится все съестное дорого покупать у царских харчевников. Все военные меры Шеина в это время, по-видимому, ограничились тем, что он несколько подкрепил Матисона и перевел Фандама с его полком из прежней, довольно бесполезной позиции в свободное дотоле пространство между городом и Прозоровским.

7 сентября на помощь королю пришли запорожцы, будто бы в числе 15 000 человек (число едва ли не преувеличенное). Один поляк-очевидец изображает их беспорядочною толпою, у которой весь порядок заключался в том, что каждая часть шла около своей хоругви; по его замечанию, эти темные фигуры, облеченные в бараньи шкуры, скорее походили на сатиров, чем на добрых людей; редкий из них имел красную или цветную одежду; зато у них было великое презрение к смерти и больше заботы о горелке, чем о жизни. Не желая явиться перед королем с пустыми руками, они прежде всего сделали внезапное нападение на русские линии и захватили трех иноземных офицеров; после чего пришли к Владиславу и, вместо всякого приветствия, сказали только: «Король, вот тебе три немца!» (хотя то были французы). Король в награду велел им дать два ведра крепкого меду и 20 талеров. Вообще он пользовался преданностью казаков и был очень обрадован прибытием этих беззаветно храбрых людей.

Прошло около двух недель после первой попытки; король, не медля долее, снова начал свое наступление на осаждавшую московскую рать, и тем усерднее, что из Смоленска проскользали известия об увеличившейся опять нужде в съестных и боевых припасах. Матисон меж тем успел не только возобновить свои укрепления, но еще усилил их новыми рядами рогаток и рвами, а также поставил новые блокгаузы у подошвы Покровской горы, чтобы отрезать подступы к Днепровскому мосту. В том месте находилась церковь Петра и Павла; он окружил ее шанцами и обратил в форт. Поэтому некоторые советовали королю действовать теперь на левом берегу Днепра и отрезать Прозоровского. Но, согласно с мнением гетмана Радивила, король вновь обратился на Покровскую гору. На тот раз против Прозоровского он назначил колонну литовского гетмана, а Казаковского двинул на сообщения Матисона с Шеиным; сам же с остальными войсками в ночь с 10 на 11 сентября выступил против Матисона. Одну часть запорожцев он оставил для охраны лагеря, а другую разделил между обоими гетманами. Шедший в авангарде полковник Мадаленский сбил стражу на речке Городенке и ударил на шанцы Петропавловской церкви; король послал ему на помощь полк Арцишевского. Здесь завязалось самое жаркое дело. Смоленский гарнизон сделал вылазку и напал на форт с другой стороны. Матисон прислал подмогу; сам же он не мог двинуться из своего острога, угрожаемый главными силами короля и осыпаемый артиллерийскими снарядами. Попытка русских ратных людей с левого берега переправиться на правый и подать помощь своим была отбита гусарами и запорожцами Радивила. Литовский гетман действовал так искусно, что не только не дозволил Прозоровскому послать помощь Матисону, но и отбил его предместные укрепления, а затем сам пошел помогать добывавшим Петропавловский форт. Не успев взять его приступом, неприятель к вечеру поставил вблизи батареи и начал его обстреливать. Поэтому, не надеясь долее держаться, защитники форта ночью его очистили. На следующий день литовцы, взяв остальные укрепления у подошвы Покровской горы, возобновили атаки на острог Матисона; но он стойко выдерживал нападение. С левого берега отряд русских стрелков обстреливал неприятеля, поместясь за вновь устроенным бревенчатым прикрытием. Часть запорожцев, сбросив с себя одежду, нагая, с саблями в руке, под огнем стрелков переплыла Днепр, прогнала их и разорила прикрытие.

Со стороны Шеина была сделана только слабая попытка помочь Матисону: он послал ему несколько тысяч конницы и небольшой отряд стрельцов. Так как Казановский вновь соединился с королем и вместе осаждал Покровскую гору, то эта помощь, благодаря рощам, пригоркам и лощинам, незаметно подошла к шанцам, которые неприятель успел уже возвести у подошвы горы на восточной ее стороне. Тут увидал ее Радивил. Храбрый и расторопный гетман, не долго думая, взял несколько бывших под рукою гусарских хоругвей и стремительно ударил на русских. Московская конница не выдержала удара и обратилась в постыдное бегство, а пехота мужественно защищалась и большею частию полегла на месте. Тем и ограничилось содействие Шеина Матисону. Последний очутился в критическом положении, так как поляко-литовцы почти со всех сторон окружили его позицию шанцами, батареями и отрядами. Поэтому он воспользовался темнотою наступившей ночи, вывел свой отряд из окопов и прокрался с ним мимо неприятелей. Он отступил к острогу Шеина и расположил за ним свой лагерь. Отступление это он совершил с разрешения самого Шеина, с которым успел предварительно обослаться. На следующее утро поляки заняли Покровскую гору; добычею их в русском острожке были несколько пушек и порядочные запасы провианту. Король перенес сюда свой лагерь из Глушицы. Таким образом Смоленск был освобожден от блокады с правого берега, и по Днепровскому мосту установились сообщения его с королевским лагерем. Владислав приехал в город, отслужил Те Deum в храме Иезуитов и пробыл целый день среди мужественного гарнизона, осматривая повреждения в стенах и ближние осадные работы русских.

Уже один беглый взгляд на поведение вождей обеих армий достаточно объясняет нам исход дела. С одной стороны, мы видим молодого, исполненного отваги и энергии Владислава, который везде лично распоряжается, дает единство действиям своих отрядов, сам разделяет труды и опасности своих воинов и одушевляет их собственным примером. В течение двухдневных приступов на Покровскую гору он даже на ночь не удалялся в лагерь, а спал тут же в карете неподалеку от шанцев. С другой стороны, видим престарелого, бездеятельного, постоянно скрывающегося в своих окопах воеводу; лично Шеин нигде не выступает во главе сражающихся. Он совершенно не понимал того, что творилось перед его глазами, и потому, когда нужно было со всеми свободными силами самому ударить на короля, осаждавшего Покровскую гору, он бессмысленно ограничился посылкою небольшого отряда. Если бы он по крайней мере наблюдал хоть какое-либо единство в действиях своих рассеянных вокруг Смоленска войск! Напротив, эти войска как бы не имели общего предводителя, и каждый отдельный начальник был предоставлен своим силам и своему усмотрению. Понятно, что при таких условиях дух русского войска должен был находиться в самом угнетенном состоянии, что победа доставалась полякам слишком легко и торжество их было вполне обеспечено.

Разумеется, неприятель не ограничился уничтожением блокады на правом берегу Днепра, а начал того же добиваться и на левом берегу.

В королевском совете решено было теперь отрезать Прозоровского от Шеина, а потом взять его острог, так же как был взят Матисонов. Спустя около недели после завладения Покровской горой, из лагеря с этой горы двинулась сильная колонна поляков, немцев и запорожцев, под начальством полковников Вейнера и Абрамовича, прошла через город и на рассвете, 18 сентября, напала на шанцы полковника Фандама, а также на обоз Карла Деэберта, которые прикрывали Прозоровского со стороны города. Здесь тоже неприятель не застал русских врасплох и встретил мужественное сопротивление. Бой у шанцев длился с переменным счастием. Польские гусары и рейтары, которые переправились вброд через Днепр и вышли в тыл Фандаму, на сей раз не восторжествовали над русской конницей даже в открытом поле: Карл Деэберт с своим рейтарским полком сразился с ними у монастыря Архангельского, многих побил, остальных вогнал обратно в реку. Получая помощь из города, поляко-литовцы несколько раз возобновляли свои атаки; общим ходом дела руководил гетман Радивил; а Прозоровский посылал некоторые подкрепления русским, вместо того чтобы ударить на неприятеля своими главными силами и совершенно его разбить. Наконец поляки отступили; кажется, в этом именно сражении они потеряли храброго защитника Смоленска, Воеводского. Но такая победа русских отрядов оказалась бесплодною: ясно было, что за сим нападением последуют другие, и Прозоровский с Нагово будут отрезаны от Шеина.

Поэтому они обослались с ним и получили от него приказ: немедля покинуть свой острог и со всеми людьми идти к нему в таборы. Прозоровский в ту же ночь исполнил приказ с такою поспешностию, что бросил две большие и одну малую пушки, множество всякого оружия и съестных припасов, а также больных и раненых; уходя, он велел зажечь свой острожек и взорвать находившийся в его стане храм Св. Троицы; вообще поступил как настоящий варвар. Фандам и Деэ-берттоже должны были покинуть свои позиции: не предупрежденные заранее, они не успели взять с собою бывшие у них запасы провианта и конского фуража и, уходя, на заре, также зажгли свои лагери. Но пожар, скоро потушенный случившимся сильным дождем, не истребил русских запасов. На следующий день неприятели воспользовались ими: если верить польским известиям, то несколько тысяч человек целый день возили из русских острожков запасы на телегах и вьючных конях и не могли всего вывезти. Одного сена будто бы там было припасено на зиму до 10 000 возов.

Отступившие 19 сентября отряды, подобно Матисону, расположились за острогом Шеина и принялись воздвигать для себя новые окопы с тыном и рогатками.

Естественно, за Прозоровским с товарищами наступила очередь солдатских полков, занимавших позиции под самыми стенами на юго-восточной стороне Смоленска, т. е. очередь иноземных полковников, с Лесли во главе. Отступление их, как и Прозоровского, произошло по приказанию Шеина, одобренному из Москвы. Главным предлогом послужило спасение большого московского наряда, который помещался в этих окопах. Так как у Шеина, по его донесению, уже не оставалось «ни одного человека посохи» или чернорабочих ратных людей, то воеводы уговорили русских солдат всех полков иноземного строя отвезти пушки на себе, с помощью катков, устроенных из бревен. С великими усилиями пушки были вывезены из так наз. «земляных городков»: каждое большое орудие тащили по нескольку сот человек; а самая огромная пушка была таких размеров, что под нее потребовалось до 2000 солдат. Эта работа производилась две ночи сряду, и когда она была окончена, то в ночь на 23 сентября солдатские полки совсем очистили свои городки, зажгли их и пошли занимать новые окопы, примыкающие к острогу Шеина. Но при этом отступлении иноземные наемники уже целыми десятками покидали свои полки и переходили к неприятелям. Утром последние поспешили в покинутые городки; шедшие тогда дожди погасили пожар. Полякам и тут досталась порядочная добыча, в виде деревянных бревен, штурмовых лестниц, каменных и железных бомб и всякого брошенного оружия. Они дивились искусным инженерным работам в этих городках, их высоким валам и хорошо устроенным землянкам; но работы эти возводились под руководством иноземцев и представляли ту степень инженерного искусства, на которой оно стояло тогда в Западной Европе; укрепления устроены были в особенности по образцам итальянским и бельгийским. По замечанию поляков, обильно снабженные всеми припасами, русские могли бы держаться здесь еще долгое время. Это так, но какая была бы цель сидеть здесь взаперти, при упорном бездействии Шеина?

Таким образом осада Смоленска кончилась. Дальнейшее стояние русской армии здесь утратило всякий смысл; Шеину оставалось, не теряя времени, уходить прочь, если он не рассчитывал давать генеральное сражение. Но, верный своему гибельному бездействию, Шеин не тронулся с места и не предпринял активной обороны, а вновь принялся за свою сизифову работу, т. е. за возведение огромных окопов и укреплений вокруг всей армии, скученной теперь в одном пункте. Он все чего-то ждал и дождался наконец до того, что ему отрезали пути отступления, и сам он очутился в осаде вместо Смоленска. Конечно, его привязывал к окопам, главным образом, все тот же большой наряд, который он, на свою же пагубу, вытребовал из Москвы.

С собранными теперь в кучу войсками, Шеин начал устраиваться на вторую зиму в своих страшных окопах и ожидал подвоза всяких съестных и боевых запасов по реке Днепру из главного складочного и опорного пункта, т. е. из Дорогобужа. Но Владислав прежде всего постарался уничтожить этот склад. Посланный им отряд войска с частью запорожцев, под начальством пана или каштеляна каменецкого Пе-сочинского, в конце сентября напал на Дорогобуж и взял посад; русский гарнизон заперся в кремле. Солдаты неприятельские предались грабежу. Опасаясь беспорядка, которым могли воспользоваться русские, Песочинский велел зажечь посад, и он сгорел со всеми своими запасами. Запорожцы отсюда доходили до Вязьмы, опустошая все огнем и мечом. 6 октября весь отряд воротился к королю, обремененный добычею и пленниками. А король в это самое время уже покинул лагерь на Покровской горе и с главными своими силами совершал кружный, трудный обход, чтобы зайти в тыл русскому лагерю. Местность здесь очень холмиста и лесиста, пересечена балками, оврагами, речками и болотами. Это фланговое движение началось 5 октября и длилось дня три или четыре, преимущественно по ночам. Благодаря туманам, холмам и лесным порослям, а главное, благодаря преступному нерадению и полному бездействию Шеина, польское войско успело незаметно для русских обогнуть Девичью гору и ее ретраншамент, связанный с их лагерем, переправиться через Вязовню и другие соседние речки и обойти Жаворонкову гору, которая по своему значительному возвышению господствует над левым берегом и, следовательно, над русским станом, но которую Шеин и не подумал ввести в круг своих укреплений. Проходя этот путь отдельными отрядами и борясь с разными затруднениями, особенно при перевозке артиллерии в дождливую погоду по размокшей, вязкой почве, голодный и утомленный неприятель очень боялся нападения со стороны русских, нападения, которое при дружном и решительном ударе могло бы окончиться полным его поражением. Но Шеин спал, обманутый нарочно распущенным слухом об уходе короля в глубь России, и проснулся только тогда, когда поляки, достигши так паз. Богдановой околицы при реке Колодне, заняли Жаворонкову гору и поставили здесь свои батареи. Он вдруг как бы встрепенулся.

9 октября ранним утром русская пехота и конница по мосту и на лодках переправились на правый берег Днепра и начала штурмовать гору, а из тяжелых орудий открылась сильная канонада. По отзыву польских источников, во всю кампанию русские не действовали с такою отвагою и решительностью, как в этот день. Не один раз они уже достигали вершины горы; но были отбиваемы отчаянными атаками гусар, пятигорцев, казаков и неприятельской пехоты. Бой длился с переменным счастьем целый день до самого вечера. Постепенно король ввел в действие все свои силы и наконец последнее нападение русских отбил уже собственною гвардией. А Шеин не только, по обыкновению, не явился лично на поле битвы, но и не подумал развернуть все свои средства и произвести более решительное наступление. Русских легло в этот день до 2000 человек; у поляков было мало убитых, но много раненых и пало много лошадей. В их руках осталась Жаворонкова гора; ее они поспешили укрепить шанцами и батареями, из которых ядра ложились в самый лагерь Шеина и не давали ему покою, тогда как русские снаряды, направленные вверх, причиняли мало вреда неприятелю. Сам король окопался на Богдановой околице; после чего один за другим начал возводить окопы и ретраншаменты вокруг русских лагерей, а конница его делала постоянные разъезды в окрестностях. Таким образом Шеин к концу октября был уже отрезан от всяких сношений с Россией и очутился теперь в тесной блокаде: с одной стороны, королевские войска в своих шанцах и ложементах; с другой — смоленский гарнизон, который выдвинул свои острожки за город, ближе к лагерю Шеина; на юго-восточной стене этого лагеря расположились в собственных окопах запорожцы.

После боя 9 октября Шеин уже не делал никаких попыток к новой решительной битве; его войска ограничивались теперь незначительными вылазками, более или менее бесплодными. Несколько раз он пытался заводить переговоры о перемирии; для этого обыкновенно посылался трубач с предложением размена пленных. Поляки иногда соглашались на размен, но уклонялись от переговоров о перемирии. Когда они устраивали блокаду Шеинова лагеря, естественно, побеги из этого лагеря страшно усилились: кто хотел, спешил пользоваться возможностью пробираться между неприятельскими острожками. Испомещенные дети боярские уходили в свои поместья, а беспоместные казаки, солдаты и вообще простые беглецы значительною частью собирались в шайки и занимались воровством, т. е. грабежом сел и деревень. Некоторые атаманы или предводители напомнили пресловутого Балаша, выступившего год тому назад. Таковым явился атаман Чертопруд, у которого набралось до 2500 бежавших из-под Смоленска кормовых детей боярских, донских и яицких казаков. Эта шайка действовала особенно в уездах Смоленском, Дорогобужском и Рославльском.

В высшей степени любопытно и вместе печально видеть, что в Москве в то время как бы не сознавали или не желали сознать наше истинное положение под Смоленском и своими распоряжениями еще более запутывали дело. А главное, там оба государя все еще продолжали как бы верить в Шеина, все еще ожидали от него каких-то подвигов, посылали спрашивать о его здоровье (5 сентября), старались удовлетворять его бесконечные требования и жалобы, может быть, убаюкиваемые его хвастливыми донесениями. Например, о штурме Покровской горы И и 12 сентября и очищении ее Матисоном Шеин доносил в таких выражениях: поляки всеми силами «приступали жестоким приступом два дня», а он с товарищи, прося у Бога милости, «безотступно два дня да две ночи стояли и бились беспрестанно»; а потом «поговоря меж себя и с полковниками, Юрия Матисона со всеми пешими людьми и с народом, и с пушечными запасы вывел». Царская грамота от 19 сентября похваляет за это Шеина, поручает ему больше всего «наряд уберечь», а затем разрешает ему вывести из земляных городков к себе в обоз князя Прозоровского и его товарища князя Белосельского со всеми людьми и запасами, если же нельзя вывезти запасов, то пешим людям выдавать из царских складов муку и другие припасы безденежно. Вместе с тем в Дорогобуж с Григорием Кошелевым послана казна на жалованье солдатам и кормовым людям за будущий октябрь месяц 47 073 р. 14 алтын 4 деньги. Но этой казне не суждено было дойти до Смоленска. Вскоре получилось донесение Шеина с товарищами о том, как 18 сентября побили польских и литовских людей и как после этого боя он князя Прозоровского со всеми людьми перевел в свой табор. В ответ, 28 сентября, ему и Прозоровскому от царя посылается похвала за то, что они «учинили добро и ныне со всеми людьми стали вместе». Их извещают, что царь и патриарх указали идти на польского короля воеводам князю Д. М. Черкасскому и князю Д. М. Пожарскому и полковникам с драгунскими полками; что под Смоленск велели немедля идти воеводе Бутурлину из Северы, а также из Москвы князьям Ахамашукову-Черкасскому и Мышецкому с московскими стрельцами и казаками; что придут под Смоленск воеводы и из других мест, а потому стоявшие под Смоленском полковники и ратные люди должны быть надежны и ожидать многих ратных людей на помощь. Таким образом, вместо того чтобы как можно скорее сменить Шеина и удалить войско из-под Смоленска, московское правительство само же одобряет его действия и обещаниями скорой помощи поощряет оставаться на месте и ждать гибели. Очевидно, оно более всего опасалось потерять свой дорогой наряд, т. е. тяжелую артиллерию, которую трудно, почти невозможно было теперь увезти из-под Смоленска, в виду предприимчивого неприятеля. Но вот от 24 сентября пришло донесение, что Лесли и его товарищи с солдатскими полками очистили свои земляные городки под стенами крепости и также убрали в обоз Шеина; утешением должно было служить известие, на которое главным образом и напирал Шеин, что наряд весь успели вывезти в его обоз^{34}.

Постоянные дурные вести из-под Смоленска, без сомнения, гибельно подействовали на Филарета Никитича. Здоровье сего почти 80-летнего старца сильно было расшатано страданиями, претерпенными в Смутную эпоху, особенно во время продолжительного польского плена. Мы знаем, что в Москве на патриаршестве он часто хворал. Под 1 октября 1633 г. в дворцовых разрядах наводим краткую запись: «Преставися великий государь святейший патриарх Филарет Никитич Московский и всея Руси». Едва ли можно сомневаться в том, что его угнетала скорбь при виде тяжкой войны, начатой по его настоянию и принявшей столь печальный оборот. А последние известия, красноречиво говорившие, что осада Смоленска уже кончилась, и не только нет более надежды на его взятие, но что и вся отборная русская рать в крайней опасности, — эти известия нанесли ему окончательный удар. Отсюда можно заключить, что оба государя если не вполне, то в значительной степени сознавали безнадежный оборот дела; но они считали политичным показывать доверие и благосклонность воеводам и обнадеживать помощью, чтобы ободрять войско и поощрять его начальников. Такая политика продолжается и после кончины Филарета Никитича. Например, рейтарский и драгунский полковник Шарль Деэберт доносит, что при вступлении в Шейнов обоз он должен был пометать запасы, а теперь и люди и лошади уже терпят крайнюю нужду, уже треть его полка или больше стала пешею, и просил прибавить на его полк кормовых денег. Государь послал Шеину грамоту от 16 октября с обещанием прибавочного жалованья драгунам и с похвалою за их «крепкостоятельство». Шеин доносил государю, что посланная с Григорием Кошелевым казна на жалованье ратным людям еще не бывала под Смоленск по 11 октября; поэтому он занял денег у полковников и других офицеров иноземцев. Из них Лесли дал 4000 руб., Кит 600, Матисон 1400, подполковник Вердул 1200, майор Стей 500 и т. д. Всего таким образом занято у них на государево имя 11 350 р., да от сентября оставалось вместе с вырученными за продажу казенных запасов 11611 руб.; после того не хватило на жалованье за октябрь 15 272 руб., кроме рейтар, которые получили жалованье вперед за четверть года, с сентября по декабрь. Боярская дума приговорила послать полковникам похвалу и обещала, что в Москве им те деньги будут возвращены. Неизвестно, дошли ли эти ответы под Смоленск, так как русская рать уже находилась в польской блокаде.

В это время мы видим усиленную деятельность Боярской думы и Московского разряда по сбору ратных людей на помощь русскому войску и по сбору денежной казны на военные издержки.

По жалобе Шеина на недостаток посохи, в сентябре конных даточных людей, собранных с монастырей, спешили посылать в Дорогобуж, где они должны были ожидать приказаний от Шеина; вслед за тем приговорили собрать посоху в Смоленском и соседних уездах с пяти дворов по одному человеку с заступами и топорами и отвести их под Смоленск. По жалобе Шеина на большие побеги помещиков (ярославцев), новокрещеных и татар, после королевского прихода и по присланным от него спискам, велено у этих беглецов отписать одну четвертую долю поместий и отдать ее тем детям боярским, мурзам и татарам, которые остались и служат под Смоленском «без съезду»; а кто, взяв государево жалованье, совсем туда не явился, у тех отобрать все поместья и отдать служащим. Дворян нетчиков велено из выбора и дворового списка написать «с городом» (т. е. из высших разрядов перевести в низший), причем убавить: из поместных окладов по 50 четей, из городовых денег по 5 рублей, из четвертных окладов по четвертой части; всех нетчиков разыскать и за крепкими поруками выслать на службу, а если кто схоронится, у тех людей и крестьян сажать в тюрьму. Раненых по их излечении также собрать и послать под Смоленск. Еще с согласия Филарета Никитича велено было послать на службу всех патриарших стольников, кроме недорослей; а у последних взять даточных пеших людей с пищалями, рогатинами и топорами. После же кончины Филарета велено его стольников перечислить в стольники и стряпчие царские и выслать на службу в Москву, а также патриарших детей боярских из тех уездов, где они испомещены.

Мы видим распоряжения правительства по дошедшим до нас письменным актам; другой вопрос, насколько эти распоряжения исполнялись и достигали своих целей. Несмотря на все приказания о неуклонном сборе ратных людей и о спешной их посылке, не видно, чтобы сборы были неуклонны, а посылки действительно производились спешно. Так, 8 октября велено Стрелецкому приказу Никиты Бестужева подкрепить передовой отряд князей Василия Ахамашуковича Черкасского и Евфимия Мышецкого, которые стояли в Вязьме; причем «для поспешения» государь указал посадить стрельцов на подводы, по два человека на одну телегу. Ахамашукович Черкасский со своим товарищем назначен был, собственно, под Смоленск на место Богдана Мих. Нагово, который там умер. Но эти два князя, кажется, не ушли далее разоренного Дорогобужа. Да, может быть, и хорошо, что их отряд не успел попасть в руки Шеина, подобно некоторым другим отрядам, первоначально туда назначенным. По крайней мере, они сохранились для дальнейшей обороны государства. А то, что приходило под Смоленск и поступало под начальство Шеина, все равно что попадало в какую-то бездонную яму: так он умел распоряжаться ратными силами!

Когда в Москве узнали о полном обложении Шеиновой рати, то, естественно, перестали направлять подкрепления прямо к нему, а обратили их теперь к тем воеводам, которые собирали новую московскую рать, долженствовавшую выступить против короля, на выручку Шеина. Главным воеводою назначен был князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский, а в товарищи ему дан князь Димитрий Михайлович Пожарский. Конечно, Черкасскому сделано предпочтение перед Пожарским на основании местнических счетов и по родству первого с приближенным боярином и царским родственником Ив. Бор. Черкасским. Во всяком случае, это была новая ошибка: хотя Мамстрюкович был старый, опытный воевода, но военными талантами не отличавшийся и притом известный за человека тяжелого нрава. Назначение их, по-видимому, состоялось еще при жизни Филарета и, конечно, по его указанию: следовательно, и в этом случае на него отчасти падает ответственность за новый не совсем удачный выбор главнокомандующего.

Сии воеводы большого полку, по обычаю, для сбора рати и ее переписи остановились в Можайске. Им государь отдал часть своего двора или своей гвардии, т. е. стольников, стряпчих, жильцов, и назначил детей боярских из тех же городов, из которых и Шеину. К ним на сход опять должны были идти воеводы, собиравшие свои полки в тех же пунктах, как и в предыдущем походе: в Ржеве-Володимирове князья Одоевский и Шаховской, а в Калуге князья Куракин и Волконский; между ними также распределялись помещики тех городов, которые были распределены между кн. Прозоровским и Нагово. Собрав своих ратных людей, они должны были идти в Вязьму и там соединиться с главным воеводою. Несмотря на царский указ быть без места, и на сей раз не обошлось дело без местничества. Князья Одоевский и Куракин били челом государю: хотя они и готовы быть с Д. М. Черкасским, но он им не в версту и пусть их челобитье запишут ради возможных будущих случаев. Черкасский, в свою очередь, жаловался, что они его тем бесчестят. 15 ноября царь сам разбирал это дело и присудил Одоевского с Куракиным посадить в тюрьму. Впрочем, по дороге туда велел их воротить и простил. Товарищ Одоевского князь Иван Шаховской также предъявил местничество против товарища Черкасского, т. е. князя Пожарского, и, приехав в Ржеву-Володимирову, «не хотел взять списков» (своего полку). Государь велел посадить Шаховского в тюрьму.

Разосланные по областям сборщики очень медленно, со всеми обычными проволочками, собирали нетчиков и высылали их на службу. Воеводы жаловались в Москву, что назначенные в их полки помещики такого-то уезда по такое-то число (наприм., по 13 декабря) в Ржеву или в Можайск еще не бывали. Из Москвы посылается в этот уезд боярский приговор сборщику: по обвинению в посулах и за мешкотные сборы его присуждали посадить в тюрьму на несколько дней; на его счет посылали нарочного из жильцов и приказывали с собранными помещиками идти к Москве «без всякого мот-чанья, днем и ночью, не мешкая нигде ни часу». Тех детей боярских, которые убегут с дороги, велено, сыскав, за их воровство бить кнутом по торгам и потом отсылать на службу. Сборщики, в свою очередь, отписывают, что они успели собрать столько-то десятков нетчиков и за поруки с таким-то головою послали их на службу, а за остальными нетчиками посылают «беспрестанно»; но те государева указу не слушают и на службу не идут. А некоторые нетчики посланных за ними отставных детей боярских, пушкарей и рассыльных прямо подвергают побоям. Были и такие буяны, как, например, в Галицком уезде некий Федор Быковский: к четырем посыльным людям он вышел из своего двора с топором в руках; жестоко их обругал и стал травить собаками. Все эти нетчики большею частию оказывались те именно служилые люди, которые бежали от Шеина из-под Смоленска. Трудно было уговорить их идти на выручку того же Шеина; хотя правительство наказывало увещевать их, чтобы, «памятуя Бога и истинную нашу христианскую веру и государево крестное целование и жалея свою братью, которая стоит под Смоленском», шли на службу. В противном случае грозило, что они «чужды будут милости Божией и нашей православной христианской веры, и государю, и всему Московскому государству будут изменники, из списков будут выкинуты и в дворянах и в детях боярских им не быть». Стараясь более всего затронуть православную струну, к этому известию прибавляли, что «король Владислав и польские и литовские люди хотят церкви Божии разорить и святую нашу истинную православную христианскую веру превратить в свою проклятую в папежскую веру привести».

В особенности уклонялись от службы помещики южных украинных областей, ссылаясь на то, что татары поместья их и вотчины разорили, их жен и детей и крестьян в полон побрали и им на службу «подняться нечем». Употреблялись также усилия поворотить на службу, в полки Черкасского и Пожарского, неиспомещенных или кормовых детей боярских, донских и яицких казаков, которые ушли из-под Смоленска и скопились преимущественно в Рославльском уезде, с разными атаманами. Государь посылал сказать им похвалу за прежнюю службу, побранить за уход и увещевать, чтобы они «от своего самовольства отстали и шли на его государеву службу к боярам и воеводам ко князю Д. М. Черкасскому да ко князю Д. М. Пожарскому». Любопытно, однако, что посланному к ним для увещания дворянину дается такой наказ: если атаманы начнут просить, чтобы бывшим с ними крепостным бояр и пашенным крестьянам «ради нынешней службы свободу учинить», то отвечать, что «о таких людях государю неведомо и о том государева указу с ними нет». Ясно, что правительство или, собственно, Боярская дума даже и в таких трудных обстоятельствах не хотела дозволить какого-либо изъятия из крепостного права, в то время все более входившего в силу. Во всяком случае, увещания, по-видимому, не остались бесплодны, и по крайней мере часть беглых ратных людей воротилась на службу. В их числе встречаем и атамана Чертопруда, в январе с этим атаманом отправлены казачьим сотням одно дорогильное знамя и десять киндяшных.

В начале января 1634 года Черкасский и Пожарский доносили из Можайска, что при них ратных людей, стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов всего только 357 человек. Из Калуги около того же времени Куракин и Волконский извещают, что у них всего пеших детей боярских, стрельцов и казаков, с пищалями, около 1400 человек. Государь послал им 300 пудов зелья и 600 свинцу на ямских подводах, приказав класть на подводу по 20 пудов. Кроме того, послано туда же 17 знамен для сотен, из них семь тафтяных, а десять киндяшных разноцветных. После разорения Дорогобужа Калуга сделалась главным опорным пунктом в этой войне с Владиславом: туда направляются теперь обозы с боевыми запасами и с денежной казной для жалованья ратным людям. Что касается третьего сборного пункта, Ржева-Володимерова, там этот сбор продвигался вперед еще медленнее. Князья Одоевский и Шаховской в январе шлют в Москву донесение, что назначенные к ним на службу костромичи, дворяне и дети боярские, в Ржеву еще не бывали, а между тем литовские люди уже стоят в Ржевском уезде. Тогда из Москвы отправлен князю Семену Масальскому, костромскому сборщику, выговор за то, что он с костромичами стоит долго в Твери, идет мешкотно и государевым делом не радеет. Ему предписывается спешить в Ржеву, принимая все меры предосторожности против литовских людей, а кто из нетчиков дорогою побежит в Кострому, то пусть они знают наперед, что в Костроме их велят перевешать (сомнительное слово в издании акта). В другом царском наказе, по поводу раздачи жалованья, мы встречаем такую угрозу: кто из стольников, стряпчих, дворян и жильцов (назначенных к Черкасскому и Пожарскому) возьмет государево денежное жалованье, а на службу не пойдет или со службы сбежит, у того отобрать поместья и вотчины и отдать их тем, которые «будут на государевой службе без съезду». Ввиду крайней медленности ратного сбора бесплодным является повторительный царский указ от 30 декабря 1633 года князьям Черкасскому и Пожарскому, чтобы они шли из Можайска в Вязьму, из Вязьмы к Дорогобужу, оттуда под Смоленск, а другие воеводы из Ржева и Калуги шли бы к ним на соединение. При сем подробно распределялись между ними служилые люди из разных областей. Одоевский и Куракин, по обычаю, должны были соединиться с князем Черкасским, а их товарищи, Шаховской и Волконский, с его товарищем, т. е. с князем Пожарским. Особым воеводою над нарядом и всеми пушечными запасами назначался Федор Лызлов. Воеводам поручалось «пришед под Смоленск принять» у М. Б. Шеина с товарищи, во-первых, церковь Ризы Господней и крест с мощами, посланный из Москвы блаженной памяти патриархом Филаретом Никитичем, потом списки дворянам и детям боярским, иноземцам, немецким офицерам, русским солдатам, рейтарам, казакам и стрельцам, наряд и всякие запасы и всякие государевы дела, пересмотреть всех на лицо и пр. Итак, московское правительство хватилось сменить Шеина, когда уже не было возможности до него добраться! В действительности, Черкасский с Пожарским и в январе, и в феврале 1634 года все еще не двигались из Можайска, а другие воеводы — из Ржева и Калуги, несмотря на новые царские грамоты, побуждавшие их выступить немедля под Смоленск и М. Б. Шеину с товарищи «помочь учинить вскоре».

Одновременно с усилиями московского правительства собрать новую рать для продолжения войны с Польшею, идут и чрезвычайные меры для сбора необходимых денежных средств.

В Москве, по-видимому, в течение этой войны не распускался созванный ранее Земский Собор. По указу Государя, он имел заседание 29 января в Столовой избе. На Соборе присутствовали три митрополита, шесть архиереев, архимандриты, игумны, думные чины, стольники, дворяне, приказные люди, гости, торговцы гостиной, суконной и черной сотен. Собору (думным дьяком) прочтена была длинная речь, излагавшая поводы к войне, первоначальные наши успехи и наконец обложение Шеина королем, который с польскими и литовскими людьми хочет идти в Московское государство, чтобы «истинную нашу православную христианскую веру превратить в свою еретическую проклятую в папежскую веру». Собранная в предыдущем году по приговору государей и Земской думы казна роздана ратным людям. Но вопреки соборному уложению, гости и торговые люди на Москве и в других городах давали пятую деньгу несоразмерно со своими промыслами и животами; так что в начале царствования Михаила Феодоровича, тотчас после московского разоренья, на войну с королем Сигизмундом было собрано больше денежной казны, чем теперь, когда Московское государство уже многое время провело в покое и тишине. А потому нужно вновь произвести пятинный сбор с гостей и торговых людей, а духовные власти, бояре, дворяне и приказные люди пусть опять дадут деньги, сколько «кому мочно». Собор утвердил это решение. Для сбора денег назначена была новая комиссия, под именем «Приказа Денежного сбора». В сей приказ вошли: боярин князь Б. М. Лыков, окольничий Коробьин, чудовский архимандрит Феодосий, дьяки Неверов и Петров. Этой комиссии дан был царский наказ (от 18 февраля), как она должна посылать за сбором денег к архиереям, игумнам, монастырям, боярам, окольничим, дьякам, приказным людям на Москве и по городам; а для сбора пятинных денег с торговых людей по всему государству гости, гостиная и черные сотни должны были выбрать из своей среды окладчиками «добрых людей» и привести их к присяге в том, что они будут «складывать вправду по животом и по промыслом». А после, когда окладчики составят «сказки», особые люди будут посланы государем взимать по этим сказкам пятую деньгу «вправду без всякие хитрости». Судя по такой процедуре, сей новый приказ «запросных и пятинных денег» едва ли успел осуществиться до окончания польской войны и, во всяком случае, не принес никакой пользы для своей прямой цели, т. е. для освобождения Шеиновой рати.

Итак, московское правительство употребляло все меры собрать новую рать и денежную казну для нее, а царь посылал воеводам указы соединиться и спешить под Смоленск на выручку Шеина; но никто из них не двигался к нему на помощь и все продолжали сидеть в своих сборных пунктах. Черкасский с Пожарским все еще стояли в Можайске. Естественно, поэтому является обвинение их в умышленном нерадении и предположение вообще какой-то интриги со стороны бояр, которые будто бы мстили Шеину за его оскорбительные для них слова при отпуске в поход и совсем не желали выручать его из беды.

Но такие обвинения и подозрения, если бы даже справедливы были отчасти, не могут вполне объяснить дело. Пожарского, по всем данным, следует выгородить из ответственности, потому что второй воевода был подчинен первому и мог играть видную роль только при начальнике добродушном и нечестолюбивом (как это иногда встречалось прежде); не таков был Мамстрюкович, самолюбивый, неподатливый, «тяжелого нрава». Но и его бездействие истекало не из личного характера или нерасположения к Шеину. Мы видели, с какою медленностию и в каком малом числе собирались ратные люди; а эту медленность, в свою очередь, нельзя приписывать боярской интриге. Помимо вообще мешкотной процедуры московских сборов, гут действовали нравственные причины. Некоторое одушевление, проявленное служилыми людьми в начале войны, совершенно исчезло вследствие наступивших неудач, главным виновником которых был Шеин; очевидно, не интрига боярская ему мешала, а вызванные им к себе нелюбовь и недоверие; кому же была охота спешить на помощь старому и неисправимому самодуру. Большая часть новой рати составлялась все из тех же людей, которые уже служили под начальством Шеина и толпами от него бежали. Они имели право думать, что такого воеводу не спасешь, а только сам погибнешь. Узнали его теперь и те бояре, которых назначили под Смоленск к нему на выручку. И возможно, что они представляли себе такой оборот дела: положим, дойдем до Смоленска; тут Владислав всеми своими силами обрушится на русскую помощь, а Шеин будет равнодушно смотреть из своего табора на поражение этой помощи и не двинется с места или вышлет ничтожный отряд. Образ его действия, конечно, в то время был уже достаточно известен благодаря многочисленным беглецам, которые не только не скрывали правды, а в свое оправдание могли и преувеличивать, если только возможно было преувеличить что-нибудь в недостойном поведении Шеина.

Затем ответом на обвинения могут служить цифры. В течение войны с поляками, как говорят современники, выставлено было всего до 100 000 человек; положим, это число преувеличенное, и возьмем 80 000. Из них половина, т. е. не менее 40 000, и притом отборная, отправлена под Смоленск (принимая в расчет подкрепления). Сюда входили иноземцы и полки иноземного строя, в количестве от 16 до 17 тысяч солдат и рейтар (десять полков пеших и один конный). Но Шеин сумел растратить эти силы без пользы для дела. Да и теперь в его обозе скучено было около 20 000, оставшихся от этой отборной рати. А у Черкасского с Пожарским, как мы видели, царского дворового войска, несмотря на все меры, собралось в Можайске едва три сотни с половиною. Хотя это была гвардия хорошо вооруженная, но не особенно привычная к бою, к перенесению военных трудов и лишений. Вместе с другими, притом отнюдь не отборными ратными людьми (большею частим даточными крестьянами от монастырей), по наиболее достоверным данным, у этих воевод всего-навсего собралось от 4 до 5 тысяч человек; да в Дорогобуже находилось тысячи две. Если бы им удалось соединиться с Одоевским и Куракиным, то, может быть, у них набралось бы для похода до 10 000. Но с таким сравнительно небольшим войском трудно было выступить под Смоленск; ибо неприятели не дремали и отнюдь не предоставляли им свободу действия; а наоборот, вынуждали сообразоваться со своими действиями. Король, конечно, знал о собиравшейся в Можайске новой рати, назначавшейся на выручку Шеина, а потому 22 ноября отрядил польного гетмана Казановского и Александра Гонсевского. Они стояли в Семлеве, недалеко от Вязьмы, загородили дорогу к Смоленску и сторожили русских воевод, находившихся в Можайске. Конные разъезды их, предводимые поручиками Левицким и Стефаном Чар-нецким, доходили почти до Можайска. Захваченные при этом пленные поляки показывали, что у Казановского и Гонсевского до 5000 польского войска и до 3000 запорожцев. Может быть, в действительности у них было несколько меньше. Во всяком случае, Черкасскому и Пожарскому предстояло разбить их отряд прежде, нежели добраться до окрестностей Смоленска. А разбить их в открытом поле было нелегко с теми силами, которые имелись под руками. Пленные и лазутчики доносили, что, кроме названного отряда, на Украине собирались войска поляков и запорожцев для вторжения в Северщину, под начальством князей Иеремии Вишневецкого и Жеславского. Конечно, энергичный, предприимчивый воевода мог бы все-таки сделать что-либо для диверсии или развлечения польских войск под Смоленском вместо того, чтобы сидеть в Можайске и чего-то ожидать. Но таковым воеводою не был Мамстрюкович Черкасский. Так он и просидел здесь до самого окончания войны, несмотря на все присылаемые из Москвы увещания, чтобы он «с товарищи, прося у Бога милости, со всеми ратными людьми, с нарядом и запасами шел к Вязьме, Дорогобужу и Смоленску и над польским королем промышлял».

Меж тем под Смоленском после боя 9 октября наступило относительное затишье. Продолжалось только с обеих сторон копание шанцев и артиллерийское дело, т. е. бросание бомб и других снарядов. Король из большого редута с Жаворонковой горы бросал огненные шары или так наз. карфагенские карбункулы в стан самого Шеина, чтобы зажечь его. Но снег мешал их действию. А из русского лагеря ядра большого наряда иногда достигали до ставки самого короля и причиняли вообще значительный урон неприятелю. Шеин не один раз посылал трубача к неприятельскому стану с предложением об уборке трупов и размене пленных. Вместе с тем он пытался вступить в переговоры о перемирии. Но, меняясь пленными, король и гетман Радивил уклончиво отвечали на вопросы о перемирии и продолжали со всех сторон стеснять русскую рать вновь воздвигаемыми засеками, острожками, ретраншаментами, батареями. Мало-помалу ей были отрезаны все пути отступления и все способы добывать какие-либо припасы в окрестностях. Дождливая осень сменилась суровою зимою; русские терпели всякие лишения в своих сырых, холодных землянках; заболевали и умирали в большом количестве. Особенно стала свирепствовать цинга. Чувствительнее всего в это время оказался недостаток топлива, и вот целые отряды или делали открытые вылазки для его добычи, или отправлялись тайком по ночам; но часто попадали на неприятельские караулы и засады, вступали в бой и много трупов оставляли на месте. Благодаря многим перебежчикам из русского стана, особенно иноземцам, неприятели не только хорошо знали все, что происходило в этом стане, но и заранее узнавали о готовившейся вылазке или ночном предприятии и, конечно, принимали свои меры. Так, в начале декабря, раз ночью большая партия скрытно вышла из русского лагеря для рубки дров; но рано поутру, возвращаясь назад, она встретила польские хоругви, поставленные в засаду и предводимые самим гетманом Радивилом. В происшедшем неравном бою русские потеряли до 500 убитыми и до 150 пленными. Когда совершился этот погром, в русском стане, на глазах у Шеина, разыгралась драма. Лесли стал упрекать Сандерсона в измене, говоря, что это он дал знать неприятелю о предстоявшей вылазке за дровами. «Ты лжешь!» — закричал Сандерсон; в ответ Лесли выхватил пистолет и, выстрелив прямо в лоб англичанину, положил его на месте. Люди того и другого подняли крики и едва дело не дошло до кровавой свалки. Это убийство осталось неразъясненным и безнаказанным: Лесли, как старший из иноземных полковников, начальствовавший двумя полками (немецким и русским), не захотел подчиниться суду Шеина. Очевидно, авторитет последнего был уже сильно подорван; но скорее удивительным является то, что его авторитет еще до некоторой степени сохранялся не только в русской части армии, но и в иноземном ее составе. Армия продолжала таять от болезней, смертности и побегов; но оставалась в своем тесном обложении и стоически переносила тяжкие лишения и страдания.

При всем бездействии и явной военной неспособности, Шеин продолжал держать себя гордо и ревниво относился к своей власти главнокомандующего; например, советов иноземных полковников он не слушал, приставленных к нему двух дьяков, Дурова и Карпова, содержал в полном у себя подчинении, обращался с ними сурово и презрительно; имел шишей или шпионов (главный из них Ананьин), которые доносили ему обо всем, что делалось и говорилось в его лагерях, и всеми мерами преследовал своих хулителей, громко их бранил и даже бил кнутом. Но не видно, чтобы он преследовал тех, которые хулили вообще русскую рать и заводили непозволительные сношения с неприятелями. Товарищ Шеина Измайлов, из подражания и послушания старшему воеводе предававшийся такому же бездействию и отсутствию на поле битвы, имел при себе двух сыновей, Василия и Семена, которые вели себя не только зазорно, но и почти изменнически. Так, они заводили личные сношения с некоторыми неприятельскими начальниками, дарили их и принимали от них подарки. Например, Семен послал молодому Казановскому с себя саадак; а Василий съезжался с Захарьяшем Заруцким и Мадалинским, с некоторыми русскими изменниками и перебежчиками; принимал их к себе в стан, пировал с ними и оставлял иногда их ночевать у себя; причем говорились разные непристойные речи. Особенно невоздержен был на язык Василий Измайлов: он отзывался в том смысле, что где же «против такого великого монарха, как литовский король, нашему московскому плюгавству биться». А когда пришло известие о кончине патриарха Филарета 11икитйча, то Василий, по выражению официального документа, говорил о нем такие «непригожие слова, что и написать нельзя». Сыновья воеводы находили себе угодников и подражателей; так, стрелецкий голова Гаврила Бакин повторял речи Василия Измайлова о высоких качествах литовского короля и «плюгавстве» русских ратных людей. Вот чем старались объяснять свои постыдные поражения приближенные Шеина и его прислужники! А он на такое зазорное их поведение и на такие речи смотрел сквозь пальцы. Когда наступил недостаток съестных припасов, некоторые начальники стали торговать ими и продавать по высокой цене, думая только о личной наживе и забывая государеву службу. При таких обстоятельствах удивительно не то, что в русском войске дисциплина пошатнулась, нередко происходили брань, ссоры и драки, а то, что еще держалась какая-нибудь дисциплина и рать не обращалась в простую толпу.

Говоря о бедственном, безвыходном положении русской армии, однако не должно думать, что польское войско в это время находилось в довольстве и что оно много превосходило русских ратных людей дисциплиною и боевыми качествами.

Во-первых, численность его от битв, болезней и частых побегов также значительно уменьшилась, а после отделения Казаковского с Гонсевским, литовская армия, осаждавшая русскую, едва ли заключала в себе более 12 000. По недостатку денежных средств, жалованье, по обыкновению, уплачивалось небольшими частями или совсем не уплачивалось. Вследствие разорения окрестной страны, дурно устроенной доставки провианта и мародерства, войско терпело большую нужду и почти голодало; лошади падали от бескормицы, и число конных людей сократилось до крайности. Вместе с относительным бездействием, вокруг короля возобновились интриги и всякого рода соперничество вельмож за влияние, за староства и другие блага; причем один другому старались подставить ногу; а пока оба гетмана оставались в лагере, вражда между ними ожесточилась до того, что они едва не вышли на поединок друг с другом. Слабость дисциплины отражалась на караульной службе; она отбывалась так небрежно, что русские мелкие партии могли пробираться из лагеря в окрестности для добычи припасов и нередко в целости возвращаться назад. Только благодаря подобным непорядкам, армия Шеина могла выдерживать такую долгую блокаду. А когда настали морозы, неприятели, несмотря на обилие окрестных лесов, также сильно страдали от стужи; бывали даже случаи замерзания значительного количества людей, стоявших на страже. Меж тем как Шеиновы клевреты отзывались о русских ратных людях как о плюгавстве, в отзывах польских мы встречаем такое мнение: «Неприятель (т. е. русские) имеет над нами преимущество не только порядком и всею готовностию, но и местоположением и укреплениями своими; кавалерии нашей негде развернуться по причине гор, лесной чащи и болот; а пехота у него и лучше нашей, и вдвое многочисленнее».

Следовательно, превосходство польско-литовской армии таким образом заключалось в предводительстве. Против мужественного и деятельного короля стоял бездеятельный и неспособный воевода.

Шеин несколько раз пытался завязать переговоры о перемирии с неприятелем и, пока возможно было сноситься с Москвою, посылал туда свои донесения. Так в конце октября отправлен был один иноземец, лейтенант Петр Хенеман, с донесением и со многими письмами к боярам. Его сопровождало до 40 всадников. С Девичьей горы, которая находилась еще в руках москвитян, он направился к крепости Белой — единственным возможным тогда путем. Однако он недалеко уехал и был перехвачен неприятелем, который из отнятых писем узнал разные подробности о стесненном положении и тяжких лишениях русской армии. Хлеба было еще довольно, а во всем другом уже наступила крайняя нужда; мяса, сена, овса, пива и водки уже совсем не было; заразные болезни и водянка все усиливались, и смертность была большая. Поэтому Шеин выражал надежду на скорое прибытие обещанной помощи, т. е. Черкасского и Пожарского с 20 000 (!) войском. (Месяца через два верный Хенеман за попытку бежать обратно в русский стан был казнен к голова его воткнута на шест.) Шеин, однако, успел каким-то способом в первой половине ноября донести государю, будто сами польские военачальники предлагали разменяться пленными и заключить перемирие с условием отступить русскому войску в московские пределы, а королю в Польшу. В Москве приняли это донесение за правду, и гонцом под Смоленск был отправлен царский псарь Сычев с грамотою, в которой дозволялось Шеину заключить перемирие под означенным условием. Но в это время обложение было уже такое тесное, что Сычев не мог пробраться в русский лагерь и воротился. Тогда отправили другого гонца, дворянина Огибалова; причем тайный наказ Шеину зашит был в сапоги гонца; а для проезда через королевский стан с ним отпущено несколько поляков в обмен на такое же количество русских. Но между Вязьмою и Дорогобужем Огибалов был схвачен поляками, подвергся тщательному обыску, и тайный наказ попал в их руки. Огибалова отпустили назад, а вслед за ним в начале января приехал в Москву смоленский писарь Николай Воронец посланником от польско-литовских вельмож к московским думным боярам. Он привез обширную грамоту, в которой повторялись жалобы на вероломное поведение москвичей, начиная с избрания царем королевича Владислава, указывалась несправедливо начатая ими война, виновником которой выставлялся покойный митрополит Филарет; далее отрицалось предложение перемирия со стороны поляков, о котором ложно доносил Шеин, как это узнали они из тайной грамоты, отнятой у Огибалова. А в заключение предлагалось отправить уполномоченных на речку Поляновку для мирных переговоров. Но истинная цель посольства Воронца, конечно, состояла в том, чтобы разузнать положение дел в Москве и насколько был прочен на престоле Михаил Феодорович. Полякам все еще мерещилось возобновление Смутного времени. Боярская дума, обсудив польскую грамоту, составила также обширный ответ с опровержением всех обвинений и отправила с ним в конце января под Смоленск дворянина Горихвостова и подьячего Пятого Спиридонова. При этом бояре жаловались на насилие, учиненное гонцу Огибалову; извещали, что уполномоченные для мирных переговоров уже назначены государем и требовали, чтобы король предварительно дозволил Шеину отступить в московские пределы со всеми людьми и военными снарядами.

Посланец польско-литовских сенаторов Воронец прибыл под Смоленск и доносил, что в Москве он нашел великое расположение к миру и принимаем был везде с большим почетом, так что и посольство свое отправлял сидя, что для гонцов там вещь необыкновенная. Кормили и поили его до отвалу, а на отпуске бояр через приставов прислали ему добрый поминок. Они просили передать панам-раде, чтобы те наводили короля на заключение мира, и что их царь приневолен был к войне отцом своим покойным патриархом Филаретом (причем рассказывал посланцу приведенную выше сцену между отцом и сыном). Теперь же, когда патриарха не стало и Михаил царствует на всей своей воле, он хочет прекратить всякое кровопролитие, падающее на душу его родителя. Воронец прибавлял, что в Москве слышал такую молву: патриарх скончался ровно через год в тот самый день, в который московское войско перешло литовский рубеж.

Московские посланцы, Горихвостов с Пятым Спиридоновым на пути к Смоленску были умышленно (по поручению короля) задержаны Казановским и Гонсевским под предлогом прочтения имевшейся у них боярской грамоты. Казаковский и Гонсевский, как известно, стояли тогда в острожке недалеко от Вязьмы; отсюда они в разные стороны посылали партии для грабежа и опустошений. Только в половине февраля посланцы прибыли в королевский лагерь под Смоленск, но единственно для того, чтобы присутствовать при заключительном акте Смоленской эпопеи.

Последние полтора месяца были только медленной агонией для нашей армии, стесненной и запертой со всех сторон. По-прежнему русские партии выходили из лагерей для рубки дров и продолжали терять много людей в этих вылазках. Томимые голодом, такие партии, иногда, пользуясь ночною темнотой или оврагами и кустарниками, устраивали засады для транспортов, отправляемых из Смоленска в польско-литовские лагери. Хотя и с потерею некоторых товарищей, смельчакам нередко удавалось перехватить эти транспорты и возвращаться с добычею съестных припасов. Такие вылазки, конечно, заставили неприятеля удвоить предосторожности. Король велел для транспортов устроить дорогу, обставленную с обеих сторон засеками или сваленными деревьями, и поставить на этой дороге два укрепления с гарнизонами, зорко следившими за ее безопасностью.

С своей стороны, неприятели вздумали перехватить коней, которых московские люди водили на водопой, и полковник Поттер устроил для них засаду около днепровского берега. Но перед тем один француз-реформат из полка Вейера перебежал в русский лагерь и убедил Шеина воспользоваться беспечностью некоторых близ стоявших литовских отрядов, чтобы внезапно на рассвете напасть на них, перейдя Днепр по толстому льду. При этом движении отряд наткнулся на помянутую засаду полковника Поттера, которая обратилась в бегство, думая, что этот отряд именно шел против нее. В свою очередь, и русские, полагая, что их намерение обнаружено, стремительно, с криками бросились на неприятельские шанцы, будучи поддержаны пальбою из тяжелых орудий. Но по всей неприятельской линии поднялась тревога и также открылась сильная канонада. На русских ударили запорожцы из ближнего своего лагеря. С батарей Жаворонковой горы начали бомбардировать лагерь Шеина. Последний, по своему обыкновению, не двинулся с места и не подкрепил высланный отряд, который и должен был без успеха воротиться назад. Из сколько-нибудь значительных дел в эту последнюю эпоху обложения следует еще упомянуть нападение неприятелей на церковь Св. Петра, превращенную в крепостцу и входившею в сферу Московских линий; она стояла на левом берегу Днепра почти насупротив Девичьей горы и связывалась с главным острогом бивуаками вспомогательного татарского отряда. Нападение произведено было ночью со стороны Смоленска под начальством Даниловича, воеводы русского (т. е. Червонорусского). Он завладел церковью, разгромил и зажег татарский стан; но по звону набата с колокольни, на которую бросился русский гарнизон этой крепостцы, из русских острогов подоспела помощь; она выбила из церкви засевшую там пехоту и драгун; неприятель с большою потерею отступил.

Подобные отдельные стычки не могли иметь влияние на ход событий. Русская армия продолжала таять от болезней и недостатка пищи. Ежедневно хоронили от 20 до 30 трупов. Подговорные грамоты, склонявшие иноземных наемников к измене, отчасти действовали: между низшими офицерами и простыми солдатами дезертирство все возрастало, особенно много переходило из полка убитого Сандерсона. Внутри лагеря увеличивались раздоры и неповиновение; иноземные полковники почти перестали слушать Шеина; его товарищи воеводы входили с ним в препирательство. Так, Прозоровский предлагал взорвать орудия, набив их порохом, взорвать склады пороха и затем силою пробиваться сквозь неприятеля; а Шеин, верный своей пассивной системе обороны, кричал, что он не бросит наряда и при нем сложит свою голову! Но в то же время он уже искал спасения в самостоятельных переговорах о перемирии. Эти переговоры должна была вести назначенная прежде комиссия для размена пленных, с прибавлением некоторых других лиц. С русской стороны уполномоченными были дворяне Сухотин, Озерецкий и Лугвенев, иноземцы-полковники Лесли и Яков Карл, а с польской покоевые дворяне Андрей Рей и Харлинский, полковники Корф, Розен, Бутлер и др. В ответ на предложение о Перемирии, по королевскому поручению, гетман составил две грамоты: одну к Шеину, призывавшую его положить оружие и сдаться на милость короля, другую к иноземным полковникам, приглашавшую их немедленно перейти в королевскую службу. Эти грамоты были посланы с трубачом к русскому лагерю. Московские воеводы сначала не соглашались, чтобы иноземные полковники вели отдельные от них переговоры с неприятелем и приняли от него грамоту, ссылаясь на пример таковых же наемников в польском войске; однако должны были уступить; но обе грамоты возвращены назад без ответа, как предлагавшие невозможные условия. Тогда король велел перевезти из Смоленска на Жаворонкову гору еще несколько больших пушек и усиленно стал бомбардировать лагерь Шеина. Тот в конце января возобновил переговоры о перемирии. Комиссары обеих сторон собрались на Жаворонковой горе в ставке Сигизмунда Радивила, родственника литовскому гетману. Большое затруднение встретилось со стороны титула московского государя, которого поляки не хотели признать. Несколько раз переговоры готовы были прерваться вследствие слишком тяжелых условий, предлагаемых поляками. Но тогда возобновлялась бомбардировка с Жаворонковой горы, усиливались с разных сторон нечаянные нападения на осажденных, державшие их в постоянной тревоге и крайнем утомлении; голод и смертность все возрастали, дисциплина все падала и многие ратные люди громко требовали перемирия.

Наконец Шеин и его товарищи 16 февраля, в воскресенье на Масленице, заключили следующие условия:

Ратные московские люди и наемные иноземцы могут свободно выйти из своих таборов и отступить в Московское государство с холодным оружием и с мушкетами, при небольшом количестве зарядов. Но всякому из них вольно вступить в службу польско-литовского короля. Вся артиллерия со всеми снарядами и все вооружение умерших людей выдаются в целости королевским комиссарам; им сдаются и все таборы, шанцы и острожки также без всякой умышленной порчи. Тем иноземным офицерам и солдатам, которые вступят в королевскую службу, должны быть возвращены их жены, дети и всякое движимое имущество. Все перебежчики из польско-литовских войск должны быть выданы, а все пленные освобождены. Больные остаются в таборах до выздоровления или до присылки за ними подвод. Выходящие из таборов ратные люди обязываются не воевать против короля в течение четырех месяцев. В общем, нельзя сказать, чтобы эти условия были очень жестоки, если взять в расчет обстоятельства. Русская армия, имея во главе такого начальника, как Шеин, могла быть просто забрана в плен без всяких условий, если бы блокада продлилась еще несколько времени, и король поступил довольно снисходительно, отпуская ее с оружием и некоторым имуществом.

В следующие дни польские военачальники прежде всего отобрали русские шанцы на Девичьей горе и вообще на правой стороне Днепра; потом уполномоченные явились в Шейнов острог и здесь, в Судной или Разрядной избе, принимали присягу и подписи от Шеина, Прозоровского и Измайлова, а больной князь Белосельский присягал в своей землянке. Затем польские комиссары переписывали и приводили в известность русскую артиллерию, снаряды и прочее оружие как в большом остроге, так и в солдатских полках. Всех пушек или пищалей большого и среднего калибра оказалось около 120. Из них семь так наз. «верховых» или мортир, у которых ядро весит от 2 до 6 пудов. Собственно, из пушек самая большая называлась Единорог, у которой ядра весили немного менее двух пудов; за ней следовала Пасынок с ядрами в пуд 15 фунтов (по донесению Шеина, «запас расстрелялся»), потом Волк, ядро в пуд («в устье и у шеи раздуло»), далее, постепенно уменьшаясь в калибре, шли Кречет, Ахиллес, Грановитая пищаль, Коваль, Стрела, Вепрь, несколько голландский пищалей, пищали «полуторные» (в полторы сажени длиною), «долгие», «короткие» и проч., кончая полковою пищалью с ядром в один фунт. При этом наряде оставался еще запас ядер разного калибра около 3200, а пороху пушечного 270 пудов и ружейного 283 пуда; далее 2767 пудов свинцу, медные; формы для литья мушкетных пуль, 117 пудов фитилю; 47 000 аршин холста и 375 пудов поскони; от умерших и больных людей осталось более 4000 солдатских мушкетов, большею частью порченных, более сотни стрелецких самопалов, около 3000 шпаг, несколько тысяч копий, 1020 бандолетов (род карабинов), до 80 целых лат, 517 лат с полами, 1954 латы без пол, 3281 шапок железных целых и 1317 порченных, некоторое количество протазанов, алебард и т. п.

Русской армии король позволил взять с собой 12 небольших пушек и на каждую по четыре фунта пороху. Но на другой день заключения условий Шеин был в литовском лагере у гетмана Радивила на обеде, и тот подарил ему эти 12 пушек в благодарность за его ходатайство перед королем о свободном отпуске русского войска в Москву, а гетман поднес ему какие-то подарки со своей стороны. Впоследствии воевода оправдывался тем, что эти пушки не на чем было бы везти. Затем переписано было количество ратных людей, которые отпускались из таборов в Московское государство. По донесению Шеина, дворян и детей боярских оказалось слишком 2600 человек; казаков, татар, стрельцов, пушкарей и потребных при войске мастеровых слишком 1600 человек; урядников и солдат шести русских полков иноземного строя, рейтар, драгун, иноземцев старого выезду 4700. Но урядников и солдат четырех немецких полков Шеину не удалось привести в известность; в январе месяце, по росписям полковников, их было 2140 человек; а перед выступлением из таборов большая их часть перешла на службу к польскому королю да несколько сот осталось в таборах; по польским известиям, в московской рати западных иноземцев насчитывалось теперь не более 800; причем никто из их полковников не перешел к королю. Всего с Шеиным выступило из-под Смоленска 8056 конных и пеших ратных людей, кроме того, некоторое количество торговцев, боярской и дворянской челяди и прочих нестроевых людей. А под Смоленском осталось всякого рода больных более 2000; для них оставлено 60 четвертей муки, сухарей, крупы и толокна; 355 больным немцам дано на корм около 500 руб. Отсюда мы видим, что еще в январе у Шеина было до 12 000 порядочного войска и масса боевых запасов, и как легко мог бы энергичный предводитель пробиться сквозь неприятеля, который имел почти равное количество войска, но притом рассеянного по круговой линии обложения. А Шеин, малодушно ожидавший спасения извне, теперь повел в Москву жалкие остатки своей большой отборной армии; да и эти остатки продолжали таять, теряя по дороге от тяжких лишений многих больных и умирающих людей.

В среду на первой неделе Великого поста, 19 февраля 1634 г., после слишком четырнадцатимесячного сидения под Смоленском, остатки русской армии выступили из своих таборов на Дорогобужскую или Московскую дорогу. Они должны были проходить между станом запорожцев и острожком полковника Арцишевского, расположенных у самого днепровского берега. Тут по обе стороны дороги выстроилось польско-литовское войско. По левую сторону ее, т. е. ближе к Днепру, верхом на богато убранном коне стоял король с королевичем Яном Казимиром и панами-радою, под охраною двух гусарских хоругвей. Среди неприятелей находились и московские посланцы Горихвостов с Пятым Спиридоновым; им пришлось быть зрителями унизительных церемоний, которым подверглось уходившее русское войско, в силу заключенных условий.

Около трех часов показались русские полки. По словам одного поляка-очевидца, это было «красивое и вместе трогательное зрелище». Русские шли унылые, тихо, без военной музыки, без боя в барабаны и бубны, со свернутыми знаменами и потушенными фитилями. Впереди ехали седовласые и седобородые старцы воеводы Шеин, князь Прозоровский, Измайлов; больного князя Белосельского везли в санях. Воеводы остановились, сошли с коней и пропустили мимо себя сотни боярских детей; к ногам короля положили девять их знамен. За ними следовал рейтарский полк Карла Деэберта; но он уже потерял своих коней и шел пеший; его 15 знамен корнеты или прапорщики также положили к ногам короля. Спустя несколько минут король позволил поднять их и нести при своих частях. Шеин с товарищами приблизились к королю и поклонились ему до земли. Тут литовский гетман Радивил, возвыся голос, сказал им небольшую речь, смысл которой заключался в том, что они должны молить Бога за короля, милосердию которого обязаны своим спасением от конечной погибели. Воеводы отвечали благодарностию и снова били челом до земли. Потом, поклонившись в третий раз, сели на коней и продолжали путь. Следовавший за ними полковник Карл Деэберт, французский дворянин, не ограничиваясь низким поклоном, поцеловал у короля руку. Потом шел отряд полковника Фукса с шестью знаменами, которые также были положены на землю; за болезнию самого полковника, обряд поклонов и целования руки исполнили его оберст-лейтенант и майор. Далее шел остаток полка Тобиа-ша-Унзина (перед тем умершего) с восемью знаменами, имея во главе подполковника или оберст-лейтенанта. Потом опять отряд боярских детей собственного Шеинова полка с восемью знаменами; потеряв всех лошадей, они шли пешие, вооруженные самопалами и бандолетами. Далее шли донцы, также пешие, за ними стрельцы. Потом следовали полковники из немцев, фламандцев и шотландцев, именно Матисон, Фандам, Валентин Росформ, Яков Карл, Вильям Кит, каждый с восемью ротными знаменами. Пока знамена лежали на земле, всякий из них, низко поклонившись королю, целовал его руку. Шотландец Кит прежде состоял в королевской службе; Владислав напомнил ему о том и прибавил, что если бы он был постояннее, то находился бы теперь не между побежденными, а среди победителей. Отряд Сандерсона также положил на землю свои 8 знамен; он вез с собою тело убитого полковника. Последним из иноземных полковников шел самый старший из них Лесли с остатком своих двух полков, одного немецкого, другого русского. Гордый шотландец, положив свои 16 знамен так же, как и другие, смиренно исполнил обряд поклонов и целования королевской руки. В хвосте войска шли две конные сотни, одна детей боярских, под начальством Ляпунова, а другая казацкая. Всего в русском войске оставалось не более 700 конников. За войском следовала жалкая толпа оборванных, изнуренных нестроевых людей, а также женщин и детей; причем, по недостатку лошадей, даже матери благородного звания несли на руках своих младенцев, испуская тяжелые вздохи и обливаясь слезами, по замечанию одного современника поляка.

Отошедши немного, русская рать остановилась на ночлег и только на следующий день, 20 февраля, собственно, двинулась в путь в сопровождении польского конвоя, который состоял из рейтарских и казацких хоругвей в числе 5000 человек, под общим начальством пана Мочарского. По условиям, русское войско должно было миновать Дорогобуж, Вязьму и Можайск и идти прямо в Москву. Дошедши до места расположения гетмана коронного Казановского, за Дорогобужем, конвою предписано соединиться с гетманом, а далее до столицы должны были провожать другие хоругви.

Того же 20 февраля король со своею свитою слушал в палатке торжественное молебствие и вместе с братом Казимиром весело подпевал Те Deum laudamus. В лагере и в городе это торжество сопровождалось пальбою из пушек. После молебствия канцлер коронный епископ хельмский Яков Жадик от имени короля благодарил вождей и войско и одушевлял их к дальнейшим подвигам. Ему отвечал пространною речью гетман Радивил; он исчислял доблести и заслуги короля и от имени войска обещал до конца оставаться твердыми в предстоящих трудах.

На следующий день Владислав, окруженный сенаторами, полковниками и многочисленною военною свитою, осматривал русские острожки и шанцы. Тут вновь удивлялись они искусству, с которым были выведены земляные укрепления по западно-европейским образцам, и, смотря на обилие боевых снарядов и всякого оружия, представляли себе всю трудность одолеть подобные укрепления, если бы пришлось брать их штурмом. Большой московский наряд поражал их своими размерами; особенно великолепною показалась им пушка Единорог. Добыча, найденная в русских лагерях, была так огромна, что сами поляки определяли ее стоимость в миллион талеров, из которых на долю одной артиллерии причиталось 300 000.

Воспитанные на классической истории и литературе, поляки современники, говоря о сдаче Шеина и унижении русских, не преминули вспоминать о Кавдинских ущелиях и приводить цитаты из древних поэтов; а подвиги Владислава напоминали им Александра Македонского, Аннибала, Цезаря и других великих полководцев.

Большую часть московских пушек Владислав приказал по рекам сплавить в Гродну, в которой строил тогда сильную крепость. (Некоторые из них сохраняются теперь в Петербургском артиллерийском музее: шведами они были отбиты у поляков, а Петром Великим у шведов.) Король милостиво обошелся с больными москвитянами, оставшимися в лагере; он велел их кормить и лечить. А трупы тех, которые умерли по уходе Шеина, велел сложить вместе, насыпать над ними высокий курган и на верху его воздвигнуть каменный столб с надписью, гласящей о его победе под Смоленском. Столб сей не сохранился; зато сохранились 16 медных досок с гравированными на них изображениями плана Смоленска и его окрестностей, разных сцен из его осады, а также обложения и сдачи русской армии. Эти доски король на память потомству заказал вырезать своему придворному резчику (Гондиусу), который и окончил заказ через два года, т. е. в 1636 г., в Данциге. Получилась большая и очень сложная гравюра: так как на одном и том же пространстве изображены разные моменты осады Смоленска Шеиным и осады Шеина Владиславом. Одни сцены изображены довольно явными фигурами, а другие столь мелкими, что требуют вооруженного глаза. К последним относятся, например, картины из времяпровождения солдатских полков, расположенных в земляных укреплениях у самых стен Смоленска. Тут виднеются группы, то как бы занимающиеся играми, то окружающие виселицу, на которой собираются кого-то вешать (известно, что дисциплина между грубыми, буйными наемниками поддерживалась самыми суровыми мерами и даже казнями, право на которые иноземные полковники заранее выговаривали себе в своем договоре с московским правительством). Далее, два воина скрестили свои шпаги, неизвестно, для поединка или для фехтования; а неподалеку от них третий воин мирно удит рыбу в пруде. Подобные картины наглядно указывают на продолжительное бездействие Шеина. Затем наиболее изобразительны: бомбардирование стен и башен из большого московского наряда, королевский штурм Покровской горы (с его же запряженной в шестерню каретой), кавалерийский бой Деэбертовых рейтар с польскими гусарами, русская канонада Жаворонковой горы 9 октября и наконец сцена преклонения русских знамен пред королем. На нижнем краю гравюры, подле карты Польши-Лит-вы, портреты Владислава и Яна-Казимира: первый имеет полную добродушную физиономию, а второй — тонкие красивые черты. Не отсутствуют и картины из лагерного быта поляко-литовцев, например, маркитантка с корзиною, полною хлеба. Не забыт даже легендарный человек-куст, т. е. польский посланец, будто бы одевшийся кустом и пробравшийся сквозь русские линии по лесистой местности в Смоленск с вестью о скорой помощи. Эта гравюра представляет вообще драгоценные данные по изображению костюмов и вооружения того времени; между прочим, видим пресловутых гусар с их длинными копьями и в параде с крыльями, а в бою без крыльев.

Только когда были подписаны условия с Шеиным, накануне его выступления из таборов, король принял в торжественной аудиенции русских посланцев, Горихвостова и Пятого Спиридонова, предложивших немедленно тут же под Смоленском начать переговоры о заключении вечного мира. Король через коронного канцлера епископа Жадика отвечал, что он также желает мира и назначит время и место переговоров. Спустя неделю посланцев отпустили, определив сроком для начала переговоров 5 апреля, а местом их те же берега Поляновки, где происходил размен пленных в 1619 г. Главными уполномоченными для этих переговоров с польской стороны были назначены: канцлер Жадик, польный литовский гетман Радивил, польный коронный гетман Казановский, воевода смоленский Гонсевский, каштелян (или пан) Каменецкий Песочинский, секретарь короля Рей и литовский референдарий ксендз Трызна.

Но до заключения мира Владислав думал не ограничиться одним смоленским торжеством, а совершить еще другие победы и завоевания. Прежде чем углубиться в Московское государство, он решил взять обратно крепость Белую, которая оставалась бы у него в тылу. Часть войска, под начальством Песочинского, он отрядил к Дорогобужу на помощь гетману Казановскому, а с остальными полками и хоругвями в начале марта с берегов верхнего Днепра двинулся к верховьям Западной Двины, т. е. под Белую, расположенную на реке Обже (приток Межи, впадающий в Двину). Впереди короля шел гетман Радивил. С большими трудностями двигалось войско во время наступившей весенней распутицы, постоянно задерживаемое отстававшими орудиями и обозами. Около двух недель прошло, пока неприятель успел расположить свои лагери под крепостью и приступить к ее осаде. Король остановился в ближнем Архангельском монастыре. Тут обстоятельства оказались уже не те, что под Смоленском. Войско страдало от холода и голода; ибо окрестная страна была опустошена и все оставшиеся съестные припасы русский гарнизон забрал к себе. Мясо сделалось редкостью на столе самого короля. А главное, расчет на упадок русского духа после Шеиновой капитуляции совсем не оправдался. Начальствовавший здесь стольник князь Федор Волконский на предложение о сдаче не хотел и разговаривать. Численность гарнизона не достигала даже и одной тысячи человек; но на все попытки завязать переговоры московские люди отвечали, что они «сели на смерть». Пришлось повести правильную осаду, т. е. обложить город, копать шанцы, ставить батареи, подводить мины. Но русские, с своей стороны, повели самую активную, т. е. деятельную, оборону. Поляки уже привыкли к совершенно пассивной обороне Шеина и потому не соблюдали всех мер осторожности; этим гарнизон воспользовался. Русские сделали внезапную вылазку на шанцы полковника Вейера, прорвались сквозь стражу до самой его ставки и захватили восемь знамен, а затем быстро ушли назад. Поляки после того вели себя осторожнее; но осажденные редкий день не делали вылазку и утомляли неприятеля постоянным напряжением. Напрасно польские пушки обстреливали крепость и зажигательными снарядами производили в ней иногда пожары; русские скоро их тушили. В конце апреля, когда были готовы подкопы и заложены мины, неприятель открыл усиленное бомбардирование и приготовился к решительному приступку. Но взорванные мины не тронули стен и башен, а, обрушив только часть вала, засыпали землею и камнями несколько сот своих же солдат, потому что королевские инженеры неверно рассчитали подкоп и не довели его до надлежащего пункта. Осажденные продолжали свои частые вылазки и не давали неприятелю никакого покоя.

Судьба как бы нарочно направила короля на Белую, чтобы показать миру, на что способны русские, когда у них бодрый, энергичный предводитель, и чтобы объяснить их бедствие под Смоленском не доблестью неприятеля, не «плюгавством» московского войска (как объясняли некоторые негодяи), а прежде всего неспособностью и преступным бездействием Шеина. Осада Белой продолжалась уже два месяца, когда король, оставив небольшую часть войска, с остальным пошел на соединение к гетману Казаковскому; он воспользовался предложением русских комиссаров, которые, ведя на Поляновке мирные переговоры с поляками, предложили королю прекратить бесполезное кровопролитие; так как Белая будет возвращена ему в силу трактата.

Еще в январе месяце царь назначил больших послов для переговоров с поляками о мире. Главным уполномоченным он выбрал испытанного московского дипломата боярина Федора Ивановича Шереметева; по старому обычаю, для большего представительства ему придан титул наместника Псковского; а в товарищи ему даны окольничий князь Алексей Мих. Львов с титулом наместника Суздальского, дворянин Проестев, как наместник Шацкий, дьяки Нечаев, и Прокофьев. В начале апреля послы в сопровождении большой военной свиты, состоявшей из 500 человек стольников, дворян, жильцов и детей боярских, приехали в Вязьму. А польские комиссары остановились в главной квартире Казановского, т. е. в селе Семлеве между Вязьмою и Дорогобужем, в 15 верстах от Вязьмы. На старом московско-литовском рубеже, на берегу речки Поляновки, с обеих сторон были поставлены шатры, один против другого; здесь собирались уполномоченные. Съезд открылся только в середине апреля.

Сначала переговоры налаживались туго, вследствие непомерных польских требований. Поляки снова поднимали вопрос о присяге, принесенной москвитянами Владиславу как своему царю. Русские отвечали, что та присяга давно смыта многою кровью в московское разоренье. Поляки предложили устранить Михаила Феодоровича и выбрать на престол другого из среды знатных бояр. О таком деле московские послы и разговаривать не хотели. За один отказ от московского престола поляки потребовали ежегодной уплаты по 100 000 рублей и, кроме того, уплаты за военные издержки. Москвичи назвали такие речи «непригожими». Тогда поляки, кроме возвращения всех городов, уступленных по Деулинскому перемирию, потребовали прибавки нескольких других городов, все за освобождение москвитян от присяги Владиславу. А московские послы уступали в каждое заседание по одному или по два города. Несколько раз поляки с шумом вставали и делали вид, что намерены прервать переговоры; но последние возобновлялись, благодаря дальнейшим уступкам со стороны русских послов, которые начали предлагать и деньги. Они имели наказ за признание царского титула и оставление за Москвой некоторых городов давать, начиная с 10 000 и далее, в случае крайности до 100 000 руб. В Семлево прибыл сам король, и стал принимать близкое участие в переговорах, хотя лично и не присутствовал на съездах, а скрытно сидел где-нибудь по соседству или просто лежал на траве на берегу реки Поляновки. Посольских заседаний было более 30. Наконец, во второй половине мая, обе стороны пришли к обоюдному соглашению. Но только 3 июня последовала подпись Поляновского договора о вечном докончании между Московским государством и Речью Посполитою.

В силу этого договора Владислав навсегда отказался от своих притязаний на московский престол и даже обязался возвратить избирательную на его имя грамоту, вывезенную из Москвы Жолкевским. Но за то полякам возвращены были все города, захваченные нами в начале войны, кроме Серпейска с уездом. Геройски защищаемая крепость Белая также была возвращена. В течение года все военнопленные подлежали обоюдному размену. Кроме того, боярин Шереметев с епископом Жадиком заключили тайную статью об уплате 20 000 рублей Владиславу за оставление в нашем владении Серпейска и за отказ его от титула царя московского. Сумма эта назначалась лично для короля, вечно нуждавшегося в деньгах. Польские комиссары пытались включить в договор обязательство иметь с Польшею общих врагов, подданным обеих сторон свободно вступать в брак, приобретать вотчины и поместья и ставить в них католические церкви. Но русские уполномоченные такие обязательства отклонили. Тем не менее польские комиссары были довольны заключенным миром; подписание его праздновали угощением русских послов, и память о нем с именами двух государей предлагали увековечить насыпкою двух курганов и постановкою на них двух памятных столбов с надписями польскою и русскою. На сие предложение Шереметев отвечал, что «в Московском государстве таких обычаев не повелось» и что все это дело, совершившееся волею Божией и повелением великих государей, «написано будет в посольских книгах».

Нельзя сказать, чтобы русские уполномоченные достигли всего, чего могли достигнуть Поляновским договором. Владислав сам находился тогда в затруднительном положении и нуждался в скорейшем заключении мира с Москвою. С юга турецкий султан двигался к пределам Польши; на севере истекал срок перемирия со Швецией; войско роптало на неуплату жалованья; неудача под Белой значительно ослабила впечатления смоленского торжества. Покончив с Шеиным, который столь долгое время камнем лежал на всех военный операциях, Москва могла теперь свободнее распоряжаться своими силами для продолжения войны. Но с другой стороны, преобладающим стремлением здесь была жажда мира и отдыха после такого страшного напряжения и таких неслыханных потерь. К довершению бедствий, в апреле месяце, т. е. во время самых переговоров, столицу вновь опустошил огромный пожар: выгорела половина Китая-города, значительная часть Белого и Земляного со многими церквами. Уныние, произведенное этим опустошением, еще более побуждало правительство к уступкам ради скорейшего прекращения войны. С своей стороны, Михаил Феодорович был очень доволен тем, что Речь Посполитая наконец признала его московским царем, и, следовательно, династия его упрочивалась. А потому русских уполномоченных по возвращении в столицу ожидал самый благосклонный прием. В 57 верстах от нее, в селе Кубенском, их встретил стольник Бутурлин, сказывал им милостивое государево слово и спрашивал их о здоровье. 5 июня государь их чествовал обедом у себя в Столовой палате. Перед обедом князь Львов из окольничих был пожалован в бояре, а Проестев в думные дворяне. После обеда посольским дьяком Грамотиным за службу и радение объявлены были царские награды: Ф. И. Шереметеву пожалованы атласная шуба на соболях, кубок, денежной придачи к прежнему окладу 100 руб., да из черных волостей вотчина с крестьянами в 1000 четей; князю Львову шуба, кубок, 80 руб. к окладу и вотчина в 800 четей; Проестеву шуба, кубок, 50 руб. к денежному окладу и 100 четвертей к поместному. В соответственном размере награждены и дьяки Нечаев и Вас. Прокофьев. Князь Федор Федорович Волконский-Меринов за оборону Белой был из стольников пожалован в окольничие — награда сравнительно скромная. Впрочем, кроме того, ему увеличили оклад и прибавили 700 четвертей в вотчину, а еще пожалованы шуба атласная и кубок.

Во время Поляновских переговоров решилась и участь пресловутого воеводы боярина Шеина.

3 марта воротились в Москву Горихвостов и Пятый Спиридонов и донесли государю о перемирии, заключенном Шеиным, и об унижении русской рати, свидетелями которого они были сами. На следующий день некто Глебов был отправлен на встречу этой рати; причем он должен был объявить ратным людям, русским и немецким, что «их служба, радение, и нужда, и крепкостоятельство государю и всему Московскому государству ведомы», а у Шеина с товарищами взять списки всех условий перемирия, всего снаряду и оружия, отданного королю, и всех оставшихся ратных людей, и эти списки тотчас привезти государю. То было первым предвестием кары, ожидавшей воеводу, и не могло не смутить его; хотя перед выступлением в обратный поход он бодрился и говорил, что много голов падет прежде, чем доберутся до его собственной. Когда он прибыл в Москву, там для допроса его с товарищами уже была назначена особая комиссия, которую составили: князь Ив. Ив. Шуйский, кн. Анд. Вас. Хилков, окольничий Вас. Ив. Стрешнев, дьяки Бормосов и Дм. Прокофьев. Как эта комиссия допрашивала «взятых за приставы» (т. е. арестованных) воевод и что они показали в своих расспросных речах, а также., что показали на них многие ратные люди, о том подлинных актов пока не найдено. Имеем перед собою только конец розыска и судебный приговор. Впрочем, все поведение главных воевод теперь, благодаря Разрядному архиву, настолько выяснилось, что их собственные показания не могли бы изменить сущности дела в глазах историка.

18 апреля, выслушав это дело, «государь указал, а бояре приговорили»: Михаила Шеина да Артемья Измайлова с его сыном Василием, «за их воровство и за измену, казнить смертию, а поместья их и вотчины, и дворы московские, и животы взять на государя»; сына Михайлова Ивана Шеина с матерью, сестрою, женою и детьми сослать в Понизовые города; князей Прозоровского и Белосельского сослать в Сибирь, а их жен и детей разослать по городам, отобрать на государя их поместья, вотчины и животы (т. е. движимое имущество); сына Артемьева, Семена Измайлова, бить кнутом и сослать с женою и детьми в Сибирь; такому же наказанию подвергнуть Бакина и Ананьина; Сухотина и Озерецкого (комиссаров при переговорах с поляками) посадить в тюрьму до указу, а состоявших при войске дьяков Дурова и Карпова «от приставов освободить».

28 апреля бояре вместе с означенной комиссией собрались у Приказа Сыскных дел, и тут дьяк Тихонов объявил троим осужденным на смерть, что их велено казнить, так как они государю нерадели, изменили, целовали крест литовскому королю, наряд и зелье отдали ему без государеву указу. Князьям же Прозоровскому и Белосельскому сказать, что они целовали королю крест вместе с Шеиным по записи, в которой было только одно королевское имя, а «государского имяни не написано», и за то достойны смертной казни; но государь, по просьбе царицы и своих чад, за прежнюю службу и за то, что по показанию ратных людей русских и немецких, раденье Прозоровского было, но Шеин его «до большого промысла не допустил», а Белосельский был болен — от смертной казни их освободил. Иван Шеин наказывался за преступление своего отца. Затем были высчитаны вины и остальным осужденным. Дьяки Дуров и Карпов избавлены от наказания потому, что Шеин держал их в неволе и ни в чем не слушал. После того осужденных на казнь, т. е. Шеина и двух Измайловых, отвели за город (из Кремля) на пожар (Красная площадь). Здесь у плахи перед народной толпой дьяк Дм. Прокофьев громко читал список Судной грамоты, в которой довольно подробно исчислялись их вины: как Шеин вел себя при отпуске на целованье руки государя, как он медлил и терял время в Можайске и Дорогобуже, несмотря на многократные понуждения от государя и блаженной памяти патриарха, как он с Измайловым бездействовал под Смоленском и присылал оттуда ложные донесения о своих победах, умалчивая об успехах неприятеля, как вытребовал из Москвы большой наряд, а потом отдал его королю, отдал и 12 оставленных ему пушек, выдал королю 36 перебежчиков, вместе с нашими лазутчиками (из местных жителей), которых всех король велел казнить злою смертию. Наконец, в особую ему вину поставлено и то обстоятельство, что он, будучи в литовском плену, целовал польскому королю крест на всей его воле, а когда воротился из плена, того государю не объявил и держал свою присягу в тайне, и будто в силу этой присяги он под Смоленском изменил государю и радел литовскому королю; оттого ни сам никогда на бой с ним не ходил, ни Измайлова не пускал.

Когда были исчислены вины («измена») троих осужденных, их тотчас «вершили» — всем троим отсекли головы. Сын Шеина Иван, пострадавший за вину отца и отправленный в ссылку, не доехал до нее и умер на дороге: после чего семья его возвращена в Москву. Семен Прозоровский с семьей водворен в Нижнем Новгороде; Михаил Белосельский совсем оставлен в Москве, так как лежал больной при смерти. У Артемия Измайлова был родной брат Тимофей, который состоял на службе у Большой казны; его за измену брата сослали с семьей в Казань. Но в том же 1634 году Семен Прозоровский, Тимофей и Семен Измайловы были возвращены из ссылки в Москву.

Только в январе следующего, 1635 года с обеих сторон отправлены в столицы великие послы для подтверждения или ратификации Поляновского договора. В Москву прибыло польское посольство, имея во главе Александра Песочинского, писаря литовского Казимира Сапегу и писаря коронного Петра Вяжевича. Они предъявили некоторые дополнительные условия, которые большею частию были отклонены, например, о свободном и обоюдном найме ратных людей и переходе из одной службы в другую, о дозволении польским купцам свободного проезда в Персию, об учинении равноценной монеты в обеих государствах и пр. С своей стороны, бояре жаловались послам на затруднения, чинимые польскими комиссарами при размежевании пограничных земель, и на то, что в королевских грамотах Михаил Феодоровичем не был написан братом. Для этих дополнительных переговоров назначены были Ф. И. Шереметев, Д. М. Пожарский, Ф. Ф. Волконский, думные дьяки Грамотин и Гавренев. В марте государь на торжественной аудиенции присягою подтвердил договор и отпустил польских послов после роскошного пира. Во время этого пира он взял чашу с медом, встали молвил: «Послы, Александр, Казимир и Петр, пием чашу здравие брата своего, государя вашего Владислава короля». Выпив здравие, он велел чашнику князю Борису Репнину подать послам золотые братины с пивом:

Меж тем в Варшаве пребывало московское посольство, имея во главе князя Алексея Мих. Львова, думного дворянина Проестева, дьяков Феофилатьева и Переносова. С великим неудовольствием узнало оно, что условленное в договоре возвращение Избирательной Владиславовой грамоты 1610 года не может быть исполнено: польские сенаторы объявили, что грамоту нигде не могли отыскать и, стало быть, она утеряна. Послы немедля чрез гонца известили о том государя. По присланному из Москвы наказу, наше посольство удовольствовалось тем, что король во время торжественной присяги на исполнении договора присягнул и на потере избирательной грамоты. За то нам возвратили до 20 других важных документов из Смутного времени. В число некоторых дополнительных пунктов внесено было дозволение польско-литовским купцам приезжать с товарами в Москву, где для них должен быть построен особый двор. (Потом пояснили, что такое дозволение не распространяется на жидов.) Торжественное подтверждение королем договора сопровождалось пением Те Deum и пушечною пальбою. Послы были приглашены к королевскому обеду, после которого смотрели «потеху» или театральное зрелище, «как приходил к Иерусалиму ассирийского царя воевода Алаферн и как Юдифь спасла Иерусалим».

Перед своим отъездом из Варшавы московские послы исполнили еще одно царское поручение. Они обратились к королю с просьбою отпустить из Варшавы в Москву тела Шуйских: царя Василия, его брата Дмитрия и жены Дмитриевой. Несмотря на возникшие затруднения, главные советники короля, щедро одаренные собольими и лисьими мехами, уладили это дело. Три гроба, заключенные под каменным полом небольшой каплицы, были оттуда вынуты; затем вложены в новые засмоленные гробницы, покрытые кусками атласу, бархату и камки, поставлены на дроги и отправлены в Москву. Здесь телу царя Василия сделана торжественная встреча назначенными для того духовными лицами и боярами в смирном платье, при колокольном звоне. У входа в Кремль его ожидал патриарх Иоасаф со всем Освященным собором, а подле Успенского храма сам государь с думными и ближними людьми. Наутро (11 июня) совершено его погребение в Архангельском соборе.

Несмотря на последующие взаимные посольства между Москвою и Варшавою, пограничное размежевание долго еще занимало оба правительства, причем московское постоянно жаловалось на излишние требования и затруднения, чинимые польскими комиссарами^{35}.

Для историка предстоит вопрос: справедлив ли был смертный приговор, произнесенный над Шеиным и его товарищем?

Как ни прискорбна эта казнь, но надобно признаться, что она была бы справедлива не только для его, но и для нашего времени. Хотя бы прямой, сознательной измены тут не было, хотя бы главною виною была неспособность, за которую трудно судить человека; во всяком случае, явное нерадение о государеве промысле, крайнее бездействие и даже противодействие другим начальникам в их попытках к более энергичному ведению войны, лживые донесения, тупое упрямство в неисполнении инструкции и вообще высших распоряжений — все это подлежит смертной казни по венным законам всех стран и народов. А главное, если мы возьмем в расчет, как Шеин погубил даром большую, прекрасно вооруженную и обильно снабженную армию, какие громадные убытки и земельные потери причинил он государству, то пред такими следствиями его начальствования трудно возбудить к нему сожаление. Конечно, прежде всего виноват тот, кто назначил подобного главнокомандующего, не справившись тщательно с его способностями, мыслями и чувствами, и эта вина, главным образом, падает на Филарета Никитича. Достойно также сожаления, что сам царь Михаил Феодорович, при таких обстоятельствах, не имел никаких воинственных наклонностей: он не сел на коня и не явился лично во главе войска, подобно своему противнику королю Владиславу.

В нашей историографии сложились мнения, что главною виною бедственного исхода смоленской эпопеи было плохое состояние тогда нашего военного искусства, т. е. его полная отсталость от западноевропейского, что наем нескольких тысяч иноземцев не принес нам пользы, так как они будто бы не соблюдали дисциплины и часто изменяли, а начальники их не слушали главнокомандующего и заводили ссоры между собою, и что Шеина, кроме того, погубили интриги его завистников бояр. Приписывали также большое влияние на исход войны нападению крымцев на южные пределы. Такие мнения могли сложиться только по недостатку точного и подробного знакомства с фактами. Ближайшее рассмотрение сих фактов, подкрепленное некоторыми новыми материалами, приводит нас к другим выводам.

Во-первых, армия, выставленная московским правительством для войны с Польшею, превосходила польскую не только числом, но, по-видимому, и качеством. Сами поляки отзываются, что пехота русская была лучше их пехоты. Тут разумеются, конечно, солдатские полки, обученные иноземному строю: а таких русско-немецких полков было десять, численностью приблизительно в 15 000 человек. Это регулярное ядро армии в хороших руках было бы достаточно, чтобы разгромить противника, у которого ни дисциплина, ни военное искусство вообще не стояли тогда на гораздо высшей степени, чем у нас. Он только превосходил нас качеством своей гусарской конницы. Гусарские хоругви или эскадроны (от 100 до 200 коней) представляли тяжело вооруженных всадников, закованных в железные латы и шлемы и действовавших копьями в 17 футов длины (почти две с половиной сажени). Только состоятельная шляхта могла служить в этой коннице: кроме дорогого вооружения, она сидела на дорогих, сильных конях. Наши дети боярские, неприученные к регулярному конному строю, вооруженные саблею и луком, обыкновенно не выдерживали дружного удара гусарских копий. Но у Шеина было небольшое количество регулярной кавалерии, именно рейтарский полк Карла Деэбарта, числбм почти в 2000 человек: мы видели, что он при случае сражался молодецки, и в хороших руках, конечно, послужил бы надежным ядром для массы всей нашей конницы. Притом холмистая, лесистая, пересеченная местность вокруг Смоленска была вообще неблагоприятна для открытых конных атак, и, следовательно, пехота получала там господствующее значение. Наконец наша великолепная артиллерия имела решительный перевес над неприятельской. Как бывший перед войной начальник Пушкарского приказа, Шеин, очевидно, питал пристрастие к большому наряду и вытребовал его из Москвы, но воспользоваться им не умел.

Во-вторых, нарекания на иноземцев не совсем справедливы, и не они виноваты в нашем поражении. Иноземцы, кажется, довольно добросовестно исполняли свою службу, и, во всяком случае, не хуже таких же наемников, которые сражались против них в рядах польского войска. (Там мы встречаем полковников Вейера, Розена, Крейца, Вильсона, Поттера, Денгофа, Корфа и Бутлера.) Дисциплина пошатнулась между ними только в конце сидения под Смоленском, когда неспособность и неумелость Шеина сделались для всех очевидными; тогда увеличилось и количество перебежчиков; но иноземцы-перебежчики были также из польского лагеря в русский. (Не забудем еще, что в это время они служили сверх своего первоначального срока и что жалованье до них уже почти не доходило.) Но полковников иноземных ни один не изменил, и все остались верны своим обязательствам до конца. Можно только указать на Сандерсона, которого Лесли обвинил в измене и убил. На сей именно случай, оставшийся неразъясненным, и только на один этот случай обыкновенно ссылаются в доказательство взаимных ссор иноземцев и неповиновения главнокомандующему. Но он произошел в конце Шеинова сидения, когда положение нашей армии было уже безнадежно и беспорядки сделались неизбежны. В донесениях Шеина мы не встречаем никаких жалоб на иноземных полковников; а судебный приговор подтверждает, что он не только не слушал их советов, но и препятствовал им, когда они хотели действовать или «чинить государев промысел», как тогда выражались. Следовательно, и с этой стороны главная причина неудачи возводится все к тому же предводительству. Напомним действия пятитысячного наемного шведского отряда в царствование Шуйского. Пока во главе войска стоял его знаменитый племянник, Делагарди с своим разноплеменным отрядом помогал нашим победам; а как только Скопин умер и главное начальство перешло в руки неспособного Дмитрия Шуйского, под Клушином этот отряд не только не спас от поражения, напротив, способствовал ему. В то время наемные дружины еще действовали отдельно от русской рати. Теперь же они составляли кадры смешанных русско-иноземных полков, обучавшихся иностранному строю. Таким образом, наше военное искусство при Михаиле Феодоровиче находилось уже на переходной ступени от прежних ополчений к регулярной армии Петра Великого, т. е. развивалось правильно, и в это время оно у нас совсем не было так плохо, как о нем доселе думали некоторые исторические писатели. После же сей войны московское правительство сделало дальнейший шаг: оно отказалось от найма иноземных солдат в значительном количестве, а стало ограничиваться, собственно, наемными инструкторами для образования чисто русского регулярного войска.

Повторяю, главная причина бедствия под Смоленском — это сам Шеин, а следовательно, и те, кто вверил ему начальство. Не вполне справедливо было бы в данном случае ссылаться на местничество, часто препятствовавшее назначению более способных предводителей. Если бы захотели, например, назначить главным воеводою Пожарского, то царь и патриарх могли бы это сделать, выбрав ему в товарищи кого-либо из родов не самых знатных или могли бы сделать его товарищем при воеводе более знатном, но мягкого характера, который бы его слушался (как то не раз бывало в других случаях). Но, кажется, Филарет Никитич не хотел забыть его мимолетной кандидатуры при царском избрании. Впрочем, и помимо Пожарского, если бы был назначен главным воеводою любой из опытных в военном деле бояр, только не Шеин, наверное, наш Смоленский поход не окончился бы так бедственно и бесславно.

В-третьих, существует мнение о каких-то боярских интригах, мешавших успехам Шеина и в особенности его выручке из-под Смоленска: это мнение основано на одних произвольных догадках. Никаких интриг такого рода в действительности мы не видим и в источниках никаких указаний на них не находим. Напротив, доверие царя и патриарха к Шеину продолжалось слишком долго, и глаза их на его истинное поведение раскрылись слишком поздно. Все его требования правительство обыкновенно исполняло или старалось исполнить; одна история с доставкою большого наряда из Москвы под Смоленск ясно это доказывает. Его бесконечные жалобы на нетчиков и беглецов вызывали целый ряд мероприятий; но бояре не виноваты в том, что служилые люди бежали из полков Шеина и не хотели к нему возвращаться. А если его не выручили, то мы видели, как трудно было это сделать с теми малыми силами, которые удалось собрать к концу его позорного сидения под Смоленском, собрать преимущественно из тех же нетчиков и беглецов, которые ушли от того же Шеина. Если и проявилась вражда к нему со стороны бояр за его непомерную гордость и самовосхваление, то разве во время суда над ним и приговора. Но тогда военное дело было уже кончено, и его позорное поведение уже вполне выяснилось.

Что касается влияния татарского набега на ход Смоленской осады, то это неблагоприятное влияние у нас доселе слишком преувеличивали: в действительности оно было незначительно, как это видно теперь из первоисточников, т. е. из актов самого Разряда.

Защитники Шеина пытаются указывать некоторые пункты его обвинения, будто бы не выдерживающие критики: например, правительство, с одной стороны, в своих наказах поручало ему беречь от разграбления съестные припасы в окрестностях Смоленска; а в судном приговоре ставило ему в вину, что он уберег их для неприятеля. Но подобные противоречия не важны, и, конечно, не в них главная сила приговора. Дело в том, что Шеин села, деревни и рыбные пруды Смоленского и Дорогобужского уездов распределил между собою, Измайловым и его сыновьями таким образом, чтобы крестьяне всякие хлебные и рыбные запасы доставляли именно этим воеводам; а сии последние дорогою ценою продавали их ратным людям, русским и немцам. Итак, Шеин запятнал еще себя низким корыстолюбием; причем, не позволяя своим отрядам ходить в названные уезды за припасами и конскими кормами, он действительно уберег кое-что для неприятеля.

Те же защитники ссылаются на распоряжения из Москвы, будто бы стеснявшие Шеина, а также на постоянное одобрение его действий правительством. И эта защита несерьезна. Шеин именно отличился упрямством и самовластными поступками; он менее всего стеснялся распоряжениями свыше и прямо их не слушал, если им не сочувствовал: так, он медлил походом и везде задерживался, вопреки понуждениям из Москвы, в отношении же польского лагеря под Красным прямо поступал против данного ему наказа. А что патриарх и царь ему доверяли и присылали свое одобрение его действиям, причиною были как его ложные донесения, так и понятная политика не огорчать, не смущать воеводу и в лице его поощрять вообще всех ратных людей. Но правительство доверяло ему слишком долго, и в этом оно несомненно виновато: ибо из актов Разряда мы убеждаемся, что почти все происходившее не только в русских войсках, но и в неприятельских, делалось известным Московскому правительству при посредстве многочисленных гонцов, лазутчиков, пленников, перебежчиков и т. п., которых тщательно расспрашивали в Разряде и все их показания записывали. Странно, что ни патриарх, ни царь не пользовались этим источником, чтобы знать постоянно истинное положение дел и своевременно принять свои меры и против неприятеля, и против самого Шеина, с его лживыми донесениями. Это обстоятельство, наоборот, свидетельствует, что предполагаемые враги его, т. е. бояре-завистники, слишком мало следили за его поведением и не пользовались данным источником, чтобы вовремя раскрыть на него глаза.

В судебном приговоре еще ставится в вину Шеина какая-то тайная присяга, данная во время его плена Сигизмунду III. Это пункт темный; самое существование такой присяги не доказано. Но, очевидно, долгое пребывание в Польше повлияло расслабляющим или развращающим образом на его характер и патриотизм, и он вернулся оттуда уже далеко не тем, чем был до своего плена: примеры распущенности и надменности польских вельмож наложили на него свой отпечаток. Хотя бы с его стороны и не было умышленной измены, но образ его действий до того походил на измену, что многие современники в ней не сомневались. Свой смертный приговор Шеин вполне заслужил; так как его позорное поведение было главною виною несчастного исхода войны и гибели многочисленной, храброй, хорошо вооруженной и достаточно всем снабженной русской армии.

Есть основание полагать, что и самый этот приговор совершился под давлением русского общественного мнения, в высшей степени возмущенного, когда, после возвращения остатков нашей армии, все подробности позорного поведения воеводы сделались известны от многочисленных и близких свидетелей^{36}.

X ЕДИНОВЛАСТИЕ ЦАРЯ МИХАИЛА. — СИБИРЬ. — АЗОВСКИЙ ВОПРОС

Влиятельные члены Боярской думы. — Заботы о ратном деле. — Засечные линии. — Военная колонизация на юго-востоке. — Построение городов и острожков. — Земледельческая колонизация в Сибири. — Развращение сибирских нравов и первый архиепископ. — Ясачные партии казаков и промышленников. — Покорение Восточной Сибири и построение там городков. — Донцы. — Взятие ими Азова и отражение турок. — Азовский вопрос перед Великою Земскою думою. — Мнения выборных дворян и купцов. — Отказ от Азова. — Московская волокита. — Царев кабак. — Развитие крепостного права. — Наследование вдов. — Дальнейшие противопожарные меры. — Столичные постройки. — Царская библиотека и печатное дело. — Книжная словесность и сочинения о Смутной эпохе. — Начало заводско-фабричной промышленности. — Льготы торговым иноземцам. — Иноверческие храмы в Москве.

Великая старица Марфа, возложившая на себя должность игуменьи Кремлевской Воскресенской обители, скончалась в 1631 г. и была погребена в Новоспасском монастыре, где находилась семейная усыпальница Романовых; а патриарх Филарет отошел в вечность спустя два года и был положен в Успенском соборе. Он заранее указал себе преемника, в лице псковского архиепископа Иоасафа, который происходил из боярских детей и свое иноческое поприще начал в Соловецком монастыре. По изволению царя, Иоасаф и был посвящен Собором русских архиереев. Современный хронист свидетельствует, что он нравом своим и житием был добродетелен «и ко царю не дерзновенен». Следовательно, Иоасаф понимал исключительное положение своего предшественника и не думал изъявлять какие-либо притязания на участие в государственном управлении.

Михаил Феодорович остался наконец полным, единовластным государем, который без всякого стеснения мог теперь проявлять свою личную волю. И мы видим, что в эту третью двенадцатилетнюю эпоху своего царствования Михаил действительно является самовластным правителем, и притом таким кормчим, который направляет государственный корабль, если не с особым искусством и успехом, то и без особых ошибок и промахов. Опираясь, с одной стороны, на строгое самодержавие, восстановленное и укрепленное по преимуществу трудами Филарета Никитича, но смягчая его суровость своим личным характером, а с другой — на свою продолжительную правительственную опытность, Михаил в эту сравнительно мирную эпоху успел в значительной степени залечить глубокие раны, нанесенные государству Смутным временем и вновь растравленные бедственным исходом второй польской войны.

Дела управления сосредоточивались теперь по преимуществу в руках Боярской думы, которая является более чем когда-либо действительным и деятельным советом государевым. Во главе ее мы видим старых опытных сановников и ближних государю людей, каковы: Иван Борисович Черкасский и Федор Иванович Шереметев, а затем Иван Иванович Шуйский и Иван Андреевич Голицын. Дядя государя, Иван Никитич Романов, прозванный Каша, жил еще около семи лет после Филарета; но по своему характеру, а может быть, по старости и болезненному состоянию он за это время не выдается своим влиянием. (Умер в 1640 г., оставив сына Никиту.) По кончине родителя, Михаил Феодорович немедля вызвал из ссылки своих опальных родственников (по матери) Салтыковых, Бориса и Михаила Михайловичей и возвратил первому боярство, а второму окольничество, Но не видно, чтобы эти братья получили свое прежнее значение и влияние на дела, хотя и пользовались почетом и государевым расположением. Мы видим даже, что младший из них, Михаил Салтыков, только в марте 1641 года, т. е. слишком через семь лет, возведен в сан боярина; тогда как другие достигали этого сана гораздо скорее. Так, «дядька» или воспитатель царевича Алексея Михайловича, столь известный впоследствии Борис Иванович Морозов, и другой Морозов, Иван Васильевич, в 1634 году прямо из стольников были пожалованы в бояре; а около того же времени прямо из дворян в бояре были пожалованы Иван Петр. Шереметев и князь Петр Александр. Репнин. Незаметно, чтобы и родственники царицы Евдокии Лукьяновны получили какое-либо выдающееся значение. Сам отец ее, Лукьян Степанович, только в 1634 году, уже по кончине Филарета, был произведен из окольничего в бояре. Любопытно также не выдающееся при дворе значение такого старого и заслуженного боярина, как князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, несмотря на его родство с царем: он был женат на тетке Михаила Феодоровича, Анастасии Никитичне. Не говорим уже о боярине еще более славном и заслуженном, т. е. о князе Дм. Мих. Пожарском. (Скончался в 1642 г.) Судя по дворцовым записям, к наиболее приближенным лицам в эту эпоху принадлежали еще два боярина: князь Юрий Яншеевич Сулешов, крымский выходец, и Семен Васильевич Головин (шурин знаменитого Мих. Скопина-Шуйского).

По окончании второй польской войны важнейшая забота правительства Михаила Феодоровича сосредоточивается на ратном деле и обороне московских пределов. Может быть, именно исход этой войны и побудил обратить особое внимание на военную часть. Убедясь горьким опытом в превосходстве полков солдатского и особенно драгунского строя, правительство принимает меры к их возобновлению и дальнейшему развитию. Так, в 1638 и 39 гг., ввиду столкновений с крымцами и турками из-за Азова, государь приказывает набрать 8000 человек, половину их в пехотную солдатскую службу, а другую половину в конную драгунскую. Набирались они из вольных охочих людей, каковы: беспоместные дети боярские, иноземцы, татары, дети, братья и племянники стрелецкие или казачьи и всяких чинов люди, «которые нив службе, ни в тягле, и ни на пашне, и в холопах ни у кого не служат». Всем поступившим на эту службу давалось по 3 р. на платье и поденное кормовое жалованье: боярским детям и иноземцам по 7 денег, а прочим по 8 денег (это в 1637 г., а в след., 1638 г. прибавлено каждому по 1 деньге). Солдаты свои мушкеты и пики, а драгуны коней и сбрую получали от казны. Правительство особенно-старалось привлечь на эту службу тех охочих людей, которые уже состояли на ней под Смоленском. Старалось оно также привлечь сюда иноземцев. По заключении Поляновского договора оставшиеся наемные иноземцы были отпущены в их отечество; причем старшим их офицерам розданы похвальные грамоты за их службу, с разрешением воротиться в Москву, если кто опять пожелает служить ей. А оставшиеся на службе офицеры награждались жалованьем и поместьями. Набором и снаряжением солдатских и драгунских полков ведал особый «Приказ Сбору ратных людей», начальником которого в 1637 году видим князя Ив. Андр. Голицына, а в 1639 году Ив. Петр. Шереметева (племянник Фед. Ив-ча) — все большие бояре. Мушкеты, подсошки, бандолеты, пики выдавались им из Приказа Большой казны, которым начальствовал князь Ив. Бор. Черкасский; в 1638 году его сменил здесь Ф. Ив. Шереметев — самые большие бояре той эпохи.

В эту третью эпоху царствования Михаила Феодоровича хотя не встречаем крупных татарских набегов, но мелкие повторялись часто, и опасность со стороны крымцев и ногаев угрожала постоянно. Поэтому московское правительство много забот и хлопот продолжало посвящать оборонительным мерам на своих южных и юго-восточных пределах. Особенною деятельностию по сему поводу отличилось оно в 1636—40 годах. В этот период на южных степных украйнах были построены крепости: Чернавск на Быстрой Сосне — устье реки Чернавы, Козлов на Лесном Воронеже, Тамбов на Цне, два Ломова на реке того же имени, Усерд на Тихой Сосне, Хотмышск на Ворскле, Вольный Курган в той же стороне на речке Рогозне; возобновлен Орел и вновь укреплены разные старые крепости. Сии украйные города связывались между собою оборонительными или засечными линиями: их составляли в лесных местах засеки, т. е. подрубленные и поваленные деревья, в более открытых — рвы, земляные валы и, кроме того, надолбы (стоячие бревна с перекладинами), в реках на бродах сваи и дубовые частики. В известном расстоянии по таким линиям ставились укрепленные городки или острожки, жилые и стоялые: в последних стража сменялась по очереди.

Исходным пунктом засечных или оборонительных линий в первой половине XVII века служит Тула: от нее на восток, запад и юг идут эти ломаные линии. На северо- и юго-востоке они посредством Венева и Данкова связываются с областию засек рязанских, ряжских, шацких, елецких, тамбовских, воронежских и проч., а на юго-западе посредством Краиивны с сетью лихвинских, Одоевских, мценских, ливенских и т. д. Собственно, с Крапивенскими или Соловскими засеками (река Солова) Тула связывалась высоким земляным валом, который простирался верст на 15 в открытой, низменной местности и назывался «Завитай». На нем находилось до семи земляных и деревянных острожков с бастионами, башнями и проезжими воротами. Эта насыпь укреплена была плетнем и плетеными турами; а с наружной стороны ее защищали ров и надолбы, поставленные в два или три ряда. Завитай существовал и прежде; но с особым тщанием он был обделан и снабжен укреплениями в 1638 году под руководством голландских инженеров, которым Михаил Феодорович вообще поручал ведение засечного дела на тульских линиях, как наиболее важных. Таковы были служилые голландцы Ян и Гизбрехт Корниловы, Давид Николь и Юст Монсен. А всем устройством укреплений и снабжением их ратными людьми на тульских сторожевых линиях в это время распоряжался ближний царю боярин и воевода князь Ив. Бор. Черкасский с товарищами.

Новые города и жилые острожки населялись разными служилыми людьми, обязанными держать постоянную стражу и делать разъезды для береженья от татарских набегов. Следовательно, это было продолжением все той же русской военной колонизации. Чтобы дать наглядное понятие, какими способами и средствами она производилась, приведем вкратце содержание окружной, разосланной областным воеводам, царской грамоты (февраля 1637 года) о повсеместном сборе денег на оборонительные постройки против крымских и ногайских татар.

Грамота прежде всего сообщает о вновь построенных городах и других укреплениях. Слыша, что в ряжских, рязанских, шацких и во всех мещерских местах от набегов бусурман происходит православным жителям большое, разорение и пленение, государь указал в прошлом 7144 году (1636) поставить на поле (в степи) на Лесном Воронеже город Козлов, а в нем устроены стрельцы, казаки и всякие жилецкие люди. От Козлова к Шацкой стороне, от р. Польного Воронежа до р. Челновой, на двенадцати верстах учинен земляной вал, а по нем поставлены три земляные городка с башнями и с подлазами, да на Касимовом броду земляной городок и к нему 200 сажен земляного валу. Чтобы загородить татарам пути Калмиускою и Изюмскою сакмами и Муравским шляхом, велено построить жилой острог меж Ливен и Ельца на р. Быстрой Сосне, в устье реки Чернавы, да еще острог на той же реке на Талицком броду: в нем стоят елецкие головы с ратными людьми. На старом Орловском городище поставлен город, и в нем устроены ратные и жилецкие люди. На Цне на устье Липовицы основан город Тамбов; от него к Козлову к земляному валу к речке Челновой учинены надолбы. На реке на Ломове поставлены два города Ломовы, Верхний и Нижний. Благодаря этим укреплениям, в последние два года татары, несколько раз приходившие на Рязанские украйны, не успели прорваться в московские пределы и были побиваемы пограничными воеводами. Чтобы также укрепить Оскольский, Белгородский и Курский уезды, государь послал Федора Сухотина с подьячим Юрьевым досмотреть на Калмиуской, Изюмской сакмах и на Му-равском шляху, где какие можно построить города и остроги, сделать тому роспись и «начертить чертеж». По их росписи предположено: один город поставить на р. Тихой Сосне у Терновского леса на Калмиуской сакме, другой на тех же сакме и реке усть Усерда, а на 8 верст выше Усердского городища от верховья Сосны копать вал к верховью речки Волуя на 15-ти верстах, на обоих концах вала устроить два острожка; на той же сакме на реке Ольшанке учинить стоялый острог, да на реке на Осколе под Жестовыми горами тоже стоялый острожек, а по Сосне на бродах на пяти перелазах в воде набить сваи и частик дубовый, а в трех местах по этой реке учинить засеки, «валить лес». На Изюмской сакме под Яблоновым лесом поставить стоялый острог, а от верховья речки Холка до речки Корочи — земляной вал с стоялыми острожками по концам. На Муравском шляху на р. Ворскле построить город жилой, а от него к Белугороду копать вал и городки. Эта роспись была утверждена государем. Для такого городового дела он указал взять в городах по писцовым книгам с посадов, дворцовых сел и черных волостей и с мордовских земель с живущей чети по полтине, с бояр, дворян и приказных людей с живущей чети по 20 алтын, с дворян и детей боярских, находящихся на службе, и служилых татар по 10 алтын. Деньги эти велено доставить в Челобитный приказ боярина Бориса Михайловича Салтыкова по зиме «без всякого мотчанья», а из дальних городов, которые не успевают, прислать на вешний Николин день.

Для примера, как снабжались новые крепости огнестрельным снарядом, возьмем грамоту 1636 г. 21 февраля окольничему князю Масальскому-Литвинову. В новопоставленный стольником Боборыкиным город Тамбов государь указал послать: пищаль вестовую, две пищали полуторные ядро в шесть фунтов, да две пищали ядро по два фунта, да 20 пищалей затинных с количеством ядер, смотря по зелью; а зелья пушечного 20 пуд, ручного пищального 40 пуд, колокол вестовой в 15 пуд, за 30 пуд железа на разные городовые потребности. Пушкарей для наряду выслать из Арзамаса, Касимова, Шацка и Переяславля-Рязанского по 10 человек лучших людей; от Старой Шацкой засеки взять половину засечных людей, да доброго чертежника для городового и засечного дела.

А как населялись служилыми людьми новопостроенные крепости, о том дает понятие государева грамота шацкому воеводе Юшкову того же 1636 года от 28 января. В город Верхний Ломов в жилецкие служилые люди государь указал в разных городах (начиная с Шацка) «прибрать» 590 человек из вольных, гулящих или нетяглых людей, «которые были бы собою добры и молоды и из пищалей стрелять были горазды». Этим «новоприборным» людям велено давать из царских доходов поденного корму женатым по алтыну, а холостым по четыре деньги на день, а подводы давать семейным по особой, холостым по одной подводе на четверых. О расходах на поденные кормы велено отписать в Приказ Казанского дворца, которым ведал тогда князь Борис Мих. Лыков.

Потребность в оборонительных сооружениях на украй-нах была так сильна, что там служилые люди иногда сами собственными средствами ставили острожки или просили правительство о постройке новых крепостей. Так, в 1635 г. мценские воеводы доносили, что в Орловском уезде дворяне и дети боярские самовольно поставили четыре острожка, чтобы во время татарского или литовского вторжения отсиживаться в них со своими женами, детьми и крестьянами. Боярская дума приговорила поставить острожек на среднем пункте, а разным острожкам не быть. В 1638 г. «дети боярские, казаки, стрельцы и всякие служилые люди» Белогородские и Курские чрез своих воевод подают государю просьбу, чтобы он велел построить город между Курском и Белогородом на половине расстояния, т. е. в 60 верстах от каждого из них, именно при впадении речки Боя в Псел, на старом Обоянском городище близ Муравского шляха: ибо служилые люди из обоих названных городов принуждены посылать сюда станицы или сторожевые отряды; многие погибают на этом дальнем проезде; а если бы тут был город, то из него «над крымскими и ногайскими и всякими воинскими людьми многие поиски чинить мочно». Главная же, по-видимому, цель боярских детей-челобитчиков заключалась в том, чтобы обезопасить и укрепить свои поместные владения, которые в той стороне изобиловали черноземом, лесом и всякими угодьями. Государь велел белгородскому воеводе послать на Обоянское городище, досмотреть его, описать и начертить чертеж, а затем сделать смету, сколько потребуется лесу на постройку стен и башен, сколько служилых людей поселить в городе и его слободах, сколько земли и разных угодий им придется раздать и т. п. Кстати, велено учинить досмотр Чугуеву городищу, что на Северском Донце. Затем не видно, чтобы поспешили постройкою Обоянской крепости; тогда как на Чугуеве уже в следующем, 1639 году был поставлен острог. Оно и понятно: Чугуев более выдвигался в степную полосу русской колонизации и одновременно должен был преграждать татарам вторжение как в Белгородский, так и Курский уезды. Этот Чугуев был в то время заселен по преимуществу малороссийскими казаками или черкасами, как их называли в Москве.

Московское правительство воспользовалось гонениями на православие, которые происходили тогда в Западной России, и казацкими восстаниями против поляков. Подавление этих восстаний и следовавшее за ним еще большее угнетение вынуждали многих казаков искать убежища за московским рубежом, где они находили не только радушный прием, но и награждение. Им выдавали за выход по 5 рублей, селили их в украинных городах, наделяли землею или давали жалованье хлебом и деньгами, семейным более, чем одиноким. За это их обязывали, конечно, службою. Выходцам с Запорожья назначено было годового жалованья атаманам по 7 руб., есаулам по 6, а рядовым по 5 руб. Подобные меры сильно поощряли переселение черкас, и к концу царствования Михаила Феодоровича они наполнили собою московские украинные города.

По мере того как русская военная колонизация выдвигалась далее в степную полосу и новопостроенные крепости ограждали наши пределы от татарских набегов, места, прежде подверженные этим набегам, начинали пользоваться сравнительным спокойствием и безопасностию, а тяжелая сторожевая служба ратных служилых людей должна была облегчиться. Так, в 1638 году лебедянские дети боярские и казаки бьют челом государю. Когда поставили новые города Козлов и Усерд и вывели земляной вал от Козлова к Тамбову, то безвестный приход татар с ногайской стороны к Лебедяни прекратился; с построением острога на Талицком броду через Сосну-реку прекратился безвестный приход к Лебедяни и с крымской стороны. Следовательно, сторожевым сотням нет более нужды стоять на речке Лебедянке. Поэтому бедные Лебедянские однодворцы просят отменить сторожевую службу, а оставить только посылку их для вестей на Елец и Данков. Государь велел сделать проверку и поступить согласно челобитью^{37}.

Русская колонизация в Сибири также сделала значительные успехи в царствование Михаила Феодоровича. Здесь она выразилась не столько построением новых городов и острогов, сколько заведением русских сел и деревень в тех уездах и областях, которые заключались между Каменным Поясом и рекою Обью, каковы уезды Верхотурский, Туринский, Тюменский, Пелымский, Березовский, Тобольский, Тарский и Томский. Укрепив новозавоеванный край городами и населив их служилыми людьми, московское правительство заботилось теперь о заселении его крестьянами-земледельцами, чтобы не только обрусить этот край, но и снабжать его собственным хлебом, который все еще с большими усилиями и затратами доставлялся в Сибирь из внутренних областей. В деле крестьянской колонизации правительство действовало обдуманно и постепенно. Например, в 1632 году из ближайшего к Европейской России Верхотурского уезда велено было отправить в Томский сотню или по крайней мере полсотни крестьян с женами, детьми и со всем «пашенным заводом» (т. е. с земледельческими орудиями). Но чтобы бывшие их верхотурские пашни не оставались впусте, приказано в Перми Великой или в Чердыни, в Соли Камской и Кай-Городе биричам кликать «по многи дни», вызывая охотников из вольных гулящих людей, т. е. нетяглых, которые бы согласились ехать в Верхотурье и садиться там на готовые уже распаханные земли; причем им выдавались ссуда и подмога. Таких новоприбранных крестьян воеводы должны были с женами, детьми и со всем их движимым имуществом отправлять в Верхотурье, давая подводы от обывателей; с них же собиралась и подмога. Если мало находилось охотников к переселению «по прибору», тогда правительство отправляло переселенцев «по указу» из собственных дворцовых сел; причем давало им подмогу, т. е. кроме денег снабжало их скотом, домашней птицей, сохой, телегой и прочей «житейской рухлядью».

Кроме указанной сейчас колонизации служилыми людьми и пашенными крестьянами, Сибирь в это время получает еще прирост русского населения от ссыльных: именно в царствование Михаила Феодоровича она делается по преимуществу местом ссылки для разного рода преступников. Правительство при этом преследует две цели: с одной стороны, избавить коренные области от людей беспокойных и опасных, которых содержание в тюрьмах дорого ему стоило; а с другой — воспользоваться ими для заселения сибирских пустынь, для обработки там земли или для государевой службы, смотря по тому, к какому классу принадлежали ссыльные; крестьян и посадских оно сажало там на пашни, а служилых людей верстало на службу.

Вообще русская колонизация в Сибири совершалась по преимуществу путем правительственных мероприятий. Вольных русских поселенцев приходило туда очень мало; что было естественно при малонаселенности ближних окраин, т. е. областей Покамских и Поволжских, которые сами еще очень нуждались в колонизации из центральных Московских областей. А суровые условия жизни в Сибири того времени были настолько тяжелы, что и сами переселенцы нередко пытались при удобном случае перебраться назад за Камень в родные края.

Особенно неохотно шло в Сибирь духовенство, столь необходимое для устроения и распространения там Православной церкви. Русские поселенцы и ссыльные, живя вдали от высшего правительственного и духовного надзора, среди полудиких иноверцев, естественно, предавались всякого рода порокам и небрегли об исполнении правил христианской веры. Ради церковного благоустройства патриарх Филарет Никитич учредил особую архиепископскую кафедру в Тобольске и первым архиепископом Сибирским поставил Киприана, архимандрита Новгородского Хутынского монастыря, в 1621 году. Киприан привез с собою в Сибирь некоторое количество черных и белых священников и деятельно принялся за устроение своей епархии. Он нашел там несколько уже прежде основанных монастырей, но без соблюдения правил монашеского жития. Например, в Туринске был Покровский монастырь, в котором жили монахи и монахини. Киприан построил для монахов особую обитель, а в Покровской оставил монахинь; он основал еще несколько обителей, которые по его ходатайству были снабжены землями и разными угодьями. Но вообще архиепископ сей нашел нравы своей паствы крайне распущенными, а для водворения здесь благочестия и христианской нравственности встретил большое противодействие со стороны воевод и служилых людей. Он послал царю и патриарху подробное донесение о найденных им беспорядках. На основании его донесения Филарет Никитич прислал ему укорительную грамоту с описанием сих беспорядков. Очевидно, по желанию самого Киприана, не хотевшего еще более озлобить против себя воевод, патриарх пишет, будто о безнравственности сибиряков он узнал от самих воевод и приказных людей, и грамоту эту указывает читать всенародно в церквах.

Здесь самыми мрачными красками изображается развращение сибирских нравов. Например, многие православные люди ни крестов на себе не носят, ни постных дней не соблюдают, а едят мясо и «всякие скверны» вместе с татарами, остяками и вогулами. Но особенно грамота нападает на семейный разврат: православные люди живут с татарками и язычницами как с своими женами или женятся на близких родственницах, даже на сестрах и дочерях; служилые люди, отправляясь в дальние места, закладывают своих жен товарищам с правом пользования, и если в назначенный срок муж не выкупит жену, то заимодавец продает ее другим людям. Сильные отнимают жен у слабых. Некоторые сибирские служилые люди, приезжая в Москву с денежною или соболиною казною, сманивают с собою жен и девиц, а в Сибири продают их литовцам, немцам и татарам. Священники венчают с другими мужей от живых жен, а жен от живых мужей. Воеводы не только не унимают людей от таких беззаконий, но и сами подают пример всякого воровства; ради своей корысти чинят всякие насилия торговым людям и улусным иноверцам.

В том же 1622 году царь посылает сибирским воеводам грамоту, в которой запрещает им вступаться в духовные дела и приказывает наблюдать, чтобы служилые люди в этих делах подчинялись суду архиепископа и его десятильников. Наказывает им также, чтобы служилые люди, посылаемые к инородцам для сбора ясака, не делали им насилий и не брали лишнего, чтобы и сами воеводы насильств и неправд не чинили, посулов и поминок не брали и наказывали за душегубство, которое особенно часто случается, когда люди в пьяном виде бьются и режутся друг с другом. Но все подобные грамоты и наказы мало сдерживали произвол и насилия воевод и служилых людей, а потому нравы улучшались очень медленно. И после того нередко встречаем жалобы архиепископских десятильников на то, что живущие в беззаконии мужчины и женщины не поддаются духовному суду, находя покровительство и защиту у воевод и приказных людей. Впрочем, и самые духовные власти не всегда соответствовали своему высокому назначению. Киприан оставался в Сибири только до 1624 года, когда он был переведен в Москву митрополитом Сарским или Крутицким на место удаленного на покой Ионы, которым патриарх Филарет не был доволен (особенно за его возражения против перекрещивания латинян на духовном Соборе 1620 года). Ближайшие преемники Киприана на Сибирской кафедре более известны заботами о стяжании, нежели попечениями о своей пастве.

В Москве Сибирь ведалась в Казанском и Мещерском дворцах; но в царствование Михаила Федоровича появляется уже Сибирский приказ, сначала как отделение при этом дворце, а потом (с 1637 г.) как самостоятельное учреждение. В самой Сибири высшее областное управление сосредоточивалось сначала в руках тобольских воевод; а с 1629 года томские воеводы сделались от них независимы, и между ними разделялись воеводы других сибирских городов. Зависимость сих последних от главных воевод была преимущественно военная; так без разрешения главного воеводы они не могли посылать служилых людей против неприятеля. Это правило нередко мешало своевременной отправке отрядов при нападении на русские области калмыков и татар. Но, по-видимому, оно не всегда соблюдалось, по крайней мере, не препятствовало дальнейшему распространению русского владычества и обложению ясаком сибирских инородцев.

После покорения Западно-Сибирской низменности этот ясак, состоявший из соболей и других ценных мехов, и послужил главным побуждением для распространения русского владычества на неизмеримые гористые пространства Восточной Сибири, начинавшиеся за Енисеем. Обыкновенно из того или другого новопостроенного русского города или острога выходит партия казаков в несколько десятков человек и на своих утлых стругах или «кочах» плывет по многоводным, нередко порожистым сибирским рекам посреди диких пустынь; когда же водный путь прерывается, она оставляет свои лодки и запасы под прикрытием нескольких человек и пешая продолжает путь по едва проходимым дебрям или горным областям. При сем редкие, малолюдные племена инородцев призываются вступить в подданство московского царя и заплатить ему ясак; они или добровольно исполняют это требование, или отказывают в дани и собираются в толпу, вооруженную луками и стрелами. Но огонь из пищалей и самопалов, а потом дружная работа мечами и саблями скоро полагают предел их сопротивлению и принуждают к уплате ясака. Иногда, подавленная числом, горсть русских наскоро сооружает себе прикрытие и благополучно отсиживается в нем, пока не получится какое-либо подкрепление или неприятели сами не разойдутся по своим жильям. Случалось, что из такого трудного положения казаков выручала партия отважных русских промышленников. Эти промышленники нередко предупреждали военные партии и пролагали им пути, стремясь войти в торговые отношения с сибирскими инородцами ради дорогих соболей и прочих ценных мехов, которых туземцы охотно обменивали на медные или железные котлы, ножи, бусы и тому подобные предметы домашнего обихода и украшений. Бывали и такие случаи, что две партии казаков, посланные воеводами из разных городов, встречались среди каких-либо инородцев, и если не соединялись вместе, то затевали доходившие до драки распри из-за того, кому брать ясак в данном месте.

В Западной Сибири русское завоевание, как мы видели, встретило довольно упорное сопротивление со стороны Кучумова ханства, и потом оно должно было бороться с ордами калмыков, киргизов и ногаев, которые из соседних степей делали набеги на новоустроенные русские поселения или на остяков и вогулов, подчинившихся русскому владычеству. Покоренные инородцы иногда делали там попытки к восстанию против русского владычества, пока еще в свежей памяти было существование особого Сибирского царства. Смутная эпоха на Руси отразилась и в Сибири именно такого рода попытками. Но они вели к усмирению и вящему истреблению туземцев. Поэтому число их сильно уменьшилось сравнительно с тем временем, когда русские впервые явились в Сибирь с Ермаком. Вновь принесенные болезни, особенно оспа, также немало способствовали уменьшению количества туземного населения.

Покорение Восточной Сибири, совершенное большею частию в царствование Михаила Феодоровича, напротив, происходило при гораздо меньших препятствиях; ибо там русские не встретили никакого организованного неприятеля, никаких устоев государственного быта, а только дикие или полудикие племена тунгуз, бурят, якутов и пр., с мелкими князьями или старшинами во главе. Разумеется, покорение этих племен или обложение их ясаком они закрепляли основанием небольших городов и острогов, обнесенных валом и частоколом и расположенных на каком-либо удобном месте, особенно по рекам на узле водяных сообщений. Важнейшие из них: по Енисею основаны Енисейск (1619 г.) в земле тунгузов и Красноярск (1622 г.) в области татарской; затем в земле бурят, оказавших сравнительно наибольшее сопротивление и несколько раз возмущавшихся, поставлен был (1631 г.) Братский острог при впадении р. Оки в Ангару, близ порогов последней. Одновременно с ним на Илиме, правом притоке Ангары, возник Илимск; в следующем году на среднем течении Лены построен Якутский острог в стране якутов. В 1636 — 38 годах енисейские казаки, предводимые десятником Бузою, по Лене спустились до Ледовитого моря, а потом этим морем достигли устья реки Яны; за сею рекою они нашли племя юкагир и обложили их ясаком. Почти в то же время партия томских казаков, предводимая Копыловым, из реки Лены вошла в его правый приток Алдан, потом в правый приток Алдана Маю, откуда достигла Охотского моря, обложив ясаком обитавших в той стороне тунгузов и ламутов.

В 1642 году город Мангазея, на р. Тазе, подвергся сильному опустошению от пожара. После того жители его мало-помалу переселились в Туруханское зимовье, стоявшее на Нижнем Енисее при впадении р. Турухана и отличавшееся более удобным положением. Таким образом, старая Мангазея запустела; а вместо нее возникла новая Мангазея или город Туруханск^{38}.

Из внешних сношений в эту последнюю эпоху Михайлова царствования выдвигаются особенно отношения к Турции. Общий враг, т. е. Польско-Литовское королевство, сблизил Москву с Константинополем, и они обменивались посольствами, которые вели речи о союзе. Но таким союзным отношениям много мешали донские казаки, которые около того времени начали предпринимать грабительские набеги как на Каспийские персидские, так и на турецкие черноморские берега; в первом случае то одни, то в соединении с яицкими казаками; а во-втором то одни, то в соединении с запорожцами. Причем они нередко гибли в этих набегах, а иногда возвращались с богатой добычей. Свои грабительские поиски на Черном море они распространяли до окрестностей больших торговых городов Трапезунда, Синода и самого Царьграда. В 1639 году султан, готовясь к войне с Польшею, приглашал и Москву к общему действию. Царь и патриарх Филарет еще не решались тогда открыто разорвать Деулинское перемирие, а посему ограничились тем, что послали на Дон приказ казакам соединиться с турками и идти на поляков. Казаки не только не послушались этого приказа, но и убили воеводу Ивана Константиновича Карамышева, который провожал московских послов (Савина и Анфимова), отправленных в Константинополь (1632 г.). Поэтому, когда султанское правительство жаловалось московскому на грабительские поиски донцов, в Москве обыкновенно отвечали, что они государя не слушают, действуют самовольно и что султан может их брать в плен, вешать и вообще наказывать как ему угодно. Это не мешало московскому царю в действительности считать донцов своими подданными, пользоваться их силами для борьбы с крымцами, азовцами и ногаями и время от времени посылать им свое жалованье, т. е. деньги, хлеб, сукно, свинец и порох.

Ближайшим и злейшим врагом донцов была Азовская Орда, которая нередко нападала как на южные украинские города, так и на придонские поселения казаков. К тому же азовцы преграждали иногда казацким лодкам путь в Азовское и Черное моря или возврат их на Дон. Это обстоятельство особенно раздражало казаков, и вот они задумали уничтожить такое препятствие, т. е. завладеть городом Азовом. Не объявляя своего намерения, они послали в Москву одного из своих атаманов, Ивана Каторжного, с просьбою о денежном, хлебном жалованье и военных запасах; так как они, с одной стороны, наги, босы и голодны, а с другой — соседние орды угрожают прийти и разорить их городки. Царь исполнил их просьбу и послал им запасы с дворянином Чириковым, который имел еще поручение встретить турецкого посланника Фому Кантакузена и в качестве пристава проводить его в Москву. Этот грек уже несколько раз исполнял подобные посольства.

Меж тем казацкие старшины из донских городков собрались в одном глухом месте, составили круг и тут порешили идти всем промышлять над Азовом и освободить там тысячи пленных русских христиан, которых азовцы продают в неволю или сажают скованными на свои каторги (суда) и отправляют на продажу за море. Решение свое казаки скрепили присягою; после чего велели везде петь молебны и просить у Бога помощи. Случайно в это время пришел на Дон значительный отряд запорожцев, которые тоже пристали к донцам. Весною 1637 года их соединенное войско рекою и берегом двинулось к Азову и осадило его. Помянутый Фома Кантакузен, ожидавший на Дону царского пристава, был задержан казаками. Узнав об их походе, он послал каких-то двух лазутчиков в Азов; но они были схвачены казаками. Последние привели Кантакузена в свой круг, тут обвинили его в шпионстве и приговорили к смерти. Турецкий посол и сопровождавшие его греческие монахи были тотчас же умерщвлены. В это время воротился на Дон атаман Каторжный в сопровождении Чирикова, который привез казакам жалованье, а также запас пороху и свинцу. Донцы завладели запасом, сделали большой подкоп под руководством какого-то казака Ивана Ародова, немца по происхождению, и заложили там порядочное количество пороху. Ночью 18 июля подкоп был взорван, и обрушилась часть городской стены. Осаждающие воспользовались этим моментом, сделали приступ к проломному месту, ворвались в город и произвели страшное избиение среди мусульманских жителей. Большая часть мусульман бросилась бежать из города; оставшиеся заперлись в некоторых башнях, защищались еще в течение нескольких дней и немало побили казаков, но, в свою очередь, были взяты и избиты. Казаки засели в Азове и немедленно известили Москву о своих подвигах. Там не могли не радоваться взятию Азова; но были очень недовольны самовольной расправой с турецким послом. От царя была получена казаками грамота, которая укоряла их за самовольное избиение посольства, указывая на то, что в целом мире неслыханное дело, чтобы убивать послов, даже и во время войны. Относительно Азова грамота говорила, что казаки взяли его также самовольно, без царского повеления. В то же время и к султану отправлена из Москвы грамота с уведомлением, что убиение посла и взятие Азова совершились казацким самовольством, что царь за казаков не стоит и не желает из-за них ссориться с султанским величеством.

В Константинополе эти известия вызвали великое негодование. В этом же году крымцы, по приказу султана Мурада, произвели набег на южную московскую украйну; для возвращения Азова он стал готовить войско. Но поход замедлился бывшею в то время войною с персами, а потом смертию Мурада. И только в 1641 г. преемник его Ибрагим послал наконец сильное войско, с которым соединились крымцы и ногайцы, так что по московским известиям число всего войска, осаждавшего казаков в Азове, будто бы простиралось до 250 000 — число, конечно, весьма преувеличенное. Количество же казаков в разных источниках показано разное: то тысяч пять с половиной мужчин и 800 женщин, то 14 000.

Турки насыпали вокруг города земляной вал, поставили на нем пушки и начали усердно бить из них ядрами весом в полтора и два пуда. Городские стены и башни во многих местах были разрушены. Но казаки защищались с отчаянною храбростью и единодушием; делали частые вылазки, укрывались в вырытых ими землянках, против турецких подкопов вели свои встречные мины, так что ни один подкоп туркам не удался, а также все их приступы были геройски отбиты. Осаждающие со стрелами бросали в город грамоты, в которых увещевали казаков отдать хотя бы пустой город за большую денежную казну; но и эти заманчивые предложения были отвергнуты.

Поднявшиеся в то время на Азовском море бури разбили многие турецкие суда, а часть их прибили к устьям Дона; тут казаки захватили их вместе с пушками, порохом, свинцом, кирпичами, известью и прутовым железом, приготовленными лдя исправления разбитых стен города Азова. В нем еще сохранялись два древние христианские храма, во имя Иоанна Предтечи и Николая Чудотворца; во время турецкой осады они были почти разрушены ядрами. Заступлению этих святых казаки приписывали поражение турок. Вообще их благочестивое настроение, посты и молитвы в ту пору немало поддерживали в них мужество и способствовали успеху обороны. Целые четыре месяца (с июня по сентябрь включительно) турки вели осаду; наконец сняли ее и отступили, потеряв едва не половину людей.

Донцы, имея атамана Осипа Петрова во главе, немедля отправили в Москву атамана Наума Васильева и 20 товарищей с радостною вестью и с просьбою к государю принять Азов под свою державу и прислать им помощь людьми, деньгами и всякими запасами. Царь отвечал казакам похвальною грамотою за их «промысел и крепкостоятельство» и прислал им 5000 рублей; при сем из Москвы прибыл царский чиновник с подьячим, чтобы осмотреть город Азов, начертить его план и переписать все, что в нем есть.

Но турки не думали отказаться от Азова, и вопрос, как поступить с предложением казаков, был слишком важен, чтобы решить его без обсуждения Великой Земской думой. Такая Дума и была созвана в январе 1642 года. В ней участвовали следующие чины Московского государства: во-первых, Освященный собор т. е. старшее московское духовенство с митрополитом Крутицким Серапионом во главе (престол патриарший в то время вдовствовал); во-вторых, думные люди или бояре, окольничие и другие члены Боярской думы; в-третьих, выборные от московского служилого класса, т. е. стольников, стряпчих, дворян, жильцов, дьяков и стрелецких голов; в-четвертых, выборные из городовых дворян и детей боярских; в-пятых, выборные от московских торговых людей, т. е. гостей, гостиной и суконной сотни и от черных сотен. Всего было выборных около 200 человек, кроме членов Освященного собора и Боярской думы. Выборные посадские и уездные люди от городов почему-то не были призваны.

3 января Великая Земская дума собралась в так наз. Столовой избе царского Кремлевского дворца, и здесь, после обычного богослужения, открыто было ее заседание, в присутствии государя. Печатник и думный дьяк Федор Федорович Лихачев прочел вслух царскую грамоту, в которой излагались причины и задачи созванного Собора. Тут объявлялось, что, по вестям, от турецкого султана идет к государю посол, чтобы говорить об Азове, а на весну султан посылает визиря с большим войском на Московское государство и для новой осады Азова; с визирем должен соединиться и крымский хан. Затем излагалась краткая история взятия этого города донцами, а также неудачной осады его турками и просьба казаков прислать воеводу с ратью для принятия от них города. Поэтому предлагались Собору два вопроса. Первое: Азов у казаков принимать ли, с султаном и ханом разорвать ли? Второе: если разорвать, будет война долгая и понадобятся деньги на жалованье ратным людям, многие хлебные и пушечные и всякие запасы, то откуда такие деньги и запасы взять? Списки с этой царской грамоты розданы были «всяких чинов выборным людям», с повелением, чтобы они, обсудив дело, «объявили государю свою мысль на письме». Каждый чин должен был совещаться особо и подавал свое мнение отдельно по мере того, как готово было его письменное изложение; для сего изложения ко всякой мирской группе был приставлен особый дьяк. Например, при стольниках состоял дьяк Пятый Спиридонов, при московских дворянах Игнатий Лукин, при дворянах и детях боярских из городов Василий Аткарский и т. д.

Духовенство подало свое мнение, спустя 10 дней по открытии Собора, т. е. 13 января. Это письменное мнение представил от Крутицкого митрополита сын боярский Семен Салтынников. На предложенные царем вопросы духовенство кратко отвечало, что его дело — молиться о государево здоровье и что оно готово помогать ратным людям насколько хватит силы, а решать вопросы о войне предоставляет государю и его царскому синклиту. Стольники отвечали, что разорвать ли с турецким и крымским, на то государева воля; по их же мысли, следует оставить в Азове донских атаманов, а на помощь им послать рать из охочих и вольных людей; а откуда взять деньги и запасы, в том его же государева воля, а они на службу готовы, где государь укажет. В таком же смысле отвечали московские дворяне, прибавив только, что охочих людей лучше всего «прибрать в украинских городах», так как «тех городов многие люди преж сего на Дону бывали и им та служба за обычай».

Из среды более чем двадцати выборных московских дворян выделились двое, Никита Беклемишев и Тимофей Желябужский, которые подали отдельное мнение или, как тогда называлось, «особную сказку». Они не противоречили своим товарищам, а только входили в некоторые подробности и решительно высказывались в пользу войны. Например, они указывали на лживость крымского хана, который всегда давал весть о ненападении на государеву землю, а между тем крымские и азовские татары ежегодно воевали украинные города и православных пленников продавали в рабство; причем хан брал пошлины десятую часть полона. Припомнили и вторжение крымцев во время смоленской осады Шеина. Советовали казну, посылаемую хану, лучше обратить на войну с ним же. Говорили, что с тех пор, как Азов взят, украинные города пребывают в тишине и покое. Для жалованья ратным людям советовали «выбрать изо всех чинов людей добрых человека по два и по три», которые бы собирали деньги с неслужилых (невоенных), т. е. с приказных, вдов, недорослей, гостей и всех торговых людей, а также и с тех служилых, которые сидят по воеводствам и приказам «у корыстовных дел», чтобы «никто в избылых не был». Даточных советовали брать с монастырей и с людей, владеющих многими поместьями и вотчинами; причем указывали на лучшее положение городовых дворян сравнительно с московскими мелкопоместными, потому что после войны первые спокойно живут по своим вотчинам и поместьям, а вторые несут постоянную службу в Москве, отправляются в разные посылки, участвуют в постройке Земляного города и во всяких городовых делах. (Тут, очевидно, уже слышится некоторая рознь в самом военно-служилом сословии.) В заключение Беклемишев и Желябужский говорили, что если Азов останется за государем, то Большие Ногаи, Казыева и Кантемировы улусы, Пятигорские, Темрюцкие и другие черкесы будут служить государю, в противном случае все ногаи от Астрахани откочуют к Азову.

В том же духе готовности исполнить волю государя и мужественный решимости биться с басурманами высказались городовые дворяне и дети боярские, которые, впрочем, в ответе своем подразделялись на три или на четыре группы. Любопытно в особенности письменное мнение или сказка группы, состоявшей из выборных от областей Суздальской, Новгородской и Верхневолжской (Суздаль, Юрьев-Польский, Переяславль-Залесский, Кострома, Галич, Арзамас, В. Новгород, Ржев, Зубцов, Торопец, Ростов, Пошехонье, Торжок, Гороховец). Эти выборные советуют: Азов принять и не оставлять его за басурманами, иначе можно навесть на Всероссийское государство гнев Божий, а также свв. Иоанна Крестителя и Николая Чудотворца, которых заступлением малые люди отстояли себя от многих нечестивых орд; пушечных запасов в государевой казне много, а хлебные запасы взять с украинных городов, с зарецких (Заокских), с государевых дворцовых сел, с Троицкого и других монастырей; даточных конных и пеших людей взять с архиерейских, монастырских и боярских земель, а также с поместий и вотчин дьяков и подьячих. К сим последним чинам военнослужилые люди обнаружили сильное нерасположение и высказались о них такими словами: «Разбогатев мздоимством (дьяки и подьячие), покупили себе многие вотчины и построили многие дома, палаты каменные, такие, что неудобь сказаемые, каких при прежних государях и у великородных людей не бывало». С очевидною завистью отозвались городовые дворяне и дети боярские также и о своей братье, служившей по московскому и дворовому списку, говоря, что первые, «будучи у государевых дел, отяжелели и обогатели», а также накупили многие вотчины, вторые же, по очереди сидя на приказах в дворцовых селах, «наживают великие пожитки», а полевой службы не несут. Со всех указанных чинов советуют не только взять даточных, но и обложить денежным сбором их поместья, в случае надобности взять «лежалую домовую казну» патриаршую, архиепископскую, монастырскую, а также обложить особым сбором гостей и все торговые сотни. Ратных людей, стрельцов и солдат советуют прибрать со всего государства, но только исключая их холопей и крепостных крестьян (тут они являются отголоском всего военнослужилого класса). Любопытно также, что эти выборные, не доверяя писцовым книгам, для раскладки даточхгых людей и денежных сборов советуют сделать новые росписи и сказки, чтобы никто не утаил своих крестьян и имущества. Другая группа городовых дворян и детей боярских (мещеряне, коломничи, рязанцы, туляне и пр.) тоже советуют принять Азов и таким же образом прибрать охочих ратных людей, изъявляя готовность идти на службу, куда государь укажет. Но, не входя в подробности, эта группа только прибавила следующую жалобу: «…а разорены мы, холопы твои, пуще турских и крымских бусурман, московскою волокитою и от неправд, и от неправедных судов».

Гости, гостиная и суконная сотни в своей записке также изъявили готовность помереть за святые церкви и государево здоровье; относительно Азова они отвечали, что в том государева воля, а относительно ратных людей и запасов, то дело служилых людей, «за которыми имеется государево жалованье, многие вотчины и поместья». А они, «гостишки и торговые людишки, от беспрестанных служб (в таможенных головах и целовальниках) и от пятинных денег, которые давали в Смоленский поход, оскудели и обнищали, а торжишки у них в Москве и других городах отняли многие иноземцы, немцы и кизильбаши; торговые людишки, которые ездят по городам для своего промыслишка, оскудели до конца от задержания и насильства государевых воевод». При прежних государях — добавляли они — в городах ведали губные старосты и посадские люди судились промеж себя, а воевод в городах не было, были только в украинных городах для береженья от турских, крымских и ногайских татар. В том же смысле и в том же жалобном тоне отвечали сотские и старосты черных сотен и слобод и всех тяглых людей. По их словам, они также оскудели и обнищали от великих пожаров, пятинных денег, даточных людей и от подвод, которые давали в смоленскую службу, кроме того, от поворотных денег, городового земляного дела, от великих государевых податей, целовальничьей и прочей службы. Так иногда в разных городовых приказах от них служат по 145 человек целовальников, да на земском дворе 75 человек ярыжных, да извозчики с лошадьми на случай пожарного времени, и всем этим целовальникам, ярыжным и извозчикам идут от них ежемесячно большие кормовые и подможные деньги. «И от той великой бедности многие тяглые людишки из сотен и слобод разбрелися розно и дворишки свои мечут».

Из всех этих мнений, вероятно, дьяками, под руководством печатника Лихачева, была сделана краткая выписка. Общее заключение сводилось к тому, что большинство Земского собора, в особенности служилое сословие, склонялось в пользу принятия Азова под Московскую державу. Но рядом с тем поднимались многочисленные голоса, вопиявшие о своей бедности и против разных злоупотреблений и неправд. Причем между сословиями обнаружились взаимное недоверие и желание служилых людей возложить бремя военных расходов на известные имущие классы. По всем признакам, государство далеко еще не оправилось и от Смутного времени, и от сильного напряжения, причиненного злосчастным Смоленским походом Шеина. При таких условиях, если возьмем в расчет и крайне миролюбивый характер Михаила Феодоровича, то нисколько неудивительно, что его окончательное решение было против принятия Азова в свою державу. Казалось бы, на юге повторилось то, что 60 лет тому назад произошло на востоке: как тогда казаки покорили Татарско-Сибирское ханство и ударили им челом московскому царю; так теперь казаки же завоевали Татарско-Азовскую Орду и предлагали ее московскому государю. Но обстоятельства были другие: за Азов приходилось вступать в борьбу с могущественной Оттоманской империей и еще сильною Крымскою Ордою. К тому же посланный для осмотра Азова дворянин Афанасий Желябужский воротился и донес, что городские укрепления в значительной степени разрушены, а исправить их в скорости невозможно. Наконец, как справедливо писал Михаилу Феодоровичу молдавский господарь Василий Лупул, нельзя было положиться и на самих казаков, которые тогда совсем не отличались верностью и постоянством; между тем как султан Ибрагим готовил новое большое войско и решил во что бы то ни стало возвратить Азов. Поэтому турецкий посланник Мустафа Челибей, в марте приехавший в Москву, нашел здесь любезный прием; а в конце апреля уже написана царская грамота атаману Осипу Петрову и всему Донскому войску, заключавшая приказ, немедленно очистив Азов, отойти к своим старым куреням и обещавшая зато казакам государево жалованье. С этою грамотою был отправлен дворянин Засецкий. Два донских атамана, Наумов и Сафонов, пришедшие с просьбою принять Азов и прислать помощь, были пока задержаны в Москве, а их есаул Родионов и 15 товарищей отпущены вместе с Засецким. Донцы нисколько не противились и поспешили исполнить царский приказ: очевидно, их уже самих тяготило сидение в разрушенном Азове, в ожидании нового прихода турок и татар. Засецкий, в сопровождении казацкого атамана Иванова, воротился и донес об очищении Азова. В конце июля того же 1642 года царь послал на Дон дворянина Тургенева вместе с задержанными атаманами. Тургенев повез похвальную грамоту казакам за их послушание, 2000 р. денег и 200 поставов сукна. С Воронежа велено доставить им 2500 четвертей хлебного запасу и 200 ведер вина, а из Тулы 250 пудов пороху ружейного и 50 пудов пушечного, да 300 пудов свинцу^{39}.

Так разрешен азовский вопрос при Михаиле Феодоровиче.

Если мы обратимся к проверке тех жалоб, которые были высказаны разными чинами Московского государства на Земском соборе 1642 года, то увидим, что они оказываются более или менее справедливыми и приблизительно верно определяют слабые стороны московского управления и народного хозяйства. Особенно страдали области государства от неправедных судов, в связи с водворявшейся тогда системою централизации или с тем порядком, по которому областные жители обязаны были по многим важным и неважным делам или без конца ожидать решения из Москвы или ехать на разбирательство в столицу, нередко очень от них отдаленную, здесь подвергаться разным вымогательствам со стороны жадных приказных людей и бесконечным судебным проволочкам, вообще терпеть пресловутую «московскую волокиту». Это характерное выражение употреблялось тогда самим правительством в его актах. Например, клир Новгородского Софийского собора или «протопоп с братией» (протопоп, протодиакон, ключари, попы, дьяконы, певчие, псаломщики, звонцы, просфирник, всего 43 человека) били челом государю, чтобы он пожаловал их, по примеру некоторых новгородских монастырей, велел бы давать им денежную и хлебную ругу или жалованье в Великом Новгороде «без московская волокиты», т. е. без ежегодных поездок и мытарств по этому поводу в самой столице. Царь исполнил их просьбу и велел выдавать все на месте «ежелеть, сполна, без московский волокиты» (в 1638 году). Чтобы показать, какими убытками и тягостями отзывалась для областных жителей московская судебная волокита, приведем для образца следующее.

В 1637 г., по-видимому, вследствие жалобы чердынцев, возникло дело о грабежах бывшего их воеводы Христофора Рыльского. По челобитью этого воеводы задержаны в Москве некоторые чердынские посадские люди и вызваны сюда из Чердыни, всего 9 человек; более двадцати посадских с бывшими земскими старостами и целовальниками засажены в чердынскую тюрьму, да 112 посадских людей и уездных крестьян отданы на поруки, живут в Чердыни «без съезду» и ежедневно с утра до вечера стоят на правеже. В таком положении дело тянулось два года. Наконец чердынские земские старосты, посадский и уездный, взмолились государю на то, что около полутораста их посадских и уездных людей частию «волочатся на Москве», частию сидят в тюрьмах или стоят на правеже, отбились от своих промыслов и пашен; платить за них подати и отбывать повинности некому; а тут еще в 1638 году случился в Чердыни большой пожар, сгорело около 200 дворов со всеми «животами» (пожитками), после чего жители от бедности «бредут розно». Вследствие этой мольбы государь указал оставить в Москве из 9 человек трех, из 21 сидевших в тюрьме оставить в ней двух, именно старост, остальных посадских ос. ободить и отдать на «крепкие поруки с записями довершения того Пермского дела», а бывших более ста человек за поруками освободить «для их пожарного разорения». Отсюда мы видим, что дело это, производившееся в приказе Сыскных дел, в 1639 году еще не было окончено, и, вероятно, оно еще немало времени утесняло злополучных пермичей, вздумавших воспользоваться правом жалобы на своего воеводу по окончании его воеводства.

Каким разнородным стеснениям подвергались областные жители, показывает челобитная шуйских посадских людей на шуйских приказных, которые под предлогом пожаров, не позволяют летом обывателям топить избы и мыльни (последние для рожениц), в том числе хлебникам и калачникам, а кузнецам разводить огонь в кузницах; за ослушание бьют батогами и сажают в тюрьму, да заповеди (пени) правят по два рубля. Таким образом многие шуяне лишаются своих торговых промыслов, хотя в их городке нет никакого наряду и зелья (т. е. пушек и пороху). Государь разрешил им топить избы, но с великим береженьем от пожару (1638 г.). Очевидно, и без того стеснительные распоряжения центрального правительства о противопожарных мерах, приказные люди на месте еще отягчали своими придирками и вымогательствами, что, как мы видели на примере Чердыни, не мешало пожарам опустошать города по-прежнему.

О печальном состоянии народного хозяйства и нравственности свидетельствует, между прочим, большое количество появившихся в Москве и в городах подделывателей серебряной монеты. Указ царя Михаила (в 1637 г.) объясняет их размножение тем, что в его время их стали наказывать торговою казною, т. е. кнутом, тогда как при прежних государях им заливали горло растопленными фальшивыми деньгами. Схваченные подделыватели с пыток показали, что они сами резали маточники, переводили с них чеканы и, отлив медные деньги, посеребрили, иногда подмешивали в медь треть или половину серебра. Означенный указ повелевал уже схваченных преступников на сей раз также бить кнутом на торгах и, заковав в железо, держать в тюрьмах до смерти, а на щеки им наложить клеймо с надписью вор; но впредь таковым подделывателям по-прежнему заливать горло.

Наиболее бедственно влиял на общественное хозяйство и нравственность известный народный порок, т. е. пьянство, в особенности с той поры, как московское правительство продажу крепких напитков и винокурение сделало своим исключительным правом и одною из важнейших статей своего дохода. После Смутного времени «царев кабак» не только снова возродился, но стал еще сильнее распространяться по всем областям государства. При Михаиле Феодоровиче продолжается смешанная система питейной продажи: отчасти правительство отдает кабаки на откуп; но большею частию поручает эту продажу выборным или так называем, «верным» головам и целовальникам, которые производили равно питейные и таможенные сборы. Головы выбирались из посадских людей, состоятельных («прожиточных») и притом принадлежавших иногда к торговым сотням других городов; а «целовальников» выбирали из местных посадских и уездных людей. Так как таможенные и кабацкие головы и целовальники не только несли эту службу безвозмездно, но и отвечали своим имуществом за недоборы и всякие упущения, то естественною является жалоба представителей торговых сотен на разорительность сей службы, на Соборе 1642 года.

Бедность государства и особенно разорение Смутного времени способствовали окончательному водворению и прочному господству царского кабака на Руси как одного из главных доходов казны. Даже патриарх Филарет, по-видимому, столь строгий в деле народной нравственности, не только не пытался бороться с этим злом, но и поддерживал его своим авторитетом. В 1620 году, во время приведенных выше переговоров с Джоном Мериком, царь и патриарх объявили собранным по сему поводу московским гостям, что «по грехам» от войны казна совершенно оскудела: «кроме таможенных пошлин и кабацких денег государевым деньгам сбору нет». В 1623 году верхотурские воеводы князь Барятинский и Языков просили свести у них кабак по примеру Тобольска; ибо от того кабака служилые люди, ямские охотники и пашенные крестьяне пропились и обнищали. Ответная царская грамота делает им строгий выговор за их нерадение о государевых доходах: в Тобольске-де кабак заведен недавно и там велено его «свести», чтобы служилые люди «не отбыли» своей службы, а торговые своих промыслов; в Верхотурье же кабак заведен давно, задолго до московского разоренья, и там ежегодно бывает много всяких приезжих людей. Поэтому грамота наказывает наблюдать только, чтобы служилые люди, ямские охотники и пашенные крестьяне не пропивались, а и без них «пить на кабаке будет кому» (благодаря, конечно, положению Верхотурья на большой, бойкой дороге «из Руси в Сибирь и из Сибири на Русь»), Один из преемников означенных сердобольных воевод, князь Семен Гагарин, наоборот, отличился усердием к кабацким доходам. До него верхотурские посадские и служилые люди, ямские охотники и пашенные крестьяне курили вино и варили пиво на государев кабак у себя по домам, деревням и селам; но воевода Гагарин убедился, что они сами выпивали это вино; тогда он схватил виновных и поставил их на правеж, т. е. стал выколачивать с них пени; по их домам и селам послал отобрать винные котлы, кубы и трубы, а вино и пиво на кабак велел варить в Верхотурском остроге на казенной поварне из казенного хлеба. Царская грамота похваляет воеводу за его усердие и подтверждает все его распоряжения (1628 г.). Но, в свою очередь, преемники князя Гагарина, вероятно, более радели о собственной наживе, чем о государевых доходах. Поэтому, спустя лет восемь, из Москвы выходит такое распоряжение. Таможенным и кабацким головою посылается в Верхотурье на два года Данило Обро-сьев из Устюга Великого (на место головы, бывшего из Чебоксар); целовальников к нему велено выбрать, по обычаю, из местных «самых лучших» посадских людей, а для посылок и охраны давать ему стрельцов и казаков, сколько понадобится. При сем верхотурскому воеводе Данилу Милославскому и дьяку Селетцыну предписано «в таможенное и в кабацкое дело не вступаться», а только ежемесячно принимать от Обросьева «сборные деньги» в царскую казну на верхотурские расходы (1635 г.). За увеличение кабацких доходов обыкновенно назначались разные поощрения и награды, а за уменьшение шли пени и взыскания. Так постепенно упрочивалось на Руси господство казенного кабака.

Вообще царствование Михаила Феодоровича большею частью представляет постепенное возобновление и дальнейшее развитие тех строгих государственных и общественных порядков, которые были временно нарушены Смутною эпохою. Так, рядом с восстановлением самодержавия и развитием государственной централизации стало развиваться далее и крепостное право путем законодательным, который в этом отношении только облекал в юридическую форму то, что вырабатывали сама жизнь и обстоятельства того времени.

Тут действовали, главным образом, интересы преобладающего в государстве придворно- и военно-служилого сословия, на которое царская власть смотрела как на свою главную опору и которое в то же время наполняло собою правительственные классы; а потому оно, естественно, стремилось поставить себя в самые привилегированные отношения к другим сословиям. Наиболее сильным протестом крестьян против крепостного права в ту эпоху было бегство на Дон, вообще уход в вольное казачество. Но бояре и дворяне никогда не мирились с этим уходом, и даже в трудное время сидения Шеина под Смоленском, как мы видели, московское правительство, призывая на службу казаков, не хотело, однако, признать свободными находившихся среди них беглых холопов и крестьян. Развитие крепостного права при Михаиле Феодоровиче сказалось главным образом в продлении срока для возвращения беглых крестьян к прежнему их помещику. В конце XVI века, как известно, был установлен для того срок пятилетний. Теперь этот срок продолжен. Сначала (вероятно, при Филарете Никитиче) даровано Троице-Сергиеву монастырю право отыскивать и возвращать своих беглых крестьян за 9 лет. А затем по челобитью дворян и детей боярских украинных и замосковных городов, тот же срок распространен и на их беглецов: они могли в течение девяти лет их разыскивать и требовать выдачи от тех помещиков, которые их приняли (1637 г.). Вслед за тем военно-служилые иноземцы из немцев и поляков били челом и на них распространить право на тот же срок для выдачи беглых крестьян, «чтобы поместья их иноземцев не запустели и им бы государевы службы не отстать». Просьба была исполнена. А вскоре потом для всех землевладельцев, духовных и мирских, установлен по царскому указу и боярскому приговору («царь указали бояре приговорили») срок для выдачи беглых крестьян — десятилетний.

До нас дошли акты, свидетельствующие о том рвении, с которым помещики стремились всякими средствами завлечь на свои малонаселенные земли крестьян и обратить их в крепостное состояние. Например, после Смоленского похода и замирения с Польшею, служилые казаки, не желавшие оставаться в областях, отошедших к Литве, высылались в пределы Московского государства, и все украинные помещики хотят насильно разобрать их между собою, объявляя своими беглыми крестьянами или холопами. По челобитью переселенцев, Государь не велел их брать ни в холопы, ни в крестьяне. Но бедность вынуждала в те времена многих простолюдинов давать на себя служилые кабалы, т. е. идти в дворовые или в крестьяне к боярам и дворянам, чтобы освободиться от бремени казенных податей и налогов и обеспечить свое существование. Правительство вообще мало противодействовало такому движению. Оно даже утверждало, например, такие кабальные, которые давали на себя люди, служившие солдатами в Смоленском походе и ненаделенные землею. Но оно энергично противилось всякому закрепощению верстанных землею детей боярских, которые иногда бросали свои участки и добровольно поступали «во двор», а иногда попадали в кабальное состояние невольно, т. е. обманным образом или по случайным обстоятельствам. Точно так же правительство не дозволяло посадским, тяглым людям и ясачным инородцам уходить из своих мест и уклоняться от повинностей дачею на себя кабальной крепости помещикам или монастырям.

К царствованию Михаила Феодоровича относятся важные узаконения относительно вдовьего наследования.

В 1627 году, под влиянием патриарха Филарета, державшегося Кормчей книги, издан указ, по которому бездетные жены умерших вотчинников, кроме своего приданого, получают из их животов, т. е. из движимости, четвертую часть. (В Кормчую наследование четвертой части из движимости вообще для жен перешло из Греко-Римского права.) По тому же указу жены могли наследовать от мужей их купленные вотчины; но в родовых и выслуженных они не имели части, и эти вотчины всецело поступали в род, т. е. родственникам умершего. Однако женам и дочерям убитых или умерших на войне помещиков выдавалась на прожиток некоторая часть из поместья. В 1634 году эта часть была точнее определена; именно вдовам дворян и детей боярских, побитых или умерших под Смоленском, указано выдавать из окладов мужей со 100 четей земли по 20 четей. Указ 1644 года распространил сие правило вообще на вдов павших на войне помещиков; а тем вдовам, мужья которых умерли на походе от болезни, этот указ назначает в наследование 15 четвертей из 100 (приблизительно седьмую часть); если же муж умер не в походе, а просто на государевой службе, то жена его получала 10 четей из сотни.

В связи с потрясениями от Смутного времени и с развитием крепостного права усиливалось не одно казачество уходом крестьян и холопей, умножались также и разбойничьи шайки, которые грабили и убивали людей по селам и сильно свирепствовали по большим дорогам. Мы видим, что правительство в течение всего Михайлова царствования борется с этим злом. Местные власти, т. е. воеводы и губные старосты, иногда по малочисленности у них служилых людей не могли справиться с разбоями, и тогда из Москвы от Разбойного приказа присылался какой-либо дворянин с подьячим, которым давались особые полномочия. Они должны были собирать из нескольких городов и уездов отряды из детей боярских, пушкарей, затиньщиков, монастырских служек, посадских людей, уездных сотских, пятидесятских и десятских и «со сяким ратным боем» ходить или посылать для розыска и захвата так называемых «становых разбойников», т. е. разбойничьих шаек.

Пожары были наиболее постоянным и страшным бедствием древней деревянной России. Не только села, но и целые города выгорали иногда в один день. Мы видели, к каким стеснительным мерам прибегало правительство для отвращения пожаров: так, оно запрещало в городах летом топить печи. Но не одно неосторожное обращение с огнем было причиною пожаров: поджог из мести или ради воровства в селах и городах был обычным явлением. Сама столица страдала тем же бедствием. При Михаиле Феодоровиче особенно опустошительные пожары посетили Москву в 1626, 1629 и 1634 годах. Затем до кончины Михаила не слышим о больших московских пожарах. По-видимому, строгие охранительные меры, принятые правительством, все-таки действовали. В пожарном отношении (преимущественно в летнее время) Москва делилась на участки; каждому участку назначался на известный срок «объезжий голова» из бояр или дворян и при нем дьяк или подьячий: они обязаны были днем и ночью па нескольку раз объезжать свои участки, наблюдать, чтобы пожарные сторожа были на своих местах, всякое несчастие от неосторожности захватывали бы вначале, а также ловили бы поджигателей. По этому поводу имеем любопытное донесение царю боярина Ф. Ив. Шереметева с товарищами от 29 августа 1638 года. Михаил Федорович находился в отсутствии: он уехал в любимое свое подмосковное село Покровское; а Москву поручил Федору Ивановичу Шереметеву, двум братьям Салтыковым, Проестеву и двум дьякам, Лихачеву и Данилову. Они извещали царя, что торговые люди Китай-города из рядов Серебряного, Шапочного и Сурожского принесли им две стрелы с привязанными к ним серными спицами и трутом, которые нашли одну в Ветошном ряду, а другую в Шубном; пущены они были от Иконного ряду и от Земского двора, а «рядовые сторожа той воровской стрельбы не видали, потому что стоят у лавок». Бояре приказали объезжим головам по улицам и переулкам ездить беспрестанно, а в Китае во всех рядах велено на ночь прибавить сторожей к лавкам. Государь похвалил Шереметева и подтвердил, чтобы для нынешнего ведренного времени сторожей и стрельцов прибавить и сказать им, чтобы берегли накрепко; «а кто только такого вора зажигальщика поймает, и ему от нас, великого государя, будет большое жалованье».

Большие пожары вызывали и большие постройки. В этом отношении Михаил Феодорович проявлял значительную деятельность. Не говоря о возобновлении и новой постройке областных городов, всякого рода укреплений и засечных линий, он много заботился о возможном восстановлении столицы, большею частию лежавшей в развалинах после Смутного времени. Между прочим, старые бревенчатые стены, шедшие вокруг внешнего посада или Деревянного города и неоднократно погоравшие, царь велел заменить валом; почему сей внешний посад с того времени вместо Деревянного стал называться Земляным городом. Разумеется, этот вал был окружен рвом, укреплен тыном, снабжен башнями и воротами. Постройка его была разделена на части, и каждая воздвигалась под наблюдением особо назначенных для того окольничих, дворян и дьяков (1638 г.). Кроме того, многие церковные и казенные здания были вместо дерева возобновлены или вновь построены из кирпича; в том числе источники упоминают литейный амбар на Пушечном дворе, новые каменные хоромы на книжном или Печатном дворе, каменную ограду вокруг Новоспасского монастыря, починку городских каменных стен. Для исполнения сих построек требовалось усиленное количество каменщиков и кирпичников; царь приказывает выслать их из разных городов и монастырей и назначает известные сроки для их явки в Приказ Большого Дворца к боярину князю Алексею Мих. Львову; а за просрочку грозит игумнам и воеводам большою пенею (1642 г.). В том же году, при возобновлении стенной иконописи Успенского собора, царь пишет приказ псковскому воеводе, чтобы в прибавку к московским царским мастерам тот прислал из Пскова всех, какие найдутся, иконописцев, и также в назначенный срок они должны были явиться в Приказ Приказных Дел к боярину князю Борису Александровичу Репнину. Работа предстояла кропотливая: так как прежде надобно было снять или срисовать все старое стенное письмо, а после по тем же рисункам расписывать стены заново.

По известию иностранного писателя (Олеария), Михаил Феодорович выстроил каменные палаты не только для себя, но и особые, в итальянском стиле, для своего наследника; но сам он, ради здоровья, жил в деревянном дворце; так как каменные здания у нас отличались сыростью. Вообще любивший строиться, Михаил Феодорович кроме столичного дворца воздвигал царские хоромы и в разных подмосковных своих селах. Так, мы имеем известие, что 17 сентября 1641 года (по старому счислению) праздновалось «новоселье» в селе Коломенском: «У государя был стол в новых хоромах, в Передней избе». Тут присутствовали бояре кн. Ив. Б. Черкасский, Глеб Ив. Морозов, Лукьян Ст. Стрешнев, окольничие М. М. Салтыков и Ф. Ф. Волконский. За большим столом смотрел стольник князь М. М. Темкин-Ростовский, а за кривым стольник кн. Сем Петр. Львов; вина «наряжал» стольник кн. Сем. Андр. Урусов.

Возобновляя и воздвигая дворцовые здания, Михаил Феодорович заботился о пополнении царской библиотеки книгами на место тех, которые сгорели или были расхищены. Для этого он приказывает из больших монастырей, например Кирилло-Белозерского, брать по одному экземпляру, какой книги имелось там несколько, а если она была в одном экземпляре, то делать с нее точный список, и все это присылать в Приказ Большого Дворца князю Алексею Мих. Львову (1639 г.). К нему же как ведающему Печатным двором в следующем году велено было выслать из Кириллова монастыря списки прологов и Четьих-Миней «добрых старых переводов»: они нужны были для справок при печатании церковных книг.

Как при архимандрите Дионисии, так и теперь для этого дела государь велел вызвать (в 1641 г.) в качестве справщиков из Кирилло-Белозерского и других монастырей «старых добрых и черных попов и дьяконов, которые житием воздержательны и грамоте горазды». Вообще исправление и печатание богослужебных книг деятельно продолжалось как при патриархе Филарете, так и при его ближайших преемниках. При Иоасафе в его шестилетнее патриаршество было напечатано книг более, нежели в четырнадцатилетнее патриаршество Филарета Никитича; чему способствовали, с одной стороны, простая перепечатка уже готовых изданий, а с другой — увеличившееся количество книгопечатных станков в патриаршей типографии. Печатное дело, введенное князем Львовым, впрочем, не прерывалось и во время патриаршего междуцарствия, как показывает вышеприведенный год. Смиренный, «недерзновенный» перед царем Иоасаф скончался в ноябре 1640 года, и Михаил Феодорович долго не приступал к выбору нового патриарха. Только в марте 1642 года совершился этот выбор, и притом необычным в Москве старым новгородским способом. Собрав в столицу высших русских иерархов, царь велел приготовить шесть жребиев с именами намеченных им лиц, и после молебствия вынимать перед чудотворною иконою Владимирской Богородицы. Вынулся жребий симоновского архимандрита Иосифа, который и был посвящен в патриархи.

Вообще московская книжная словесность, едва не заглохшая в Смутную эпоху, заметно оживилась при Михаиле Феодоровиче. Этому оживлению, особенно в сфере богословской, немало способствовали завязавшиеся сношения с южно- и западно-русскими учеными и знакомство с некоторыми их сочинениями, которые начали проникать и в Восточную Россию. Но патриарх Филарет, строго оберегавший чистоту восточного православия, неодобрительно относился к этим сочинениям, опасаясь занесения к нам латинских, униатских и вообще еретических мыслей. Так, когда Лаврентий Зизаний Тустановский (брат Стефана Зизания) искал убежища в Москве и представил Филарету свое рукописное учение веры или «Катехизис», патриарх велел его исправить и напечатать, но не выпустил его в свет для общего употребления. А когда в Москву привезено было печатное «Учительское Евангелие» Кирилла Транквиллиона Ставровецкого, патриарх рассмотрение сей книги поручил двум игумнам и соборному ключарю Ивану Наседке, которые и нашли в ней многие погрешности и ереси. Тогда царь и патриарх повелели экземпляры этой книги и другие сочинения Ставровецкого, кои найдутся в Московском государстве, собрать и сжечь; причем запретили впредь покупать книги литовской печати вообще (1627 г.). Подобные меры против занесения еретических идей, вероятно, были не без связи с некоторыми проявлениями вольнодумства, которое в Смутную эпоху проникло в среду коренных москвичей. Так, князь Иван Хворостинин, бывший когда-то одним из приближенных первого Самозванца, увлекся латинскими книгами, начал хулить православие и вообще московских людей, говоря, что они «сеют землю рожью, а живут все ложью»; стал сомневаться в воскресении мертвых и запрещал даже своим слугам ходить в церковь. Царь и патриарх послали его на исправление в Кирилло-Белозерский монастырь. Пожив там около года, Хворостинин раскаялся, был прощен и воротился в Москву (1623 г.). Патриарх в этом случае поступил с необычною мягкостию.

Время Михаила особенно богато сочинениями о событиях и деятелях Смутной эпохи; сочинения эти написаны еще под живыми и сильными впечатлениями. Во главе их является красноречивое сказание об осаде Троицкой лавры знаменитого келаря сей лавры Авраамия Палицына. (Он удалился потом в Соловецкий монастырь, где и умер в 1624 году.) Но уже современники упрекали его в том, что он преувеличил свое собственное участие в событиях той эпохи, особенно в освобождении Москвы от поляков, оставив при этом в тени деятельность архимандрита Дионисия. Некоторые последующие писатели постарались восстановить правду по отношению к сему замечательному и скромному деятелю; именно житие его написано Симоном Азарьиным, одним из преемников Палицына по келарству, и дополнено известным сотрудником Дионисия по исправлению Требника Иваном Наседкою, которого Филарет сделал ключарем Успенского собора. Этот Иван Наседка является в числе наиболее плодовитых русских писателей того времени. Патриарх Филарет, столь усердно заботившийся о прославлении своего дома и укреплении своей династии, оказал большое влияние именно на летописи и записки о Смутном времени и об избрании Михаила на царство; по-видимому, с него же началось устранение тех документов, которые могли бросить какую-либо тень на сие избрание, вообще на семью Романовых, их родственников и свойственников. Влияние знаменитого патриарха особенно заметно на следующих исторических сочинениях: во-первых, «Летопись о многих мятежах», во-вторых, хронограф или повесть князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского (которому по первой его супруге Татьяне Феодоровне Филарет Никитич приходился тестем) и в-третьих, так назыв. «Рукопись Филарета». Под его же влиянием писали свои записки два князя: помянутый выше Ив. Анд. Хворостинин и Сем. Ив. Шаховской-Харя, также некоторое время находившийся в опале (между прочим, за свой четвертый брак). Тому же периоду принадлежит многословный и витиеватый «Временник» дьяка Ивана Тимофеева, который состоял на службе в Новгороде, где и был свидетелем шведского захвата этого города. Кроме сих общих по современной истории сочинений, имеем целый ряд отдельных летописей, сказаний и житий, между которыми заслу^: живают упоминания: записи о походах Ермака и завоевании Сибири, составленные под руководством сибирского архиепископа Киприана (потом митрополита Крутицкого и наконец Новгородского); житие преп. затворника Иринарха Ростовского, написанное ростовским же иноком Александром; сказание неизвестного о нашествии поляков на Устюжну-Железнопольскую: «Сказание» об Азовском сидении, «Повесть» об Улиании Лазаревской, тепло и красно сочиненная ее сыном муромским губным старостою Калистратом Осорьиным, и т. д.

По отделу сочинений и записок географического содержания ко времени Михаила Феодоровича относятся: путешествие казанца Василия Гагары в Иерусалим и Египет, записки Василия Тюменца о посольстве в Монголию к Алтын-Хану и «Книга, глаголемая Космография» (соч. Герарда Меркатора), переведенная с латинского по царскому указу Богданом Лыковым, переводчиком Посольского приказа. Около того же времени возобновлена и дополнена, составленная прежде, «Книга, глаголемая Большой Чертеж» (т. е. карта Московского государства с указателем). Таким образом, нельзя сказать, чтобы время Михаила Феодоровича было очень скудно произведениями отечественной и переводной словесности. Но уровень грамотности и просвещения все еще был очень невысок: для его поднятия требовались правильно устроенные общественные школы, которых, главным образом, и недоставало Московскому государству.

Усиленные постройки, возведение городских стен и укреплений, а также изготовление пушек, ядер и всяких военных снарядов побуждали московское правительство выписывать из-за границы мастеров каменного дела и литейщиков в Москву на царскую службу. Повторилось нечто похожее на времена Ивана III. Только теперь обращались за разными мастерами не в Италию, а в Северную Германию, Англию, Нидерланды и Швецию. Мы видели, что покупка военного материала за границей и внутренняя выделка его особенно оживились со времени приготовлений ко второй войне с Польшею. С той поры и до конца царствования не прекращаются заботы Михаила Феодоровича о привлечении в свою придворную службу потребных мастеров и вообще о водворении в России разных отраслей европейской заводско-фабричной промышленности. Между прочим, вызываются часовщики, и с обязательством иметь русских учеников. В 1633 г. царь дает жалованную грамоту алмазного и золотого дел мастеру Мартынову и англичанину Гловерту на вызов иноземцев и десятилетнюю привилегию для заведения канительной фабрики или тянутого и волоченого золота. В 1634 г. он дает жалованную грамоту мастеру бархатного дела Ефиму Фимбранту (т. е. Фанбрандту, по-видимому, голландцу) на устройство мельниц и сушил для выделки лосиных кож с привилегией на десять лет, в течение которых он имел на эту выделку монополию и право беспошлинной торговли. В том же 1634 году дана жалованная грамота пушечному мастеру и рудознатцу Елисею Коэту (шведу) для устройства стеклянного завода, с таковыми же привилегиями на 15 лет. В том же году царь отправил в Саксонию, именно в Гослар, иноземца золотых дел мастера Эльрендорфа с переводчиком Николаевым для того, чтобы нанять там людей, умеющих выплавлять медь из руды. Так как они ехали в Гамбург, то в этом деле им должен был помочь имевший торговые сношения с Москвою гамбургский купец Гавриил Марселис. Дело в том, что в 1633 году царем были посланы в Пермский край стольник Вас. Ив. Стрешнев и гость Надея Светешников разыскивать там золотые руды, и они нашли, только не золотую, а богатую медную руду. Из Саксонии действительно прибыли вскоре рудознатцы с Петцольдом во главе. Царь отправил его в Пермь вместе со Светешниковым. Они устроили там Пыскорский медеплавильный завод, который положил начало нашей уральской горнозаводской промышленности. При Михаиле Феодоровиче также положено начало тульскому оружейному производству и разработке. соседних железных руд. Именно торговый иноземец (голландец) Андрей Виниус по грамоте, данной ему царем в 1632 г., основал чугунолитейный завод для выделки в казну железных пищалей и ядер на р. Тулице, в 15 верстах от г. Тулы. Руду доставали в 40 верстах от завода, около Дедилова.

Помянутый гамбургский купец Гавриил Марселис, помогавший полковнику Лесли при найме немецких солдат и потом ездивший в Саксонию для найма рудознатцев, более 30 лет вел торговлю в Московском государстве, привозил разные «узорчатые товары» для царского двора и платил в казну одной пошлины по 1000 р. в год и более, а потому пользовался льготами. По челобитью его сына Петра Марселиса, царь дал сему последнему жалованную грамоту на свободную торговлю всяким товаром в своем государстве, с уплатою установленных пошлин. Однако торговать в розницу ему не разрешалось, так что питья заморские он мог продавать только «бочками большими, беремянными и полуберемянными и куфами», а не ведрами и не стопами, сукна мог продавать только поставами, камки, бархаты и атласы косяками, а не аршинами. Зато судить его в каком-либо деле, за исключением уголовных, мог только Посольский приказ. Эта грамота дана в 1638 году. А так как гамбургские Марселисы продолжали оказывать царю и разные другие услуги (например, в деле о браке царевны Ирины с датским принцем), то спустя шесть лет тому же Петру Марселису и голландскому купцу Филимону Акаму пожалована двадцатилетняя привилегия устраивать заводы на реках Ваге, Костроме и Шексне, выделывать пушки, ядра, прутовое и досчатое железо, проволоки, стволы мушкетные и карабинные, продавать их в казну с уступкою против торговой цены и вывозить беспошлинно в иные, но только дружественные земли («которые с нами Великим государем в совете и дружбе»).

Таковые льготы и привилегии московское правительство давало иногда тому или другому торговому иноземцу за какие-либо особые заслуги; но оно было вообще осторожно при заключении торговых трактатов с иноземными государствами, и редко упускало из виду интересы собственного торгового класса. Впрочем, оно делало уступки тем державам, которые помогали в трудное время: например, Англии, оказывавшей нам дипломатическое содействие и снабжавшей нас запасами во время борьбы с Польшею, и Персии, которая дружила с Москвою при шахе Аббасе. Но старые льготы, дарованные английской торговой компании еще в XVI веке, и ее фактории, распространившиеся по разным городам (Москва, Архангельск, Новгород, Псков, Ярославль, Вологда, Шуя, Устюг и др.), сделались тягостны, так как отнимали торги у русских купцов; на что справедливо слышались жалобы на Земском соборе 1642 года. Поэтому московское правительство стало благосклонно относиться к голландцам, которые явились соперниками англичан по беломорской торговле с Россией и также в случаях нужды не раз снабжали нас военным материалом. Однако голландцы тщетно добивались получить те же торговые льготы, коими пользовались англичане, и главным образом право свободно торговать внутри России.

Вообще сношения наши с западноевропейцами в это время, как мы сказали, сосредоточивались по преимуществу на народах Северно-Европейской полосы — на народах, принявших реформацию, т. е. отделившихся от латинской церкви. В Москве более чем где-либо неприязненно относились к латинству и папству, особенно ввиду настойчивых попыток сего последнего ко введению унии в единоплеменной и единоверной нам Западной Руси. Поэтому протестантство, не отличавшееся вообще духом религиозной пропаганды и более заботившееся о мирских выгодах, встречало в Москве и более благосклонное отношение. Это особенно ясно сказалось в вопросе о построении иноверческих храмов в самой столице.

Пребывавшие в Москве служилые и торговые иноземцы в XVI веке сосредоточены были в особой загородной слободе, лежавшей на правом берегу Яузы близ ее устья. Слобода эта называлась Немецкой: так как большинство иноземцев принадлежало немецкой народности. Число сих немцев очень умножилось во время Ливонских войн Ивана Грозного, который поселил здесь много пленных ливонцев. Немцы, большею частью лютеране, имели у себя пасторов, которые исполняли необходимые требы и совершали богослужение в частных домах. Когда же Иван Грозный задумал обратить Ливонию в вассальное королевство с герцогом Магнусом во главе, то он дозволил построить в Немецкой слободе деревянную лютеранскую кирку, но потом, по его же приказу, кирка была разрушена. Годунов, вообще покровительствовавший иноземцам, по просьбе своих немецких докторов, разрешил вновь выстроить лютеранскую кирку, под алтарем которой в каменном склепе был погребен его нареченный зять, датский принц Иоган. Но в Смутное время самая Немецкая слобода была разорена, обитатели ее рассеялись, а церковь ее сгорела.

При Михаиле Феодоровиче рассеявшиеся иноземцы вновь стали собираться в Москву, причем селились в разных ее частях, но преимущественно на Покровке и соседних улицах, т. е. поблизости от старой Немецкой слободы. С дозволения правительства они опять построили себе деревянную кирку за Фроловскими (ныне Мясницкими) воротами, в т. наз. Огородной слободе (близ русской церкви Харитония в Огородниках). Но в 1632 году эта кирка была разрушена по следующему любопытному поводу, если только верен рассказ о том иностранного писателя (Олеария). Около того времени, как известно, нанято было несколько тысяч иноземного войска в царскую службу. В Москве некоторые немецкие офицеры поженились на служанках немецких купеческих домов. Новые офицерши не пожелали при богослужении в кирке занимать места ниже своих бывших хозяек, а последним показалось обидным такое нежелание. Происшедшие отсюда споры однажды перешли в драку. На ту пору мимо кирки проезжал патриарх (по-видимому, Филарет Никитич); узнав о причине шума и драки, он весьма оскорбился таким кощунством и приказал снести кирку в место более отдаленное от центра города. Это была, собственно, лютеранская кирка; кроме нее существовала и реформатская около так назыв. Поганого пруда (теперь Чистые пруды). На Соборе 1642 года, как мы видели, раздавались жалобы русских купцов на захват разных торговых статей со стороны иноземцев. А в следующем году причты нескольких московских церквей подали царю челобитную, в которой печаловались на то, что немцы без государева указу покупают дворы в их приходах, отчего число их прихожан уменьшается, что немки заводят у себя корчмы и держат русскую прислугу, что на своих дворах близ русских церквей иноземцы ставят ропаты (молитвенные дома) и т. п. В ответ на эту челобитную дан царский указ, которым запрещено продавать немцам дворы, а ропаты их велено сломать. Тогда же были разрушены и обе помянутые кирки, лютеранская и реформатская.

Иноземцы немедленно принялись хлопотать о разрешении построить новую кирку. (Число протестантов в Москве, по словам Олеария, простиралось тогда до 1000.) Они постарались подействовать на царя с помощью близких к нему придворных докторов-иностранцев. Эти доктора чрез своего начальника боярина Ф. И. Шереметева, ведавшего Аптекарским приказом, подали челобитную, в которой испрашивали дозволения построить свой храм у Земляного вала за Фроловскими воротами, в месте удаленном от православных церквей; а далее того места им ездить из города было бы невозможно: так как они на всякий час должны быть готовы «для обереганья его царского здоровья». Таковую же челобитную подали некоторые военнослужилые и торговые иноземцы, а также золотых и серебряных дел мастера. Эту просьбу поддержал известный Петр Марселис, который в то время употреблялся для переговоров с Датским двором о браке царевны Ирины Михайловны и потому пользовался особою милостию у царя. Просьба увенчалась успехом: близ места прежней лютеранской кирки, меж Фроловских и Покровских ворот из огорода Никиты Зюзина был выделен достаточный участок земли, на котором немцы построили просторный храм с домами для принтов, и весь участок обнесен крепким забором. Этот храм служил пока обоим протестантским исповеданиям: лютеранскому и реформатскому. Во всяком случае, протестанты, как мы видим, пользовались в Москве некоторою свободою вероисповедания; тогда как иноземцы-католики, несмотря на свои домогательства, пока не получили разрешения на построение храма, а должны были довольствоваться частными домами для своих молитвенных собраний^{40}.

XI КОНЕЦ МИХАЙЛОВА ЦАРСТВОВАНИЯ. — ИНОЗЕМНЫЙ НАБЛЮДАТЕЛЬ

Самозванец Луба. — Голштинское посольство. — Сватовство царевны Ирины за датского принца Вальдемара. — Пребывание его в Москве. — Отказ его принять православие. — Прения о вере московских богословов с лютеранским пастором. — Участие в них польского посла. — Упорство Михаила. — Неудовольствие москвичей на принца и следствия прений. — Богомольные поездки и слабое здоровье Михаила Феодоровича. — Придворные доктора-иноземцы и лечение царя. — Предсмертная болезнь и кончина Михаила Феодоровича. — Значение его царствования. — Двукратное путешествие Адама Олеария с голштинским посольством в Россию. — Его наблюдения над русскими обычаями по пути к Москве. — Въезд в столицу и торжественный прием посольства. — Переговоры. — Приезды разных послов. — Царские выезды. — Процессия Вербного воскресенья. — Грабежи. — Путешествие голштинцев по Волге. — Нижний Новгород. — Казань. — Судовые караваны. — Разбои волжских казаков. — Царицын. — Черный Яр. — Астрахань и виноградники.

В последнюю эпоху своего царствования Михаил Феодорович находился в мирных и даже дружественных сношениях со многими как близкими, так и дальними государствами: таковы сношения с Швецией, Данией, Австрией, Голштинией, Турцией, Персией, с монгольскими и татарскими ханами, даже с Крымом и Польшею. Но польские отношения, кроме едва улаженных споров о пограничных рубежах и царском титуле, немного омрачились еще делом о новом самозванце.

В 1644 году отправлены были в Польшу послами князь Алексей Михайлович Львов, думный дворянин Пушкин и дьяк Волошинов с официальным поручением, касающимся царского титула и размежевания пограничных земель. Кроме того, им дан был тайный наказ относительно самозванца. Когда маленького Ивана, сына Марии Мнишек и Второго Лжедимитрия повесили в Москве, то у некоего пана Белинского оказался мальчик, которого он стал выдавать за этого Ивана Дмитриевича, будто бы спасенного от смерти подменою с другим мальчиком (обычный самозванческий прием) и будто имевшего у себя на спине какие-то царские знаки в виде орла. В действительности это был сын подлясского шляхтича Дмитрия Лубы, который служил в польских войсках в Смутное время и брал его с собою в Московское государство. Когда же сам Луба был убит, товарищ его Белинский привез сына обратно в Литву; тут стал называть его московским царевичем, представил его Сигизмунду и панам-раде; а они отдали его на сбережение канцлеру Льву Сапеге и велели выдавать на его содержание по 6000 золотых из доходов Брестского повета. Сапега пригласил одного ученого русина (известного впоследствии игумена Афанасия Филипповича), чтобы тот научил мальчика грамоте по-русски, по-польски и по-латыни. В этом ученье он находился семь лет; причем иногда писался царевичем московским Иваном Дмитриевичем. После кончины Сигизмунда, при Владиславе, содержание его уменьшили до 100 золотых, а после смерти Льва Сапеги и совсем прекратили; тогда молодой человек принужден был снискивать себе пропитание службою у разных панов. Теперь он жил в Бресте и служил у пана Осинского в писарях, а между тем продолжал называть себя царевичем московским.

Ясно, что это было неудачное продолжение все той же самозванческой интриги, плодом которой явились Лжедмитрий первый и второй. Главным деятелем этой интриги снова выступает старый враг Москвы, Лев Сапега, но уже без участия Мнишков, зато с участием того же Сигизмунда III. По сознанию самого Ивана Лубы, Сапега «велел его у себя держать для всякия причины», т. е. нового самозванца сочиняли на всякий случай, имея в виду выдвинуть его против Михаила Феодоровича, когда настанет для того удобный момент. И действительно, когда в Москве готовились к Смоленскому походу, Лев Сапега и Александр Гонсевский, по-видимому, намерены были выставить Самозванца; но смерть Сигизмунда и Сапеги, при вероятном нежелании Владислава путаться в эту интригу, положили ей конец.

Тем не менее в Москве очень беспокоились существованием мнимого Ивана Дмитриевича и чрез упомянутое посольство потребовали его выдачи. Долго паны-рада спорили с московскими послами, отрицали всякое значение, всякую опасность этого дела и убеждали не требовать, не казнить невинного человека. Но послы стояли на том, что сим вором могут воспользоваться своевольные запорожцы или другие злонамеренные люди, прийти с ним в Московское государство и учинить новую смуту. Так как с нашей стороны грозили разрывом, то в ноябре того же 1644 года в Москву приехало польское посольство, с паном Стемпковским во главе, и привезло с собою Лубу для того, чтобы показать полную его неспособность и безобидность. Московское правительство, однако, не довольствовалось нахождением Лубы при посольстве и требовало его выдачи. Стемпковский противился; но посреди этих неприятных переговоров Михаил Феодорович скончался, и вопрос о Лубе остался пока нерешенным. Кроме него были в то время и другие самозванцы. Один из них, также называвший себя царевичем Иваном Дмитриевичем, явился где-то в персидских или турецких владениях и обращался письменно к султану с просьбой о помощи для завладения московским престолом. Другой объявился в той же Польше и называл себя сыном царя Шуйского. Решение вопроса о сих самозванцах относится к следующему царствованию.

Московское правительство при Михаиле Феодоровиче вообще с любопытством следило за тем, что делалось в иностранных, особенно соседних государствах; с этою целью из Новгорода в Москву постоянно доставлялись известия или так наз. «вестовые письма» (род рукописных газет того времени). Они прилагались к отпискам новгородских воевод. Очень любопытны происходившие при Михаиле Феодоровиче приязненные сношения России с герцогством Голштинским — сношения, которые, как известно, спустя более столетия привели к чрезвычайной важности последствиям, когда на смену прекратившегося в мужской линии дома Романовых выступила его женская линия. Поэтому остановимся несколько на сих сношениях.

В первой половине XVII столетия на голштинском престоле сидел герцог Фридрих, прославившийся как покровитель наук и искусств, умевший сохранить мир и тишину в своих владениях посреди свирепствовавшей вокруг Тридцатилетней воины. (За сестру этого Фридриха, Доротею, когда-то неудачно сватался Михаил Феодорович.) Он думал войти в непосредственные сношения с Московским государством, а чрез него и с Персией, которая особенно привлекала европейцев своим шелком как очень выгодным товаром. Герцог Фридрих воспользовался вербовкою немцев в русскую службу во время наших приготовлений ко второй польской войне. Он прислал в подарок несколько пушек и выразил готовность помогать нашей вербовке, а взамен просил некоторых торговых льгот для своих купцов. Затем Фридрих снарядил в Москву большое посольство, во главе которого поставил законоведа Филиппа Крузе и гамбургского купца Отто Бругмана. Секретарем посольства был Адам Олеарий, ученый человек, родом из Саксонии, который имел от любознательного герцога поручение описать Московию и Персию. И действительно, он оставил нам чрезвычайно любопытное описание своего двукратного путешествия в Россию. Голштинское посольство прибыло в Москву в августе 1634 года, привезло с собою разные подарки и было принято с большою торжественностию. Оно просило, главным образом, позволения для особой голштинской купеческой компании вести торговлю с Персией через Россию. Хотя всем другим правительствам Москва отвечала отказом на эту просьбу, но герцогу Фридриху Михаил Феодорович дал сие позволение (вероятно, потому, что от голштинцев ожидалось менее соперничества для собственных купцов, чем от голландцев, англичан или французов). После того послы отправились обратно в Голштинию для герцогского подтверждения заключенного ими торгового договора с Москвою; а здесь оставили своего корабельного мастера, который с помощью русских плотников должен был в Нижнем Новгороде построить корабль для предстоявшего их плавания по Волге и Каспийскому морю в Персию. Этот корабль и был, собственно, первым европейским мореходным судном, построенным в России.

В 1636 году то же посольство, но уже значительно умноженное в числе (до 100 человек), на означенном корабле отправилось по Волге в Персию. Все это предприятие, собственно, окончилось безуспешно: корабль потерпел крушение в Каспийском море, и посольство потом с трудом воротилось в отечество (в 1639 г.). Голштиния не вошла в торговые связи с Персией и не воспользовалась дарованными ей торговыми льготами в России; но она осталась в дружественных с ней отношениях. А помянутый труд Адама Олеария доселе служит одним из главных источников для наглядного знакомства с Россией и Персией того времени. Самому Олеарию Россия настолько понравилась, что он на обратном пути в отечество просился в царскую службу. В Москве также оценили этого ученого человека, сведущего особенно в астрономии и географии, и была уже написана царская «опасная» грамота для свободного его прибытия в Москву. Однако вступление его в нашу службу не состоялось: он предпочел ей место придворного библиотекаря у голштинского герцога и остальную жизнь мирно провел в Готторпе посреди своих ученых занятий^{41}.

Не менее любопытны сношения Михаила Феодоровича с дядею голштинского герцога Фридриха, т. е. с королем датским Христианом IV. Младший брат Христиана принц Иоанн, как известно, приехал в Москву в качестве жениха Ксении Борисовны Годуновой, здесь скончался и погребен под сводами лютеранской церкви в Старо-Немецкой слободе. Прошло 35 лет, и король Христиан обратился с просьбою отпустить в отечество тело его брата. Михаил Феодорович не только исполнил эту просьбу, но и велел с большим почетом проводить тело до русской границы к городу Нарве (1637 г.). Меж тем датское правительство, подобно другим морским державам, не раз принималось хлопотать в Москве о дозволении своим купцам ездить в Персию, беспошлинно торговать в Архангельске, Новгороде, Пскове и Москве и иметь здесь свои дворы и церкви. Домогательства эти более или менее были отклонены. Но в конце Михайлова царство-нания наши отношения к Дании вдруг приняли самый дружеский характер, обещавший доставить датчанам наиболее льготное положение в Московском государстве. Причиною тому было новое сватовство, которое явилось почти повторением того, что происходило при Борисе Годунове. Только на сей раз выступил на сцену вместо брата сын Христиана IV.

Супружество Михаила Феодоровича с Евдокией Лукьяновной Стрешневой Бог благословил довольно многочисленным потомством: у них было десять или одиннадцать детей, в том числе три сына (Алексей, Иван и Василий), а остальные дочери. Но вместе с тем эта чадолюбивая чета подверглась чувствительному горю; большинство ее детей скончалось еще в младенчестве. В живых оставались четверо: один сын, наследник престола Алексей, и три дочери, Ирина, Анна и Татьяна. Старшей дочери Ирине Михайловне было 13 лет, когда родители озаботились приисканием ей достойного жениха.

По всем признакам, царь Михаил не допускал мысли о браке своей дочери с членом какой-либо знатной русской семьи: как и всякая новая династия, Романовы, естественно, старались провести резкую черту между собою и своими подданными и думали возвысить блеск своей фамилии родственными связями с европейскими царствующими домами. Подобно Годунову, Михаил Феодорович обратился за женихом в датскую королевскую семью. По справкам, наведенным чрез находившихся в Москве иноземных купцов и медиков, оказалось, что у Христиана IV был младший еще не женатый сын Вальдемар, рожденный от второй супруги, графини Мунк. Поэтому в декабре 1640 года отправили в Данию гонцом переводчика-иностранца (Ивана Фомина) с явным торгово-дипломатическим поручением, а с тайным — добыть все нужные сведения о намеченном женихе и привезти его портрет. Гонец исполнил это последнее поручение; но оно не осталось тайною для Датского двора. Престарелый король пошел навстречу желаниям царя, имея в виду выгодною женитьбою пристроить сына; вельможи датские также рады были случаю удалить Вальдемара, имевшего притязание на вице-королевское достоинство. Поэтому Христиан под предлогом торгового трактата снарядил в Мсскву посольство, во главе которого поставил самого принца Вальдемара. В Москве на первый раз его приняли с теми же почестями, какие обыкновенно оказывали иноземным послам, и вступили в оживленные переговоры. Датчане просили все тех же торговых льгот и права иметь свои дворы и церкви в известных городах. Московское правительство на сей раз было уступчивее; только не соглашалось на особые датские кирки. С своей стороны, оно требовало для московских купцов такого же права торговать в датских городах. В этом смысле уже составлена была договорная грамота; но тут возникли обычные пререкания о том, какое имя, царское или королевское, должно стоять в грамоте на первом месте. Таким образом, датское посольство пока уехало ни с чем (1641 г.).

Но в Москве, познакомясь с принцем, решили не упускать этого жениха.

Спустя несколько месяцев царь отправил в Данию послами окольничего Проестева и дьяка Патрикеева все еще по поводу торгового договора, а вместе и с поручением начать сватовство. Но так как послы, сообразуясь с своим наказом, прямо поставили требование о крещении принца в православную веру, то напрасно они раздавали деньги и соболей; получив отказ, они воротились без успеха. В Москве этот неуспех приписали неумению послов вести переговоры и обвинили в нерадении, за что подвергли их опале. Тогда сие щекотливое дело передали известному Петру Марселису и отправили его в Данию, снабдив значительным количеством соболей и денег для подарков влиятельным лицам. Марселис искусно повел переговоры о браке; причем по вопросу о перемене веры отделывался неопределенными обещаниями. А так как Христиан IV в то время был угрожаем войною со стороны Швеции, то он надеялся в лице московского царя приобрести доброго союзника против шведов; а потому охотно согласился отпустить сына в Москву, только желал обеспечить его предварительными условиями, скрепленными царскою грамотою. В числе этих условий главное место занимали: свобода вероисповедания для королевича и его свиты, положение королевича в России такое, чтобы кроме царя и царевича Алексея никого не было выше Вальдемара и чтобы обещанные ему во владение города Суздаль и Ярославль с уездами навсегда оставались в его потомстве.

Марселис с торжеством воротился в Москву и, конечно, I ie преминул выхлопотать себе разные награды и льготы. Ему же поручено было отвезти в Данию ответную царскую грамоту, составленную в смысле указанных условий, но не имевшую характера окончательного договора. Такой договор должны были заключить с боярами великие датские послы, имевшие прибыть вместе с принцем. Христиан, так как и царь, был доволен услугами Марселиса и наградил его дворянским достоинством. Осенью 1643 года Вальдемар вместе с новым посольством отправился в Москву уже в качестве жениха Ирины Михайловны под именем графа Шлезвиг-Голштинского, имея при себе большую свиту; вместе со свитою датских послов число ее простиралось свыше 300 человек. Избегая столкновения со шведами, Вальдемар, по приглашению короля Владислава, ехал через Польшу и Литву, где ему оказали большие почести.

В Пскове, Новгороде и Твери по распоряжению из Москвы Вальдемару и его свите устроены были торжественные встречи. Вперед его приехал в столицу главный сват, Петр Марселис, уже в качестве посла от датского короля и сына его, графа Шлезвиг-Голштинского, и удостоен царского приема с обычными посольскими обрядами. В январе 1644 года прибыл наконец сам Вальдемар с датскими послами. За Тверскими воротами его встретили царские стольники, стряпчие, дворяне и жильцы, во главе с боярином М. М. Салтыковым, который говорил ему приветственную речь. Королевича поместили в доме бывшем царя Бориса Годунова; дом этот находился не только в близком соседстве с царским дворцом, но и соединялся с ним крытым ходом. Начался ряд пышных приемов и царских званых обедов. Царь Михаил и царевич Алексей всеми мерами ласкали жениха и щедро дарили его сороками соболей, дорогими кубками, коврами, золотой и серебряной парчой и т. п. Мало того, они иногда помянутым крытым ходом навещали принца и запросто с ним беседовали. Царица Евдокия, с своей стороны, дарила нареченному зятю куски ситца и дюжины полотенец. Патриарх Иосиф тоже посетил принца и поднес ему дары с пожеланием счастия и благополучия в предстоящем супружестве.

Посреди этих праздников и ласкательств граф Вальдемар в одно прекрасное утро немало был озадачен, когда к нему явился от патриарха служилый иноземец (Францбеков) и предложил сначала креститься в православную веру, а затем уже приступить к брачному обряду. Дело в том, что Смутная эпоха и насилия, претерпенные русскими от ляхов, окончательно обострили отношения православия к латинству. И прежде при переходе католика в православие требовалось часто не одно миропомазание, но также и крещение с троекратным погружением. А церковный Собор 1620 года, созванный и руководимый патриархом Филаретом, как известно, издал решительное постановление о перекрещивании латинян и прочих западных иноверцев для присоединения их к православной вере.

Тщетно датский принц ссылался на предварительный договор, обещавший ему свободу вероисповедания, и объявил, что он ни за какие блага в мире не переменит своей веры, на каковую перемену и отец его не даст своего согласия. Тщетно просил он наконец отпустить его обратно в Данию. Ему отвечали, что король, его отец, будто бы прислал его к царю с тем, чтобы быть у него во всей его воле и послушании, что уехать ему назад без совершения брака было бы «нечестно» и стыдно перед соседними народами, брак же с иноверцами у нас не допускается, и т. д. Михаила Феодоровича поощряли в его настойчивости приходившие тогда вести, неблагоприятные для датчан: начавшаяся война со шведами была неудачна для первых, и послы Христиана не столько хлопотали об отпуске Вальдемара, сколько о заключении союза с Москвою против Швеции. Но с этой стороны хлопоты их были также неудачны.

Чтобы сломить упорство Вальдемара, царь и патриарх думали подействовать на него убеждениями в превосходстве православия. Отсюда возникли продолжительные и жаркие прения о вере, само собою разумеется, ни к какому благоприятному решению вопроса не приведшие.

В Москве рассчитывали на то, что ни принц, ни свита его не сильны в богословской науке; тогда как среди русского духовенства имелось несколько лиц, которых почитали вполне способными доказать несостоятельность лютеранского учения. Между ними первое место принадлежало известному успенскому ключарю Ивану Наседке. Во время сватовства Михаила Феодоровича за племянницу Христиана IV этот Наседка ездил в Данию вместе с русским посольством; гам он довольно близко ознакомился с лютеранством и по возвращении написал против него целую обличительную книгу, озаглавленную: «Изложение на Лютеры». Естественно, что в Москве считали его хорошим знатоком лютеранской ереси и возлагали на него большие надежды в смысле ее опровержения. Кроме него для той же полемики предназначались протопоп Михаил Рогов, старец Савватий, Шестой Мартемьянов и Захарий Афанасьев. Все это были справщики Печатного двора, большие начетчики, между прочим вместе с Наседкою потрудившиеся над составлением напечатанного в Московской типографии, в 1642 году, Сборника избранных слов о почитании св. икон. Этот полемический сборник был направлен именно против ересей Лютера, Кальвина и Феодосия Косого. А в следующем, 1643 году, перед прибытием Вальдемара, теми же лицами, но по поручению Михаила Феодоровича, была составлена и напечатана так паз. Кириллова книга, заключавшая в себе православие как против латинян, так и против лютеран, кальвинистов, социниан и других протестантских сект. В этом сборнике составители его в значительной степени воспользовались процветавшею тогда полемическою литературою западнорусскою, которая была вызвана борьбой с унией и протестантскими сектами Литвы и Польши. Очевидно, царь Михаил и патриарх Иосиф заранее предугадывали препятствие браку Вальдемара с царевною Ириною со стороны вероисповедного вопроса; а потому приготовили средства и людей для борьбы с лютеранами, простодушно надеясь победить их туземными богословскими силами.

Убеждение путем книжной полемики было начато самим патриархом Иосифом. 21 апреля принц Вальдемар получил от него послание, в котором патриарх увещевал не упрямиться, соединиться с царем в православной вере и принять крещение в три погружения; причем по преимуществу остановился на таинстве крещения и разными ссылками на Св. Писание и церковные предания доказывал правильность этого обряда. Граф Вальдемар не замедлил своим ответом: уже на третий день он послал патриарху довольно обширную отповедь на его послание — отповедь, в свою очередь, многими примерами и ссылками на Библию и св. отцов доказывавшую, что для таинства крещения одинаково правильны оба способа, и погружение, и обливание; защищала она также взгляд лютеран на иконы и посты. Эта отповедь обнаружила значительное богословское и общее образование автора. Дело в том, что в свиту датского принца предусмотрительно помещен был ученый пастор Матвей Фельгабер, который и был истинным автором отповеди. Полагая, что этим ответом вероисповедное прение окончено, принц и датские послы стали усиленно домогаться своего отпуска в Данию. Вальдемар грозил даже, что если его не отпустят честью, то он уедет сам без отпуска. И действительно, видя упорное нежелание царя с ним расстаться, он ночью 9-го мая, в сопровождении небольшого отряда из своей свиты, сделал попытку к бегству. Датчане силою пробились сквозь встреченный ими на пути стрелецкий обход; но у Тверских ворот им пришлось вступить в драку с более численным караулом; потерпев неудачу, они ушли назад, оставив одного товарища пленным. Но когда этого пленника стрельцы повели в Кремль, датчане, собравшись в большом числе, напали на стрельцов, многих переранили своими шпагами, одного убили и отняли пленника. На следующий день правительство нарядило следствие об этих бёспорядках. Хотя истина была раскрыта, однако принц остался безнаказанным. Только надзор за датчанами был усилен и отдан приказ никого из них не пропускать за стены Белого города.

Меж тем принцу готовилось новое увещательное послание, так как царь все еще надеялся убедить его путем богословских прений. Недели две спустя после попытки к побегу Вальдемар получил от патриарха второе послание в виде очень длинного свитка. (Датчане в своем глумлении определили его длину чуть ли не в 48 сажен.) Он заключал в себе подробное опровержение на все пункты вышеупомянутой отповеди, со всеми возможными цитатами и ссылками на Библию, евангелистов и отцов Церкви относительно обряда крещения, опресноков, епископского сана, иконопочитания, постов и т. д. Истинным автором сего обширного послания, очевидно, был не сам патриарх Иосиф, а все тот же Иван Наседка, которому помогали его вышеназванные товарищи справщики Печатного двора. Как и следовало ожидать, послание и на этот раз не произвело никакого действия на датчан. Вместо нового письменного ответа царь разрешил Вальдемару выставить своего пастора для устного состязания с московскими богословами, каковы: царский духовник и благовещенский протопоп Никита, протопоп церкви Черниговских мучеников Михаил Рогов и успенский ключарь Иван Наседка с товарищи; т. е. с книжными справщиками Печатного двора. С своей стороны, и Фельгабер не был совсем одинок во время этой полемики: ему помогали жившие в Москве лютеранские пасторы, из которых один прислал ему большой сундук с книгами для справок и ссылок. Кроме того, в свите Вальдемара нашелся еще дворянин, Юрий Лот, достаточно осведомленный в богословских науках, который и пособлял пастору во время словесных прений, происходивших в конце мая и начале июня 1644 года.

Прения эти велись в доме вышеупомянутого иноземца, перешедшего в православие, Дмитрия Францбекова, который исполнял при сем обязанности переводчика и сам принимал участие в диспуте. Этот диспут сосредоточился преимущественно на обряде крещения. Фельгабер настаивал на том, что греческое βαπτιξω значит не только погружать, но также окроплять или обливать. Главный его оппонент Иван Наседка, подобно своим товарищам, не был настолько знаком с греческим языком, чтобы оспорить искусного в диалектике пастора в этой филологической стороне вопроса. Посему первые два прения не были особенно удачны для московских богословов. Тогда царь Михаил велел призвать в помощь им лиц, хорошо знавших греческий язык, именно: прибывшего из Иерусалима греческого архимандрита Анфима, цареградского архимандрита Парфения, двух переводчиков, Димитрия и Федора, да еще цесарского посла князя Димитрия Альбертоса Далмацкого. С такими силами третье прение шло для нас успешнее, и лютеранский пастор был почти разбит даже и в своих филологических аргументах. Московские богословы хотели было продолжать прения; но датчане отказались, считая их совершенно бесполезными. В январе следующего, 1645 года в Москву прибыл во главе польско-литовского посольства Гавриил Стемпковский и привез с собою, как известно, самозванца Лубу. От короля Владислава, кроме явных поручений, т. е. вопросов о пограничном размежевании и самозванце, он имел еще тайное поручение: хлопотать об отпуске королевича Вальдемара, который, а также и отец его Христиан обратились к королю с просьбою о помощи. Но все подобные хлопоты разбивались об упорство Михаила Феодоровича, не хотевшего отпустить Вальдемара. Последний прибегнул даже к притворству: однажды он объявил себя крайне больным и стращал царя своею смертию, ссылаясь на пример помянутого принца Иоанна, жениха Ксении Годуновой. Но русские сторожа его двора донесли, что королевич в день своей ложной болезни со своими дворянами хорошо кушал и пил много вина, а вечером забавлялся игрою на цимбалах.

Прошло более года со дня третьего прения о вере, и царь, с помощью Стемпковского, уговорил королевича согласиться еще на одно прение. Этот четвертый, и последний, диспут происходил 4 июля 1645 года уже не в частном доме, а в царском дворце, в Ответной или Посольской палате, в присутствии большого числа слушателей и польского посла Стемпковского с его свитою. Сначала предполагалось, что будет и сам царь с боярами; однако его не было; он только прислал своего думного дьяка Григория Львова. Принц Вальдемар тоже отказался лично присутствовать на диспуте. С русской стороны выступили все те же богословы; Михаил Рогов и Иван Наседка. Благовещенского протопопа Никиту заменил вызванный царем строитель костромской Геннадиевой пустыни Исаакий, происходивший из Киева и знавший греческий язык. И в этот раз диспут сосредоточился на вопросе о действительности крещения через обливание. Напрасно Фельгабер опять ссылался на отцов Церкви и приводил свои филологические соображения: хорошо приготовившиеся к диспуту Наседка и Рогов, при помощи Исаакия, так удачно опровергали его, что пастор после жаркого и довольно шумного спора замолчал и прекратил диспут. Польский посол, который, как католик, был также обливанцем, напрасно пытался помочь Фельгаберу и доказать правильность своего обряда при крещении: и Фельгабер, и Стемпковский подали о том царю письменное изложение. Обстоятельные ответы на них поручено было составить тем же московским богословам. Мало того, царь Михаил был настолько увлечен успехами сих последних, что предполагал устроить новый богословский диспут. Эти вероисповедные прения, как и все дело о сватовстве Вальдемара, произвели тогда большое возбуждение в московском обществе, которое с живейшим интересом следило за всеми их перипетиями. Известно, что великорусского человека ничто так не увлекает, как разговоры о вере и особенно споры о превосходстве православия над другими исповеданиями. Но конец всем этим прениям о вере положила неожиданная смерть царя, последовавшая в ночь на 13 июля. Таким образом, решать вопросы об отпуске королевича Вальдемара и его бесплодном сватовстве пришлось уже преемнику Михаила, т. е. Алексею Михайловичу.

Замечательно то необычайное упорство, которое в данном случае обнаружил Михаил Феодорович, столь мягкий и уступчивый в других отношениях. Хотя уже ясно было, что на перекрещение Вальдемара нет никакой надежды и с этим условием брак сделался невозможным; тем не менее Михаил ни за что не хотел отпустить упрямого принца и все на что-то надеялся. Кроме вероисповедного вопроса этому браку не благоприятствовали и разные другие обстоятельства; так, против него интриговали поляки и особенно шведы, тогда находившиеся в войне с Данией; между боярами и духовенством существовала целая партия, недоброжелательно смотревшая на брак с иноземцем и на обещанное Вальдемару положение, слишком похожее на прежних удельных князей. Вообще на умножение и усиление немецко-лютеранского элемента, которые повлек бы за собою брак Вальдемара с Ириною, многие москвичи смотрели неприязненно (датчан они не отделяли от немцев), и тем более, что загостившиеся в Москве датчане, иногда легкомысленно и свысока относившиеся к туземцам, уже возбуждали неудовольствие в народе. Однажды донские казаки учинили драку с датчанами и многих порядком избили. Кравчий принца был кем-то застрелен из пищали. Частые ссоры московской простонародья с членами слишком многочисленной Вальдемаровой свиты указывали на это народное неудовольствие, которое грозило при случае каким-либо взрывом и начинало уже немало озабочивать наше правительство. Кроме высокомерного к ним отношения, москвичам не нравилось и времяпровождение королевича, посвященное по преимуществу пирам и забавам. Обременительными казались и большие на него издержки: Михаил Феодорович ничего не жалел на содержание и на подарки принцу, которого он всеми мерами ублажал, страстно желая во что бы ни стало сделать его своим зятем.

Долгое пребывание датчан в Москве, усилившее неприязненный взгляд русских на иноземцев, имело, однако, немаловажные последствия со стороны происшедшего тогда открытого вероисповедного столкновения или формального препирательства московских богословов с лютеранским пастором. Хотя эти богословы и приписывали себе победу, однако для них самих и для всех следивших за прениями сделалось ясно: как трудно было нашим полемистам-начетчикам бороться с западным европейцем, научно образованным, который прямо упрекал их в незнании греческого языка, грамматики и вообще «свободных наук». Только с помощью двух природных греков и одного киевского или южнорусского монаха московские богословы вышли из своего затруднительного положения. Кроме того, в своих письменных аргументах они широко воспользовались южнорусскими полемическими трудами, появившимися в эпоху борьбы с унией. Это наглядное превосходство греческих и южнорусских ученых, в свою очередь, вызвало намерение и в Москве завести высшее училище, по образцу Киевской коллегии. Но такое намерение прошло несколько стадий, прежде нежели осуществилось. Что касается царских дочерей, то неудачные поиски за иноземными принцами имели печальные последствия для московских царевен: отныне они осуждались на безбрачие и принуждены были проводить свое однообразное существование в дворцовых теремах. Политика Романовых в стремлении оградить свою царскую семью от подданных высокою стеною, повторяем, не допускала и мысли о браке царевен с сыновьями московских князей и бояр, предпочитая им в этом отношении даже служилых татарских ханов. Так, по известию иностранца Олеария, молодому касимовскому хану предлагали руку одной из царских дочерей, разумеется, с условием, чтобы он крестился; но хан отклонил это предложение.

Любопытно, что этою нашею погонею за женихами из знатных иноземцев ловко воспользовался один искатель приключений. В 1642 году, т. е. в начале датско-московского сватовства, в Москве появилась какая-то личность под именем чешского графа Шлика, будто бы удалившегося из отечества от гонения католиков на протестантов; он привез рекомендательное письмо от обманутого им короля Христиана IV. Мнимого графа приняли с большим почетом. Он изъявил желание креститься в православную веру и вступить в царскую службу. Федор Иванович Шереметев, в то время первый и ближайший к государю боярин, был крестным его отцом. Новокрещеному пожаловали княжеский титул: он стал именоваться князем Львом Александровичем Шляковым-Чешским, получил от царя большое жалованье и женился на внучатой племяннице Федора Ивановича Марфе Васильевне Шереметевой. Говорят, что его виды простирались еще выше: на руку царевны Ирины Михайловны; но узнав, что ее уже сватают за датского принца, он «помирился на браке с дочерью знатного и богатого боярина» (Олеарий). Впоследствии узнали о самозванстве Шлякова; царь Михаил, хотя и был очень тем огорчен, однако не лишил его княжеского достоинства, а ограничился выговором и заключением его на некоторое время в Чудов монастырь на покаяние^{42}.

В непосредственную связь с неудачею сватовства царев-ны Ирины за принца Вальдемара некоторые наши источники ставят и саму кончину Михаила Феодоровича.

Ни один из московских царей не ездил столько по святым обителям, как Михаил Феодорович. К этим поездкам еще с юных лет приучила его мать, великая старица Марфа. В особенности он любил посещать Троице-Сергиев монастырь и нередко отправлялся туда по два раза в год, причем возил с собою царицу и детей. Эти так наз. Троицкие походы царя и царицы отличались торжественностию и сопровождались очень многолюдною свитою обоего пола. Кроме обычных поездок были еще путешествия, предпринимаемые к той или другой святыне по обету, данному во время болезни или какого-либо события. В разных храмах столицы царь не пропускал церковной службы в их храмовые праздники. Любил он также ездить на соколиную охоту в ближние от столицы места и пребывать в своих подмосковных селах, каковы Покровское, Коломенское, Воздвиженское, Тайнинское и др., где иногда устраивался стол или пир для бояр. Но, по всем признакам, Михаил Феодорович не пользовался хорошим здоровьем, и едва ли не главною причиною сего была его малая подвижность, которой нисколько не мешали помянутые сейчас частые поездки на богомолье и по окрестностям Москвы: они редко совершались верхом на коне (и, конечно, шагом), а больше в возке или колымаге; при сем царь ехал медленно и с частыми, продолжительными роздыхами. Иногда только он выходил из возка и некоторое расстояние шел пешком. Такой малой подвижности могла способствовать слабость или болезненность ног, которой он был наиболее подвержен.

До нас дошла переписка Михаила Феодоровича с патриархом Филаретом во время путешествия на богомолье — переписка, обнимающая период с 1619 по 1631 год. При утомительном однообразии и малой содержательности этих писем, они дают несколько любопытных черт для характера обоих государей и состояния их здоровья. Например, летом 1620 года Михаил во время путешествия с матерью в Троицкий монастырь извещает отца: «Майя, государь, с 30-го числа в ночи по греху моему прииде скорбь телеси моему, помянулся старой конской убой и поскорбел стороною; а чаю, государь, что к нынешнему пешему ходу кровь пришла, и тогож дня к утру поблегчило». То же повторяет старица Марфа в письме к патриарху: «А помянулся прежний конской убой; а к тому, государь, больше к нынешнему ходу пришла кровь». Из этих двух писем ясно, что Михаил Феодорович когда-то был сильно ушиблен лошадью или при падении с лошади, и теперь заболела ушибленная сторона. Далее узнаем, что Михаил очень страдал ногами. В июне 1627 года он поехал «по обещанию» в Троицкий монастырь с матерью, женою и новорожденной дочерью Ириной. Со стану из села Братошины пишет: «Болезнь, государь, ногам моим от ездов тяжелее стала; в возок и из возка в кресле носят». Царица Евдокия Лукьяновна также пишет Филарету: «По грехам, государь, нашим сын твой великий государь царь и великий князь Михаил Феодорович всея Русии скорбел ножками». Она также упоминает о «нашем обещании»; вероятно, такое обещание съездить к Троице относилось к первому ребенку, т. е. к первым родам Евдокии Лукьяновны. Усердный исполнитель церковной обрядности, Михаил, несмотря на погоду, обыкновенно принимал личное участие в Вербном шествии на осляти или на Крещенской иордани. Но в последние годы при подобных церемониях место отца стал заступать царевич Алексей, и в торжественные дни уже нередко встречаем в дворцовых записях отметку: «у Государя стола не было». А между тем Михаил любил плотно пообедать и поужинать; причем охотно пил холодный квас или пиво, а также водку, крепкий мед и заморские вина.

При слабом здоровье государя, естественно, мы видим в его время при Московском дворе умножение иноземных докторов, которые пользовались щедрым жалованьем и содержанием. Частные люди продолжали прибегать к знахарям и вообще к средствам народной медицины; но к тем боярам, которых царь хотел отличить, он посылал своего медика в случае их болезни. Кроме того, видим иногда казенных медиков или хирургов, отправляемых в полки во время похода. Вся казенная медицина находилась в ведении Аптекарского приказа, при котором, кроме докторов, состоял целый штат аптекарей, алхимистов (провизоров), костоправов, рудометов, окулистов, дантистов и пр. Все это были более или менее иноземцы, по преимуществу немцы, хотя иногда и родившиеся в Москве; впрочем, в данную эпоху находим уже и русских их учеников. На обязанности аптекарей и алхимистов лежало не только приготовление, собственно, лекарств, но и приготовление некоторых питей для царского обихода, например, анисовой, полынной и коричной водок. Во главе придворных медиков в последние годы Михайлова царствования встречаем трех иноземцев: Венделинуса Си-билиста, Гартмана Грамана и Ягануса Бедово. Последний, собственно Иоанн Балау, был доктор медицины из Ростока и служил прежде профессором в Дерптском университете. Сибилиста, также доктор медицины, был вызван царем из Голштинии; он принимал участие в сватовстве принца Вальдемара, так как лекаря иногда исполняли дипломатические поручения; а пребывая за границей ради покупки медикаментов, он сообщал оттуда разные политические сведения и слухи. Граман также приехал из Голштинии и считался очень искусным врачом.

Медицинским ведомством или Аптекарским приказом начальствовал Фед. Ив. Шереметев; поэтому на нем и лежала главная забота о здоровье государя и всего царского семейства, что еще более приближало его к царю; вообще по смерти князя Ив. Бор. Черкасского (1642 г.) он сделался самым влиятельным из бояр. Из дошедших до нас документов Аптекарского приказа видим, что царя, подвергавшегося заболеваниям, доктора-иноземцы лечили по преимуществу кровопусканием, давали ему составленные ими порошки или микстуру и прописывали известную диету. Например, летом 1643 года во время Петрова поста главные придворные доктора прописали для больного государя следующее: «После кровопускания хорошо кушать свежую рыбу и раков в ухе, а жареную рыбу поливать лимонным соком, редьки и хрену не есть, пить доброе ренское вино или церковное с мелким нескоромным сахаром, доброе пиво, квас житный, но вина горячего, водки, меду и романеи не пить». По выздоровлении государь жаловал лекарей и аптекарей кубками или ковшами серебряными, персидским бархатом, камками, соболями и деньгами.

Много повредили здоровью Михаила ряд семейных потерь, т. е. смерть его детей: из 10 или И, как мы сказали, у него в живых оставалось только четверо. Чадолюбивый царь тяжело переносил эти потери. Окончательный удар его чувствительному отцовскому сердцу нанесен был неудачным сватовством Ирины Михайловны за принца Вальдемара. Продолжительная и крайне неприятная возня с этим принцем совсем его расстроила: он сделался еще менее подвижен, и в конце апреля 1645 года сильно занемог. Три вышеозначенных доктора усердно принялись за его лечение. Ему давали ренское вино, настоянное разными травами и кореньями и подогретое, слабительные порошки, мази для наружного растирания; разрешили только легкий обед и запретили ужины, а также всякие холодные и кислые питья и уксус в кушаньях; советовали иногда воздерживаться от послеобеденного сна. Ф. И. Шереметев брал приготовленные лекарства и носил их в верх к государю; он требовал от докторов особого рвения. Но болезнь упорно держалась. Медики объясняли, что она происходит «от многого сиденья, от холодных питей и от меланхолии, сиречь кручины». Они же пророчили, что если болезнь продлится, то будут пухнуть ноги. Наконец, государю стало легче.

Наступило 12 июля, день Михаила Малеина, т. е. царские именины. Набожный Михаил Феодорович хотел, по обыкновению, отстоять заутреню в придворном Благовещенском соборе, в приделе сего святого. Но тут с ним сделался обморок, и его на руках отнесли в деревянный дворец. Вечером того дня, почувствовав приближение кончины («уразумев свое к Богу отшествие»), царь велел позвать царицу, сына, патриарха и ближних бояр. Простясь с супругою, он благословил на царство сына Алексея; после чего, обратясь к его дядьке Бор. Ив. Морозову, поручил ему и впредь иметь об Алексее такое же усердное попечение, какое имел доселе, и соблюдать его как зеницу ока. В ночь с 12 на 13 июля, с субботы на воскресенье, приобщившись Св. Тайн, скончался первый московский царь из дома Романовых, на пятидесятом году от рождения, после тридцатидвухлетнего царствования. Двоюродный брат его, Никита Иванович Романов, вышед из царской опочивальни, возвестил придворным чинам о воцарении Алексея Михайловича, и первый принес ему присягу. За ним присягнули новому государю бояре, дворяне, стрельцы и все наличные служилые люди. Весь следующий день раздавался благовест в большой колокол, и народ толпился у дворца. А к вечеру того же воскресенья уже вышла погребальная процессия из дворцовых покоев к Архангельскому собору. Впереди несли запрестольный крест и образ Богородицы; за ними шел патриарх Иосиф с Освященным собором. Несколько сот монахов и священников стояли по обе стороны пути с горящими восковыми свечами в руках. По словам одного иностранца, большие бояре несли усопшего царя в лубяных санях под бархатным покровом; за ними шел молодой государь с остальными боярами и с дворянами; вдову-царицу несли в лубяных носилках, а позади нее в тех же носилках сидела женщина (вероятно, ближняя боярыня), и царица, склонив голову ей на грудь, горько плакала. Русский летописец прибавляет, что погребение сопровождалось многим воплем и слезами.

Скромная, не выдающаяся личность первого царя из дома Романовых не оставила по себе памяти о каких-либо громких и великих деяниях; тем не менее царствование его весьма характерно и знаменательно. То было время сравнительного отдыха и умиротворения после бурной, напряженной эпохи смут. Уже самая потребность в этом отдыхе и глубокое разочарование в предыдущих опытах и поисках как за царем, так и за переменою в образе правления способствовали прочности новой династии, и она мало нуждалась в каких-либо особых мерах для своего укрепления и для восстановления самодержавного строя. Неудачная попытка Филарета возвысить блеск своей династии победами над самыми злейшими врагами Москвы, литово-поляками, только доказала ее излишество: ничто, ни даже эта великая неудача не поколебала Михайлова трона. Также неудачны были и попытки первых Романовых возвысить обаяние своей фамилии родством с европейскими государями. Но и первый, и второй род попыток остались как бы заветом для их преемников. С Михаила Феодоровича начинается также особенно деятельное пересаждение европейского военного искусства в Россию, а отчасти и заводско-фабричной промышленности или материальной европейской культуры. Вместе со всеми этими стремлениями прокладываются пути для водворения и влияния чужеземного, по преимуществу немецкого, элемента, который потом столь широко воспользовался сими путями и вызвал в нашей истории важные, разнообразные последствия^{43}.

В первой половине XVI столетия, как известно, труд Сигизмунда Герберштейна, сравнительно с другими иноземными источниками, представляет наиболее драгоценный материл для знакомства с современной ему Россией; такое же значение имеет для первой половины XVII века помянутый выше труд Адама Олеария. Несмотря на разные промахи и неверности, столь естественные и почти неизбежные в сочинении иностранца, при условиях того времени, этот ученый и наблюдательный автор «Путешествия в Московию и Персию» дает множество любопытных, поучительных заметок и бытовых подробностей, которые помогают осветить современное ему государственное и общественное состояние России. Попытаемся извлечь из него некоторые черты, подходящие к сей цели.

В первое свое путешествие в Москву, в 1634 году, голштинские послы в Эстонии съехались с послами шведскими, также отправлявшимися в Москву, и оба Посольства довольно долго прожили в Нарве, ожидая ответа от Новгородского воеводы. У русских, как и у персов, существовал такой обычай: когда иностранное посольство достигнет границы, то оно должно известить о себе ближайшего областного начальника; а последний немедля уведомляет царя и ждет его распоряжений вместе с приставом, который должен сопровождать послов в столицу, имея при себе конвойный отряд. Во все время пребывания в пределах Московии и Персии, послы и гонцы безденежно пользуются продовольствием и подводами, доставка которых лежит на обязанности пристава.

Наблюдения Олеария над русскими начались с той же Нарвы, т. е. с ее русской части или Ивангорода, в то время находившегося под шведским владычеством. В субботу накануне Троицына дня он пошел на русское кладбище, чтобы посмотреть, как здесь поминают покойников. Все кладбище было наполнено женщинами. Они расстилали на могилах и надгробных камнях красиво расшитые, пестрые платки, на которые ставили блюда с несколькими оладьями и пирогами или с сушеными рыбами и крашеными яйцами. Некоторые из них становились на колени или ложились у могил и вопили, обращаясь с разными вопросами к покойнику; это занятие не мешало им по временам с подходившими знакомыми не только разговаривать, но и смеяться, а потом опять они принимались плакать и вопить. Меж тем священник с двумя причетниками обходил могилы и кадил на них, произнося молитвы и имена покойников, подсказываемые женщинами на память или по записям. Когда священник, сохраняя свой равнодушный вид, оканчивал поминовение и хождение, женщины давали ему медные деньги, а причетники забирали пироги и яйца.

По выезде из Нарвы послы, между прочим, имели остановку в имении какого-то русского боярина Васильевича, недалеко от Копорья (т. е. еще в областях, уступленных Швеции по Столбовскому договору). Боярин угощал их всякими кушаньями и напитками из серебряной посуды. Он был веселый и храбрый человек и показывал им свои раны, полученные на шведской службе, именно в Лейпцигском сражении 1631 года. У него было два трубача, которые на своих трубах довольно изрядно играли во время заздравной чаши. Перед отъездом послов боярин велел позвать жену и еще какую-то родственницу; обе были молодые, красивые и роскошно одетые женщины; а за ними вошла третья женщина отвратительной наружности (для усиления красоты первых, как полагает Олеарий). Каждая из них подносила чашу и, сама откушав немного, с поклонами просила выпить. В таких случаях дорогим или почетным гостям позволяется жену или родственницу поцеловать прямо в губы.

20 июля Голштинское посольство переплыло пограничную реку (Шведское отправилось вперед) и на берегу было встречено приставом (Сем. Андр. Крекшин), одетым в красный кафтан. Он снял шапку и прочел царский указ о принятии посольства и сопровождении его до Москвы; а конвойные стрельцы приветствовали послов залпом из своих ружей. Ладожским озером и рекою Невою они поплыли в Новгород. По соглашению с послами, пристав вместо съестных припасов стал выдавать им на продовольствие деньги по 2 руб. 5 коп. ежедневно; а они покупали припасы чрез своих людей, причем цена на них была назначаема приставом. Иноземцы удивлялись русской дешевизне: курица стоила 2 копейки, а за одну копейку получали 9 яиц. (Впрочем, копейка того времени равнялась шиллингу.) В городе Ладоге их более всего поразило множество детей от 4 до 7-летнего возраста; они толпами бегали за путешественниками и предлагали им купить малины; за одну копейку дали ее целую шляпу' Все дети, обоего пола, были одинаково одеты в длинных рубашках и с одинаково подстриженными волосами, с двумя локонами по сторонам, так что нельзя было отличить девочек от мальчиков. Когда посольство отплывало из Ладоги вверх по Волхову, более сотни детей толпилось вместе со взрослыми на крепостной стене и глазело на иноземцев. На берегу стоял монах; конвойные стрельцы подозвали его и приняли от него благословение. Вообще у русских в обычае подходить под благословение ко всякому встречающемуся по пути попу или монаху, а также молиться на церкви и на часовни, осеняя себя крестным знамением и произнося: «Господи, помилуй». В Ладоге посольство впервые ознакомилось с русской народной музыкой: во время обеда к нему подошли два человека с лютней и гудком; они начали играть и петь песни в честь своего великого государя и царя Михаила Феодоровича; а затем пустились плясать, выделывая при этом разные штуки. Вообще же у русских не так, как у немцев, мужчины и женщины пляшут отдельно; женщины машут пестрым платком вокруг головы и топчутся больше на одном месте.

Достигнув Волховских порогов, путешественники вышли на берег; а лодки их целая сотня людей канатами тащила сквозь пороги против течения. Путники остановились на ночлег у небольшого Никольского монастыря, в котором было только четыре монаха. Один из них принес послам на поклон редьку, огурцы, зеленый горох и две восковые свечи. Те отблагодарили его деньгами. Чтобы выразить свое удовольствие, он, вопреки обычаям, отпер для иноземцев церковь и облачился. Те с любопытством осматривали церковную иконопись. На паперти и на стенах были очень грубо и неискусно изображены чудеса св. Николая. Над дверями представлен был Страшный Суд; причем одно лицо оказалось в немецком платье. (Олеарий, очевидно, не знал, что в ту эпоху у нас на подобных изображениях немцы нередко включались в число лиц, ниспосылаемых в ад.) Монах показал Библию на славянском языке и Евангелие; он прочел первую главу от Иоанна; причем каплей воска заметил то место, до которого дочитал. Но пришли стрельцы и заворчали на монаха; поэтому далее внутрь церкви он не успел ввести иноземцев; последние подарили ему еще талер, за что он поклонился до земли.

Во всю дорогу от Ревеля до Москвы, по причине почти непрерывающихся лесов и болотистых мест, путешественники сильно страдали от комаров, оводов и мух, которые не давали им покою ни днем, ни ночью. Единственным спасением от них служили палатки из сетчатой ткани, а крестьяне и извозчики искали защиты у зажженных костров.

В Великом Новгороде посольство прожило четыре дня. А во второе свое путешествие оно пробыло здесь пять дней. К сожалению, Олеарий не дает нам никаких подробностей об этом пребывании и очень скуп на описание сего знаменитого города. Говорит только о его прежней обширной торговле и производстве лучшей в России юфти; замечает, что прежде город был обширнее, судя по некоторым развалинам, что он красуется множеством церквей, монастырей и башен, и что его укрепления построены из еловых бревен. Затем передает рассказы о погроме Ивана Грозного, легенды об идоле Перуна и св. Антонии Римлянине. Воевода Новгородский (которым тогда был князь Ив. Мих. Катырев-Ростовский) дарил послам от себя напитки и кушанья; они же отдарили его серебряным вызолоченным кубком; а во второй свой приезд (когда воеводой был князь Петр Александр. Репнин) — целой немецкой каретой.

В первое путешествие по дороге к Москве посольство встречало и немецких солдат, которые после неудачного Смоленского похода были отпущены из царской службы и небольшими отрядами направлялись к Балтийским портам. Свой обратный путь эти грубые наемники сопровождали грабежами и насилиями, так что иногда крестьяне, заслышав об их приближении, покидали свои селения и уходили в леса с семьями и со скотом. 4 августа в ямском селе Зимогорье (близ Валдая), при перемене лошадей, послы встретили полковника Фукса, а потом в (Вышнем) Волочке полковника Карла с несколькими офицерами, тоже возвращавшимися из Москвы на родину. О наиболее известном полковнике Лесли Олеарий сообщает, что по окончании войны он получил от Михаила Феодоровича большие денежные награды и также уехал из Московии. Но впоследствии, уже при новом царе, Лесли воротился в Москву, снова поступил на царскую службу, получил прекрасное именье на берегу Волги и, чтобы не лишиться его, вместе с женою и детьми принял православие.

14 августа посольство имело торжественный въезд в столицу; причем его члены, свита и обоз следовали друг за другом в известном порядке. Навстречу им один за другим посылались гонцы с приказаниями приставу то ускорять, то замедлять шествие, чтобы согласовать последовательное и своевременное прибытие разных частей процессии. За несколько верст от города появилось более 4000 конницы в богатых одеждах и на прекрасных лошадях; она стала в строй, чрез который направлено было шествие. Далее к посольству выехали два новые пристава в золотных кафтанах и высоких собольих шапках на белых конях, у которых вместо повода висели большие серебряные цепи; широкие кольца этих цепей при всяком движении довольно громко звенели. За приставами следовал великокняжий конюший с 20 белыми верховыми конями и большою свитою, конною и пешею. Приставы и послы сошли с лошадей. Старший пристав снял шапку и прочел указ о приеме послов; причем большую часть указа занял титул московского государя, т. е. перечисление его владений. После ответа послов с частью их свиты пересадили на царских белых коней, и вся процессия, увеличенная густою толпою москвичей, вступила в город; все на пути лежавшие улицы и дома были усеяны множеством народа. По случаю большого пожара, незадолго опустошившего Москву и уничтожившего Посольский двор, голштинцев поместили в двух обывательских домах.

Спустя полчаса к их помещению уже приближался длинный ряд придворных и служителей, которые несли разные съестные припасы, кушанья и напитки из царской кухни и погреба. И в следующие дни эти припасы приносили таким же образом, только в количестве, вдвое меньшем. Двойное количество доставалось в особо торжественных случаях, например, еще в день царского приема. Двор посольского помещения заперли и приставили стражу из 12 стрельцов. Всякие сношения с посторонними лицами не допускались, пока не совершился этот царский прием. К послам назначен переводчик, некто Иван, родом русский: находясь в польском плену, он служил у князя Януша Радивила и ездил с ним в Лейпциг, где два года пробыл в университете и выучился немецкому языку.

Дня через два по приезде послы услыхали гром пушечных выстрелов и увидали на лугу перед своим помещением множество пушек. На их вопрос пристав объяснил, что это пробуют вновь отлитые орудия, и сам царь смотрит на них из своего окна. Но по другим объяснениям эта пальба была произведена ради шведских послов, чтобы показать им, что не все пушки остались под Смоленском, как некоторые уверяли, и что их еще большое количество имеется у царя.

Торжественный прием посольства состоялся 19 августа. В 9 часов на его подворье явились приставы, за которыми слуги несли новые кафтаны и высокие шапки, взятые из царской кладовой. Приставы на глазах у послов переоделись в эти кафтаны. После чего посольство село на белых царских коней и в известном порядке направилось во дворец. За ним везли и несли герцогские подарки, которые состояли из трех коней, дорогой сбруи, украшенной каменьями, хризолитового креста, оправленного в золото, химической аптечки в ларце черного дерева, хрустальной с золотом кружки, большого зеркала, боевых часов, серебряного посоха с подзорной трубой и пр. Весь путь был обставлен рядами из 2000 стрельцов. Улицы, дома и крыши были наполнены глазевшим народом. Во время шествия опять один за другим прискакивали гонцы, и шествие то ускоряли, то замедляли, чтобы его царское величество мог приготовиться и сесть на престол в то именно время, когда послы вступят во дворец. Посольство провели крытым ходом со сводами мимо дворцовой церкви, в которой совершалось богослужение. Далее они прошли одну сводчатую палату, в которой сидели и стояли почтенные люди с длинными седыми бородами, в парчовых кафтанах и высоких собольих шапках. То были гости или именитые купцы; их кафтаны также на этот случай были выданы из царских кладовых.

Два боярина в парчовых, жемчугом вышитых одеждах встретили послов и ввели их в приемный покой. Это был каменный со сводами зал, по полу и по стенам обитый прекрасными коврами; потолок его был украшен золотом и резными изображениями из Священной истории, которые писаны различными красками. У стены, противоположной входу, стоял царский престол на возвышении в три ступени. Сень над престолом опиралась на четыре серебряные вызолоченные столбика (толщиною в три дюйма); по углам на них укреплены серебряные орлы с распущенными крыльями; такой же орел находился и на верхушке сени. На престоле сидел царь в облачении, унизанном всякими драгоценными камнями и крупным жемчугом. На голове его была корона, усеянная крупными алмазами и опушенная черным соболем; он держал золотой скипетр, который, вероятно вследствие его тяжести, брал то в одну, то в другую руку. По обеим сторонам трона стояли по два молодых рослых человека, в белых камчатных кафтанах, в высоких рысьих шапках и в белых сапогах; на груди у них крестообразно висели золотые цепи, а на плече каждый из них держал серебряный бердыш. Вдоль стен и против царя сидели важнейшие бояре, князья и государственные чины (думные люди), более 50 человек, все в богатых одеждах и высоких шапках из черно-бурой лисицы, которые они никогда не снимают с головы. В пяти шагах от престола с правой стороны стоял государственный канцлер (думный дьяк и печатник Граматин). Подле самого престола справа же на резной серебряной пирамиде, вышиною в два локтя, лежала золотая держава, величиною с ядро (48-ми фунтового весу), а подле державы золотая лохань и рукомойник с полотенцем для омовения царской руки после целования ее членами посольства. К такому целованию допускаются только христианские послы.

Прием, собственно, и начался с этого обряда целования руки. По окончании его канцлер пригласил послов отправлять их обязанность. (Переводчиком на этом приеме служил главный толмач девяностолетний Ганс Гельмес.) Первый посол, Филипп Крузе, высказал приветствие царю Михаилу от своего герцога и вместе скорбь о недавней кончине патриарха Филарета. После чего послы поднесли свои верительные грамоты, которые по знаку царя принял от них канцлер, а послы отошли назад, к своей свите. Потом Михаил подозвал канцлера и сказал ему, что он должен отвечать послам. Канцлер приблизился к ним и, проговорив царский титул, объявил, что царь принимает герцогские грамоты и велит перевести их на русский язык. Меж тем позади послов поставили скамью, покрытую ковром, и пригласили их сесть. Затем допущены были к руке главные слуги и гофюнкеры посольства. По окончании и этого обряда царь, приподнявшись немного, спросил: «Здоров ли князь Фридрих?» На что один из послов ответил, что при отъезде своем они оставили его светлость Божиею милостию в добром здоровье и благоденствии. Последовало представление подарков. Далее, по знаку царя, канцлер пригласил послов продолжать их речь. Послы просили, чтобы им дозволили тайное сообщение о персидском деле вместе со шведскими послами. Царь велел спросить послов об их здоровье и не имеют ли они в чем недостатка. Сим и окончился торжественный прием. Те же два боярина вывели послов из приемного зала; они воротились к себе на подворье прежним порядком шествия.

Вслед за тем на их подворье прибыл царский чиновник, княжеского рода, в сопровождении целой толпы прислужников, которые принесли столовый прибор, напитки и до 40 блюд с вареными, жареными и печеными кушаньями, для угощения послов и их свиты. После угощения князь роздал им золотые чаши с малиновым медом и пригласил выпить за здоровье царя. Потом пили здоровье герцога Голштинского, а в заключение здоровье наследника московского престола Алексея Михайловича. Послы дарили князю серебряный вызолоченный бокал, который тот велел торжественно нести перед собою и, воротясь во дворец, по московскому правилу, показал этот подарок царю.

На следующий день после царского приема голштинское и шведское посольство получили разрешение свободно выезжать в город, а также посещать друг друга. Такое разрешение было необычно и объяснялось особым расположением царя к этим обоим посольствам. Голштинцы воспользовались им, чтобы навещать или принимать проживающих в Москве служилых и торговых немцев, и прежде всего позвали их к себе на обед. В числе приглашенных находились один придворный врач и аптекарь. Но думный дьяк не позволил им приехать к послам, так как герцогские подарки еще не были оценены. В Москве был обычай подарки иностранных государей подвергать подробной оценке (конечно, в видах отдаривания); а в числе голштинских подношений находилась химическая аптека, которую должны были оценивать придворные врач и аптекарь.

5 сентября голштинские и шведские послы имели по своим поручениям тайное совещание во дворце с комиссиею, в которую назначены были четыре сановника, а именно: боярин князь Борис Мих. Лыков-Оболенский, окольничий Вас. Ив. Стрешнев, думный дьяк и печальник Ив. Тарас. Граматин и думный дьяк Ив. Афан. Гавренев. Они были одеты в парчовые кафтаны, обложенные крупным жемчугом и дорогими камнями, с крестообразно повешенными на груди золотыми цепями. У боярина и окольничего на голове были, похожие на кардинальские скуфьи, шапочки, густо унизанные крупным жемчугом с алмазами посередине; а дьяки имели на себе обычные высокие шапки из черно-бурой лисицы. Бояре заняли места на лавке в переднем углу, послов поместили тоже на лавке вдоль стены, а дьяки сели против послов на скамье. Переводчики посольские, секретари и один русский писец (подьячий) присутствовали стоя и вели протокол; остальная свита осталась в передней комнате.

Князь Лыков встал и снял шапку; то же сделали и все другие. Проговорив полный царский титул, он объявил, что государь велел посольские грамоты перевести на русский язык и сам прочитал их. Затем Стрешнев с тою же обрядностию передал, что государь желает королеве шведской и герцогу голштинскому всякого благополучия и победы над врагами и что он внимательно читал их грамоты. Граматин таким же порядком объявил о государевом доверии к посольским грамотам и речам; а Гавренев сообщил о назначении комиссии из четырех членов и прочел их имена. Затем сначала шведское, а потом голштинское посольство читали свои письменные предложения. Голштинское было очень длинно; так что русские сановники, не дослушав его, взяли обе бумаги и пошли с ними к царю. Через полчаса воротился один Гавренев и объявил, что послы теперь могут ехать по домам, что предложения их будут немедленно переводиться на русский язык и затем будет приготовлен ответ.

Послы имели еще четыре заседания, с большими промежутками. Пятое, и последнее, уже без шведов, происходило 19 ноября. Тут голштинцам объявлено, что царь, по особой любви к герцогу, согласился на его просьбу о свободном проезде в Персию; но предварительно они должны воротиться в Голштинию и привезти оттуда утверждение заключенного договора.

В течение этого времени Олеарий продолжал вести свои заметки о тех сторонах русской столичной жизни, которые были доступны его наблюдениям. Разумеется, такими сторонами были по преимуществу разные общественные события и торжества, какими, например, являлись иноземные посольства и большие праздники.

Иноземные посольства, очевидно, сделались довольно часты в царствование Михаила Феодоровича; все они встречались и принимались с обычными обрядами; но большая или меньшая пышность приема зависела от степени их международного значения. Наиболее частыми и заурядными гостями в Москве были послы от разных татарских князей и ханов, которые приезжали не столько по делам, сколько за получением подарков. Из них выделялись, впрочем, крымские посольства, которых в Москве честили и дарили более других, ради удержания этого хищного народа от его опустошительных набегов на наши украйны; ибо, по замечанию Олеария, русские оборонительные меры, включительно с засеками, валами и рвами, будто бы «по сию пору весьма мало приносят пользы». 12 декабря он смотрел на въезд Крымского посольства, состоявшего из 72 человек. Потом он слышал, что царь целые три часа провел на их приеме и выслушивал их прошения, что они тут, по своему обыкновению, сидели на полу и всем им поднесли по чаше меду. Старшим членам посольства царь подарил парчовые кафтаны, а остальным из сукна и других материй; равно и шапки первым даны собольи, а вторым из другого меха. Возвращаясь из дворца на свое подворье, крымцы все эти подарки надели на себя поверх собственной одежды.

Ранее того Олеарий описывает пышный въезд турецкого посла, происходивший 17 сентября. В его встрече участвовало будто бы до 16 000 конницы, но у нее было только 6 знамен. Первое знамя, принадлежавшее гвардейскому отряду, было из белого атласа; на нем в кругу из лаврового венка был изображен двуглавый орел, украшенный тремя венцами и с надписью: Vitute supero. Другие знамена были синие и красные с разными изображениями: грифа, улитки, руки с мечом, двуликого Януса. Автор записок полагает, что подобные эмблемы были сочинены под руководством иностранных офицеров, участвовавших в Смоленском походе. Впереди знамен ехали трубачи, флейтщики и барабанщики. В свите турецкого посольства состояло несколько греческих монахов и купцов. Сам посол был среднего роста, с желтоватым лицом и черною как смоль окладистою бородою; он был в белой чалме и белом атласном кафтане с пестрыми разводами, а верхнюю одежду имел парчовую, подбитую дорогим мехом. Его везли в белой русской колымаге, обвешанной дорогими златоткаными коврами, за которою тянулось более 40 подвод. Подъехав к городу, он пересел на прекрасную арабскую лошадь. Его поместили во вновь отстроенном (после пожара) Посольском дворе, который крепко заперли, и приставили надежную стражу. 23 сентября он имел торжественный царский прием. Подарки, привезенные этим посольством, состояли из кусков золотой парчи, необыкновенной величины жемчужины, рубина и алмазного перстня, украшенного золотом и драгоценными камнями пояса для сабли и дорогих конских уборов; а со стороны греков между прочими дарами поднесены были золотой крест с алмазами, несколько сосудов с мощами и шитая золотом, унизанная жемчугом риза.

1 сентября Олеарий видел церковное празднование Нового года, происходившее на дворцовой площади, с участием царя и патриарха. Но, сравнительно с приведенным выше уставом о трезвонах, он дает менее сведений о сем торжестве. Прибавляет, впрочем, следующую черту: в народной толпе было много людей с поднятыми вверх прошениями (челобитными), которые они с громкими воплями повергали к ногам государя. Прошения эти были подобраны с земли и отнесены в его покои. А 1 октября, в праздник Покрова Преев. Богородицы, Олеарий наблюдал крестный ход, совершавшийся из Кремля в «изящно построенный» храм, посвященный этому празднику и Св. Троице (известный более под именем Василия Блаженного). В процессии участвовали царь со всеми своими придворными и патриарх со всем своим духовенством; множество присутствовавшего народа выражало свое благочестие постоянным крестным знамением и поклонами. Царь и патриарх одни только взошли на небольшое возвышение, огороженное решеткою (Лобное место?); патриарх держал в руках книгу в богатом серебряном окладе (Евангелие) и золотой крест; священники читали молитвы; царь, сделав несколько земных поклонов перед книгою, приложился к ней и ко кресту; патриарх дотронулся сим крестом его чела и обеих ланит. После того они со всею свитою вошли в храм, где и совершилось богослужение. Греки, прибывшие с турецким посольством, также вошли в храм. Но христианам других исповеданий вход в русские церкви возбраняется.

12 октября Олеарий видел царскую поездку на богомолье в один из подмосковных монастырей, сопровождаемую двором и тысячью человек войска. Впереди ехал верхом царь, с плетью в руке. За ним красивыми рядами выступали на конях бояре и дворяне, по десятку в каждом ряду. Потом двигалась большая карета, сверху покрытая красным сукном, а по сторонам завешанная желтой тафтой и запряженная шестнадцатью белых лошадей: в ней сидела царица с сыном и дочерью. За нею следовали придворные боярыни и служанки в 22 деревянных каретах (колымагах), выкрашенных в зеленую краску и покрытых красным сукном, так же, как и вся конская упряжь. Кареты были плотно притворены и завешаны, так что нельзя было видеть сидящих внутри. На счастье Олеария, ветер несколько распахнул занавес у кареты самой царицы, так что голштинец мог увидать ее лицо и платье; последнее показалось ему роскошно и великолепно, (О лице же Евдокии Лукьяновны почему-то умалчивает; также не описывает и наружности Михаила Феодоровича.) Сотня стрельцов шла по сторонам каретного поезда, держа в руках белые трости (батоги), которыми они разгоняли сбежавшийся отовсюду народ. Сей последний с умилением смотрел на царскую семью и выражал пожелания ей всякого счастия и благополучия. (Это умиление лучше всего объясняет ту легкость, с которою было восстановлено и упрочено царское самодержавие.) Кстати, прибавим, что во второй свой приезд в Москву Олеарий видел возвращение царя и царицы с богомолья, в июне месяце. За царем все так же ехали его бояре и дворяне, а за царицею 36 ее «боярышен и девиц», но не в колымагах, а верхом, по-мужски. (Собственно, постельницы и мастерицы.) Они были в красных платьях и белых шапочках, от которых вдоль спины висели длинные красные шнуры, а вокруг шеи имели белые покрывала. Они очень заметно были нарумянены. Обычай белиться и румяниться так распространился в высших и средних слоях русского общества, что сделался как бы обязательным. Олеарий рассказывает, что жена известного князя Ив. Бор. Черкасского, очень красивая женщина, не хотела было подчиниться этому обычаю, но подверглась такому злословию со стороны других боярынь, что принуждена была уступить.

16 декабря голштинские послы имели торжественный отпуск. Так как была уже зима, то за ними прислали не верховых лошадей, а двое прекрасных саней, обитых, одни красным атласом, другие красной камкой, обложенные внутри шкурой белого медведя, сверх которой лежали турецкие ковры. Хомуты на лошадях были вызолочены и увешаны лисьими хвостами: такое украшение для саней употреблялось знатными боярами и самим царем. Прием послов сопровождался теми же обрядами, как и в первое их представление. Им вручили ответные грамоты и после целования руки отпустили. В этот день им на подворье также принесли кушанья и напитки от царского стола; но кушанья состояли из вареной и жаренной на постном масле рыбы, по причине поста. Перед отъездом послы должны были раздать подарки царскому конюшему, ключнику и другим чинам, доставлявшим посольству коней, съестные припасы и напитки, а также приставам, переводчикам, писцам и пр. Кому поважнее дарили кубки и бокалы, а менее важным по нескольку рейхсталеров. Сами они получили от царя в подарок по нескольку сороков соболей, их кавалеры, камер-пажи и фурьеры по одному сороку, а нижние чипы две пары или по паре соболей. 24 декабря 1634 г. все посольство на 80 подводах отправилось из Москвы в обратный путь.

Вторично же посольство, в увеличенном составе, прибыло в Москву в марте 1636 года; а 3 апреля имело торжественный царский прием с теми же обрядами и церемониями. Спустя два дня начались переговоры послов с тою же русскою комиссией из четырех членов; только место Граматина, уволенного за старостию, теперь занимал новый посольский дьяк и печатник Фед. Фед. Лихачев.

Вскоре после этого второго приезда Олеарию удалось видеть в Москве на Вербное воскресенье торжественную процессию Входа в Иерусалим. Послы не только получили от царя позволение присутствовать на сем торжестве, но им прислали лошадей и поставили их на возвышенном месте, откуда удобно было смотреть на крестный ход. Он начался от Успенского собора, в котором царь с боярами слушал литургию. Впереди на широких низких дрогах везли дерево, увешанное яблоками, финиками и изюмом; вокруг него сидели четыре мальчика в белой одежде и пели «Осанна»! За ними следовало духовенство в белых ризах с пением молитв, а некоторые и с дымящимися кадильницами, несли хоругви, кресты и образа, укрепленные на длинных древках. Затем шли гости или именитейшие купцы, дьяки, наконец бояре, некоторые с вербами в руках (изображавшими пальмовые ветви). А за ними шел царь в богатом облачении и с короной на голове. Его вели под руки два знатнейших советника, князь Ив. Бор. Черкасский и кн. Ал. Мих. Львов. Царь держал за длинный повод патриархову лошадь, изображавшую осла, а потому покрытую попоной с длинными ушами. Патриарх сидел на ней боком; он был в белом клобуке, унизанном крупным жемчугом и увенчанном также короною. В правой руке он имел золотой с драгоценными камнями крест, которым благословлял народ. По сторонам и позади него шли архиереи, архимандриты и старшие священники, кто с книгой, кто с кадилом. До 50 мальчиков в красных одеждах забегали вперед царя, снимали с себя эти одежды и постилали по дороге; иные вместо одежд расстилали разноцветные куски сукна. Крестный ход направился в церковь (собор Покрова Богородицы, или Василия Блаженного, собственно, в его Вход во иерусалимский придел); там все пробыли с полчаса и оттуда воротились в том же порядке. В благодарность за свое вождение патриарх в этот день подносит царю 400 рейхсталеров, т. е. 200 рублей. Сей обряд Ваий отправляется и по другим главным русским городам их архиереями; причем место царя занимает областной воевода.

По поводу Пасхи внимание Олеария привлек к себе общий обычай христосования, сопровождаемого дарением крашеных яиц. Сам царь усердно исполняет этот обычай по отношению к своим придворным чинам и служителям. Мало того, в ночь под Светлое Воскресение, прежде чем отправиться в церковь, он посещает темницы, где оделяет заключенных яйцом и бараньим тулупом. Оборотную сторону Святой недели составляет ревностное поселение кабаков и других питейных лавочек и духовными, и светскими людьми, мужчинами и женщинами. Многие на Святой и на Масляной неделе так напиваются, что падают на улицах, родственники хлопочут увезти их домой, потому что наутро нередко таких свалившихся находят убитыми и донага ограбленными от воров и разбойников. Эти воры и разбойники делали небезопасными московские улицы, особенно по ночам. Их многочисленность Олеарий объясняет обилием и праздностию холопов, наполнявших дворы знатных людей: получая слишком малые деньги себе на прокорм, они обращаются к воровству и грабежам. Дерзость их простиралась до того, что иногда они нападали и среди белого дня. В пример сего Олеарий приводит Гартмана-Грамана, помянутого выше одного их главных царских врачей: однажды разбойники днем напали на него и хотели уже отрезать ему палец, на котором он носил перстень с печатью; но так как это случилось у ворот одного знакомого врачу боярина, то последний выслал своих слуг, которые и спасли Грамана. По ночам же обыватели, слыша на улице крики о помощи, обыкновенно остаются глухи, боясь от воров мести, которая выражалась грабежом, поджогом и убийством. Впоследствии против них приняты были меры: по ночам запрещено выходить без фонаря; на всех перекрестках расставлялась стрелецкая или солдатская стража, которая и задерживала всякого подозрительного человека, особенно тех, кто не имел фонаря и отправляла их в Приказ, где они подвергались допросу, а иногда и пытке.

Относительно холопов и вообще крепостных людей Олеарий подметил известную черту, т. е. что они очень привычны к рабству и менее всего жаждут свободы; отпущенные почему-либо на волю, они по причине бедности спешат снова закабалиться кому-либо за известную плату. Хорошо, по крайней мере, что теперь отец не может продать своего сына в рабство; но за долг он может закабалить или отдать своих детей в услужение на известное число лет, т. е. пока они не отработают этого долга. Ученый голштинец, говоря вообще о простом народе, погруженном в рабство, замечает следующее: «Хотя из любви к господам своим простолюдины могут сносить и вытерпливать многое, но если гнет этот переходит меру, тогда возбуждается опасное возмущение, которое грозит гибелью если не высшему, то ближайшему их начальству. Если однажды они вышли из терпения и возмутились, то нелегко бывает усмирить их; пренебрегая всеми опасностями, они становятся способны на всякое насилие и жестокость и делаются совершенно безумными людьми».

30 мая воспитатель царевича Алексея, Бор. Ив. Морозов, по царскому желанию, забавлял голштинцев соколиною охотою в окрестностях Москвы; а после охоты в палатке, разбитой на красивом лугу, угощал их водкой, медом, пряниками, астраханским виноградом и маринованными вишнями. Спустя ровно месяц после того, т. е. 30 июня, голштинское посольство у Симонова монастыря перед вечером село на судно и поплыло вниз рекой Москвой. Тот же Б. И. Морозов приехал проститься с ним; для чего привез разные дорогие напитки; его сопровождали музыканты, игравшие на трубах веселые песни. Получив от послов в подарок серебряную чару, боярин сел в их судно, и тут с их свитою пил и бражничал до утра; на прощанье глаза его слезились от избытка чувств и вина. 2 июля к вечеру посольство достигло Коломны и отсюда начало спускаться по Оке, а 11-го прибыло в Нижний Новгород, где и пересело на собственный, довольно большой трехмачтовый корабль, выстроенный голштинским мастером с помощью русских плотников из сосновых досок и названный в честь герцога Фридрихом. Тут послы пробыли около трех недель, пока корабль окончательно снаряжался и приготовлялся к плаванию. В Нижнем оказалась кирка и целая лютеранская община, почти в 100 человек, которую составляли иноземные офицеры, находившиеся на царской службе, ремесленники и торговцы; часть этих иноземцев занималась пивоварением, винокурением и держала в аренде кабаки.

Нижегородским воеводою в то время был Василий Петрович Шереметев, племянник Федора Ивановича. За внимание к их людям, строившим корабль, послы поднесли ему подарок ценою в 100 рейхсталеров или 50 рублей. Воевода оказался человеком вежливым, приветливым и державшим весьма приличную обстановку. Он пригласил посольство к себе на угощенье. На дворе голштинцев встретили два человека и провели между расставленными по обеим сторонам слугами до лестницы. В передней их приняли два почтенные старика и проводили в покой, убранный коврами, занавесами, серебряными чарами и ковшами. Воевода стоял здесь, одетый в кафтан из золотой парчи и окруженный многими лицами, также в богатых кафтанах. Он сказал послам приветственную речь; потом пригласил их сесть за стол и предложил выпить за здоровье его царского величества, его герцогской светлости, а также и его посольства. Угощение состояло из медовых пряников, отличной водки и различных видов меду и сопровождалось приятными, содержательными разговорами со стороны хозяина, что немало удивило гостей, при их предубеждении в отношении к русским вообще.

30 июля голштинское посольство покинуло Нижний и поплыло вниз по Волге. Его корабль, имевший 120 футов длины, был плоскодонный, сидел в воде только 7 футов и вообще был приспособлен к плаванию по этой великой русской реке, уже тогда обильной мелями и перекатами; на случай безветрия он был снабжен 24 веслами, чтобы можно было идти без парусов. Но так как уровень воды в это время года значительно понизился, то путешественникам прибилось часто бороться с мелями, и первые дни они очень медленно продвигались вперед. Олеарий по всему пути упоминает встречные струги, плывшие снизу и нагруженные солью, икрою и рыбой, селения, видневшиеся по берегам, и небольшие города, каковы: Васильсурск, Козмодемьянск, Чебоксары, Кокшайск и Свияжск. Эти города, снабженные обыкновенно деревянными стенами и башнями, были заняты воен-ными гарнизонами, державшими в повиновении татар и других инородцев сего края. Спустя две недели по выезде из Нижнего путники достигли Казани. Она представляла сравнительно большой и также деревянный город, населенный татарами и русскими; но внутренний город или кремль был укреплен толстою каменною стеною с пушками, и ни один татарин сюда не допускался. Под Казанью голштинцы застали судовой персидский и черкесский караван, который ранее их выехал из Москвы. В этом караване находились персидский купчина, бывший посланником от шаха к царю, и черкесский князь Муцал из города Терки, получивший от царя по смерти своего брата его владение. (Этот вассальный или служилый мусульманский князь, по словам Олеария, будто бы был племянником известного Ивана Борисовича Черкасского; в действительности он приходился племянником Дмитрия Мамстрюковича.) Воеводою казанским на ту пору был Иван Петрович Шереметев, родной брат Нижегородского. Послы поднесли ему перстень с большим рубином. Но тут корабль простоял только день с чем-то и двинулся далее.

За Казанью берега Волги сделались более пустынны; местами виднелись уединенные дворы или «кабаки», вероятно существовавшие по преимуществу для продажи крепких напитков судовому рабочему люду. От Казани до Самары, на пространстве 350 верст, путники видели только один город, Тетюши, до того незначительный, что он был окружен даже не стеною, а частоколом или тыном. Ниже его они повстречали воеводу города Терки, который плыл на 8 судах, в сопровождении сильного стрелецкого конвоя; после обычного трехлетнего воеводства он возвращался в Москву. Его стрельцы сообщили голштинцам, будто до 3000 казаков поджидают их в разных местах. Если на дальнейшем пути по Волге бороться с мелями приходилось реже и легче, зато на передний план выступила опасность от разбоя волжских казаков, и весь этот путь сопровождался постоянными страхами и всякими военными предосторожностями. Голштинский корабль был снабжен пушками, порохом, железными и каменными ядрами; для стражи заранее нанято некоторое количество солдат и вся посольская свита вооружена мушкетами, учреждены постоянные и правильно сменявшиеся караулы; таким образом, корабль всегда был готов выдержать и отразить нападение казачьих лодок с их плохо вооруженной и беспорядочной толпой. Олеарий, между прочим, указывает и на знаменитый разбойничий притон, речку Усу на Самарской луке; причем передает, что в предыдущем году казаки захватили здесь целое судно, принадлежавшее богатейшему нижегородскому купцу. Близ этой речки он видел Соляную гору, где из копей добывалось огромное количество соли, которую отправляли отсюда вверх по Волге и в Москву. (Это, по-видимому, берега соседней речки Усолки с ее соляными ключами.)

По всей вероятности, принятые голштинцами предосторожности, постоянная вооруженная сила и постоянная готовность к бою избавили их от нападения; ибо казаки-разбойники действовали с расчетом и после предварительных разведок. Так посольство получило уведомление, что на его корабле в числе русских рабочих и гребцов замешалось четверо таких казаков. А на Овечьем броду (на пути между Самарою и Саратовым) путешественники встретили двух рыбаков, которые рассказывали, что еще за восемь дней до того ограбившие их казаки говорили об имеющем быть проходе большого корабля, принадлежащего немцам. О Саратове Олеарий замечает только, что он лежит при рукаве Волги в 4-х верстах от ее главного течения и что он заселен одними стрельцами, которые оберегают край от калмыков; последние кочевали от сих мест до Яика и Каспийского моря.

Далее по пути к Царицыну голштинский корабль соединился с помянутым выше персидско-черкесским караваном, среди которого находился русский посланник к персидскому шаху. Олеарий называет его Алексей Савинович Романчиков и сообщает, что сей посланник был чиновник лет 30, умный, ловкий и очень любознательный, так что впоследствии, во время совместного пребывания в Персии и обратного пути, он научился у голштинцев латинскому языку и употреблению астролябии. Персидско-черкесский караван сопровождали более 400 конвойных стрельцов. Во время плавания все эти посольства, купно с князем Муцалом, взаимно посещали и угощали друг друга. Город Царицын оказался также заселенным одними стрельцами, которые держали стражу против ногайских татар и казаков и должны были охранять проходящие суда. Но и сами стрельцы терпели от разбойников. По словам Олеария, вот что случилось незадолго до прибытия голштинцев. Казаки заметили, что жены и дочери царицынских стрельцов ежедневно отправляются на один большой остров доить коров, и иногда без охраны. Тогда они выбрали удобное время, захватили женщин и подвергли насилию, а потом отослали их домой к стрельцам. В 10 верстах за Царицыном путники видели на высоком берегу виселицу, на которой местный воевода вешает разбойников-казаков. От этого города вплоть до Каспийского моря идет страна пустынная, песчаная и бесплодная, так что лежащий ниже город Черный Яр и сама Астрахань получают весь хлеб по Волге из других мест, преимущественно из Казани. Черный Яр был огорожен крепким дощатым забором с 8-ю башнями и также населен был одними сторожевыми стрельцами. Против каждого угла этого городка в некотором расстоянии от него стояли караульни, утвержденные на 4-х высоких столбах; из них стрельцы наблюдали окрестную страну, которая имеет совершенно ровную поверхность без единого кустарника. Самый этот городок построен по следующему поводу. По Волге в тех местах плыл большой караван с полутора тысячами народу и со стрелецким конвоем. Заметив, что судно со стрельцами шло впереди на расстоянии ружейного выстрела, казаки спрятались по берегу именно там, где Волга имеет наиболее быстрое течение. Они дали стрельцам проплыть мимо, а затем напали на караван, успели разграбить его и перебить половину его людей прежде, чем стрельцы, задержанные течением, могли прийти на помощь. Казаки поспешили к берегу, сели на коней и ускакали.

Разумеется, путешествуя по Волге, иноземцы более всего могли наблюдать ее рыбное богатство и самим изведать все его разнообразные породы. Так, когда они миновали Черный Яр, то вечером несколько рыбаков привезли им на корабль огромного жирного карпа, весом в 30 фунтов, и 8 других больших рыб; причем рыбаки отказались от всякого денежного вознаграждения на том основании, что эта часть Волги находилась на откупу у одного московского крупного купца, который подверг бы их тяжкому взысканию, если бы узнал, что они продали хотя одну маленькую рыбку. Путешественники дали рыбакам водки, и те отплыли очень довольные. В некотором расстоянии от Астрахани иноземцы встретили две барки, нагруженные крупным местным виноградом, персиками и дынями; они купили некоторое количество сих плодов и нашли их превкусными. Во время плавания по нижней Волге Олеарий указывает на главные рукава, которые постепенно от нее отделялись, и на множество образующихся отсюда островов. А по берегам виднелись большие стаи зобовых гусей, которые русские называли бабами. 15 сентября рано поутру голштинцы миновали рукав Бальчик, за 15 верст от Астрахани; а в полдень достигли самого города и прибытие свое возвестили залпом из пушек, что немало удивило жителей, сбежавшихся па берег. Следовательно, путешествие их только по Волге от Нижнего длилось полтора месяца.

Внутри Астрахани на возвышенном месте построен кремль с каменными стенами и башнями; он вооружен будто бы 500 пушек и занят сильным гарнизоном; одних стрельцов здесь было 9 приказов, по 500 человек в каждом. В самом городе (посаде) кроме русских пребывают персияне, индийцы, бухарцы, армяне, крымские и ногайские татары. Все эти пароды ведут значительную торговлю разного рода товарами, так что одних пошлин собирается здесь в царскую казну до 12 000 рублей. Татарам, однако, не дозволяется иметь постоянное жительство в городе; а живут они за городом в своих войлочных кибитках и летом перекочевывают с места на место ради свежих пастбищ для своего скота. В то время ногайские татары сильно страдали от нападений калмыцких орд, для обороны от которых им выдавалось на известный срок оружие из русских казенных складов. Они имеют собственных начальников и судей; но, для обеспечения покорности, всегда несколько их князей и мурз содержались заложниками в Астраханской крепости. До какой степени русское начальство здесь относилось ко всему осторожно и даже подозрительно, голштинское посольство испытало само на себе. Хотя послы первым делом поднесли в подарок большой бокал главному воеводе (которым тогда был окольничий Федор Васильевич Волынский), однако воевода, соблюдая наружную вежливость, имел зоркое наблюдение как за ними, так и за другими посольствами, и вообще не стеснялся выказывать свою власть перед иноземцами. В Астрахани голштинцы, имея в виду предстоявшее путешествие в Персию, особенно старались сблизиться с помянутым выше персидским посольством и с местными персидскими купцами. Тут общительность и любезность (даже льстивость) персиян невольно бросались им в глаза «после грубости русских». Двое богатейших персидских купцов устроили им торжественный прием и роскошное угощение. Вместе с голштинским посольством на приеме присутствовали персидские и польские послы; последние возвращались из Персии и по своему званию принадлежали к монашеским орденам. Но сюда же явились два русских чиновника, знавшие персидский язык, конечно, для наблюдения за тем, что будет говориться. Один из двух голштинских послов, Бругман, желая угодить хозяевам, начал бранить турок, с которыми Персия тогда была в неприязни, а Москва, наоборот, дружила. Персы, как ловкие дипломаты, тотчас попросили Бругмана оставить этот разговор и перейти на другой предмет. Латинские же монахи были удалены с этого пира по распоряжению воеводы. Один ногайский мурза хотел угостить голштинцев соколиною охотою, но воевода не дозволил.

Названный сейчас посланник Бругман, отличавшийся вообще грубым, сварливым характером, во время предыдущего плавания очень дурно обращался с состоявшим при посольстве русским приставом, которого Олеарий называет Родионом Матвеевичем. Этот пристав в Астрахани пожаловался воеводе. По сему поводу секретарь посольства принужден был в воеводской канцелярии выслушать выговор с замечанием, что посланник не имел права неприличными словами ругать царского чиновника, а в случае какой вины со стороны последнего должен был принести на него жалобу начальству.

В Астрахани Олеарий познакомился с замечательным монахом, положившим начало местным виноградникам. Персидские купцы как-то привезли сюда виноградные лозы. Монах посадил их у себя в загородном монастыре. Когда же они принялись и стали хорошо расти, тогда по приказанию Михаила Феодоровича монах развел целый виноградник; а по его примеру потом и другие астраханские граждане стали при своих домах заводить такие же сады. Во время Олеария астраханцы выделывали уже столько вина, что несколько десятков бочек его ежегодно доставляли в Москву; а главным виноградарем у них явился некий Ботман, обучавшийся в Готторпе у придворного герцогского садовника.

Когда путешественник видел помянутого монаха, последнему было 105 лет от роду. Он происходил из Австрии (вероятно, из австрийских славян), мальчиком был взят в плен, попал в Россию, где его перекрестили в православие и отослали в житье в Астраханский монастырь, в котором впоследствии сделали настоятелем. Свое долголетие он объяснял вообще здоровым климатом страны и говорил, что в ней много очень старых людей.

Астраханью мы закончим свое извлечение из Олеариевых записок о путешествии голштинского посольства по России^{44}.

ХII УСПЕХИ ЦЕРКОВНОЙ УНИИ В ЗАПАДНОЙ РУСИ И МИТРОПОЛИТ ПЕТР МОГИЛА

Погей как униатский митрополит. — Виленское Святодуховское братство. — Архимандрит Сенчило. — Рутский и Кунцевич. — Задворный суд. — Покушение на жизнь Потея. — Кончина Гед. Балабана. — Продолжение литературной борьбы. — Мелетий Смотрицкий и его Фринос. — Ругский как преемник Потея. — Плетенецкий. — Киевское братство. — Гулевичевна и Богоявленская школа. — Сеймовая речь о бедственном состоянии Западнорусской церкви. — Возобновление православной иерархии. — Иов Борецкий. — Фанатизм Кунцевича и его убиение. — Усилившиеся гонения. — Отступничество Смотрицкого и его Апология. — Петр Могила и киевский Собор 1628 г. — Просветительная деятельность П. Могилы как Печерского архимандрита. — Исаия Копинский. — Перемена церковной политики при Владиславе IV. — П. Могила как Киевский митрополит. — Примирительные планы нового короля. — Варшавский сейм 1635 г. — Распределение церквей и происшедшие отсюда столкновения. — Киево-Могилянская коллегия. — Собор 1640 г. — Литое. — Требник. — Отступничество Иеремии Вишневецкого. — Посольство П. Могилы к царю Михаилу Феодоровичу. — Кончина Могилы. — Гонения в Полоцке. — Грубые суеверия. — Афанасий Филиппович. — Значение вероисповедной борьбы в Западной Руси.

Церковно-политический пожар, зажженный в Бресте иезуитской интригой и ограниченным, фанатичным королем, в течение первой половины XVII столетия распространился на обе части Западной Руси, т. е. на северо-западную или великое княжество Литовское и на юго-западную или Киевщину, Волынь, Галицию и прочие русские области, вошедшие в состав польской короны. Вопрос об исходе жаркой борьбы православия с унией решался, конечно, в главных средоточиях той и другой части, т. е. в Вильне и Киеве.

Униатский митрополит Ипатий Потей энергично стремился к тому, чтобы все виленские православные храмы отобрать на унию и совсем изгнать из них православное богослужение. Но он встретил деятельное сопротивление со стороны Троицкого братства, которое отныне, вернее, называть Святодуховским; ибо из Троицкого монастыря оно перешло по соседству и устроилось при церкви Св. Духа; сюда же перевело и свою школу. Тут оно учредило свой собственный братский монастырь и имело своих особых священников, которые были посвящены большею частию львовским епископом Гедеоном и не признавали духовной власти Потея. Сей последний позвал их к королевскому суду и добился их банниции или изгнания; в то же время он пытался отнять у братства его имущества и закрыть его школу. Не находя защиты у местных властей, братчики стали обращаться с своими протестами к сеймикам, а чрез них и к генеральным сеймам и добивались права, чтобы их тяжбы были разбираемы не задворным (королевским) судом, а трибунальным. В числе этих братчиков находились еще некоторые значительные лица, например, князья Огинские и смоленский воевода Абрамович, которые, пользуясь правом патронатства, отстояли имущества братства и Святодуховскую церковь, основанную ими и их родственниками на привилегированной шляхетской земле.

В своей борьбе с православием Ипатий Потей с особою силою напирал на то измышление, по которому уния будто бы не составляла какого-либо нововведения, а существовала издавна, т. е. будто бы русская иерархия в великом княжестве Литовском всегда признавала над собою папскую власть. Такое измышление он даже пытался доказывать историческими документами. Так, в 1605 году униатский митрополит лично прибыл в Виленскую ратушу со старою славянскою рукописью в руках и показывал ее бурмистрам и райцам. Эта писанная уставом рукопись, по его словам, была найдена в Кревской церкви; она заключала описание Флорентийского собора и, кроме того, униженное послание киевского митрополита Мисаила к папе Сиксту IV, написанное в 1476 году. По просьбе Потея члены ратуши (большею частию католики и униаты) своими подписями засвидетельствовали древность и подлинность рукописи, которую он потом напечатал, но не церковно-славянским, а латино-польским шрифтом. Этот документ, в сущности, указывал только на некоторые прежние, и притом неудавшиеся попытки к унии; тем не менее Потей считал вопрос решенным и на том же основании устроил при Троицком монастыре свое униатское братство, утверждая, что оно-то и есть продолжение или наследник древнего, одаренного королевскими привилегиями и разными имуществами, а что Святодуховские братчики суть отступники от него, не имеющие никаких юридических оснований. Во главе этого униатского братства стало такое значительное лицо, как новгородский воевода Федор Скумин Тышкевич, известный отступник от православия. Однако попытки униатов отнять у Святодуховского братства дома и другое имущество, вместе с королевскими грамотами, не удались. Король хотя и ревностно помогал униатам, однако далеко не все мог сделать при своей ограниченной власти. К тому же разразившееся около того времени восстание Зебжидовского побудило его хотя бы временными уступками успокоить негодующее православное население. Генеральные сеймы, по интригам королевско-иезуитской партии, уже не один раз отлагали до будущей сессии свое решение по жалобам православных на чинимые им притеснения, имущественные и вероисповеданные. Но в 1607 году, под впечатлением названного восстания, сейм подтвердил старые права Православной церкви и верховную власть над нею константинопольского патриарха; причем поставил эти права под охрану суда Трибунального; а тяжбные дела о церковных и духовных имуществах предоставил ведать обычным местным судам и отменил введенные было смешанные суды (compositi judicii), которые состояли наполовину из светских, наполовину из католических духовных лиц и, конечно, действовали против православия в пользу унии.

В эту эпоху успехи унии замедлились. Православные вступили с нею в более активную борьбу и громко заявляли, что Ипатий Потей, как ослушник своего владыки константинопольского патриарха, отлученный от Церкви, не может быть епископом владимирским, а тем менее митрополитом киевским, и потому необходимо поставить настоящего, православного митрополита, чтобы Русская церковь не оставалась без своего законного архипастыря. Даже в среде униатского духовенства произошли некоторые отпадения и возвращение к православию. Особенно много хлопот Потею I сделали виленские архимандрит Сенчило и протопоп Жашковский.

Родом виленский мещанин Самуил Сенчило был монахом Супрасльского монастыря. Вместе с его настоятелем князем Масальским он противился введению унии, за что был изгнан патроном этого монастыря Иеронимом Ходквичем. Вскоре потом он раскаялся и был принят в Троицкий Виленский монастырь, где своим смирением снискал расположение Потея. Последний возвел Сенчила в сан архимандрита и поручил ему управление как монастырем, так и всеми его имуществами и землями; ибо, с согласия и с помощью короля, униатский митрополит добился того, что виленские бурмистры были устранены от всякого вмешательства в это управление (1605 г.). Около того же времени во главе белого виленского духовенства появился Варфоломей Жашковский. Родом галичанин, он состоял безженным священником в городе Ярославле, Перемышльской епархии. Уличенный в любовной связи, он был местным епископом отлучен священства; после разных скитаний принял унию и обратился к покровительству Потея. Как бойкого, красноречивого проповедника, Потей возвел его в достоинство протопопа Пречистенского собора и наместника своего над виленским белым духовенством, взяв с него письменное обязательство не изменять ему, митрополиту, и унии.

Но вскоре сам Потей изменил своему доверию к сим двум лицам и возвысил над ними своего нового любимца, Иосифа Волямина Рутского.

Этот Рутский, которому судьба готовила большую роль в истории унии, был происхождением из Московской Руси, сын воеводы Вельяминова, подобно Курбскому передавшегося неприятелям во время войны Ивана Грозного с Сигизмундом Августом (1568) и награжденного от короля поместьями; по одному из них, Руту (в Новгородском воеводстве), он получил название Рутского. В молодости своей Иосиф обнаружил охоту к учению и увлекался протестантизмом; но попал в руки иезуитов и отправился для довершения своего образования в Рим. Ввиду выдающихся способностей, иезуиты отклонили явный переход его в католичество; они рассчитали сделать из него ревностного, полезного для унии деятеля и не ошиблись. Потей желал преобразовать русские монастыри в духе католических орденов, по образцу греко-униатской конгрегации св. Василия в Риме. Когда Рутский воротился в отечество, иезрггы указали на него Потею как на человека вполне знакомого с устройством этой конгрегации. Потей сам постриг его в иноки (1606), поместил в Троицком монастыре и поручил ему ведение новооткрытою монастырскою школою вместе с надзором за послушниками и молодыми монахами.

Здесь, в Троицком монастыре, Рутский сошелся и подружился с другим будущим знаменитым деятелем унии, Иосафатом Кунцевичем. Последний был родом из Владимира Волынского, сын сапожника. Отец думал сделать из него торговца и поместил его на службу к одному вйленскому купцу. Но молодой Иван Кунцевич любил читать книги и стал посещать уроки иезуитской академии, чтобы пополнить свое скудное образование. Наконец, отдаваясь влечению к Церкви, он вступил в Троицкий монастырь и принял пострижение от самого Потея, который нарек его Иоасафом (1604). Руководители-иезуиты направили его, также, как и Рутского, не в католичество, а именно в унию, предуготовляя в нем ревностного ее подвижника. Кунцевич не владел такою ученостию и таким изворотливым умом, как его друг Рутский, но превосходил его своею дерзостию и пламенным красноречием, благодаря которому он так успешно потом совращал православных в унию, что получил от них прозвание «ду-шехвата».

Пребывая сам в своей Владимирской епархии, Потей назначил своего любимца Иосифа Рутского митрополичьим наместником в Виленской епархии (1608). Деятельность его, конечно, наиболее почувствовалась в самом городе Вильне и белым и черным духовенством, а в особенности Троицким монастырем, доходы которого митрополит отдавал в его распоряжение. Понятно, что такое назначение сильно задело интересы и самолюбие как троицкого архимандрита Сенчила, так и протопопа Жашковского. Они немедленно соединились для общей оппозиции и начали возбуждать Виленских священников к непризнанию власти нового наместника.

Со стороны виленского духовенства последовали протесты против его назначения, обращенные и в русское отделение лавицы (часть магистрата), и к самому Потею, и в Виленский гродский суд. В городе началось сильное волнение. Тщетно призывая Сенчила к своему суду, митрополит заочно приговорил его к лишению сана и отлучению от Церкви. В ответ на этот приговор протестующие вписались в православное Святодуховское братство и объявили, что более не признают Потея своим архипастырем; ибо он сам нарушил свою присягу: обязавшись не вводить никаких новых порядков, противных Восточной церкви, он, наоборот, стал постепенно подчинять ее духовным латинским властям, назначил своим наместником ксендза Рутского, который отказал в повиновении своему архимандриту, и т. д. Таким образом, большая часть виленского духовенства, принявшего унию, отказывалась от нее и возвращалась в православие.

По одному не совсем достоверному рассказу, чтобы удалить Рутского из Троицкого монастыря и очистить этот монастырь от униатов, духовенство втайне составило такой план: во время ночной службы с 5 на 6 декабря собраться православным братчикам в возможно большем числе; архимандрит Сенчило в полном облачении соборне, имея с собою Рутского, выйдет для великого славословия на средину церкви; тут он толкнет Рутского в толпу со словами: «Иди вон, еретик»; а толпа подхватит его и выпроводит за дверь. Но участники сего заговора будто бы вздумали привлечь на свою сторону Кунцевича и умоляли его оказать им свое содействие. Это обстоятельство погубило их план. Кунцевич предупредил иезуитов и своего друга. Разумеется, против заговорщиков были приняты все меры со стороны светских и духовных (католических) властей города; о чем усердно хлопотал присланный Потеем в Вильну его секретарь Моховский. Означенную ночь с субботы на воскресенье магистрат провел в заседании с готовою стражей под рукой; цехи вооружились и расхаживали по улицам с выстрелами и угрозами против православных (святодуховских) братчиков; подвоевода прислал из замка военный отряд в Троицкий монастырь. Таким образом, в эту ночь здесь не произошло никакого движения.

Тем не менее, вопреки назначению Рутского настоятелем Троицкого монастыря, Сенчило упорствовал и не хотел покинуть его, ссылаясь на королевские привилегии. Вместе с некоторыми священниками и светскими представителями Святодуховского братства он явился на Варшавском сейме следующего, 1609 года и представил на его решение свою распрю с Потеем. Напрасно сей последний лично прибыл в Варшаву и повторял свою новую теорию о стародавности унии и отщепенстве православных. Настроенный не в пользу королевско-иезуитской партии, сейм подтвердил те постановления, которые были сделаны два года тому назад. Отпадение священников от унии из Вильны распространилось и на другие города. Положение ее казалось критическим. Но король, возбуждаемый папским нунцием, энергично поспешил ей на помощь. Вопреки сеймовому постановлению, он выдал Потею грамоты, приказавшие отобрать Пречистенский собор и другие виленские церкви у непослушных священников; особыми декретами назначил Рутского архимандритом Троицкого монастыря, а Сенчила объявил баннитом, т. е. осудил на изгнание. Православное население Вильны волновалось и готово было силою воспротивиться этим декретам. Православные члены ратуши, державшие сторону Святодуховского братства, подали в Трибунальный суд жалобу на незаконные действия Потея и Рутского. Но последние отказались явиться перед ним и требовали суда, смешанного из равного числа светских членов трибунала и духовных лиц Католической церкви. Несмотря на отказ светских членов, духовные лица собрались и постановили приговор в пользу Потея и Рутского. Главный трибунал кассировал их решение. Тогда униатская иерархия обратилась к задворному или асессорскому суду, т. е. к суду самого короля, который в это время прибыл в Вильну, отправляясь в свой знаменитый поход под Смоленск.

Королевский или задворный суд составился из нескольких сенаторов под председательством литовского канцлера Льва Сапеги. Этот суд отменил приговор Трибунального суда. Затем привлекли к суду за подстрекательство народа к неповиновению и за оскорбление величества двух членов ратуши и вместе Святодуховского братства, Ивана Тупеку и Исаака Кононовича, и приговорили их к смертной казни. Король смягчил наказание и только навсегда отрешил их от общественных должностей. Ипатий Потей также прибыл в Вильну. Королевский дворянин с вооруженным отрядом отправился к Пречистенскому собору, отбил замки и ввел в него Потея, которому передал и церковную казну, и митрополичий дом. Потом таким же способом постепенно были отобраны у православных и другие виленские церкви, числом до 15, и переданы униатскому митрополиту со всеми их скарбами; между прочим, передали ему икону Богоматери (Остробрамской), почитаемую за чудотворную. Эта святыня хранилась в Перенесенском храме Св. Николая, и со стороны униатов было опасение, чтобы протоиерей Жашковский при своем бегстве из Вильны не похитил иконы вместе с другими там же сохранявшимися драгоценностями. Убедясь в их целости и поклонившись образу Богородицы, Ипатий Потей из этого храма отправился в дом католического епископа, где остановился папский нунций, Франческо Симонетта, — чтобы принести ему свою благодарность за усердное содействие делу унии.

В дорогой сутане с золотым крестом на груди и с архипастырскою тростью в правой руке, Потей с гордою самодовольною осанкою возвращался от нунция (11 августа 1609 г.). Но когда он проходил по рынку и поравнялся с ратушею, вдруг какой-то гайдук бросился на него и замахнулся саблею. Потей невольно поднял левую руку. Мгновенно два пальца этой руки были отрублены, затем сабля опустилась на шею; но золотая цепь, на которой висел крест, ослабила удар, и на шее осталась только царапина. Гайдук был тотчас схвачен свитою Потея и жестоко избит. Раненого иерарха отнесли в ближний дом; сюда немедленно прибыли король и некоторые вельможи с выражениями своего участия. Велямин Рутский отслужил благодарственный молебен за сохранение жизни Потея, причем его отрубленные пальцы положил на алтаре Троицкой церкви. Несмотря на страшные пытки, преступник не указал никаких соумышленников, утверждая, что он один решился на такое дело по ревности к своей вере, мстя митрополиту за отобрание церквей у православных. Затем его казнили.

Тщетно приспешники Потея старались набросить на Святодуховское братство подозрение в соучастии этому преступлению. Никаких улик не оказалось. Тем не менее сие событие ясно обнаружило сильное возбуждение, в каком находилось тогда православное население Белорусского края. Однако никакого взрыва не последовало. Только в следующем, 1610 году мрачное народное настроение совпало со страшным пожаром, который 21 июня истребил центральную, самую лучшую часть Вильны; причем сгорели богатые католические монастыри, Францисканский и Доминиканский, католическая семинария, иезуитская коллегия, кафедральный костел Св. Станислава, собор кальвинистов, еврейская синагога и несколько церквей из числа отобранных на унию. Погоревшие части города вскоре вновь отстроились и оправились; но с пожаром погибло много памятников местной русской старины. Удар, нанесенный в предыдущем году православно-русскому элементу виленского населения, навсегда подорвал его: католичество и уния торжествовали; вместе с их торжеством быстрее пошло ополячение населения. В Вильне только Святодуховский монастырь с своим братством неизменно сохранял православие. Архимандрит Сенчило после долгой и тщетной борьбы с Потеем сдался и стал молить о прощении. Его мольбу поддержали сам Рутский, знатные вельможи Тризна и Скумин Тышкевич. Потей потребовал торжественного и письменного покаяния. Сенчило, вероятно, исполнил это требование. Потом мы видим его наместником Супральского монастыря, уже обращенного в унию.

Подобно тому как в Вильне, борьба православия с унией кипела и в других центрах Западной Руси с переменным успехом, но при явном перевесе унии, которую поддерживали король и вообще светские власти Речи Посполитой. В 1607 году скончался епископ львовский Гедеон Балабан, один из главных столпов православия, в течение десяти лет энергично отстаивавший не только свою епархию от унии, но и заменявший для всей Западнорусской церкви православного митрополита, как экзарх Цареградского патриарха. Под конец жизни он примирился с Львовским братством и заодно с ним трудился над основанием училищ и типографий, над печатанием богослужебных и учительных книг. По настояниям братства, преемником Гедеона львовское духовенство избрало православного шляхтича Тиссаровского, который получил утверждение от короля, надеявшегося на принятие им унии, но обманувшегося в этой надежде. В 1610 году скончался другой столп православия, перемышльский списком Михаил Копыстенский; его преемником Ипатию Потею удалось поставить униата Крупецкого. Напрасно православное духовенство и паства не хотели признать его своим пастырем и не пускали в свои церкви и монастыри, даже подвергли его побоям. С помощью военных людей он насильно водворился на этой кафедре и стал вводить унию^{45}.

Начавшаяся тотчас после Брестского собора литературная борьба с унией деятельно продолжалась. В эпоху Ипатия Потея на этом поприще со стороны православных наиболее замечательными произведениями являются следующие: во-первых, «Вопросы и ответы православному с папежником» (1603 года); здесь, подвидом беседы двух лиц, неизвестный автор излагает различие между православием и католичеством и доказывает, конечно, превосходство первого. Во-вторых, уже упомянутая выше «Перестрога» (предостережение), искусно, с знанием дела написанная неизвестным священником во Львове (1605 г.) и подробно рассказывающая печальную историю унии. Особенно замечательна та часть этого сочинения, где автор доказательно опровергает предание Католической церкви об апостоле Петре, как основателе христианской общины в Риме; причем обнаруживает значительную эрудицию по отношению к Св. Писанию и церковным писателям. В-третьих, знаменитый «Фринос» Мелетия Смотрицкого.

Отец его Герасим Смотрицкий, гродский писарь Каменецкий, был человек очень образованный, а потому когда князь Константин — Василий Острожский основал у себя в Остроге гимназию (около 1580 г.), то упросил Герасима быть ее ректором. Сюда же князь вызвал и ученого грека Кирилла Лукариса. Под их руководством получил свое первоначальное образование Мелетия; в этой школе он обучался языкам: славянскому, греческому и латинскому. Обнаружив блестящие способности, мальчик по смерти отца поступил в опеку князя Острожского, который отдал его для дальнейшего образования в Виленскую иезуитскую коллегию. Потом он вместе с молодым князем Соломерецким был отправлен за границу, где довершил свое образование в немецких протестантских университетах. Таким образом, он близко ознакомился с католическим и протестантским учением и с европейскою наукою, оставаясь преданным православию. Когда он воротился на родину, его поразило печальное состояние Русской церкви и народности, угнетаемых униатами и католиками: Ипатий Потей в это время торжествовал свою победу над православным духовенством. Меж тем как русские горожане делались униатами, знатные или дворянские роды переходили прямо в католицизм и примыкали к польским магнатам и шляхте.

Смотрицкий излил свою скорбь целой книгой, которую озаглавил «Фринос» или «Плач единой апостольской Восточной церкви с объяснением догматов веры», и издал ее в Вильне (1610 г.) на польском языке под псевдонимом Феофила Ортолога. Тут в лице этой Восточной церкви он оплакивает ее бедствия, обвиняя в них ее отступников, в том числе и Потея. Не ограничиваясь, собственно, плачем, он входит в опровержение латинского учения о папстве, исхождении Св. Духа, чистилище, опресноках, неполной евхаристии и преумаляет отступников покаяться и воротиться к своей родной матери, т. е. Восточной церкви. Между прочим, в этом плаче находится следующее, можно сказать, классическое место. Православная церковь, оплакивая потери своих лучших сынов, ушедших в католичество, восклицает: «Где тот бесценный камень, который и между иными перлами, как солнце между звездами, носила в короне на главе моей? Где дом князей Острожских, сиявший более всех других блеском своей старожитной веры? Где и другие драгоценные камни той же короны: князья Слуцкие, Заславские, Вишневецкие, Збаражские, Сангушки, Чарторыйские, Пронские, Рожинские, Соломерецкие, Головчинские, Красинские, Масальские, Горские, Соколинские, Лукомские, Пузыны и прочие, которых перечислять было бы слишком долго? Где и иные мои драгоценности — где древние, знатные, мощные, в целом свете славные своим мужеством и доблестию: Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Войны, Воловичи, Зеновичи, Пацы, Халецкие, Тышкевичи, Корсаки, Хребтовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Калиновские, Кирдеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Скумины, Поцеи?»

Красноречивый «Плач» произвел большое впечатление на современников и высоко поставил Смотрицкого в глазах православных. Наиболее крупные писатели противного лагеря пытались ослабить это впечатление своими возражениями. Так, знаменитый Скарга ответил сочинением, которое назвал: «Предостережение Руси греческой веры против Плача Феофила Ортолога»; а потом Илья Мороховский издал «Утоление Плача Восточной церкви, измышленного Феофилом Ортологом». Они защищали Римскую церковь от его нападок и старались выставить автора не столько православным, сколько последователем Лютера и Кальвина, так как он действительно пользовался ими в своих сильных и ядовитых нападках на Римское папство. Не довольствуясь литературною борьбою, католики и униаты постарались добыть от короля Сигизмунда повеление взять из друкарни Виленского братства оставшиеся экземпляры Фриноса и сжечь, а самую друкарню тоже отобрать. Тогда братство на время перенесло типографию из Вильны в имение одного из своих членов, князя Богдана Огинского (местечко Евве), и там продолжало печатать священные и богослужебные книги.

В 1613 году умер Ипатий Потей во Владимире-Волынском. Никто из униатских иерархов не превзошел его своей энергией и не сделал столько для успехов унии. Преемником себе на митрополию он сам назначил Велямина Рутского. Король особою грамотою подтвердил это назначение. А потом папа прислал утверждение чрез своего нунция в Польше. Но, получив митрополию с ее имуществом, Рутский не наследовал богатое епископство Владимирское, которое, по желанию того же Потея, король передал Мороховскому. В первую эпоху своей деятельности в качестве униатского митрополита Рутский особенное внимание обратил на устройство монастырей. Он постарался объединить все униатское монашество, сообщив ему один общий устав св. Василия и сделав из него особый Базильянский орден, по образцу ордена Иезуитского. Он освободил монашество от власти епархиальных архиереев, и подчинил его выборному из его же среды протоархимандриту с советом из четырех лиц; сами униатские архиереи впредь должны быть выбираемы из членов этого Базильянского ордена. Одежду свою униатские монахи устроили по образцу католических; вместо клобука или каптура они стали ходить с открытою головою, закинув назад капу.

Наименее успеха в эту эпоху имела уния в южной половине Западной Руси, и особенно в Киевщине. Пока был жив киевский воевода знаменитый князь Константин — Василий Острожский, он энергично противился введению унии в своем воеводстве. Но в 1608 году скончался этот подвижник православия слишком восьмидесятилетним старцем; а после него киевским воеводою был назначен известный гетман Станислав Жолкевский. Теперь Ипатий Потей успел фактически завладеть кафедральным Софийским собором (находившимся, впрочем, уже в состоянии запустения и разрушения), и назначил в Киев своим наместником протопопа Антония Грековича, бывшего иеродиаконом виленского Святодуховского братства, но изменившего православию; его же Потей сделал игуменом Выдубецкого монастыря, чтобы тот мог пользоваться для своего содержания имениями сего монастыря. Но киевские священники не признали его своим протопопом, а запорожские казаки грозили его убить. (Эту угрозу они исполнили десять лет спустя, утопив его в Днепре.) Монастыри Михайловский, Межигорский и Кирилловский также отказались подчиниться власти униатского митрополита. Тщетно Потей жаловался королю и вносил свои протестации в судебные книги. Вообще в Киеве уния вызвала довольно дружный отпор и возбудила живое движение среди православных. Главным исходным пунктом для этого движения служила Киево-Печерская обитель; а наглядным образом оно выразилось особенно в основании Киево-Богоявленского братства и тесно связанной с ним школы, из которой впоследствии возникла знаменитая Киевская академия.

После Никифора Тура, отстоявшего Киево-Печерскую лавру и ее имения от захвата латино-униатских властей, архимандритом этой лавры является известный западнорусский писатель и ученый муж Елисей Плетенецкий (1599–1624), происходивший из шляхетской фамилии; с него, собственно, и начинается просветительное значение лавры. Продолжая энергично бороться с латино-униатскими властями, он в то же время прилагал особые старания для внутреннего ее благоустройства и обратил ее богатые имущества на создание при ней тех просветительных учреждений, которыми упредили ее Вильна, Львов и Острог. Он возобновил в своей обители пришедшие в забвение строгие правила иноческого жития и общежительный устав по чину св. Василия; завел типографию служебных, канонических и полемических. Для этого дела он умел из разных мест привлечь в лавру иноков ученых и опытных. Между таковыми особенно известны: искусный в богословской науке Захария Копыстенский, подвизавшийся прежде во Львове; превосходный филолог, автор лексикона славяно-русского, Памва Берында, его родственник Стефан Берында; далее, знаток греческого языка Лаврентий Зизаний Тустановский, искусный проповедник Тарасий Левкович Земка, Иов Борецкий, впоследствии киевский митрополит, занимались преподаванием в лаврской школе, которая, по некоторым данным, также возникла при Елисее Плетенецком. Вообще своими трудами он положил начало новому и славному периоду в истории не только Киево-Печерской лавры, но и всего Киевского края.

Вызванное борьбою с унией, религиозно-умственное движение затронуло также киевское шляхетство и мещанство и повело к основанию Киевского братства, которое возникло здесь около 1615 г., первоначально, кажется, при церкви Успения Преев. Богородицы, находившейся на Подоле. Оно устроилось по образцу братств Львовского, Виленского и Могилевского и усвоило себе устав или чин именно Виленского. С этим братством вскоре связались судьбы знаменитой Богоявленской школы.

Средства на основание сей школы даны были Галыпкою (Елизаветою) Гулевичевною, дочерью Василия Гулевича, владимирского войского. Сначала она была замужем за Христофором Потеем, младшим из сыновей Ипатия Потея, в то время еще православного епископа, а впоследствии униатского митрополита. После смерти первого мужа молодая вдова вышла за мозырского маршалка Стефана Лозку, человека пожилого и также вдового. При своей преданности и усердии к православию, она была захвачена начавшимся в Киеве помянутым религиозно-умственным движением; в октябре 1615 года она сделала дарственную запись на значительное имущество, именно на свой киевский двор с землею, ради основания ставропигиального монастыря, по чину Василия Великого (т. е. общежительного), школы для детей дворянских и мещанских и гостиницы для странников, под условием, чтобы все эти учреждения навсегда оставались в церкви восточного обряда под благословением и послушанием святейшего Константинопольского патриарха. К концу того же 1615 года мы видим, что пожертвование или фундуш Гальшки Гулевичевны поступил в распоряжение Киевского братства, которое устраивает монастырь и школу при храме Богоявления на Подоле; причем первым игуменом сего монастыря является киевопечерский инок Исаия Копинский, а первым ректором школы Иов Борецкий; отсюда можем заключить о том, что новые эти учреждения создались не без участия Киево-Печерской лавры или ее архимандрита Елисея Плетенецкого. Киевобратский монастырь и школа вскоре устроились и упрочились, благодаря новым пожертвованиям после Гулевичевны. Особенно сильную опору нашли эти учреждения в славном запорожском гетмане Конашевиче Сагайдачном, который вписался в братский реестр «со всем своим войском». Кроме вкладов гетман поддерживал их и вообще южнорусское православие своим авторитетом и значением, которое имел в Речи Посполитой. Но любопытно, что главная фундаторша, т. е. Гальшка Гулевичевна, подобно Константину Острожскому и некоторым другим ревнителям православия, при жизни своей имела огорчение видеть, как ее единственный сын (Михаил) был совращен в латинство, вероятно, благодаря своему браку с католичкою.

Обучение в Киевобратской школе было устроено по образцу братских школ, уже существовавших в Западной Руси, т. е. Львовской, Виленской и др. Оно начиналось с азбуки; за нею следовали Часослов и Псалтырь, в связи с изучением церковной службы и пением, а также с изучением молитв и догматов православной веры; потом преподавались грамматика, риторика, логика, диалектика, пиитика. Сначала в этих школах господствовала грамматика Лаврентия Зизания, а потом Мелетия Смотрицкого. Языки преподавались: церковнославянский и польский, а также классические, т. е. греческий и латинский. В польско-латинских школах Речи Посполитой тогда решительно преобладал язык латинский; православные же школы давали преобладание языку греческому, на что указывает и само название преподавателей «дидаскалами», а учеников «спудеями». Родители, отдавая детей («хлопцев») в I пколу, условливались, сколько должны были платить грошей за обучение, а иногда прибавляли разные приношения натурою или съестными припасами, дровами и т. п. Но бедняки и сироты нередко содержались на счет самой школы.

Успехи братств и школы в борьбе с унией, однако, не могли возместить того вреда, который Западнорусская церковь терпела от недостатка высшей церковной иерархии. В это время у нее оставался только один православный епископ, Львовский. Некому было посвящать приходских священников. Поэтому из отдаленных областей русских таковые должны были тайком пробираться в Львов для посвящения, или пользовались для того случайным приездом каких-либо греческих епископов. В свою очередь, недостаток священников приводил православное население к разным печальным явлениям. Бедственное его состояние в ту эпоху яркими красками очертил на Варшавском сейме 1620 г. один из западнорусских депутатов Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской и член виленского Святодуховского братства.

Вот некоторые места этой речи:

«О Боже, кому неизвестно, сколь великие притеснения терпит народ русский в отношении своего благочестия? Начну с Короны (т. е. Юго-Западной Руси, присоединенной к Польской Короне). Уже в больших городах церкви запечатаны, имения церковные расхищены, в монастырях, вместо монахов, содержат скот. Перейдем к великому княжеству Литовскому: там то же самое делается в городах, пограничных с Московским государством. В Могилеве и Орше церкви также запечатаны, священники разогнаны; в Пинске то же; Лещинский монастырь обращен в питейный дом. Вследствие сего дети умирают без крещения; тела покойников вывозятся из городов, как падаль, без церковного обряда; не имея брачного благословения, народ живет в не посредстве; люди умирают без исповеди и приобщения Св. Тайн». «Ачто делается во Львове? Кто греческого закона и не склоняется к унии, того теснят из города, не принимают ни в купечество, ни в ремесленные цехи. В Вильне для православного покойника запирают городские ворота (в которых невозбранено ездить жидам и татарам), и его должны выносить в такое отверстие, через которое вывозят только нечистоты. Православных монахов хватают, бьют и заключают в оковы. На гражданские уряды не допускают людей достойных и ученых, а наполняют их (латинами и униатами) хотя бы глупцами и невеждами». «Уже двадцать лет на каждом сеймике и на каждом сейме мы умоляем с горькими слезами, но не можем добиться, чтобы нам сохранили наши права и вольности». «Если же и на этом сейме не последует исправления столь тяжких зол, то принуждены будем возопить с пророком: суди ми, Боже, и рассуди прю мою».

Но подобные протесты обыкновенно были голосами, вопиющими в пустыне. Король и сенаторы выслушивали их, отделывались обещаниями, отлагательством до будущих сеймов и т. п. По этому поводу один из польских панов заметил следующее: «на сеймиках (т. е. на посольских выборах) мы им (православным) даем надежду, а на сеймах поднимаем ее на смех; на сеймиках зовем их братьями, а на сеймах отщепенцами». Только внешние опасности, угрожавшие Речи Посполитой, заставляли их иногда с лицемерной благосклонностью относиться к просьбам православных. Так было и в эту пору, когда полякам одновременно грозили войны со стороны Турции, России и Швеции и когда они особенно нуждались в услугах Запорожского войска. Сими обстоятельствами православные и воспользовались для возобновления своей церковной иерархии.

В том же 1620 году весною в Киев приехал иерусалимский патриарх Феофан, на обратном пути из Москвы, остановился в братской гостинице и пробыл тут около 10 месяцев. Имея полномочия от Константинопольского и других восточных патриархов, охраняемый от всякой опасности стражею из запорожских казаков, он, насколько мог, занялся благоустроением Западнорусской церкви; между прочим, выдал благословенную грамоту Киевскому братству и его Богоявленскому монастырю на ставропигию (т. е. непосредственное подчинение Конст. патриарху), на школу и странноприимный дом. А главное, он, по настойчивой просьбе братства и особенно Конашевича Сагайдачного, пригласил православное население Западной Руси наметить достойных кандидатов на епископские кафедры. В октябре началось посвящение этих кандидатов, при соучастии болгарского Софийского митрополита Неофита, проживавшего в Западной Руси, и одного греческого епископа, находившегося при Феофане. Таким образом, игумен Межигорского монастыря Исаия Копинский рукоположен был на епископию Перемышльскую, Мелетий Смотрицкий, незадолго до того постриженный в Виленском Святодуховском монастыре, — на архиепископию Полоцкую, Иезекииль Курцевич — на епископию Владимирскую, Исаакий Борискович — на Луцкую и пр. Во главу же западнорусской иерархии, йа митрополию Киевскую и Галицкую, был поставлен Иов Борецкий. В январе 1621 года Феофан уехал из Киева, сопровождаемый 3000 казаков с самим гетманом Сагайдачным.

Это событие, т. е. посвящение новых православных епископов и митрополита, было сильным ударом для унии, и, конечно, весть о нем возбудила великий гнев среди латинского и униатского духовенства. Особенно негодовал Велямин Рутский. По его просьбе король издал универсалы, в которых объявил Феофана самозванцем, шпионом турецкого султана и посвящения его недействительными, а поставленных им епископов своими ослушниками и бунтовщиками, находящимися вне закона, которых приказывал ловить и бросать в тюрьмы. Поэтому новопосвященные не спешили к своей пастве и на первое время должны были скрываться. Но польское правительство пока ограничивалось угрозами и не прибегало к действительным мерам, потому что внешние опасности не только не миновали, а еще усилились. В том же октябре 1620 года поляки потерпели от турок ужасное поражение под Цецорой, где пал сам знаменитый гетман Жолкевский; Речь Посполитая более чем когда-либо нуждалась в помощи Сагайдачного и запорожских казаков. Эти политические обстоятельства заставили польское правительство действовать умеренно и осторожно по отношению к ново-поставленной православной иерархии и не приводить в исполнение означенных королевских универсалов. Таким образом, борьба с нею пока ограничивалась литературною полемикой. На обвинение патриарха Феофана в самозванстве и вытекающей отсюда недействительности его рукоположения ответил целым сочинением Мелетий Смотрицкий, который около того времени Виленским братством был выбран в архимандриты Святодуховского монастыря, после кончины любимого и уважаемого архимандрита Леонтия Карповича. Сочинение Мелетия было издано тем же братством под заглавием «Оправдание невинности» (Werificatia niewinnosci): тут опровергались все клеветы, взводимые на патриарха и посвященных им епископов. В ответ на это опровержение Троицкие, т. е. униатские, монахи под руководством самого В. Рутского, издали сочинение, названное «Двойная вина» (Sowita wina), в котором опять доказывали законности унии и незаконность новой православной иерархии. А на него Смотрицкий написал «Оборону оправдания» (Obrona Werificacii). И после того обе стороны продолжали обмениваться полемическими изданиями. К той же эпохе относится знаменитая Палинодия, сочинение Захария Копыстенского. Виленский униатский архимандрит Лев Кревза написал «Оборону унии» (изданную в 1617 году); Палинодия Копыстенского явилась ответом не только на эту книгу (в 1621—22 г.), но и на разные другие полемические сочинения противников православия.

Во время сей жаркой полемики митрополит Иов Борецкий и Мелетий Смотрицкий получили даже охранные королевские грамоты, благодаря которым решились прибыть на Варшавский сейм в начале 1623 года, чтобы лично хлопотать об утверждении православных иерархов. Хотя они и не добились формального утверждения, но все же в борьбе между унией и православием наступило было некоторое затишье или перемирие. Благодаря деятельности Киевского братства и Печерской лавры, а в особенности удачному выбору Иова Борецкого на пост митрополита, Киев снова получил первенствующее церковное значение в Западной Руси; сюда переходит из Львова и Вильны центр религиозного и просветительного движения, охватившего ее православное население.

Окончательно этому переходу способствовала трагическая судьба Иосафата Кунцевича, вновь обострившая борьбу унии с православием и вызвавшая усиленные гонения на последнее.

Архимандрит виленского Троицкого монастыря и ревностный сотрудник Велямина Рутского, «душехват» Кунцевич в 1618 г., по смерти униатского полоцкого архиепископа (Гедеона Брольницкого), был назначен его преемником. На этом посту он дал полную волю своему фанатическому усердию к распространению унии. Такое усердие вызвало многие протесты и даже мятежи со стороны населения. Например, города Могилев и Орша, при приближении Кунцевича, зазвонили в вечевой колокол, вооружились и заперли перед ним ворота. По его жалобе светская власть грозила наказать граждан как мятежников, приговорила зачинщиков к смертной казни и отменила ее только под условием принятия унии и передачи ей всех могилевских церквей.

Посвященный на Полоцкую кафедру, архимандрит виленского Святодуховского монастыря Мелетий Смотрицкий не мог равнодушно видеть успехи унии в своей епархии и начал рассылать к ее жителям красноречивые увещания, чтобы они твердо держались веры своих отцов. Его увещания производили впечатление и не только препятствовали успехам унии, но и многих уже совращенных вернули в лоно православия. Тогда Кунцевич усилил свое рвение и стал часто прибегать к насилиям. Он вооруженною рукою отнимал у православных монастыри и церкви, совершал в них униатское богослужение или просто их запирал и запечатывал. Не оставлял в покое даже и мертвых. Например, православный полоцкий мещанин не хотел призывать униатского попа и похоронил своего сына на церковном кладбище без всяких обрядов; Кунцевич велел его вырыть и похоронить с обрядами. Но мещанин и его приятели воспротивились тому силою, прогнали униатского попа с его причтом, а тело опять закопали. Были и такие случаи, что Кунцевич приказывал вырывать тела православных из могилы и отдавать их на съедение собакам.

Не находя достаточно энергичной поддержки у литовского великого гетмана и виленского воеводы, пресловутого Льва Сапеги, он обратился к нему с укорительным посланием. На это послание Сапега, в марте 1622 года, ответил пространным письмом, где, в свою очередь, укорял Кунцевича в слишком жестком нехристианском образе действия и увещевал его поступать мягче и умереннее.

«Господь, — пишет он, — призывает к себе кротким словом: приидите ко Мне все и пр.; вы же учинили насилие и заставили народ русский ожесточиться и забыть свою присягу его Королевскому величеству». «Надобно, конечно, пе-щись о том, чтобы было едино стадо и един пастырь, но при этом поступать благоразумно и сообразоваться с обстоятельствами времени». «Прочтите житие всех благочестивых епископов, прочтите Златоуста, там вы не найдете ни жалоб, ни судебных исков и позвов»; «а у вас земские суды, магистраты, трибуналы, канцелярии полны позвов, тяжб, доносов; чем не только нельзя утвердить унию, но и последний союз любви уничтожится, а сеймы и все правительственные учреждения наполнятся заботами и раздорами». «Уния виновница несчастий. Когда чините насилие людской совести или запираете церкви, дабы христиане без священных обрядов и треб пропадали как неверные, тогда обходитесь без нас; а когда оттого происходят в народе беспорядки, то мы должны их усмирять». Но не сочувствие к страданиям православного русского народа руководило Сапегою в этих упреках, а неблагоприятные политические последствия унии для Речи Посполитой в отношении к Москве и особенно опасение возмутить казаков, которые были нужны при продолжавшейся войне с турками. «Уния, — говорит он, — отторгла от нас Новгород-Северский, Стародуб, Козелец и многие другие крепости; да и ныне она есть главною виною тому, что народ московский отвернулся от королевича, как это видно из писем русских бояр к вельможам великого княжества Литовского». О казаках прибавляет: «От их повиновения больше государству пользы, нежели от вашей унии». А на жалобу Кунцевича об опасностях, угрожавших его жизни, канцлер заметил только, что «каждый сам бывает причиною своего несчастия». Подобные увещания, однако, не могли обуздать фанатизм Кунцевича; он продолжал свою разрушительную деятельность, пока и сам не сделался ее жертвою, чем и оправдал последнее замечание Сапеги.

Кунцевич приехал в Витебск, граждане которого особенно враждебно относились к унии и с большим сочувствием считали грамоты Смотрицкого. Изувер знал настроение умов в этом городе и, по-видимому, заранее решился разыграть здесь роль мученика. Он принялся совершать богослужение во всех витебских храмах, отбирая их таким способом на унию, очищая военною силою от непокорного духовенства и запирая на ключ. При всем своем раздражении православное население воздерживалось от насилия и стало собираться на богослужение в шалашах, на окраине городе. Но Кунцевич и тут не оставлял его в покое. Он вносил в суды свои жалобы и обвинения граждан в мятеже. Наконец раздражение дошло до крайности. При отобрании одной церкви, собравшийся народ сбросил свои шапки в кучу, в знак конфедерации, призывающей к бунту. Составился заговор с целью убить изувера и поднять казаков на защиту города.

Утром 12 декабря 1623 года протодьякон Кунцевича Дорофей с помощью его слуг схватил и запер в кухню архиерейского дома православного священника, шедшего за город, чтобы отправлять службу в одном из помянутых шалашей. Этот случай был каплею, переполнившею чашу. По звону набатных колоколов сбежался народ, бросился к архиерейскому дому и разбил двери. Убийцы вломились в комнату самого Кунцевича и стали наносить ему удары палками, а один из них раскроил ему череп топором. Архиерейский дом подвергся разграблению. Труп Кунцевича после разных поруганий бросили с высокого берега в Двину.

Это трагическое событие имело самые печальные последствия для православных. Король, латинское и униатское духовенство кричали об истреблении схизматиков. В Витебск приехала назначенная королем судная комиссия, имея во главе литовского великого гетмана и виленского воеводу Льва Сапегу. Она судила весьма строго. Некоторые граждане были казнены смертью; многие брошены в тюрьмы, биты плетьми или изгнаны из города. Витебск лишен магдебургского права; вечевой колокол снят, ратуша разрушена и т. п. Все церкви отданы на унию и все жители объявлены униатами. Но Витебском дело не ограничилось; та же мера распространена и на Могилев, Оршу, Мстиславль и вообще на всю Полоцкую или Белорусскую епархию; во главе ее, т. е. преемником Кунцевича, был поставлен Антоний Селява. Тот самый Сапега, который так не одобрял поведение изувера, теперь действовал энергично и жестоко против православных, потому что политические обстоятельства несколько изменились: турки были разбиты под Хотином; а главный их победитель Сагайдачный умер от ран, полученных в этой битве, и полякам теперь не страшны были казаки, у которых по смерти любимого вождя наступили раздоры и разделение на партии.

Влияние Кунцевича на судьбы унии продолжалось и после его смерти. Тело его было вынуто из Двины, торжественно отвезено в Полоцк и с пышностию погребено в соборном храме. Латино-униаты спешили окружить его память ореолом святости, распространяя в народе легенды о разных исцелениях и чудесах, якобы совершавшихся при гробе этого мученика или по молитвам, к нему обращенным: больные оздоровлялись, слепые прозревали, параличные члены оживлялись, пожары внезапно прекращались и т. п. Самым великим из его чудес выставлялось последующее обращение в унию его главного соперника Мелетия Смотрицкого или, как выражались латино-униаты, обращение Мелетия из Савла в Павла.

В действительности переход в унию не был у Мелетия делом внезапным. Напротив, он совершился весьма постепенно. Уже самое образование его в иезуитской коллегии и заграничных протестантских университетах подготовило в нем почву к некоторому религиозному равнодушию, и если он потом в своих сочинениях красноречиво защищал православие, то сочинения эти могли быть скорее плодом его литературного таланта, чем прочного и горячего убеждения. Притом это был человек честолюбивый, далеко не твердый и дороживший внешними житейскими благами. В Вильне ревнители православия и прежде замечали у него склонность к сношениям с униатами, упрекали его зато, но прощали ему ради его несомненной учености и помянутого таланта. Во время своей архимандрии в Виленском православном монастыре Мелетий, носивший притом титул архиепископа Полоцкого, немало оскорблялся теми стеснениями, которым подвергалась власть архимандрита со стороны Святодуховского братства; его тяготило это вмешательство мирян во все хозяйственные и даже церковные дела, и он невольно отдавал предпочтение порядкам Латинской церкви. Между ним и братством уже шла глухая борьба, когда убиение Кунцевича вызвало террор среди православных со стороны латино-униатских властей, и в числе виновников этого убиения стало произноситься имя Смотрицкого.

Избегая угрожавшей ему опасности, он покинул свой пост и уехал сначала в Киев, а отсюда направился в Константинополь и Палестину для свидания с восточными патриархами и паломничества по Святой Земле. Путешествие это длилось около двух лет; в начале 1626 года Смотрицкий приехал обратно в Киев. По некоторым известиям, его ходатайство у Константинопольского, известного Кирилла Лукариса, и у других восточных патриархов было небесплодно, и он привез с собою грамоты, которыми уменьшалась автономия западнорусских братств, т. е. они более подчинялись церковным властям; кроме того, он будто бы в Константинополе выхлопотал себе грамоту, которая назначала его единственным патриаршим экзархом в России. Слухи об этих грамотах, соединенные с возникшим ранее подозрением о склонности Смотрицкого к унии, возбудили православных западноруссов против него. Названное подозрение могло усилиться тем более, что единомышленник и приятель Смотрицкого, ректор Киевобратской школы Касьян Сакович, также недовольный вмешательством братчиков в церковные дела, незадолго перед возвращением Мелетия изменил православию и ушел в унйю. (Этот Сакович в бытность свою ректором в Киеве сочинил, славившиеся у современников, вирши на погребение Сагайдачного.) Архимандрит Киево-Печерской обители Захарий Копыстенский отказался принять к себе Смотрицкого. Только благодаря покровительству митрополита Иова Борецкого он нашел временный приют в Межигорском монастыре. Митрополит хотя и сочувствовал помянутым мыслям о братствах, но, ввиду поднявшихся против него самого упреков, оставил намерение о борьбе с ними. При таких обстоятельствах Смотрицкий не решался вернуться на свою Виленскую архимандрию. Он удалился на Волынь в богатый Дерманский монастырь, настоятельство которым предоставлено было ему патроном сего монастыря князем Александром Заславским. Сей последний (уже побудивший Саковича изменить православию), руководимый советами Рутского, постарался уловить в латино-униатские сети такого даровитого деятеля: он предоставил настоятельство Смотрицкому не даром, а под условием перехода в унию, и, зная вообще нетвердость его убеждений, потребовал от него письменного в том обязательства. Находясь в стесненных обстоятельствах, колебавшийся доселе Смотрицкий не устоял и дал это обязательство, но с тем, чтобы оно хранилось пока в тайне. Заславский устроил ему свидание с Рутским, который формально присоединил его к унии; но и с ним также условлено было сей акт до времени хранить в тайне; причем, согласно с иезуитскими правилами, имелось в виду, что под покровом этой тайны Смотрицкий тем успешнее может действовать среди православных в пользу унии (1627).

Трудно было сохранить подобную тайну; первыми дерманские иноки с ужасом узнали о свидании своего архимандрита с Рутским; многие из них, покинув обитель, разгласили о том по Волыни. Но Смотрицкий с помощью лжи и лицемерия продолжал играть роль православного архиерея и на некоторых съездах с западнорусскими иерархами искусно подготовлял почву для примирения их с унией, доказывая, что различия с нею православия отнюдь несущественны, и давая понять, что упадок и неустройства Западнорусской церкви могли прекратиться только соединением или унией с церковью Римскою. С теми же целями он в следующем, 1628 году решился издать новое свое сочинение, озаглавленное «Апология моего странствования на Восток». Тут он рассказывает, что предпринял это странствование, чтобы от восточных иерархов узнать истинные догматы Греческой церкви и проверить, насколько чистыми сохранила их Русская церковь. Такая проверка, по его словам, открыла, что западноруссы не сохранили их в чистоте и впали в разные ереси, заимствованные от лютеран и кальвинистов. О самих восточных христианах или греках он отзывается неблагоприятно, как о народе впавшем в грубое невежество. А в заключение, как средство исправить зло, указывает на тесный союз с Римскою церковью; причем советует обсудить это дело на общем Соборе русского духовенства и представителей от русской шляхты и просить митрополита и весь клир о сочувствии к своему предложению. Сию Апологию Смотрицкий сообщил Касьяну Саковичу, который немедля начал переводить ее на польский язык и печатать. Отпечатанная часть ее появилась в Киеве перед открытием нового поместного Собора, который там, с разрешения короля, действительно был созван митрополитом Борецким в августе того же 1628 года^{46}.

На этом Соборе важнейшим после митрополита представителем западнорусского православного духовенства является киево-печерский архимандрит Петр Могила.

Петр Могила родился около 1597 года и происходил из знатной молдавской фамилии, давшей Молдавии и Валахии несколько господарей, а сам он был сын господаря Симеона (умершего в 1608 г.). Фамилия Могилов издавна находилась в связях с ближним русским городом Львовым, покровительствовала Львовскому православному братству и много жертвовала на его храмы и на школу. Тогда как Молдо-Валахия стояла на низкой степени образованности, Львов в конце XVI и начале XVII века был средоточием просвещения в Юго-Западной Руси, и нет ничего невероятного в известии, что свое первоначальное образование Петр Могила получил если не в самой Львовской братской школе, то под руководством ее наставников, и впоследствии он сохранял к Львовскому братству самые теплые отношения. А затем образование свое он, вероятно, закончил в западноевропейских университетах, по обычаю знатных поляков и западноруссов. Члены фамилии Могил находились в приязненных отношениях к польскому правительству и достигали престола преимущественно при польской поддержке; при посредстве браков они состояли в родстве с некоторыми польско-русскими магнатами, каковы Потоцкие, Вишневецкие, Корецкие и другие. В случаях неудачи на родине, Могилы находили убежище в землях Польской короны и приобретали здесь имения. Поэтому нет ничего удивительного, что и юный Петр Могила, когда его фамилия вследствие собственных междоусобий лишилась господарского престола, также нашел приют в Польше; здесь он имел своим опекуном знаменитого гетмана Станислава Жолкевского; при его дворе и под его руководством обучился рыцарскому искусству и вступил в польскую военную службу. По смерти Жолкевского он находился под покровительством гетмана Ходкевича. Говорят, Могила отличился в Хотинской битве. Но после того он недолго оставался в войске. Вскоре мы встречаем его в Киеве: здесь молдавский воеводич, по смерти Захария Копыстенского, почти прямо из светского звания и несмотря на свои молодые годы, был возведен в сан архимандрита Киево-Печерской лавры (1627 г.).

По всей вероятности, Петр Могила, при своем усердии к Православной церкви, был увлечен происходившим тогда в ней религиозным движением и борьбою с латино-униатами, а потому и воспользовался случаем стать во главе знаменитой лавры, которая, благодаря народному уважению и своим богатым имуществам, служила одним из главных столпов православия в Юго-Западной Руси. Обычай выбирать на высокие иерархические должности прямо из светского звания знатных лиц уже давно практиковался здесь, как и во всей Речи Посполитой. Как бы то ни было, тридцатилетний Могила одержал верх над другими кандидатами. Получив избирательный лист от лаврской братии и киевской шляхты, он, при помощи своих связей с некоторыми польско-русскими магнатами, добился королевского утверждения и затем был посвящен в архимандрита лавры митрополитом Иовом Борецким, его доброжелателем, который, по-видимому, немало помог ему в достижении этого сана. Надежды православных южноруссов, возлагавшиеся на талантливого и прекрасно образованного Петра Могилу, не замедлили оправдаться.

Как митрополит Иов Борецкий, так и новопоставленный архимандрит Петр Могила вначале благосклонно относились к идеям Смотрицкого о некотором примирении и сближении, страдающей от неустройств и притеснений, православной Западнорусской церкви с Латинскою. Но когда они ознакомились с его Апологией и ясно увидали, что он коварным образом ведет дело к ненавистной унии, то изменили свое к нему отношение. Смотрицкий, прибыв на Киевский собор, хотел остановиться в Печерской лавре, где и происходил самый собор; но не был принят ее архимандритом, и остановился в митрополичьем Михайловском монастыре. Сюда явились к нему посланные от Собора четыре священника, с протопопом Андреем Мужиловским во главе, и спросили: намерен ли он держаться своей Апологии, которую Собор уже осудил как противную Св. вере? Мелетий дал уклончивые ответы и даже пытался защищать свою Апологию. Меж тем народ, и особенно казаки, стали собираться около монастыря и выказывать неприязненные чувства; они не скрывали своего намерения не только изгнать Смотрицкого из обители, но и накормить им днепровских осетров. Ввиду такой опасности он оробел и написал митрополиту просьбу о допущении его на Собор, изъявляя готовность прекратить дальнейшее печатание Апологии. Но у него потребовали торжественного от нее отречения и публичного покаяния. После разных уверток Смотрицкий явился в Печерский монастырь и принужден был подписать акт отречения от своей Апологии, на котором в особенности настаивал Петр Могила. На следующий день в праздник Успения этот акт во время литургии был торжественно прочитан с амвона, а Мелетий словесно выразил свое раскаяние. Затем собравшиеся владыки предали Апологию анафеме, некоторые листы ее разорвали, бросали на пол, топтали ногами и частию жгли; после чего бывшие в их руках свечи погасили. Только теперь Смотрицкий был допущен к соборным совещаниям. Но, как и следовало ожидать, подобное отречение и анафематствование не обратили Мелетия на путь истинный. После Собора Смотрицкий уехал в свой Дерманский монастырь и тотчас сбросил с себя маску. Он написал «Протестацию против Киевского собора», в которой заявил о полном согласии с своей Апологией, прибавив, что отречение от нее было вынуждено у него насильственно, а потому и недействительно. Теперь Смотрицкий окончательно порвал связи с православными и писал горячие полемические брошюры в защиту латино-униатов до самой своей смерти (последовавшей в 1633 году).

На Киевском соборе 1628 года, между прочим, был установлен ряд духовной цензуры, т. е. запрет православным людям издавать сочинения о церковных вопросах без рассмотрения и одобрения духовных властей. Вообще этот Собор обманул надежды латино-униатов: с помощью Смотрицкого привести православных к примирению и соглашению с унией. Ту же попытку Велямин Рутский и его партия, с разрешения и одобрения короля, возобновили в следующем, 1629 году на соборах, новом Киевским и Львовским, но опять безуспешно. Таким образом, Православная и Униатская иерархии окончательно разделились в Западнорусской церкви.

Последующая за сим эпоха в истории этой церкви отмечена просветительной деятельностью Петра Могилы.

Стремясь сделать Киево-Печерскую лавру главным опорным пунктом в борьбе православия с унией, новый архимандрит особое внимание обратил на защиту и сохранение ее земельных имуществ, подвергавшихся многим посягательствам и наездам и состоявших из деревень, полей, пасек, рыболовных вод и т. п. Не ограничиваясь усиленными тяжбами с хищниками в судебных учреждениях, энергичный архимандрит иногда сам вооружал монастырских слуг или пользовался помощью казаков и силою отнимал назад лаврские поместья, захваченные наездом при его предшественниках, или за новый набег немедленно отвечал таким же набегом на маетность противника. Подобный образ действий оправдывался как духом времени, так и бездействием властей, от которых невозможно было добиться правосудия и наказания сильным обидчикам. Благодаря связям Петра Могилы с польско-русскими магнатами и королевским двором, жалобы и протесты, вызванные его действиями, оставались без последствий. Ему удалось не только отстоять имущество лавры, но и многое расхищенное воротить в ее владение, и таким образом сосредоточить в своих руках значительные средства на исполнение своих обновительных, просветительных или благотворительных планов. Кроме собственных средств он употреблял для того и многие вызванные им пожертвования. Он усердно занялся обновлением и украшением лаврских храмов и святынь, особенно благоустройством святых пещер, пришедших в большой беспорядок; соорудил новые гробницы для почивающих там мощей, исправил странноприимный дом, приобретал дорогие сосуды и прочую церковную утварь. В то же время Петр Могила старательно поддерживал в своем монастыре общежитие, возобновленное Плетенецким, и заботился о водворении иноческой дисциплины, сильно упавшей в предыдущую смутную эпоху; для чего не только действовал убеждением и назиданием, но также и мерами строгости, т. е. смирял суровыми телесными наказаниями или заключением строптивых и не исполнявших монашеские обеты иноков. С этой стороны энергичный архимандрит старался возвести лавру на подобающую ей нравственную высоту. Он также неупустительно принимал меры, чтобы поддержать и усилить славу ее святости, которая, без сомнения, уже тогда вызывала значительный приток богомольцев. Для сего он лично и чрез своих сотрудников писал и издавал сказания об исцелениях и чудесах, исходивших от лаврских святынь; чем еще более укреплялась вера в православие и его превосходство над латинством и унией. Разумеется, он много заботился о Печерской друкарне или типографии и значительно расширил ее средства; а затем выпускал из нее более исправленные издания священных и богослужебных книг (например, «Триод Цветная» и «Литургиарий или Служебник», исправленные по греческим источникам). Ввиду богатой обстановки, торжественности служения и постоянной проповеди в величественных католических костелах, соблазнявших тем южнорусское население, Петр Могила много хлопотало церковном благолепии, об устроении торжественных служений в большие праздники, о привлечении искусных проповедников; причем сам иногда говорил поучения с церковной кафедры.

Наиболее важная сторона его деятельности относится к заботам о поднятии и распространении школьного образования. Так, заведенное Плетенецким лаврское училище он старался преобразовать в высшую школу или коллегию и, чтобы приготовить достойных преподавателей, посылал учиться за границу молодых монахов. Кроме того, он привлекал опытных наставников из других городов; например, из Львова вызвал ученых монахов Исаию Трофимовича и Сильвестра Косова. В коллегии своей он дал преобладание латинскому языку, во-первых, как орудию европейской науки того времени, а во-вторых, необходимому для западно-руссов и на сейме, и в трибуналах, и в судах земских и гродских (bez laciny placi winy — составилась у них поговорка). Это преобладание латинского языка вначале произвело неудовольствие среди киевлян и казаков, опасавшихся проникновения вместе с ним латинских ересей. Вообще киевляне несочувственно относились к заботам о Лаврской или Могилянской коллегии еще и потому, что она вступала в соперничество с излюбленною школою их Богоявленского братства. Но обстоятельства вскоре помогли устранить это соперничество и объединить оба просветительных учреждения.

В марте 1631 года скончался киевский митрополит Иов Борецкий, много потрудившийся в борьбе с унией и в упорядочении западнорусской православной иерархии. Радея о русском народе и православии, он не раз обращался за вспоможением к единоверной и единоплеменной Москве. В 1624 году он решился даже на смелый, хотя и негласный шаг: отправленный им ради вспоможения, номинальный полоцкий епископ Исаакий Борискович от его имени предложил царю Михаилу и патриарху Филарету принять Малую Россию и Запорожское войско под их покровительство. Но в Москве пока отклонили это предложение как еще несвоевременное. В том же 1624 году Иов прислал в Москву известного филолога Памву Берынду на помощь при исправлении церковных книг. Борецкий оставил духовное завещание, в котором, между прочим, убеждает своего друга Петра Могилу взять под свою опеку школу киевского Богоявленского братства. Могила поспешил исполнить его желание и вписался старшим братом, обещая быть опекуном и фундатором братских школ. Однако сие обещание не тотчас было исполнено; ибо киевляне не его выбрали преемником Борецкого, а Исаию Копинского, носившего тогда титул архиепископа Смоленского и Черниговского. Последний дотоле пребывал не в кафедральном городе епархии (занятом униатским архиереем), а вероятно, в ее заднепровских монастырях (Густынском и др.). По его престарелому возрасту и болезненному состоянию, это избрание не соответствовало потребностям времени, которое нуждалось в смелых и энергичных деятелях.

Большое влияние на судьбы западнорусской церкви оказала смерть Сигизмунда III, приключившаяся, как известно, в апреле 1632 г. Во-первых, эта церковь избавилась от своего главного врага и гонителя; а во-вторых, предстоявшие междуцарствие и выбор нового короля давали возможность православным обывателям Речи Посполитой на сеймиках и сеймах свободно и громко заявлять о нарушенных своих правах и требовать их восстановления. Особенно оживились западнорусские братства, которые именно в таком смысле и составляли инструкции для местных послов, отправлявшихся на Варшавский сейм. А Запорожское войско прямо потребовало полного уничтожения унии. Из среды же русского духовенства в этот знаменательный момент выступил вперед все тот же умный, энергичный архимандрит Петр Могила, который постарался объединить все сии православные элементы для решительных действий против унии. Мало того, благодаря своим связям, он вошел в сношения с вельможными представителями протестантизма (наприм., Христофором Радивилом) и приглашал их к соединенным усилиям для восстановления религиозной свободы.

Встревоженное этим движением латино-униатское духовенство, с Велямином Рутским во главе, напрягало со своей стороны все силы для противодействия и увещевало сеймовых послов своего исповедания дать дружный отпор диссидентам. На сеймах Конвокацийном и Избирательном (Элекцийном), куда явился и сам Могила, происходили горячие прения по церковным вопросам и учреждались для них смешанные комиссии. К счастию, королевич Владислав был чужд отцовского фанатизма; поэтому католическая партия не очень ему благоприятствовала, и он при своем избрании опирался более на православных и протестантов; а в особенности благосклонно относился к Запорожскому войску, в услугах которого весьма нуждался по причине начавшейся тогда войны с Москвою. В числе представленных ему условий (pacta conventa) он присягнул и на тех статьях, которые были выработаны смешанной комиссией на Избирательном сейме по вопросу о правах «людей Греческой веры». Им предоставлено право иметь своего митрополита и четырех епископов; кроме того, отменены разные постановления, стеснительные для западнорусской церкви. Православные депутаты воспользовались обстоятельствами и, прежде чем разъехаться из Варшавы, выбрали себе новых иерархов, а главным образом нового митрополита, в лице Петра Могилы (3 декабря 1632 года). На следующем сейме, Коронацийном, в Кракове, Владислав утвердил этот выбор и выдал Петру «привилей».

Новый митрополит обратился за благословением к константинопольскому патриарху Кириллу Лукарису, которое вскоре и получил вместе с титулом патриаршего экзарха. Свое церковное посвящение на митрополию Петр Могила пожелал совершить в дружественном ему Львове, а не в Киеве, где часть граждан держала сторону его соперника Исайи Копинского. Это посвящение происходило в конце апреля 1633 г. и было совершено четырьмя православными епископами: львовским, луцким, пинским и холмским. Когда же новопосвященный митрополит прибыл в Киев, приверженцы его устроили торжественную встречу с поднесением панегириков в прозе и виршах. Но тут на первых же порах ему пришлось прибегать к крутым мерам для водворения своего авторитета. На основании королевской грамоты, посланные им протоиереи с толпою мещан, казаков и слуг, в сопровождении двух возных, потребовали от униатского митрополичьего наместника ключи Киево-Софийского собора; получив отказ, они отбили замки и силою завладели кафедральным храмом. От униатов были отобраны и три городские церкви. Могила имел еще королевскую грамоту на владение киевским Николо-Пустынским монастырем; а когда игумен с иноками здесь воспротивились, то он пошел на этот монастырь с целым вооруженным отрядом и с пушками, взял его силою и суровыми телесными наказаниями смирил строптивых иноков. Престарелый Исаия Копинский также не захотел добровольно уступить свое место новому митрополиту. Могила велел однажды ночью взять старика и выпроводить из Михайловской обители, хотя король и оставил эту обитель за Копинским. Последний снова удалился в свои заднепровские монастыри. Король признал за ним сан архиепископа Северского; но он до самой своей смерти (1640 г.) тщетно пытался судом и другими средствами бороться со своим счастливым соперником.

Меж тем Владислав IV усердно хлопотал об исполнении своих обещаний, данных православным при его избрании и коронации, и вообще об умирении горячих церковных распрей, возникших при его отце и грозивших Речи Посполитой большими бедствиями. Чтобы ослабить противодействие своим планам со стороны сильной латино-униатской партии, он постарался заручиться соизволением на них Римской курии, откуда эта партия ожидала громовых ударов против всяких примирительных сделок с православными. Владислав в 1634 году отправил для сего в Рим послом Георгия Оссолинского, человека умного, образованного и владевшего даром слова. Тот объяснил папе Урбану VIII необходимость хотя бы временного умиротворения православных ввиду борьбы Польши со Швецией и Москвою: впоследствии, когда эта борьба счастливо окончится, не только-де православные западноруссы, но и самые москвитяне будут приведены к послушанию папскому престолу, а шведы будут возвращены в лоно Католической церкви. Папа был настолько убежден красноречивыми доводами Оссолинского, что обещал не издавать никакой грозной грамоты против действий короля, т. е. пока давал свое молчаливое согласие на его примирительные планы. Это обстоятельство немало помогло королю на сейме 1635 года добиться постановлений если не вполне, то в значительной степени исполнявших внесенные в pacta conventa «статьи успокоения» православных.

На этом сейме, как и на предыдущих, православная партия в своей борьбе с латино-униатской нашла себе поддержку у протестантов. Для подготовления ее успехов особенно много потрудился новопоставленный киевский митрополит. Он старался вдохнуть в свою паству единодушие и мужественную решимость постоять за веру отцов; устраивал молебствия об одержании победы над ее противниками; причем сам сочинил и напечатал в Печерской типографии молитвословие об умирении Православной церкви или так наз. Парафимию; писал письма разным влиятельным лицам, убеждая их содействовать умиротворению пагубных для Речи Посполитой церковных распрей; помогал православной шляхте сочинять на сеймиках инструкции для сеймовых послов; приглашал православных к денежному участию в тех больших расходах, которые ему предстояли; так как он отправился в Варшаву, чтобы и на этот раз лично руководить православной партией на сейме, где с помощью золота надобно было ослаблять рвение многочисленных и сильных противников.

Сейм 1635 г. продолжался шесть недель и закончился 14 марта. В этот день, на основании состоявшейся сеймовой конституции, выданы от имени короля две привилегии: одна униатам, другая православным. Важнейшие их статьи были следующие.

За униатами навсегда оставались архиепископство Полоцкое, епископства Владимирское, Пинское, Холмское и Смоленское с их монастырями и церквами, в том числе и виленский монастырь Св. Троицы. В Витебске, Полоцке и Новогродке неуниты не должны иметь ни одной церкви (тогда как по прежним примирительным статьям обещано церкви разделить между униатами и православными сообразно с их числом). Луцкое епископство оставалось в ведении ксендза Почаповского до его смерти, после которой оно переходило к Афанасию Пузыне, избранному на эту епископию православными волынскими обывателями. Перемышльская епархия по смерти униата Крупецкого также переходит к тому православному епископу, которого изберут обыватели. Митрополиту Петру Могиле предоставлено ведение Печерской архимйндрией, Николаевским монастырем и храмом Св. Софии. В православных школах, киевских и волынских, дозволено учить по-гречески и по-латыни и свободным наукам, но не далее диалектики и логики. Для раздела церквей между униатами и неунитами должны быть назначены особые комиссары.

На привилегию, выданную православным, со стороны латино-униатской партии последовала протестация, подписанная всеми присутствовавшими в Варшаве бискупами, а также некоторыми сановниками и послами (в числе 51 подписи). Подобная же протестация явилась потом и со стороны папского нунция. Эти протестации не имели юридического значения, т. е. не могли уничтожить законную силу сеймовой конституции; но они вновь возбуждали религиозную враждуй, ослабляя уважение к новоизданному закону, подготовляли или заранее оправдывали неповиновение, могущее встретиться при его исполнении. И действительно, когда королевские комиссары начали свой объезд для распределения церквей между униатами и православными, то они встретили немалые затруднения своему делу, а иногда и открытое сопротивление. Нередко случалось, что жители, уже считавшиеся в унии, быв привлечены к ней угрозами и насилием, теперь при опросе их комиссией объявляли себя православными. Таким образом в иных местах происходило массовое отпадение народа от унии и возвращение в православие. Разумеется, латино-униатские власти были тем крайне недовольны, обвиняли комиссаров в пристрастии и неправильном ведении дела, заносили свои протесты в судебные книги и даже прямо сопротивлялись отдаче церквей православным. Особенным фанатизмом отличился униатский холмский епископ Мефодий Терлецкий. В самом Холме он не соглашался уступить ни одной церкви; а когда комиссары велели сломать замки у храма Успения Преев. Богородицы и передали его православным, Терлецкий отправился с толпою католиков и униатов и, в свою очередь, отнял храм обратно. Православные тогда хотели соорудить себе новую церковь; но едва началась постройка, как Мефодий силою захватил приготовленный материал и самое место, назначенное для церкви. Своими притеснениями он довел жителей Холма до того, что они почти все перешли в унию. Такими же средствами он действовал во всей своей епархии. С другой стороны, и среди православного духовенства также встречаются лица, действовавшие с не меньшею энергией и ревностью. Например, таков был луцкий писарь Семен Гулевич, избранный на кафедру Перемышльской епископии. По вышеприведенной сеймовой конституции, эта кафедра могла перейти к нему только после смерти униатского епископа Афанасия Крупецкого; а до того времени в его распоряжение назначены монастырь Св. Спаса и еще две обители с их имуществами. Не надеясь, чтобы Крупецкой добровольно уступил ему Спасский монастырь, Гулевич особыми призывными грамотами к известному дню собрал из своей епархии несколько тысяч православных. Толпа эта внезапно напала на монастырь, разрушила его ограду, завладела келиями и всем монастырским имуществом, разбила церковные двери и ввела в храм Гулевича, а запершегося там Крупецкого едва не убила.

Вообще постановленный сеймом раздел церквей между униатами и православными, вместо успокоения, вызвал жестокие столкновения и еще более обострил их отношения. Под давлением жалоб и криков, поднятых латино-униатской партией, сам король вынужден был изъявить свое неодобрение действиям комиссаров, и некоторые отобранные в пользу православных церкви приказал возвратить униатам. Но он все еще не покидал мысли о примирении враждующих сторон и с этой целью в том же 1636 году возобновил проект, явившийся при Сигизмунде III: взаимными уступками привести униатов и православных к соглашению и соединить их в одну церковь под главенством собственного Западнорусского патриарха. Кандидатом на эту патриаршую кафедру, очевидно, намечен был не кто другой, как киевский митрополит Петр Могила, который, как известно, в бытность свою печерским архимандритом благосклонно относился к идее примирения православия с унией. Но теперь, в сане митрополита, он убедился, что при таком внешнем примирении Православная церковь в действительности будет порабощена папскому престолу. Поэтому, хотя он и не возражал открыто на проект короля, но принял все меры, чтобы из его паствы были выбраны самые ревностные православные в депутаты на предстоявший сейм (1637 г.), на котором должен был обсуждаться вопрос об учреждении Западнорусского патриархата. В свою очередь, сейм этого вопроса не решил, и затея короля окончилась ничем. Тем не менее она дала повод некоторым врагам Петра Могилы, в особенности Исаии Копинскому, распустить клевету, будто киевский митрополит отпал от православия и подчинился римскому папе.

Еще до избрания Могилы на митрополию началось слияние его Лаврского училища с Богоявленскою братскою школою. Теперь слияние это совершилось: новый митрополит окончательно перевел свой фундуш или записанные за училищем имения на Братскую школу; причем испросил ей от короля разные привилегии и наименование ее коллегией. Наставники, получившие образование за границей, и преобладание латинского языка среди учебных предметов продолжали по временам волновать киевлян, опасавшихся за чистоту православия и подстрекаемых злонамеренными людьми. Но митрополит и его сотрудники своими речами и сочинениями умели рассеивать эти опасения. Киево-Могилянская коллегия скоро дала хорошие плоды; из нее вышел целый ряд ученых и писателей, получивших значение в истории не только южнорусского, но и всего русского просвещения. Она надолго послужила образцом среди средних и высших русских училищ.

Петр Могила согласился занять митрополичью кафедру с тем условием, чтобы за ним оставлена была Киево-Печерская архимандрия. Соединив таким образом в своих руках ведение ее имуществами с доходами митрополии, он широкою рукою употреблял эти средства на нужды Южнорусской церкви, на свои просветительные учреждения и благолепие храмов. Кафедральный Киево-Софийский собор был возвращен от униатов в совершенно запущенном состоянии. В одной жалобе православных говорится, что наместник униатского митрополита (Садковский) ободрал оловянную кровлю и продал ее, а храм покрыл тресками (жердями), даже не соломою, которая не допускала бы течи и происходящего отсюда разрушения. Митрополит обновил собор, украсил живописью и вновь освятил. Он обновил и Выдубецкий монастырь, возвращенный православным в обмен на Гродненский (по сеймовой конституции 1635 года); очистил от земли развалины Десятинной церкви и т. д. Вообще в митрополичьем сане Петр Могила продолжал все начинания, предпринятые им в качестве Киево-Печерского архимандрита. Между прочим, он много заботился о более исправном издании богослужебных книг и требовал, чтобы таковые прежде своего печатания представлялись на его рассмотрение и разрешение. Кроме неисправностей в рукописях и прежних изданиях, к этой мере побудило его также коварство иезуитов и униатов, которые стали издавать на польском и русском языках книги, якобы православные, но заключавшие в себе католические, а иногда и протестантские примеси, вызывавшие соблазн среди православных. Например, в Женеве около того времени появилось на латинском и греческом языках сочинение, озаглавленное «Восточное исповедание православной веры» и ложно подписанное именем константинопольского патриарха Кирилла Лукариса. Это сочинение, написанное в духе кальвинского учения, произвело большую смуту на Востоке и повлекло за собою свержение неповинного в ней Лукариса. Подобное обстоятельство побудило Петра Могилу издать для Западнорусской церкви катехизис, который был составлен под его руководством и озаглавлен: «Православное исповедание веры». Книга эта была рассмотрена и одобрена на Киевском соборе 1640 года, а впоследствии подтверждена и восточными патриархами. В сокращенном виде она была издана тем же митрополитом под именем «Краткий катехизис» (принятый как руководство и в Московской Руси).

Киевский духовный Собор 1640 года был созван Могилою вследствие вновь усилившихся гонений на православие. Латино-униаты воспользовались для сего рядом неудачных казацких восстаний, после которых и сам король Владислав относился к православным уже не так благосклонно. Вновь начались притеснения духовенству и насильственное отнятие церквей со стороны униатов, во главе которых стоял новый их митрополит Антоний Селява (преемник Рафаила Корсака). В самом Киеве латино-униатская партия действовала под покровительством киевского воеводы Януша Тышкевича.

Петр Могила вновь отправился лично в Варшаву ходатайствовать перед сеймом и королем, и его неослабным усилиям удалось еще раз добиться некоторых конституций, смягчавших означенные гонения. В то же время ему приходилось продолжать усердную борьбу и в сфере литературной полемики.

Известный Касьян Сакович, бывший униатским Дубенским архимандритом и успевший опять переменить веру, т. е. перейти в католичество, издал в Кракове на польском языке сочинение под заглавием: «Перспектива» или «Обозрение заблуждении, ересей и предрассудков церкви Русской». (1642). Тут он с ожесточением напал на православную, преимущественно Южнорусскую церковь, и, как самое заглавие показывает, старался изобразить ее преисполненной всяких суеверий и повреждений, от которых единственным спасением предлагал, конечно, соединение с римским костелом. Православные не могли равнодушно снести его злые нападки, способные соблазнить нетвердых в вере. Спустя два года в ответ ему издана была в Киеве на польском языке книга под названием «Λιυοζ или камень с пращи истинной св. православной церкви Русской». Полагают, что она была сочинена или самим Могилою, или под его непосредственным руководством. Здесь со строгою последовательностию разбираются и опровергаются обвинения противника; а затем автор нападает на унию, как славную виновницу беспорядков, возникших в Южнорусской церкви, и подвергает критическому разбору два главные догмата, отличающие Латинскую церковь от Греческой, т. е. об исхождении Св. Духа и о главенстве папы. Книга эта имела большой успех и в литературной борьбе с латино-униатами заметно склонила перевес в пользу православных. Наиболее же известным и прочным памятником трудов Петра Могилы, понесенных на пользу Южнорусской церкви и ради благоустроения ее обрядовой стороны, служит его большой Требник или молитв послов (Евхологион). С течением времени в рукописных и даже печатных требниках оказалось много неисправностей; притом на многие случаи частной и общественной жизни в них недоставало особых молитв и обрядовых указаний. Исправления и дополнения сделаны были при сличении греческих и славянских, (в том числе московских) изданий с римскими, а также со старыми харатейными рукописями. Требник Могилы снабжен и объяснительными статьями о значении того или другого таинства, того или другого священнодействия и чинопоследования. (Всего в Требнике до 126 чинов и статей.) Он был издан в 1646 году, незадолго до кончины его знаменитого автора.

Любопытны отношения Петра Могилы к Москве. В начале своей церковной деятельности он, по всем данным, верно служил интересам Речи Посполитой; но борьба с латино-униатами и возобновлявшиеся гонения на православие, особенно жестокости, наступившие за усмирением казацкого мятежа 1638 года, заставили его пойти по стопам Иова Борецкого и обращаться в Москву ради материального и духовного вспоможения для своей митрополии.

Непосредственным его сношениям с Москвою предшествовало прибытие сюда южнорусских монахов, бежавших из Северских монастырей в 1638 году от польских гонений. То были монастыри мужской Густынский и девичий Ладинский, оба близ города Прилук, на р. Удае. Они основаны в 1610–1614 гг. в землях князей Вишневецких, которые, вместе с Конецпольскими и Потоцкими, получили громадные поместья в левобережной Украине. Фундаторами сих монастырей (наделившими их землями и угодьями) были князь Михаил-Корибут Вишневецкий и супруга его Регина (двоюродная сестра Петра Могилы), оба отличавшиеся усердием к православию. Спустя лет десять, уже по смерти князя Михаила и его супруги, на их землях основался еще мужской монастырь Мгарский. Юный их сын Иеремия, воспитанный под надзором густынского архимандрита Исаии Копинско-го, по кончине родителей поступил под опеку своего дальнего родственника Константина Вишневецкого, принявшего католицизм (известный зять Юрия Мнишка?), и отдан был на воспитание в Львовское иезуитское училище. Там его, конечно, совратили. Став ревностным католиком, он принялся в своих червонорусских, волынских и украинских владениях воздвигать костелы и кляшторы и притеснять православных. Тщетно бывший его воспитатель, а теперь Киевский митрополит, обратился к нему с посланием, в котором напоминал завет умиравшей его матери и увещевал воротиться к вере предков. Иеремия остался глух к его увещаниям и продолжал фанатически преследовать своих прежних единоверцев. Мало того, когда Копинский был изгнан из Киева и удалился в свою Северскую епархию, Иеремия Вишневецкий отнял у него помянутые монастыри (Густынский и Мгарский), которые передал его счастливому сопернику, а своему родственнику Петру Могиле (1635 г.). Во время казацко-польской войны монахи и монахини Густынские и Ладинские, спасаясь от гонений, покинули свои монастыри, забрав с собою дорогую церковную утварь и книги, и бежали в пограничный московский город Путивль; но прежде чем добрались сюда, все захваченное ими церковное имущество и всякое добро, до 20 возов, было ограблено какими-то «ляхами и жидами». Любопытно, что путивльский воевода Плещеев в своем донесении царю пишет, будто и сам митрополит Петр Могила, по словам бежавших чернецов, отпал от православия. Эта клевета (вероятно, распущенная его соперником Копинским), впрочем, была опровергнута новым донесением Плещеева в том же 1638 году. Мало того, усердием киевского митрополита те же запустевшие монастыри вскоре были обновлены, снабжены новою утварью и книгами, при помощи московско-царских пожертвований.

Первое известное нам посольство Петра Могилы к Михаилу Феодоровичу относится к концу 1639 и началу 1640 года. Оно было довольно многочисленно, имея во главе митрополичьего киево-печерского наместника Игнатия. При нем находились: печерский «уставник» Иринарх, архидиакон Амвросий Быковский, игумен киевобратского Богоявленского монастыря Леонтий, выдубецкий игумен Сильвестр, келарь Николо-Пустынского монастыря Митрофан и несколько митрополичьих чиновников из мирян. Митрополичья грамота к царю главным образом заключала ходатайство о милостыне на обновление и украшение Софийского собора, Печерской лавры, а также Выдубецкого монастыря и других церквей, возвращенных от униатов в самом разоренном состоянии. Подобные же челобитные грамоты привезли упомянутые представители киевских монастырей. Эти киевские старцы удостоились торжественного царского приема 9 апреля 1640 года, одновременно с монахами, прибывшими из Царьграда, Волошской земли и с Афона. От Киевского митрополита были поднесены царю часть мощей великого князя Владимира в серебряном ковчеге и крест с вырезанными на нем Господскими праздниками; по одному подобному же кресту он прислал для царицы Евдокии Лукьяновны и царевича Алексея Михайловича. Приношения эти были благосклонно приняты, а члены посольства одарены соболями, камками и рублями. Старец Игнатий просил еще от имени митрополита, чтобы царь приказал своим «добре художным мастерам, которые рез режут», сделать раку для мощей св. князя Владимира, открытых в Десятинной церкви и положенных теперь в Софийском соборе. Кроме денежного вспоможения киевские игумены просили о пожертвовании им церковной утвари, сосудов, риз и богослужебных книг московской печати; просили также о дозволении приезжать в Москву за милостынею в известные сроки. По-видимому, все эти просьбы были удовлетворены; митрополиту и монастырям послано щедрое вспоможение; первому одних соболей дано на 150 рублей, а трем монастырям каждому по 100 рублей.

То же посольство сделало от имени митрополита следующее любопытное челобитье царю: чтобы он велел соорудить в Москве особый монастырь, в котором поселятся старцы из Киевобратской обители и будут учить боярских и других детей греческой и славянской грамоте. В пример оно приводило волошского господаря Василия (Лупула), который по своему прошению получил учителей от киевского митрополита. Очевидно, Петр Могила хлопочет о распространении школьного просвещения, при помощи своей коллегии, не только на Юго-Западную, но и на Восточную или Московскую Русь. Но пока это была идея, давшая плоды только впоследствии.

Кроме молитв за здравие московского государя и его семейства, киевские митрополиты, игумны и старцы служили ему и в политических делах. Например, при их помощи происходили негласные сношения и пересылки между московским царем и молдо-валашскими господарями. Они ясе доставляли в Москву вести о политических делах Речи Посполитой. Так, во время означенного посольства митрополичий наместник сообщил о случившемся незадолго внезапном набеге крымских татар на Киевщину, Волынь и прилукские именья Вишневецких, из-за постройки крепости Кодака; причем угнали полону будто бы до 100 000 человек (на самом деле 30 000); за ними пошел гетман Конецпольский, отбил немного пленных, и пр. Тот же старец Игнатий сообщил слухи о событиях, происходивших на войне Цесаря со свейскими людьми (т. е. о войне Тридцатилетней). «Свейские, — говорил он, — Цесаревых одолевают небольшими людьми, только уменьем и промыслом»; а наемные у Цесаря польские и литовские люди за недоплату жалованья перешли на сторону шведов. В последующие годы, как видно из дошедших до нас грамот, густынские старцы, приезжавшие в Московское государство за подаяньем, в пограничном Путивле прежде всего подвергались воеводскому расспросу и должны были сообщать всякие политические вести; через них же пересылались царские грамоты молдавскому господарю Василию. Имеем еще письмо Петра Могилы царю Михаилу Феодоровичу от 1644 года. Митрополит благодарит за присылку из Москвы сусального мастера. (Этот мастер, по имени Якимка Евтифеев, в Печерском монастыре сделал 10 000 листов сусального золота и две иконы обложил басмою.) В том же письме он извещает о женитьбе князя Януша Радивила (сын Христофора и будущий также гетман) на Марии, дочери того же господаря Василия: киевский митрополит ездил поэтому в Яссы и, 25 января, сам обвенчал князя-протестанта с Марией (родственницей Могилы по матери). С Радивилом была вооруженная свита в 2000 человек.

Спустя два года видим новое посольство от Петра Могилы и киевских монастырей за милостынею в Москву уже к преемнику Михаила, царю Алексею Михайловичу. На этот раз во главе посольства вместо Игнатия, получившего Выдубецкое игуменство, стоят помянутые прежде старцы Иринарх, теперь игумен Печерский, и Амвросий Быковский, теперь уставщик Софийского собора; а из мирян, участвовавших в первом посольстве, встречается Иван Андреевич Предремирский, «боярин и слуга» митрополичий. Они представили от митрополита царю в дар: миро от печерских чудотворцев, янтарное распятие, верхового арабского коня, несколько упряжных лошадей, ковры, хрустальные сосуды и пр. Игумен Иринарх от себя поднес Триод Цветную в лицах и Акафист, также в лицах. Подарки были приняты; причем, по обычаю Московского двора, кони подверглись подробной оценке со стороны Конюшенного приказа. Почти одновременно с сим посольством прибыли за милостынею в Москву старцы из прилуцкого Густынского и лубенского Мгарского монастырей, с разными вестями о делах польских, турецких и запорожских. Их челобитья были также щедро удовлетворены новым царем, как и его покойным родителем.

Все сии обращения и челобитья Иова Борецкого, Петра Могилы и южнорусских монахов к Москве в значительной степени подготовили почву для последующих важных событий, т. е. для присоединения Малой России к Московской державе.

Названное сейчас посольство Петра Могилы к царю было последним. В начале следующего, 1647 года он скончался. Ему было только 50 лет; но чрезвычайные труды и умственное напряжение надломили его силы. Стоит только обозреть все сделанное им в течение 20 лет, протекших от его посвящения в архимандриты, чтобы оценить его великие заслуги делу православия и просвещения в Южной Руси, и притом совершенные в такую трудную для нее эпоху. Хотя преемником ему на Киевской митрополичьей кафедре избран один из достойных его сотрудников и преподавателей Киевобратской коллегии, Сильвестр Косов, посвященный им в сан Могилевского епископа, однако потеря Петра Могилы для Южнорусской церкви была незаменима^{47}.

Борьба между православными и латино-униатами в эту эпоху происходила почти во всех углах Западной и Южной Руси, вошедшей в состав Речи Посполитой. Меж тем как в Киевской области перевес был на стороне православных, в Северо-Западной Руси брали верх латино-униаты, несмотря на горячее им сопротивление. Примером такого сопротивления могут служить половчане. По сеймовой конституции 1632 года решено было разделить Полоцкую епархию между православным и униатским архиереями: последнему назначен местопребыванием Полоцк, а первому Могилев. Но в Полоцке значительная часть жителей еще крепко держится православия. Отсюда видим настойчивые жалобы со стороны преемника Кунцевича, Антония Селявы, на полоцких мещан, которые поднимали против него бунты и даже покушались на его жизнь. Так, однажды, когда он плыл в лодке но Двине из Полоцкого замка в монастырь Борисоглебский, в него с берега сделаны были два выстрела из мушкета; но пули пролетели мимо. Далее полоцкое духовенство жалуется, что окрестные мещане не ходят в его церкви и не хотят совершать требы у попов униатских; не упускает оно обжаловать в ратуше и такой случай, когда униаты-родители позволяли своей дочери выйти за православного и венчаться в православном храме. Нередко встречаем со стороны католиков и униатов предъявленные властям протестации на то, что православные половчане ругаются над образами Казимира и Иосафата (Кунцевича) и другими латинскими иконами, называют униатскую веру «дьявольскою» и т. п. Очевидно, религиозная вражда здесь доходила до ожесточения. Городские власти, конечно, на стороне латино-униатов, а православных открыто притесняют и, в случаях тяжбы, выказывают явное пристрастие. Так, они бросают в тюрьму мещанина зато, что он назвал Кунцевича только «велебным», а не благословенным. Для распространения унии власти не брезгали никакими средствами: например, преступники, чтобы избежать наказания или смягчить его, принимали унию; даже убийцы таким способом избавлялись от смертной казни. В свою очередь, гонение на православие вело и к таким последствиям: в 1633 году, во время войны с Москвою, половчане не радели обороною города, и при нападении московского войска он был сожжен. Напротив, могилевцы, довольные водворением у них православной кафедры, в этой войне помогали полякам провиантом, амуницией и т. п.; за что были награждены мостовым сбором.

Что вероисповедная борьба, кипевшая в пределах Речи Посполитой, нередко принимала весьма жестокий и кровавый характер, тому, кроме фанатизма, способствовали также грубость нравов и господство суеверий, которыми отличалась данная эпоха. Эти черты ярко отражаются в судебных процессах того времени. Мы встречаем подаваемые в суд жалобы на порчу здоровья или другой какой вред, который будто бы насылали люди, занимавшиеся колдовством. Судьи серьезно разбирают такие жалобы и приговаривают обвиненных к жестоким наказаниям. Например, в 1631 году видим долгий процесс, возбужденный по обвинению одной попадьи (Раины Громыкиной) в чародействе. Начатый в Новгородском суде, этот процесс окончился в Минском трибунале, который приговорил обвиняемую к пыткам и затем к казни. А в 1643 году полоцкий магистрат приговорил к сожжению одного мещанина (Василия Брыкуна), также обвиненного в чародействе. Следовательно, не только простолюдины, но и члены городского самоуправления и сами высшие суды, состоявшие из людей, казалось бы, наиболее образованных, были одинаково исполнены невежественных и грубых суеверий.

В ту же эпоху борьбы с унией из ревнителей и мучеников православия особенно выдвигается брест-литовский игумен Афанасии Филиппович.

Деятельность его, между прочим, связана с историей самозванца Лубы. Когда последний мальчиком был отдан на воспитание Льву Сапеге, то канцлер обучение его вверил именно Филипповичу, как человеку очень образованному, и тот семь лет занимался этим обучением, вероятно не вполне сознавая, к чему готовили мальчика. Потом он постригся в виленском Святодуховом монастыре и отдался подвижнической жизни, а вместе с нею усердной борьбе против унии. В бытность его наместником Дубойского монастыря под Пинском, канцлер литовский Станислав Радивил отобрал от православных эту обитель и отдал ее иезуитам. Филиппович отсюда удалился в ближайший Купятицкий монастырь, известный своей типографией, в которой печатались церковные книги. В 1637 году он отправился для сбора подаяний в Белую Русь; а отсюда пробрался в Москву, был принят там радушно и подал царю Михаилу Феодоровичу описание бедственного положения православной Западнорусской церкви. По возвращении своем, митрополитом Могилою он был поставлен на игуменство брестского Симеоновского монастыря, при луцком епископе Афанасии Пузыне, к епархии которого принадлежал Брест. (Этот монастырь Св. Симеона, по решению короля, был оставлен за православными и находился под покровительством знатной фамилии Дорогостайских.) В качестве игумна он не раз ездил в Краков и Варшаву, где подавал королю и сенаторам горькие жалобы на притеснения, чинимые православию; причем пророческим голосом грозил Речи Посполитой страшными бедствиями, если уния не будет уничтожена.

В 1644 г. во время приезда московских послов по делу самозванца Дубы, по их желанию, игумен сообщил им все нужные сведения о своем бывшем ученике, с которым он вновь познакомился в Бресте. Когда король Владислав отправил Лубу с послом своим Стемпковским в Москву, то Филиппович был взят под стражу и заключен в оковы в качестве заложника, т. е. он должен был своею головою отвечать за безопасность самозванца. По возвращении сего последнего игумен получил свободу. Во время своего заключения он написал несколько полемических сочинений против латино-униатов и, между прочим, наиболее известное из них, озаглавленное «Диариуш», где горячо и живо изображает гонения, воздвигаемые на православие, а также рассказывает бывшие ему чудесные видения и таинственные голоса. В 1648 году, при начале восстания Хмельницкого, поляки схватили Филипповича под предлогом, будто он тайно посылал казакам порох и возмутительные листы. Когда же на требование иезуитов, чтобы он принял унию, игумен отвечал решительным отказом и проклятием унии, поляки подвергли его мучительной смерти.

Итак, хотя король Владислав IV не следовал католическому фанатизму своего отца, много смягчал или отменял правительственные меры, направленные в пользу унии и против православия, однако толчок, данный латино-униатскому движению, продолжал действовать и в царствование сего веротерпимого короля. Латино-униатская партия, опираясь на сильную католическую иерархию, особенно на Иезуитский орден, а также на польско-русскую католическую аристократию, после недолгого перемирия, вызванного смертию Сигизмунда III, возобновила свой наступательный образ действия; опять всеми возможными средствами стала теснить православие и постепенно отнимать у него почву, несмотря на его успешную оборону в эпоху Петра Могилы. Почти во всех областях Юго-Западной Руси кипела то открытая, то глухая вероисповедная борьба; причем обиды и насилия, чинимые православным, обыкновенно остаются безнаказанными, а их обращения к суду тщетными. Постепенная утрата почвы прежде всего обусловливалась отступничеством русских дворянских родов, которые продолжают переходить в католичество отчасти под влиянием иезуитской пропаганды, а главное, из-за мирских выгод: так как королевская власть наделяет должностями, сенаторством, староствамии тому подобными благами по преимуществу католиков; людей же православных обходит, невзирая ни на какие их заслуги. И, однако, православие все еще было крепко, преимущественно в южнорусском населении, собственно, в мещанстве и крестьянстве, опиравшихся на казачество. С католичеством в Польше и Литве продолжала еще бороться сильная протестантская партия, в особенности Социнианская секта; поэтому возникновение раскола, раздвоившего Южнорусскую церковь на унитов и дизунитов (православных), и происшедшие отсюда их враждебные отношения только увеличили элементы государственного разлада и разложения.

Ближайшею целью унии было церковное объединение, которое теснее сблизило бы русских с поляками. Потом, при усвоении первыми родственного польского языка и польской культуры, могло бы произойти сплочение их в одну народность, конечно польскую, и сия последняя чрез то сделалась бы самою сильною среди славянских племен. Таков обычный процесс усвоения (ассимиляции) какого-либо народа, лишенного политической самобытности, другим народом, поставленным в господствующее положение или вообще в более благоприятные условия. Но в данном случае этот исторический закон вошел в столкновение с другими историческими законами, а именно: во-первых, западнорусская народность численностию своею далеко превосходила народность польскую, а ее старая, греко-славянская культура, несмотря на свой упадок, нелегко могла уступить культуре латино-польской. Во-вторых, хотя западные и южные руссы и были тогда лишены политической самобытности, но и поляки, при внешнем величии Речи Посполитой (опиравшемся преимущественно на ее русские силы), внутри уже страдали недостатком крепкой центральной власти, т. е. недостатком прочной политической организации. А потому религиозные распри и смуты неизбежно должны были еще более расшатать эту непрочную организацию и подготовить ее падение к тому времени, когда на помощь Западной Руси выступит ее могучая соплеменница, Русь Восточная.

Вот что, между прочим, говорится в жалобе, поданной сейму 1623 года от православной шляхты: «Наш русский народ соединился с польским (на Люблинской унии) как равный с равным, вольный с вольным. Но в чем же наша вольность, если мы не имеем ее в деле веры?» «Наши отступники хотят, чтобы русских не было на Руси, чтобы русская святая вера, Божиим произволением принятая с Востока, не была в Русской церкви; но она может быть истреблена только вместе с истреблением русского народа. А такое дело было бы безумным уничтожением значительной части целого отечества». Эти слова вскоре оказались пророческими для Речи Посполитой^{48}.

Толчок к грозным для Польши событиям вышел из среды именно сей, раздираемой вероисповедными распрями, Юго-Западной Руси, в лице ее малороссийского казачества.

XIII УКРАЙНА, КАЗАЧЕСТВО И ЕВРЕЙСТВО В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVII ВЕКА

Движение малорусского народа на Украину. — Причины сего движения. — Слободы, инвентари и заставы. — Выкотцы. — Украинское можновладство. — Украинские замки. — Льготные сроки и мирный период колонизации. — Рост казачества. — Реестровые и сечевики. — Сагайдачный. — Морские набеги. — Ольшанский договор. — Посольство в Москву. — Цецорское поражение. — Хотинский поход и смерть Сагайдачного. — Януш и Алоиза Острожские. — Начало казацких восстаний. — Жмайло. — Куруковский договор. — Выписчики. — Петржицкий, Тарас, Сулима, Павлюк. — Поражение под Кумейками. — Остранин и Гуня. — Погром на Усть-Старце. — Условия на Масловом Ставу. — Поселение черкас в Чугуеве. — Возобновление Кодака. — Запорожцы в изображении Ляссоты и Боплана. — Черты украинского быта и природы. — Размножение еврейства. — Еврей-арендатор. — Жалобы польских и русских патриотов на еврейский гнет. — Тщетная борьба горожан с евреями. — Украинское еврейство. — Его изобретательность в сочинении налогов и даней.

В истории Юго-Западной России последняя четверть XVI и первая XVII веков ознаменовались сильным движением малорусского народа на юг и на восток для заселения обширной земельной полосы, давно запустевшей от соседства хищных татарских орд. По правую сторону Днепра эту полосу составляли южная половина Киевщины и прилегающая часть Подолии, а по левую прежняя Переяславская земля и южная часть Черниговской — одним словом, все, что с тех пор стало известно под общим именем Украйны. Движению сему способствовала совокупность разных причин. Во-первых, усилившееся казачество, выдвинувшее свои передовые посты за днепровские пороги и всегда готовое дать отпор степным ордынским наездам, до известной степени обеспечивало водворение промышленных и земледельческих колоний в тех местах, где еще недавно их существование было почти невозможно. Разумеется, это движение сопровождалось построением замков и вообще укреплений, вокруг которых возникали мирные поселки и хутора. Во-вторых, совершившееся на Люблинском сейме соединение Юго-Западной Руси непосредственно с польской короной, естественно, привлекло за собою водворение здесь польских шляхетских порядков и постепенно ополячение русского землевладельческого класса; вместе с тем усилился гнет крепостного права на русское крестьянство, выражавшийся и все большим стеснением личной свободы, и все умножавшимися данями и повинностями. Русское население городов чувствовало свои униженное положение перед шляхетскими привилегиями, все возраставшее бремя еврейства и наконец оскорбление своего религиозного чувства вследствие насильно водворяемой церковной унии. Естественно, от этих невзгод многие крестьяне и горожане покидали свои насиженные места и стремились на новые земли, где их ожидали разные льготные условия, при благодатной черноземной почве и богатстве разных угодий. В-третьих, сами польские или, точнее, ополячившиеся паны поощряли народное движение на Украйну своими захватами пограничных староств и пустых земель. Получение от короля доходных староств в пожизненное владение составляло обычный предмет вожделений польско-русской знати, а подстароства были мечтою менее знатной шляхты. Староста пользовался всеми данями и повинностями жителей; но из них кварту, т. е. четвертую часть, должен был платить в государственную казну на содержание наемных жолнеров или так наз. «кварцяного» войска.

Пограничные со степью староства, обильные пустыми пространствами, конечно, вызывали в своих обладателях стремление укрепить эти пустыни построением замков и заполнить их новыми посадами, с которых можно было бы потом получать большие доходы. Помимо староств, некоторые знатные фамилии выхлопатывали себе у короля и Речи Посполитой пожалование в полную собственность свободных земель на юго-востоке, которых размеры в точности не были известны правительству и которые в действительности оказывались иногда обнимавшими огромные пространства, и притом далеко не пустыми. Все таковые владетели свободных земель, как пожизненные, так и потомственные, старались заселить их всеми возможными способами; они переводили сюда людей из старых своих имений, лежавших в более центральных областях, а главным образом переманивали крестьян от соседей и привлекали всяких беглецов льготными условиями. Новым поселкам давалась полная или неполная свобода от поборов и повинностей на известное число лет, обыкновенно от 20 до 30, и только по истечении этих льготных лет начиналось бремя податного и крепостного состояния. Посему и селения таковые назывались вообще слободами.

Польские писатели, касавшиеся колонизации Украйны, обыкновенно придают этой колонизации польский характер. Но такое толкование неверно. Украйна заселялась не польским, собственно, народом, а малорусским, который шел туда из ближних русских областей, преимущественно из Волыни или Киевского Полесья; только ополяченные землевладельцы и земские чины, т. е. паны и шляхта, несколько нарушали чисто русский характер этого движения на юг и на восток.

В отношении крестьянского люда толчком к такому движению немало послужили, с одной стороны, введение более определенных инвентарей, обозначавших крестьянские повинности, а с другой — водворившаяся в русских областях система аренды, называвшаяся заставой. Инвентари первой четверти XVII века показывают, что крестьянские повинности и количество рабочих дней сильно возросли сравнительно с XVI веком. Особенно участились толоки, которых помещики стали требовать еженедельно, отнимая у крестьян единственный свободный день (праздничный) и притом вызывая его на работу со всей семьей. Что касается заставы, то это был особый вид залога недвижимости, причем залогодатель вместо процентов за данную им сумму пользовался доходами с имения. Обыкновенно такая аренда давалась на три года; но по истечении их этот срок повторялся. Собственник имения при сем сохранял за собой права землевладельца на занятие должностей по местному управлению и другие шляхетские привилегии, которыми безземельный шляхтич не пользовался (например, таковой в исковых тяжбах мог подвергаться предварительному заключению). Вот почему заставу юридически предпочитали продаже имения; хотя фактически это и была, собственно, продажа. Но такая система аренды или продажи тяжело отзывалась на крестьянах. При отдаче в заставу выдавался залогодателю инвентарь имения, т. е. исчисление и оценка прямых крестьянских повинностей и даней, к которым присоединялся и косвенный доход с монополий, каковы, например, корчмы и мельницы: так как землевладелец имел права помола и право пропинации или исключительной торговли напитками.

Естественно, собственник, чтобы получать большую сумму, старался обозначить как можно более доходу, преувеличивал размер повинностей и даже писал в инвентаре повинности, не существовавшие на деле; заставной же владелец на основании инвентаря требовал от крестьян много лишнего, а подчас и невозможного. Особенно эти арендаторы свирепствовали при конце заставного срока, если не надеялись удержать за собою дальнейшую аренду; тогда они выжимали из крестьян последние соки: например, принуждали их работать по праздникам, не исключая и Пасхи (будучи сами униатами или католиками), даже православных сельских священников принуждали отбывать крестьянские повинности, и т. д. Отсюда, конечно, возникали иногда бунты, грабежи и убийства владельцев, а чаще всего крестьянские побеги, совершавшиеся не только целыми семьями, но и целыми селами. Бежали более всего на Украйну, особенно Заднепровскую, куда манил и больший простор, и более льготные условия для поселенцев. Иногда это бегство и переселение совершались со всем скарбом и скотом, при пособничестве соседних жителей, которые сопровождали переселенцев на известном расстоянии и даже помогали им вооруженною рукою защищаться от преследователей, причем переселенцы устраивали табор или подвижное укрепление из возов. Такое пособничество не редко обращалось в своего рода промысел, и занимавшиеся им назывались «выкотцы». А в роли выкотцев выступали иногда сами помещики, которые сманивали соседних крестьян в свои дальние имения.

Вследствие такого движения на Волыни и в других соседних с нею старых русских областях многие местности надолго обезлюдели и запустели. Зато Украйна стала наполняться местечками, селами и хуторами.

Староства и так наз. яловые или пустые земли на Украйне сделались предметом захвата со стороны некоторых знатных польско-русских фамилий, каковы: Острожские, Вишневецкие, Конецпольские, Потоцкие, Замойские, Рожинские, Калиновские, Заславские, Забражские, Любомирские, Даниловичи. Так, Януш Острожский, каштелян Краковский, по благосклонности к нему короля, владел староствами Белоцерковским, Богуславским, Корсунским, Каневским и Черкасским. Калиновский, староста Брацлавский, воспользовался неопределенным выражением сеймовой конституции на пожалование ему Уманской пустыни и захватил пространство в целые тридцать миль; ол, ин из князей Вишневецких на таком же основании завладел всем Посульем в Заднепровской Украйне, а один из князей Рожинских обширными землями на рр. Сквири, Раставице, Ольшанке и т. д. Подобные владения, естественно, способствовали развитию и процветанию на Украйне крупного вельможества или так наз. можновладства. Важнейшие украинские старосты и паны представляют род магнатов-феодалов; народ иронически называл их «королятами». Каждый из них старался возможно скорее заселить и вместе закрепить свои огромные, но пустынные владения. Колонизаторская деятельность на Украйне особенно энергично проявила себя в первую четверть XVII века. При сем по неопределенности границ между панами нередко происходили столкновения, решавшиеся или судебным порядком, или вооруженною рукою. Например, гетман Конецпольский, староста Переяславский, позвал к суду трибунальному князя Еремию Вишневецкого за то, что он без всякой сеймовой конституции заложил до 40 местечек на грунтах, причитавшихся к Переяславскому староству. Меж тем состоявший в польской службе французский инженер Боплан в своих записках сообщает, что он, по поручению этого гетмана Конецпольского, заложил на его землях до 50 местечек, из которых потом размножилось до 1000 селений. А своими наездами на чужие имения, разбоем и всякими насилиями в данную эпоху особенно отличался некий Самуил Лащ Тучанский, стражник коронный и староста Овруцкий, окруженный толпою подобных себе головорезов. Суды были завалены жалобами соседей на этого разбойника; на нем тяготело несколько трибунальных банниций; но он оставался безнаказанным, благодаря заступничеству коронного гетмана Конецпольского; а последний покровительствовал Лащу потому, что никто не выступал в поход с такими богато одетыми и отлично вооруженными гусарскими хоругвями и никто на войне не был храбрее Лаща.

Сельскохозяйственная культура быстро процветала на плодородных черноземных полях Украйны; благодаря тучным травяным лугам; обилию рыбных вод и лесных зарослей, здесь рядом с земледелием в широких размерах развивались скотоводство, пчеловодство и рыболовство. Население, однако, не могло спокойно предаваться мирной хозяйственной деятельности и наслаждаться богатыми дарами природы, по недостатку самой простой безопасности. Так, люстрация или статистическая опись Киевского воеводства 1616 года при ревизии его староств, особенно Белоцерковского, Каневского и Черкасского (пограничных со степью), замечает, что они опустошены от татарских набегов, от своевольных казаков, а также от кварцяных жолнеров. После татарского набега, сопровождавшегося сожжением селения и угоном скота, поселенцы для своей поправки обыкновенно вновь получали свободу от податей и повинностей на известное число лет.

При сравнении польской (собственно, западнорусской) колонизации южных степей с московскою, мы должны отдать предпочтение последней в смысле безопасности или ограждения со стороны татарских орд. Наше движение на юго-восток в степи совершалось по более определенному правительственному плану и имело более военный характер; тут каждый шаг закреплялся целою системою крепостей и засечных линий; землевладельческое население следовало за ними также под надзором и руководством правительства. Колонизация польско-русской Украйны совершалось более частными средствами; зато она была оживленнее и многолюднее. Замки или укрепленные поселения воздвигались старостами и землевладельцами без строго определенного плана, по мере нужды, на удобных местах. А на высоких курганах, которыми вообще изобиловали южнорусские степи, располагалась стража, особенно по тем шляхам, которыми вторгались татары. Пограничные польско-русские укрепления большею частию были деревянные и прочностью не отличались.

Для примера возьмем опись Остерского замка, по люстрации 1628 года. Остерский замок построен при Сигизмунде Августе во время его войны с Иваном Грозным. Так как прежний замок лежал на р. Остре в некотором расстоянии от Десны, то он не мешал москвитянам пробираться Десною в пределы Речи Посполитой. Поэтому старый замок покинули и построили новый на самом устье р. Остра на берегу Десны. Он представляет четырехугольник, которого стороны имеют по 80 сажен длины, укреплен двойным частоколом и пятью деревянными башнями; артиллерия его состоит из 3 пушек бронзовых и 42 гаковниц или тяжелых, крепостных ружей. Шляхты, пользующейся принадлежащими замку землями, 20 человек; бояр путных в нем живет 35, а мещан (обязанных военною службою) 236. Таковы были укрепленные места и их гарнизоны вообще на польско-русской Ук-райне, с тем различием, что тут почему-то не видим городовых казаков, которые в других местах большею частию встречаются; да и в том же Остерском городке люстрация 1616 года (т. е. на 12 лет ранее) упоминает 40 казаков, а бояр насчитывают 98; что указывает, конечно, на происходившие тогда политические события и смуты, при которых нередко менялся и самый состав населения. По этой предыдущей люстрации весь старостинский доход с Остерского замка от чинша, подымной подати и от аренды с земель, мельниц и угодий, которыми пользовались и мещане, простирался до 700 злотых. Но из этой суммы старосте приходилось менее половины; так как, кроме кварты, часть ее шла на содержание подстаростинского уряда и на другие расходы, каковы замковая музыка, потребная для стражи, порох, свинец, шпаги и пр. Любопытно, что расход на этих шпегов или лазутчиков упоминается также в ревизии староств Переяславского, Каневского, Черкасского с непременным добавлением, что без них «на Украйне быть нельзя».

Крупные украинские землевладельцы редко сами жили в тех местах; они управляли своими обширными имениями посредством состоявших у них на службе шляхтичей, или отдавали их в аренду, особенно в упомянутую выше заставу (временную посессию). Знатные старосты также держали свои староства посредством подстарост и других урядников, а иногда тоже отдавали их в аренду, с согласия короля. Это отсутствие непосредственного хозяйского управления и надзора имело важные последствия для Украйны. Подстаросты, управляющие, арендаторы и прочие урядники, доставляя определенный контрактами доход владельцу или старосте, естественно, хлопотали о том, чтобы как можно более выжимать из населения доходов в свою пользу, а потому повышали обычные поборы и повинности или изобретали новые с мещан и крестьян. В старых русских областях Речи Посполитой такое угнетение породило среди русских мещан поговорку: «От Кракова до Чакова всюду бида одинакова». Многие из них бежали на Украйну и колонизировали здесь пустоши, конечно, не для того, чтобы снова подпасть тому же гнету от подстарост, панских урядников и вообще от ополяченной шляхты.

В 20-х годах XVII века большею частию оканчивались льготные сроки для новозаложенных украинских местечек и слобод; поборы и повинности постепенно вступали в свои права. Происходивший от них гнет далеко не был так тяжел для населения, как в старых областях; но здесь успело народиться поколение с другим характером. На Волыни и Полесье мы не видим крестьянских восстаний против шляхетского гнета; там свой протест крестьяне заявляли только бегством; но, разумеется, бежали на Украйну преимущественно го, которые отличались сравнительно большим стремлением к свободе и большею предприимчивостью; а здесь на Украйне, при военной организации и постоянных военных тревогах, естественно, вырабатывался еще более свободолюбивый и отважный дух. Трудно было этому православному малорусскому народу мириться с тем, что ненавистная польская или ополяченная шляхта, от которой он думал уйти как можно далее, шла за ним по пятам, и здесь принималась водворять такие же социальные и экономические порядки и такое же крепостное право, как и в старых областях. За панами и шляхтою шел сюда же и другой бич западнорусского народа — жидовство с его беспощадной экономической эксплуатацией. За нею же следовала латино-униатская пропаганда. Тогда возобновились вооруженные противошляхетские движения малорусского народа, нашедшие себе опору в казачестве^{49}.

Сравнительно мирный период, наступивший для Украйны после мятежа Наливайка и продолжавшийся без малого тридцать лет (1596–1624), отмечен не только усиленной колонизацией этого благодатного искони русского края вообще, но также умножением и укреплением Малорусского казачества в частности. Тщетно панское или шляхетское правительство Речи Посполитой, чувствуя в нем беспокойную и опасную для себя силу, пытается если не совсем уничтожить казачество, то по крайней мере ограничить его возможно меньшими размерами, при помощи реестра, и стеснить его самоуправление. Обстоятельства, наоборот, благоприятствовали его дальнейшему развитию и шли вразрез с намерениями панов и шляхты. Главным препятствием для их намерений служила постоянная нужда в войске: при своих частых войнах с соседями в эту эпоху, а именно со шведами, москвитянами, татарами и турками, Речь Посполитая не могла довольствоваться своею туго выставляемою в поле, а потому немногочисленною земскою ратью или наемными (кварцяными) жолнерами. Днепровское же казачество представляло всегда готовый и притом сравнительно дешевый запас, из которого государство могло черпать значительное пополнение своим военным силам. На юге, со стороны татар и турок, это была постоянная, естественная и незаменимая оборона польско-русских пределов. Но особенно рост и, так сказать, расцвет казачества наступили в первом десятилетии XVII века, когда Речь Посполитая приняла деятельное, хотя и неофициальное, участие в Московской Самозванчес-кой смуте и выставила двух первых Лжедимитриев. Заинтересованное в успехах этой смуты, но не выступая пока открыто в ее пользу, польское правительство мирволило образованию многих вольных отрядов, набиравшихся из разных слоев западнорусского населения, под общим именем казаков, и стремившихся в Московскую Русь ради грабежа и добычи. С одной стороны, оно тем усилило, конечно, самый рост казачества; а с другой способствовало еще большему развитию в нем своеволия и хищных привычек, которые становились бичом не только для соседей, но и для собственных областей.

Разумеется, в казачество стремились люди из тех слоев I вселения, которые подвергались наибольшему гнету со стороны господствующих классов. В XVI веке в, нем преобладал элемент мещанский или городской, к которому надобно отнести также военнослужилое сословие бояр, панцирных и путных; все более и более теряя свои прежние права, западнорусское боярство, чтобы не попасть в разряд поспольства (крестьянства), переходило в городовое или оседлое казачество. А в XVII веке ряды казаков, особенно запорожцев, в значительной степени пополняли отважнейшие из крестьянства, угнетаемого все более входившим в силу крепостным нравом.

Относительно разных прав и общественного положения городового малороссийского казачества любопытные данные находим в помянутой выше люстрации Киевского воеводства, производимой в 1616 году, т. е. в эпоху, последовавшую за Смутным временем Московского государства. 11аиболыпее его количество, естественно, проживает в приднепровских городах, особенно в старом его средоточии, т. е. в Каневском и Черкасском староствах. Так в Каневе мещанских домов послушных 160, а казацких, которые не хотят быть под послушенством, 1346; в Черкасах мещанских послушных домов 150, а казацких непослушных 800. Любопытно это различие: обыкновенно мещане, обязанные кроме некоторых податей и повинностей также и военною службою, называются «послушными»; тогда как казаки — «непослушными», потому что, как объясняет люстрация, они «не хотят быть нодпослушенством замковым», т. е. не признают над собою власти королевского старосты, а хотят быть зависимы прямо от короля и управляться собственною выборною старшиною, не платить никаких податей и быть обязанными только военной службой. Далее, заслуживают внимания некоторые новопоселенные слободы Черкасского староства: местечко. Боровица имеет послушных 500 домов, а казацких 100; местечко Ирклей послушных 20, а казацких 300; местечко Голтва послушных 30, а казацких 700 и т. д. В других украинских староствах число казаков сравнительно с мещанским не так велико, но в совокупности все-таки получается довольно большое количество.

В это время мы еще не видим того законченного казацкого строя и самоуправления, т. е. вполне сложившейся войсковой старшины, с собственным гетманом во главе, которых встречаем в следующую эпоху. Войсковой выбор перемешивается с правительственным назначением. Для казацкого гетмана почти нет определенного, постоянного местопребывания; хотя, по-видимому, оно тяготеет пока к Трахтемирову. Иногда одновременно является несколько гетманов в разных частях Украйны; самый титул гетмана еще не установился и нередко заменяется словом старшой. Общим начальником реестрового казачества считается польский коронный гетман, от которого зависит назначение или по крайней мере утверждение как самого старшого, так и полковников. Число сих последних, судя по некоторым указаниям, пока не превышает шести, а именно: Переяславский, Черкасский, Каневский, Чигиринский, Корсунский и Белоцерковский. Следовательно, они расположены в шести староствах Киевского воеводства, из которых одно Переяславское вполне находится в левобережной Украйне, а остальные лежат на правой стороне Днепра, и только частию на левой, именно Каневское и Черкасское. Количество реестровых казаков в этих полках было неравное и нередко менявшееся; однако, по всем признакам, оно обыкновенно определялось в тысячу человек; вот почему правительство в данный период, неблагосклонно относясь к росту казачества, старается удержать в реестре не более 6000. Вообще оно время от времени пытается положить предел стремлению сего городового казачества к своему расширению и размножению, а также к собственному выбору своей старшины и полному освобождению себя от старостинского уряда.

Хотя все украинское казачество уже носит название Войска Запорожского, но отношения городовых или реестровых к сечевикам еще не вполне определились и подвержены всяким неладам. Запорожье еще не выработало своего отдельного хозяйства и своего кошевого атамана и управляется часто сменяющеюся старшиною или, точнее, радою с ее случайными решениями. Тогда как Запорожье пополнялось неимущими, безземельными и своевольными людьми, голотою или гультяями, по преимуществу беглыми крестьянами или хлопами, реестровые владели земельными имуществами и разными угодьями и занимались промыслами; некоторые из них отличались особою зажиточностью; простые казаки называли их «дуками». Само собой разумеется, что такие зажиточные казаки и вообще реестровые, занимая в общественном отношении ступень между мещанами и шляхтою, были более наклонны к охранению существующего порядка (консерваторы) и более привержены к Речи Посполитой, нежели запорожцы или вообще казацкая голота и гультяйство. А потому в казацких движениях против польского шляхетства и панства мы пока видим частое раздвоение и отсутствие единодушия среди казачества, как и вообще среди украинского населения; что и было главною причиною их неудачного исхода.

В этот, так сказать, переходный период самым видным деятелем в развитии украинского казачества, в расширении и укреплении его самоуправления является Петр Конашевич Сагайдачный, едва ли не впервые давший пример настоящего казацкого гетмана, общего войскового начальника и городовых, и запорожцев.

Сагайдачный — по словам его младшего современника, русского шляхтича Ерлича — был шляхетского происхождения, родом из Самбора. Он обучался в Острожской школе и но тому времени был человеком образованным. Вступив в Запорожское войско, Сагайдачный рано прославился своими военными подвигами против татар и турок; за что войско не раз выбирало его своим старшим. Особенно он прославился и как участник, и как предводитель в удачных морских походах на мусульманские города Варну, Кафу, Синоп и Трапезунд, в 1614–1616 гг.; причем казаки освободили множество христианских невольников и взяли большую добычу. Походы эти навлекли на казаков неудовольствие и даже гонение от правительства Речи Посполитой, так как морские набеги запорожцев вызвали сильное раздражение в Константинополе. По повелению султана, крымские и буджацкие татары спешили, в свою очередь, внезапно вторгаться в пределы Юго-Западной Руси, жечь ее, разорять и уводить множество пленных; кроме того, султан не раз грозил жестокою войною, если не прекратятся казацкие набеги на его владения. Поэтому Сигизмунд III и вообще польское правительство пытается укротить казаков, приказывает им сидеть смирно, не ходить на море и быть послушными коронному гетману; в то же время оно отправляет особых комиссаров для их переписи и водворения между ними порядка, а в случае их непослушания предписывает украинским воеводам не посылать на Низ никаких военных и съестных припасов.

В 1617 году на урочище Старая Ольшанка на берегу р. Роси королевские комиссары, с гетманом Жолкевским во главе и под прикрытием кварцяного войска, заключили с казаками договор; причем взяли с них письменное обязательство на следующих условиях: не ходить войною на турецкие владения, исключить из своих списков всех людей простого звания, получать своего старшого из рук коронного гетмана, без позволения сего последнего не уходить с своих мест, и на них отбывать свою службу; за это именем короля комиссары назначили реестровым казакам 10 000 злотых жалованья и 700 поставов каразеи, т. е. простого сукна. По сему договору казаки оставили только за собой право просить короля и сейм об увеличении их числа, слишком ограниченного комиссарами и недостаточного для охраны границ.

Но подобные договоры и обязательства скоро уничтожались самою силою вещей. Уже в следующем, 1618 году полякам понадобилась казацкая помощь. Известно, что королевич Владислав, предпринявший поход на Москву, в качестве претендента на ее корону, но встретивший довольно дружное сопротивление, очень нуждался в подкреплении. Его выручил гетман Сагайдачный, который привел 20 000 казаков, помог ему с честию окончить войну и заключить выгодное для поляков Деулинское перемирие. Разумеется, эти 20 000 казаков, набранные из всяких людей и преимущественно из беглых крестьян, после того нелегко было бы вновь возвратить в их прежнее состояние, и тем более, что Сагайдачный приобрел теперь большое значение и уважение не только среди украинского народа, но и в глазах самого польского правительства. Благодаря чему он мог заняться более прочным устройством украинского казачества. В грамотах он именует себя «гетманом войска королевской милости Запорожского». А под Запорожским войском в это время разумеется все казачество — реестровые и сечевики.

Местопребыванием его, кажется, служил Трахтемиров; но крайней мере сим местом обозначены некоторые его грамоты и приказы. Но коронный гетман Жолкевский косо смотрел на усиливающееся значение казацкого гетмана и умножение казачества. В следующем, 1619 году, находясь на р. Раставице, пониже местечка Паволочи, Жолкевский, опять во главе королевской комиссии, заключил с казаками новый договор, которым в главных чертах подтверждены были обязательства предыдущего или Ольшанского. Этот новый договор был собственноручно подписан Петром Конашевичем Сагайдачным с титулом не гетмана, а просто «старшого».

Сагайдачный был очень предан Православной церкви; он (горечью смотрел на чинимые ей притеснения и на успехи унии и первый из казацких гетманов открыто, энергично старался вдохнуть украинскому казачеству ревность к вере отцов и сделать его главною опорою в борьбе с унией. Так как ходатайства перед королем о нарушенных правах Русской церкви оставались пока без удовлетворения, а стремления поляков сократить и ослабить казачество возобновила ь, то знаменитый гетман невольно обратил свои взоры в другую сторону: на православную Москву. По крайней мере к этому времени относится его посольство к царю Михаилу Феодоровичу, против которого он только что сражался под польским знаменем. Поводом к сему посольству послужил удачный поход пяти тысяч запорожцев на крымских татар в 1619 году: запорожцы доходили до Перекопа, разбили здесь крымцев и освободили многих пленных христиан. Сагайдачный отправил в Москву атамана Одинца с известием о своих успехах, с двумя пленными татарами, с предложением служить Москве против крымцев и с просьбою о царском жалованье.

Посольство прибыло в Москву в феврале 1620 года перед наступлением Великого поста. Московское правительство, конечно, было последовательнее и тактичнее казацкой старшины: руководимое в то время патриархом Филаретом, оно отнеслось к посольству осторожно, не желая нарушить только что происшедшего замирения с Польшею. Казаков принимал боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский, а «светлых царских очей они не видали»: им объяснили, что в пост его царское величество ездит молиться по святым местам, и приема иноземных послов в это время не бывает. Одинца и его товарищей одарили деньгами, камками, тафтами и сукнами; а Запорожскому войску посланы от царя «легкое жалованье триста рублев» и похвальная грамота на имя гетмана; причем его предложение воевать опять крымцев отклонено на том основании, что Москва находилась тогда с ними в мире. Казацкие послы, с своей стороны, на сей раз вели себя сдержанно. На вопрос думного дьяка Граматина, нет ли какого посяганья на их веру от поляков, они отвечали, что «посяганья от короля никакого не бывало». Очевидно, Сагайдачный завязывал сношения с Москвою на всякий случай; и еще не думал разрывать с поляками, не хотел пока жаловаться на унию и продолжал показывать себя преданным слугою короля, несмотря на то что после Раставиц-кого договора отношения его с поляками и особенно с гетманом Жолкевским были в то время натянутые. Мы видели, что в том же 1620 году Сагайдачный воспользовался прибытием в Киев возвращавшегося из Москвы иерусалимского патриарха Феофана, чтобы возобновить Русскую православную иерархию. Обстоятельства вскоре помогли ему добиться для этой иерархии терпимости от польского правительства.

Жолкевский отнюдь не желал еще более поднимать военную славу Сагайдачного; а потому, отправляясь в свой последний поход против турок, на помощь волохам, он не пригласил его с собою и, пренебрегая Запорожским войском, ограничился двухтысячным отрядом реесторовых. Знаменитый польско-русский гетман жестоко поплатился за такое пренебрежение. Имея менее 10 000 человек и неосторожно углубившись в молдавские степи, Жолкевский встретился с неприятельским полчищем, в шесть или семь раз более многочисленным. Оно состояло из турок, предводимых Скиндер-башею, буджацких татар с Кантемир-мурзою и крымских татар с калгой-султаном. Жолкевский начал отступление, двигаясь табором, т. е. в подвижном укреплении из возов, связанных железными цепями. Но на берегах Днестра, на нолях Цецорских польское войско потерпело совершенное поражение (в конце сентября 1620 года). Жолкевский нашел свой конец в этой битве. Его товарищ или польный гетман, Конещюльский, оба сына и много других знатных людей взяты в плен. В этой же битве участвовал будущий освободитель Украйны Богдан Хмельницкий с своим отцом Михаилом, Чигиринским сотником; последний был убит, а Богдан попал в татарский плен. После такого погрома, естественно, польское правительство вновь почувствовало нужду в казацком войске и, чтобы приготовить силы для отпора ожидавшемуся турецко-татарскому нашествию, вновь обратилось за советом и помощью к Сагайдачному. Он ревностно принялся собирать и вооружать казацкие полки; а между тем, пользуясь обстоятельствами, охранил от преследования Киевского митрополита и русских епископов, поставленных патриархом Феофаном.

Сагайдачный был тогда в таком почете у короля, что, по словам русского летописца, тот поручил его охране и попечению своего сына Владислава, которого назначил общим начальником ополчения, отправлявшегося против турок. Под ним польско-литовским войском начальствовал известный нам по Смутному времени великий литовский гетман Ян Карол Ходкевич. Это кварцяное войско заключало в себе с небольшим 30 000 человек. Оно стало укрепленным лагерем на Днестре под стенами Хотина. Сагайдачный привел ему на помощь, если верить летописцам, до 40 000 запорожских н вообще украинских казаков. Он расположился тоже укрепленным лагерем, т. е. окопался неподалеку, но отдельно от польско-литовского войска. Старшим, собственно, реестровых казаков был некто Бородавка, которого Жолкевский, кажется, хотел противопоставить Сагайдачному. Когда этот Бородавка явился под Хотином с трехтысячным отрядом, его предали военному суду за то, что он опоздал своим прибытием, занимаясь в походе приобретением добычи. По приговору суда сами казаки отрубили ему голову. Возможно, что казнь сия имела связь с желанием устранить неприятного Сагайдачному соперника.

Молодой султан Осман двинул под Хотин огромное войско (до 300 000) под личным своим предводительством. Его сопровождали татарские орды с Джанибек-Гиреем крымским и Кантемир-мурзою буджацким. Турки попытались сначала разгромить казаков и напали на их лагерь, но встретили жестокий отпор. После того они обложили христиан и стали добывать их и осадой, и штурмами. Меж тем несколько тысяч казаков спустились в Черное море, погромили турецкий галерный флот и таким образом прервали морские сообщения Османа с Царьградом. Борьба под Хотином продолжалась пять недель, с начала сентября по 6 октября 1621 года. Потеряв множество народу и не добившись победы, Осман наконец предложил мир, который и был немедленно заключен на почетных для Польши условиях. Польско-казацкое войско в этой отчаянной борьбе также понесло большие потери. Владислав и Ходкевич занемогли лихорадкой; молодой королевич оправился, а престарелый гетман умер до конца осады; после него предводительство вручено князю Станиславу Любомирскому.

Конашевич Сагайдачный, развернувший тут вполне свои военные таланты и, можно сказать, спасший Польшу от жестокого разгрома, получил тяжелые раны. После этого похода он отправился в Киев, где он и пребывал в собственном доме на попечении своей жены. Сигизмунд III за Хотинский поход прислал ему и всему войску Запорожскому в награду деньги, хоругвь, булаву и пр., вместе с похвальною грамотой, которою подтверждал старые войсковые права и вольности; обещал даровать еще большие. Сагайдачный в ответе своем и в предсмертном письме вместе с благодарностью не упустил случая излить свою скорбь на притеснения украинскому народу от панов и старост, а также и от унии. Перед смертью гетман сделал большие вклады в разные монастыри, особенно в Киево-Богоявленское братство, которого он был братчиком; кроме того, отказал полторы тысячи червонцев на школу Львовского братства. Душеприказчиками он назначил митрополита Иова Борецкого и своего преемника по гетманству Олифера Голуба. Сагайдачный скончался 10 апреля 1622 года и был погребен в Киевобратском монастыре при училищной церкви. Ректор этого училища Касьян Сакович, по обычаю того времени, сочинил пространные вирши, восхвалявшие его подвиги. Эти вирши и были читаны студентами при обряде погребения.

В Сагайдачном Украйна потеряла человека, который умел до некоторой степени объединять разные слои населения, поднимая знамя православия и русской народности, а в то же время ладил с польским правительством и папами. После его смерти отношения опять стали обостряться, особенно вследствие неудержимого стремления панов и шляхты к закрепощению не только простого народа, но даже и людей служилого сословия. Как пример этого стремления похолопить всех, кого можно, укажем на жалобу нескольких служилых литовских татар, с поручником Барашом во главе, записанную в Луцком гродском суде; в 1619 г. Бараш с товарищами заявил, что князь Януш Острожский нанял их на время в свою службу, а теперь не отпускает от себя и «хочет их, людей вольных, себе заневолить». Неизвестно, чем разрешилась эта жалоба; но в следующем, 1620 г. окатоличенный и ополяченный сын знаменитого князя Василия Константина скончался; с ним прекратилось мужское потомство князей Острожских; его обширные имения на Волыни и Украйне перешли к родственной фамилии князей Заславских.

Другая часть огромных Острожских владений досталась его племяннице Анне-Алоизе Александровне. Эта внучка знаменитого ревнителя православия, оставшись молодой вдовой после своего мужа, умершего под Хотином литовского гетмана Яна Карла Ходкевича, подпала полному влиянию иезуитов и свои богатства употребила на служение католичеству и унии, а православие подвергла гонению. На месте известного дедовского училища она основала в Остроге иезуитский коллегиум и начала строить для него громадное здание. Ее ханжество простиралось до того, что кости своего православного отца, князя Александра, покоившиеся в замковом Богоявленском храме, она велела вынуть из склепа, освятить посредством иезуитов и отвезти в католический костел.

Выше мы заметили, что к данному времени начали оканчиваться льготные сроки для украинских новопоселенных слобод, и землевладельцы вступали во все свои права; что на Украине хотя гнет от владельцев и арендаторов и не был так тяжел, как в старых областях, но тут сложился другой характер населения. А потому попытки закрепощения не замедлили вызвать новое движение среди сельского населения: свободолюбивые люди уходили и селились далее в степях или бежали за Пороги и перечислялись таким образом в казаки, т. е. в вольный военно-служилый класс. Паны, конечно, не признавали этой воли и начали теснить казаков, стараясь силою воротить их в крепостное состояние. Отсюда возник целый ряд казацких восстаний, от Жмайла до Хмельницкого включительно (1624–1648 гг.).

В 1623 году, когда после убиения Иосафата Кунцевича возобновилось усиленное гонение на православие, было решено принять меры для обуздания и сокращения казачества, а также для недопущения их пиратских походов в Черное море. С этою целью назначена была на Украйну новая военносудная комиссия. Но казаки вооруженною рукою воспротивились ее действиям. Во главе восстания стал атаман Жмайло, около которого собралось значительное войско запорожских и отчасти реестровых казаков. Он даже вошел в сношения с крымцами и звал их на помощь. Ой расположился обозом под Крыловым (на р. Тясмин). Против Жмайла с кварцяным войском и панскими вспомогательными отрядами выступил сам коронный гетман Концепольский, один из лучших полководцев своего века, достойный преемник и зять гетмана Жолкевского. В его войске находилось и большинство реестровых казаков. Теснимый гетманом, Жмайло отступил в лесистую, болотистую местность, называвшуюся Медвежьими Лозами. Тут у озера Курукова гетман догнал его и принудил к решительной битве. Казаки дрались отчаянно; но перевес военного искусства и особенно артиллерии был на стороне поляков. Казаки вступили в переговоры. Они предъявили разные требования, в том числе: чтобы им не запрещали ходить на море за добычей, так как королевское жалованье им слишком скудно или совсем до них не достигает; чтобы Греческая вера не терпела никаких притеснений, чтобы они сами выбирали себе гетмана и пр. После многих переговоров польские комиссары с Конецпольским во главе, заключили с казаками так наз. Куруковский договор, в ноябре 1625 года. Казацкая старшина присягнула на следующих главных условиях: реестровое войско определяется в 6000 человек с жалованьем по 60 000 злотых в год, кроме особого жалованья старшому, обозному, писарю, двум есаулам, полковникам и пр. Остальные казаки должны быть выписаны из войска и возвращены в прежнее состояние, т. е. под власть или королевских старост, или своих панов-землевладельцев. Старшой назначается и, во всяком случае, утверждается коронным гетманом; за Порогами должна стоять сторожа в 1000 человек для охраны границы от татар и недопущения их переправляться через Днепр. Для этой стражи чередуются известные шесть полков: Переяславский, Черкасский, Чигиринский, Каневский, Корсунский, Белоцерковский. Все морские чайки должны быть сожжены и казаки не должны без позволения королевского ходить в море ни Днепром, ни другими реками и мира с турками не нарушать. Старшим на место Жмайла Конецпольский назначил Михаила Дорошенка.

В следующем году, тяжелый для Украйны, Конецпольский с кварцяным войском покинул южные пределы Речи Посполитой и направился на север в польскую часть Пруссии, куда шведский король Густав Адольф из Лифляндии перенес войну с поляками. Наместником своим на Украйне гетман оставил шляхтича Стефана Хмелецкого. Этот храбрый и талантливый военачальник умел поладить с реестровым казачеством и, опираясь на него, в течение трех лет удачно оберегал южные границы от нападения крымских и буджацких татар, которые не раз терпели от него сильные поражения. В награду за свои подвиги незнатный шляхтич был назначен киевским воеводою; но он умер, не успев вступить в эту должность (1630 г.). Около того времени, по замирении со шведским королем, воротился на юг с кварцяным войском суровый гетман Конецпольский. Не имея чем уплатить жалованье войску и опасаясь обычного в подобных случаях бунта, он расположил своих жолнеров на Украйне таким образом, чтобы хоругви были отделены одна от другой большим расстоянием; следовательно, они не могли бы легко сговориться и поднять бунт. Это обстоятельство послужило, в свою очередь, тоже к бунту, но только не польских наемников, а казаков.

Постой буйных и хищных жолнеров лег тяжелым бременем на местное население. Особенно волновался тот класс обывателей, который назывался «выписчиками»: они временно успели побывать в казаках, но были выписаны из реестра. Из этой среды выступили агитаторы, которые начали возбуждать народ и смущать его разными слухами, вроде того, что поляки задумали истребить сначала всех казаков, а потом и весь русский народ. Духовенство охотно поддерживало подобные слухи и указывало на продолжавшиеся утеснения Православной церкви от латинян и униатов. Говорят, будто бы, кроме того, в народе действовали агенты московские и шведские. Как бы то ни было, в крае появились отряды казацкой вольницы, которые стали врасплох нападать на поляков, и несколько их хоругвей перебили. Мятежники воспользовались захваченным у них оружием. Тогда Конецпольский поспешил сосредоточить войско и из города Бара, своей гетманской резиденции, разослал универсал, приглашавший шляхту спешить на соединение с кварцяным войском против казаков, а наперед себя отправил на Украйну коронного стражника Самуила Лаща. Преувеличенные слухи о неистовствах сего последнего над жителями подлили только масла в огонь. Тысячи украинской голоты собрались на Запорожье и там выбрали себе гетманом некоего Тараса Федоровича. Запорожцы обманом захватили преемника Дорошенки, т. е. старшего реестровых казаков, по имени Григория Черного, и казнили его за то, что он держал сторону ляхов и уговаривал казаков к покорности. Реестровые разделились: одна часть их осталась верна Речи Посполитой, а другая пристала к восстанию. Тарас с своим войском укрепился на правой стороне Днепра под Переяславом. Сюда же явился и Конецпольский. Произошли ожесточенные битвы, в которых, по словам польского хрониста, польской шляхты пало более чем за всю прусскую войну. Борьба окончилась победою поляков. Казаки изъявили покорность, присягнули на условиях Куруковского договора и выдали зачинщиков. На место Григория Черного Конецпольский поставил Тимоша, прозванием Арандаренка (1630 г.).

Во время междуцарствия, наступившего по смерти Сигизмунда III, когда на Конвокацийном сейме поднялись со стороны диссидентов и православных жалобы на притеснения, казаки также чрез своих послов выступили с разными требованиями. Гетман казацкий Иван Петржицкий в июне 1632 года двинулся с войском, чтобы поддержать эти требования. Но на Волыни, на границе имений князя Острожско-Заславского, агент его остановил казаков и упросил их не идти далее. В ожидании возвращения своих послов, они расположились между Уманью и Овручем. Агент Заславского доложил своему князю, что хотя гетман показывает число реестровых казаков у себя в 16 000, но в действительности оно по крайней мере вдвое более и что между ними он видел много хлопов. Очевидно, помянутые выше договоры не исполнялись, и войско Запорожское продолжало принимать в свою среду бывших крестьян. Казацким послам поручено было на сейме указать на заслуги Запорожского войска при обороне границ и затем требовать: участия в избрании короля, обеспечения православной веры от униатских притеснений, расширения своих вольностей, увеличения реестра, прибавки жалованья и пр. Сейм отклонил их требования. Относительно участия в избрании короля, которого казаки домогались как члены Речи Посполитой, сейм отвечал, что короля выбирают только люди шляхетского звания, а что казаки если и члены Речи Посполитой, то вроде волос и ногтей, которые обрезают, когда они слишком отрастут. Но так как в короли был выбран именно тот, кого казаки сами предлагали, т. е. Владислав, пользовавшийся их расположением, то Запорожское войско было довольно, и тем более что новый король, как мы знаем, обнаружил веротерпимость и прекратил было гонение на Православную церковь. Первые годы его царствования прошли в мире с запорожцами, и сии последние, как мы видели, оказали ему большие услуги при освобождении Смоленска от осады Шеина. Но так как казаки не хотели отстать от своих морских набегов на турецкие берега, то польское правительство решило при начале Порогов построить крепость Кодак, которая должна была запереть казацким чайкам дорогу по Днепру в море.

Не успели еще докончить Кодакские укрепления, как атаман Сулима, прославившийся своими удачными морскими походами, поспешил уничтожить эту преграду. Предводительствуя несколькими тысячами запорожцев, он внезапно ночью ворвался в крепость, истребил малочисленный ее гарнизон, начальника его француза Морьона велел казнить, а укрепления разрушить (1635 г.). Этим событием возобновилась ожесточенная борьба казачества с поляками. Гетман Конецпольский угрозами заставил реестровых схватить и выдать Сулиму с главными его товарищами в руки правительства. Они были казнены в Варшаве. Перед казнию Сулима, Бог весть зачем, принял католичество. Одному из осужденных его товарищей, по имени Павлюку, канцлер Фома Замойский (сын знаменитого Яна Замойского) выспросил у короля пощаду. И этот-то Павлюк явился во главе следующего казацкого восстания.

Причиною нового восстания был все тот же усиливающийся гнет от подстарост и других старостинских урядников в королевских землях, от управителей и арендаторов-жидов в панских имениях; поборы и повинности все увеличивались, и продолжалось стремление шляхты к закрепощению простого народа, со включением так наз. выписчиков или тех людей, за которыми она не признавала казацкого звания. Недовольные, по обычаю, уходили на Запорожье. Когда они вновь скопились там в большом числе, то выбрали своим гетманом Павлюка и подняли знамя бунта (1637 г.). Реестровые со своим старшим Саввою Кононовичем хотели остаться покорными Речи Посполитой. Новоизбранный гетман послал на него несколько тысяч запорожцев с полковником Скиданом, который захватил Кононовича в Переславле. Павлюк велел его расстрелять. Украйна закипела шайками поднявшихся хлопов, которые бросились грабить и жечь панские дворы и фольварки, причем тщательно забирали всякое оружие.

С особою силою мятеж разлился в обширной Заднепровской Вишневечине. Шляхта спасалась бегством в укрепленные города и замки. Коронный гетман Конецпольский с кварцяным войском сторожил тогда южную границу от угрожавших ей турок и потому двинул против мятежников своего товарища или польного гетмана Николая Потоцкого с небольшим отделом кварцяных жолнеров. Эти жолнеры также готовы были взбунтоваться от неуплаты жалованья. Но Потоцкий их успокоил. Сын одного из самых крупных украинских землевладельцев, он возбудил к деятельной обороне своих товарищей, украинских панов, которые явились к нему на помощь с вооруженными отрядами; в их среде главное место занимал Еремия Вишневецкий.

В лагере восставших казаков не было единодушия: большая часть реестровых осталась верна полякам и соединилась с Потоцким; а другая часть хотя и пристала к запорожцам, но действовала осторожно и неохотно. Сам Павлюк оказался ниже своей задачи. Он звал на помощь себе крымского хана; но тот его обманул; таким образом, пропущено было лето, т. е. самое удобное для казаков время, и только в декабре казацкий гетман двинулся из Запорожья на Украйну, где действовал полковник Скидан. Под Кумейками (к югу от Канева) он неожиданно столкнулся с Потоцким, у которого передовым отрядом начальствовал известный разбойник и лихой наездник Самуил Лащ. Произошла жестокая битва. Несмотря на превосходство в числе и отчаянную храбрость запорожской голоты, польское военное искусство, более крепкая дисциплина, лучшее вооружение и артиллерия начали брать верх. Тогда конница реестровых и сам Павлюк с главными помощниками покинули поле битвы. Поляки ворвались в казацкий табор, и битва обратилась в беспощадное избиение голоты. Но тут выдвинулся своим мужеством и распорядительностью некто Димитрий Томашевич Гуня: он сумел устроить новый табор, в котором до ночи оборонялся со своим отрядом, а ночью ускользнул с ним из рук победителей. Павлюк с остатками разбитого войска окопался в местечке Боровице. Здесь православный украинский пан Адам Кисель выступил посредником между поляками и казаками. Он поклялся на том, что жизнь Павлюка и его товарищей будет пощажена, и уговорил казаков выдать их в знак своей покорности. (Скидан и Гуня скрылись.) Уполномоченные Запорожского войска присягнули вновь на исполнение Куруковского договора: казакам окончательно предоставлено было право выбирать только старшину полковую; а войсковую, т. е. старшого и есаулов, назначал коронный гетман; все лодки на Запорожье они должны были сжечь, а приставшую к ним чернь выдать. При войске должен был состоять правительственный комиссар, который, собственно, и ведал его делами и резиденцией которого назначен казацкий город Трахтемиров. Старшим над реестровыми теперь поставлен был переяславский полковник Ильяш Караимович. Он подписал присягу вместе с пятью другими полковниками, Черкасским, Каневским, Чигиринским, Корсунским и Белоцерковским. Присяга была скреплена войсковою печатью и подписью войскового писаря Богдана Хмельницкого, который в этой войне вместе с названными полковниками оставался верным Речи Посполитой. Присяжная грамота помечена 24-м декабря 1637 года.

Сейм 1638 года не признал для себя обязательной клятву Адама Киселя о пощаде Павлюка с товарищами, и они были казнены в Варшаве. Рассказывают, что перед казнию на голову Павлюка хотели надеть раскаленную железную корону и дать ему в руки такой же скипетр, потому будто бы, что он хвастал взять самую Варшаву и там короновать себя королем. Но Владислав IV избавил его от таких продолжительных мук.

Мятеж был подавлен только на правой стороне Днепра. Благодаря случившемуся тогда в нем ледоходу, сообщения с Заднепровской Украйной на время прекратились, и там шайка гультяев продолжала свирепствовать в панских имениях, т. е. жечь и грабить панские дворы, избивать панскую челядь и жидов. Но когда Днепр покрылся льдом, Потоцкий перевел с вой хоругви на левую сторону и успел до некоторой степени очистить ее от казацких шаек. Около этого времени до 4000 запорожцев хотели пробраться в Персию, чтобы наняться к шаху и служить ему в войне с турками; но дорогою они, ио приглашению донцов, соединились с ними и вместе взяли у турок Азов.

Казачество, особенно в Заднепровской Украйне, притихло только до весны. Зима была самым неудобным временем для казацкой войны, потому что лишала их обычных прикрытий и убежищ. Только летом казаки приобретали полную свободу для своих действий. Тогда к их услугам являлись болота, камыши, лесные поросли, яры и балки; тут они были в своей стихии и, опираясь на эти убежища, могли действовать с большею уверенностию и отвагою.

Меж тем, разносимые по Украине преувеличенные слухи о страшных жестокостях, с которыми паны и жолнеры торжествовали свою победу, о намерении ляхов истребить весь православный русский народ, о всевозможных притеснениях и вымогательствах жидов-арендаторов и т. п. распаляли народные страсти и возбуждали непримиримую ненависть к господству ляхов и жидов. Весною 1638 года в Заднепровье снова поднялись толпы голоты, снова запылали панские дворы и хутора и полилась кровь. Во главе восстания теперь стали, уже отличившиеся в предыдущем году и спасшиеся из рук ляхов, Остраница и Гуня, полковники Скидан, Путивлец, Филоненко и др. Выбранный гетманом войска Запорожского, Яцко Остраница или Остранин (из города Остра), расположился табором в Базавлуцкой Сечи, и в марте 1638 года издал универсал или послание ко всему казачеству обеих сторон Днепра. В этом послании он рассказывает, как некий Геродовский, начальствовавший в городе Остре, прошлою зимою мучил отца Остранина, семидесятилетнего старика, за то, что он не мог доставить наложенное на него количество сыру и масла для собак Геродовского, а после и за то, что у него не оказалось венгерского вина, которого потребовал начальник при своем посещении. От мук и побоев с тарик умер. Геродовский велел избить до полусмерти также и брата Остранинова, который после того убежал в Сечь. Затем универсал указывал малорусскому народу вообще на тиранство ляхов, на избиваемых отцов и братьев, на матерей, жен и сестер, подвергаемых бесчестью, обливаемых водою в трескучие морозы или запрягаемых в плуги наподобие волов и подгоняемых жидовскими бичами, по приказу ляхов; указывал на гонения православных, насильственное обращение в унию и т. д. Остранин призывал народ вооружаться против ляхов и спешить к нему на соединение. Он советовал делать это втайне от реестровых казаков, называя их «отродками и отщепенцами», которые ради своих выгод и корысти помогали ляхам в предыдущей Кумейской войне. Этот универсал посредством расторопных казаков был разослан в округи Черкасский, Белоцерковский и Уманский на правой стороне Днепра, в Переяславский, Нежинский и Дубенский на левой. Начальники восстания, кроме того, звали на помощь и крымцев, и донцов; но крымцы отказали, а донцы были тогда заняты Азовом. Реестровые казаки не пристали к запорожцам и сражались против них в рядах польского войска.

Предводимые Остранином и Скиданом, запорожцы с Днепра двинулись на его левую сторону в лесистое и болотистое пространство между Пслом и Ворсклою, во владения Вишневецкого, и взяли его городок Голтву на Пеле. Польный гетман Николай Потоцкий отрядил сюда своего родственника Станислава Потоцкого с наемною немецкою пехотой, польскими жолнерами и реестровыми казаками. После тщетных усилий выбить запорожцев из Голтвы Станислав Потоцкий отступил к городу Лубнам на Суле. Остранин и Скидан, увлеченные первым успехом, перешли в наступление и ударили на Потоцкого; но от польской артиллерии и немецкой пехоты понесли такие потери, что ночью ушли вверх по Суле. Это отступление случилось очень некстати: на помощь им полковник Путивлец вел более 2000 казацкой голоты, в том числе 500 донцов. Потоцкий, пользуясь уходом Остра-нина, напал на Путивльца. После длившейся целый день упорной обороны гультяи, по своему обычаю, от великой самонадеянности быстро перешли к унынию и вероломству: они выдали Путивльца с товарищами и изъявили покорность. Но рассвирепевшие жолнеры, не обращая внимания на переговоры, бросились на казаков и всех перебили. Потоцкий после того отступил к Киеву, которым тщетно пытались овладеть казаки. Остранин меж тем, подкрепив себя новыми толпами голоты, двинулся опять вниз по Суле. Против него выступил князь Еремия Вишневецкий во главе войска, собранного из панских отрядов; с ним соединился и Станислав Потоцкий. Столкновение произошло у местечка Жолнина, где казаки заняли позицию, защищенную болотами и лесистыми порослями, и начали отабориваться, т. е. укреплять вокруг себя табор из возов. Но Вишневецкий не дал им времени докончить укрепление и стремительным ударом разорвал их табор.

Считая все потерянным, Остранин с частью своей конницы спасся бегством и ушел за Московский рубеж. Но среди казацкой старшины нашлись люди, которые удержали большую часть войска на месте, устроили новый табор и возобновили отчаянную битву, во время которой поляки понесли большие потери. Тут своим геройством и расторопностию снова выдвинулся на первый план Димитрий Гуня, который, собственно, и признан был теперь казацким гетманом. Руководимые им, казаки передвинули свой табор из-под Жолнина к самому устью Сулы, где и окопались на острове, который образуется этим устьем и затоном Днепра или гак наз. Старцем. Сюда подходили к ним подкрепления с разных сторон Украйны. А к полякам подоспел польный гетман Николай Потоцкий с несколькими хоругвями; за ним из Киева пришла артиллерия; к нему же спешили вспомогательные отряды, снаряженные панами, в том числе и православными (князья Четвертинские, Проскуры, Аксаки и др.), которые заодно с католиками отстаивали свои владельческие права и равно стремились к закрепощению простого народа. Полковник Скидан, будучи ранен, хотел пробраться в Чигирин, но был схвачен поляками и потом казнен вместе с Путивльцем и другими товарищами.

С половины июня до конца июля на Усть-Старце кипела отчаянная борьба, ознаменованная многими подвигами с той и другой стороны. Гуня так укрепил свой лагерь высокими валами, что никакое бомбардирование, никакие приступы поляков не могли им овладеть. Но скоро против казаков встал другой более неумолимый неприятель: съестные припасы у них истощились, и грозил страшный голод. Поляки тоже страдали от недостатка кормов и продовольствия; но они все-таки могли посылать фуражиров, хотя и в дальние места, так как ближние были уже совершенно опустошены.

Казаки прибегли к переговорам, причем стояли на том, что положат оружие только тогда, когда им возвратят все прежние права. Этими переговорами они хотели выиграть время; так как ожидали к себе на помощь корсунского полковника Филоненка, который действительно приближался частью на лодках Днепром, частью берегом с новым отрядом, а главное с большим запасом продовольствия. Польские начальники проведали о нем и устроили ему засаду на правом берегу Днепра. Он отбился от этой засады и ночью приплыл к пристани, которая отделялась небольшим пространством от казацких окопов. Потоцкий и Вишневецкий вывели почти все свое войско на это пространство и стали между Филоненком и казацким табором. Из этого табора казаки ударили на поляков. Тут произошла последняя и самая отчаянная битва, длившаяся всю ночь. Она окончилась тем, что Филоненко пробился в окопы, но с потерею большей половины своего отряда и почти всего съестного запаса. Буйная, невежественная казацкая чернь до того была рассержена такою неудачею, что, забыв геройское поведение Филоненка, на своей черной раде приговорила его к позорному наказанию киями. Теперь казаки совсем упали духом и заключили Предварительный договор с поляками; а окончательный отложен был до возвращения казацких послов, которых коронный гетман позволил выбрать на будущей раде в Каневе и отправить к королю. После того казаки покинули свой лагерь и разошлись в разные стороны. Гуня и Филоненко во время переговоров успели ночной порой сесть в лодку и уплыть вниз по Днепру, чем и спасли себя от польской казни.

Отправленное к королю казацкое посольство, среди которого оказался и Богдан Хмельницкий (в этой войне бывший на стороне шляхты как реестровый), не добилось никаких уступок. В декабре того же 1638 года королевские комиссары собрали казаков на Масловом Ставу (между Каневом и Богуславлем), и тут объявили им окончательные условия. Эти условия были еще горше Куруковских. Теперь коронный гетман назначал казацкими полковниками даже не казаков, а польских шляхтичей; вместо старшого над войском поставлен польский комиссар (некто Петр Комаровский), который свою резиденцию имел в Корсуне, так как Трахтемиров во время этой войны был сожжен. Самим казакам предоставлено было право выбирать только сотенных атаманов. (В числе их является и Богдан Хмельницкий, выбранный Чигиринским сотником.) О возвращении казакам привилеев, земель и угодий не было и помину. Таким образом и самое реестровое казачество, вместо награды за верность, было умалено в своих правах и в своем числе (которое снова низведено к 6000). А между тем оно-то именно и помогло победе поляков; как и вообще отсутствие единодушия и какой-либо правильной организации препятствовало малороссийскому казачеству и всему украинскому народу оказать ляхам такое сопротивление, которое бы заставило уважать ('го права на некоторую политическую самобытность.

Украинские летописцы упоминают еще о какой-то попытке казаков вслед за разгромом их на Усть-Старце. Предводителем своим они выбрали некоего Полторакожуха (вероятно, по его размерам ему мало было одного кожуха), и собрались на р. Мерле. Но при одном слухе о приближении Вишневецкого эта толпа рассеялась. Вследствие больших морозов, на походе против них погибло много и самих поляков.

Ближайшим следствием целого ряда неудавшихся восстаний было переселение многих малороссиян из польско-русской украйны за рубеж в Московское государство. Так Яцко Остранин пришел во главе нескольких сот казаков, получил от московского царя обширные земли на реке Донце, где и основал поселение на Чугуевом Городище. Ускользнувшие из табора на Усть-Старце Гуня и Филоненко ушли за тот же рубеж, первый в сопровождении трехсот казаков. Надобно заметить, что имущество городовых казаков, замешанных в восстании, обыкновенно отбиралось и отдавалось в награду людям, отличившимся при его подавлении. Так движимость и недвижимость Яцка Остраницы была отдана одному из жолнеров Самуила Лаща (шляхтичу Мацею Доманскому). В Чугуеве собралось до 1000 черкас или малороссийских казаков, и они составили целый полк, имевший свое обычное военное устройство, под начальством Остранина, который сохранял звание гетмана; а под ним начальствовали сотники. Но рядом с гетманом здесь был московский воевода с своим гарнизоном. Наделенные землями и всякими угодьями, казаки обязаны были нести пограничную или сторожевую службу. Это строго наблюдавшаяся Москвою сторожевая служба вскоре показалась непостоянным и наклонным к лени казакам обременительною. А между тем из Польши присылались люди, подстрекавшие их воротиться на родину. Среди них возникли несогласия и распри. Остранин своим любостяжанием и властолюбием вызвал против себя неудовольствие. Начались распри и обратный уход в польские владения. Дело окончилось тем, что черкасы с обычною своею строптивостью и непоследовательностию, возмутились, убили Остранина и ушли из Чутуева (1641 г.).

В числе польских мероприятий против повторения казацких мятежей немалое значение имело возобновление крепости Кодака. В 1639 году коронный гетман Конецпольский, во главе нескольких тысяч жолнеров, лично наблюдал за построением валов и укреплений, возводимых под руководством французского инженера Боплана. Когда крепость была окончена, гетман занял ее сильным гарнизоном, над которым начальство вверил пану Жолтовскому, и предписал самые строгие меры предосторожности от нечаянного нападения. Главное назначение этой крепости состояло не в обороне государства со стороны степных орд, а в разобщении Украйны с Запорожьем и в преграждении украинским чайкам выхода в Черное море. Теперь ни один реестровый казак не мог пройти туда мимо Кодака без особого письменного разрешения от польского комиссара, сидевшего в Корсуни.

По поводу той же крепости казацкое предание рассказывает следующее о Богдане Хмельницком, будущем освободителе Украйны.

Однажды гетман Конецпольский обходил укрепления Кодака в сопровождении свиты и нескольких реестровых казаков, в числе которых находился Чигиринский сотник.

— Угоден ли вам, казакам, сей Кодак? — спросил вдруг гетман хвастливым тоном.

Казаки промолчали, только Хмельницкий ответил по-латыни:

— Что человеческою рукою сделано, тою же рукою может быть и разрушено.

Гетман подозрительно посмотрел на сотника, но не решился причинить ему какое-либо зло ввиду его заслуг перед Речью Посполитой.

Сам польский хронист (Пясецкий), сообщая о построении Кодака, указывает, сколько бед накликали на себя поляки, стараясь уничтожить Запорожское войско. Уже в феврале следующего, 1640 года татары сделали большой набег, опустошили области Корсунскую, Переяславскую и Вишневечину и ушли назад с 30 000 пленных, не встретив сопротивления в городах, не имевших казацкого гарнизона. Гетман Конецпольский погнался за ними, но не догнал. Таким образом поляки сами лишили свои южные пределы той казацкой обороны, которая им ничего не стоила. А польские жолнеры, вновь расквартированные на Украйне, вместо ее охраны, только угнетали ее своими поборами и всякого рода насилиями.

Для Украйны наступил самый тяжелый период — период крайнего гнета, религиозного, политического и экономического. Наряду с ляхами, как их усердный помощник в этом гнете, деятельное участие принимало жидовство^{50}.

Прежде, нежели перейдем к жидовству, посмотрим, что такое в ту эпоху была Сечь Запорожская и бросим общий взгляд на Украйну.

Довольно наглядное представление о Запорожской Сечи дает нам один иноземец в конце XVI века, именно Эрих Ляс-сота, который в 1594 году ездил сюда послом от императора Рудольфа II с поручением нанять запорожцев в имперскую службу для войны с турками.

От Киева посольство на лодках поплыло вниз по Днепру. На устье Пела оно соединилось с московским посольством, которое также отправилось к запорожцам с подарками от царя. Прошедши пороги, оба посольства достигли острова Хортицы, на котором запорожцы в ту пору держали своих коней зимою. Здесь к послам присоединилось 400 казаков, которые около Будиловского порога скрывались в кустах и зарослях, находясь на страже против татар: последние при своих набегах на Украйну совершали иногда в той стороне переправу, именно против острова Таволжаного. Запорожская Сечь в это время располагалась гораздо ниже Хортицы, именно на острове Базавуке, лежащем при впадении реки того же имени в Днепр. Остров этот именовался иначе Чертомлыком по имени огибавшего его Днепровского рукава или так наз. Чертомлыцкого Днеприща. Посольство прибыло сюда 9 июня. Запорожцы встретили его с почетом и пушечною пальбою. Его разместили в шалашах или в «ко-шах», плетенных из хворосту и покрытых сверху лошадиными кожами. Атаман запорожский, которым на ту пору был Богдан Микошинский, находился в отсутствии: с 1300 казаками он на 50 судах отправился к устью Днепра, чтобы помешать очаковской переправе крымских татар, шедших на Венгрию на помощь туркам. Но ввиду большого количества турецких галер и других судов, стоявших на этой переправе, Микошинский после небольших схваток с ними 18 июня воротился в Сечь.

19-го казаки собрались в коло или раду, выслушали московского посла и приняли от него подарки. На следующий день выслушали императорского посла. Пригласив его выйти из круга, рада начала обсуждать привезенную им грамоту, причем разделились на два кола: одно, состоявшее из старшин, а другое из простых казаков или черни. Долго шло совещание; наконец чернь закричала, что согласна поступить на службу императорского величества, в знак чего стала бросать вверх свои шапки. Старшина меж тем медлила своим решением. Но толпа пригрозила бросить в воду всякого, кто будет противного с ней мнения. Не смея ей противоречить, старшина как бы согласилась с нею и только требовала определить условия службы. Для сего выбрали 20 депутатов, которые, сев на землю, составили малое коло; после многих разговоров они пригласили в свою среду посла. Депутаты объявили ему, что войско готово поступить на императорскую службу и через Молдавию двинуться в Турцию, но существуют важные затруднения. Во-первых, у казаков нет достаточного количества коней для самих себя и под орудия, потому что прошлой зимой татары угнали у них более 2000 коней, и осталось менее 400. Во-вторых, на лицо всего войска теперь только около 3000 человек, а на молдаван нельзя полагаться, так как этот народ известен своим непостоянством и вероломством. В-третьих, посол предлагал им слишком малое вознаграждение и вообще слишком неопределенные условия службы. В заключение они вызывались выйти в море и напасть на Килию и Баба-даг, лежащие в устьях Дуная.

Посол старался устранить эти возражения и уговорить казаков, чтобы они немедля двинулись в Валахию, где бы загородили татарам путь в Венгрию. Когда есаулы сообщили Большой или Черной раде о сих переговорах, она вновь выразила свое согласие кликами и бросанием шапок. Но в тот же вечер более зажиточные казаки, например, челновладельцы и их сторонники, ходили из хаты в хату и смущали простой народ, выставляя поход слишком далеким и опасным, и советовали хорошенько прежде обдумать все предприятие, чтобы потом не раскаиваться. Особенно налегали они на незначительность присланной им суммы (8000 червонцев), тогда как много требуется денег на покупку хлеба и лошадей; а между тем им не дают никакого письменного обеспечения, скрепленного императорскою печатью; когда же они зайдут далеко в глубь чужой страны, а надобность в них минует, то их могут просто оставить ни при чем.

Такие речи подействовали, и на следующее утро, 21 июня, рада постановила решение совсем противное тому, которое было сделано накануне. Тщетно Ляссота уговаривал казаков; тщетно поддерживал его сам Микошинский, который даже отказался было от начальства; но его упросили взять свой отказ назад. Несколько раз собиралась рада; составлялись разные планы и условия; решали их и опять перерешали. Между прочим, хотели просить о помощи и московского государя. Наконец остановились на том, чтобы с послом отправить к императору двух депутатов от войска, для определения условий будущей казацкой службы. Выбрали двух сотников, Федоровича и Ничипора, как уполномоченных от всего товарищества или от «рыцарства вольного войска Запорожского», которым и вручили войсковую грамоту императору. 2 июля посол отплыл из Сечи вверх по Днепру, при звуке барабанов, труб и пушечной пальбе. Таким образом успеха его посольство не имело. Но записки его довольно живо рисуют перед нами характер Запорожского войска с его шумными, непоследовательными радами, с его малым уважением к старшине и любовью к полному равенству, с его стремлением к свободе и независимости от собственного, т. е. польского, правительства. Это стремление, как известно, и было одним из главных двигателей последующих восстаний и отчаянной борьбы украинского народа с ляхами.

В первой четверти XVII века, при гетмане Сагайдачном, Запорожская Сечь вновь была перенесена на остров Хортицу, самый крупный из Днепровских островов, обильный лесом, лугами, речками и озерами. (Впрочем, тут она оставалась недолго.) К нему прилегает небольшой остров Малая Хортица, на котором когда-то укрепился князь Дмитрий Вишневецкий и который поэтому можно считать колыбелью запорожских сечей.

Французский инженер Боплан, служивший польским королям Сигизмунду III и Владиславу IV в качестве инженера и артиллериста, как очевидец, следующим образом описывает морские и сухопутные походы запорожцев.

«Почти ежегодно казаки на своих челнах разгуливают по Эвсксинскому Понту. Неоднократно они грабили владения Крымского хана, опустошали Анатолию, разорили Требизонд, доплывали до Босфора и даже в трех милях от Константинополя предавали все огню и мечу. На родину казаки возвращаются с богатою добычею и немногими пленными, по большей части с детьми, которых употребляют в услужение или дарят польским магнатам; взрослых же турок в плен не берут, разве надеются получить за них дорогой выкуп. Число казаков, предпринимающих таковые набеги, не превышает 6 или 10 тысяч. Нельзя надивиться, с какою смелостью они переплывают море на изготовленных ими же утлых челнах».

«Несколько ниже реки Чертомлыка, почти посредине Днепра, находится довольно большой остров с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10 000 (?) островов; они разбросаны беспорядочно, почву имеют иные сухую, другие болотистую; все заросли камышом, торчащим наподобие пик и закрывающим протоки между островами. Сии-то многочисленные острова служат притоном для казаков, которые называют их Войсковою Скарбницею, т. е. казною. Все они, исключая развалин, потопляются весенним половодьем. Там никакие силы турок не могут вредить казакам. Однажды преследовавшие их турецкие галеры проникли до самой Скарбницы; но тут в лабиринте островов запутались и не могли найти выхода. Казаки грянули в них из ружей с челнов, закрытых камышами, потопили многие галеры и так напугали, что с тех пор турки не смеют входить в Днепр далее 4 или 5 миль от устья. Каждый казак имеет на островах свой тайный уголок. Возвратясь с поисков над турками, они делят в скарбнице добычу, и все, что ни получают, скрывают под водою, исключая вещей, повреждаемых оною. В Войсковой Скарбнице запорожцы строят также свои челны, имеющие в длину 60, в ширину от 10 до 12, а в глубину 8 футов и снабженные двумя рулями. Эти челны, имея с каждой стороны по 10 и 15 весел, плывут на гребле скорее турецкой галеры.

Перед походом казаки составляют раду, на которой выбирают походного атамана. Они запасаются сухарями, вареным просом и тестом; его едят разведенным в воде, что у них называется саламатою. Во время похода они всегда трезвы, и, если кто окажется пьяницей, атаман тотчас приказывает выбросить его за борт. Водку брать с собой ие позволяется.

Турецкие галеры стерегут казаков в Днепровском лимане, но всегда безуспешно; так как для выхода в море выбирается ночь самая темная. Через 36 или 40 часов после этого выхода они причаливают к берегам Анатолии и, оставив для караула на каждой лодке по два товарища и по два мальчика, делают высадку, нападают врасплох, приступом берут города, грабят, жгут, опустошают, нередко на целую милю от морского берега; потом немедля возвращаются к судам, нагружают их добычею и плывут далее — на новые поиски. Встречаются им на море турецкие галеры или купеческие корабли, они бросаются на абордаж. Казаки открывают неприятельские корабли прежде, чем турки успеют их заметить; ибо запорожские челны возвышаются над морскою поверхностью не более двух с половиною футов. Усиленная турецкая стража ждет на устье Днепра возвращения казаков. Но последние смеются над ней даже и тогда, когда битвы с неприятелем уменьшили их число или волны морские поглотили некоторые из утлых челнов. Они причаливают в заливе, в 3 или 4 милях на восток от Очакова. От сего залива идет к Днепру низкая лощина, длиною около 3 миль, которую море иногда заливает на одну четверть или покрывает ее водой на полфута. Через сию лощину казаки перетаскивают свои суда; над каждым челном трудится 200 или 300 человек, и через два или три дня весь флот, обремененный добычею, является на Днепр. Но если встретятся с турецкими галерами среди белого дня в открытом море, тогда от пушечных выстрелов челны их рассыпаются, как стаи скворцов, и многие гибнут в морской пучине. Редко возвращается их на родину более половины; зато привозят богатую добычу: испанские реалы, арабские цехины, ковры, парчу, бумажные и шелковые ткани и иные дорогие товары. Это их главный промысел: они живут добычею; воротясь на родину, ничем не занимаются, а умеют только пить и бражничать с друзьями. Казаки выходят на морские поиски после Иванова дня, а возвращаются не позже первых чисел августа месяца».

В другом месте Боплан, впрочем, замечает, «что в мирное время охота и рыбная ловля оставляют главное занятие казаков».

На сухом или собственно степном пути запорожцы совершали походы обыкновенно табором:

«Буджацкие татары, занимаясь беспрерывною войною, храбрее крымских и искуснее в наездничестве. На равнине между Буджаком и Украиною обыкновенно разъезжает 8 или 10 тысяч сей вольницы, которые разделяясь на отряды в тысячу всадников, удаленные один от другого на 10 или 12 миль, гарцуют по степям и ищут добычи. Посему казаки, зная, какая опасность ожидает их в степях, переходят оными в таборе или караване, т. е. между двумя рядами телег, замыкаемых спереди и сзади 8 или 10 повозками; сами же с дротиками, пищалями и косаками на длинных ратовищах идут посреди табора, а лучшие наездники вокруг оного. Сверх того, во все четыре стороны, на четверть мили высылают по одному казаку для наблюдения. В случае поданного сигнала табор останавливается». «Случалось и мне несколько раз, с 50 или 60 казаками, переходить степи. Татары нападали на наш табор, в числе 500 человек, но не в силах были расстроить его; да и мы также мало вредили им: ибо татары только издали грозили нападением, не подъезжая, однако, на ружейный выстрел, и, пустив через наши головы тучу стрел, скрывались. Стрелы их летят дугою, вдвое далее ружейной пули».

О характере и свойствах казацких Боплан отзывается таким образом:

«Соединяя с умом хитрым и острым щедрость и бескорыстие, казаки страстно любят свободу; смерть предпочитают рабству и для защиты независимости часто восстают против своих притеснителей — поляков; в Украйне не проходит семи или восьми лет без бунта. Впрочем, коварны и вероломны, а потому осторожность с ними необходима; телосложения крепкого, легко переносят холод и голод, зной и жажду; в войне неутомимы, отважны, храбры, или, лучше сказать, дерзки, и мало дорожат своей жизнью. Метко стреляя из пищалей, обычного своего оружия, наиболее храбрости и проворства показывают они в таборе, огороженные телегами, или при обороне крепостей. Нельзя сказать, чтобы были плохи и на море, но не таковы на конях: я сам видел, как 200 польских всадников расеяли 2000 отборных казаков». «Одаренные от природы силою и видным ростом, они любят пощеголять, но только тогда, когда возвращаются с добычею, отнятою у врагов; обыкновенно же носят одежду простую».

Воспользуемся тем же наблюдателем-иностранцем и приведем из его записок некоторые черты об Украйне и ее населении того времени.

О Киеве он замечает, что в нем находятся четыре храма католических и десять церквей греко-российского исповедания. Вместо свеч киевляне жгут лучину, которая нарочно для того приготовляется и продается очень дешево. Сказав о Печерской лавре, где живет митрополит, он продолжает: «Против оной находится монастырь женский; монахини, числом до ста, занимаются вышиванием и продают посещающим обитель свою искусную работу. Они пользуются свободою выходить из монастыря, когда им угодно; прогуливаются обыкновенно в Киеве, отстоящем не далее полумили; носят платье черное и подобно католическим монахиням ходят попарно. Помнится, я видел некоторых монахинь столь прелестных, что и в Польше встречал немного подобных красавиц».

О влиянии польской культуры или ополячении западнорусской шляхты и тяжком положении крестьянства Боплан свидетельствует:

«Русское дворянство, которое, впрочем, в Украйне немногочисленно, походит на польское и стыдится, по-видимому, исповедовать иную веру, кроме католической, которая ежедневно обретает в нем новых приверженцев, невзирая на то, что все вельможи и князья ведут род свой от русских.

Крестьяне находятся в жалком положении: они принуждены три дня в неделю ходить на барщину и на землю, смотря по величине участка, давать господину несколько четвериков хлеба, несколько пар каплунов, кур, цыплят и гусей. Оброк сей собирается около Пасхи, Духова дня и Рождества. Сверх того, они возят дрова на господский двор и исполняют тысячи других изнурительных и несправедливых требований, не говоря уже о денежном оброке, о десятине с овец, свиней, меду и со всех плодов; по прошествии же трехлетия, они отдают третьего вола. Одним словом, все, что только ни понравится господам их, крестьяне принуждены уступать, а потому и неудивительно, если сии несчастные не имеют у себя, как говорится, ни кола ни двора. Но это еще не все: помещики, отнимая имущество у крестьян, располагают произвольно и жизнию их. Так неограниченны вольности польского дворянства! Оно блаженствует как будто бы в раю, а крестьяне мучатся, как в чистилище. Если же судьба пошлет им злого господина, то участь их тягостнее галерной неволи. Многие от рабства спасаются бегством; сильнейшие уходят в Запорожье — главный притон казаков на Днепре. Пробыв там несколько времени и совершив один морской поход, беглые крестьяне принимаются в казацкие круги, и таким образом увеличивают легионы их до бесконечности».

«По деревням Украйны всякое воскресенье и всякий праздник крестьяне с женами и детьми собираются после обеда в корчму; мужчины и замужние женщины проводят время в попойке, а юноши и девицы веселятся на лугу пляскою под дудку, туда приходит обыкновенно помещик с семейством своим, чтобы посмотреть на забавы молодых поселян; иногда же дозволяет им плясать перед своими хоромами, где и сам с супругою и с детьми принимает участие в танцах. Надобно заметить, что в Украйне и Подолии деревни обыкновенно окружены лесочками с тайниками, где летом жители укрываются от хищных татар. Сии лесочки занимают добрую полумилю в ширину. Хотя земледельцы считаются крепостными, однако же исстари пользуются правилом и свободою похищать во время пляски благородных девиц, даже дочерей своего помещика. Но в сем случае проворство и расторопность необходимы: похититель непременно должен ускользнуть с добычею в соседний лесочек и скрываться там не менее 24 часов, иначе пропала его головушка». Но тут же автор сознается, что в течение 17 лет, проведенных им на Украйне, ему не случалось ни разу слышать о таком похищении. Да и получить согласие благородной девицы на похищение трудно: «земледельцы впали теперь в презрение, а дворяне сделались властолюбивее и надменнее». Следовательно, в данном случае он передает воспоминания о прежних временах, когда еще не вывелось из обычая древнерусское умыкание девиц во время игрищ, и напрасно пытается объяснить этот обычай древнепольским уважением к тем людям, которые бегали быстрее других.

Между прочим, Боплан не совсем правдоподобно сообщает, будто бы на Украйне «немолодые люди сватаются за девиц, а девицы предлагают им руку и редко не достигают своей цели; им помогает особенного рода суеверие, строго наблюдаемое: по мнению украинцев, родители жениха не могут отказать девице, которая приходит и настойчиво просит их согласиться на брак; отказать ей значило бы оскорбить весь ее род и навлечь на свою голову гнев Божий, а на дом — несчастие.

«Свадьбу играют на Украйне таким образом: жених и невеста, созвав несколько юношей и девиц, посылают их к своим родственникам с приглашением на веселье, т. е. на свадьбу; а в знак сей обязанности дают им по цветочному венку (который надеватся на руку), с росписанием всех особ, приглашаемых на праздник. Молодежь идет попарно, имея впереди одного молодца, который держит в руке трость и от имени всех говорит приветствие и приглашение. Невесту наряжают к венцу в предлинное суконное платье кофейного цвета, с широкою на груди оторочкою из полушелковой материи и с огромными фижмами, от коих оно раздувается во все стороны. На голове не бывает никакого убора, кроме цветочного венка; волосы рассыпаются по плечам; грудь и шея закрыты; видно только лицо. Отец, брат или ближний родственник ведет невесту в церковь; впереди их идут двое музыкантов с дудкою и скрипкою; по совершении обряда венчания, один из родственников берет молодую за руку и отводит домой с тою же музыкой». Эти обычаи указывают на известную степень культурности.

Далее находим такие черты:

«На брачных пирах врожденная страсть к вину переступает все пределы умеренности. Помещики дозволяют крестьянам к свадьбе и крестинам варить пиво; это доставляет им возможность без лишних издержек пить сколько душе угодно. В другое же время крестьяне должны покупать пиво на господских пивоварнях». После свадьбы, «в знак того, что молодая уже принадлежит к числу женщин, надевают ей на голову кичку: ибо одни только замужние могут покрывать голову; девицы всегда ходят простоволосые и за стыд почли бы надеть кичку». К нравственности девиц народные обычаи относились очень строго. Если оказывалось, что молодая до свадьбы была нескромного поведения, то со стороны гостей поднимались в доме невообразимый шум, битье посуды, всякие оскорбления ее родителей и родственников и т. п., а молодой мог вытолкать ее за дверь. «Надобно отдать справедливость украинским девицам, — прибавляет Боплан: — хотя свобода пить водку и мед могла бы довести до соблазна, но торжественное осмеяние и стыд, коим подвергаются они, потеряв целомудрие, удерживают их от искушения».

«По степям украинским разгуливают целыми стадами олени, лани, сайги; попадаются также кабаны величины необыкновенной. Дикие лошади ходят табунами от 50 до 60 голов; они не способны ни к какой работе, и хотя жеребята могут сделаться ручными, но также ни к чему не годны, разве только для пищи. Дикую лошадь усмирить невозможно. Она обыкновенно разбита на ноги; так как никто не обрезает ее копыт, то на них наростают такие толстые слои, которые не позволяют ей быстро скакать».

Описывая благодатную, богатую всякими произведениями почву Украйны, ее чрезвычайное обилие рыбою, птицею, крупным и мелким скотом, Боплан касается и оборотной стороны.

Так, при всей телесной крепости и выносливости населения, оно нередко страдает от страшной болезни волос, известной под именем колтуна. «Одиржимые сею болезнию круглый год чувствуют сильное расслабление в членах, и от нестерпимой боли нерв стонут беспрерывно. По прошествии года, на голове больного в одну ночь выступает сильный пот, волосы склеиваются, скатываются в клочки и походят на хвост трески рыбы. Только тогда больной получает облегчение и чрез несколько дней совершенно оправляется; но вид его волос отвратителен: расчесать их невозможно. Если больной острижет клочки, прежде истечения двух дней, то соки, которые выходили порами волос, приступают к глазам и несчастный теряет зрение». Народное суеверие, конечно, примешалось и к этой болезни: появление ее иногда приписывали порче от старых баб, которые действовали с помощью вредных трав и окуривания. Сам автор объясняет существование колтуна отчасти недостатком хорошей воды. «Главный же недостаток Украйны, по его словам, заключается в соли»; она привозится с границ Трансильвании из Покутья, где ее вываривают из соляных источников и делают из нее род небольших лепешек и в таком виде продают. «Добывают соль также из еловой и дубовой золы и называют коломеем; с хлебом она весьма приятна».

«Берега днепровские замечательны бесчисленным количеством мошек: утром летают мухи обыкновенные, безвредные; в полдень являются большие, величиною в дюйм, нападают на лошадей и кусают до крови; но самые мучительные и самые несносные комары и мошки появляются вечером: от них невозможно спать иначе как под казацким пологом, т. е. в небольшой палатке, если только не захочешь иметь распухшего лица».

«От мошек перейдем к саранче. Я видел, как бич сей терзал Украйну в продолжение нескольких лет среду, особенно в 1645 и 1646 годах. Саранча летит не тысячами, не миллионами, но тучами, занимая пространство на пять или на шесть миль в длину и на две или на три мили в ширину. Приносимая на Украйну почти ежегодно из Татарии, Черкесии и пр. восточным или юго-восточным ветром, она пожирает хлеб еще на корню и траву на лугах; где тучи ее остановятся для отдохновения, там через два часа не остается ни былинки, и дороговизна на съестные припасы бывает ужасная». Бедствие это особенно увеличивается в том случае, когда саранча не пропадает до осени и успевает в октябре месяце положить в земле до 300 яиц каждая; тогда на следующую весну выводится страшное ее количество, если во время вывода не пойдут дожди. «Полет ее лучше всего сравнить со снежными хлопьями, рассыпаемыми вьюгою во все стороны. В это время исчезает свет солнца и небо покрывается как будто мрачными облаками».

Такими же темными красками изображается зимняя украинская стужа:

«Хотя Украина лежит под одинаковою широтою с Нормандией, однако стужа в ней суровее и с некоторого времени не только жители, особенно люди военные, но даже кони и вообще вьючный скот не в силах переносить холода нестерпимого». «Кто пустится в дорогу на коне или в повозке, но не возьмет необходимых предосторожностей, худо оденется, тот сперва отмораживает оконечности рук и ног, потом нечувствительно самые члены и мало-помалу впадает в забытье или в дремоту. Если не постараетесь прогнать сон и заснете, то никогда уже не пробудитесь». Всадники отмораживают под бронею живот; после страдают нестерпимыми коликами, «и жалуются, что внутренности их как будто раздираются». «В 1646 году, когда польская армия вступила в Московские пределы, чтобы загородить обратный путь татарам и освободить плененных ими жителей, жестокая стужа принудила нас сняться с лагеря: мы потеряли более 2000 человек, из коих многие погибли мучительною смертию, другие воротились калеками. Лошадей во время похода пало от холода более тысячи». «Стужа бывает еще опаснее для того, кто не употребляет горячей пищи и питья и н<» следует примеру украинцев, которые три раза в день едят род похлебки из горячего пива с маслом, перцем и хлебом и тем предохраняют свою внутренность от холода»^{51}.

Теперь взглянем на дальнейшие успехи еврейского элемента среди русского населения.

В истории XVI века мы видели, какими путями и как неуклонно перебиралось из Польши и распространялось по Западной и Юго-Западной Руси еврейство, как оно в качестве откупщиков и арендаторов постепенно захватывало в свои цепкие руки народные подати, повинности, промыслы и торговые статьи. В эпоху, о которой теперь идет речь, т. е. в первую половину XVII века, размножение еврейства и экономическое порабощение коренного народа, как и следовало ожидать, только преуспевают и преодолевают все препятствия. Это, энергичное в деле высасывания народных соков, племя пользуется мягкостию славянской натуры, распущенностию и подкупностию чиновничества, взаимною неприязнию сословий и целых народностей — словом, всеми возможными способами для того, чтобы обходить направленные против него постановления, острым клином врезаться в организм Речи Посполитой, засесть камнем в его желудке, совершенно подточить средние торгово-промышленные классы и необоримою стеною встать между высшими и низшими слоями населения. Тороватые польские и ополяченные паны находили у еврейских ростовщиков всегда готовый кредит для своих непроизводительных расходов, а потому, естественно, оказывали всякое покровительство повсеместному распространению еврейства и его стремлению к захвату арендных статей. Паны и шляхта охотно отдавали еврею свои имения в аренду; ибо никто более его не вносил им арендной платы, никто не обеспечивал им больших доходов и не избавлял их так от всяких хлопот по управлению и хозяйству. Таким образом еврей в одно и то же время удовлетворял и жадности, и лени польского пана. Впоследствии привычка пользоваться услугами ловкого, сметливого еврея внедрилась до такой степени, что польский пан без еврея-арендатора или без еврея-фактора сделался немыслим. А панам в этом случае стала подражать и вся имущая шляхта.

Разумеется, давая высокую арендную плату за имение, еврей, в свою очередь, старался с лихвою выжать ее из крестьян, всеми способами умножал их повинности, увеличивал поборы, вообще вел самое хищническое хозяйство и сильно угнетал сельское население. Отсюда сложились известные латинские вирши, назвавшие Речь Посполитую шляхетским небом, еврейским раем и крестьянским адом (Clarum regnum Polonorum — Est coelum Nobiliorum — Paradisus Judaeorum — Et infernus rusticorum).

В более распространенном виде содержание сих виршей встречаем уже в первой половине XVII века в сочинении одного из тех польских патриотов, которые ясно сознавали темные стороны своего государственного и общественного быта, но тщетно указывали на них своим современникам. Подобно вышепомянутому поэту Кленовичу, этот (неизвестный по имени) патриот такими яркими чертами изображает положение еврейства в своем отечестве:

«Разве это не рай (еврейский), когда у других наций гнушаются сим дурным народом, а в Польше жиды у многих панов любимые люди. Кто (у нас) арендатор в имениях? Жид. Кто чтимым доктором? Жид. Кто славнейшим и состоятельнейшим купцом? Жид. Кто держит мельницы и корчмы? Жид. Кто мытником и таможником?. Жид. Кто наивернейший слуга? Жид. Кто имеет легчайший доступ к пану? Жид. Кто пользуется наибольшим покровительством, частным и общественным? Жид. Кто скорее добивается и выигрывает дело, хотя бы и несправедливое? Жид. Кто на сеймиках и сеймах получает наибольшее внимание к своим делам и привилегиям? Жид. Кто так счастлив, чтобы ему всякие плутовства, увертки, предательства и другие несказанные беззакония благополучно сходили с рук? Жид. Но каким же способом этот отверженный народ отворил себе дверь в такой рай? Ответ простой: у него золотой ключ, посредством которого он всего достигает». «Горе тем панам, которые к великой кривде христианскому люду и в ущерб католической религии делают поблажки сему вредному народу, чем сильно отягчают свою совесть и обездоливают своих подданных: отдают в аренду жидам местечки, села, таможни, мыто, мельницы, корчмы. Давно ли все это запрещено сеймовыми конституциями?» Затем следуют ссылки на Статут Сигизмунда Августа или сейм Петроковский 1565 года, конституции 1567 и 1538 гг. «Теперь все делается наоборот. Все помянутые статьи (для них запрещенные) жиды арендуют в Польше, Литве, Руси, на Волыни, Подолии и т. д. Этот злой народ сидит на арендах в городах и селах; жиды мытниками и жупниками (арендаторы соляной регалии), жиды на постоялых дворах; у них монополия: никаких потребных вещей нельзя нигде достать помимо жида». Между прочим, автор жалуется, что жиды-арендаторы заставляют крестьян работать даже в праздники и лишают их возможности посещать храмы Божии, что приходящих к ним по делу женщин склоняют к измене их мужьям, что отняли торги у мещан, промыслы и заработки у ремесленников; отчего города и местечки обедняли, и т. д., и т. д.

Почти теми же чертами оттеняет значение еврейства для Польско-Русского государства Иосиф Верещинский, занимавший католическо-епископскую кафедру в Киеве в конце XVI века — один из лучших польских писателей того времени, человек ученый и знакомый с еврейским Талмудом.

«Жиды, — говорит он, — очень тягостны нам и нашим подданным. Они выцедили почти все наши имения; они околдовали нас как цыгане и заразили своим дыханием как волки; разоряют нас как хотят и всех от низшего сословия до высшего, к стыду нашему, водят за нос. Разве не жиды через руки армян перетащили все сокровища Речи Посполитой к туркам и волохам? Разве не жиды через посредство армян передают чужим народам тайные сведения о делах всего королевства Польского? Ведь на это направляет их Талмуд. (Следуют из него выдержки.) Разве жиды, вопреки государственному праву, не захватывают в свои руки лучшие аренды? Закон запрещает им занимать общественные и государственные должности, на которых они могли бы раздавать приказания христианам; а между тем, владея арендами, они не только повелевают христианами, но и проделывают с ними все, что вздумается, к величайшей для нас обиде. Разве жиды, вопреки государственному праву, не держат на откупе таможен, пошлин, чопового (акциз с напитков)? Разве они, вопреки тому же праву, не держат у себя христианской прислуги? Разве не противоречит сему праву и то, что жиды не хотят ходить в желтых шапках? Даже защитники их сознаются, что не раз испытывали на себе (их мошенничества), и все-таки своими ходатайствами способствуют тому, что дела жидовские процветают, а мы прочие и сами они — даем себя обманывать».

Если в наше время, при всех наличных средствах, государственных и общественных, нельзя назвать успешною борьбу с беспощадной еврейской эксплуатацией и с еврейскими обходами законов, то можно себе представить, как безнадежно в этом отношении было положение средних и низших классов в землях Речи Посполитой, при слабости исполнительной власти, подкупности лиц, занимавших земские и королевские уряды, и своеволии панов. Многие дошедшие до нас судебные и административные акты Западной Руси того времени вполне подтверждают горькие жалобы польских и русских патриотов, подобные вышесказанным.

Приведем несколько примеров.

В 1622 году житомирские мещане жалуются на своего подстаросту и на еврея-арендатора в том, что, вопреки королевским привилегиям, они купеческих и торговых людей не допускают к ярмаркам и торгам, а с самих мещан и с гостей, приезжающих в местечко, взыскивают несправедливое мыто, по три гроша с воза, без всякого права выгоняют их для исправления моста, на ярмарке также беззаконно не позволяют им шинковать пиво, мед и горелку; хотя, по своим привилеям, мещане имеют право в известные сроки устраивать у себя ярмарки, причем безданно и беспошлинно торговать и шинковать.

В 1633 г. виленские обыватели вносят такую протестацию против евреев. Вопреки всем правам и привилеям города, без разрешения виленского магистрата жиды, будучи только гостями и живя в наемных помещениях, занимаются таможнями, мытами, арендами, лихвой, разносной торговлей золотых, серебряных и других вещей; заводят лавки и шинки с медом, пивом и горелкой, чем у бедных мещан-христиан отнимают их отцовский и дедовский хлеб и приводят их к совершенной нищете; хотя в старых и новых правах и сеймовых конституциях торговля сими статьями им запрещена под угрозой строгой кары. Наконец, опять вопреки всем законам, они стали приобретать себе каменные дома и вытеснять из них христиан; причем с этих домов перестали идти городу какие-либо доходы и повинности, и т. д., и т. д.

В 1646 г. бурмистры, райцы и лавники города Полоцка, чтобы воспрепятствовать дальнейшему размножению у себя еврейства, постановили: впредь жидам не занимать более тех шести плацов, которые они уже заняли, и магистрат полоцкий не должен давать новых утверждений на их дома. Разумеется, подобные постановления оказывались бесполезными, так как правительственные лица являлись на стороне евреев. Никакие протесты, никакие жалобы, ни даже открытые мятежи утесненных граждан не могли остановить распространение и размножение евреев. Например, около того же времени, именно в 1644 году, жители города Львова думали силою отделаться от этой язвы; но встретили отпор как со стороны многочисленного, вооруженного еврейства, так и со стороны выступившей на его защиту старостинской милиции. Три дня продолжалась в городе кровопролитная борьба и окончилась ничем: евреи остались на своих местах, и конечно, еще с большею энергией возобновили свою разрушительную деятельность. На подобных примерах можно с достаточною наглядностию следить за историческим процессом постепенного заедания западнорусского мещанства пришлым жидовством.

Арендуя старостинские имения и замки, евреи стали даже заседать в судах подвоеводских в качестве асессоров. А какой погром производило их хозяйничанье в этих арендованных имениях и замках, дает понятие следующая заметка люстраторов о старостинском местечке Нехороще, в Киевском воеводстве, в 1622 году: «Приехавши, мы никого не застали, только жида-арендатора Шмейера; нашли великий беспорядок, замок пустой, погнивший, обвалившийся, без верху».

На Украйне евреи-арендаторы явились вслед за первыми же колонистами, панами и шляхтою, и, конечно, под их покровом. Но особенно еврейский гнет украинскому народу начал чувствоваться с 1625 года, т. е. с эпохи Куруковского договора или неудачного казацкого восстания, когда (как выше замечено) для многих поселенных слобод окончились льготные сроки и началось отбывание всякого рода повинностей и поборов. Да и как могло ленивое, легкомысленное панство не соблазняться услугами евреев, от которых без всяких с своей стороны трудов и хлопот оно рассчитывало получать тысячи и десятки тысяч злотых за аренды, только под условием, чтобы никто, кроме них, не курил и не продавал горелки.

Благодаря этим арендаторам уничтожались для народа прежняя вольная охота в степях и безмездная рыбная ловля в реках; в особенности тяжело показалось ему (а главное казачеству) уничтожение свободы курить вино, варить пиво и мед. Внося высокую арендную плату, евреи, ради своей наживы, кроме отмены этих вольностей, изобретали и другие тяжести. Между прочим, они усилили так наз. поволовщину, т. е. десятину с приплода скота. Прежде она взималась раз в десять лет; а они, учащая ее постепенно, довели до ежегодного взимания. Точно так же, умножая панщину, они достигли того, что стали выгонять на панские работы каждый день и даже в праздники. Изобретательность евреев в сочинении налогов и даней не имела пределов. С их помощью польские паны придумали, например, следующие, по выражению русского летописца «неслыханные нововымышленные дани»: так наз. дуды, т. е. пошлину за игру на дудке, свирели, скрипке, повивачное — от новорожденных детей за повивамще, поениину — от вступающих в брак, пороговщину — от каждого рога воловьего или коровьего, и т. д. и т. д.

Свой гнет евреи не ограничили материальною или хозяйственного стороною, а распространили его и на религиозные потребности населения. Польские и ополяченные паны и старосты в своем легкомыслии и презрении к народу дошли до того, что, ради гнусного прибытка, стали отдавать в аренду в своих имениях и староствах самые православные церкви, и ключи от них вручали жидам-арендаторам. Таким образом не только кто хотел обвенчаться или окрестить ребенка должен был платить за это жиду, но и в воскресенье или другие праздники он не давал ключей от церкви без оплаты их пошлиной. Понятно, как подобные неправды и притеснения раздражали народное чувство, и казацкие восстания, конечно, происходили в непосредственной связи с этим народным чувством. Ненависть к ляху и жиду все росла в русском украинском народе. Она неизбежно должна была вызвать впоследствии еще более решительные события и перевороты.

Судебные акты эпохи наглядно свидетельствуют, что раздражение обывателей христиан против евреев часто выражалось в разных насилиях над ними, т. е. грабежах, побоях и убийствах, а также в обычных обвинениях, взводимых на евреев; таковы обвинения в убиении христианских детей, в колдовстве и в общественных бедствиях, которые посылаются на людей (напр., моровое поветрие) за попустительство властей в отношении жидов. Но те же акты показывают, что и евреи, с своей стороны, не оставались в долгу, и где чувствовали себя в силе или большем количестве, там они сами нападают на христиан и даже убивают; по некоторым указаниям, они, подобно шляхтичам и казакам, носили сабли и вообще не чуждались вооружения. Много встречаем жалоб на обманы и коварство евреев; но и последние обременяют суды или бесконечными денежными исками, или делами о насилии. В самих судебных приговорах, дошедших до нас, нередко замечается явное пристрастие к еврейской стороне, заставляющее подозревать подкупность судей и наглядно подтверждающее жалобы вышеприведенного патриота. Притом в исковых и тяжебных делах еврей обыкновенно находил поддержку и заступничество со стороны того пана, у которого он был арендатором; разумеется, чем сильнее был пан, тем безнаказаннее мог действовать его арендатор.

В конце концов, несмотря на разные насилия и всякие потери, претерпеваемые от христианских обывателей, еврейство в Западной Руси все множится и растет, на горе и разорение коренному русскому населению^{52}.