Новая жизнь

3

Следующие несколько дней я провел в поисках Джанан. На следующий день в Ташкышла ее не было, не было ее и через день, и через два. Сначала ее отсутствие казалось мне понятным, я думал, что она все же придет, но прежний мир постепенно отступал от меня. Я устал искать, оглядываться, надеяться, я был безумно влюблен, к тому же, находясь под воздействием книги, которую читал по ночам, я чувствовал себя ужасно одиноким. Я с болью осознавал, что наш мир состоит из последовательности видений, из цепи неверно истолкованных знаков и нескольких слепо усвоенных привычек, а настоящий мир и настоящая жизнь где-то рядом, либо за пределами этого мира, либо внутри его. Я понял, что никто, кроме Джанан, не сможет указать мне путь к нему.

Я внимательно прочитал все газеты, городские приложения к ним и ежедневные журналы, в которых писали о политических преступлениях, о бытовых убийствах, о кровавых автокатастрофах и о пожарах, но не нашел ни единого упоминания о ней. Каждую ночь я до рассвета читал книгу, а днем отправлялся в Ташкышла и бродил по коридорам, надеясь на то, что сегодня она придет и я встречу ее. Иногда я заходил в столовую, потом спускался по лестнице, снова поднимался, останавливался и смотрел во двор, прохаживался взад-вперед по библиотеке, подходил к дверям аудитории, где она меня поцеловала; иногда я решался пойти на какую-нибудь из лекций, чтобы немного отвлечься, и покидал аудиторию только для того, чтобы совершить новый обход. Единственное, что мне оставалось, – искать ее, ждать, а по ночам снова и снова перечитывать книгу.

Через неделю я попытался пообщаться с однокурсниками Джанан. Вообще-то, я предполагал, что ни у Мехмеда, ни у нее друзей как таковых не было. Двое ребят сказали, что Мехмед работает администратором и ночным сторожем в каком-то отеле у площади Таксим и живет где-то в том районе, но почему его не было на занятиях, никто не знал. Одна не слишком доброжелательно настроенная девушка, учившаяся когда-то вместе с Джанан в лицее, но так и не ставшая ее подругой, сообщила, что та живет в Нишанташы.[10] А другая сообщила, что однажды они с Джанан просидели до утра, торопясь закончить чертеж проекта; она сказала, что у Джанан есть красивый и обходительный старший брат, который работает вместе с ее отцом; похоже было, что девушку интересовала не столько Джанан, сколько ее старший брат. Адрес я раздобыл не у нее, а на факультете, сказав, что собираюсь разослать однокурсникам поздравительные открытки на Новый год.

По ночам я читал книгу, читал до изнеможения, до тех пор, пока не начинали болеть глаза и я не падал без сил. Временами свет, лившийся из книги, казался настолько ослепительным и всепоглощающим, что мне причудилось – растворяется и исчезает не только моя душа, но и тело, растворяется все, что делает меня мной и составляет самое суть меня. И тогда перед глазами оживала завораживающая картина: свет, что, разрастаясь, постепенно охватывал меня, сначала словно струился из трещины в земле, а затем, становясь все ярче и ярче, разливался по всему миру, тому миру, в котором было место и для меня. Я мечтал об этом дерзновенном новом мире: там я встречу Джанан, и она обнимет меня, я увижу новых людей, вечнозеленые деревья, затерянные города.

Однажды вечером, в конце декабря, я отправился в Нишанташы – в тот район, где она жила. Я долго бродил по главной улице – шикарно одетые женщины с детьми возвращались с новогодними покупками из магазинов, украшенных праздничными гирляндами, – и разглядывал витрины недавно открывшихся ресторанов, газетных киосков, кондитерских и магазинов одежды.

Когда магазины начали закрываться, а народу стало заметно меньше, я позвонил в дверь жилого дома на одной из прилегавших улиц. Мне открыла служанка. Я сказал, что я – однокурсник Джанан; служанка ушла в дом. Из комнат доносился звук включенного телевизора, потом я услышал чей-то шепот. К двери подошел отец Джанан – высокого роста, в белой рубашке, он держал в руке белоснежный платок. Он пригласил меня войти. За обеденным столом, где пустовало одно место, сидели ее мать, с любопытством смотревшая на меня, и старший брат, красивый молодой человек. По телевизору передавали новости.

Я сказал, что я – однокурсник Джанан по архитектурному факультету. Она не приходит на занятия, поэтому мы стали волноваться; кроме того, у нее мое задание по статике, которое я вынужден с извинениями забрать – мне надо его доделать. Вероятно, я выглядел неубедительно – я держал на левой руке потерявшее цвет пальто покойного отца.

– Кажется, ты неплохой парень, сынок, – заговорил отец Джанан. И добавил, что хочет говорить со мной откровенно, любезно попросив столь же правдиво отвечать на его вопросы. Каких я взглядов придерживаюсь в политике – правых или левых? Я фундаменталист или социалист? Ни то ни другое! Идеи какого политического течения мне близки? Никакого! Связан ли я с какой-нибудь политической организацией в университете или вне его? Нет, не связан.

Воцарилось молчание. Мать, демонстрируя расположение, в знак одобрения приподняла брови. А отец некоторое время что-то задумчиво рассматривал на экране светлыми, как у Джанан, глазами цвета меда; казалось, его мысли блуждают где-то очень далеко; затем он повернулся ко мне, очевидно приняв какое-то решение.

Джанан ушла из дома, пропала, сказал он. Ну, может, не то чтобы пропала. Раз в два-три дня она звонит откуда-то издалека, судя по помехам на телефонной линии, и просит не беспокоиться о ней, говорит, что с ней все в порядке, и, не обращая внимания на вопросы отца и мольбы матери, отказывается что-либо объяснять – просто вешает трубку. Поэтому они убеждены, что их дочь попала в лапы какой-то политической организации. Они собирались заявить в полицию, но передумали. Они всегда доверяли здравому смыслу Джанан и были убеждены, что она сумеет выбраться из любых неприятностей. А мать, все это время пристально изучавшая меня с головы до ног – от цвета волос до отцовского пальто, которое я повесил на спинку одного из кресел, – жалобным голосом умоляла меня рассказать все, что могло хоть как-то прояснить ситуацию.

Я был растерян. Я заверил мадам, что у меня нет никаких предположений. Некоторое время мы задумчиво смотрели на стол, на тарелку с пирожками и морковный салат. Красивый брат, который постоянно то выходил, то входил, извинился и сказал, что не смог найти моего задания. Я намекнул им, что сам наверняка найду тетрадь в комнате Джанан, но они намек не поняли и ограничились тем, что не слишком настойчиво пригласили занять пустовавшее место за столом. Но я был гордым влюбленным, я отказался. Уже выходя из комнаты, я пожалел об этом, заметив на пианино фотографию в рамке. На ней была изображена девятилетняя Джанан с косичками, рядом стояли родители; она была одета в костюм ангелочка с маленькими крыльями, западного ангелочка, с немного грустным детским взглядом и легкой улыбкой на губах. Волосы, думаю, ей заплели перед выступлением в школьном спектакле.

Какой холодной и враждебной казалась ночь, какими безжалостными выглядели темные улицы! Я понимал жавшихся друг к другу бездомных собак, сбившихся в стаи. Дома я с нежностью разбудил маму, заснувшую перед телевизором, прижался к ее бледной шее, почувствовал ее запах – и попросил обнять меня. Но позже, закрывшись в комнате, я вновь почувствовал, что настоящая жизнь начнется совсем скоро.

Той ночью я читал книгу. Читал, опять покорившись ей, читал, испытывая уважение и мечтая, чтобы она забрала меня. Я грезил новыми странами, новыми людьми, я видел океаны огня и моря тьмы, лиловые деревья и алые горы. А потом, словно после весеннего дождя, выходило солнце, грязные дома с мертвыми окнами и отвратительные улицы внезапно расступались передо мной, и тут, озаренная белоснежным светом, передо мной предстала Любовь. На руках она держала маленького ребенка – это была девочка с фотографии в рамке на пианино.

Девочка, улыбаясь, смотрела на меня. Казалось, она хотела что-то сказать, а может, уже сказала, но я не расслышал. Меня охватило чувство беспомощности: внутренний голос шепнул мне, что я никогда не стану частью этой прекрасной жизни. И, словно в подтверждение этому, я увидел, как обе они взмывают ввысь и, растворяясь, исчезают.

Видения пробудили во мне такой ужас, что я в страхе отстранился от книги – почти как в первый день, желая укрыться от нестерпимого света. Я с тоской ощущал себя здесь, в этой жизни, среди привычных вещей: сигарет, ножниц, учебников, занавесок, кровати; здесь, в тишине комнаты, меня тревожило чувство покоя, которое вселяли в меня стол, книга, неподвижность рук.

Я ощущал тепло своего тела, чувствовал удары пульса – и очень хотел оказаться вдалеке от этого мира. Одновременно с этим я слышал звуки в доме, далекие крики уличных торговцев и понимал: нет ничего невыносимого в том, что в полночь, здесь, в этом мире и в этом времени, я сижу и читаю книгу. Недолго я прислушивался только к этим привычным звукам: где-то далеко гудели автомобили, лаяли собаки, шумел ветер, разговаривали двое прохожих (уже почти утро, сказал один), мерно постукивали колесами товарные поезда. Много времени спустя, когда, казалось, мир словно растворился в абсолютной тишине, перед глазами моими возник призрак, и я наконец понял, что книга проникла в мою душу. Пока свет книги озарял лицо, душа моя была чистой страницей.

Я потянулся к ящику и достал оттуда тетрадь в клеточку, расчерченную под карты и графики. Я купил ее для занятий по статике за несколько недель до того, как узнал о книге. Я еще ни разу ею не пользовался. Открыв тетрадь, я вдохнул запах чистых белых страниц, взял ручку и, предложение за предложением, стал записывать все то, о чем поведала мне книга. Я писал и писал. Когда в книге начинался новый параграф, я начинал с новой строки. Так, параграф за параграфом, я снова и снова погружался в жизнь книги. Через некоторое время я поднял голову от тетради и стал сравнивать свои записи с книгой: в тетради писал я, но мой рассказ абсолютно соответствовал тому, что было сказано в книге. И так мне это понравилось, что я стал писать каждую ночь – до рассвета.

На занятия я ходить перестал. Бо́льшую часть времени я, словно человек, пытавшийся сбежать от самого себя, просто шатался по коридорам; я бродил не останавливаясь, как заведенный, – еще раз в столовую, потом наверх, потом в библиотеку, потом в аудитории, опять в столовую, и каждый раз, когда я видел, что Джанан нигде нет, внутри у меня вспыхивал очаг боли.

Шли дни, я начал свыкаться с этой болью, научился жить с ней, мне даже иногда, пусть ненадолго, удавалось контролировать ее. Наверное, все же была какая-то польза в моих торопливых прогулках по коридорам и в курении со студентами; я надеялся найти что-то, что могло бы отвлечь меня: послушать чью-то историю, купить новый рейсфедер с лиловой ручкой, увидеть любое новое лицо. Все это, пусть ненадолго, спасало меня, заставляя не замечать боль одиночества и ожидания, разливавшуюся по всему телу откуда-то изнутри. Когда я входил куда-нибудь, где мог встретить Джанан, скажем в столовую, я не оглядывался вокруг. Сначала я украдкой смотрел в угол, где болтали курившие девочки в джинсах, и, разглядывая их, представлял, что Джанан сзади, у меня за спиной. Я так в это верил, что специально не оборачивался, чтобы она не исчезла. Я долго-долго смотрел в сторону тех, кто стоял в кассу, и тех, кто сидел за столом, на который две недели назад Джанан положила книгу. Так мне удавалось выиграть еще несколько секунд счастья, и я чувствовал за спиной легкое движение и тепло присутствия Джанан – и еще сильнее начинал верить в эту иллюзию. А когда, обернувшись, я убеждался, что Джанан нет, сладкая греза, медленно растекавшаяся по моим жилам, как сладостный сок, сменялась болезненным ядом, заставлявшим страдать все мое существо.

Я много раз слышал, что любовь – это сладкая пытка, я много читал об этом – в основном в книгах по гаданию, в газетных статьях типа «Ваш знак зодиака» или же «Дом – семья – счастье», среди кулинарных рецептов и фотографий готовых блюд. Свинцовая глыба внутренней боли, презренная ревность и одиночество настолько отдалили меня от людей и убили во мне всякую надежду, что я начал слепо верить не только в газетные астрологические прогнозы, но и в прочие знаки… Если до следующего этажа нечетное количество ступенек, значит Джанан на верхнем этаже… Если сейчас выйдет женщина, то сегодня я увижу Джанан… Если поезд тронется, когда я досчитаю до семи, она найдет меня и мы поговорим… Если я первым спрыгну с парома, то она сегодня придет.

С парома первым спрыгнул я. И не наступил на полоски земли между плитками тротуара. И угадал, что число валявшихся на полу в кафе крышек от бутылок с газировкой окажется нечетным. И чай пил рядом с помощником сварщика, у которого пальто и свитер были одинакового, лилового цвета. А еще мне повезло: я смог составить ее имя из букв номеров машин первых пяти встреченных мной такси. Мне удалось задержать дыхание и пройти не дыша подземный переход в Каракёе от входа до выхода. Я смог сосчитать до девяти тысяч, не сбившись, пока ходил по Нишанташы и рассматривал окна домов. Я перестал общаться с теми друзьями, которые не знали, что «Джанан» переводится как «возлюбленная» и является одним из имен Аллаха. Заметив, что наши с ней имена рифмуются, я представил, что заказал свадебные приглашения и украсил их милым стишком, точь-в-точь как на обертках от карамелек «Новая жизнь». Целую неделю мне удавалось угадывать, ошибаясь не больше чем на пять процентов, число светящихся окон, видневшихся ровно в три часа ночи из моего окна. Ровно тридцать девять человек слышали, как я прочитал наоборот, с конца, знаменитую мысру[11] из Физули:

Я ровно двадцать восемь раз звонил ей, изменив голос и представляясь чужим именем; каждый день я мысленно составлял ее имя из букв объявлений на стенах, афиш, мигавших неоновых вывесок и витрин закусочных, лотерейных касс и аптек и не возвращался домой без того, чтобы ровно тридцать девять раз не произнести «Джанан». Но Джанан не появлялась.

Однажды ночью я возвращался домой, проделав все ставшие обычными манипуляции по два раза, и у меня появилось ощущение, что я наконец дождался победы в игре цифр и случайностей, которая немного, пусть в мечтах, приблизит ко мне Джанан. И вдруг с улицы я увидел, что в моей комнате горит свет. Наверное, мама волнуется, что меня долго нет, а может, ищет что-то у меня в комнате… Но мне тут же представилась совсем другая картина.

Там, в комнате с большими, сейчас освещенными окнами, за столом я увидел самого себя. Я представил эту картину с такой страстью и силой, что, кажется, смог рассмотреть свою голову, видневшуюся на фоне грязной белой стены в ярко-оранжевом свете лампы. И в этот момент меня, словно молния, пронзило такое чувство свободы, что я растерялся. Оказывается, все очень просто, сказал я себе. Значит, нужно, чтобы тот, другой человек, на которого я смотрел сейчас со стороны, остался там, в комнате… А мне нужно было спрятаться от всего «моего»: от моей комнаты, дома, моих вещей и маминого запаха, от моей кровати, от всех двадцати двух лет моей жизни. И новую жизнь я начну лишь тогда, когда выйду из этой комнаты, потому что и Джанан, и та прекрасная страна были настолько далеко, что я не смогу их найти, если утром буду выходить из своего дома, а вечером возвращаться назад.

Я вошел к себе, посмотрел на кровать, на книги, лежавшие на краю стола, на журналы с обнаженными красотками – к ним я давно не прикасался, потому что с тех пор, как увидел Джанан, ни разу не ласкал себя, – на картонку, которую я положил на батарею, чтобы подсушить на ней сигареты, на монетки и брелок в тарелке, на шкаф, у которого никак не закрывалась одна дверца, – я смотрел на вещи, привязывавшие меня к этому миру, так, будто они принадлежали кому-то другому. Я понял, что мне нужно бежать отсюда.

Позже, читая книгу и делая записи, я почувствовал – все, что я читаю и записываю, указывает на определенную закономерность и направленность Вселенной. Казалось, я должен быть не только здесь, я должен быть везде. Но моя комната – это «здесь», а не «везде»! Я сказал себе: «Незачем мне утром идти в Ташкышла, ведь Джанан туда не придет». И туда, где я искал ее, она тоже не придет, я ходил напрасно, больше не пойду. Теперь я пойду туда, куда меня поведет слово. И Джанан, и новая жизнь там. И пока я писал то, что сообщала мне книга, я с радостью чувствовал, что постепенно становлюсь другим человеком. Потом, просмотрев исписанные страницы, я ясно увидел, кто тот новый человек.

Я и был человеком, понявшим, куда идти, – с каждым словом, переписанным из книги в тетрадь, я приближался к новой жизни. Я был тем, кто прочел книгу, тем, чья жизнь изменилась, тем, кто был влюблен, и тем, кто был на пути к новой жизни. Я был тем, кому мама, постучавшись перед сном в дверь, сказала: «Опять пишешь до утра, хотя бы не кури!» И я же был тем, кто встал из-за стола, когда ночные звуки стихли и слышался только вой и лай собак вдалеке, последний раз взглянул на книгу, которую читал уже много недель, и на тетрадь, куда писал с таким вдохновением. Именно я был человеком, доставшим со дна шкафа, из-под носков, накопленные деньги, тем, кто вышел, не выключая лампу у себя в комнате, и кто стоял перед спальней матери, с любовью слушая, как она дышит. Ангел, именно я был тем, кто глубокой ночью крался, растворившись в уличной тьме, трусливо убегая из родного дома, как из чужого. И я был тем, кто чужими глазами смотрел с улицы на светлые окна своей комнаты и плакал от одиночества и ощущения впустую потраченной жизни. И я был тем, кто бежал, бежал, бежал к новой жизни, взволнованно слушая эхо своих шагов, разносившееся в тишине.

Во всем квартале мертвенно-бледным светом горели только окна в доме дяди Рыфкы. Я залез на забор их сада и сквозь приоткрытые занавески смотрел, как его вдова, тетя Ратибе, сидит и курит при тусклом свете. В одном сказочном комиксе дяди Рыфкы смельчак-герой идет в поисках Золотой страны по печальным улицам, где прошло его детство, слушая зов темноты, голоса дальних стран, гул невидимых деревьев, и плачет, совсем как я. На мне было пальто отца, бывшего сотрудника Государственной железной дороги. Я двигался в самое сердце черной ночи.

Ночь укрыла меня, ночь спрятала меня, ночь показывала мне дорогу. Я вошел в медленно пульсировавшее чрево города, ступил на угловатые, словно парализованные бетонные улицы, на неоновые бульвары, дрожавшие от гула грузовиков с молоком, мясом и консервами. Я с уважением поклонился мусорным бачкам, вывалившим свой мусор из-под открытых крышек на мокрые мостовые, в которых отражались огни. Я спрашивал дорогу у страшных деревьев, все время менявших свой лик. Я подмигивал продавцам, считавшим выручку в магазинах. Я прятался от полицейских, стоявших на посту у входа в участки. Я грустно улыбался пьяницам, бродягам без роду и племени и безбожникам, ничего не знавшим о сиянии новой жизни. Я смотрел сумрачным взглядом на водителей такси, – словно преступники, которым не спится, они незаметно подкрадывались ко мне в безмолвии красного света светофоров. Я не верил красавицам, улыбавшимся мне с рекламных плакатов мыла, расклеенных по стенам. Я не верил ухоженным мужчинам с рекламных плакатов сигарет, статуям Ататюрка, завтрашним газетам, которые вырывали друг у друга пьяницы, не верил продавцу лотерейных билетов в ночном кафе, его приятелю, махнувшему мне рукой: «Иди посиди с нами!» Запах чрева гниющего города привел меня на автовокзал, где пахло морем и котлетами, уборной и выхлопными газами, бензином и грязью. Чтобы окончательно не потерять голову, глядя на пластмассовые буквы указателей с названиями сотен городов и деревень, суливших мне новые страны, новые сердца, новые жизни, я вошел в маленькую закусочную. Сел за столик, боком к пирожкам, молочным киселям и салатам в холодильнике с широкой витриной, которым предстояло перевариться – кто знает, как далеко, за сколько тысяч километров отсюда и в чьих желудках. И тогда я забыл, чего ждал. Может быть, Ангел, я ждал, что ты меня тихо поманишь, нежно предостережешь и осторожно укажешь, куда идти. Но в закусочной не было никого, кроме матери с ребенком на руках и нескольких сонно жующих пассажиров, опоздавших на автобус. Я осматривался вокруг в поисках следов моей новой жизни. Одна надпись на стене гласила: «Свет – не игрушка», а другая – «Туалет платный», третья строго предупреждала: «Приносить с собой алкогольные напитки запрещается». Мне показалось, я увидел, как мимо окна пролетела ворона – ее крыло будто рассекло темноту. А еще мне показалось, что именно отсюда, из этого пункта отправления, последует моя смерть. Я хотел бы рассказать тебе, Ангел, о грусти этого ресторанчика, но я так устал, что мне казалось – я слышу гул столетий, шумевших, как никогда не засыпающие леса. Я любил буйную душу грохотавших моторов бесстрашных автобусов, отправлявшихся в дальние страны, я слышал, как меня зовет Джанан, ищущая где-то далеко точку отсчета новой жизни, но голос ее был тихим-тихим… И я молчал, как покорный зритель, вынужденный смотреть фильм без звука, потому что я уронил голову на стол и заснул.

Сколько я проспал – не знаю. Проснулся я в той же закусочной, но передо мной сидели совершенно другие люди, и я почувствовал, что на этот раз смогу рассказать Ангелу о том, где находится пункт отправления в великое путешествие, что подарит мне невероятные минуты счастья. Три парня рядом со мной вслух пересчитывали деньги на билеты. Одинокий старик положил на стол рядом с миской супа пальто и полиэтиленовый пакет, ложкой перемешивая и вдыхая пряный аромат своей горькой жизни. В полутьме, у пустых столов, официант, зевая, читал газету. Я сидел у замерзшего окна высотой от потолка до грязного земляного пола, а за окном стояла темно-синяя ночь – и автобусы, шум моторов которых звал меня в далекую страну.

В один из этих автобусов я и сел наобум. Ночь была на исходе, вскоре стало светать, взошло солнце – и залило мне глаза светом и сном. Кажется, я заснул.

Я садился в автобусы, выходил из них, я бродил по автовокзалам; опять садился в автобусы, спал в них, и дни сменялись ночами; я снова и снова садился в автобусы, ехал, выходил в городах и деревнях. Я был там, где средь бела дня наступала ночь. И говорил себе я: сколь решителен этот молодой путник, что доверился дорогам, которые приведут его в ту неизведанную страну.