Новая методика обольщения

Солнцепоклонник

Он не думал, что так получится, и, честно говоря, не очень хотел, чтобы так получилось. Но все произошло само собой — не вполне помимо его воли, а скорее параллельно ей. Впервые Курт увидел эту девушку в университетском кафе во время традиционной предрождественской научной конференции, которая на сей раз, проходила в Эшфорде. Она сидела за столиком одна, пила томатный сок, по-детски окуная короткий носик в стакан, и сосредоточенно изучала разложенные перед ней бумаги. В глаза сразу бросалась ее прическа: девушка была очень коротко пострижена, но невероятно пышные, выкрашенные в ярко-желтый цвет волосы не лежали, а стояли торчком, словно клоунский парик, образовывая вокруг лица подобие светящегося шара. Тогда Курт впервые подумал: кого же и называть солнышком, как не такую оригинальную девушку? Допив свой сок, она аккуратно сложила все листы в папку, поднялась и слегка вразвалочку направилась к выходу. Она оказалась довольно коренастенькой и несколько коротконогой (джинсы сзади волочились по полу), но общего благоприятного впечатления это не портило.

Курт проводил ее взглядом, проанализировал сумму полученных впечатлений и пришел к выводу, что в этой девушке, безусловно, есть нечто притягательное, не подвёрстывающееся, однако, под определение «миленькая». Миленькая — это Дорис, жена Алана Блайта, его шефа. Сам Курт появился в Эшфордском университете два с половиной года назад, когда Алан только-только возглавил одну из лабораторий на отделении биоорганической химии биологического факультета (до него эту должность в течение долгих лет занимала знаменитая Марджори Кидд, чье имя практически стало легендой). В семьдесят три года миссис Кидд решила оставить административную работу, но научную и преподавательскую деятельность не бросила. Будучи невероятно энергичной (а также — как выяснилось — жизнерадостной и кокетливой) дамой, она появлялась на факультете почти каждый день, дабы щедро рассыпать вороха остроумных колких высказываний, которые незамедлительно входили в местный золотой фонд и становились крылатыми. Собственно, она, знавшая истинную цену всем специалистам по своей тематике и обладавшая тонким нюхом на тех, кто способен «выстрелить» в будущем, и оказала протекцию Курту, едва лишь в лаборатории появилась стоящая вакансия.

Поначалу Курт, прозябавший в одном из благополучно хиреющих университетов, впал в состояние эйфории: у него наконец-то появился шанс заявить о себе. Но первое общение с новым руководителем (которого он до той поры знал лишь по научным публикациям) его слегка напугало: Алан оказался мрачным, мало располагающим к себе типом с длинным перебитым носом и глазами настолько черными, что радужка сливалась со зрачком. При одном взгляде на него в памяти поневоле всплывали смутные образы героев фильма «Восставшие из ада V: Месть, проклятых». Курт искренне изумился, заметив на пальце Алана обручальное кольцо (человек с такой внешностью по определению должен был либо предавать женщин анафеме, либо, напротив, совершать с ними изуверские дьявольские обряды). Однако еще больше он изумился, впервые увидев работавшую здесь же жену Алана — аппетитную миниатюрную киску с чувственными губками, и вихляющей походкой. Трудно было представить вместе людей более несхожих: Амур явно увлекался внутривидовой гибридизацией в то время, когда решил выстрелить в сердца этих двоих. Дорис Блайт вообще относилась к породе тех женщин, которых хотелось сразу же ухватить за мягкое место. Не удержавшись, Курт поделился своими соображениями с ненавязчиво опекавшей его миссис Кидд, невероятное обаяние которой попросту не позволяло замыкать перед ней душу. Та поманила к себе Курта сухоньким пальчиком и, когда он наклонился, негромко проговорила ему на ухо:

— Я бы настоятельно советовала вам, голубчик, придержать свое желание при себе. Предки Алана по материнской линии — ирокезы. Вы слышали о печально знаменитой резне, которую они устроили в 1649 году в обители Святой Марии? Так вот, если вам вдруг придет фантазия ухватить супругу Алана за попку, вряд ли он станет противиться голосу крови. В лучшем случае он просто снимет с вас скальп. И это даже не вполне шутка — уж я-то его знаю.

Сентенция миссис Кидд многое объясняла. Во всяком случае, Курт больше не удивлялся неожиданным вспышкам яростного сарказма, периодически взрывавшим обычную угрюмую непроницаемость Алана. Общительный и контактный, Курт всегда очень легко сходился с людьми, но сойтись покороче с Аланом представлялось ему утопией — с таким же успехом можно было пытаться коротко сойтись с спектрофотометром или термостатом. Впрочем, в самом начале работы в Эшфорде он все же предпринял одну попытку — больше из спортивного интереса.

— Вы знаете, Алан, в первой четверти XX века был такой американский актер Джон Бэрримор. Он считался одним из крупнейших театральных трагиков, играл Гамлета, Ричарда III… Но Бэрримор — это псевдоним, его настоящая фамилия — Блайт. Он, случайно, не ваш родственник?

Курт благоразумно удержал при себе ту информацию, что Джон Бэрримор еще и снимался в самых первых триллерах, так как обладал характерной «злодейской» внешностью, — именно поэтому мысль о родстве двоих Блайтов показалась Курту вполне логичной. Алан просверлил его своими угольными глазами.

— Я знаю только Дрю Бэрримор. Мои родственники никогда не играли на сцене.

Другой реакции Курт и не ожидал. Да, собственно, черт с ней, с четой Блайтов, — просто сама обстановка на факультете — излишне академическая и патриархальная — его поначалу изрядно угнетала. Новые коллеги держались чересчур чинно, не спешили признать вновь прибывшего своим, а здешние бесцветные и потертые дамы выглядели сверх всякой меры невыразительно — за исключением огненноволосой Дорис, но к ней не стоило приближаться и на пушечный выстрел.

Весь первый год Курт откровенно мучился: ему было тоскливо и одиноко. Исключительно от уныния он свел близкое знакомство с молодой парикмахершей — его подкупила ее литая спортивная фигура (как выяснилось, она в свое время занималась бегом с барьерами), но растянуть эту связь надолго не смог. Не склонная к умным беседам барышня признавала только одну тему для разговоров: она постоянно жаловалась на своего вечно отсутствующего и мало зарабатывающего мужа (Курт так и не уловил, кем он работает), тяготела к быстрому и неприхотливому сексу, да еще курила дешевенькие сигареты. В итоге Курт предпочел ретироваться и вновь передоверить парикмахершу заботам законного супруга.

К счастью, окончательно разочароваться в Эшфорде Курт не успел: к весне все начало становиться на свои места. Благодаря легкому характеру, отсутствию излишней амбициозности, а также принципиальному нежеланию встревать в профессиональные дрязги, Курт потихоньку стал завоевывать симпатии коллег. А в начале второго учебного года его уже считали своим в доску, да и он, понемногу освоившись, уже обдумывал более качественные варианты досуга — как выяснилось, далеко не все представительницы преподавательского состава перешагнули сорокапятилетний рубеж. Конечно, красавиц со страниц глянцевых журналов здесь искать не стоило, но к иным, присмотревшись, можно было привыкнуть, а затем они и вовсе начинали казаться вполне привлекательными.

Чудесным сентябрьским утром Курт, столкнувшись на лестнице с Дорис, принялся весело болтать с ней о всяких пустяках — к этому моменту он уже разобрался, что на деле она отнюдь не легковесная глупышка (которую не без успеха изображает), а расчетливая умница и к тому же неплохой специалист. Вдруг всегда свежее личико Дорис позеленело, она судорожно ухватилась за перила и стала оседать на ступеньки. Не на шутку перепугавшись, Курт подхватил обмякшую Дорис, не дав ей упасть, кое-как дотащил до пустующей лаборатории, усадил прямо на пол, после недолгого колебания расстегнул на ней бюстгальтер и сунул под нос бутылочку с раствором аммиака, извлеченную из ближайшего стеклянного шкафа. Только после всех этих манипуляций он набрал номер Алана. Тот примчался через минуту, приземлился рядом с уже немного порозовевшей женой и исступленным шепотом начал уговаривать ее отправиться домой. Дорис так же чуть слышно, но не менее эмоционально возражала, уверяя, что она вполне пришла в себя и дома ей делать нечего.

Курт счел некорректным слушать их препирательства и вышел в коридор. Вообще, со временем он проникся симпатией к этой парочке, хотя их невозможно было воспринимать без толики иронии. Каждый из супругов по отдельности являлся толковым, здравомыслящим собеседником (к научным изысканиям Алана Курт испытывал искреннее уважение, граничащее с пиететом), но вместе они порой вели себя словно малые дети. Они неистово ссорились, по нескольку дней не разговаривали, ходили злые, надутые и нарочито садились в кафе за разные столики, потом внезапно мирились — о подробностях процесса примирения оставалось только догадываться. Курт даже завидовал непосредственности и бурности их отношений.

Вскоре Дорис, уже твердо держась на ногах, вышла из лаборатории, нежно поблагодарила Курта, подержав его пальцы в своих теплых ладонях, и отправилась восвояси. Вслед за ней появился Алан. Взглянув на его угрюмую физиономию, Курт не в первый раз задался вопросом (сейчас несвоевременным): может ли хоть что-то рассмешить этого человека так, чтобы он захохотал во все горло? Алан подошел поближе:

— Спасибо, я вам очень благодарен.

— Ну что вы. Плохо, что это произошло именно на лестнице. Я ведь очутился рядом совершенно случайно.

— Да, черт… Лестница — опасное место…

Интересно, подумал Курт, что сказал бы вечно терзаемый ревностью шеф, узнай он о расстегнутом лифчике? Алан немного помялся:

— Понимаете, она ждет ребенка. Иногда ей бывает нехорошо. Особенно по утрам.

— А-а… Честно говоря, я так и понял. Вполне естественная причина для обморока.

Разговор протекал несколько вымученно. Но, похоже, Алан считал необходимым объяснить причину недомогания жены, коль скоро Курт стал свидетелем этого недомогания. Оба выдержали еще одну томительную паузу. Продолжение беседы оказалось неожиданным.

— А у вас, Курт, есть дети?

Мысль о детях Курта не просто пугала, а приводила в состояние животного ужаса. Именно по этой причине он пять лет назад расстался с женой, у которой были слишком сильны инстинкты наседки. Их понятия о нормальной семейной жизни не совпадали. Но излагать свои соображения на сей счет будущему счастливому отцу, не стоило.

— Пока нет.

— Да… Очень страшно, знаете ли. Не приведи бог, если что-то случится… Мне сорок шесть лет, и для меня это первый ребенок. Не в том смысле, что я собираюсь и дальше плодиться и размножаться, а в том, что никогда раньше…

— Я понял. А мне тридцать четыре, я еще не тороплюсь обзаводиться потомством. Поводов для волнения нет, Алан. Все будет нормально, уверяю вас.

— Спасибо, спасибо…

После внезапного обморока Дорис и последовавшего за ним минутного разговора с Аланом Курт неожиданно для себя стал стремительно сближаться с Блайтами, хотя впоследствии повод для зарождения их приятельства сам собой забылся. Курт и глазом не успел моргнуть, как Дорис возвела его в ранг закадычного друга — причем в их отношениях не было даже отдаленного намека на эротизм, что Алан наверняка прочувствовал (вероятно, в состоянии беременности жена давала ему меньше поводов для ревности) и не чинил им препятствий. А вот при контактах с самим Аланом Курт поначалу никак не мог забыть о разнице в их служебном положении: этот внутренний барьер мешал ему общаться с шефом на равных.

Спустя три месяца Алан предложил Курту приступить к совместному написанию монографии. Молчаливо восторжествовав, Курт понял: его наконец, оценили по достоинству. Теперь он довольно часто стал заходить к Блайтам домой — ему нравилось здесь бывать. Про себя он, не чуждый романтического мироощущения, называл их жилище обиталищем горного тролля и феи цветов. Однажды, когда они с Аланом ожесточенно спорили о каких-то малосущественных деталях будущей книги, заметно округлившаяся Дорис, превратившаяся в маленький шарик на ножках, вдруг всецело приняла сторону Курта. Алан разъярился, но Дорис умело подавила конфликт в зародыше и даже вынудила мужа признать свою неправоту: похоже, эта женщина могла даже тигра заставить жрать солому. В качестве компенсации она нежно поцеловала Алана в щеку, потерлась об нее точеным носиком и мурлыкающе поинтересовалась:

— Старый перечник, ну почему я так в тебя влюблена?

Моментально размякший Алан пожал плечами и отрывисто бросил:

— Химия!

Курт решил запомнить этот ответ и непременно воспользоваться им в будущем.

В начале апреля в университетском госпитале Дорис родила девочку. На следующий день коллеги, всучив несколько ошеломленному Алану огромного плюшевого медведя, принялись рассыпаться в поздравлениях. Женская часть поздравлявших пронзительно щебетала и задавала десятки непременных в таких случаях вопросов о новоявленной миру крошке Алисии. Когда их пыл слегка угас, Алан усадил медведя на свой стол и нерешительно сообщил уже по собственной инициативе:

— Я минут десять держал ее на руках. Она очень серьезная. Я думал, младенцы либо спят, либо орут, но она не спала и не плакала. Она спокойно на меня смотрела. У нее черные густые волосы. Все говорят, что она на меня похожа…

«Бедная девочка», — мысленно подытожил Курт и вышел из лаборатории, не желая больше участвовать в этом коллективном безумстве вполне нормальных (в другие моменты) людей, язычески воспевающих чудо деторождения. Спустя еще полгода вышла весьма мило изданная монография, и Курт почувствовал себя вполне состоявшейся в науке личностью. Этому ощущению поспособствовало и то обстоятельство, что в декабре Алан именно его делегировал на предрождественскую конференцию. Ехать, правда, никуда не пришлось, но выслушивать по полдня заунывные речи коллег, предстояло именно Курту. Впрочем, его это даже вдохновило: он еще не успел пресытиться подобными мероприятиями и испытывал эмоциональный подъем, связанный с тщательно скрываемым за самоиронией, но осязаемым и благостным чувством собственной значимости.

…Пристроившись на подоконнике, Курт — больше для практики — любезничал с одной из прибывших на конференцию ученых дамочек, похожей на засохший и запылившийся позавчерашний сандвич с сыром. Неожиданно он углядел, в конце коридора уже знакомую желтую головку солнцеподобной девушки, пару часов назад сидевшей в кафе. Неторопливо приблизившись, девушка заняла позицию неподалеку, выжидая паузы в разговоре. Курт выразительно указал на нее глазами, и его собеседница обернулась:

— А, Лора, милая! Ты что-то хотела мне сказать?

— Я распечатала третий экземпляр, как вы просили. Еще сорок восемь страниц. На меня здесь уже косо смотрят: похоже, я за день израсходовала эшфордский годичный запас бумаги.

Дама засмеялась — сама она, вероятно, считала, что ее визгливое хихиканье напоминает звон колокольчика.

— Курт, познакомься. Это Лора Драгич, моя аспирантка и… в полной мере ассистентка. Будущее светило науки, судя по амбициям. В последнее время мы работаем в настолько тесной связи, что стали неразлучны, как сиамские близнецы. Видишь, даже сюда я не смогла приехать без Лоры. А для нее это неплохая дополнительная практика.

Лора подошла еще ближе. Она смотрела на Курта так же невозмутимо и пытливо, как на бумаги, которые изучала в кафе, — не кокетничая, не улыбаясь и даже не пытаясь произвести впечатление. Курт мгновенно дал ей ключевую характеристику: самодостаточная «вещь в себе».

— Вы Курт Холлварт? Блайт и Холлварт: «Колориметрические методы количественного определения содержания кортикостероидов в биологических жидкостях»?

Курт, не слезая с подоконника, шутливо поклонился:

— Каюсь, это мое сочинение. Точнее, наше. А вы уже успели с ним ознакомиться? Ничего не могу сказать: оперативно. Книга вышла всего три месяца назад.

— А я до этого еще три месяца ждала, пока она выйдет. Моя специализация — клиническая лабораторная диагностика, для меня ваша книга — великое подспорье.

— Приятно слышать. Хотите, я презентую вам экземпляр с дарственной надписью?

Пару секунд Лора недоверчиво смотрела на Курта, словно сомневаясь в честности его намерений. Курт и сам знал, что его слегка насмешливая, гротескно серьезная манера разговаривать, не позволяющая понять, искренен он или откровенно подтрунивает над собеседником, многих раздражает, но ничего не мог с собой поделать — он выработал подобный стиль общения еще в студенческие годы. Наконец Лора дернула плечами:

— Приму ваш подарок с удовольствием.

Обменявшись взглядами с патронессой (у старшей в глазах мелькнуло заносчивое раздражение, у младшей очевидное чувство собственного превосходства). Лора развернулась, направилась прочь по коридору и вскоре смешалась с толпой студентов.

На следующий день Курт, сам того не желая, ввязался в длинный пустой разговор с прикатившим в Эшфорд бывшим университетским приятелем. Они долго обсуждали, свежую журнальную статью, написанную их общим знакомым, и вдруг Курт ляпнул, что у него есть несколько распечаток этой статьи. Приятель, которому в преддверии очередного доклада срочно потребовалось ее перечитать, слезно попросил принести одну ему. Курт проклял свой длинный язык, но отказываться было неудобно, и он понесся домой за статьей, рассчитывая вернуться не позднее чем через полчаса.

Обратно он шел уже не так резво, наслаждаясь великолепной морозной погодой и щурясь от слепящего снега, словно намазанного толстым слоем солнца. До Рождества оставалось всего два дня, предчувствие праздника так и витало в воздухе. Похоже, это ощущал не он один: около главного входа Курт остановился и стал наблюдать за неистовой игрой в снежки, которой развлекали себя великовозрастные студенты, вопившие, и визжавшие, точно трехлетки на прогулке.

— Завидуете?

Курт обернулся. Лоре очень шли пурпурная шапочка и того же цвета шарф, казавшиеся еще ярче благодаря интенсивному цветовому контрасту с объемной черной курткой. Ее крошечный носик забавно покраснел на морозе, а яблочно-спелые щеки, чудилось, должны были сочно захрустеть, если провести по ним пальцем.

— Что вы сказали, простите?

— Я сказала, наверное, вы немножко завидуете. У вас сейчас вид человека, который уже никогда не отважится поиграть в снежки, хотя все еще очень этого хочет. Я не права, мистер Холлварт?

— Просто Курт. Да, не правы. Я еще не настолько закостенел в ранге почтенного преподавателя, чтобы по-стариковски ностальгировать, умиляясь юным забавам. Если будет оказия, с удовольствием поиграю в снежки. Даже поваляюсь в снегу.

— Вот это здорово. Правильный подход. — Лора с силой потерла мочки ушей и потопала ногами. — Холодно… А почему вы не на омерзительно тоскливом докладе о новейших методиках клинико-биохимических исследований?

— А почему вы не рядом со своей научной руководительницей? Помнится, она говорила, что вы неразлучны, как сиамские близнецы.

Лора скривилась и сморщила нос.

— Хочу немножко подышать, как можно дальше от нее. Она уже несколько месяцев паразитирует на мне. Я угодила к ней в рабство и оказалась для этого очень удачным экземпляром. Покорна, услужлива, да еще и неглупа, черт возьми… Пока я заинтересована в ее покровительстве, но вечно это продолжаться не будет. Со временем я перескочу через ее голову и помчусь дальше, а она так и останется никем, пустым местом в науке.

— Вы откровенная девушка. Не боитесь раскрывать душу перед чужим человеком?

— Вряд ли вы передадите ей мои слова. Вы, не похожи на подлеца, — услышав это Курт слегка обомлел от неожиданности, — да и ваше отношение к моей госпоже, как мне показалось, скорее язвительное, нежели благожелательное.

— Вы всегда говорите то, что думаете, Лора?

Она кивнула и снова потерла уши.

— Не задумываясь о последствиях?

— Я фаталистка. Все идет так, как предначертано, — словами и поступками мы ни на что не влияем… Но вы не ответили на мой вопрос: почему вы не на факультете?

Курт вовсе не был обязан отчитываться перед этой честолюбивой и безапелляционной охотницей рубить сплеча, но не счел нужным отмалчиваться и поведал о походе домой за статьей. Лора немного поразмыслила, задумчиво вглядываясь в то и дело отверзающуюся черную пасть парадных университетских дверей.

— А у вас есть телефон этого приятеля, Курт? Позвоните ему и скажите, что не сумели найти распечатку. Ничего, сходит за журналом в университетскую библиотеку, не развалится.

— Зачем?!

— Я уже здесь, вы уже здесь, — так сложились обстоятельства. Ими стоит воспользоваться. Посмотрите, какая дивная погода! Давайте лучше погуляем.

Курт немного растерялся. Он не привык к такому кавалерийскому наскоку — тем более со стороны молоденькой, почти незнакомой девушки. Но, в конце концов, он ничем не рисковал: почему бы и не затеять скоротечное, ни к чему не обязывающее приключение?

— Ну что ж… С удовольствием. Куда пойдем?

— Не знаю. У вас в городе есть каток?

— Да — вон там, на прудах. А ты хочешь покататься?

— Нет, только посмотреть. Обожаю смотреть на неуклюжих фигуристов-любителей и слушать скрежет коньков по льду. А рядом с катком наверняка коченеет огромная понурая елка. Пошли, проверим!

Свернув прозрачную папку со статьей в трубочку, Курт небрежно засунул ее в карман длинного пальто, перекинул один конец клетчатого шарфа через плечо и решительно направился в сторону университетских прудов. Шагавшая рядом Лора внезапно хмыкнула:

— Я опять плохо себя веду. Моя старшая сестра не одобрила бы мое поведение. Она такая правильная! Но мне очень хочется на каток.

— Пусть тебя утешает то, что мы оба повели себя из рук вон плохо. Однако ты права: в такую погоду глупо сидеть в опостылевшей аудитории. Я прозрел. И мне тоже почему-то вдруг захотелось послушать скрежет коньков. Сейчас свернем вон на ту боковую аллею и через пять минут будем на месте.

В эти дневные часы народу на катке было мало, и особого веселья здесь не наблюдалось. Приостановившись на небольшом пригорке, откуда начинался довольно крутой спуск к замерзшему пруду, Лора помедлила, а потом потянула Курта за рукав.

— Я не хочу смотреть с этой снежной галерки. Мы с тобой словно бандиты из вестерна: следим с горной кручи за лагерем мирных переселенцев. Давай спустимся.

— Давай. Обойдем каток кругом, и спокойно спустимся: с другой стороны есть ступеньки.

— Вот еще — тащиться в такую даль. Сползем здесь.

Курт не успел ничего ни возразить, ни сообразить: дальше все произошло очень быстро. Лора, не выпуская его рукав, довольно ловко засеменила вниз, Курт поневоле устремился за ней, через долю секунды потерял равновесие, а еще через несколько секунд, за которые его щеки и глаза приняли на себя автоматную очередь колких снежных брызг, не позволявших толком вдохнуть воздух, он стремительно подкатился не в самой удобной позе к припорошенной кромке катка. Чертыхаясь и стараясь не смотреть, в сторону катающихся, Курт принялся обтирать лицо, одновременно опасливо пытаясь подняться: поскользнуться на зеркале пруда и рухнуть вновь не входило в его планы. Подошедшая Лора, протянула ему руку. Она-то удержалась на ногах и теперь улыбалась — весело, но вовсе не ехидно.

— Вот видишь, как проворно мы добрались. Раз, два — и на месте. А ты еще хотел искать какие-то ступеньки… Не ушибся? Кости целы?

— Вроде бы целы. Снежок мягкий. Только появилось довольно странное чувство, что голова по дороге оторвалась, а потом опять приросла.

Лора впервые с момента их знакомства засмеялась, подняла папку со статьей, вылетевшую при скоростном спуске у Курта из кармана, и принялась ею сбивать снег с его пальто.

— Повернись, я отряхну тебя сзади. Надо же, как быстро исполнилось твое желание поваляться в снегу. Вероятно, в преддверии Рождества небесные ангелы незримо разгуливают вокруг нас и торопятся исполнить все наши просьбы.

— Я не просил сбрасывать меня с горы. А если бы еще подо мною провалился лед…

— …Получилась бы зимняя версия «Пятницы, 13-го».

Оба расхохотались. Курт чувствовал себя легко и уверенно; в нем все более крепло ощущение, что он знает эту девушку лет сто.

— Как бы то ни было, мы оказались именно там, где ты хотела. Наслаждайся скрежетом коньков.

— Да его и не слышно. Я думала, здесь яблоку будет негде упасть, а любоваться десятком недоумков, пытающихся играть в хоккей… Я передумала. Пойдем отсюда.

Курт поднял брови. Или она, воспользовавшись короткой передышкой в своем угнетенном положении, пытается самоутвердиться на нем, случайном знакомом, или, опьянившись чарами чудесной погоды, тешит себя игрой в заправскую привередницу, для чего, кстати, и затеяла краткосрочный флирт, который забудется назавтра.

— Что ж, Лора, поскольку твое следующее желание может снова оказаться опасным для моей жизни, я сыграю на опережение. С той стороны катка, куда ты так упорно не хочешь попасть, есть дивное кафе. Не знаю, как ты, а я замерз и, честно сказать, после экстремального полета по сугробам хочу посидеть на чем-то мягком. Могу я пригласить тебя на чашку горячего сладкого кофе со сливками? Посидим, поболтаем — на холоде особо не поговоришь, зубы сводит.

— Горячий и сладкий, — это здорово. А у них есть бисквиты с фруктовым желе?

— Наверняка. Только очень тебя прошу: давай хоть поднимемся по лестнице. У меня нет желания карабкаться на этот Эверест, с которого я только что свалился. Пошли в обход.

Кивнув, Лора охотно вложила свою ладонь в его, и тронулась вперед. По дороге она то и дело норовила, с силой оттолкнувшись, прокатиться по льду, — Курт так не рисковал. Он поймал себя на довольно странном умозаключении: легкость общения с этой девушкой построена на чем-то неуловимом, но явно не на словах — ведь за полчаса их удивительной прогулки они не обменялись и двумя десятками фраз. Тем не менее, он чувствовал себя вполне непринужденно, идя рядом, крепко держа ее за руку и подстраховывая во время каждой ее поездки по скользкой глади пруда.

Впрочем, в кафе на обоих снизошла словоохотливость. Они самозабвенно грели замерзшие руки о толстостенные кружки и, перебивая друг друга, говорили о себе. Лора рассказала о своей учебе в нескольких университетах — она успела поучиться даже в Европе — и о нынешней жизни в Бентли вместе с незамужней старшей сестрой: милой, но несколько занудной, учительницей музыки. Родители в ее рассказах не упоминались, а Курт не осмелился спросить, что с ними случилось. Он в свою очередь поведал о переезде в Эшфорд (по его словам, приглашение поработать здесь приравнивалось к выигрышу в лотерею), о фантастической миссис Кидд, цитировать которую можно бесконечно, о приятельстве с четой Блайтов, о прорыве в карьере. Лора согласилась: далеко не в каждом университете стоит задерживаться надолго, и вскользь заметила, что она, вероятно, повидала их куда больше. Курт без возражений признал авторитет Лоры в данном вопросе, протянул руку через стол и прикоснулся к ее пальцам, все еще удерживающим на весу опустевшую кружку.

— Судя по твоим рассказам, ты настоящая странствующая голубка.

— Это метафора? — поинтересовалась Лора, опуская кружку на стол, и переплетая его пальцы со своими.

— Нет. На самом деле была такая перелетная птичка — странствующий голубь. Летала себе над нашим континентом из конца в конец, но ее зачем-то полностью истребили лет сто назад.

— Жаль. — Лора наклонила голову набок и принялась изучать Курта так внимательно, словно собиралась набросать на салфетке его портрет. — Знаешь, мне нравятся твои растрепанные волосы. Они многоцветные. Есть пряди совсем светлые, есть темно-русые, есть почти каштановые…

— Да, я пегий, как пес.

— Нет, это красиво. А твоя бородка темнее волос. Она тебе идет — придает слегка богемный вид.

— Она просто скрывает несколько тяжеловатый подбородок.

— Не важно. Во всяком случае, ты похож не на ученого, а на художника.

— А ты на одуванчик — кругленькая, желтая и пушистая. Или на цыпленка. На очень самостоятельного, серьезного и целеустремленного цыпленка.

За окнами стремительно темнело, как это всегда бывает в декабре. Работавшие за стойкой девушки нацепили красно-белые колпачки и включили вместе с верхним освещением протянутые под потолком гирлянды, к которым были подвязаны серебряные звезды. Кафе заполнялось народом, в небольшом помещении становилось шумно и многолюдно. Курт видел много знакомых лиц: с кем-то здоровался, кому-то просто приветливо кивал. Он не чувствовал неудобства оттого, что сидел с молоденькой девушкой на виду у знающих его студентов, более того: он не испытывал желания немедленно скрыться от посторонних глаз, уединиться с ней, как это бывало в моменты романтической влюбленности. Его вполне устраивал невинный флирт за столиком в атмосфере царящей здесь беззаботно-оживленной безалаберности, свойственной заведениям, где собирается молодежь.

Но неугомонная Лора, явно не собиралась торчать в кафе до ночи. Ей вновь пришла фантазия взглянуть на фигуристов, и Курту ничего не оставалось, как замотать поплотнее шарф, и со вздохом покинуть этот оазис тепла и света посреди зимы. Впрочем, вечером на катке было куда веселее: по нему носились во всех направлениях не меньше полусотни человек, они толкали друг друга, падали, хохотали — галдеж перекрывался лишь пресловутым скрежетом коньков, которым теперь можно было насладиться в полной мере. Лора долго смотрела на катающихся, стоя совершенно неподвижно (Курт за это время, беспрерывно топая ногами, успел утрамбовать в снегу вертолетную посадочную площадку), затем запрокинула голову и уставилась в черное небо.

— Посмотри, сколько звезд! Какая красота…

— Это к морозу. Ясное небо всегда к морозу.

— Интересно, где созвездие Большой Медведицы? Ты в этом не разбираешься?

— Совершенно не разбираюсь. Вообще-то созерцание звезд настраивает меня на меланхолический лад, а я не люблю думать о вечном. Я, слишком земной.

— Может, приземленный? Хотя кто бы говорил: я сама настолько земная — крепко стою на всех четырех лапах. Так что извини. Взгляни, а луна немножко выщербленная, словно от нее откусили кусочек. А в фильмах она почему-то всегда полная… Ты замерз?

— Честно говоря, да. Я провожу тебя, Лора? День у нас выдался просто замечательный.

— По-моему, ты торопишься его закруглить. Ну что ж, провожай.

Они двинулись назад, по направлению к зданию университета. По дороге Курт решил, что он, пожалуй, поцелует ее при прощании и этим ограничится. Зачем усложнять безмятежное и абсолютно ясное существование последних месяцев?

— А я сейчас кое-что вспомнила, Курт.

— Что же?

— Ты обещал мне надписанный экземпляр «Колориметрических методов».

— Точно! Завтра принесу тебе книгу.

— Завтра меня уже здесь не будет. Я уезжаю утром. А где ты живешь?

— В десяти минутах ходьбы отсюда. Если мы вон у того фонаря свернем с центральной аллеи налево, то выйдем прямо к моему дому.

— Так давай свернем, если ты еще не раздумал сделать мне подарок.

Быстро проанализировав собственный душевный настрой, Курт постановил не менять первоначальные планы в связи с изменившейся ситуацией. Все же сейчас он имел дело не с бесхитростной парикмахершей-легкоатлеткой, в данном случае последствия могли быть непредсказуемыми. Да, кататься с Лорой по льду пруда и считать звезды было чудесно, однако не стоило очертя голову сразу же идти до конца в отношениях с практически незнакомой, совсем юной девушкой, к которой — тем более — он не испытывал ничего, кроме почти отеческой симпатии.

Около железной ограды Лора приостановилась, устремила, как всегда, цепкий взгляд на укутанный темнотой домик, затем одобрительно кивнула:

— Славная берлога.

— Мне тоже нравится — половина дома моя. А раньше, до замужества, ее занимала жена моего шефа Дорис. Она мне и посоветовала здесь поселиться. Вполне пригодное обиталище для одинокого человека, да еще в двух шагах от места работы… Только иди осторожнее, дорожка каменная и очень скользкая.

Поднявшись по ступенькам, Лора саркастически оглядела висящий над дверью рождественский венок.

— Здорово. Уже готовишься к празднику? Судя по этому веночку, ты склонен к сентиментальности, несмотря на всю свою приземленность.

— Просто я люблю испытанные веками традиции и верю, что на них держится мир.

— Черт, тебе нужно не лекции читать, а проповеди в воскресной школе.

Уронив это убийственное изречение, Лора просочилась внутрь дома, безо всяких церемоний стащила шапку и куртку и уверенно направилась в гостиную. Курт прошел за ней, не вполне представляя, в какой форме попросит Лору удалиться. Во всяком случае, следовало поскорее разобраться с главным вопросом: вытащив из шкафа экземпляр монографии, он торопливо набросал несколько строк на титульном листе и с улыбкой передал книгу Лоре. Она пробежала глазами по надписи:

— «Лоре… удивительной девушке… чьи таланты не исчерпываются красотой»… Да ты настоящий златоуст! Какая изящная формулировка. Спасибо, я тронута.

Она подошла к Курту, положила руки ему на плечи и легко поцеловала несколько раз подряд. Памятуя о своих честных намерениях, Курт попытался сначала спрятать руки за спину, потом засунуть их в карманы, но в итоге все же заключил Лору в объятия. Ее губы источали нежный аромат какого-то фрукта — то ли вишни, то ли абрикоса. Да и вся она была такая гладенькая, морозная, свежая, душистая — сопротивляться ей было сложно. И стоило ли? Прижав Лору к себе покрепче, Курт ощутил учащенное биение ее сердца — мог ли он оттолкнуть ее и тем самым оскорбить? Просто следовало признать свои предыдущие планы ошибочными, аннулировать внутренний конфликт и пустить стремительно развивающиеся события на самотек. Конечно, все получилось слишком внезапно. Но, в конце концов, она сама этого захотела. А он даже не думал, что так получится, и не очень-то хотел, чтобы так получилось. Все произошло само собой.

Наутро Лора поднялась ни свет ни заря, — еще до звонка будильника — и после недолгого мышиного шуршания в темноте устремилась на кухню. Ее шаги и бренчанье посуды уже не давали Курту спать, несмотря на все его попытки, а потом мерзко запищал будильник, и надеяться ни на что хорошее больше не имело смысла. Протяжно вздохнув, Курт откинул одеяло. После порядочного секса следовало порядочно выспаться — в противном случае угнетенного состояния, испытываемого им сейчас, было не избежать. Он чувствовал себя совершенно разбитым, и обессиленным; к тому же от вчерашнего падения у него сильно разболелся локоть. И в душе не звенели струны арфы, и сердце не пело от воодушевления — восторженный подъем чувств мог наблюдаться только в случае победы, последовавшей за долгим вожделением, а это был явно не тот случай. Когда он дотащился до кухни, Лора из яиц и молока готовила какую-то бурду, отдаленно напоминающую омлет. Молча, понаблюдав за ее действиями, Курт уселся за стол.

— Почему ты так рано встала?

— Я жаворонок. С детства встаю спозаранку: зимой в шесть часов, летом в пять.

— Ничего себе… — Курт потер все еще слипающиеся глаза, потом указал пальцем на плошку с яично-молочной смесью. — Это можно будет есть?

Она не обиделась:

— Без сомнения. Ты пьешь кофе с молоком или с сахаром?

— С сахаром.

Лора придвинула ему сахарницу, и Курт с грустью отметил, что положить сахар ему в чашку, да еще помешать его ложечкой она не намеревается. Так в свое время Курта баловала только жена. За годы их совместной жизни все те качества, которые вначале казались достоинствами, постепенно превратились в недостатки, лишь одно — ежеутренне размешивать сахар в его чашке — сохранило свою несомненную позитивность. Впрочем, этой добродетели не хватило, чтобы сохранить их брак. Курт отпил глоток чересчур горячего кофе и потер ноющий локоть.

— Сколько тебе лет, Лора?

— Двадцать четыре. А тебе?

— Тридцать пять.

— Опасный период. Именно в это время у большинства начинается кризис среднего возраста: возникает чувство самонеудовлетворенности, одолевают депрессии, появляется желание полностью поменять жизнь, найти новую работу…

Курт постарался стряхнуть с лица излишнюю пасмурность.

— Где ты выкопала такую занимательную информацию?

— Прочла в журнале. Я читала внимательно, потому что моей сестре через месяц тоже стукнет тридцать пять. И у нее, по-моему, этот кризис уже начался.

— Не замечал за собой ничего подобного. Уж кем-кем, но неврастеником меня не назовешь — я стараюсь жить в безусловном душевном равновесии, со вкусом и с удовольствием. Нет у меня никакого кризиса и, надеюсь, не будет. Да я вообще пока не считаю своих лет.

— Черт возьми, Курт… Я ошиблась насчет воскресной школы. С таким оптимистичным подходом к жизни тебе только рекламировать свежевыжатые соки.

— Не поминай все время черта.

— Если мы провели ночь в одной постели, это еще не значит, что теперь ты вправе меня воспитывать, святоша. — Голос Лоры стал более жестким, интонации, категоричными. — А почему ты, душевно здоровый жизнелюб, не женат?

— Я был женат, но развелся.

— Давно?

— В общем, да. Я женился в двадцать пять, а развелся через четыре года. Она оказалась капризной эгоисткой. Мы расставались не по-хорошему. Помню, при финальном выяснении отношений она разбила старинную вазу, доставшуюся нам от бабушки, а я в ярости выкинул обручальное кольцо в окно.

— Послушать бы ее версию тех событий. Капризным эгоистом наверняка оказался бы ты.

— Может быть… Мы одновременно пришли к мысли о разрыве: инициатива была обоюдной. Но знаешь, Лора, у меня почему-то до сих пор сохраняется неприятное ощущение, что я, ее подло бросил.

— Следовательно, ты не безнадежен. Мужчины за последние пятьдесят лет полностью переродились, стали привередливыми, тщеславными, изнеженными, — куда хуже женщин. Если тебе не дает покоя этот комплекс, значит, в тебе еще жив ген настоящего мужчины.

Курт с сомнением посмотрел на Лору, зевнул и нехотя начал есть пережаренный, хрустящий на зубах омлет.

После завтрака Лора быстро оделась, чмокнула его в щеку и скрылась за дверью с книгой под мышкой. Она исчезла так же стремительно, как и появилась, — слегка огорошенный Курт, не успел толком разобраться в своих ощущениях. Его неприятно задело то обстоятельство, что она никак не высказалась по поводу прошедшей ночи и резковато разговаривала с ним за столом. К тому же в ее глазах тоже не наблюдалось счастливого блеска, хотя она сама спровоцировала вспышку телесной активности. Возможно, ее фатализм распространялся и на любовные отношения: прошло и прошло, что толку обсуждать качество состоявшейся близости? Или она оказалась банальной, соблазняющей всех подряд, потаскушкой, воспринимающей секс просто как способ провести время? В таком случае объект, уже ставший очередным трофеем в ее коллекции, не представлял для нее больше никакого интереса.

Приплетясь в университет, Курт сразу же налетел на Дорис, которую, давно не видел, и искренне обрадовался: в процессе общения с этой жизнерадостной крошкой даже настроение, упокоившееся на морском дне, воспаряло к солнцу. Рождение ребенка явно пошло ей на пользу: если раньше она была мелкой кошечкой, то сейчас превратилась в роскошную львицу — она не пополнела, но ее формы приобрели великолепную фактурную тяжесть. Выяснив, что Курт еще не составил план мероприятий на завтрашний праздничный день, Дорис сколь немедленно, столь и великодушно предложила ему встретить Рождество у них: тем более к Алану должна была приехать племянница — занятная персона, работающая в киноиндустрии. Вчетвером им скучно не будет. Курт согласился: собственно, ничего лучшего он все равно бы не придумал.

Встреча Рождества у Блайтов протекала довольно тихо, немного вяло, но в целом вполне приемлемо: еда была вкусной, а разговоры периодически увлекательными. Правда, племянница Алана Джессика — девушка той же ястребиной породы — не произвела на Курта должного впечатления. Дорис без конца жадно задавала ей вопросы о популярных актерах и актрисах, а та спокойно давала им внятные, убийственные характеристики. В начале вечера она не спускала с рук разряженную Алисию, ворковала с ней на птичьем языке и без конца подносила к елке, чтобы та могла пухлыми лапами похвататься за сверкающие шары и подергать мишуру. Потом ребенок куда-то исчез. Политес требовал не обходить кроху молчанием: Курт напряг все мыслительные способности и исторг в ее адрес несколько дифирамбов (вероятно, донельзя тривиальных), после чего, так же мучительно продираясь сквозь правила приличия, поинтересовался, куда она подевалась. Дорис и Джессика выразительно переглянулись, сдерживая иронические улыбки; подробный ответ дал Алан:

— Малышка уже видит сны. Она на удивление быстро засыпает, если ее немножко покачать, и крепко спит всю ночь. На всякий случай мы кладем рядом с ней в кроватке бутылочку с водой. Если Алисия иногда просыпается, то сама на ощупь находит бутылочку, пьет, не открывая глаз, и мирно спит себе дальше. Представляете?

Алан старался говорить о дочери насмешливо и снисходительно, но было видно, что его просто распирает от гордости. Курт с радостной улыбкой покивал и молчаливо постановил: он выполнил долг вежливого гостя, детскую тему можно закрыть.

В пять минут первого у всех присутствующих затрезвонили телефоны: посыпались неизбежные поздравления от родни. Курт был убежден, что звонком его мамы все и ограничится, но через несколько минут телефон задребезжал опять.

— Привет, — спокойно произнес неопознаваемый женский голос, — счастливого Рождества.

— И тебе счастливого Рождества, — незамедлительно ответил Курт, лихорадочно пытаясь подобрать голосу соответствующее имя.

— Похоже, ты меня не узнал, — со смешком заметила трубка, — неужели уже успел набраться?

— Я абсолютно трезв. Просто здесь шумно.

— А по-моему, чересчур тихо. Всего одни сутки — и идентификация по голосу уже не представляется возможной. Это я, Лора.

— Ну, разумеется, я тебя узнал! — Курт соображал, обрадовал ли его этот звонок. Пожалуй, да. И пожалуй, причина радости заключалась в том, что Лора не отшвырнула его, как старую газету. Все же ей захотелось пообщаться с ним вновь. Значит, чего-то он стоит. И пусть такие рассуждения были тщеславны и эгоистичны — он ведь не собирался ни с кем ими делиться.

— Где ты отмечаешь Рождество, Курт?

— В кругу друзей. Точнее, у моего соавтора.

— А-а. Передай ему мои поздравления. Он умный малый. Впрочем, ты тоже.

— Большое спасибо.

— А я праздную вместе с сестрой. Сейчас я ем потрясающий салат с дольками апельсина, а она вышла на кухню, чтобы порезать пирог… Курт, я хотела бы снова тебя увидеть. А ты хочешь встретиться?

— Конечно да, очень! — Эти слова Курт произнес максимально проникновенно — и процентов на девяносто его искренность соответствовала реальному положению вещей.

— Ты не станешь возражать, если я приеду к тебе в следующую пятницу вечером?

— Конечно, нет. Буду ждать. А откуда у тебя номер моего телефона?

— Узнать его на факультете было нетрудно. Я позвоню тебе еще ближе к пятнице, хорошо?

— Хорошо. Лора, твой номер не определился, можешь мне его продиктовать?

— Сестра идет. Пока.

Пряча телефон в карман, Курт виновато улыбнулся всем присутствующим.

— Я не узнал голос знакомой дамы, и меня обвинили в том, что я уже напился.

Джессика неожиданно оживилась:

— Мой… назовем его неофициальным свекром… в общем, Николас собирает кактусы, а заодно всевозможную информацию о них. Так он где-то вычитал, что лучшее средство от похмелья — эссенция сока опунции. Остается только найти добровольца, который испробовал бы это снадобье на себе.

— Я предпочитаю испытанный и надежный «Алка-зельтцер», — учтиво ответил Курт.

Когда он собрался уходить, Дорис вышла в прихожую, чтобы проводить его. Воровато покосившись в сторону гостиной и понизив голос, она с неудержимым любопытством поинтересовалась:

— Кто эта Лора? Поделишься со мной, Курт?

— Лора Драгич — аспирантка из Бентли. Я познакомился с ней пару дней назад на конференции.

— И она уже сама тебе звонит?! Похоже, ты ее всерьез очаровал. Откуда-то я знаю ее фамилию… Ну конечно, вспомнила! Когда я жила в Бентли, я дружила с одной симпатичной женщиной. Она мне рассказывала, что в школе, где учится ее сын, музыку преподает некая Сандра Драгич — невероятная энтузиастка своего дела: она организовала потрясающий школьный хор, который с блеском исполнял на пять голосов старинные рождественские гимны, и учила всех желающих играть на рояле не «Плыви, плыви, лодочка», а вальсы Шопена. Наверняка, это родственница твоей Лоры.

— Старшая сестра. Лора постоянно ее поминает.

— Моя подружка называла Сандру «городской сумасшедшей» — судя по рассказам, она немножко тронутая. Но очень милая и добрая тетушка… Ну, счастливо, Курт, я побегу, а то Алан заподозрит недоброе: в последнее время он уверенно выруливает на прежние собственнические позиции. Он опять начал ревновать! — Вновь оглянувшись на неплотно прикрытую дверь, Дорис снизила голос уже до едва различимого шелеста. — Думаю, причина в том, что мой бюст увеличился почти в полтора раза — правда, правда. Не смотри на меня с таким воодушевлением, Курт, лети домой! Спокойной ночи.

Лора действительно приехала в первый день нового года и осталась на все выходные, а потом стала приезжать регулярно по пятницам четырехчасовым автобусом из Бентли. На плече у нее всегда болталась объемистая джинсовая сумка, набитая толстенными, размашисто исписанными тетрадями (в которые было вложено невероятное количество маленьких помятых закладок и сложенных вдвое машинописных страниц) и множеством разноцветных ручек, — по признанию Лоры, в автобусе ей работалось плодотворно, как нигде.

Довольно быстро Курт пришел к выводу, что Лора представляет собой удивительную смесь тяжеловесной взрослости и розовой детскости: первая составляющая проявлялась в ее на редкость серьезном и основательном подходе к научной работе и физической близости, вторая — в процессе бытового общения. Курту порой казалось, что он имеет дело с жующей жвачку недалекой старшеклассницей. Вначале он недоумевал и откровенно смеялся над Лорой, взявшей обыкновение присылать ему по электронной почте забавные картинки и мультики, но потом привык и смеялся уже над мультиками, а некоторые картинки даже распечатывал и бросал в ящик стола.

Ее любимым развлечением было бегло проглядывать шпионские или фантастические детективы, причем особо выдающиеся сцены она зачитывала вслух, хохоча до слез. Курт до хрипоты уговаривал ее не читать макулатуру, чтобы не сбивать внутренние эстетические настройки и не доводить себя до состояния, когда тонкость восприятия окончательно притупится и разница между хорошим и плохим, попросту перестанет ощущаться. Лора резонно возражала, что у нее нет никаких эстетических настроек, а есть чутье, которое при ней и останется, сколько бы дряни, она ни проглотила.

Помимо художественной литературы она приобретала огромное количество женских журналов — ее абсолютно не интересовали страницы, описывавшие новые тенденции в моде и косметике (Лора не красилась и носила только джинсы и трикотажные джемперы), зато она зачитывалась невероятно ценными советами по ведению домашнего хозяйства и улучшению интимной жизни. Однажды она притащила с собой книгу «104 способа удержать мужчину» и долго изучала ее, валяясь поперек кресла и полностью отрешившись от окружающей реальности. Наконец Лора очнулась:

— Да, Курт, занимательная книжка… Накатавшая ее дамочка описывает такие уникальные случаи — кто, как, с кем, в какой обстановке… И где она откопала столько извращенцев, поделившихся с ней своим опытом? Вот послушай, она предлагает всем женщинам, чьи отношения с партнерами построены на постоянной основе, завести специальную таблицу «сексуальных результатов» и повесить ее над кроватью. После каждого любовного акта нужно по двенадцатибалльной системе оценить, как мужчина в данном конкретном случае реализовал свой потенциал, а потом занести результат в таблицу и объяснить, почему партнер заслужил именно такую, а не более высокую оценку. Здесь утверждается, что только абсолютная честность…

Курт подошел к Лоре, вытащил из ее рук книгу и полистал последние страницы в поисках информации об авторе.

— Во-первых, Лора, мне не нравится, когда меня называют партнером: мы не актеры и не фигуристы. Во-вторых, если любая женщина, включая мою бывшую жену, осмелилась бы повесить над кроватью такую таблицу, никаких результатов она больше не добилась бы. И меня бы больше не увидела. В-третьих, авторша этой дивной книги — наверняка сексуально озабоченная старая дева, а все описанные, ею «истории из жизни» сначала возникли в ее воспаленном воображении, а потом она записала их дрожащими скрюченными пальцами! Таблица результатов любовных актов! Дружеский коллоквиум по их обсуждению! Лора, какого черта ты читаешь эту дрянь? Ты же умная девушка с замечательными мозгами. Читала бы лучше Воннегута или Фаулза!

Манеру излагать свои соображения тезисно, по пунктам, Курт перенял у Алана. Но сейчас ему даже не приходилось стараться, чтобы скопировать обычный стиль шефа — пункты обвинения выстроились сами собой. Лора выпрямила спину, выражение ее лица изменилось: она на глазах переходила в свою взрослую ипостась — взгляд стал трезвым и ясным, линия губ более жесткой.

— Давай проясним ситуацию, Курт. Забудем про таблицы, насколько я понимаю, твои претензии ко мне глубже. Запомни раз и навсегда: я не интеллектуалка — это мое кредо. Я терпеть не могу благостные эстетские беседы ни о чем, для ведения которых нужно лет десять учиться, проштудировать тысячу философских романов, запомнить тысячу великих имен, да еще овладеть искусством, вовремя вставлять в речь умные цитаты. Я очень хорошо знаю только свою область научной деятельности, а буду знать еще лучше. И уж поверь: профессорская мантия меня не минует. Это мне интересно, это меня заводит, черт возьми! Да, я для развлечения читаю тупые детективы и женские журнальчики. Но представь себе, Курт, многое из того, что написано в этих журналах, важно и полезно. А ради чего мне читать какого-нибудь Канта? Он поможет мне следить за домом, накрывать на стол по всем правилам этикета? Ты считаешь это низким и ничтожным занятием? Однако и тебе, и любому другому интеллектуалу приятно на домашнем празднике сидеть за нарядным столом, есть с красивой тарелки, и любоваться на цветочные композиции — кому-то надо их создать! Или твоя душа наполнится гордостью оттого, что ты регулярно овладеваешь не просто симпатичной, но еще хорошо образованной девушкой? Да если я прочту не труд Фейербаха, а журнальную статью о способах воздействия на мужские эрогенные зоны, ты от этого только выиграешь!

Безусловно, она слегка передергивала: Курт не собирался вынуждать ее читать Канта и Фейербаха, просто порой ему хотелось вести с ней те самые благостные беседы ни о чем, от которых она столь решительно открестилась. В общем, разговор оказался определяющим: Курт понял, чего он вправе ждать от Лоры в будущем и чего не дождется никогда. У него был выбор: либо принимать ее такой, какова она есть, либо потихоньку прекращать их встречи. Конечно, о сильных чувствах (ни с той, ни с другой стороны) речь не шла — да они никогда и не поднимали эту тему. Конечно, он осознавал, что просто плывет по течению: Лора материализовалась из ничего и очень удачно заполнила собой его одиночество и его постель — он для этого и пальцем не пошевелил. Но Курту было комфортно и легко в обществе этой девушки, она ему нравилась, ему не хотелось отказываться от их на редкость приятных уик-эндов.

С другой стороны, следовало проявить объективность: недостатки, способные всерьез раздражать, у Лоры отсутствовали. Она была умеренно импульсивна, незлобива, разумна, временами весела; общение с ней днем не утомляло, ночью опьяняло — чего еще стоило желать? К тому же Курт считал очень важным то обстоятельство, что они с Лорой работают в одной сфере: их объединяли общие знакомые, общие научные интересы, возможность обсуждать сугубо профессиональные темы. Со временем Курт забыл о своих претензиях и стал думать, что ему сказочно повезло — не пришлось от скуки спутываться с какой-нибудь факультетской грымзой, которая маячила бы у него перед глазами целый день, заставляя испытывать угрызения совести.

Ко всему прочему Лора оказалась очень практичной, — почти в каждый свой приезд она привозила какую-нибудь мелочь для дома. Так у Курта появились новые занавески в спальне и на кухне, несколько наборов льняных салфеток, на письменном столе возник оригинальный подсвечник для плавающих свечей, почти полностью обновилась посуда. Это не считалось подарками: Лора утверждала, что притаскивает эти вещи для себя, а в случае расставания заберет их. Во всяком случае, она потихоньку обживала его берлогу, и вскоре в прихожей у Курта поселились розовые тапочки-поросята, в которых Лора смотрелась невероятно трогательно и по-домашнему.

Единственным отрицательным моментом в их безмятежно-удобных отношениях была разница биологических часов. Классическая сова Курт приходил в состояние наибольшей эмоциональной активности вечером, когда жаворонок Лора уже клевала носом; зато утром она вскакивала свеженькая и бодрая в то время, как он спал мертвым сном. Вторую проблему они решили: Лора находила себе занятия и не трогала Курта, давая ему отоспаться. С решением первой дело обстояло хуже: Курт под дулом пистолета не мог отправиться почивать в десять часов вечера — в это время он обычно усаживался смотреть телевизор или работать. Скрепя сердце они пришли к некоему компромиссу, который (как любой компромисс) не вполне устроил обоих, но оба смирились. К счастью, больше ни в чем себя смирять не приходилось. Когда Лора засыпала, Курт подходил к окну, смотрел на небо — иногда усыпанное звездами, иногда затянутое тучами, иногда разражающееся снегопадом — и думал, что у него уже давно не было такой уютной зимы.

В начале марта Курту пришлось на пару недель уехать из Эшфорда: заболела его мать, решался вопрос о необходимости операции. В течение этих дней он практически не думал о Лоре, — как выяснилось, ее отсутствие он воспринимал так же легко, как и присутствие. У него даже не возникло желания позвонить ей и поделиться своими опасениями: до сих пор они никогда не обсуждали серьезные вопросы, и сейчас Курт понимал бесперспективность такого звонка. Что бы она сказала в своей обычной равнодушно-невозмутимой манере? Стала бы утешать, давать советы, ободрять? Курт не нуждался ни в советах, ни в утешении, а просто поболтать с ней не было настроения, да и темы для мирной болтовни отсутствовали. К счастью, болезнь оказалась не столь страшной, как думалось вначале, операция не потребовалась, и, едва лишь мама пошла на поправку, Курт, перепоручив ее заботам двоюродных тетушек, двинулся в обратный путь.

Через несколько дней, прикатила Лора. Курт искренне обрадовался, когда она появилась в дверях, издал радостный возглас и долго сжимал ее в объятиях на пороге, напряженно размышляя, какие чувства он все же испытывает, почему целых две недели совершенно не скучал, но сейчас ему кажется, что он безумно соскучился? Ответы на эти вопросы пока не находились, мелькнула только одна неприятная мысль: общение с Лорой хорошо лишь «в радости», а «в горе» ее, пожалуй, хочется отставить в сторону. Но мысль эта, скользнувшая темной тенью, не успела обрасти плотью веских подтверждений: Лора потащила Курта на кухню и стала демонстрировать две очень оригинальные подставки для сваренных всмятку яиц, сделанные в виде пары сказочных сапожек с крошечными пряжечками и приобретенные специально для их совместных завтраков.

Наступившая суббота оказалась поистине судьбоносной. С самого утра небо зачаровывало пугающей высотой и безупречной голубизной; во время завтрака им даже пришлось опустить штору, чтобы не ослепнуть от будоражащего сияния пробудившегося солнца, накопившего за зиму сил и приступившего к своим весенним обязанностям с кипучим энтузиазмом. Днем они, решив, как следует надышаться мартом, отправились прогуляться: казалось, сугробы не просто тают, а пузырятся и с шипением испаряются буквально на глазах. Курт аккуратно обходил глубокие лужи, Лора, заправившая джинсы в высокие сапоги, шлепала прямо по воде и с наслаждением подставляла розовощекое лицо под порывы животворного ветра. В какой-то момент Курту почудилось, что ветер пахнет цветами, и он не ошибся — неподалеку шла оживленная торговля гиацинтами. Лора восторженно заохала, и Курт купил ей несколько веточек, усыпанных нежными сиреневыми, розовыми и белыми цветками.

Когда они вернулись домой, Курт с порога рухнул на диван, заявив, что мартовский воздух, конечно, живителен, но коварен: он в несколько раз увеличивает количество эмоций в организме, зато в качестве компенсации начисто отбирает физические силы. Лора, похоже, не слушала его разглагольствования, размышляя о чем-то своем, она подрезала цветы, поставила их в изящную вазочку (ею же привезенную) и села рядом с Куртом. По ее лицу бродила загадочная улыбка Джоконды.

— Послушай, я хочу сказать тебе одну вещь…

Курт ощутил такой же панический обездвиживающий ужас, как в детстве, когда он внезапно понял, что неправильно заполнил школьный альбом «Мои наблюдения за погодой» и уже не может исправить содеянное. Лет пятнадцать он с трепетом ждал фразы «Дорогой, я беременна» и сейчас уповал только на здравый смысл Лоры и ее научные амбиции, идущие вразрез с идеей обзаведения потомством.

— Тебе ведь хорошо со мной, Курт?

— Ну конечно, с первой нашей встречи.

— И мне с тобой хорошо. Во всем. Не надо ничего доказывать…

— То есть не понял?

— Ну, как объяснить… Пока я получала образование в учебных заведениях всего мира, меня окружало, слишком много мозговитых мальчиков, общение с которыми сводилось к сексу и обмену двусмысленными шуточками. Все разговоры с ними — даже в интимной обстановке — превращались в словесную дуэль: кто сострит пооригинальнее… Понимаешь, я всегда относилась к общению с сильным полом очень легко, как… к необходимому развлечению или развлекающей необходимости. Но у меня никогда раньше — только не смейся, Курт, — не было связи с таким взрослым мужчиной. А оказалось, сосуществовать с серьезным человеком, который намного образованнее и умнее меня, очень приятно. Мне это нравится: впервые не хочется из кожи вон лезть, чтобы показаться круче парня, с которым я сплю. Только не думай, что я раньше горела желанием, окружать себя кретинами и чувствовать себя на их фоне королевой. Просто сейчас я ничего себе не доказываю, не самоутверждаюсь, я всего лишь тянусь к твоему уровню, и мне приходится по вкусу стоять на ступеньку ниже.

— Весьма лестные слова, Лора, но я, честное слово, не настолько уж мудр и, главное, серьезен.

— Не в этом суть. Повторяю: мне очень хорошо с тобой, тепло, как под одеялом, по нервам ничего не лупит. Мы обретаемся вроде бы и вместе, вроде бы и параллельно, не мешая друг другу, доставляя друг другу удовольствие. И наше общение мне не надоедает, не приедается. А тебе?

— Аналогично.

— Так вот, меня полчаса назад посетила одна мысль. — Лора избегала смотреть ему в глаза и беспрестанно теребила обшлаг его рукава. — А что, если нам пожениться?

Курт испытал примерно то же, что и человек, который долго стоял около стены дома, обреченно ожидая падения на голову кирпича, но вместо этого внезапно провалился в разверзшийся под ним люк. Он попытался мысленно соорудить достойный и приличествующий ответ, но язык неожиданно зажил самостоятельной жизнью и произнес малокорректную тираду, на которую мозг даже не успел наложить вето:

— Какая дичь, Лора… Тебя просто опьянила сегодняшняя прогулка. Пошел активный синтез регуляторных нейропептидов, — отсюда и безумные мысли.

Оценив сказанное задним числом, Курт понял: он не осмелился бы на подобное заявление, будь на месте Лоры другая. Но Лора, сама постоянно высказывавшаяся крайне нелицемерно, не обижалась и на его откровенность и невозмутимо воспринимала такие фразы, услышав которые любая другая женщина закатила бы ему или истерику, или оплеуху.

— Мы не на семинаре, Курт. Я не желаю анализировать, какие химические реакции в моем организме заставили меня произнести эти слова. Но я их произнесла, потому что действительно этого хочу. Ты мне ответишь?

Курт уселся на диване и высвободил рукав из пальцев Лоры.

— Мы слишком недолго знаем друг друга, девочка.

— Достаточно долго, чтобы уразуметь, насколько наши отношения обоюдно комфортны. Согласись, фактически душевный и физический комфорт и есть счастье.

— По-твоему, этого хватит? Не надо относиться к браку, как к авантюре.

— Но не надо к нему относиться и как к каторге, Курт. По-моему, хватит. А чего не хватает тебе? Блаженства жарких безумств? Но они длятся от двух до шести месяцев, а потом опять приходится вернуться к тому, с чего мы начали: к спокойному удобству. Герой какого-то фильма сказал: «Брак — это когда мужчина и женщина спят в одной комнате, все время подкалывают друг друга, и ничего более».

— Ну да, ничего более… Цитата явно из комедии. Но мы живем в реальности, Лора. Брак — это постоянное существование вдвоем, ежедневное совершенствование системы взаимных уступок… Это бывает тяжело. Иногда, в некоторых ситуациях, даже несколько часов вдвоем тяжело провести.

— Но нам легко вдвоем и днем и ночью — сколько можно повторять одно и то же! Мы уже отработали систему уступок, и она далась нам элементарно. Мы подходим друг другу. Не занудствуй и не переходи на свой любимый тон проповедника. И заметь, я не обижаюсь на твои неуклюжие попытки отбиться. Я просто продолжаю наседать.

Она и сейчас называла вещи своими именами — следовало отдать ей должное. У Курта в голове крутился лишь один вопрос — «Зачем тебе это?!», но он не осмеливался его задать.

— Ты хочешь переехать в Эшфорд?

— Почему нет? Мне нашлось бы место на факультете… Если ты никак не можешь решиться, Курт, я готова дать тебе время подумать.

Это уже походило на фарс. Но Курт не позволил себе почувствовать унижение: ему на ум пришел последний аргумент, позволяющий «отбиться», сохранив достоинство.

— Так ты любишь меня, Лора?

Она посмотрела ему прямо в глаза ясно и честно.

— Я могла бы спросить тебя о том же, но не буду. Любовь — просто слово. Мы сейчас обсуждаем конкретные вопросы, а какой смысл в обсуждении чего-то эфемерного и чаще всего воображаемого? Пустое сотрясение воздуха. Возможно, то, что я испытываю, и называется любовью. А кто может дать ей точное определение? Это только тест-полосками все просто и наверняка: покраснела — ты беременна, посинела — пока дыши свободно. А у любви, насколько я понимаю, четких критериев нет — если она сама вообще есть. Один любит так, другой иначе, третий обожает, чтобы его лупцевали, французским батоном по заднице, а четвертый сходит с ума от курчавой белой овечки. Люди говорят: «Это извращение». А, по-моему, такого понятия в принципе нет — каждый имеет право на свой тип, вид и стиль любви. Скажу честно, Курт: я не рисую сердечек с твоими инициалами на замерзшем стекле и не шепчу в твое отсутствие нежные слова собственной подушке. Но я много думаю о тебе. Слишком много. Ты мне нравишься. Ты меня возбуждаешь. И ты же это возбуждение утоляешь…

Она легонько пихнула его в грудь, опрокинув обратно на диван, улеглась рядом и потянулась к нему губами. Курт ощутил знакомый аромат вишни (теперь он точно знал, что это вишня), прерывисто вздохнув, закрыл глаза и уже привычным движением подсунул руку под ее джемпер. Он был слишком пассивен, чтобы противиться. Он понимал, что сейчас, как и в их первый день, сдастся без борьбы. Ему оставалось только броситься в омут, — а там уж как кривая вывезет.

— Ну, хорошо, — сказал он, не открывая глаз, — давай попробуем. Я согласен.

Последующие несколько дней Курт не столько подвергал случившееся критическому рассмотрению (теперь это уже не имело смысла), сколько убеждал себя: все сложилось удачно, и вовремя, принятое решение осознано и выверено, а будущее сулит ему только отрадное удовлетворение. В конце концов, можно рискнуть еще раз — ему уже тридцать пять, пора обзаводиться семьей. И потом: похоже, он осел в Эшфорде надолго. Выбор милых женщин здесь явно невелик. Так что шанс остаться холостяком у него есть: только тогда придется перебиваться от случая до случая эпизодическими и далеко не самыми упоительными свиданиями. Встреча с Лорой — восхитительная судьбоносная случайность. Все ее доводы верны. Она молодец, что проявила инициативу. Просто ему самому мысль о женитьбе как-то не приходила в голову, но теперь он ясно видит все ее преимущества. Почему он вынуждает возлюбленную, до краев наполненную молодой свежестью, таскаться к нему, каждую неделю за тридевять земель? Он вовсе не возражает, чтобы она осела на его территории. Можно считать, испытательный срок в три месяца они успешно преодолели, черновая притирка состоялась. Ждать каких-то неприятных сюрпризов вряд ли следует.

В среду вечером Курт зашел к Блайтам: ему было необходимо с кем-то поделиться принятым решением. Дорис кормила ребенка наверху, поэтому первым радостную весть выслушал Алан. Он воспринял ее со свойственным ему скептическим выражением лица, а затем без обиняков задал нескромный вопрос:

— А вы действительно любите эту девушку?

Сегодня, после основательной промывки собственных мозгов, тема любви как таковой уже казалась Курту по-детски наивной, и он запел все ту же песню о спокойствии и удобстве их отношений, о комфортности влечения-дружбы, совершенно забыв, что в субботу, когда эти аргументы приводила Лора, он горячо доказывал их недостаточность. Теперь, убедив себя в обратном, он убеждал и Алана, что построить брак на одних приходящих и преходящих чувствах невозможно и что жизнь, как на вулкане, не для него. Алан выслушал его, после чего уронил две фразы, беспощадные, как авиабомбы:

— Это ваше решение. Искренне надеюсь, что вы в нем не разочаруетесь.

Курт почувствовал себя, чуть ли не оскорбленным. Он уже хотел спросить (вложив в голос побольше яда), неужели Алан верит в крепость отношений, базирующихся на зыбучих песках страсти, но не успел: в дверях показалась Дорис и с порога выдала порцию мелодично-оживленного щебета, общий смысл которого сводился к тому, как ей приятно видеть Курта. Когда вторично сообщенная новость дошла до ее сознания, Дорис ликующе завопила:

— Ну и дела! Я безумно рада, Курт! Недаром я уговорила тебя поселиться в моем бывшем домике: он полон пронизывающих воздух любовных флюидов. Если бы ты только знал, какими эмоциями мы с Аланом насытили эти комнаты, особенно спальню…

— Дорис! — Алан, рявкнул так, что наверху хныкнул заснувший ребенок.

— Тише, мой дорогой… Жаль, вы с Лорой уже все решили. А то мы могли бы организовать настоящее сватовство, которое столетиями было принято у ирокезов. Мне Алан рассказал, а ему — его мама. Тебе это интересно, Курт?

— Очень.

— Так вот: юноша шел свататься к девушке не сам, а отправлял посланца — келувлета. Тот, захватив бусы из раковин… Как они назывались, милый?

— Вампум.

— Да, точно… Захватив несколько ниток вампума, каждая из которых что-то символизировала, направлялся в дом невесты с толпой празднично раскрашенных друзей. Перебирая вампум, келувлет рассказывал, какой замечательный человек просит руки девушки, а затем возвращался в вигвам юноши ждать ответа — принести его должен был младший брат невесты. Если мальчик приносил положительный ответ, его награждали мозговой костью оленя.

— Потрясающе. А вы сами именно так сватались, Алан?

Задать подобный вопрос, да еще в крайне игривом тоне, со стороны Курта было довольно смело: все же он являлся подчиненным Алана. Но тот спокойно подыграл:

— Нет, не рискнул. Положим, бусы из раковин я бы еще достал. Но единственный человек, которого я мог бы попросить стать моим келувлетом, — это миссис Кидд. В качестве младшего брата Дорис должна была, вероятно, выступить наша лаборантка Элли, а вместо мозговой кости оленя я бы предложил ей разве что новенькую центрифугу. Боюсь, это не совсем то.

Дорис и Курт расхохотались — видимо, чересчур громко, — и ребенок наверху заплакал уже в полный голос. Алан яростно хлопнул себя по колену:

— Тебе обязательно было будить малышку, Дорис?

— Ну, прости, прости… У меня слишком звонкий смех. Но ведь тебе он нравится, разве нет?

Преисполненная, торжествующего достоинства, Дорис выпрямилась, продемонстрировав во всей красе увеличившийся в полтора раза бюст, развернулась и направилась к лестнице. Алан проводил ее смутным взглядом, по которому трудно было проследить ход его мыслей. Когда Дорис скрылась за дверью, Алан потер свою сломанную переносицу и искоса посмотрел на Курта:

— Что ж… Следовательно, маховик запущен, и отступать вам некуда?

— Некуда. Надеюсь, на этот раз мне повезет.

— Ну да, как в лотерее. Моя жена тоже любит рассуждать о везении, а вот мне кажется, что это слишком мелкое слово для обозначения того феномена, когда между двумя людьми вдруг происходит… Вспыхивает…

Алан затруднялся закончить фразу: скорее всего, приходившие на ум слова казались ему чересчур выспренними, а он хотел обойтись без патетики. Курт решился озвучить свою версию продолжения:

— Вспыхивает, а потом затухает. Волны быта захлестывают. Ведь очень часто с годами брак убивает даже самые сильные чувства.

— Это бред, придуманный идиотами, женившимися по случайной прихоти, — отрезал Алан.

Курт запоздало осознал: общение с Лорой притупляет деликатность — похоже, Алана, молившегося на свою игривую кошечку, всерьез обидело предположение, что вспыхнувшее в нем некогда смятение может оказаться недолговечным.

В ближайшую пятницу Лора доложила: она поделилась с сестрой планами на будущее. Когда Курт поинтересовался реакцией сестры, Лора фыркнула:

— У Сандры не бывает бурных реакций: она всегда тиха и покойна, как спящая золотая рыбка. Осведомилась о твоем возрасте, характере и доходах, а потом кивнула и сказала: «Ну что ж, хорошо». Ее вообще мало волнует реальность.

— А что ее волнует?

— Или ничего, или нечто такое, чем она со мной не делится. Мы настолько разные… Если бы мы с Санни не были так похожи внешне, я бы заподозрила, что одна из нас, попала в семью по ошибке: путают же иногда младенцев в родильном отделении.

— Она, наверное, погружена в мир музыки?

— Скорее в мир почивших в бозе композиторов. Они ей куда ближе, нежели наши соседи или ее коллеги.

Как раз это Курт понял с легкостью. Вероятно, одинокой женщине, тем более с тонкой душевной организацией, гораздо приятнее мысленно беседовать с Бахом, нежели вслух с тренером школьной баскетбольной команды. Лора помолчала.

— Только не думай, что я, ее не люблю. Я очень ей благодарна. Мы ведь остались вдвоем, когда мне было тринадцать, а ей двадцать четыре. Можно сказать, она по мере сил ставила меня на ноги.

— А что случилось с вашими родителями?

— Их нет. — Лора дернула плечами и махнула рукой. — Не хочу про это говорить… Так вот, я люблю Сандру, просто отношусь к ней несколько… покровительственно. Я с раннего возраста очень самостоятельна, независима, а она беспомощна, как младенец. Бесхарактерная, безвольная, да еще и болезненная — любой может ее обидеть. Теперь уже мне приходится ее опекать.

— И она всегда была одинока?

— Нет, самое смешное, что она побывала замужем. Сандра выскочила за одного охламона лет в двадцать, а года через три он ее бросил. Я его хорошо помню. Внешне приятный был парень: чуть постарше ее, симпатичный, длинноволосый. Но учиться и работать не хотел категорически: время от времени он куда-то устраивался, но через пару месяцев или его вышибали, или он сам увольнялся. Даже потом, когда ушел, он иногда звонил Сандре и просил денег. А иногда просил отдать какую-нибудь вещь из дома, потому что они покупали ее вместе. И Санни все безропотно отдавала — и вещи, и деньги. Говорила: «Мне не жалко». Представляешь? Она ненормальная. Потом он исчез совсем: подозреваю, он все же плохо кончил… А когда они разводились, бедная Санни отправилась к соседям просить большую сумку на колесиках, чтобы он в этой сумке порциями возил свое добро к машине: он заявил, что таскать коробки ему тяжело. И как просила, дурочка: любезно, с улыбкой… Правда, со мной этот парень всегда был добрым: учил играть в шахматы, кататься на коньках. Только он исчез раньше, чем я научилась кататься самостоятельно, не держась за его руку.

— И с тех пор ты любишь бывать на катке.

— Ага… Память о счастливом детстве, знаешь ли. Ностальгия одолевает… Короче, Курт, тебе следует познакомиться с Сандрой. И мы с ней даже определили удобное время: через две недели, на Пасху, ты приедешь к нам погостить на все четыре выходных. Общаться с ней, конечно, будет очень тоскливо, но тебе придется совершить этот акт доброй воли, — как будущему родственнику. Не возражаешь?

— Естественно, нет. А что привезти твоей сестре в качестве подарка?

— Ну не знаю. Очки Шуберта, слуховую трубку Бетховена, парик семилетнего Моцарта… Это действительно привело бы ее в восторг. А по большому счету, ей ничего не нужно. Купи какое-нибудь пасхальное украшение из глины или соломы. Она обожает дурацкие дешевые безделушки, которые можно повесить на дверь или поставить на стол и любоваться на них, пока не затошнит. У каждого свои недостатки.

Вечером восьмого апреля — уже темнело, и прохладный воздух в предчувствии ночи стремительно насыщался свежестью (настолько осязаемой, что ее хотелось втягивать через соломинку) — Курт перешагнул порог дома будущей родственницы. Лора, минутой раньше встретившая, его у машины, оживленно болтая, шла за ним. Сандра ждала у приоткрытой двери, зябко кутаясь в огромную белую шаль, — на вид очень теплую. Соответственно настроившийся и заранее заготовивший приветливую улыбку, Курт ожидал увидеть безвкусно одетое, похожее на мышь существо с жиденькими прямыми волосами и почему-то (черт его знает, отчего он вбил себе в голову эту деталь) в детских туфельках — именно такой ему представлялась классическая учительница музыки. Но действительность приятно поразила: Сандра оказалась хоть и невысокой, но замечательно сложенной пышноволосой блондинкой с ультрамариновыми, словно постоянно изумленными глазами на поллица, — такие неправдоподобно огромные глаза Курт прежде видел лишь у мультипликационных русалочек и принцесс.

Сестры действительно очень походили друг на друга — их короткие острые носики будто выточили по одному лекалу, но младшая рядом со старшей, казалась пухлым неуклюжим слоненком. Этого слоненка следовало хорошенько отжать, высушить, удалить с щек румянец и придать им немного болезненную, восковую, но утонченную бледность, — тогда сходство сестер потрясало бы куда больше. Особенно сильное впечатление производила осиная талия Сандры, подчеркнутая широким, туго затянутым поясом. И одета она была, в отличие от Лоры, весьма изящно: нечто темное и обтягивающее сверху, нечто светлое, длинное и расклешенное снизу плюс нечто модное и стильное (а не бесформенные ботинки) на стройных ногах.

— Наконец-то… Мы уже заждались. — Голос Сандры, также против ожидания, звучал хотя и негромко, но полнозвучно и глубоко. — Что ж, будем знакомиться?

— Конечно! — Лора слегка подтолкнула Курта в спину, вынудив его сделать несколько шагов вперед. — Вот, Курт, это моя старшая сестра Сандра.

— Я бы не рискнул определить, кто из вас старше, — галантно произнес Курт, переводя взгляд с одной дамы на другую, — по-моему, вы практически ровесницы.

Лицо Сандры осветила чудесная мягкая улыбка: немножко острые скулы, правда, обозначились четче, зато на щеках появились дивные ямочки.

— Очень куртуазно — я оценила. Думаю, теперь мы можем поцеловаться?

Курт был несколько сбит с толку. Реальная Сандра, мало соответствовала мысленному образу, составленному на основе характеристик, данных Лорой и Дорис. Продолжая улыбаться, он наклонился и осторожно поцеловал ее в щеку. Он ощутил не тот сочный яблочный глянец, что у младшей сестры, — кожа старшей была суше и тоньше. Еще некоторое время они топтались у двери, обмениваясь вежливыми вопросами и ответами, пока наконец, Лора бесцеремонно не хлопнула в ладоши.

— Ну, все, хватит! Мы еще наговоримся. Курт, дорогой, идем наверх. Разгрузишь вещи, переоденешься, а потом будем ужинать: ты ведь наверняка голодный.

Она впервые назвала его «дорогим», но у нее это слово прозвучало не так естественно, как у обращавшейся к мужу Дорис. Пожалуй, оно было произнесено ею, только чтобы продемонстрировать сестре степень своей близости с появившимся в их доме мужчиной, а заодно и степень своей власти над ним. Почему-то Курту подумалось, что хвастаться этим перед милой женщиной, чья жизнь не сложилась, по меньшей мере, бестактно. Во всяком случае, он почувствовал себя неловко, когда подхватил сумку и потащился на второй этаж за Лорой, напоследок еще раз раскланявшись с Сандрой.

В небольшую, уютную столовую они спустились через полчаса. Две подвесные лампы в нежно-бежевых абажурах мягко освещали стол, окутанный смесью чарующих ароматов, исходивших из мисок и салатниц, которые густо теснились вокруг стеклянной вазы, полной свежих нарциссов. Курт провел пальцем по симпатичной зеленой скатерти в белый горошек. Прямо перед ним на круглой деревянной подставке стояла чуть меньшего диаметра, довольно массивная белая керамическая тарелка с волнистыми краями, на ней — зеленая десертная тарелка еще меньше, за ними возвышались стройные хрупкие бокалы. Осмотрев эту совершенную композицию, выдержанную в радующих душу тонах, Курт вспомнил слова Лоры: сервировка стола по всем правилам этикета не является низким занятием. Похоже, такого мнения придерживались обе сестры и в итоге оказались правы: ему было чертовски приятно усесться на отведенное место и придвинуть к себе поближе тарелочную пирамиду.

Вначале разговор за едой не очень клеился, — все трое слегка зажались. Курт вяло рассказывал о себе, Лора то и дело принималась издеваться над их общими университетскими знакомыми (но не очень остроумно), Сандра больше молчала и переводила взгляд своих восхитительных глаз с одного на другого. Разглядывание украдкой, исподволь постепенно заставляло Курта убедиться, что черты ее лица резче, рельефнее и незауряднее, нежели у Лоры. Свет ламп водопадом низвергался вниз, разбрызгивался, отражаясь от бокалов, и окутывал Сандру: в этом перекрещивании лучей ее матовая кожа насытилась более сочными тонами, а волосы приобрели восхитительный золотой отлив. Теперь уже Курту казалось, что солнышком следует называть именно ее, — в конце концов, ее имя служило тому подтверждением.

Она коротким движением руки и взмахом длинных ресниц, отказалась от красного вина и налила себе минеральной воды. На следующее предложение Курта — положить ей салат из шпината и помидоров — она только покачала головой:

— Спасибо, нет.

— Не стоит быть любезным, дорогой, — заявила Лора, обгладывая куриное крылышко, — она почти ничего не ест.

— Диета? — осведомился Курт, стараясь быть вежливым.

Сандра уже открыла рот, намереваясь ответить, но Лора ее опередила:

— Да, пожизненная. Бедной Санни запрещено есть и пить все, что есть на свете вкусного. Она питается преимущественно воздухом.

— О-о-о… Это ужасно… — Курт уставился в свою тарелку, не решаясь отправить в рот аппетитный кусок цыпленка, щедро политый острым соусом. Сандра явно через силу улыбнулась: было видно, что затеянный Лорой разговор неприятен ей чуть ли не до слез.

— Но это вовсе не значит, что и все окружающие должны сесть на диету. Ешьте, ради бога, я… нормально на это реагирую. Лора, найди другую тему.

Другую тему нашел Курт. Спасая, ситуацию, он мгновенно начал рассказывать о выскочившем на дорогу и петлявшем между машин зайце, которого он якобы видел по дороге в Бентли. Зайца он действительно видел, — но только в прошлом году и на другой трассе, однако сейчас, в преддверии Пасхи, уморительное повествование оказалось как нельзя более актуальным: сестры развеселились и принялись хихикать. Заметив, что невозможные глаза Сандры раскрываются все шире и шире, Курт воодушевился и без перерыва приступил к следующему зоологическому скетчу о белке, умыкнувшей у него в летнем кафе пирожное. Фактически весь остаток вечера Курт, ощущавший небывалый душевный подъем, был на арене: только около полуночи он опомнился, и обратил внимание, на засыпающую в кресле Лору. Бережно ведя ее наверх, он старался не признаваться себе в том, что ему очень не хочется расставаться с ее старшей сестрой, — пусть даже до завтрашнего утра.

Уже в постели он поймал себя на куда более тревожащей мысли: у него впервые не возникло желания заняться с Лорой любовью. Эту нелепую несуразность следовало перебороть — Курт потянулся к Лоре и поцеловал в сдобное плечо. Она, не открывая глаз, вздохнула:

— Нет, я не могу… То ли я слишком устала, то ли слишком много выпила… Голова такая тяжелая… Давай отложим до завтра.

— До завтра так до завтра, — покладисто ответил Курт, даже не намереваясь настаивать. — Спи, девочка.

Он повернулся на другой бок, замотался в одеяло, как в кокон, и стал размышлять, какие еще поражающие воображение истории расскажет завтра будущей свояченице.

Страстная пятница началась с неприятностей: утром Лора заявила, что у нее разболелось горло, и подозрительно свербит в носу. Она померила температуру — результат был неутешительным. Когда Курт и Сандра в один голос велели ей полежать, Лора моментально устроила себе логовище из подушек, замотала шею шарфиком, обложилась журналами и рьяно принялась болеть. Не ожидавший, такого поворота событий и не знавший, чем себя занять, Курт уселся у приоткрытого окна и, обдуваемый теплым ветерком, взялся за изучение очередного шпионского романа, обнаруженного на маленьком столике. Уже с десятой страницы он перестал понимать, зачем герой ищет секретную микросхему, кто его преследует и почему персонажей одного за другим убивают; пролистал еще страниц двадцать, проштудировал заключительный абзац, после чего швырнул книгу обратно и уныло посмотрел на Лору, утирающую платком покрасневший нос и слезящиеся глаза. Оценив масштабы его тоски, она была вынуждена проявить великодушие:

— Ты можешь заразиться, Курт. Что ты здесь торчишь? Пойди, проветрись, пообщайся с Санни. Пусть она поиграет тебе на пианино.

— Я еще не дозрел до такой степени эстетизма, чтобы начинать день с прослушивания классики в живом исполнении. Лучше мы с ней просто поболтаем. Ты точно не возражаешь?

Вместо ответа. Лора, откинувшись на подушки, закрылась очередным журналом, и Курт с замиранием сердца устремился вниз. Сандра занималась обедом: ее обтягивал трикотажный полосатый джемпер с настолько глубоким вырезом сзади, что Курт многозначительно присвистнул бы, будь он, лет на десять помоложе. Дивные волосы она убрала с лица и перевязала синей лентой. Курт остановился в дверях кухни.

— Мне можно поприсутствовать? Я не помешаю?

Сандра бросила на него туманный взор инопланетянки и покачала головой:

— Нет, конечно. Как Лора?

— Хрипит и сопит. Она меня прогнала.

— Ясно. Присаживайся. Хочешь перекусить?

— Бог с тобой, Сандра, мы же недавно завтракали.

Курт подсел к столу, на котором стояла стопка свежевымытых тарелок, и осмотрелся. Похоже, зеленый и белый цвета главенствовали в этом доме: стены были выложены бледно-зеленой плиткой; чашки, тарелки, салатницы, конусовидная лампа и крошечный телевизор на газовом шкафу сверкали белизной. В дальнем углу около окна обнаружилась белая пластмассовая кадка: над ней несмело высилось некое чахлое, но вполне зеленое растение.

— Лора будет работать в одной лаборатории с тобой?

Курт поднял глаза на Сандру, стараясь смотреть ей в лицо, а не скользить взглядом по истонченной фигуре.

— Нет. Я занимаюсь несколько другой тематикой.

— И чем же?

— Самым непостижимым, что есть в человеке, — гормонами. Нам ведь только кажется, что мы себя контролируем, на самом деле нами безраздельно правят гормоны. Они всемогущи, безумно активны и воле нашей неподвластны.

Сандра подхватила со стола стопку тарелок и спрятала ее в шкаф. У нее была немного странная манера двигаться: резко, но в то же время неуверенно. Курт начал прикидывать на глаз, сумел бы он опоясать ее талию кольцом из собственных пальцев или нет, но остановил себя: проверить свои наметки он все равно не мог.

— Интересно… А ты, Курт, читаешь лекции студентам или занимаешься только научной работой?

— Читаю — как же иначе? Каждый раз, когда передо мной оказываются новые слушатели, я начинаю с одних и тех же слов: «Для чего мы изучаем биохимию? Чтобы установить и объяснить причинно-следственные связи происходящих в организме процессов на молекулярном уровне. А чем обусловлено бурное развитие биохимии в последние десятилетия? Тем, что она стала фундаментом множества самых актуальных и передовых научных направлений, которые будут главенствовать в XXI веке». Красиво? Эти слова я готов выпалить наизусть, даже если разбудить меня ночью. Ну а потом я всегда говорю, что неисследованного в нашей области хватит еще на тысячелетия.

— А знаешь, Курт, что сказал Йозеф Гайдн о преподавании? «От этого убогого заработка многие гении гибнут, ибо недостает им времени для самосовершенствования».

Курт рассмеялся:

— К сожалению или к счастью, я не гений. И даже не лучший лектор. Мой шеф Алан Блайт читает свой курс куда лучше меня. Его жена Дорис, как-то сказала: Алан — самый талантливый преподаватель из всех живущих ныне, присно и во веки веков. В чем-то она права: на его лекциях всегда аншлаг. На моих, народу поменьше.

— Ты ощущаешь аудиторию? Ты ее не боишься?

— Не знаю… Не боюсь — это точно. Но и не пытаюсь подстроиться. Я отработал определенную манеру выступления перед студентами и никогда ее не меняю.

— У меня, другая аудитория — дети. Их настрой необходимо прочувствовать, иначе из занятий ничего путного не выйдет. Но мне это удается. Сама не знаю, как, но я неизменно нахожу подход к этим бесноватым дикарям… И перед новыми слушателями я тоже всякий раз начинаю со стандартного вступления: «Вы скажете: музыку нужно слушать, зачем о ней говорить? Все просто: слова должны помочь услышать». Наши преамбулы очень похожи по форме, правда? А потом я всегда говорю: понять и оценить созданную музыку мы сможем, только если проникнем в творческий мир композитора, узнаем, как он жил, когда написал данное произведение, почему избрал именно этот жанр. Я рассказываю им про Европу XVIII века, когда музыка была любимым развлечением и королей, и бедняков, ведь звучавшие во время церковной службы хоралы, импровизации на органе равно проникали в души всех слушателей: и вельмож, и людей низших сословий… — Сандра тряхнула головой и улыбнулась. — Считай, что на вступительном уроке ты уже побывал. Не позволяй мне увлекаться. Может, лучше посмотрим телевизор?

Сняв со шкафчика пульт, она по-ковбойски прицелилась в сторону миниатюрного белого кубика. Почти по всем каналам шли не имеющие начала и конца утренние сериалы — детские и молодежно-комедийные. На одном из последних Сандра задержалась: на экране два парня с туповатыми физиономиями, обращенными не столько друг к другу, сколько к зрителю, вели примечательный диалог. Первый радостно произнес: «Привет!» Второй, всем своим видом выразив безраздельное изумление, ответил: «Не ожидал тебя увидеть!» За кадром раздался исступленный хохот. Курт передернулся:

— Господи, как же меня бесят сериалы с записанным смехом! Почему мне указывают, где я должен смеяться? Нет, только послушай, Сандра, это кретинское ржание, звучит постоянно! Какова должна быть степень дебилизма, чтобы так непосредственно реагировать на все увиденное?

Сандра выключила телевизор и опустилась на стул напротив Курта.

— Но согласись, это потрясающая эволюция: от немых комедий с бесконечными погонями и падениями к высоким трагедиям вроде «Касабланки», затем к телевизионным «профессиональным» драмам и, наконец, ситкомам. Весь путь пройден по кругу. Вероятно, проблема в том, что ничего смешнее запущенного в морду торта, все равно никто не придумает. Даже если через сто лет во всем мире исчезнут торты со взбитыми сливками, в кино или в какой-нибудь другой виртуальной реальности они останутся. Как и лужа, в которую непременно шлепнется герой.

Курт подался вперед:

— Ты затрагиваешь только один аспект. Их тупой юмор — не самое страшное, есть еще психология вовлеченности. Сериалы — это не «мякиш для беззубых», это сильнейшее психотропное средство. Человек подсаживается на сериал, как на наркотик. Каждый день в определенный час он, забыв обо всех своих проблемах, погружается в несуществующий, но такой знакомый и привычный мир — пусть примитивный, зато удовлетворяющий его требованиям. Один проваливается в омут любовных страстей, другой регулярно созерцает убийства одно изощреннее другого, ну а третий ежевечерне летает на звездолете в далекие галактики. Своего рода тихое сумасшествие.

— Неизбежное сумасшествие для нашего безумного общества. И умиротворяющее, как это ни парадоксально. Ежедневный просмотр входит в привычку, привычка превращается в ритуал, ритуал успокаивает и просветляет. Хотя и изрядно отупляет.

— Ты слышала про некоего Херберта Маршалла Маклюэна? Он был философом и социологом. Так вот, согласно его теории, смена эпох определяется развитием средств коммуникации: то бишь языка, печати и, между прочим, телевидения. Но если культура забуксовала на месте, значит, смена эпох больше вообще не произойдет?

Сандра выдержала паузу, пристально глядя на Курта; потом движением, полным неизъяснимой грации, сложила руки на коленях и опустила глаза.

— Знаешь, а ведь Лора, не будет беседовать с тобой о месте сериала в глобальном культурном процессе. Как и о многом другом. Кстати, жена уже упомянутого мной Гайдна рвала его партитуры на папильотки.

Разговор достиг своего пика и прервался — точнее, был сознательно остановлен. Косвенное сравнение Лоры с женой Гайдна, пожалуй, выглядело чересчур жестоким по отношению к первой, но походило на угрожающее необходимое предупреждение. Похоже, по части прямолинейности сестры не уступали друг другу. Курт, осекшись, молчал, безгласно признавая правоту Сандры. Она поднялась, посмотрела в зеркальную дверцу шкафчика и потрогала нижнюю губу.

— Ну вот, опять треснула… Так больно. Весной я всегда мучаюсь…

Она достала из ящика стола бесцветную помаду, вновь потянулась к зеркалу и принялась медленно и методично смазывать губы. Неотрывно следя за ее действиями, Курт, запинаясь, произнес:

— Тебе не хватает… витамина В2, рибофлавина… При недостатке этого витамина в тканях идет снижение его коферментных форм…

Сандра замерла с помадой в руках.

— Что?!

— Ну… Клинически это проявляется сухостью кожи, трещинами на губах. Тебе нужно есть яичные желтки.

— Так бы сразу и сказал. Спасибо за консультацию. — И она послала Курту через зеркало благодарную улыбку.

К обеду Лора спустилась, но выглядела неважно и ела через силу. Сандра вытащила из аптечки несколько коробок и пузырьков с лекарствами; Лора нехотя забрала их и снова побрела наверх. В доме воцарилась унылая атмосфера, и Курт решил прогуляться по городу: он не мог целый день сидеть в четырех стенах, когда за окнами царила истинно предпасхальная благодать. Проходя мимо великолепных старинных зданий из серого и светло-коричневого камня — с готически-острыми черепичными крышами, узкими, поделенными на множество квадратиков окошками, овальными причудливыми украшениями над дверями, треугольными выступами мансард, — он тщетно пытался ограничиться их созерцанием, отрешившись от обгоняющих друг друга, несущихся невесть куда и ведущих неизвестно к чему опасных, весьма опасных, мыслей. Это не удавалось. Дойдя до главного университетского корпуса, и остановившись под совершенно сказочным чугунным фонарем — то ли действительно старинным, то ли мастерски стилизованным под старину, — Курт купил два сбрызнутых водой букетика гиацинтов, проводил взглядом какую-то длинноногую девицу, вздохнул и направился обратно.

Белые гиацинты, он вручил приятно удивленной Сандре прямо в дверях, с розовыми поднялся наверх. Лора посмотрела на него из кровати воспаленными глазами.

— Спасибо, но я все равно не чувствую их запаха: у меня нос заложен. И температура опять поднимается. Надо же, как неудачно все получилось… Притащила тебя сюда и свалилась. Ты не очень скучаешь?

Курт пожал плечами:

— Да нет. Сейчас я погулял часа полтора, надышался. У вас здесь так красиво… Ты бы сегодня не вставала больше. Хочешь, мы с Сандрой принесем тебе ужин сюда?

Лора спрятала лицо в носовой платок.

— О, черт, какое мучение — этот насморк. Мне так погано… Да, хочу. Только не поздно.

Сразу после ужина страдалица Лора крепко заснула, и Курт, набросив на плечи вязаный пуловер, заранее трепеща, отправился на поиски Сандры. Она сидела в столовой, разминая в руках красное шерстяное сердечко размером с тетрадный лист.

— Заходи, Курт. Ты тоже утеплился? Да, к вечеру заметно холодает.

— А что это у тебя? Валентинка-гигант?

— Грелка для рук. Там внутри подушечка с гелем, а в нем металлическая пластинка. Достаточно просто надавить, и грелка тут же нагревается. Для меня это незаменимая вещь: я ведь, страшная мерзлячка. В холодные дни я ношу эту грелку в школу и разогреваю руки перед занятиями. Ледяными пальцами играть невозможно, нужна подвижность суставов… Между прочим, да будет тебе известно, раньше играли только тремя пальцами — вторым, третьим и четвертым. Технику игры реформировал не кто иной, как Бах: он ввел в работу первый и пятый пальцы, систему их перекрещивания… Это сердечко так приятно тискать. Я просто блаженствую.

Подумав о том, что на свете есть много предметов, которые приятно тискать, Курт приземлился на диван и принялся листать валявшийся здесь же очередной журнал: они усыпали весь дом, как осенние листья. Несколько минут он проглядывал статью о внезапном разводе двух кинозвезд.

— Хм, подумай: Тони Дорсетт разводится с Милли Уинслоу. Бедняжки очень страдают, потому что никак не могут поделить по-хорошему сто девяносто миллионов.

— Хотела бы я поделить с кем-нибудь по-хорошему такую сумму, — оживленно заметила Сандра. — Я согласна даже на десять процентов. Даже на пять.

— А на один?

Она рассмеялась и откинула грелку в сторону.

— И на один… Лора уже спит?

— Мертвым сном. Заснула даже быстрее, чем обычно. А вот я, Сандра, не могу ложиться так рано. Я сова.

— Да что ты? И я сова. Могу бодрствовать до трех часов ночи.

— И я могу! Значит, сейчас, пока другие нежатся в объятиях Морфея, нам самое время поболтать в ночной тиши?

— Самое время.

Курт отложил журнал и закинул ногу на ногу.

— Еще насчет этой статьи… Знаешь, мне кажется, раньше люди были дисциплинированнее, — они умели сдерживать порывы, просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед, потому и браки сохраняли на всю жизнь. А вот пышногрудая Милли, уходит от Тони к личному визажисту. На что она надеется? Что счастливо проживет с визажистом до конца своих дней? Нет. Просто ей захотелось с ним развлечься — без риска оказаться в эпицентре скандала, поэтому она немедленно бросает мужа, дабы броситься в объятия любовника. Причем и ей, и всем нам очевидно: это ненадолго. Пройдет немного времени, и она опять начнет искать человека своего звездного круга — актера, режиссера. И что бы ей стоило пару раз тихо переспать с визажистом, успокоиться и продолжать жить с мужем? Раньше именно так и поступили бы. А теперь: мгновенный развод, дележ имущества — и вперед, к любовнику. А черед несколько месяцев она от него с воплями сбежит.

Курт произносил сей нравоучительный монолог, все более и более распаляясь, словно убеждая самого себя в справедливости своего же основного тезиса о необходимости сдерживать порывы. Сандру это отчего-то задело: ее неземные глаза полыхнули, как зарницы в ночи, а когда она заговорила, в голосе впервые прозвучали заносчивые и презрительные нотки:

— Дисциплинированность свойственна заурядным личностям! Их легко заставить маршировать! А люди неординарные всегда идут против потока. Я сейчас говорю не о сексуальной распущенности, не пойми меня превратно. И я вовсе не оправдываю эту дуру Милли. Просто мне не нравится твой постулат о тихом потаенном утолении любовного влечения. Какой-то он мелкий, филистерский. По-твоему, это и есть самодисциплина: шкодить исподтишка, оставаясь в глазах окружающих порядочным человеком? Прости, Курт, но я опять, сошлюсь на великих. Их не смущали душевные порывы, они безумствовали открыто. Моцарт, например, похитил свою возлюбленную, чтобы с ней обвенчаться. А один из его современников сказал: «Он был полон огня; если бы не столь благодетельное воспитание, он мог бы стать самым гнусным негодяем». А Бетховен? Вся его музыка — бурная страсть и патетика. Это только в наши дни в нем видят лишь конструктивный гений, а современных ему музыкантов покоряла необузданная мощь. И он вел себя как хотел. Его отвратительные манеры и несдержанный характер, между прочим, служили немалым препятствием карьере, только он плевал на все условности!

Курт развел руками:

— Я раздавлен. Достаточно послушать тебя несколько минут, чтобы ощутить полное свое ничтожество. А про Бетховена я знаю только одну фразу… как там… «Судьба стучится в дверь». Про что это сказано?

— Про первые ноты Пятой симфонии. Да-а, про них еще многое говорят, например: это трубы возвещают начало Страшного суда. Но мне больше нравятся слова Леона Бернстайна — того самого, который написал «Вестсайдскую историю». «Эти четыре ноты — лишь трамплин, с которого совершается прыжок в симфоническое развитие». Бернстайн вообще иногда ронял потрясающие фразы. Он сказал, что мелодия — горизонтальная идея музыки, текущей во времени. Правда, здорово?

— Очень здорово. Теперь я вижу: Лора была права, когда рассказывала мне про тебя. Не обижайся, но ты действительно выключена из реальности. Твой мир — это мир ушедших и здравствующих творцов от музыки, их слов, их образа жизни… Но тебе, вероятно, отрадно находиться в их обществе?

Сандра поднялась и придвинула стул к столу. Блеск воодушевления в ее глазах моментально пропал, словно угас робкий язычок пламени на задутой свечке.

— Более чем отрадно. Радостно. В конце концов, выбора у меня нет. А Лора, не говорила тебе, что я чокнутая? Нет, не возражай, так оно и есть. Только — вот беда — ненормальность прощается исключительно гениям. Им она даже рекомендована. А я, как и ты, не гениальна. Просто немножко не от мира сего. А за последние годы я поистине полностью ушла в это Зазеркалье: но я не виновата, так сложилась жизнь… Просто в один прекрасный момент я поняла, что найду спасение, думая лишь о том, что близко и понятно. Повторяю: если я чересчур увлекаюсь, останавливай меня, не мучайся.

Курт тоже встал, мысленно проклиная свои абсолютно излишние последние комментарии.

— Я нисколько не мучаюсь! Мне очень нравится тебя слушать, все это безумно интересно. Извини, если обидел. Просто мой дурацкий саркастический стиль общения, не всегда уместен…

Сандра подняла с дивана грелку и покрутила ее худыми подвижными пальцами.

— Уже остыла… Не надо извиняться. Ну что, расходимся по своим комнатам?

— Завтра мы еще поговорим?

— А куда же мы денемся?

Лежа в постели рядом с тихонько посапывающей, свернувшейся в клубок Лорой, Курт думал о ее сестре — странной, завораживающей, похожей на весталку. Он думал о ее глазах, о приглушенных и от того еще более волнующих красках ее лица, о зачаровывающем звучании тихого, но объемного голоса. Потом он подумал о ее нежных потрескавшихся губах, с трудом перевел дыхание и помотал головой. Он не должен позволять себе проваливаться в это сумасбродство. Она, в самом деле, ненормальная, а он фактически помолвлен. Ничего. Через два дня он уедет и быстро все забудет.

Утром Курт проснулся в совершенно ином настроении. Он ощущал жар возбуждения и не желал себя обуздывать. Сандра никакая не чокнутая, она просто одинокая женщина, которую сводит с ума ее одиночество. И коль скоро у него есть еще два дня, почему бы не посвятить их общению с ней? Он хочет постоянно видеть ее, говорить с ней. А чего он не хочет, так это пытаться совладать со своими желаниями. Потом все как-нибудь утрясется — всегда все утрясается, — но сейчас в высшей степени глупо добровольно отказываться от удовольствия смотреть в ее глаза. И относиться к этому надо проще — не стоит создавать проблему на пустом месте. Потянувшись до хруста в суставах, он повернул голову к Лоре, выходящей из ванной.

— Привет, ранняя пташка! Как ты себя чувствуешь?

— Получше. Хоть насморк немного утих. Температура сейчас нормальная, но это ничего не значит: вечером я опять буду умирать.

— А может, и нет: должна же ты когда-то пойти на поправку. Ты где будешь завтракать — здесь или внизу?

— Я спущусь.

Сандра на кухне при помощи выложенных на сковородку формочек в виде звездочек, сердечек и кружочков жарила крохотные оригинальные, яичницы, а затем перекладывала их на поджаренные кусочки хлеба. При виде Лоры она удивленно вскинула брови.

— Решила встать? Не слишком рано? Я слышала, как ты ночью кашляла.

— Ничего страшного. Я подумала, будет лучше, если я посижу с вами.

Обменявшись этими безобидными фразами, сестры пронзили друг друга красноречивыми взглядами, и Курту стало чуть неуютно. Жуя бутерброд с глазуньей-звездочкой, он, чтобы (не приведи бог!) не спровоцировать несвоевременный и нежелательный конфликт, старался помалкивать. Зато Сандра довольно сухо поведала, что к полудню убежит в школу на пасхальный концерт, в котором примет участие хор старшеклассников — под ее руководством, а трое обученных ею же детишек сыграют на рояле. Разумеется, она с удовольствием взяла бы Курта и Лору с собой, но Лора еще плоха, а Курта вряд ли интересуют школьные концерты — скорее всего, он предпочтет остаться дома. Курт заохал, сожалея о том, как злополучно складываются обстоятельства, но в глубине души вознес благодарность небесам: будь Лора здорова, он так просто, не отвертелся бы.

В отсутствие Сандры Курт почти сумел абстрагироваться от мыслей о ней — они с Лорой поиграли в карты и посмотрели телевизор. Чувствуя себя виноватым, Курт старался быть заботливым и предупредительным, но едва лишь Сандра вернулась, ощущение вины мгновенно испарилось и сменилось горячечным азартом. Он, как последний идиот, не сумел сдержаться — бросил карты на стол, пробормотал, что должен помочь Сандре с обедом, и, не обращая внимания на вытянувшееся лицо Лоры, вышел за дверь.

Скача вниз по ступенькам, он успел нарисовать в воображении несколько волнующих картин, но Сандра встретила его не настолько приветливо, насколько он рассчитывал. Немного растерявшийся Курт залепетал, что неприлично ему и дальше жить как в гостинице: раз уж Лора болеет, он просто обязан оказать Сандре посильную помощь — хотя бы из чувства благодарности. Сандра негромко хмыкнула:

— Знаешь, после одного своего выступления шестилетний Моцарт поскользнулся на натертом паркете и упал, а эрц-герцогиня Мария-Антуанетта, позднее королева Франции, помогла ему подняться. И мальчик ей сказал: «Вы славная, я хочу на вас жениться». Подумал и добавил: «Из благодарности».

Курт даже не попытался считать все намеки, содержавшиеся в ее словах, он просто принял у Сандры из рук супницу и понес в столовую, решив на время притормозить. За столом Сандра, неожиданно разговорившись, оживленно рассказывала о прошедшем концерте, Лора молчала и мрачно шмыгала носом. Поскольку обе пребывали в несвойственном им настроении, Курт счел за благо после обеда снова пойти погулять, а когда вернулся, то понял: между сестрами произошел какой-то разговор. У Лоры в придачу к носу покраснели щеки, у Сандры глаза; обе старались на него не смотреть и говорили вибрирующими голосами. Курт еле удержался от панического желания выскочить из дома и со всех ног броситься к себе в Эшфорд. Перспектива находиться в обществе двух женщин на грани истерики повергла его в трепет, и он пару часов тихо, как мышь, просидел на диване, спрятавшись за абсолютно неинтересным ему журналом.

К вечеру, однако, грозовое предчувствие вроде бы миновало, и Лора даже предложила Сандре сыграть им что-нибудь лирическое. Та не стала ломаться и виртуозно исполнила две волшебные, грациозные и воздушные пьески, приведшие Курта в восторг. Едва лишь она убрала руки с клавишей, он восхищенно спросил:

— Что ты играла?

— Вальс до-диез-минор и прелюдию ля-мажор Шопена.

— Потрясающая музыка! Просто чудо!

— Еще бы. Ее признали гениальной еще при жизни композитора, а такое бывает нечасто.

Курт уже хотел изречь, что исполнение тоже было гениальным, но Лора его опередила:

— Только не начинай культурно нас просвещать, Санни, мы не у тебя на уроке! Всю жизнь слышу, эти чертовы разглагольствования о классиках. Один пел сразу на три голоса, другой играл левой ногой на органе, третий пиликал на скрипке, одновременно умирая от чахотки… Я же не морочу тебе голову информацией о том, как при помощи метода высаливания провести разделение белков сыворотки крови!

— Ты сама попросила меня сыграть.

— Сыграть, а не рассказывать тысяча первую историю. Думаешь, вещая о дерзаниях великих, ты сама приобщаешься к их дерзаниям?

Сандра залилась краской: сначала нежно запунцовела ее шея, потом щеки, и наконец, багрянец добрался до корней волос. Она хотела что-то возразить, но сдержалась, встала и направилась к себе в комнату. Курт оторопело посмотрел на Лору:

— Зачем ты так?

— Потому, что мне надоело ее слушать! — капризно ответила Лора, вновь утыкаясь лицом в носовой платок. — Ей мало школы, ей обязательно читать лекции еще и на дому? А ты тоже хорош… Я болею, ты мог бы, уделять мне побольше внимания! А вы с Санни носите мне еду, как собачке, а сами с утра до ночи беседуете о высоких материях… И вообще, почему виноватой обязательно должна оказаться я? Вы что, объединились против меня?

— Лора, перестань. Зачем пороть чушь?..

— Да ну вас к черту!

Отчаянно закашлявшись (как показалось Курту, чуть неестественно), Лора потащилась наверх, по-прежнему не отнимая от носа платок. Курт подошел к пианино и опустил крышку на клавиши.

Лора не ошиблась: ближе к ночи у нее опять подскочила температура, и она, глядя в сторону, сдержанно попросила Курта принести ей картофельное пюре и чашку чая. Проглотив вместе с чаем таблетку жаропонижающего, Лора, не говоря ни слова, закуталась в одеяло и устало смежила веки. Сидевший в кресле у окна, Курт тоже не раскрывал рта. Оба прекрасно понимали, что она сейчас отключится, тем самым, выйдя из игры, а он этим воспользуется. Но, похоже, Лора считала недостойным настаивать на своих правах: после кратковременной вечерней вспышки она предпочитала хранить гордое молчание.

Спустившись вниз сразу после десяти часов, Курт обнаружил Сандру на обычном месте. В темной юбке, почти доходящей до полу, и небрежно накинутой на плечи уже знакомой белой шали она походила на даму начала прошлого века — легкую и хрупкую. Казалось, достаточно коснуться ее пальцем, и она растворится в воздухе. Она поставила на стол удивительное сооружение: на металлической подставке в форме полумесяца было закреплено нечто вроде серебристой глубокой тарелки, над которой вился таинственный сиреневатый туман. Фонтаны и лампы с туманогенераторами Курту уже приходилось видеть, но этот был выполнен на редкость оригинально — над струящейся сказочной дымкой словно плыл в воздухе стеклянный шар.

— Классная вещь. — Курт кивком указал на курящийся агрегат. — Говорят, они очень качественно увлажняют воздух.

— Не знаю. Нервы, во всяком случае, действительно успокаивает. Я сама никогда не раскошелилась бы на такую штуку, мне коллеги подарили ее на юбилей… — Запнувшись на последних словах, Сандра смешалась, но Курт тактично не обратил на них внимания.

— Послушай, Сандра… Сегодня вечером здесь вышла не очень красивая сцена. По-моему, Лора о ней сожалеет.

— Конечно, сожалеет. Она с детства такая: вспыльчивая, но отходчивая. Сначала наговорит гадостей, а потом ластится и косвенно выпрашивает прощения. Я на ее выходки уже лет двадцать смотрю сквозь пальцы. Только контролировать выражение своего лица мне не очень легко.

Она склонилась над клубящимся туманом пониже, и ее роскошные золотые волосы трепещуще засветились, словно паутинка на новогодней елке. Он сглотнул.

— Я хотел сказать раньше, но не успел. Ты восхитительно играешь. А эта музыка… Она вроде бы печальная, но светлая. Как будто старый лес, весна и ручеек по камешкам бежит… — Курт встретился с ней глазами и смущенно засмеялся. — Наверное, даже малыши у тебя на уроках рассуждают менее примитивно, нежели я?

— Да нет, ты точно уловил суть. Старый лес, юный ручеек… Знаешь, Курт, страшно подумать, но ведь мы с тобой старше многих… Тех, про кого Лора знать не хочет. Шуберт умер в тридцать один, Моцарт, в тридцать пять, Шопен протянул чуть дольше — до тридцати девяти… А свою знаменитую песню «Лесной царь» Шуберт написал в восемнадцать лет. А Бах? Нам воображение всегда рисует образ румяного старика в парике, знакомого по портретам, а ведь многие свои произведения он создал до тридцати! Бетховен написал Лунную сонату в тридцать один год! А какие ей даны характеристики: монолог без слов, ткань без швов, мысль, жалобы которой движутся в ограниченном круге… Эти люди словно чувствовали, что им немного отпущено, они не теряли времени даром. Бог мой, сколько же всего они успели… А нам, ничего толком не сделавшим их инфантильным ровесникам, кажется, что настоящая «взрослая» жизнь еще впереди. Они так не думали… Прости, Курт, я опять увлеклась! Клянусь, больше не буду.

— Пожалуйста, увлекайся почаще! Ты просто гипнотизируешь своими монологами.

— Да? — Сандра кокетливо улыбнулась и похлопала ресницами. При каждом их неторопливом взмахе сердце у Курта пыталось спрыгнуть со своего обычного места, но ударялось об ребра и вынужденно возвращалось обратно. — Хорошо, буду гипнотизировать тебя дальше. Хочешь свежий кекс с вишней? Тогда пойдем на кухню. Фонтан возьмем с собой, он благотворно влияет на мою психику.

— И все же ты не права, — заявил Курт уже на кухне, приняв у Сандры герметичную упаковку с кексами, и приступив к вскрытию фольги. — Разве мы в своем возрасте еще ничего не сделали? Я уже кое-чего добился, книгу написал… Но в научном мире признание приходит много позже. А ты? Ты учишь детей, делаешь их лучше и чище, потому что будишь в их душах любовь к прекрасному… О, дьявол!

— Что такое?

— Палец порезал. Чертова упаковка. Прочная! Похоже, ее делали из материалов стратегического назначения…

— Просто кто-то невидимый решил тебя остановить, сочтя, что в твоих словах о детских душах слишком много пафоса, — язвительно заметила Сандра. — Меньше патетики, Курт, и руки будут целы… Ну, зачем ты суешь палец в рот? Это негигиенично. Подожди, я достану йод.

— Слушай, я знаю, что каждая женщина — потенциальная сестра милосердия, но не надо мазать меня йодом, он жжет!

— Ты же химик! Ты ведь постоянно имеешь дело с опасными реактивами.

— Во-первых, не постоянно, во-вторых, я не поливаю ими собственные руки!

— Придется потерпеть!

Совершив экзекуцию, Сандра поморщилась от изданного вопля, затем медленно поднесла его руку к губам и принялась дуть на щедро залитый йодом палец. Курт моментально стих. Если бы обстоятельства сложились по-иному, разве он сидел бы сейчас, как чурбан? Больше всего ему хотелось притянуть Сандру к себе и поцеловать так, чтобы она затрепетала в его руках, как выброшенная из воды золотая рыбка. Об остальном, он старался не думать. Ну почему он не может этого сделать? Почему он находится в плену данных обязательств и не может вырваться из круга, в который сам себя замкнул? Потому что он «порядочный человек»? Это, конечно, лестная, самохарактеристика, но малоутешительная. Курт опустил глаза, придвинул поближе пузатую чашку в синий горошек и откусил кусок кекса.

— А ты составишь мне компанию? Хоть это тебе можно употреблять в пищу?

— Да, он диетический. — Сандра села напротив и принялась вытряхивать еще один кекс себе на тарелку. — Честно говоря, хуже всего мне становится не от еды, а от нервных переживаний или откровенного страха.

— Еще бы! Тревога и настороженность — наши главные враги. Состояние беспокойства приводит к повышению в крови уровня адреналина и кортизона, от этого повреждаются стенки сосудов, образуются тромбы… О сердечных приступах я уж не говорю. А полезнее всего быть влюбленным.

— Да ну?

— Точнее не бывает. Однако знаешь, что интересно? У мужчин ведь уровень тестостерона намного выше, чем у женщин. Но у влюбленной женщины уровень тестостерона в крови повышается — и это естественно, тогда как у влюбленного мужчины падает. Парадокс. Но не значит ли это, что сама природа стремится к гармонии?

— И что же получается? Влюбленная женщина становится немножко мужчиной, а влюбленный мужчина немножко женщиной?

— В общем, да. Хотя сколько бы мы ни сближались, мы все равно останемся настолько разными биологическими существами… Никогда мы не постигнем друг друга. Например, влюбляемся, мы похоже, а вот уходит от нас любовь по-разному. Женщина просыпается однажды утром и неожиданно понимает, что разлюбила окончательно и бесповоротно. И почему она боготворила этого субъекта раньше, ей уже непонятно. А любовь мужчины умирает постепенно. Каждое совместное пребывание в постели влечет за собой исчезновение крохотной частицы его любви. Она становится все меньше, меньше и наконец, сходит на нет. Хорошо, если взамен остаются теплые отношения…

Сандра со звоном поставила чашку на блюдце.

— Ты сейчас сказал ужасную вещь. Значит, любовь всегда, по определению, должна умереть? По-другому и быть не может?!

Курт смутился:

— Ну, я не знаю… Почему-то по-настоящему большие взаимные чувства всегда посещают не нас, а кого-то другого… В нашей лаборатории однажды вечером собралась милая компания факультетских трепачей. Мы обсуждали, можем ли четко назвать самый лучший момент в своей жизни. Один вспомнил день получения диплома, другой — рождение ребенка, а Дорис, жена моего шефа Алана, сказала, что лучшее в ее жизни — секс с мужем. Ее слова, конечно, вызвали всеобщий шок. Но ведь, черт возьми, у них действительно такая любовь… Я бы сказал, рьяная. Возможно, она и не умрет.

Сандра задумчиво, по-шамански поводила рукой над дымящейся синевой.

— Мне кажется, ты откровенно завидуешь этому Алану, прославляемому женой на каждом углу. Ведь не исключено, что она действительно его обожает, а? Но, видишь ли… Даже рьяная любовь бывает очень печальной. Порой она опустошает, выжигает душу. Она знает, что бесплодна, но все равно живет. И хочешь заменить ее чем-то более реальным, ощутимым, но не можешь…

Курт жадно следил за плавными колдовскими движениями ее невесомой руки.

— Ты сама сейчас нереальна, словно фантом или фея из сказки…

— А знаешь, я безоговорочно верю в существование привидений, — отозвалась Сандра, пропуская туман меж пальцев. — Однажды мы давали концерт, в старинном здании, и я явственно ощутила присутствие какой-то энергии — не негативной, но тяжелой, мешающей дышать, давящей на сознание. Даже воздух там казался слишком плотным, словно загустевшим: через него приходилось продираться, его хотелось разводить руками… Не сомневаюсь ни минуты: если бы я оказалась в этом здании ночью, я бы их увидела.

— Многие видели привидения. Я знаю пару версий, объясняющих этот феномен. Физики, например, считают, что определенные предметы могут сохранять «увиденную» информацию, а потом ретранслировать ее наподобие проектора. Некоторые психиатры говорят о тех же способностях человеческого мозга, который якобы может не только воспринимать зрительные образы, но и передавать их. Но мне в это верится с трудом.

Сандра резким движением отодвинула фонтан в сторону:

— Ты агностик? Ты ни во что не веришь? А в жизнь после смерти?

— Да черт его знает…

— Сотни человек во время клинической смерти видели свет в конце тоннеля. Это зафиксированный факт, с которым ты, как ученый, спорить не можешь.

— Вообще-то скажу тебе, как ученый, есть официальная статистика: только десять процентов людей, переживших пограничное состояние, ясно помнят, что при этом чувствовали. Но все увиденное — и пресловутый свет в конце тоннеля, и удивительные постройки, напоминающие мрачные дворцы, — может быть вызвано лекарствами, которые используются при реанимации. Например, так действует кетамин, — я точно знаю.

— То есть эти видения — попросту галлюцинации?

— Возможно. Только непонятно, как сохранились ощущения, если мозг был выключен. Вот тебе тысяча первая загадка мироздания…

Наверху закашляла Лора. Сандра глубоко вздохнула и потянулась, выгнув спину и легко коснувшись кончиками пальцев своей лилейной шеи.

— По-моему, пора спать. Хотя забываться сном после беседы о привидениях и смерти… Давай я напоследок расскажу тебе анекдот. Но поскольку я сумасшедшая, анекдот будет о Бахе. Троих студентов консерватории попросили продолжить предложение: «Бах имел двадцать детей, поэтому почти всю свою жизнь он провел в…» По мнению, прилежного студента, он провел ее в работе, по мнению жизнелюба-весельчака, в постели, и только молодой папаша близнецов оказался ближе всех к истине. Он закончил предложение так: «…в долгах».

Курт не засмеялся. Он не хотел спать, и он испытывал адовы муки.

— Послушай, Сандра…

— Да, кстати, и еще, Курт. Завтра Пасха. Побудь подольше с Лорой, пообщайся с ней. Она же обижается. А завтра нельзя никого обижать.

— Сандра, послушай…

— Спокойной ночи, Курт. Иди к себе.

Ночью его мучили дикие сны. Сначала он увидел Сандру, играющую на зеленом рояле Лунную сонату. Пока она играла, он лихорадочно подбирал к сонате подходящие стихи, чтобы это произведение мог исполнить школьный хор. Но в какой-то момент он обнаружил, что Сандра трансформировалась, в самозабвенно играющую Лору. Забыв о стихах, он мучительно пытался понять, какая из сестер перед ним находится, но, так и не разобравшись, проснулся — с головной болью и в ужасном настроении.

Зато Лора, не вспоминавшая — в честь праздника — вчерашнюю размолвку, и ни словом не попрекнувшая его за возвращение в спальню после полуночи (когда он ложился в постель, она проснулась и смерила его многоговорящим взглядом), выглядела куда лучше и бодрее. Опершись на локоть, она милостиво чмокнула его, велела побыстрее приводить себя в порядок, и готовиться к королевскому завтраку.

На сей раз сестры превзошли сами себя. Дверь в столовую украшала, огромная морда, улыбающегося зайца в плетеной шляпе, из которой торчали розовые уши; стол покрывала льняная скатерть, расшитая ландышами и фиалками; под тарелки были подложены салфетки в виде корзинок с цыплятами; посреди стола красовался подарок Курта — роскошный пасхальный венок, связанный из березового хвороста и украшенный одуванчиками, пестрыми перепелиными яйцами, соломой и натуральным мхом, в котором притаились трогательные зайчата.

Однако ни изобилие пасхальных атрибутов, ни всеобщий празднично-веселый настрой не могли унять обуревавшие Курта терзания — в его душе и мыслях царил вселенский разброд. Ему казалось, что с четверга, когда он впервые вошел в этот дом, прошла вечность. Он прекрасно осознавал, что тонет, страстно жаждал захлебнуться окончательно, но упрямо продолжал барахтаться, не желая смириться и признать сам факт погружения на дно; он по-детски надеялся, что ситуация как-нибудь — и счастливо — разрешится. Хотя кто мог ее разрешить кроме него самого?

За завтраком все трое изыскивали нейтральные темы для беседы: в основном говорили о собственном детстве и летнем отдыхе. Потом все вместе посмотрели телевизор, потом, разделив на три части гору пластмассовых фишек, поиграли в карты. День протекал размеренно и тускло. Курт мрачнел: он видел, что практически отошедшая от болезни Лора, не даст им с Сандрой сегодня уединиться, а завтра он уедет, и все кончится. Ему, как когда-то в юности (когда он всерьез увлекся будущей женой), хотелось не оставлять Сандру ни на секунду, ходить за ней по пятам и упиваться каждым ее движением. Вместо этого он сидел на диване и тупо тасовал карты, хотя играть больше никто не намеревался. Наконец Лора, не выдержав его угрюмого молчания, присела рядом и потрепала по щеке.

— Ну что ты такой опечаленный? Почему ты ничему не радуешься?

— Я радуюсь, только про себя.

Лора повернулась к вошедшей в комнату сестре:

— Санни, скажи хоть ты: сегодня грешно предаваться грусти.

— Это верно, Курт. Я могу процитировать Гайдна. Все его культовые сочинения принадлежат к церковной музыке, но они наполнены светлым ликованием. Его даже упрекали в излишнем жизнелюбии, а он отвечал: «Когда я думаю о Боге, сердце мое полно радости. И так как Бог дал мне веселое сердце, то пусть уж он простит меня, что я служу ему весело».

Курт через силу улыбнулся, скользнул глазами по полуоткрытым плечам Сандры, ее выпирающим ключицам, маленькой брошке-камее, не позволяющей глубокому вырезу разойтись еще больше, и вновь принялся усиленно тасовать карты. Лора, не проследившая, направление его взгляда, погладила Курта по колену.

— А ты не хочешь пойти погулять? Посмотри, как солнце светит.

— Нет, я лучше посижу дома. У меня стреляет в затылке.

— Слушай, Курт, а ты, случайно, не заразился? Может, ты заболеваешь?

— Нет-нет… Наверное, просто давление меняется. Не беспокойся, девочка. А вот ты лучше бы отдохнула, полежала — особенно не активничай, у тебя ведь еще вчера была температура. Я, пока позвоню близким, поздравлю…

Он позвонил маме, двоюродным тетушкам и Дорис, после чего стал смотреть нескончаемый баскетбольный матч, хотя со школьных лет ненавидел баскетбол. На кухне примирившиеся сестры, смеясь, болтали и звенели посудой. Курт прислушивался к их голосам, то благословляя, то проклиная свой визит в Бентли. Он сам не знал, как дожил до вечера: в его жизни еще не было такого нестерпимо длинного, бессмысленного, вытянутого, словно жвачка, дня, почти целиком проведенного перед телевизором.

Уже вечером, переключая каналы, он неожиданно наткнулся на концерт Фрэнка Синатры семидесятых годов, и Лора завопила, что хочет послушать его божественные песни. Когда дело дошло до неизбежных «Странников в ночи», она поинтересовалась, болит ли еще у Курта голова, и, получив отрицательный ответ, потащила его танцевать. Впрочем, идея оказалась неудачной: Лора почти сразу исступленно закашлялась и повалилась на диван.

— Ох, нет, я не могу…

— Ну, разумеется, не можешь! Ты ведь сама еще больна. Утихни.

— Ладно… А ты тогда потанцуй с Санни. Она хорошо танцует.

Лора проявляла несказанную щедрость — вероятно, также памятуя, о его завтрашнем отъезде. В конце концов, в последние часы его пребывания в этом доме она могла себе позволить чуть удлинить поводок.

— Ты не возражаешь, Сандра?

Положив левую руку на тонкую податливую талию, Курт подумал, что это не столько наслаждение, сколько изощренная пытка. Если бы он мог сейчас повести себя как в студенческие годы: танцуя, он сначала касался губами волос девушки, ее нежного ушка, виска, потом пускал в ход руки, потом, когда у нее начинали подгибаться колени, а глаза заволакивало томное марево, бросал танец к черту… Но таскаться, с Сандрой по комнате на глазах у Лоры… Он почувствовал, что просто обязан заговорить, — о чем угодно, лишь бы рассеялись его грезы.

— А ты действительно замечательно танцуешь. Хотя это неудивительно — с твоим-то чувством ритма… У меня даже настроение улучшилось, захотелось радоваться всему доброму и светлому… Вероятно, все дело в «пептидах счастья». Ты знаешь, что это такое?

— Нет, конечно.

— Существует группа пептидных гормонов: эндогенные опиоидные пептиды…

— А можно поменьше терминов? Я все равно не понимаю ни слова. В чем суть?

— Суть в их функции. Они обеспечивают нам обезболивающий эффект и чувство эйфории. Поэтому их и называют «пептидами счастья». А от небольших физических нагрузок — например, нашего кружения по комнате — уровень опиоидных пептидов растет. Кстати, именно поэтому у спортсменов снижена болевая чувствительность…

— Курт, это сверхоригинально, — преподавать во время танца. Но твой метод наверняка способствует лучшему усвоению материала. Его следует запатентовать, ты согласна, Лора?

Лора смеялась, глядя на них с дивана, но ее глаза оставались холодными и настороженными. Внезапно Курт отчетливо понял, что испытывает волк, вынужденный добиваться взаимности волчицы в зоопарке на глазах любопытствующей толпы. К счастью, по окончании песни концерт прервался рекламой, и Курт выключил телевизор. Воскресенье закончилось так же бездарно, как и началось: вторая половина вечера прошла в пустых разговорах; Курт оживился лишь на несколько минут, когда Сандра, помахивая ресницами, словно бабочка крыльями, рассказывала про своих анекдотичных коллег. Едва лишь она умолкла, он вновь погрузился в мутное уныние.

Около одиннадцати Сандра заявила, что невероятно устала от праздничных хлопот и хочет лечь спать пораньше. В очередной раз расцеловавшись, сестры разбрелись по комнатам. Уже наверху Курт еще немного поболтал с Лорой: он романтически поведал, какие изумительные старые здания видел во время прогулок, она прозаически проинформировала его, что в них находится сейчас. Когда Лора выключила свет, он ощутил свободу — не абсолютную и хмелящую, а свободу узника, предоставленного наконец, самому себе в одиночной камере. Лежа на спине, он заново переживал свой танец с Сандрой, вспоминал их обоюдно-обжигающие прикосновения и задыхался от тоски и вожделения, в котором постепенно растворялись его морально-нравственные принципы, осмотрительность, боязнь разоблачения. В конце концов, он не выдержал. Убедившись, что Лора крепко спит, он вылез из-под одеяла, накинул халат и в темноте, на ощупь, босиком двинулся к лестнице.

Внизу было непривычно тихо. Курт подошел к двери в комнату Сандры и остановился перед ней, пытаясь унять барабанный бой собственного сердца, и не решаясь постучать. Вдруг ручка сама повернулась, и в проеме растворившейся двери перед ним в своей обычной белой шали возникла Сандра — сейчас еще более, чем вчера, похожая на расплывчатый полупрозрачный призрак.

— Я слышала скрип ступенек и твои шаги. — Она говорила едва различимым шепотом, но очень четко и твердо. — Иди обратно, Курт, Лора может проснуться.

Он продолжал стоять перед ней, чувствуя, как его босые пальцы потихоньку леденеют на холодном паркете.

— А я не могу заснуть. Просто не могу… — Внезапно он ясно понял всю бесплодность и пошлость своей затеи. Нестерпимо было даже представить, как он вламывается к ней в спальню, дабы безо всяких вступлений предаться беззвучной (чтобы не разбудить Лору) страсти. — Я только хотел тебя увидеть. В последний раз, пока мы еще не стали родственниками. Как все глупо… Я же понимаю — я не должен… Я понимаю…

Оставив дверь приоткрытой, Сандра смутной тенью проскользнула мимо Курта, обогнула стол и уселась в кресло в углу. Раздался тихий щелчок — рядом с ней вспыхнула неяркая настенная лампа, в бледном свете которой Сандра вновь приобрела земные очертания. Курт опустился на диван напротив.

— Зря я приехал на целых четыре дня. Зря я каждый вечер говорил с тобой. И уж тем более не стоило нам танцевать. Ты три раза произнесла: «Не позволяй мне увлекаться». Я бы мог повторить эту фразу. Только уже поздно, — ты позволила мне увлечься. Ты ведь тоже, тоже… Я не слепой…

Сандра молчала, перебирая бахрому на шали. Он перевел дыхание и продолжил:

— Я постараюсь забыть. Постараюсь. Потому что это цинично: переметнуться от сестры к сестре, тем более в той вполне определенной ситуации, в которой все мы находимся. Какой-то скабрезный водевиль… Я не должен. Мы с Лорой уже все оговорили, оповестили знакомых…

Издав тоскливое мычание, он запустил пальцы в волосы и уставился на собственные босые ноги. Несколько минут прошло в траурном безмолвии. Наконец он поднял голову.

— Можно я напоследок задам тебе один вопрос?

Она кивнула.

— Ты вчера сказала, что любовь может быть опустошающей, бесплодной… Ты так сильно любила своего мужа?

— Нет… Это случилось много позже. — Сандра положила ногу на ногу, и поплотнее укуталась в шаль. — Глупая история. Я потеряла голову от немолодого актера, который даже не знал о моем существовании. Когда девочки влюбляются в рок-певцов или кинозвезд, это можно понять. Но мне было двадцать семь. И я совершенно обезумела. Почти каждую неделю я ездила в Грейвенхерст, где он играл в местном драматическом театре, покупала билет всегда на одно и то же место и смотрела — только на него… А мои знакомые так радовались за меня: они не сомневались, что я езжу к любовнику. В общем, так оно и было… Я собирала статьи о нем, его фотографии, купила диски с двумя фильмами, где он мелькнул во второстепенных ролях. Я говорила с ним, изучила по снимкам каждую черточку его лица… Я ни на что не надеялась и ничего не ждала. Я хотела только, как можно дольше оставаться во власти этой бесперспективной любви…

Курт метнул на нее быстрый взгляд и снова ухватился за собственные волосы.

— А играет он потрясающе. Для него публика — глина, из которой он лепит что хочет. Может сколько угодно держать паузу, произносить монологи спиной к зрителям, доводить их до коллективной истерии. Он завораживает зал своим голосом, кошачьей пластикой… Многие женщины, выходя из театра после спектаклей с его участием, мечтали только об одном: поскорее заняться сексом. И лучше бы с ним. Да, он и провоцирует, и гипнотизирует… Думаю, если бы он зарезал десяток старушек, присяжные его оправдали бы. Это один из тех гениев сцены, которые не променяют роль Гамлета в провинциальном театре на кинороль какого-нибудь двухголового киборга, сулящую и раскрутку, и капитал… Но при всем том я почти не знаю, каков он вне актерства. Строго говоря, я даже не знаю, что являлось объектом моей любви — конкретный человек или некий абстрактный образ, сотканный из сыгранных им ролей… А однажды моя приятельница-журналистка предложила провести меня за кулисы и познакомить с ним. Вначале я пришла в экстаз, я представляла себе дивные картины одна фантастичнее другой, а в назначенный день… просто не поехала в театр.

— Почему?

— Потому что сказке правдоподобность ни к чему. Я побоялась, что разрушится иллюзия, рассыплется в прах чудесный замок, который я так долго выстраивала в своем сознании… Я ведь возвела его в ранг полубога, — а если бы он оказался ординарным и недалеким? Тщеславным и безмозглым? А даже если нет, что бы я ему сказала? «Я в восторге от вашего таланта»? А что бы он ответил? «Спасибо, я польщен»? Или я должна была броситься ему на шею и простонать нечто восторженно-страстное? Он бы попросил убрать с его глаз эту экзальтированную дуру, и не подпускать ее больше. Он женат двадцать три года, он католик, и он опасается безумных поклонниц. А я действительно его любила целых пять долгих лет — не сказав ему ни слова, ни разу не приблизившись… Откуда только я черпала душевные силы для поддержания этого негреющего пламени? Но все прошло. Теперь я могу сказать это точно.

Курт поднялся с дивана, подошел к ней и сел рядом на пол.

— Ты можешь любить исключительно полубогов?

— О нет, вовсе нет…

— Сандра, ответь, ты действительно позволила мне увлечься, потому что тоже…

Протянув руку, она легким движением провела по его волосам.

— Моя сестра всегда придерживалась свободных и независимых взглядов. Я, куда более, старомодна. Отвечу честно: я тоже. Но тебе, лучше поскорее уехать, Курт.

— А можно мне тебя поцеловать? На прощание?

— Нет. Боюсь, тогда мы точно не удержимся. — Сандра несколько раз беззвучно шевельнула губами, словно стремясь и не решаясь что-то сказать. Наконец она собралась с силами. — Я люблю сестру, я желаю ей счастья, и я не буду перебегать ей дорогу. Только… Прости за откровенность, но мне не кажется, что вы с Лорой созданы друг для друга. Тем не менее, я и тебе желаю счастья.

Он приблизил лицо к ее матовому колену — и будоражащему, и бесстрастному, словно луна.

— Что мне делать, Санни? Как ты скажешь, так я и поступлю.

— Ничего. Возвращайся домой. Через пару недель или месяц буря уляжется. Это… нечаянная буря.

Поднявшись к себе, он сел на край кровати и закрыл лицо руками. Ночную тишину, нарушало лишь мерное дыхание спящей Лоры.

Курт не стал добровольно длить эту пытку: утром он объяснил Лоре, что должен уехать сразу же после завтрака, — его ждет слишком много дел, ему могут позвонить студенты, работы которых он не успел прочитать. Лора отнеслась к проблемам Курта с пониманием и не стала возражать. Когда он уже собрался и присел на кровать, чтобы застегнуть «молнию» на сумке, она вдруг прижалась к его спине, обхватила руками и ласково поцеловала в мочку уха.

— Какой ты патлатый — словно пират… Курт… Я еще не вполне оправилась, поэтому в эту пятницу я, наверное, не приеду… Подождем недельку? Ничего?

Не оборачиваясь, он с отчаянием глядел на полузастегнутую сумку, приблизительно зная, как ответит сейчас, но, совершенно не представляя, что скажет ей в следующую пятницу.

— Ничего, девочка. Приходи в себя. Я буду звонить.

— И я тоже… Тебе понравилась моя сестра?

Курт чуть не свалился с кровати.

— Конечно. Очень милая женщина, — высвободившись из объятий Лоры, он наклонился и вновь яростно потянул тугую «молнию», — здорово играет на пианино.

— А о чем вы разговаривали каждый вечер?

— Ну… — он наклонился еще ниже, чтобы волосы закрыли лицо, — она рассказывала о композиторах, я — о биохимических процессах, происходящих в организме человека. Можно сказать, обменялись профессиональными знаниями…

— Ты будешь по мне скучать?

Справившись, наконец с «молнией», Курт заставил себя обернуться и посмотреть Лоре в глаза.

— Ну, разумеется… Безусловно… Как всегда.

В Эшфорд он вернулся, переполненный эмоциями настолько, что ему хотелось выжать самого себя, как мокрое полотенце. Он обзывал себя мягкотелым кретином, чье ложное чувство порядочности на деле обернулось элементарным малодушием. Он ведь не хотел больше видеться с Лорой, но не смел даже намекнуть ей об этом, он не хотел строить дальше их отношения на лжи, но страшился озвучить правду, а более всего он не хотел претворять в жизнь былые намерения: сама идея брака с Лорой казалась ему теперь нелепой до абсурда, словно он очнулся от гипноза. Тысячу раз был прав умудренный опытом Алан, терпеливо дождавшийся доподлинной сердечной привязанности! Но разве Курт мог предположить, что Лора окажется всего лишь предчувствием Сандры, ее предтечей? Они ведь были так похожи внешне, но при том различались, как небо и земля. Вероятно, он увлекся младшей сестрой лишь затем, чтобы потом, сойти с ума от старшей.

В первые дни после приезда Курт, по уши влюбленный, не мог методично анализировать ситуацию: каждую свободную минуту он использовал для того, чтобы, с легкостью погружаясь в состояние полусна, предаваться грезам — скорее всего, несбыточным, а оттого и сладостным, и мучительным. Однако близилось появление Лоры; грезы постепенно отходили на второй план, оттесняемые нервозной неуверенностью и отчаянной душевной битвой с собственными сомнениями.

Окончательное решение выкристаллизовывалось постепенно, томительно, в беспрестанном преодолении себя: он вообще не умел категорично говорить «нет» — особенно женщинам. Но к четвергу Курт, все же созрел для финального объяснения с Лорой. Он тщательно подготовился к любым поворотам и строго приказал себе провести увещевание Лоры спокойно и сдержанно, ни за что, не выходя за границы этого магического круга. Возможно, будут слезы, возможно, — буйный скандал, ничего. Лишь бы поскорее вырвать этот больной зуб, а уж потом потихоньку отходить от пережитой маеты, прикладывая к ноющему, но постепенно затихающему месту теплые компрессы.

В пятницу утром он позвонил Лоре и попросил не приезжать. Она напряглась (это можно было прочувствовать даже по телефону) и заметно изменившимся голосом потребовала объясниться, но Курт заявил, что предпочитает сделать это при личной встрече: он сам приедет в субботу днем. У него единственная просьба: нельзя ли сделать так, чтобы Сандра отсутствовала во время его визита? Лора помолчала, потом процедила, что сумасшествие заразно, и положила трубку. «Ничего, — сказал он себе, — ничего, запасись терпением, первый шаг уже сделан. Надо продержаться еще немного».

Вечером он собрал все ее вещи и уложил в несколько коробок. Занимаясь упаковкой, он поймал себя на том, что почти не испытывает ностальгической грусти. Правда, к некоторым милым мелочам он уже привык, и ему было жаль с ними расставаться, — но то была печаль иного порядка. Пришлось признать неоспоримый факт наличия душевной черствости.

На следующий день около полудня, когда он, в сотый раз, уговаривая себя отрешиться от колебаний и успокоиться, выносил коробки в прихожую, мелодичной трелью залился звонок. Негромко обругав несвоевременного визитера, Курт дернул дверь и опешил, увидев Лору собственной персоной. Она стояла на ступеньках, скрестив руки на груди и размеренно жуя жевательную резинку: от самой ее фигуры исходила очевидная и внятная угроза. Глаза, к счастью, были скрыты под темными очками — иначе Курт превратился бы в кучку пепла прямо на пороге своего дома.

— Я могу войти?

Облившись холодным потом, Курт пропустил ее внутрь и закрыл дверь. Лора, не переставая жевать, стащила очки и мрачно осмотрела коробки:

— Собрался переезжать?

— Послушай, Лора, я… А зачем ты приехала?

Она посмотрела на него так выразительно, — Курт пожалел, что не может сейчас последовать опыту Персея, глядевшего на Медузу Горгону (в целях собственной безопасности) исключительно в зеркало.

— Ты очень любезно принимаешь меня, дорогой.

Ожесточенно выделив последнее слово, Лора приоткрыла одну коробку и оглядела уложенные туда керамическую конфетницу, сковородку для выпекания блинов и завернутые в бумагу кофейные чашки. На ее лице не шевельнулся ни один мускул, только скулы немножко заалели. Она несколько раз кивнула с понимающим видом, затем, вынув изо рта жвачку, прилепила ее к стенке коробки изнутри и выпрямилась.

— Так… По-твоему, все это порядочно?

— Лора, давай пройдем в комнату. Нам надо поговорить. Тебе не стоило тащиться в такую даль, лучше бы я приехал…

— Я тронута твоей заботой обо мне. Если я поняла верно, ты, пошел на попятный?

— Лора…

— Хорошо, я пройду в комнату. Я даже сяду. Ну? Значит, ты собрал вещички, решил по-джентльменски закинуть их мне и между делом отказаться от данного обещания, как от ненужного товара, навязываемого уличным продавцом?

— Лора, умоляю, давай поговорим спокойно. Это чертовски непростой разговор. За последние дни я предельно много думал о наших отношениях. Меньше всего мне хочется тебя оскорбить, поверь. Но мне кажется, принятое нами решение — очень серьезное, значительное — ошибочно. Ведь согласись, между нами нет любви.

— А мне кажется, мы это уже обсуждали. И пришли к выводу, что укомплектованы всеми теми чувствами, которых хватит для совместной жизни.

— Не хватит, как я понял!

— Вдруг? Ни с того, ни с сего?

Курт лихорадочно выстраивал в голове максимально обтекаемые фразы. К счастью, опыт по части импровизаций у него имелся.

— Лора, милая, ты чудесная девочка, мне было очень хорошо с тобой… я счастлив, что ты оставила след в моей жизни, но у наших отношений нет будущего. Они изживают себя, — именно это я понял. Нам надо остановиться сейчас, пока еще не поздно. Надо предупредить полную катастрофу. Пусть хотя бы воспоминания останутся приятными. Конечно, ты можешь сказать, что я высказываю точку зрения лишь одной стороны, но не занимайся самообманом, загляни себе в душу. Там ведь тоже пусто. Разве я не прав? Ничто по большому счету не привязывает тебя ко мне — все это было иллюзией, начавшейся тогда, на катке, под зимними звездами…

— Я ехала три часа, чтобы выслушивать этот сентиментальный бред?

— Но ведь я просил не приезжать, не тратить время на дорогу… Пойми, я не мог объясниться по телефону. И не мог назначить тебе встречу посредине между Эшфордом и Бентли…

— Очень остроумно!

— …Да, я решил отвезти вам твои вещи и откровенно высказаться. Мы должны остановиться! Пойми, Лора, для тебя это тоже наилучший вариант развития событий. Тебе не стоит связывать свою жизнь со мной. Я четко, ясно осознал: ничем хорошим наша связь не кончится. Да, нам было замечательно вдвоем, но все проходит. Прости, я действительно не хочу тебя обижать, но я не властен над своими чувствами…

— Да пошел ты! Черт, какой же ты подлый! Ты и жену так же вышвыривал из дома?

— Не надо, Лора, лучше решить проблему сразу, а не уподобляться жалостливому хозяину, отрубавшему своей собаке хвост по кускам… Я виноват лишь в том, что отказываюсь отданного слова — на котором, заметь, ты настояла! — но в будущем мой жестокий поступок оправдает себя, поверь. Между нами ничего не было, кроме влечения, все остальное мы придумали. Мы говорили об удобстве, о спокойствии наших отношений, но это спокойствие сменится адом кромешным, когда окончательно умрет влечение. Нет ни одной причины, которая позволит нам удержаться вместе… Девочка моя, ты такая молоденькая, хорошенькая, у тебя еще будут десятки поклонников, ты еще встретишь того человека…

— Заткнись, Курт! — Щеки Лоры уже напоминали не спелые яблоки, а перезревшие помидоры. Вдруг ее глаза недобро сверкнули, а выражение разгневанного лица стало меняться: на нем, словно изображение на проявляемой фотопленке, начало проступать понимание. — О, черт… Так ты из-за Сандры? Да? Все это приторное словоблудие из-за нее? Я должна была сразу догадаться. Со мной ты переспал в первый же день, а с ней целых три дня только чесал языком… Ну конечно… Она же неземная — не ест, не пьет, говорит только о музыке… Из-за этой помешанной ты посылаешь меня куда подальше?

— Не говори так!

— Говорю, что хочу! А ты, оказывается, всеядный, Курт! Я молодая, сексуальная, а она — стареющая психопатка, скопище, болезней…

— Не говори так!

— Я думала, ты настоящий мужчина, который держит свое слово! А ты, гнусный, низкий, похотливый… Ты все время врал! Ты лживый мерзавец, с прозрачными глазами! А твои предки в Европе уничтожали моих в годы Второй мировой!

— Ты, рехнулась?! Вспомни еще Крестовые походы!

— Нет, это ты, похоже, подвинулся в уме, если тебя вдруг посетила шальная мысль махнуть младшую сестричку, на старшую. Забавная рокировка! Думаешь, ты нужен Сандре? Черта с два! Моей дорогой сестре нет до тебя никакого дела! Она забыла о тебе на следующий день после твоего отъезда! Да она только вытаращит свои глазищи, если ты заявишься к ней, с пылкими намерениями, и жалобно проблеет в своем коронном стиле, что это недора-зуме-е-е-ение! Она просто невинно флиртовала с тобой, пока ты день-деньской крутился перед ее носом. А ты уже мечтал? Уже строил сладострастные планы? Да будет тебе известно, у нее есть любовник, — учитель математики. Такой, знаешь ли, крошечный убогий урод, в огромных очках! Вероятно, у него колоссальные комплексы, если он носит очки размером с велосипед, но Сандру он устраивает! Как я понимаю, он вроде игрушки тамагочи, его практически можно носить в кармане! И ей вполне хватает одного любовника — куда ей больше, нашей хилой мученице!

Выпалив этот беспощадный монолог, Лора устремилась к двери, словно таран. На мгновение остановившись в прихожей, она наклонилась, подхватила свои тапочки, развернулась и швырнула их в Курта. Сначала ему в грудь ударился один розовый поросенок, потом другой.

— Ты дурак, Курт! Ты все потерял! Ты сдуру, отказался от меня, но и стылую медузу Санни ты не получишь! Поздно! Надо было уламывать ее сразу и активнее, раз уж так хотелось!

— Не оскорбляй ее!

Вместо ответа, Лора схватила узкогорлую вазочку, в которой всю весну простояли гиацинты (Курт не успел ее упаковать), и грохнула об пол с такой силой, что стеклянные брызги разлетелись во все стороны звездным фейерверком. Когда за Лорой захлопнулась дверь, он секунд пять постоял с закрытыми глазами, прислонившись к притолоке, потом присел на корточки и, осторожно собирая крупные осколки, тоскливо пробормотал:

— Ваза разбита, женщина исчезла… Похоже, это становится устойчивой традицией.

Этот май был, наверное, самым тяжелым в его жизни, к которой он всегда относился так легко и просто; Курт и помыслить не мог, что три дня в обществе тихой учительницы перевернут вверх дном все его существование. Сотни раз он порывался позвонить Сандре, но так и не отважился. Безжалостные слова Лоры об учителе математики засели в его сознании, как смазанная ядом колючка: то веря в них, то не веря, он не находил себе места и не знал, вправе ли он что-либо предпринять. То была даже не ревность — скорее растерянность и боль. Периодически Курт пытался представить объяснение сестер после возвращения Лоры домой и сходил с ума от угрызений совести, сострадая бедной, ни в чем не повинной Сандре. Потом он начинал убеждать себя, что она сама позвонила бы ему, если бы сочла, что траур по несостоявшемуся браку с младшей сестрой закончен и им уже простительно заняться друг другом. Но она не звонила. Либо Сандра считала, что им, в самом деле, лучше больше не встречаться, либо пребывала в шоке после разговора с Лорой, либо (занятая другим) и впрямь о нем забыла — каждая из версий мучила безвольного Курта в равной степени.

От отчаяния Курт решил уделять, как можно больше внимания студентам: в преддверии экзаменов он охотно проводил дополнительные занятия, предлагал всем желающим консультироваться с ним в любое время (даже в выходные дни), читал кипы письменных работ. Тоска не отступала. Сандра предрекала, что через месяц буря уляжется, но ее пророчество не сбылось — даже по истечении этого срока он продолжал вариться в котле жгучих переживаний, бесконечно выстраивая десятки новых вариантов возможного развития их отношений.

В последних числах мая Курт получил электронное послание от Лоры. Он не думал, что она еще объявится, и дико разнервничался, почему-то решив, что его хотят оповестить о чем-то плохом — и связанном с Сандрой. Курт открыл письмо мокрыми пальцами: в нем не было вступления, оно начиналось словно с середины:

«Ты поступил гадко, Курт. Я никогда раньше не теряла мужчин вот так, на ровном месте. Мне тебя не хватает. Но я не тоскую. Временами я скучаю. А временами я тебя ненавижу. Я всегда была уверена: в моей жизни такая история исключена. Значит, нельзя застраховаться. Но успокойся, бегать за тобой я не буду!

…Не знаю, интересно ли тебе то, что я собираюсь изложить ниже, но я все же рискну. И на этом будем считать наши отношения официально исчерпанными. Первый абзац этого письма я написала полторы недели назад, но не отправила. А за прошедшие десять дней мое состояние и настроение заметно изменились. Мне намного лучше: я просто привыкла к тому, что ты не должен быть мне дорог. Жаль, ты не понял: я была способна на многое, чтобы поддерживать наши отношения. С другой стороны, займись я самопожертвованием, ты бы быстро сел мне на шею. Нет уж, увольте! Вчера на факультете я услышала твою фамилию, что-то в сердце кольнуло, мелькнула мысль: «Неужели конец?» Но я быстро переключилась на другое — значит, все хорошо.

Теперь мне кажется странным, что я могла всерьез рассчитывать на продолжение истории. Ты чужой мне человек. Чужой, взрослый, бородатый мужчина с сомнительным чувством юмора и непонятными амбициями. Возможно, ты оказался прав. Всего хорошего, Курт! Мне кажется, если мы еще встретимся, я даже не смогу мысленно увязать тебя реального — на момент встречи — с тем человеком, с которым я периодически спала в одной постели. Все удивительно быстро уплывает. Уже почти уплыло».

Прощальное послание вызвало у него двойственное чувство: облегчение (ибо Лора отпускала его с миром) мешалось с досадой — о Сандре не было написано ни слова. Впрочем, разве стоило на это рассчитывать? Гордой Лоре теперь только и оставалось носиться со своей гордостью.

В ближайший понедельник вечером Курт побрел к Блайтам: после месяца упрямого молчания о причинах разрыва своей помолвки (хотя Дорис, изнывая от любопытства, была готова пытать его огнем и железом) он не мог больше сдерживаться и нуждался в совете умной, компетентной женщины. Дорис он обнаружил в саду: сидя в деревянном раскладном кресле под благоухающим кустом шиповника и катая ногой взад и вперед пустующую детскую коляску, она нежилась на солнышке, словно сытая львица.

— О, Курт! Молодец, что пришел. Придвигай еще одно кресло, садись, поболтаем. Только Алана пока нет.

— Вот и хорошо. Я хотел поговорить с тобой. А малышка, значит, уже ходит?

— Ну, разумеется, ей ведь год и два месяца…

Алисия в пестрой панамке, косолапя, будто медвежонок, бегала по траве и рвала мелкие желтые примулы. Она забавно — стремительно, чуть не падая — приседала, срывала цветок, пару секунд сжимала его в кулачке, а затем мчалась дальше, бросая по дороге предыдущий трофей, чтобы немедленно обзавестись новым.

— Смотри, — негромко проговорила Дорис, когда Курт уселся рядом, — как интересно наблюдать за совершенствованием человеческой мысли. Алисии уже нравится рвать цветы, потому что они красивые: значит, зачатки эстетики в ней уже присутствуют. Но она еще не догадывается переложить сорванный цветок в другую руку: значит, зачатков логики пока нет. Следовательно, эстетика просыпается в человеке раньше. В общем, верно. Чувство прекрасного, на генном уровне вбито прочнее, оно было свойственно даже первобытным людям… О-ох, как хорошо. Тепло, тихо. Травой пахнет. Листочки на деревьях свеженькие, душистые — и не шелохнутся… А завтра уже начнется лето. Обожаю, это время суток, когда солнце начинает багроветь и потихоньку ползти вниз. День унимается, утихает… Знаешь, чем приятнее всего заниматься в эти часы?

— Догадываюсь, — мрачно ответил Курт, — мы мыслим в одном направлении. Кстати, я недавно прочел на редкость бредовую статью. Ее автор сделал уникальные подсчеты. Оказывается, рядовой мужчина думает о сексе тридцать раз в день, занимается им два раза в неделю и тратит на это всего шесть минут. А рядовая женщина занимается сексом раз в неделю, тратит на это десять минут, а думает ли — неизвестно. У меня возник ряд вопросов. Первый: как она может тратить на один сеанс десять минут, если ее партнер тратит шесть минут на два сеанса? Второй: с кем он проводит дополнительный сеанс, если на него партнерша не предусмотрена статистикой? Третий: как, черт возьми, автор залез в голову «рядовому мужчине», чтобы определить, о чем и сколько раз он подумал? Или этот мужчина при появлении смутных мыслей каждый раз звонил в колокольчик?!

Дорис звонко расхохоталась, откинувшись на высокую спинку кресла.

— Да… Классно… Говоришь, один раз в неделю и всего за десять минут? Ну, уж нет. Я бы удавилась или удавила того, кто предложил бы мне такие условия… Правда, правда. — Она снова подалась вперед и внимательно посмотрела на Курта, перестав смеяться. — Но мне кажется, ты сейчас обдумываешь упомянутые проблемы больше тридцати раз в день. Послушай, что случилось? Ты ведь об этом хотел поговорить, да?

Курт уставился на сине-голубую полосатую коляску и больше ей, нежели Дорис, рассказал всю историю с самого начала: о своей трехдневной поездке в Бентли в качестве будущего родственника, о заключительной просьбе Сандры все забыть, о скандальном объяснении с Лорой и даже об учителе математики, одно упоминание о котором заставляло его содрогаться.

— И что, самое печальное, — добавил он в конце повествования, — я в результате даже мыслить стал романтически-возвышенно — как какой-то юный Вертер. Вчера перед грозой посмотрел в окно, увидел черные косматые тучи, мчавшиеся по небу с дикой скоростью, и сказал себе: «У меня на душе так же. Тьма и хаос». Дальше просто некуда.

Хмыкнув, Дорис блаженно подставила лицо садящемуся солнцу.

— Глупый, глупый Курт… Тебе ведь повезло… Есть люди, которые за всю жизнь не узнали, что такое любовь. А у тебя глаза открылись. На самом деле это хорошо. А дурацкий пафос, со временем выветрится.

— Лучше бы я не знал, что это такое. Это каторга и мучение.

— Это сладкое безумие.

— Для меня горькое.

— Из-за очкастого, учителя математики? Уверена, на самом деле его нет. Я очень хорошо знаю женщин. Лора просто обязана была, напоследок ляпнуть какую-нибудь гадость. Ее тоже можно понять: она оскорбилась, сработала защитная реакция. Мужчины в таких случаях лезут в драку, а женщины стараются причинить душевную боль, — и поизощреннее, — словами… Почему ты не хочешь позвонить Сандре?

Курт по лошадиному помотал головой:

— Не могу… Как-то это… пошло, скверно. Я бросил ее младшую сестру, унизил девушку… И что теперь? Сказать: «Привет, Сандра, ну вот я и освободился. Очередь за тобой». Не могу. А Лора будет ежедневно устраивать ей сцены с битьем посуды? Сандра и так, бедняжка, натерпелась в своей жизни… Я, кстати, до сих пор не знаю, что случилось с их родителями. Таинственная история.

Дорис покосилась на него и вновь поставила ногу на колесо коляски.

— Вообще-то… Не обижайся, но я от приятельницы многое узнала о семье Драгич, — еще когда ты крутил с Лорой. На всякий случай. Их мамочка жива здорова. Экзальтированная была особа — неудавшаяся певица. Она сбежала из дома с каким-то типом лет пятнадцать назад и больше не объявлялась — за все эти годы только пару раз позвонила, чтобы справиться о судьбе дочерей. Представляешь? А их папаша страховой агент, когда это случилось, начал пить — все больше и больше. Он бросил работу, жил за счет старшей дочери, ну а потом его, мертвецки пьяного, сбила машина. Говорят, удар оказался не сильным, и любого другого спасли бы с легкостью, но его сердце и сосуды уже были в таком состоянии… Так что неудивительно, что сестры не хотят вспоминать про своих родителей. Думаю, для них это кошмар, о котором они желали бы навсегда забыть… Алисия, не бери в рот, грязные руки! Иди сюда. Дать тебе попить?

Малышка подошла к матери, положила испачканные ручки ей на колени и прожгла Курта папочкиным убийственным взглядом. Он даже вздрогнул.

— Надо же, как твоя дочь смотрит… Я думал, этот взгляд вырабатывается путем долгих тренировок, а он, оказывается, врожденный.

Дорис фыркнула, вынимая из коляски бутылочку с соской:

— Моя дочь… Иногда мне кажется, что Алан родил ее самостоятельно, — как Зевс Афину. У Алисии даже его гримасы. Ты папина дочка, да, маленькая? Пей, пей… Держи бутылочку сама… А Алан большой оригинал. Другие зовут своих детишек зайчатами и котятами, а он называет Алисию Угольком — правда, правда. Надо же было такое придумать… Когда Алан думает, что я занята своими делами и не обращаю на него внимания, он берет Алисию на руки и тихо спрашивает: «Ты любишь папу, да?» — а этот Уголек улыбается и тыкается головой ему в плечо. По-моему, она все понимает…

Подергивая себя за бороду, Курт рассеянно смотрел, как смуглое существо в панамке тянет воду из бутылочки, крепко сжимая ее, игрушечными пальчиками.

— А если, чертов математик все же имеется? Слушай, Дорис, скажи честно: Алан тебя ни у кого не отвоевывал?

— Только у прошлого. Как человек, склонный к аналитическому мышлению, он усердно находит соперников не только в настоящем, но и в прошлом, и в будущем. Порой это утомляет… Ты ведь не хуже меня знаешь, Алан сверх всякой меры жесткий и категоричный человек. Смею добавить: он еще очень эмоциональный и взрывной человек, в нем столько всего намешано… Его чувства агрессивны — в том числе и любовь. Мирно сосуществовать с ним непросто. Но я знаю наверняка: я единственная женщина, которая ему нужна. Это база, основа, все остальное — так, обрамление. А Сандра, как мне кажется, та женщина, которая нужна тебе. Вы из разных миров, но ведь это не помешало вам за сутки найти общий язык? Ты без конца ее жалеешь, даже если к тому нет повода, а ты хоть осознаешь, насколько важен момент сострадания? Чувственную составляющую я даже не рассматриваю: насколько я понимаю, она царит надо всем… Мое мнение таково, Курт: добровольно отказываться от этой женщины — вселенская глупость, которая может сломать и твою, и ее жизнь. Но еще немножко надо подождать.

— Сколько?

Дорис пожала плечами:

— Я же не астролог, Курт. Впрочем… Ты мне доверяешь?

— Больше, чем астрологу. Скорее, как оракулу.

— Тогда я сама скажу тебе в нужный момент, что он наступил.

Недели через полторы после этого разговора Алан попросил Курта (если только его ультимативное распоряжение можно было назвать просьбой) посетить двухдневный цикл семинаров, организованный университетом Бентли. Проходить очередное мероприятие должно было не в самом городе, к которому Курт теперь боялся даже приблизиться, а милях в шестидесяти от него — в соседнем Грейвенхерсте. Услышав это название, Курт содрогнулся: гения сцены из тамошнего театра он ненавидел куда больше, нежели закомплексованного учителя. Алан посмотрел на него удивленно:

— Что вы так скривились? У вас с этим городом связаны неприятные воспоминания?

— Да, одно… Хотя я там никогда не был.

— Вот и поезжайте, — злорадно отчеканил Алан. — В свое время Марджори Кидд гоняла меня без всякой жалости. Я мотался из города в город, как какой-нибудь коммивояжер. Ну а теперь поедете вы, Курт, а я посижу дома, с семьей. В данном случае я даже не буду вам сочувствовать: Грейвенхерст — дивное место, почти курорт. Озера, природа… Четверг и пятницу можете, конечно, вычеркнуть из своей жизни, но если гостиница окажется приличной, останьтесь там и на выходные, развейтесь. Сидеть безвылазно в Эшфорде — занятие скучное. И бесперспективное, уж поверьте.

Алан оказался прав: смиренно внимая, речистым коллегам весь четверг, Курт почти физически ощущал, как этот день плавно вычеркивается из его жизни. Правда, само участие в процессе его увлекало, но упиваться (подобно другим прибывшим) прохладой кондиционеров внутри четырех стен, было невыносимо: обожавший жару Курт больше всего мечтал вырваться наружу и оценить томные красоты Грейвенхерста в полуденное пекло. Мечты остались мечтами — свободу он получил только к вечеру. Добредя минут за двадцать до центра города, Курт огляделся и направился сквозь дрожащее горячее марево к маленькому книжному магазинчику, где наверняка продавались открытки с видами окрестностей. В дверях он налетел на какую-то хрупкую женщину в каскетке с огромным козырьком.

— Извините, — пробормотал Курт, посторонившись.

Женщина подняла голову: из-под козырька на него взглянули ультрамариновые глаза инопланетянки.

— Сандра?! О господи… Откуда ты здесь взялась?

Уже задав вопрос, Курт запоздало подумал: ответ ему, видимо, известен. А ведь она говорила, что история с актером осталась в прошлом. Острое внезапное разочарование, пронзившее Курта, позволило ему за долю секунды в полной мере понять шефа, ревновавшего жену к прошлому: в конце концов, именно оттуда и произрастало настоящее. Неужели случайная встреча в захолустном магазинчике Грейвенхерста произошла лишь для того, чтобы он еще раз убедился в напрасности собственных любовных иллюзий? Всецело пасть духом Курт не успел: Сандра (которая, похоже, могла не только ощущать присутствие привидений, но и читать чужие мысли) поторопилась возродить почти угасшие надежды.

— Нет, нет, я не собиралась идти в театр… Нет. Я приехала на пару дней. Сыну одной моей здешней приятельницы исполняется двенадцать лет. Я в свое время с ним занималась: ставила технику игры. Очень способный мальчик: слух почти абсолютный, но пальцы не разработаны. Он потом болел — ну, это не важно… Я ей позвонила, чтобы поздравить, а она меня пригласила — причем так искренне, радушно: я просто не могла отказаться… Занятия в школе кончились, я свободна. Торжество состоится завтра, уже собрался полный дом гостей. Бабушки, дедушки… Меня, конечно, запрягли в работу — помогаю по мере сил, чем могу. Все хорошо, только у них живет такой противный жирный кот — я хотела его погладить, а он меня оцарапал…

Придерживая дверь, которая то и дело норовила закрыться (от чего всякий раз звякал подвешенный сверху колокольчик), Сандра, будто тающая весенняя льдинка, торопливо роняла однозвучные капли слов, растерянно глядя на Курта снизу вверх. Вероятно, эта встреча тоже оказалась для нее настолько неожиданной, что она никак не могла вернуть привычное эмоциональное равновесие.

— Тебя пригласили на день рождения мальчика и сразу же запрягли в работу?! Это очень любезно со стороны его радушной мамы.

— Ну что ты, я должна помочь, она одна не справится…

— Разумеется… Сандра, отпусти дверь, а не то девица за прилавком взорвется. Давай выйдем на улицу. Ты нормально переносишь жару?

— Да, даже люблю. Она мне полезна.

— Мне тоже. Надо же — и здесь совпадение…

Едва заметно улыбнувшись, Сандра скромно опустила ресницы и поправила свою нелепую каскетку, убрав под нее распушившиеся золотые прядки. Ее руки, не тронутые загаром, сохраняли по-зимнему молочную, волнующую белизну. С ее рук Курт перевел взгляд на раскаленное бледное небо и, оценив масштабы солнечного неистовства, провел пальцами по мокрому под волосами лбу.

— Может, зайдем куда-нибудь, посидим, выпьем холодного сока, поговорим?

Сандра посмотрела на маленькие часики-браслет:

— Я бы с удовольствием, но мне надо бежать. Сегодня мы должны еще испечь пирог и сделать мясные рулеты. Я только что купила два десятка специальных зажимов для этих рулетов. С ними проще и быстрее… Ты можешь меня проводить, если хочешь.

— Даже не надейся, что я откажусь.

После пары минут чуть неловкого молчания Сандра опомнилась:

— О-о! А я ведь даже не спросила, почему ты здесь оказался?

— Здесь проходит нечто вроде мини-конференции. Мой шеф Алан…

— У которого, есть любящая жена Дорис…

— …Он самый… меня сюда и отправил. Я бы сказал, пинком.

Сандра неуверенно засмеялась и испытующе посмотрела на него, придерживая каскетку и щурясь на ярком солнце.

— А как ты, Курт? В смысле, вообще…

— Вообще, я очень скучал. Если, конечно, это верное слово. Не было ни минуты, чтобы я не скучал. А ты?

Она резко дернула плечами, и Курту стало не по себе: он десятки раз, наблюдал это же движение в исполнении другой сестры.

— Я тоже скучала… Послушай… Ты, конечно, не решишься спросить, я скажу сама: у Лоры все хорошо. Ей позвонил какой-то старый знакомый из Гренобльского университета и предложил стажироваться у них. Она согласилась: ей нравится работать в Европе. Так что через месяц-полтора Лора уедет. Мне кажется, за приглашением этого француза кроется нечто большее. Когда-то у них уже был роман — по-моему, они оба не прочь его возобновить. Тебе не неприятно это слышать?

— Вовсе нет. Я очень рад за нее, просто камень с души свалился… А здесь действительно невероятно красиво. Посмотри: этот домик весь увит розами. Ничего себе, они даже на крыше растут! Сказка, да и только.

— Да, это такой дикорастущий мелкий сорт. Они мне безумно нравятся: скромные и не напыщенные. Я, наверное, тоже когда-нибудь займусь их выращиванием.

— Тогда ты будешь настоящей Синеглазкой — королевой роз… Осторожнее, Сандра! Куда же его несет?!

Курт схватил Сандру за локоть и дернул в сторону: мимо промчался парень на велосипеде. Он упоенно подпевал собственному плееру и раскачивался вместе с велосипедом в такт неслышимой для других музыке так энергично — было непонятно, как он вообще удерживает равновесие.

— Вот, кретин… — выдохнул Курт, провожая парня недобрым взглядом. — Слушал бы свои дурацкие песенки дома.

— Он не может дотерпеть до дома. — Сандра наклонилась и поправила ремешок босоножки, слетевшей с ноги от резкого рывка. — Сейчас все просто помешались на этой песенке. Музыкальный хит сезона, которым мои дорогие ученики третировали меня целый май. Жаловаться не приходится: шлягеры существовали во все времена. Знаешь, Курт, вскоре после того, как была поставлена моцартовская «Свадьба Фигаро», мелодии из нее стали звучать повсюду: на улицах, в трактирах. Их даже превращали в танцы. А слепцы и странствующие музыканты, желая собрать побольше слушателей, исполняли арии из оперы — разумеется, как умели.

— Бог мой, Сандра… Ты совершенно не изменилась. Те же темы, те же интонации… Это так здорово. Ты даже не представляешь, как это здорово! А Бернстайн, случайно, ничего не говорил про Моцарта?

Сандра нарочито смутилась, но ее щеки порозовели от удовольствия.

— Говорил…

— Я и не сомневался, — весело заметил Курт, — какой словоохотливый парень: успел высказаться по всем возможным поводам. Ты поделишься со мной его мнением?

— Ну… Он сказал, что презирает людей, пренебрежительно относящихся к музыке Моцарта только из-за того, что она напоминает звяканье музыкальной табакерки. А еще он сказал так: «Самая характерная черта того периода — целое море стилизаций: трели, рулады. Но ангельский глас Моцарт мог даже с этими завитушками создавать великую музыку сокрушительной силы». По-моему, очень точно и верно. Ты удовлетворен? Мы пришли, Курт. Извини, но пригласить тебя я не могу.

— Жаль. Слушал бы тебя и слушал… Сандра, завтра, я весь день буду занят, но вечер у меня свободный. Давай погуляем, насладимся местными красотами. Раз уж ты легко переносишь жару…

— Ты забыл про день рождения! У меня-то занят весь завтрашний вечер. С другой стороны… Я не думаю, что торжество закончится поздно: вся эта публика рано ложится спать. Я позвоню тебе, когда они угомонятся.

— История повторяется, — пробормотал Курт, — наш час наступает, когда все прочие забываются сном… Буду ждать твоего звонка. И умоляю, преодолей синдром Золушки: если завтра мамаша именинника попросит тебя после праздничного ужина перемыть всю посуду, подмести комнаты или перебрать чечевицу, не соглашайся. Боже… Просто не могу поверить…

Курт осторожно взял ее за руку, подержал на весу, затем начал медленно сжимать ее пальцы в своих, наслаждаясь непривычным в их отношениях ощущением вседозволенности. Он никак не мог освоиться с дарованной ему удивительной свободой, — никто больше не контролировал их поступки, не надзирал за ними украдкой, да и самому ему уже не требовалось себя ограничивать.

— Курт, что ты делаешь с моей рукой? Я стану профессионально непригодной!

— Извини…

— Я… понимаю. И я тоже очень рада… Просто я должна привыкнуть к мысли, что ты снова появился в моей жизни. Я пойду, ладно?

— Завтра мы точно увидимся?

— А куда же мы денемся? — Сандра тряхнула головой и засмеялась. — Кажется, один раз мы уже обменялись такими же фразами. Пока!

— Сандра!

Сделав несколько шагов к дому, она остановилась и обернулась.

— Помнишь, ты говорила, что нечаянная буря должна улечься через две недели? Так вот, прошло два месяца, но… В общем, ты ошиблась.

— Этой ошибке я и рада.

Она еще раз улыбнулась, неожиданно лихим движением щелкнула снизу по козырьку своей каскетки и скрылась за свежевыкрашенной калиткой.

Всю пятницу Курт провел, как на иголках. Он честно выполнил свой долг перед Эшфордским университетом, вполуха выслушав все запланированные на день доклады (занявшие в общей сложности часов пять), но мысли его витали далеко: он думал только о предстоящем вечере, который, как назло, приближался с черепашьей скоростью. Отпущенный, наконец на волю, Курт немного поболтал с приятелями, немного побродил около гостиницы, затем отправился к себе, улегся на кровать и начал читать купленный внизу журнал об искусстве. В течение часа он с трудом продирался сквозь дебри, заумных текстов о театре, живописи и литературе, потом забросил журнал подальше и стал целенаправленно ждать звонка. Телефон застрекотал в половине девятого.

— Курт, вот я и освободилась. Думаешь, еще не очень поздно для прогулок?

— Нет, конечно. Стемнеет часа через два, не раньше. Сейчас, ведь самые длинные дни, послезавтра наступит летнее солнцестояние. По-моему, это символично.

— Чем же?

— Не важно… Как же я рад тебя слышать. Я боялся, что ты не позвонишь. Семейный праздник тебя не утомил?

— Умеренно. До сих пор в ушах шумит. Наверное, мне в самом деле, стоит прогуляться, чтобы прийти в себя.

— Бедняжка… Где мы встретимся?

— Ты ведь не очень хорошо ориентируешься в городе? Давай встретимся через полчаса у того магазинчика, где мы вчера столкнулись.

Курт оказался около книжного магазина через четверть часа — впрочем, и Сандра прибыла почти вовремя, опоздав лишь на пару минут. Выглядела она просто восхитительно: на ней было элегантное, сильно приталенное бело-голубое платье с большими пуговицами, к тому же она впервые украсила себя крупной бижутерией. Теперь она уже напоминала не старинную даму, а героиню фильмов пятидесятых годов.

— Bay… — Курт шагнул ей навстречу. — У меня нет слов. Ты хороша, как никогда. Хотя ты всегда хороша… Куда пойдем?

— Думаю, на скамью Лонгфелло.

— Куда-куда?

— Здесь неподалеку есть совершенно, сказочное место: поросший соснами обрыв. А на самом краю обрыва стоит старинная скамья. Говорят, именно на ней поэт Лонгфелло писал свою знаменитую поэму «Евангелина». Во всяком случае, все посетители Грейвенхерста непременно совершают паломничество к этой скамье. Идем?

— А мы успеем вернуться до темноты?

Сандра, не удержавшись, начала отчаянно хихикать.

— А в кого ты превращаешься после захода солнца? В волка? Или в медведя?

— В летучую мышь. Идем. — Завладев тонкими пальцами Сандры, Курт вновь с наслаждением сжал их в своей руке. — Да нет, кроме шуток: мы с тобой всегда встречаемся в ночи. Это, конечно, романтично, но должно насторожить рядового обывателя: кто знает, чего от нас, любителей ночных посиделок, можно ждать. Не смейся, я говорю вполне серьезно…

Оказавшись на месте, Курт издал восторженное восклицание: пологий обрыв ступенями уходил в укрытую тенью лощину, а разбросанные по склону редкие монументальные сосны явно преклонного возраста по мере отдаления меняли свой цвет: самые ближние и высокие были вызолочены солнцем, словно рождественские украшения; те, что подальше, отливали тяжелым свинцом, и лишь сосны, терявшиеся внизу, на самом дне, возвращали себе исконный темно-зеленый цвет.

— Какая красота! — Курт рухнул на резную скамью. — Потрясающе… Я даже забыл, что устал.

— А я совсем не устала. — Расправив платье, Сандра опустилась рядом и уже знакомым жестом прилежной школьницы сложила руки на коленях. — Сердце стучит ровно, как мои часики.

— Еще бы. Если хочешь знать, ваше сердце защищает гормон эстроген. Мужское сердце с двадцати до семидесяти лет стареет на четверть, а женское остается таким же молодым и сильным. Поэтому от инфарктов умираем именно мы. Что поделать…

— А ты тоже совсем не изменился. Те же темы, те же интонации. Если я пообщаюсь с тобой еще немного, то буду разбираться в биохимии так же хорошо, как ты в истории музыки.

— Так ведь это прекрасно. Сможем подменять друг друга на занятиях, если возникнет необходимость… Только петь я никогда не научусь: с моим нулевым музыкальным слухом лучше даже не пытаться.

— А я никогда не выучу ни одной формулы. Как вы их различаете? Они же все похожи друг на друга — какие-то пчелиные соты и лесенки из одинаковых букв…

Курт расхохотался. Глубоко вздохнув, Сандра скинула туфли и блаженно погладила траву босыми ногами. Только теперь Курт заметил, что у нее очень маленькие и узкие ступни, — как у ребенка. Наверное, даже кисть его руки была крупнее. Ощутив прилив электризующей нежности, он бережно погладил блистающие паутинки ее волос.

— Солнышко… Санни-златовласка… Такая маленькая, кроткая… Твои бедные губы больше не трескаются? Они зажили?

Не дожидаясь ответа, он потянулся к ней. Самоличная проверка состояния ее губ оказалась занятием настолько упоительным, — он длил его и длил, пока она, задохнувшись, слегка его не оттолкнула. Курт, с трудом подавшись назад, благоговейно следил, как медленно поднимаются ее смежившиеся на время поцелуя ресницы. Она рассеянно, словно в трансе, посмотрела по сторонам, затем скользнула пальцами по своей щеке.

— Знаешь… Я никогда раньше не целовалась с бородатым мужчиной.

— Все когда-то происходит впервые… Ну и как?

Сандра смущенно засмеялась:

— Я… не разобралась. Щекотно. Какие-то первобытные ощущения…

— Да? Так можно повторить, а ты попробуешь разобраться. Скажу тебе, как представитель естественной науки: эмпирический опыт — самый бесценный.

Курт прикладывал максимум усилий, чтобы говорить ровным тоном и выглядеть беспечным и веселым.

— Перестань… Почему-то мне кажется, что не стоит целоваться на скамье, где сочинялась «Евангелина».

— А о чем эта поэма?

— Она очень грустная — о разлученных влюбленных, соединившихся только после смерти. Нечто вроде «Ромео и Джульетты».

— Хорошо. Верю тебе безоговорочно: ты ведь почти медиум со своим чутьем на все потустороннее. Давай переместимся в другое место, — тем более уже темнеет. Здесь в самом деле, становится неуютно. Что-то мне не хочется увидеть призрак безутешной Евангелины и услышать ее стенания. Может, пойдем обратно?

Кивнув, Сандра принялась шарить ногами по траве в поисках туфель. Курт наклонился и, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие, сам осторожно обул ее миниатюрные теплые ножки. Над выпирающей косточкой он заметил небольшую царапину.

— Ты чуть-чуть поранилась, Санни. Наверное, об траву.

— Нет. Это хозяйский кот. Он беспредельно мерзкий, и бесстыжий. Держится так, словно все люди — пыль под его жирными лапами.

— Негодяй… А вообще-то я завидую животным. Они ведут себя естественно и свободно, у них не бывает комплексов, они не ограничены правилами хорошего тона. Едят, спят, любят друг друга, как хотят. И что самое интересное, они неизменно красивы в этой непосредственности. А нам все время приходится думать: какую позу принять, что надеть, как полюбезнее, улыбнуться, чтобы произвести наиболее выгодное впечатление.

— Издержки эволюции. А каким зверем ты хотел бы быть?

— Волком или лисом. А ты?

— Не знаю… Белой мышкой с синим бантиком на хвосте. Тебе не нравится быть рабом условностей?

— Условности — это норма, а норма привычна, мы с младенчества существуем внутри нее и дышим ею, как воздухом. Но ведь это нелепое рабство проявляется во всем. Если, например, мужчина начинает ухаживать за женщиной, оба знают, чем все закончится. Но они не перейдут к главному, пока не обменяются определенным набором ритуальных слов и не проведут ряд неизбежных церемоний.

Сандра остановилась и принялась вытряхивать из туфли попавший туда камешек.

— По-моему, в наших отношениях наблюдается переизбыток церемоний. Будь наша воля, мы бы перешли к главному еще в апреле. Сейчас мы идем к тебе?

Разумеется, он вел ее к себе: гостиница уже виднелась за деревьями. Но извечная прямолинейность, свойственная всем представительницам семейства Драгич, на сей раз, застала его врасплох: он замер с открытым ртом, развел руками, а потом, растерянно улыбнувшись, кивнул.

Уже у себя, в гостиничном номере, Курт вдруг понял, что предварительный обмен некоторым количеством слов воистину необходим существам, стоящим на высшей ступени эволюции: торопливо стаскивая с Сандры дешевые побрякушки и бросая их на журнальный столик, он, заикаясь от нетерпения, поинтересовался:

— Санни, ты понимаешь, почему я ни разу не позвонил тебе за эти два месяца?

— Да…

— Ты хоть веришь мне?

— Да…

— Я не хотел… создавать такую ситуацию… Но я влюбился в тебя сразу же, с первого взгляда… До судорог влюбился… Голову потерял, пошел ко дну камнем… Ты, не считаешь меня подлецом?

— Нет…

— Ты ведь не думаешь, что я просто… регулярно прибегаю к какому-то стандартному набору уловок?

— Нет… Курт, а ты знаешь, почему мы встретились в книжном магазинчике?

— Нет, — пробормотал Курт, расстегивая пуговицы на ее платье — к счастью, их было немного.

— Это не просто совпадение…

— Да, да, — приглушенно отозвался он, стаскивая с себя футболку.

— Ну, хорошо… Я скажу потом…

Она встала на кровати на колени — алебастровая, тонкая, похожая на пламенеющую свечку — и потянула его к себе.

— О каком совпадении ты хотела сказать? — спросил Курт около часа ночи. Сандра лежала щекой на его ладони, щекоча пальцы ресницами.

— Ты правильно делаешь, что завидуешь своему дорогому шефу Алану. У него действительно поразительная жена. Она позвонила мне неделю назад…

— Дорис? Тебе?! Вы же незнакомы!

— …Вот заодно и познакомились… и сказала, что нам с тобой просто необходимо встретиться, что нечего валять дурака, страдать из-за каких-то ложных комплексов и позволять времени безвозвратно ускользать. Она многое сказала — очень верно по существу. Потом она сообщила, что семнадцатого и восемнадцатого в Грейвенхерсте будет конференция, и она попросит мужа делегировать именно тебя, Курт. И неплохо бы и мне оказаться в городе в эти дни. Я позвонила приятельнице — я же помнила, когда у ее сына день рождения, — и она меня пригласила. Вот так.

— А если бы мы не встретились в том магазине?

— Встретились бы в другом месте. Я бы тебя нашла.

— Ну и ну… Я всегда называл Дорис настоящей феей. Чем же ее отблагодарить? А-а, знаю. Ты станешь учить ее девочку играть на пианино, когда та подрастет.

— Но ведь я живу в другом городе.

— Когда девочка подрастет, ты уже будешь жить в Эшфорде.

— Думаешь?

— А как же иначе? Ничего другого я не допущу. Более того: к тому времени ты уже освоишься, разузнаешь все местные сплетни. Дорис тебя и просветит. Вы наверняка подружитесь и будете на пару перемывать кости знакомым дамочкам… В конце концов, эшфордским детям тоже не мешает привить любовь к классической музыке. Разве нет?

— Радужная перспектива. Курт… Я все думаю… Почему так получилось? Мы просто рухнули — как с того обрыва со скамьей. Вдруг — ни с того, ни с сего, не благодаря, а вопреки… И все произошло настолько быстро, мы и опомниться не успели. Что с такой силой потащило нас друг к другу?

— Химия, — ответил Курт и поцеловал Сандру в лоб, — великая, неодолимая и непреложная. Впрочем, я всегда в нее верил.