Новеллы и повести

Анджей Струг, его время, его герои

Непосредственное участие в освободительной борьбе народа, пристальное внимание к явлениям общественной жизни — характерная особенность польской литературы, сложившаяся на протяжении многих веков ее развития. Традиция эта ярко проявилась на рубеже XIX и XX веков. «Высматривать во тьме пути, ведущие к счастью родного народа», — так понимал свою задачу, задачу всей прогрессивной литературы, крупнейший писатель того времени, властитель дум передовой польской интеллигенции Стефан Жеромский. Так же понимал ее и Анджей Струг (1871—1937), младший современник и последователь Жеромского.

Струг стал писателем в бурные дни революции 1905—1907 годов и в своих произведениях запечатлел картину ее наивысшего взлета и горького поражения. Проблемы польского социалистического движения, революционный энтузиазм трудового люда, поднявшегося на штурм старого мира, героическая деятельность революционеров-подпольщиков — эти новые темы Струг одним из первых ввел в польскую литературу.

Анджей Струг (псевдоним Тадеуша Галецкого) родился 28 ноября 1871 года в семье обедневшего шляхтича, державшего бакалейную лавку. Его детство прошло в небольшой загородной усадьбе Константиновка и в Люблине, где он учился в гимназии. Будущий писатель становится активным членом нелегального ученического кружка, где, наряду с запрещенными в то время произведениями Мицкевича и Словацкого, читали «Манифест Коммунистической партии» и пели революционные песни. Подобная атмосфера была и в других учебных заведениях Королевства Польского, где царское правительство в те годы проводило жестокую русификацию. Сопротивление полицейским порядкам в гимназии, шпионству надзирателей стало для многих первыми шагами в освободительной борьбе, приобщило лучших представителей шляхетской молодежи к социалистическому движению.

В 1895 году Струга, к тому времени студента агротехнического института в Пулавах, арестовывают по делу о нелегальном обществе «Народное просвещение». Семнадцать месяцев он проводит в варшавской цитадели, в ее печально известном Десятом корпусе, который был местом заточения многих поколений польских революционеров.

Заключение и ссылка явились для будущего писателя школой мужества, воспитания воли и политического самообразования. Там он знакомится с представителями разных направлений в демократическом движении. На долгие годы связывает его дружба с Брониславом Весоловским, одним из организаторов польской марксистской партии «Социал-демократия Королевства Польского» (позднее «Социал-демократия Королевства Польского и Литвы» — СДКПиЛ), впоследствии участником Великой Октябрьской революции. Сам же Струг входил в Польскую социалистическую партию (ППС), основанную в 1892 году.

Принадлежность к этой партии, а также атмосфера партийных разногласий, имевших место в польском рабочем движении начала XX века, отразились на идейной и творческой эволюции Струга.

СДКПиЛ продолжала интернационалистические традиции первой польской рабочей партии «Пролетариат» (1882—1886). В борьбе за свержение царизма она провозглашала принцип совместных действий с русским пролетариатом.

В отличие от социал-демократов ППС главной целью-считала борьбу за независимость Польши, подчиняла этой цели классовые интересы пролетариата и проводила в отношении к русскому революционному движению раскольническую политику.

Однако действительная историческая роль обеих этих партий не определялась однозначно их основополагающими программными декларациями и была осложнена рядом причин. Известно, что при своем интернационализме, явившемся громадным теоретическим и практическим достижением, СДКПиЛ совершила ряд ошибок в решении польского национального вопроса. Польские социал-демократы недооценивали задачу борьбы за независимость Польши, считали, что требование независимости уводит пролетариат с классовых позиций, и выступили против включения в программу российских марксистов пункта о праве наций на самоопределение.

Это суживало сферу влияния СДКПиЛ на трудящиеся массы и прогрессивную интеллигенцию. Между тем ППС, правое руководство которой, прикрываясь революционной фразеологией, ловко маскировало свои истинные цели (борьбу не с царским самодержавием, а со всей Россией за отрыв Королевства Польского от империи), сумела привлечь в свои ряды широкие круги радикально настроенных патриотов из разных слоев общества.

Но внутри самой ППС не было единства. Наличие в ее низовых организациях многих членов, оппозиционно настроенных по отношению к руководству, «мыслящих по-пролетарски», как это отметил в 1899 году Ф. Дзержинский[2], было характернейшей чертой этой партии. Отсюда постоянные оппозиции внутри ППС как слева, так и справа, постоянная тенденция к размежеванию.

В период общественного подъема накануне и во время революции 1905 года в ней явственно побеждает левое течение, выступающее за солидарность с русским революционным движением, за единство действий с СДКПиЛ. В 1906 году партия распадается на ППС-левицу (слияние которой в 1918 году с СДКПиЛ приведет к образованию Коммунистической партии Польши) и правонационалистическую ППС-«революционную фракцию».

Струг был связан с левым крылом ППС с самого начала своей Подпольной деятельности. Он вел активную работу в низовых организациях, а затем, в 1905—1907 годах, когда в Центральном Рабочем Комитете победило левое большинство, вошел в руководящие органы партии, был членом сельского отдела ЦРК ППС, где работал вместе с будущим коммунистом Ю. Цишевским, редактировал партийные издания «Газета людова» («Народная газета») и «Роботник вейски» («Сельский рабочий»).

Не случайно наиболее активная политическая деятельность Струга приходится на 1905—1907 годы. Революция могучей волной прокатилась по Королевству Польскому.

Характерной особенностью революции 1905 года на польских землях было широкое вовлечение в революционное движение крестьянства и прогрессивной интеллигенции, переплетение борьбы за пролетарские, классовые интересы с борьбой за национальное освобождение. С октября 1905 года страна становится ареной массовых крестьянских волнений, в деревне ширится движение солидарности с бастующим пролетариатом городов. Дело доходит до вооруженных столкновений крестьян с войсками. А. Струг — «товарищ Август» — ведет в эти годы напряженную работу по организации революционных выступлений в деревне. Борясь о правонационалистическими и террористическими настроениями в партии, он в своих выступлениях, листовках, статьях в «Газете людовой» призывает к укреплению союза пролетариата и крестьянства, подчеркивает неразрывную связь достижения независимости Польши с успехом классовой борьбы пролетариата и победой революции в России.

Однако в сложной политической обстановке тех лет Стругу не просто было найти верную дорогу борьбы за свои патриотические идеалы. Вскоре после Цешинского съезда (1907), на котором ППС-левица исключила из своей программы требование независимости Польши, Струг вышел из партии. Он не хотел и не мог отказаться от стремления к национальному самоопределению своей родины. Но он не мог также, по собственному признанию, оставаться «общественно-непригодной одиночкой», пассивным созерцателем. Поэтому, подавляя в себе опасения и недоверие к так называемой ППС-«революционной фракции», Струг в 1909 году решается вступить в нее. Он надеялся, не принимая на себя никаких обязательств, не отказываясь от своих взглядов, найти свое место в этой партии.

Это была ошибка, дорого стоившая писателю и не скоро им исправленная. Места своего в правонационалистической, ставшей на путь военного авантюризма «революционной фракции», он фактически не нашел, между ним и окружением Пилсудского неизбежно возникали разногласия. Но полное освобождение от иллюзий, окончательный разрыв с идеологами фракции, участие в создании Народного фронта против фашизма, сотрудничество с коммунистической партией — все это наступит в его жизни лишь после майского переворота 1926 года[5]. До этого Струг пройдет общий для многих его современников путь доверия демагогии Пилсудского, путь легионов[6], поддержки буржуазного правительства в первые годы существования польской республики. С одной лишь оговоркой: Струг никогда не был некритичным — возникавших сомнений он не отбрасывал, расхождений не сглаживал. Множа конфликты со своим окружением, он оставался прежним бескомпромиссным и неуступчивым Стругом.

Еще в архангельской ссылке Струг пишет первые свои рассказы. В 1901 году ему присуждается первая премия львовского Научно-литературного общества за эссе о Стефане Жеромском; затем он публикует несколько интересных, замеченных в тогдашнем литературном мире статей о произведениях С. Выспянского, В. Берента и других.

К собственному литературному творчеству Струг относился строго, долго продолжал считать, что главной для него должна оставаться практическая революционная работа. Написанное он прячет в стол и не всегда читает даже близким друзьям. Однако те полагали справедливо, что художественные произведения Струга в равной мере служат делу революции. Без ведома автора они в 1904 году относят в редакцию газеты «Напшуд» («Вперед») новеллу «Некролог». Вскоре выходит первый сборник новелл «Люди подполья» (1908). Лишь оказавшись после ареста 1907 года в эмиграции в Париже, Струг начинает видеть в литературном творчестве свое призвание, прямое продолжение своей общественной деятельности. Здесь, осмысливая уроки пережитого, он готовит к изданию новые книги: «Записки сочувствующего» (1909), «Суровая служба» (1909), «История одной бомбы» (1910). Эти произведения определили место Струга в польской литературе, выдвинув его в ряды ведущих польских писателей того времени.

События 1905—1907 годов привели к радикализации общественных позиций, заострению политической проблематики в творчестве ряда крупных художников. Революционная борьба народа становится темой многих произведений польских литераторов, ее восторженно приветствуют писатели и поэты разных поколений, разных творческих принципов: поэт-импрессионист Казимеж Тотмайер, писатели-реалисты, ставшие уже классиками польской литературы, — Болеслав Прус и Мария Конопницкая. Попытки многостороннего освещения революции, ее общественно-философского осмысления предпринимают Стефан Жеромский (драма «Роза», 1909), Тадеуш Мицинский («Князь Потемкин», 1906), Вацлав Берент («Озимь», 1911). Сквозь трагический накал чувств и раздумий, вызванных разгромом революционного движения и торжеством ненавистной реакции, в их произведениях пробивается нота оптимистической веры в будущее.

Тем же духом оптимистической трагедии проникнуто и творчество Струга. Произведения о «людях подполья» должны были, по его глубокому убеждению, запечатлеть героику борьбы. В первой новелле Струга — в лирическом, эмоционально приподнятом «Некрологе» — содержится своего рода декларация писателя.

Струг пишет как бы коллективную биографию участников революционного движения начала века, их собирательный портрет. В образах многих героев ощущаются черты реальных, известных в революционной среде прототипов, в описываемых событиях — подлинные факты революционного движения тех лет. При этом документальная основа, ощутимая во всех произведениях Струга, не является в них самодовлеющей; писатель реализует правду факта, свой жизненный опыт, прекрасное знание среды и конфликтов в емких художественных обобщениях. На страницы «Некролога» и «Истории одной бомбы», «Кануна» и «Завтра» переносятся из жизни события, люди, реальные конфликты.

Этим произведения Струга отличаются от других произведений польской литературы, посвященных революционной теме. Если Жеромский, Берент, Мицинский рассматривают революцию в философски-обобщенном плане и как бы со стороны, то Струг смотрит на нее изнутри, глазами деятельного подпольщика, воссоздает всю конкретную повседневность революционной борьбы.

Герой новеллистики Струга в большинстве случаев профессиональный революционер: рабочий, крестьянин, интеллигент. Он показан в разных обстоятельствах, но чаще в напряженный, кризисный момент, когда измученный, обессиленный вот-вот попадет в руки напавших на его след жандармов, когда провал уже произошел или неизбежен. Часто рассказу придана форма последних писем каторжанина, внутреннего монолога узника перед казнью.

Выбор подобных ситуаций не случаен, он продиктован самой проблематикой новеллистики Струга — всегда подлинной, жизненной и драматической. Новаторство писателя для того времени заключается в том, что введенные им в литературу профессиональные революционеры предстают со страниц его произведений живыми людьми, которые в полную меру чувств радуются и горюют, верят и сомневаются, любят и ненавидят. Ведь они вынуждены отказаться от многого, что составляет счастье жизни, порою они носят в душе большую личную драму — горечь непонимания, разрыв с близкими друзьями, со стариками родителями. Их подстерегают разного рода этические проблемы, которые очень трудно, подчас, кажется, и невозможно решить. Как должен чувствовать себя подпольщик, на глазах которого полиция уводит товарищей, им самим приобщенных к движению, а он, случайно уцелевший, ничем не может им помочь и вынужден бежать, прятаться? Как реагировать на провалы, на гибель друзей? Можно ли к этому привыкнуть и нужно ли привыкать? Подобные коллизии постоянно оказываются в центре сюжетных построений рассказов писателя.

Право на такой напряженный драматизм, на трагический колорит повествования было дано Стругу его непоколебимой верой в конечную победу рабочего дела. Исходя именно из этой перспективы, он считал нужным сосредоточиться на том, какой ценой добывается будущая победа, показать трудности и конфликты будничной работы революционера.

Не затушевывая тягот подпольной работы, а, наоборот, всячески подчеркивая их, писатель много внимания уделяет изображению нравственных мучений, напряженной душевной борьбы своих героев. Следуя за своими учителями (в польской литературе это был Жеромский, в русской — Достоевский, которому писатель позднее посвятил обширное исследование), он стремится показать человека в динамическом столкновении различных сторон и сил его существа.

Любимый персонаж Струга — натура всегда героическая и жертвенная, благородная и мятущаяся, склонная к самоанализу и даже к самоистязанию. Чувства настолько обострены и обнажены, требования, предъявляемые к себе и к миру, настолько высоки, что герои Струга, не выдерживая нравственных страданий, иногда доходят до апатии, самоубийства, душевной болезни («Последние письма», «Призрак» и др.).

И все же психологизм Струга, та многогранность и сложность духовной жизни человека, которую прослеживает писатель, чужды ущербной, декадентской заданности, повелевающей в каждом человеке выискивать «червоточинку», зерно «первородного греха». Нет — сомнения, отчаяние, душевные терзания героев Струга вызваны реальными жизненными обстоятельствами, реальными трудностями «суровой службы» революционера.

Характерна в этом отношении новелла «Канун». Подпольщик Таньский вынужден всю ночь скитаться по варшавским улицам, поскольку за ним по пятам гонятся шпики. Безмерная усталость, болезнь, подтачивающая силы этого закаленного борца, бывшего ссыльного, внушают ему сомнения в целесообразности борьбы. Его истязают сны-кошмары, возникает неодолимое стремление к покою — во что бы то ни стало, даже в тюрьме, даже в смерти. Но это всего лишь мучительное искушение, которое Таньский отбросит, преодолеет.

Посвященная «памяти тех, кто прошел через муку ожидания, их одинокому мужеству», повесть «Завтра» представляет собой психологическое исследование состояния человека перед казнью, в ней прослеживается преодоление естественного страха смерти. Герой Струга уверен, что гибель его не напрасна, уверен, что ему достанет сил мужественно встретить смерть. И когда наступит час, он молча встанет и выйдет из камеры навстречу тюремщикам.

Но храбрость и достоинство, с которыми герой встречает смерть, отнюдь не означают, что ему легко расстаться с жизнью, легко прожить последние часы. И Струг верно следует по всему лабиринту предсмертных дорог его мысли, с глубокой правдой рисует чувства тоски, одиночества, отчаяния, исступленной жажды жизни, от которых человек, естественно, не может отрешиться в ожидании смерти.

Насколько верен был замысел повести «Завтра», можно судить по записи из «Тюремного дневника» Ф. Дзержинского от 5 июня 1908 года:

В новелле «Канун», в повести «Завтра» отчетливо проступают свойственные психологической прозе Струга особенности стиля и композиции. События для писателя обычно важны не сами по себе, а как толчок мыслям, чувствам и переживаниям героев; повествование ведется в форме мотивированного воспоминаниями и ассоциациями «потока сознания», изобилует различными инверсиями времени, ретроспекциями. Писатель широко пользуется приемом внутреннего монолога — страстно-эмоционального, прерывистого и хаотичного. Излюбленным является также мотив горячечного видения, находящегося на грани реальности и сна.

Проза Струга насыщена лиризмом, музыкальна, иногда по типу она приближается к стихотворению в прозе («Некролог»). Патетически-возвышенный стиль, некоторая свойственная художественному вкусу эпохи экзальтация отчасти уравновешивается мягким, чуть грустным юмором, самоиронией в обрисовке положительных персонажей. Метафоричность, абстрактная образность соседствуют с разговорной интонацией, с предметностью бытовых деталей.

Хотя внимание писателя привлекает прежде всего душевное состояние, внутренний мир подпольщика, со страниц его произведений встает широкая картина освободительной борьбы тех лет. Особенно значительны в этом отношении повести «Записки сочувствующего» и «История одной бомбы». Повесть «Записки сочувствующего» написана в форме редких дневниковых записей мелкого банковского служащего, причастного к социалистическому движению с самого его зарождения в Польше, еще со времен «Пролетариата». Образ скромного, чудаковатого человека, исполненного душевной мягкости и любви к людям, отдавшего себя Делу, то есть Революции (для Струга и его героев это слово и мыслится и пишется только с большой буквы), нарисован тем же приемом самораскрытия героя и в тех же тонах мягкого юмора, в каких Прус описал милого своему сердцу старика Жецкого («Дневник старого приказчика» в романе «Кукла»).

Герой повести, как и Жецкий, несколько экзальтированно верит в идеалы, впитанные им в незабвенные дни молодости. Для Жецкого это была революция 1848 года и национально-освободительное движение того времени, а для «старого сочувствующего» — зарождение революционной борьбы рабочего класса, эпоха героической деятельности «Пролетариата», с которой он постоянно сравнивает описываемый им исторический момент.

А время это — с начала 90-х годов до первых массовых демонстраций в преддверии революции 1905 года — характерно тем, что в польском социалистическом движении неуклонно нарастает новый подъем и одновременно оформляется раскол.

В соответствии с исторической правдой Струг рисует в своей повести образы людей спорящих, ищущих, честных и преданных революционному делу, но враждующих между собой из-за принципиальных идейных расхождений. Таковы самые дорогие для «старого сочувствующего» и самые значительные из персонажей «Записок» — Конрад и Хелена, Он, несгибаемый и суровый воин революции, остается на воспринятых от «Пролетариата» позициях интернационализма и активного противодействия националистической идеологии (что, как сказано выше, на практике нередко приводило социал-демократов к опасной недооценке национального вопроса); она, воплощение женственности и самоотверженного порыва, с доверием принимает новую, патриотическую (и, как показала впоследствии история, скорее националистическую) программу. Любящие люди и испытанные товарищи по борьбе отделены друг от друга стеной идейных расхождений, сблизить их вновь сможет теперь разве что каторга — общая судьба многих отважных борцов из обеих партий, тем более вероятная для Хелены и Конрада, что оба онн арестованы.

Автор дневника — слишком скромная персона, чтобы разобраться в идеологических и политических причинах этого размежевания. К разногласиям среди любимых им людей, преданных революционеров (а только таких мы видим среди посетителей его явочной квартиры), к расколу в польском социалистическом движении он, как и сам писатель, относится прежде всего эмоционально, как к величайшему несчастью, наносящему непоправимый вред всему рабочему делу в целом. Его огорчает вражда вчерашних товарищей, людей, разошедшихся во взглядах по важному вопросу, но субъективно честных и преданных. Он осуждает взаимные нападки и неэтичные приемы полемики, допускаемые в пылу партийной борьбы, — превосходна в этом отношении комически-грустная сцена, когда социал-демократ и пэпээсовец оспаривают друг у друга право спать на «партийном» диване в квартире автора дневника.

«Старый сочувствующий» даже не берется судить, кто прав, кто виноват, какие из двух идейных течений ближе к истине, Хотя, несомненно, программа, включающая пункт о независимости, ему больше по душе.

И это не случайно. В раздумьях героя повести угадываются, в известном смысле, размышления и идейные поиски самого писателя, с его открытым, непредвзятым отношением к социал-демократам, с его субъективно честным, наивным подчас стремлением примирить разошедшихся, отнестись к расколу как к трагическому недоразумению, с его, увы, поздно развеявшейся верой в «чистые руки» вождей «революционной фракции».

Многие вопросы, поставленные в «Записках», — пагубность не всегда, по мнению писателя, оправданных распрей внутри социалистического движения, проблемы этики революционера, кажущееся несоответствие будничной работы подпольщика той великой цели, которой он служит, и многие другие, — являются в творчестве писателя сквозными, повторяющимися. С наибольшей полнотой они трактуются в одном из самых значительных произведений Струга той поры — повести «История одной бомбы».

Но если «Записки» — повесть о начале социалистического движения в Польше — кончаются мажорным аккордом, новой страницей, которая должна открыться в жизни ее героев с приближением революционной бури, то в «Истории одной бомбы» нет этого взлета революционной волны, революция запечатлена на исходе.

Не лодзинское восстание, не июньские баррикадные бои описывает Струг, а время страшных локаутов, выбросивших на улицу тысячи лодзинских рабочих, не забастовки сельскохозяйственного пролетариата, которые он сам организовал в 1906 году, а действия крестьянской «боевой организации»; не подъем стачечной борьбы, а жертвенные подвиги террористов-смертников.

Такая оценка недавних событий сквозь призму поражения революции, торжества правительственной реакции и трагических проявлений морального несовершенства общества, оказавшегося неспособным выполнить «святую задачу» революционного преобразования жизни, была свойственна не только Стругу, но и всей современной ему польской литературе (в «темной неволе духа», предопределившей поражение революции, обвиняет, например, польскую нацию Жеромский).

Примечательность произведения Струга на этом фоне состоит в том, что здесь открывается панорама, сделанная рукой зрелого мастера-реалиста. Главы повести представляют, по существу, ряд новелл, объединенных своеобразной «биографией» бомбы, с ее «рождения» и до того момента, когда, переходя из рук в руки, она, так и оставшись неиспользованной, кончает свой «жизненный путь». При этом писатель демонстрирует разнообразную художественную технику. Глава-новелла, где рассказывается о варшавском генерал-губернаторе Скалоне, который пребывает в состоянии животного страха за свою жизнь, дана в манере зловещего гротеска. Грустным юмором проникнута глава о чудаке химике, ученом с мировым именем, который по первому зову партии вернулся из-за границы на родину, чтобы в полуразвалившейся хибаре на окраине Варшавы сделать бомбу. Талантливый изобретатель вздыхает втайне по связной Каме, а когда его схватили жандармы, безмерно сокрушается только о том, что товарищи не узнают его последнего усовершенствования, благодаря которому транспортировка бомбы была бы безопасной. Сатирически изображены лодзинские трактирщики братья Ерке, примазавшиеся к социалистическому движению, потому что это способствовало их торговым интересам. Писатель, стремясь всесторонне и объективно отобразить проблемы, стоявшие в то время перед польскими социалистами, насыщает повествование публицистическим материалом, который связан с теперь уже далекой историей.

В «Истории одной бомбы» выделяется особо новелла о Сташеке Цывике и его матери. Старая лодзинская ткачиха всю свою жизнь работала сверх человеческих сил, бедствовала и голодала вместе со своими детьми. Паучьи нити прядильного цеха затянули реальный облик мира, фабрика, как безжалостное чудовище, высосала все силы. Только последние три года, когда единственный выживший из всех детей сын вырос и стал кормильцем, они перестали голодать. Но эти счастливые, самые счастливые в ее жизни дни трагически оборвались в тот вечер, когда Сташек, взяв бомбу, пошел на задание.

Образ матери Сташека — запуганной старой женщины, которая «боялась всех, слушалась каждого», но под влиянием любви к сыну начала верить в его правду, в необходимость борьбы, стала помогать ему, напоминает Ниловну Горького.

Конечно, слишком прямые параллели здесь были бы неоправданны. В кратком рассказе о судьбе Сташека и его матери нет прослеживания самого процесса перевоспитания рабочего человека, его превращения в сознательного пролетария. Характер Сташека Цывика, рабочего, твердо осмыслившего свой революционный долг и ставшего на путь сознательной борьбы, дан у Струга лишь эскизно; распрямление характера его матери тоже не столь органично, как у Ниловны в романе «Мать», Цивикова еще очень далека от того, чтобы из нерассуждающей, почти инстинктивной помощницы сына, готовой выполнить любое его поручение единственно из любви и доверия к нему, стать сознательной и убежденной революционеркой, какой стала мать Павла Власова.

Тем не менее само по себе обращение Струга к такой коллизии, попытка через нее показать величие и правоту борьбы пролетариата, свидетельствовали о его писательской чуткости, верной ориентации в важных идеологических процессах современности.

Чуткость Струга к вопросам, которые ставило время, сказалась и в освещении им проблемы польского национально-освободительного движения, в особенности — восстания 1863 года. На приближение пятидесятой годовщины восстания откликнулись многие польские писатели, в том числе Элиза Ожешко — известным сборником рассказов «Gloria victis» (1910), Стефан Жеромский — одним из лучших своих романов «Верная река» (1912) и другие. Струг посвящает этой теме сборник новелл «Наши отцы» (1911).

Уже в одном из ранних его рассказов — «Отец и сын» — обозначилось стремление писателя осмыслить преемственную связь между освободительной борьбой польского народа в эпоху пролетарских революций и традициями шляхетской революционности.

Старый повстанец Ян Немчевский пятнадцать лет провел на каторжных работах в Сибири, похоронил в Нерчинске жену. Дело, ради которого он готов был отдать жизнь, было справедливым и для своего времени героическим, глубоко прогрессивным — отвоевать национальную свободу родины, облегчить участь крестьян. Восстание, как известно, было потоплено в крови царским правительством. Столь дорогой ценой заплатили истинные патриоты за свой свободолюбивый порыв, что все связанное с трагическим финалом восстания, стало для Немчевского и для целого поколения поляков святыней, на которую можно только молиться. Кощунством представляется Немчевскому даже робкое замечание сына-гимназиста об ограниченности этого движения, которое потерпело поражение главным образом потому, что в силу классового эгоизма и нерешительности шляхетского руководства не приобрело широкой поддержки в крестьянстве.

Антек же, мальчик, рожденный в нерчинских рудниках и, казалось бы, с молоком матери впитавший наказ идти дорогой отца, подрастает в пору, когда слабые стороны шляхетского революционного движения и несоответствие его принципов новому историческому моменту становятся очевидными, когда лучшие силы общества ищут других путей борьбы. Социалистическое движение, к которому Антек примкнул с гимназических лет, кажется отцу, отрицанием мученичества и героической борьбы польских повстанцев-патриотов. Непреодолимая пропасть враждебности и непонимания легла между отцом и сыном. Резкие, не способные на компромиссы характеры одного и другого сталкиваются в остром идейном конфликте: отец проклял Антека, выгнал из родительского дома. Только перед лицом смерти (старый Немчевский умирает) оба готовы отказаться от войны самолюбий, понять друг друга.

такие мысли и раньше приходили в голову старому Немчевскому, измученному неутолимой тоской об изгнанном, проклятом им сыне. Последние слова старого шляхтича — просьба о прощении, обращенная к сыну-социалисту.

В новеллах сборника «Наши отцы» события 1863 года освещены глубоко и многосторонне. Но и здесь доминирует изображение героизма повстанцев, их жертвенности. Как и Жеромский, Струг болезненно переживал двойной трагизм восстания: как движения, задушенного превосходящими силами противника, и как движения, в самом себе таящего зародыш своей обреченности. Не приукрашивая событий, он рисует истинное отношение крестьян к восстанию, которое в большинстве случаев было равнодушно-выжидательным, ибо «шляхетская война» не приносила крестьянам ничего, кроме новых тягот, разорения, пожаров, свирепствования царских карателей.

Эти сложные аспекты национально-освободительной борьбы проступают в психологии и поступках героев новелл сборника «Наши отцы». Колоритен пан Злотовский в рассказе «Пан и батрак» — типичный польский шляхтич, широкая натура, гордый и волевой характер. Симпатию вызывает его непокорность, неискоренимое чувство собственного достоинства, неумение приспосабливаться к обстоятельствам, в силу чего жизнь на каторге ему особенно тяжела. Судьбу Злотовского разделяет его батрак Франек. Однако хоть и воевали они вместе в повстанческом отряде, хоть пан чувствует укоры совести по отношению к Франеку, человека он в нем не видел: ни раньше, когда был вельможным паном, ни теперь, став таким же бесправным и подневольным. Злотовский с прежней легкостью поднимает на мужика руку. Непреодолимая пропасть лежит между польским шляхтичем, пусть даже шляхтичем-патриотом, и польским крестьянином — к такому выводу подводит читателя этот рассказ.

Новую страницу в творчестве Струга открыла первая мировая война. К этой теме он возвращался неоднократно, создав повесть «Могила неизвестного солдата» (1922), сборник новелл «Ключ от пропасти» (1929) и, наконец, роман-трилогию «Желтый крест» (1933). Все эти произведения решительно антивоенной направленности. Писатель показывает ужасы, бессмыслицу и преступности войны, стоившей народам Европы миллионов человеческих жизней.

В 1918 году Польша стала независимой республикой. «Поколение Марка Свиды» (1925) — один из наиболее значительных романов, созданных Стругом в это время, — отражает растущее беспокойство писателя при виде социальной действительности Польши, которая оказалась непохожей на взлелеянный образ свободной родины. В творчестве Струга крепнет тема критики мирового империализма и его польского варианта: он пишет романы «Деньги», «Богатство кассира Спеванкевича», «Миллиарды», открытый политический памфлет «В Ненадыбах жизнь что надо!».

Заметно меняется художественная структура и жанры произведений писателя: отходит на второй план лирическая, патетическая проза, уступая место, сатирическому, гротескному изображению действительности; новелла отодвигается, уступая, в свою очередь, место роману. Польшу спекулянтов и биржевых игроков, продажность и авантюризм правящих кругов рисует Анджей Струг в сатирическом романе «Богатство кассира Спеванкевича», где рассказывает историю кассира, слабонервного вора, из страха решившего вернуть в банк украденный миллион. Пародия на гангстера подкреплена здесь пародийно-гротескной картиной царящих в буржуазной Польше общественных отношений, благодаря чему похищенные деньги как бы отданы обратно трусу кассиру всей системой беззакония, коррупции, фантастической бессмыслицы.

Интенсивное и неизменно развивающееся новыми путями творчество Струга сочетается в этот период с его мужественной деятельностью в демократическом антифашистском движении. После майского переворота 1926 года писатель переходит в оппозицию к правительству, а у такого человека, как Струг, оппозиция могла быть только открытой и активной. Он рвет многие прежние дружественные связи, отказывается от орденов и почетных званий, отклоняет предложение стать президентом прорежимной Польской академии литературы.

Вся деятельность Струга как члена Главного совета ППС и неоднократного сенатора от левых кругов этой партии, его участие в образовании Общества рабочих университетов, работа на посту президента демократической Лиги защиты прав человека и гражданина, члена Центрального комитета МОПРа были отважной и непримиримой борьбой против фашизации страны, против попрания гражданских свобод в буржуазной «свободной» республике, за консолидацию всех прогрессивных сил. Струг видит, что реакция наступает и польскому народу придется выдержать с ней решительные бои, в успехе которых он не сомневается.

Струг вступает во все более тесное сотрудничество с польскими коммунистами. В последние годы жизни он принимает деятельное участие в создании легального журнала КПП «Облик дня», в подготовке Львовского конгресса деятелей культуры, который явился большой победой КПП в ее борьбе за создание единого фронта борьбы против реакции. Только болезнь помешала Стругу присутствовать и председательствовать на этом конгрессе.

Смерть Струга (9 декабря 1937 года) была большой утратой для польской литературы и для всей борющейся Польши. Из жизни ушел большой писатель, ветеран революционного движения, человек, прошедший со своим народом долгий путь борьбы и испытаний, ставший для современников олицетворением непреклонности и бескомпромиссности.

так определил место Струга в польской литературе и в сердцах нового поколения борцов за социалистическую Польшу замечательный польский революционный поэт Владислав Броневский.

В предлагаемой книге читатель найдет произведения Анджея Струга, посвященные главным образом героическим и трагическим годам революции 1905 года. Именно эта часть его творчества всегда была особенно близка русскому читателю: рассказы и повести Струга печатались в прогрессивной русской прессе начала XX века, выходили отдельными изданиями в 20-е годы. Его творчество и в наши дни сохраняет большую познавательную и художественную ценность.

В. Витт