Новочеркасск: Роман — дилогия

Часть первая Якушевы

Я прошу тебя, время, остановись! Но не для того, чтобы пересчитать морщинки собственной памяти и поскорбеть об ушедшем. Как нужна эта остановка, чтобы оглянуться назад и продолжить рассказ о потомках донского казака Якушева.

Рано или поздно почти все литераторы обращаются к собственному жизнеописанию. Один это делает в самом начале своего творческого пути, другой в середине или в конце. Не избежал подобной участи в какой-то степени и я. Разница только в том, что героем этой книги стал не сам я, а современник мой и ровесник Вениамин Якушев, прямой потомок доброго, не сломленного временем казачьего рода. Жили мы с ним на окраине Новочеркасска, часто бывали друг у друга в домах, а сказать по правде, так скорее всего во дворах, потому что нас, вихрастых босоногих ребятишек с грязными ногами и неотмытыми локтями, с носами, шмыгающими от насморка и весной и осенью, родители далеко не всегда впускали на игрище в дома, а гораздо охотнее предоставляли дворы либо настойчиво рекомендовали удалиться на залитый солнцем бугор, с которого глазу открывались невиданные просторы: и займище, затопленное в весеннее время до самого горизонта талой водой, — по нему, словно распустившиеся белые цветки, вольно разгуливали лодки под парусами, и железнодорожная насыпь с бесконечно грохочущими поездами, и многое-многое другое, что рисовалось воображению мальчишеского ума и чего, может, не было никогда в действительности и никогда не будет. Мальчишки с окраины любили мечтать и нередко ошарашивали друг друга бессвязными на первый взгляд восклицаниями.

— Слушай, — неожиданно взрывался конопатый Жорка Смешливый, — а вот если бы оттуда, из-за поворота, из-за Васильевской мельницы, вырвался бы не товарняк под маневровой «кукушкой», а Платов со своими казаками, а они все на конях, в седлах, с пиками… И песню боевую поют! Вот было бы! А?

Венька Якушев, сузив глаза, смотрел в сторону новочеркасского вокзала и, не соглашаясь, качал головой:

— Платов? Из-за нашего бана чтобы вырвался? Ну и хватил ты, кореш! Тю! Да разве это возможно? То ж время какое далекое было. Если бы кто вырваться и мог, так это какой-нибудь кавалерийский эскадрон, и во главе с самим Буденным. Понимаешь, впереди тачанка с пулеметом, Семен Михайлович на ней, а позади всадники. На шлемах звезды горят, и эту песню поют, которую нас в классе учитель пения назубок выучить заставил: «С неба полуденного жара — не подступи! Конная Буденного раскинулась в степи». Вот это было бы да! А ты про Платова… То ж старина ведь какая!

Венька умолкал, а ребята долго смотрели в манящую даль: над ней дрожало весеннее марево. Смотрели, и каждый по-своему мечтал о своем будущем.

Мы учились с Венькой в одном классе. Он был в числе моих самых близких друзей, и сейчас, в наши дни, иной раз задаваясь мыслью о проблемах человеческой совместимости в космических кораблях, я без промедления заключаю, что, если бы мне пришлось лететь с ним по маршруту Земля-Марс и обратно или же два года вместе провести на каком-нибудь необитаемом острове, наша дружба ни разу не была бы поставлена под сомнение. Вот почему я с распахнутой совестью пишу все о нем. Я заранее прошу читателя не искать в этой книге ни подлинных событий, ни подлинных фамилий. Сместив и перетасовав эти события, а кое-где и оснастив их изрядной долей вымысла, решил я, как на исповеди, снова заглянуть в мир, увы, очень далекого детства и в те дни, которых уже никогда не вернешь, потому что стоит на Новочеркасском кладбище скромный памятник, под которым покоятся родители моего друга — Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна. Что же касается самого Вениамина Якушева, то он, по-видимому, опять находится где-то в пути, потому что беспокойная журналистская судьбина не дает, несмотря на седые виски, долго задерживаться ему на одном месте. Он всегда был непоседливым, мой ровесник и правнук того самого Андрея Якушева, который когда-то давно бежал от лютого помещика Веретенникова на Дон, строил первые здания новой столицы Войска Донского — города Новочеркасска, прошел с восемьсот двенадцатого по восемьсот четырнадцатый год от стен сожженной Наполеоном Москвы до самого Парижа и вернулся на родину, где и вынужден был от обиды горькой наложить на себя руки в году одна тысяча восемьсот пятнадцатом.

Век — это мера, которой отсчитывает человечество свою историю. Более ста бурных лет прошло с того зимнего вечера, когда, потрясенный самоубийством георгиевского кавалера Андрея Якушева, атаман Матвей Иванович Платов, вглядываясь с высокого холма в сетку редких огней совсем недавно народившегося города Новочеркасска, его основатель и творец, перебирая в своей памяти гордые победы на поле брани, славные походы против врагов народа русского, возвышения, принесенные ему судьбой, да и несмываемые обиды тоже, с сердцем сказал:

— Пусть люди, что придут за нами, будут счастливы!

Вряд ли донской атаман мог тогда предположить, какими яркими станут последующие годы, что рухнет ненавистное крепостное право и ветер вольности пронесется по всей Руси великой, а раскрепощенный русский человек станет под знамена революции, что падет царский трон и миллионы умов озарит ленинская правда.

Не человек приближает к себе время, а время приближает к себе человека. Еще сегодняшнего, оно заставляет его думать о завтрашнем дне и рваться вперед, к будущему, не забывая при этом ни светлых, ни горьких страниц прошлого.

Однако возвратимся теперь к тысяча восемьсот пятнадцатому году.

…Лихие кони спустили возок, в котором сидел Матвей Иванович Платов, с бугра и помчали его прямиком к хутору Мишкину, где обитал в то время атаман Войска Донского. Дома его ждали обильный ужин и чарка медовухи, способная хоть на какое-то время ослабить чувство подавленности, вызванное самоубийством Андрея Якушева и еще более неожиданной гибелью его жены Любаши во время родов.

По твердой утрамбованной дороге стучали конские копыта, звенели бубенцы откормленных рысаков. А в маленьком флигельке, что был на подворье у Якушевых, одинокая, печальная вдова Аникина Анастасия, перебирая в памяти все события трагического дня, нянчила на руках теплое тельце завернутого в розовое одеяльце розового человечка. Она носила его по горнице и, останавливаясь у комода, видела в прямоугольнике зеркала черное свое лицо с провалами глазниц и сухими, поблекшими, бескровными губами.

— Боже мой, владыка всевышний, — причитала она, укачивая ребенка. — Двух близких людей лишилась, и в один день обоих. Где же милость твоя, боженька? Чем, скажи, мы прогневали тебя, молчаливый? Или не можешь ты восковыми руками своими отвести от невинных горесть и беду человеческую? Почему же всесильным считают тогда тебя люди?..

Она остановилась, не чувствуя, как текут по щекам слезы и непрошеной солью набиваются в рот. Остановилась оттого, что вспомнила мужа своего Луку Андреевича, единственного мужчину, которому была преданна в жизни вся без остатка. Он и теперь, как ей казалось, постоянно ее сопровождал, ежедневно и ежечасно. И когда бывало особенно трудно, она обращалась к нему, как к живому. Но Аникин молчал, только на портрете его, что висел над комодом, то ли от печали, то ли от подбадривающей усмешки, казалось, морщились его губы. И, вытирая подолом глаза, тяжко вздыхала Анастасия.

— Господи! Совсем как полоумная стала, — спохватывалась она. — Что же я к Луке, как к живому, обращаюсь? Давно ведь истлели его косточки под той переправой через Березину, где пал он героем донского края нашего.

Поплакав, Анастасия брала себя в руки и, прижимая к иссохшей груди примолкнувшего в сторожком сне ребенка, начинала деловито думать о будущем. «Сперва к попу его надо. Запись сделать, окрестить, как и полагается. А потом и в житейское море окунать. Что бы со мной ни случилось, не дадут ему погибнуть люди добрые».

Добрые люди погибнуть сыну геройского урядника Андрея Якушева действительно не дали, да и одного атаманского пособия хватало, чтобы им обоим — и ему, и Анастасии — прокормиться. Правда, когда атаман Платов скончался, пособие это его преемником было несколько урезано, но все равно осталось достаточно большим. К тому же Анастасия выгодно продала часть подворья и собственный флигель. Жить они стали в маленьком курене Якушевых. Как-то, когда мальчику уже исполнилось двенадцать лет, он с недетской серьезностью стал допрашивать Анастасию о том, кем были его родители и при каких обстоятельствах покинули человеческий мир. Узнав об отце своем все подробности, мальчик всплеснул руками и воскликнул:

— Матушка Анастасия, неужели он убил своего барина?

— Убил, сынушка, убил, — нараспев промолвила Анастасия, привыкшая часто отвечать на этот вопрос. — Уж больно злыднем большим был тот помещик.

На лице мальчика отразился искренний испуг, и он шепотом попросил:

— Матушка Анастасия, вы лучше никому не говорите об этом. Разве помещиков можно убивать?

— Можно, сыночек, можно, — рассеянно ответила Анастасия. — Если человек хороший, его и пальцем трогать нельзя. А ежели зверь, а его убили, туда и дорога ему.

— Нет, матушка Анастасия, — тихо, но как-то очень серьезно продолжал мальчик. — Я вас очень прошу, не говорите никому об этом. В гимназии узнают — исключить меня могут.

— Как скажешь, — равнодушно согласилась старая казачка, — не хочешь, так и не буду. Только об этом все давно уже знают.

Анастасия умерла, когда Сергею было пятнадцать лет. Умерла тихо и незаметно. Утром в тот день к ней с кринкой молока забежала соседка. Вглядываясь в землистое, осунувшееся лицо своей ровесницы, со вздохом промолвила:

— Чтой-то ноне не нравишься ты мне, Настенка. Часом, не занедужила ли? Может, за лекарем сбегать?

Но Аникина отрицательно покачала седой головой:

— Иди домой, Дунюшка. Спасибо за молоко и заботу, а — я помолюсь лучше да вечером в баньке попарюсь, потому как нет такой болезни, чтобы супротив баньки устояла. А лекарь, он зачем?..

Однако после ухода соседки Анастасией овладело странное беспокойство. Движения ее стали торопливыми и порывистыми. От звона и боли в ушах она опустилась на кровать, сухими ладонями сдавила виски, а в них звенело так, будто к вечерней службе ее звали все колокола войскового собора.

Собрав силы, подошла она к комоду и, выдвинув один из ящиков, достала оттуда светлое подвенечное платье с отделанным блестками подолом и кружевными рукавами. Сколько лет его берегла! Она вытерла заплаканные глаза уголком платья, жадно вдохнув при этом чуть прогорклый от времени запах материи, потом разделась донага и облачилась в чистое белое исподнее. С трудом наклонившись, обула туфельки с яркими нарядными пуговками-застежками и украсила запястье золотой браслеткой — единственной драгоценностью, сохранившейся в их доме. Это был наряд, в каком давным-давно увозил ее с Лукой Андреевичем в церковь экипаж, нанятый за немалую плату у богатея Кумшатского.

Облачившись, она спокойно легла на застеленную кровать поверх байкового одеяла, сложила руки крестом на высохшей груди. Боль сводила виски все сильнее и сильнее, оцепенел затылок. Неожиданно образа, висевшие в дальнем углу, стали расплываться, словно бронза все тускнела и тускнела, превращаясь из желтой в серебряную, а потом размылась вообще. Загадочный колокольный звон наполнял ее сознание, и она долго не могла понять, в честь чего он. Потом догадка осенила угасающее сознание. Ей вдруг почудилось, что это с Лукой Аникиным везут ее венчать. У входа в церковь, нарушая все заповеди, дерзкий Лука берет ее на руки и песет, поднимаясь по лестнице все выше и выше. Она видит его чуть припотевшее лицо, дышит запахом его волос, ловит его губы, чтобы поцеловать их, но они все отдаляются и отдаляются.

Так и умерла она с кротким выражением на лице, всех поразив своим переодеванием перед смертью, и никакая сила не была способна смести с ее лица выражение мирского покоя, с которым так и предали ее тело земле.

Сергей Якушев рос тихим, набожным человеком довольно крепкого практического ума. Женился он на такой же, как и сам, тихой дочери разбогатевшего мещанина, помогавшей ему год от года сколачивать капиталец. Сергею Андреевичу было уже за пятьдесят, когда с помощью супруги он стал совладельцем мельницы и уже мечтал о пивоварне, которая, по предварительным подсчетам, могла бы его доход значительно увеличить, но жена его Нюся однажды надорвалась, помогая мужу таскать тяжелые мешки, и слегла. Года три подряд он возил ее по больницам и докторам, но это не помогло. Хватаясь за грудь, Нюся чуть ли не каждый час захлебывалась тяжелым, длительным кашлем, от которого сотрясалось все ее тело. Потом она стала худеть, приступы участились, и один из врачей сказал напрямик Сергею Андреевичу, что ошибки быть уже не может — у нее самая настоящая чахотка.

В пятьдесят пять лет Сергей Андреевич Якушев стал вдовцом. Похоронив Нюсю, он вдруг резко изменил свой прежний размеренный образ жизни и всем на удивление превратился из тихони в самого что ни на есть разбушевавшегося гуляку. Вместо церкви он стал с таким рвением посещать питейные заведения Новочеркасска, что не однажды в собственный белокаменный двухэтажный дом его на пролетке за приличное вознаграждение доставляли городовые. Члены им же созданного акционерного общества, сулившего солидные доходы, есаул Пятилетов и верткий в торговых делах итальянец Факетти, посоветовавшись, нанесли Якушеву визит и предупредили в довольно строгой форме.

— Знаешь что, почтенный Сергей Андреевич, — держа в руках фуражку с лакированным козырьком, сухо сказал ему Пятилетов, — ты либо измени свое поведение, либо учти, что одной дороги у нас не будет и при первой возможности мы тебя так ахнем, что все свои капиталы утратишь…

— Как же вы это, братцы? — недоверчиво вращая воспаленными хмельными глазами, спросил Якушев.

— А так, что исключим тебя из акционерного общества, а стало быть, из торговых казаков города Новочеркасска тоже.

— Меня! — сипло вскричал Сергей Андреевич и захохотал. — Да ведь я же это общество создавал!

— Создавал, синьор Якушев, — с мягким акцентом подтвердил итальянец. — Но что поделаешь, мы действительно можем лишить вас капитала, и поплывете вы, дорогой, голым по Дону в самое устье Азовского моря.

— Женить его надо, — тонким голосом предложил присутствовавший при этой сцене начинающий рыботорговец Ивакин, привыкший во всем угождать старшим. — Зараз я так выскажусь. Была бы у Сергея Андреевича жена, подобных несуразностей в его поведении не случилось бы.

— Женить? — озадаченно переспросил Пятилетов. — А что! Ведь это же мысль!

И вскоре на подворье у Якушева появилась крутобедрая черноокая Наталья Саввишна Прядина, почтмейстерская вдова, женщина лет сорока шести, добрая и покладистая. Свадьба была сыграна, когда жениху было уже под шестьдесят. Но был Сергей Андреевич еще крепок в кости, болезнями не страдал, и новая семья зажила на славу. Два года спустя на зависть всем недругам родился у Якушева первый сын, нареченный Павлом, а еще через два года после этого раздобревшая и расцветшая небывалой поздней красотой Наталья Саввишна расщедрилась и принесла второго, крещенного Александром. И хотя был он не таким крупным, как первый, ему все обрадовались еще больше, а поседевший, но еще сохранивший фигуру Сергей Андреевич вечерами прогуливался по самой лучшей улице Новочеркасска — Московской — об ручку с принарядившейся Натальей Саввишной, выпятив грудь колесом: дескать, знай наших, мы и на шестом десятке лет ай да молодцы, на то и донцы.

Однако вскоре шатко пошли дела у Сергея Андреевича. Компаньоны беззастенчиво его обобрали и, выполнив свою угрозу, исключили из акционерного общества. Пришлось за малую цену спустить двухэтажный каменный дом и переехать в скромный флигелек, похожий на тот, в котором начинал он свою сиротскую жизнь со старой доброй казачьей вдовой Анастасией, вынянчившей его, вспоившей и вскормившей. Горьким стал хлеб в старости, а от бравого купеческого вида уже ничего не осталось у Сергея Андреевича. Он мучительно переживал и наступившую бедность, и тяжелую астму, которой болела его жена. Как-то незаметно ушла из жизни добрая, никому ничего плохого не сделавшая на своем веку Наталья Саввишна. Лишь один раз ойкнула во время сна, а когда прибежали к ней дети, прижала их головы к мокрому от слез лицу и твердо, спокойно проговорила:

— Сыночки мои родимые, прощевайте да не поминайте лихом, если что сделала не так. Вы поймете это, когда вырастете. Простите да отца своего не забывайте на старости лет.

А потом захрипела да и кончилась тут же. И совсем люто стало зимой в тесном флигельке Якушевых. Беда за бедой входила в него только затем, чтобы не выйти обратно. На маленьком дворовом участке Сергей Андреевич посадил картошку и лук, чтобы запастись на зиму, но этого оказалось так мало. Попробовал он заняться перепродажей мелкого скарба, который приобретал на толкучке и здесь же сбывал по более высокой цене, но и это не вывело из тупика. По-прежнему еле хватало на хлеб и молоко. Лишь однажды, когда угрюмо стоял Сергей Андреевич над разостланной на земле мешковиной, на которой были разбросаны всяческие мелкие предметы, подошел бывший его компаньон Пятилетов, в расстегнутом дорогом полушубке, с раскрасневшимся от вина лицом, с сигарой во рту и дружески кивнул старому Якушеву:

— Что, торгуешь, Сергей Андреевич? Знать, не умерла в тебе торговая жилка. Жалею, что так все у нас произошло, но уже ничего исправить не в силах. Каждый идет по жизни своим путем. — Потом носком лакированного ботинка тронул дешевый канделябр, выставленный на продажу. — А мне вот как раз и надобен такой, — солгал он. — Беру его, держи, сдачи не надо. — И бросил к ветхим туфлям Якушева сторублевку. Старик схватил ее, не веря своим глазам и не думая о том, что это была попытка бывшего компаньона откупиться за все нанесенные обиды. Он принес домой целую гору колбасы, сыра, халвы, кренделей и устроил пир. Маленький Сашка захлебывался от радости, а Павел ел хмурясь, все время о чем-то сосредоточенно думая.

— Кто тебе все это дал, отец? — выдавил он наконец.

— Пятилетов… Трифон, бывший товарищ по коммерции… как видишь, не забыл, — жалко зачастил Якушев.

— И ты принял? — строго спросил сын.

— Как видишь… А ты бы что сделал на моем месте?

— В морду бы ему плюнул, — отводя загоревшиеся яростью глаза, ответил Павел.

Жизнь в маленьком флигеле не становилась светлее. В довершение ко всему старший сын Павел, уже повзрослевший, раздавшийся в плечах, вошел однажды в небольшую каморку Сергея Андреевича с дорожной котомкой в руках, молча поставил ее на простенький деревянный стол у двери. Старик в это время чистил картошку и бросал ее в чугунок, готовя скудный ужин. Увидев одетого сына и сразу все поняв, отшатнулся от него, спиной натолкнувшись на выбеленную русскую печь, загораживаясь руками, как от привидения, жалко заверещал:

— Ты чего это надумал? Нет, остановись… не пущу! Никуда тебя не пущу. Пожалей, Пашенька. Ты добрый, не губи понапрасну… И так вместях как-нибудь проживем. Бог поможет. А потом выучитесь… меня кормить станете…

— Прости, отец, — не поднимая головы, проговорил Павел, — в бога твоего я не верю так же, как и наш дед Андрей Якушев в него не верил. Прости, я от тебя скрывал. В гимназию я уже целый месяц не хожу, потому что платить нам нечем. Пусть один Саша ее кончает, вдвоем вы сдюжите как-нибудь. А я на заработки подамся. В шахтеры пойду наниматься, в Александро-Грушевск. Оттуда до Новочеркасска, отец, всего тридцать верст. Я каждый месяц буду приходить на побывку. Ты не волнуйся, я тебя не забуду.

И остался убитый горем Сергей Андреевич с одним Александром. Скорбная тишина поселилась во флигельке. Старый Якушев ушел в себя, стал нелюдимым и очень богомольным. Он ходил теперь на все утренние и вечерние службы, часами в иные дни пропадал на строительстве нового кафедрального собора. А этим строительством жил весь город. Собор, возведением которого еще покойный атаман Платов хотел потрясти умы российские, строился уже на протяжении десятков лет; дважды обваливались перекрытия, и грудой серых камней он падал на землю. Последний раз, в ночь на 11 июля 1863 года, обрушился главный купол. Грохот был таким страшным, что могло показаться, будто произошло землетрясение. Кликуши два дня бегали по Новочеркасску, длинно и сбивчиво рассказывая о том, как они якобы собственными глазами видели, будто из облака, появившегося на месте падения, возник огромного роста синий черт, извергая из пасти огонь, погрозил казакам волосатым кулаком — ждите, мол, новой беды, горожане, и сгинул в разверзшуюся землю.

Сергею Андреевичу было уже за семьдесят. Он резко ссутулился, ходил теперь с посохом, а в синеватых, от матери Любаши передавшихся глазах стыло выражение постоянной покорности и равнодушия к окружающему.

По последней жене своей тосковал он неистребимо. Когда младшенький Александр, догадывавшийся о переживаниях отца и страшно его жалевший, уходил в гимназию, старый Якушев вспоминал те тревожные ночи, когда Наталья Саввишна, настигнутая очередным приступом астмы, садилась в глубокое немецкое кресло с жесткой спинкой и билась в кашле порою часами. На бледном ее лице выступала испарина, а Сергей Андреевич в такие минуты немедленно просыпался и просиживал у ее ног до самого утра. Улыбаясь сквозь боль, приносимую непрерывным кашлем, жена его ласково журила:

— Зачем ты… шел бы спать, у тебя же с раннего утра дела.

Он ее всегда хорошо понимал. Понимал от первого до последнего слова каждую ее фразу и даже мысли, двигавшие этими фразами. А вот сыновья — дело иное. Их он теперь понимал с каждым прожитым годом все меньше и меньше. С болью думал о них, когда в тихом изумлении, стараясь не привлекать к себе постороннего внимания, наблюдал за возведением степ донского храма. «Разные они, Павел и Саша, — повторял про себя Сергей Андреевич. — Старший жестковатый, хотя и добрый. Свою доброту норовит на самое дно души спрятать и будто сердится на себя за то, что она прорывается иной раз наружу. И поступки у него крутые. Вот ушел из родного дома и хоть бы весточку одну прислал. А ведь и на побывку приехать грозился. Как-то там ему, в этом Александро-Грушевске, на тяжкой работе шахтерской? Сыт ли, обут, доволен ли жизнью своею?» Мысли старика незаметно переносились к младшему: «Саша… Вот уж у кого душа ясная и доброта неописуемая. Весь в мать пошел. Уж больно только к чужим страданиям отзывчив. Трудно такому будет по жизни идти, ибо сурово бытие наше».

Однажды Якушев сидел недалеко от строящегося собора на маленькой непокрашенной скамеечке, опираясь на толстую буковую палку с вырезанной на ее ручке головой оленя. Это была трогательная по своей наивной непосредственности работа младшего сына. Саша был добрый, и олень, им вырезанный, тоже воспринимался как добрый пришелец на землю. «Даже от собак такой палкой не отобьешься, если по миру жизнь пойти заставит, — незлобиво подумал Сергей Андреевич, — потому что нет в ней никакой суровости, перехожему калике подобаемой». На широкой площади, где вот уж который год возводился собор, было муторно от шума, людской беготни, скрипа и грохота лебедок. Над опрокидываемыми тачками вздымались облака пыли. Каменщики ловко похлопывали мастерками, начиная кладку нового ряда кирпичей или заканчивая начатый. Занятые беспрерывным трудом, люди отвлекались от работы лишь в тех случаях, когда надо было наскоро развязать узелок с харчами да подкрепиться в короткий перерыв. «Все, как пчелы, заняты, один я сижу, словно трутень», — горько вздохнув, думал старый Якушев.

Яркий весенний день разгорался над Новочеркасском. Со стороны разлившихся Аксая и Тузлова, укрывших под водой своей сотни десятин сенокосного пастбища, тянуло свежим ветерком.

От места, где возводился новый собор, широкий Крещенский спуск вел вниз к вокзалу. По обеим его сторонам стояли окрашенные в яркие веселые тона разноцветные, чаще обшитые досками, реже — каменные домишки. Хриплые гудки локомотивов иногда прорезали нагревшийся воздух, напоминая о том, что уже и Новочеркасск связан с центральной Россией модной чугункой и, чтобы добраться до Москвы, например, нет надобности ни в перекладных лошадях, ни в станционных смотрителях. Заплати двадцать два рубля пятьдесят копеек за билет в первом классе, если у тебя, разумеется, есть наличные, и кати в свое удовольствие.

Люди сновали вокруг задумавшегося старика. Они были заняты своими радостями и огорчениями, работой, которую надо было выполнить, и лишь до одного Якушева им не было никакого дела. А он с каким-то детским восторгом продолжал наблюдать за ними.

Его внимание привлек ловкий каменщик, работавший на самом верху стены. Почти не держась за канаты, он свободно стоял на дощатом подрагивающем помосте. У ног его поблескивало на солнце цинковое ведро с известковым раствором, рядом грудкой были сложены кирпичи, предназначенные для укладки. Такое приспособление называлось «качелями». Скрипела лебедка, «качели» то поднимались, то опускались вниз. А когда замирали они у стены, будто челнок, причаливший к деревянным мосткам пристани, он ловко скреплял новый ряд кирпичей вязким известковым раствором, не обращая ровным счетом никакого внимания на царивший вокруг отчаянный грохот стройки.

Примерно час спустя, когда старик Якушев все еще сидел на скамейке и безучастно смотрел вдаль, за своей спиной он услышал торопливые шаги и бойкий голос:

— Почтеннейший, здесь присесть можно? Зараз дочка обед притащила. Надо подкрепиться да опять ту самую стену продолжать. Ух и хлопот с нею! Намаялся люто, аж голова звенит.

Якушев обернулся и почему-то сразу подумал, что это и есть тот самый каменщик, работой которого он только что любовался. Иссушенной рукой показав на верх стены, Якушев спросил:

— Земляк, стало быть, это вы там сейчас орудовали?

У Якушева сложилось представление, что каменщик, находившийся на «качелях», был молод. Но человеку, присевшему на скамейку, было явно за сорок пять. На Сергея Андреевича с узкого, смугловатого, скуластого лица взглянули чуточку раскосые карие глаза. Насмешливо шевельнулись губы, оттененные тонкой строчкой усов. Усталым движением каменщик отер со лба пот и усмехнулся:

— Выходит, я. А что?

— Ловко вы это, — смешался старик. — Каждое движение, как в танце.

— Да уж как получается, земляк, — ответил тот, добрея. — Жрать захочешь, и такому искусству выучишься.

Рядом с каменщиком в форменном платье, с белым бантом в волосах стояла тоненькая гимназистка с такими же узкими калмыковатыми глазами и смуглым скуластым лицом.

— Дочка, — надтреснутым тенорком окликнул ее каменщик, — исть давай, а то в кишках полковой оркестр заиграет скоро.

Якушев подвинулся на краешек скамейки, уступая каменщику место, а девочка поставила аккуратно завязанный в белую салфетку обед: котелок с наваристым борщом да тарелку с хлебом, куском сала и еще не остывшими домашними котлетами.

— Кушай, батюшка, а я на занятия побежала. Посуду домой не позабудь принести.

Когда она ушла, каменщик показал на обед:

— Прошу угоститься харчишками.

— Нет, нет, — пугливо отпрянул Сергей Андреевич, у которого на этот час даже крошки не побывало во рту.

Но сосед резко его осадил:.

— Да уж чего там. Я ведь и вас, и всю вашу историю знаю. Лет двадцать назад особняк двухэтажный строил, в котором вы изволили жить в расцвете своих купеческих возможностей. Год тот и для меня был очень памятным. Вы изволили в новый особняк вселяться, а мне в январе того года по шапке дали, с должности выгнали. Я ведь в свои молодые годы атаманом станицы Кривянской был. Вот и пришлось в каменщики подаваться.

— Печально… — Бесстрастные глаза Сергея Андреевича оживились, и в каком-то неясном порыве он потянулся к новому знакомому. — Да, да! Ваша фамилия Изучеев. А зовут Яков Федорович?

— Так точно, — засмеялся каменщик.

— И за что же, скажите, пожалуйста…

— Дали мне по шапке? — невесело уточнил Изучеев.

— Да, за что тебя, Яша? — сбивчиво заговорил старик. — Помню, ходили тогда какие-то слухи, будто тебя в неблагонадежные определили…

— Да уж выражайтесь точнее, — невесело усмехнулся собеседник. — В смутьяны определили… в смутьяны. А за что — и того проще сказать. За вольнодумство. Упрекать стали, что веру христианскую забывать начал, в церковь редко ходить взял за правило и на майдане несогласие свое высказал против того, что теперь казаков наших при каждом поводе заставляют рабочий люд нагайками пороть. Вот и весь сказ. Одним словом, дали по шапке, и баста.

— Мой батюшка, Андрей Якушев, тоже в бога не веровал, — укоризненно вздохнул Сергей Андреевич. — Вы, часом, о нем не слышали?

— Об Андрее Якушеве? — воскликнул Яков Изучеев. — Да кто ж о нем на Дону не слышал? В первых любимцах у самого Матвея Ивановича Платова хаживал, герой Отечественной войны, сталоть.

— Все это так, — покачал головой старик. — Не мне судить, однако пошел мой родитель супротив бога и власти законной, поднял руку на своего помещика. Всевышний его и покарал. До того довел, что пришлось родителю моему руки на себя наложить.

Изучеев стиснул тонкие губы и со вздохом покачал головой:

— Ничего, дайте только народной силушке раскачаться. Придет час, ни одного притеснителя в живых не останется. А что касаемо бога, одно могу сказать: за непочтение к богу я пострадал, на боге теперь и зарабатываю.

— То есть как это?

— Эх вы, — расхохотался Изучеев, — а еще в известных коммерсантах ходили! Да как же не понять такой простой истины? Бог, он меня теперь кормит. Вот и котлетки, и этот кус сала от него… Храм-то я возвожу! — И, блеснув ослепительной улыбкой, Яков Федорович протянул руки вверх к вознесшейся над Новочеркасском громаде строящегося собора, весело закончил: — Во как, любезнейший. А теперь берите котлетку, не побрезгуйте, у меня их Прасковьюшка отменно готовит. А я поехал вершить работу. Сейчас меня поднимут на воздуся, и дело двинется дальше. Если господь бог соблаговолит сойти на землю, он мои деяния зело одобрит.

Для старого Якушева знакомство с Яковом Федоровичем стало праздником. И странное дело, при каждой новой встрече они все теплее и теплее начинали поглядывать друг на друга. Шустрая Наденька, ежедневно приносившая отцу обед, тоже почувствовала расположение к старику.

Однажды, когда окрепшая весна ударила во все свои колокола и крутые склоны Новочеркасска, усаженные яблонями, вишневыми и абрикосовыми деревьями, буйно расцвели пышным своим разноцветьем, она поставила на скамейку обед в ту самую минуту, когда из кустов небольшого скверика, в котором они находились, смущенно переминаясь с ноги на ногу, вышел четырнадцатилетний Александр. Увидев девочку-гимназистку, он и вовсе растерялся и после долгой паузы позвал:

— Отец, можно тебя на минуту?

Каждую неделю Александр откладывал от жалких гривенников, выдаваемых ему на завтраки, по две-три копейки, чтобы к концу недели купить что-нибудь отцу: либо немного халвы, которой тот любил лакомиться, либо кусок колбасы с мягким ломтем пышного белого каравая, порой еще горячего. Он знал, где можно было найти в эти часы своего родителя, но о его возникшей дружбе с Изучеевым ничего не ведал и поэтому был растерян от неожиданности.

— Ты не вставай, — сказал он, заметив, что отец подтягивает к себе палку с оленьей головой. — Вот, возьми, а я помчусь домой, а то много уроков задали, — закончил он, передавая пакет. Старик благодарно прижал подарок к груди, но сына не одобрил. Поглядев на него в упор слезящимися от солнца и ветра глазами, грустно покачал головой:

— Да как же так, сынок… Саша… я тебя с добрыми людьми хочу познакомить, а ты стрекача норовишь задать.

Незнакомый крепкий мужчина в запыленной и запачканной известью блузе шагнул навстречу, протягивая руку:

— Не годится, молодой человек. Мы с дочкой просим, а вы…

Пришлось повиноваться. Саша и не заметил, как его ладошка потонула в большой сильной ручище каменщика. От незнакомца веяло здоровьем, силой и добротой. Наденька с пунцовыми от волнения щеками сделала реверанс.

— Ну вот, дорогой Александр Сергеевич, — одобрительно сказал незнакомец, — меня кличьте Яковом Федоровичем, дочь мою — Надеждой. Погутарьте друг с дружкой, а мне от туда зараз надо, — указал он жилистой рукой на самую высокую из всех возводимых стен собора. — Дело такое. Там я действительно на высоте буду. Выше самого царя земного. А? — И он озорно подмигнул, удаляясь от них.

Несколько минут спустя высоко над землей и булыжной площадью столицы Войска Донского поднялись «качели» Изучеева, и все трое оставшихся на земле увидели его гибкую, уменьшенную расстоянием фигуру. Ловко наклоняясь и выпрямляясь, Яков Федорович выполнял свое рискованное дело.

— Надя, а ему там не страшно? — нерешительно спросил Александр.

Девочка окинула его быстрым взглядом.

— Да что вы! Мой папа ничего не боится, — ответила она гордо.

— Но ведь на такой высоте опасно?

Наденька опустила коротко стриженную головку и вздохнула.

— Опасно, — горько подтвердила она. — Так бывает опасно, что однажды я слышала сама, как мама ночью плакала, а папа ее утешал. И говорил при этом: «Потерпи, скоро я уйду. Вот кончится подряд, и уйду. А пока надо терпеть, потому что мы больше нигде не заработаем таких денег». — Девочка вдруг прервала свою речь и так неожиданно перескочила на другую тему, как одни лишь подростки умеют это делать. — Вы к нам приходите, Саша, — тряхнув белым бантом, сказала она. — Мама и папа будут очень рады. Вы ведь на два класса старше меня. Так что, если задачки будут плохо решаться, попрошу когда-нибудь помочь, а не сможете, будет стыдно, как старшему.

— Я задачки в уме решаю, — надулся Александр, — даже корни квадратные извлекаю. Меня за это Пал Палыч в пример всему классу ставит.

— А меня он тупенькой считает, — со смехом призналась Надежда. — Он же и у нас математику преподает.

В эту минуту старый Якушев встал со скамейки и неуверенными шагами двинулся к дому. Надя связала в узел освободившуюся посуду и попрощалась. Саша догнал отца, поддерживая за локоть, повел по улице. Вечером после ужина он сдержанно спросил у отца:

— Ты завтра снова пойдешь гулять к собору?

Старый Якушев погладил его по голове:

— Пойду, сынок, потому что мне очень нравятся эти люди.

— Мне Надя тоже понравилась, — откровенно признался сын и, задув в лампе огонь, босыми ногами протопал к своей кровати.

Весна меняла древнюю донскую землю на глазах. Суровая, когда была скована морозом и со всех сторон продута жесткими степными ветрами, теперь эта земля добрела с каждым днем. Отцвели сады, и спала вода на займище. Аксай и Тузлов постепенно входили в свои берега. Дворники с пристрастием подметали по утрам панели перед новыми зданиями. Предприимчивое купечество оснащало центр вывесками, оповещающими обывателей об открытии новых рестораций, гастрономических и мануфактурных магазинов, гостиниц.

По вечерам в Александровском саду надрывался полковой оркестр, и молодые офицеры из казачьих полков лихо отплясывали со своими барышнями краковяк и мазурку. Лишь в маленьком флигельке, где со своим младшим сыном ютился бывший, а ныне разорившийся торговый казак Сергей Андреевич Якушев, все оставалось прежним. Сын и отец вели все ту же спартанскую жизнь. Сами подметали полы и мыли посуду, рассчитывали деньги на скудный провиант, наперед зная, что жалких средств едва хватит на полуголодное существование.

Однажды Александр заикнулся о том, что ему бы именно сейчас в самую пору бросить гимназию и уйти на завод или пойти в подручные к Якову Федоровичу Изучееву, но отец застучал посохом об пол и визгливым, немощным голосом выкрикнул:

— Хватит! Один уже ушел и через два месяца обещал явиться на побывку. А где он? Где, я спрашиваю? И ты теперь хочешь меня заживо в гроб уложить?

Александр умолк, сраженные его неоспоримым доводом. Когда он загасил свет, в комнате наступила кромешная темень. Засыпая, он слышал сдавленные рыдания отца и безошибочно угадывал, что в эти минуты его престарелый родитель перебирает в памяти все подробности своей невеселой жизни.

На другой день на рассвете они были разбужены отчаянным стуком. Подойдя к порогу, Александр испуганным голосом спросил:

— Кто там?

Дверь трясли так, что старенькие запоры жалобно повизгивали, грозя вот-вот полететь на пол.

— Открывайте, полиция!

— Отопри, сынок, делать нечего. Ни перед богом, ни перед государем мы ни в чем не повинны.

В комнату в сопровождении заспанного дворника ввалился дюжий жандарм. От него пахло табаком и водкой. Желтые зрачки сверкали недобрым огнем. Не дожидаясь приглашения, он придвинул к себе стул и шумно на него сел. Небрежно взглянув на засуетившегося Сергея Андреевича, положил на стол розыскную бумагу и указал на приклеенную к ней фотографию. С нее смотрело лицо старшего сына Павла. Спокойное, крутолобое, широкое. Павел, сфотографированный анфас, казалось, смотрел лишь на одного отца, словно только ему хотел сказать что-то ободряющее. Но в глазах его в то же время была твердость.

— Ваш сын, господин бывший негоциант? — грубо спросил жандарм.

— Мой, — жестко ответил старый Якушев, и Александр с удивлением отметил, что никогда еще не было такой решимости в голосе отца. Жандарм поднял тяжелый подбородок. Желая сразу обрубить все узлы, он накрыл ладонью розыскную бумагу.

— Сын здесь давно появлялся?

— С тех пор как ушел на заработки, так и не был.

— Если появится, — рявкнул жандарм, — обязаны немедленно сообщить в полицию. Под страхом уголовного наказания.

— Это почему же? — упавшим голосом спросил Сергей Андреевич. Внезапно он весь поблек и сжался, плечи жалко опустились. Складки на обвисших щеках прорезались еще глубже.

— А потому, — нравоучительно произнес жандарм, — что опасный политический преступник сын ваш, Павел Сергеевич Якушев, в настоящее время находится в бегах и, как все бунтари, по указу его императорского величества разыскивается. На него объявлен всероссийский розыск.

— Это за что же? — простонал старый Якушев. — Что он мог сделать плохого, мой Павлик? Он рос таким добрым, всегда старался быть справедливым.

— Вот-вот, — перебил жандарм, — он действительно стоял за справедливость. Но за какую? За справедливость господ социалистов!

Убитый горем, Сергей Андреевич низко наклонил голову.

— А суть в чем? — выдавил он. — Что совершил мой сын во имя той справедливости? Какие незаконные поступки содеял? Чем бога прогневал нашего?

— Чем бога, то мне неведомо, — сухо ответил жандарм, — а вот чем прогневал помазанника божьего, царя нашего, это я знаю доподлинно. Ваш Павел, несмотря на юный свой возраст, примкнул к опасным политическим преступникам, мечтающим о свержении законной власти, распространял гнусные листовки против престола и отечества, пытался в Александро-Грушевске бунтовать вместе с шахтерами, скликал их на демонстрации.

— Мой Павлик? — с грустным удивлением переспросил Якушев. — Да он же у меня еще безусый мальчонка.

— В том-то и дело, что безусый. Однако мал, да удал, — подтвердил жандарм и спохватился, понимая, что сказал лишнего. Он встал, с грохотом отодвинул стул, натянул на голову форменную фуражку с кокардой и шагнул к выходу.

— Ну да ладно, — сказал он на прощание. — Мое дело предупредить, а там как знаете, господин Якушев. — И дверь за ним захлопнулась.

Сергей Андреевич и Яков Федорович Изучеев мирно сидели в скверике, где произошло их первое знакомство. В тот день работы на строительстве нового собора были закончены раньше обычного, и грохот лебедок, скрип тросов, поднимавших и опускавших грузы, надолго стих. Легкий ветерок доносил снизу, от самой железнодорожной станции, а сказать точнее — с просохшего и уже затвердевшего после схлынувшего разлива луга, запахи трав. Яркое солнце слепило глаза так, что приходилось зажмуриваться, Сломанной веточкой вербы каменщик чертил на вытоптанном перед скамейкой пятачке какие-то замысловатые, одному ему понятные узоры и слушал рассказ Якушева о жандарме, наведавшемся в их дом. Глаза его оставались непроницаемыми до той поры, пока старик не замолчал. Только тогда, отбросив в сторону ветку, повернул Изучеев к нему свое настороженное лицо.

— Знаешь, земляк, на сей раз ты очень важного дела коснулся, — не сразу выговорил он. — Парень в шестнадцать лет — это уже не дитя, от мамкиной сиськи отнятое, а настоящий мужчина. Видно, прав он был, когда опасную дорогу для себя выбрал. Я тебе Америку не открою, если скажу, что жандармы существуют прежде всего для того, чтобы смелых людей ловить и в кандалы заковывать. А смелые люди живут для того, чтобы бунты и революции совершать.

При последних словах бывшего станичного атамана старик заерзал на скамейке и стал беспокойно озираться по сторонам.

— Смелые ты речи держишь, Яков Федорович, как бы не услыхал, не ровен час, кто-нибудь.

— А ты, земляк, не боись, — дерзко усмехнулся собеседник, — не боись, тебе гутарю, потому что ежели жить нам доводится один только раз, то какая же нам цена, когда и говорить и думать разучимся? Какие ж мы тогда казаки, сыны Дона вольного, скажи мне на милость? Ты на донские степи лучше оглянись, земляк! Стон по ним идет… Богатые станишники так голытьбу подмяли под себя, что многие боевые казаки по миру пошли.

— Господь терпел и нам велел, — вставил было Сергей Андреевич.

— Господь! — вскричал Изучеев, и в его карих глазах заметались стайками яростные искры, будто кресалом высеченные. А я не верю господу богу — и в заповеди его не верю, и в лик его восковой тожить. Ить что получается, земляк? Заповеди у него хорошие, да только кому они служат? Кто их наизнанку умело выворачивает, чтобы несчастную голытьбу разорять? Богатеи, домовитые да и купцы, вроде тех, вровень с какими ты в свое время встать хотел, пока они тебе все карманы не вывернули.

— А по-моему, ради святого дела все должны трудиться, — стал упрямо перечить Якушев. — Ты же вот трудишься.

— То есть как это? — даже опешил Яков Федорович.

— Собор-то своими руками строишь, хоть бога особенно и не почитаешь.

— Ну, знаешь ли, золотой мой земляк, мало ли что… Собор — дело иное. Он не только для верующих созидается. Это же какое украшение города будет!.. Как бы музей какой, что ли. А потом и другое возьми во внимание. Я тут не молюсь, поклонов никому не отбиваю. Я тут деньгу на прожитие заколачиваю. Вот заработаю впрок маненько и переметнусь еще куда уже не по церковному, а по мирскому делу. Надо же как-то существовать бывшему атаману станицы Кривянской. А ведь до бога высоко, до царя далеко.

— Покорность и смирение — вот что главное в жизни, почтеннейший Яков Федорович, — попробовал было его урезонить Якушев, но тот гневно в ответ ему возразил:

— А вот погоди. Народятся на Дону новые Кондратия Булавины да Стеньки Разины, они покажут покой и смирение!

Изучеев яростно мотнул головой и, буркнув «до свидания, земляк», побрел домой. Сергей Андреевич долгим взглядом проводил его ладную, крепко сбитую фигуру.

Под пасху разом позвали горожан к заутрене Александро-Невская, Никольская, Троицкая, Михаило-Архангельская, Успенская и все другие новочеркасские церкви. Дружно затрезвонили самые маленькие колокола. Тотчас же им вторили колокола среднего калибра, и, наконец, вплелись в этот хор большие, величавым басом стали раскатывать свое внушительное и неторопливое «бам, бам». Город будто помолодел, посветлел и оживился. До праздника еще оставалось порядочно времени, но улицы быстро теряли деловой вид. Нарядные витрины всех магазинов уже манили к себе прохожих, у входа в театр яркая афиша приглашала обывателей на праздничное представление. В скверике, что был разбит перед атаманским дворцом, на деревьях и столбах развешивались десятки разноцветных фонариков для иллюминации. И только в недрах строящегося собора еще кипела работа.

Когда Яков Федорович Изучеев в новой синей косоворотке подошел с Наденькой к скамейке, на ней уже сидели в меру своих возможностей приодетые отец и сын Якушевы. На Саше была видавшая виды, но постиранная и отутюженная гимназическая форма. Зато фуражка была на самом деле новой: лакированный козырек так и сверкал. На отце его ладно сидела классическая тройка, чуть-чуть отдающая запахом нафталина, облысевшую голову венчал черный цилиндр, приобретенный им еще во времена купеческого процветания. Александр и Надежда ласково улыбнулись друг другу, и девочка весело объявила:

— А ты знаешь, Саша, у меня опять задачка не получается. Ты ведь убедился, что я в математике тупенькая. Решишь за меня?

— Да я не против, — растерялся Александр, — только где будем решать?

— Как где? Разве ты ничего не знаешь? Твоего папу и тебя мои родители приглашают к нам в гости. Вот как!

— Да, да, — улыбаясь, подтвердил Яков Федорович. — Перехватила дочурка у меня эстафету, так сказать. Сейчас я с ходу получу деньжонки, и все мы немедленно направимся к нам. И никакие отказы не принимаются. Моя Прасковья Михайловна уже и стол накрывает, и четверть с наливкой наикрепчайшей в погребе холодит, и маринады рыбные всяческие у нее на завершении. Стало быть, подождите меня здесь с полчасика, и будем шествовать прямо к цели.

Веселой походкой освободившегося от забот человека Яков Федорович зашагал к желтой стене собора и скрылся в проеме, сквозь который проникали все рабочие. Отсутствовал он долго, а потом возвратился с несколько обескураженным лицом. Костюм на каменщике был уже не новый, в каком он торопился за получкой, а рабочий, покрытый пылью, с заметными даже издали изъединами от извести.

— Холостой выстрел получился в нашей баталии, — огорченно развел он руками. — Десятник сказал, что деньги привезут еще через полтора часа, а меня попросил на верхнем ряду кладку закончить. Я согласился, потому что какая разница, когда это сделать — сейчас или после святого праздника. Гроши-то все равно будут начислены. Аккурат к нашему возврату Прасковьюшка моя и стол чин по чину накроет. Уж и поспорим мы сегодня с тобою, батюшка Сергей Андреевич, по поводу седой старины нашего Дона тихого и нонешнего разбойного времени. Не задержу вас долго: десятник сказал, сам меня на верхотуру поднимет, сам оттуда и спустит. Он уже дербалызнул малость, но силушки ему, чтобы меня поднять и опустить, ни у кого занимать не придется. Так-то, друзья мои… — И он опять зашагал к желтой стене собора. Прежде чем исчезнуть в проеме, Яков Федорович обернулся и помахал им рукой.

Рабочих в этот день на строительстве было мало. Из-за стены доносились неразборчивые голоса. Верхолазов вообще не было видно. Вскоре голоса находившихся внизу заглушил ржавый скрип лебедки. Цепь неохотно наматывалась на барабан. Прошло не так уж мало времени, прежде чем «качели» поднялись над недостроенной с южной стороны стеной. Это были единственные в этот час «качели», с которых должна была производиться укладка кирпича. Словно одинокая лодка, преодолевающая бурное течение реки, покачиваясь, приближались «качели» к стене. На них стоял только один человек. Тех, кто вращал барабан лебедки, не было видно.

— Папочка! — сложив ладошки трубочкой около рта, звонко прокричала Наденька. — Возвращайся поскорее. Мы тебя очень жде-ем!

Человек, кажется, услышал ее голос, потому что сразу обернулся и приветственно помахал рукой. Затем «качели» причалили к стене, и отец начал кладку, утрамбовывая кельмой раствор. Не было на Руси ничего крепче известкового раствора, на котором кладка производилась. Вот и стояли поэтому здания не осыпавшиеся и не облупленные по веку, а то и больше, радуя глаз любого прохожего.

Точными, сноровистыми движениями Яков Федорович укладывал один кирпич за другим. Затем «качели» сдвинулись, и он начал новый ряд. Он работал бесшумно, да и разве можно было уловить шум тем, кто стоял в скверике. Ведь на высоте более чем двадцати пяти саженей велась кладка. Какой она точности и хладнокровия требовала! У слабонервного от одного только взгляда с такой высоты на землю помутнело бы в глазах и закружилась голова, если бы он вспомнил о том, что стоит почти неогражденный. Яков Федорович к числу слабонервных не принадлежал. Сколько раз поднимался он на такую высоту и, заставив замолкнуть застучавшее было сердце, спокойно и расчетливо укладывал кирпич. Сейчас все шло как надо. «Качелям» становилось все легче и легче оттого, что последние кирпичи исчезали, превращаясь в часть большой стены. И вдруг будто что изменилось в самой природе этого ясного, тихого предпраздничного дня. Носилки качнулись, словно подброшенные ветром: так лодка погибает на воде, настигнутая девятым валом. С грозным предупреждением загрохотал барабан лебедки и смолк. Цепи, надежно удерживавшие все это время «качели» каменщика на большой высоте, вдруг оборвались, как нити, и Наденька, первая увидевшая все это, закричала от ужаса. На ее глазах отец отделился от дощатого помоста и, оставшись без опоры, полетел вниз. Какие-то мгновения он и «качели» падали вместе, но потом каменщика обогнали соединенные болтами доски…

— Проща-ай, дочка! — слабо донесся крик, и это были последние в жизни слова, с которыми обратился к ней родной отец.

…Когда они прибежали на место происшествия, над пыльным захламленным низом собора еще не до конца рассеялось облако едкой удушливой пыли. Тело несчастного Якова Федоровича было покрыто рогожей, и Наденьку, как она ни билась, к нему так и не подпустили. Невесть откуда появились городовые, кто-то прислал экипаж, и ее, бесчувственную, усадили на заднее сиденье рядом с тем самым десятником, который уговаривал каменщика положить верхний ряд, потому что денег для расчета еще не привезли. Так началась пасхальная неделя в семье Изучеевых.

Сергей Андреевич, встав на колени, долго копался в нижнем ящике комода, пока со вздохом облегчения не вытащил оттуда аккуратно сложенный, совсем почти новый визитный фрак — единственную дорогую вещь, которая кроме цилиндра осталась в его обнищавшем гардеробе, облачился в него и долго смотрел в зеркало. Нижнюю часть фрака он не видел, но тем, как выглядят плечи и грудь, остался весьма доволен. Саша, разбуженный шумом, высунул из-под одеяла нерасчесанную, с жиденькими, прядками голову и сразу обо всем догадался. Взгляды их встретились, и отец коротко сказал:

— Надо, сынок. Надо. Он был единственным близким нам человеком из мира живых. Надо попрощаться с ним в этот скорбный час.

Саша облачился в гимназическую форму, и они отправились к Изучеевым. По пути зашли на Азовский рынок, купили там на отсчитанные отцом пятаки букет ранней персидской сирени, перемешали ее с желто-белыми ромашками. Сергей Андреевич удовлетворенно кивнул головой, разглядывая свое приобретение.

Небольшой домик с желтым фундаментом из ходкого на Дону камня — ракушечника — нашли сразу, и по сдержанному плачу, доносившемуся из-за калитки, поняли, что это и есть жилище Изучеева. Сергей Андреевич перекрестился и осторожно толкнул калитку. Десятка полтора старух, заполнивших тесный дворик, сидело в зеленой беседке, выстроенной хозяином в небольшом садике среди кустов роз и на приступках террасы. Одна из них молча показала остановившемуся было в нерешительности старику на дверь, ведущую в покои.

Уже в сенях улавливался пряный запах полыни и чебреца, разбросанных по полу. Белый каменный домик, выстроенный покойным Яковом Федоровичем, был небольшой, но аккуратный. Так и чувствовалось по всему, что много сил и любви вложил в него бывший атаман станицы Кривянской, когда рыл фундамент, тесал доски, цинковыми листами покрывал крышу, сажал деревья.

Потоптавшись на пороге, Сергей Андреевич осторожно толкнул дверь, и они вошли. Оттого, что ставни были закрыты, казалось, что в доме темно и душно. В горнице под единственной иконой Николая чудотворца горела медная лампадка, распространявшая устойчивый запах деревянного масла. Пламя свечей выделяло из полумрака гроб, покрытый коричневым лаком. На прислоненной к стене крышке не было обычного серебряного креста. Яков Федорович лежал в этом гробу под белым покрывалом почти под самый подбородок. Остроскулое смуглое его лицо было спокойным и кротким, словно размышлял он о вещах, близко им к сердцу принимаемых: то ли о боге всемогущем и отношении к нему рода людского, то ли о правде, в поисках которой ум его, да и сам он, метался всю свою жизнь.

Сергей Андреевич подошел к изголовью, сначала положил цветы, а потом поцеловал покойника в холодный, уже пожелтевший лоб. Полная женщина в черном длинном платье с золотыми серьгами в ушах и высокой прической, широкая в кости, на вид чуть моложе самого Якова Федоровича, посмотрела на них заплаканными глазами и одним лишь молчаливым кивком поздоровалась. Рядом с нею, наоборот, во всем белом стояла Наденька, лишь бант в ее волосах был траурным. Она не плакала, но лицо ее было необычайно бледным. Бескровные губы стискивало горе.

Сделав Саше незаметный для других знак, она вышла во двор. Якушевы последовали за ней. Растерянно и неуместно Наденька слегка присела, приветствуя гостей заученным движением.

— Сергей Андреевич и Саша, — сказала она взволнованным голосом, — папа вас очень любил. Мы его хороним завтра в двенадцать часов и очень вас просим прийти. Если Сергею Андреевичу тяжело, он может остаться до поминок у нас дома, а на кладбище не ходить.

Голос Наденьки дрогнул, казалось, она вот-вот зарыдает. Но девочка справилась с собой.

— Вот и нет у нас больше папы, — прошептала она. — И никогда он глаз не откроет. А какой был добрый да ласковый… Не каждый казак бывает таким.

— Он у тебя и смелым каким был, — прибавил Саша. Наденька благодарно взглянула на него.

— Да, смелость и доброта. Они в каждом человеке должны сочетаться, иначе он не будет красивым душой и умом своим. Разве не так?

Неожиданно жиденькие ее бровки сошлись над переносицей, а в узких глазах заплясали недобрые огоньки. Своенравно взглянула она на Сашу, будто призывая тотчас же согласиться с ее словами.

— А я вчера от мамы потребовала, чтобы она все иконы из комнат вынесла и в чулан заперла. Одну разрешила оставить. Тот образок, что ей сам папа подарил перед венчанием в церкви.

— Да как же это, девочка? — всполошился Сергей Андреевич. — Ведь все-таки бог — наш повелитель всевышний, которому мы покоряться должны, потому как в страхе божьем жить надо вечно.

— А я не хочу! Ведь тогда крыльев у человека не будет и мечты никакой, — топнула ножкой в белой туфельке Наденька. — Не хочу, и все. Я бы и последний образок выбросила, если бы это не папин подарок. Бог, говорите? Да где он на самом деле был, когда с папой несчастье случилось, почему беду от него не отвел?!

— Да, да, — вдруг раздался за ее спиной хрипловатый голос незаметно подошедшей матери. — Если он всемогущ, почему же он Яшеньку не уберег, счастья нас земного лишил? Идем в дом, доченька, иначе ты опять разрыдаешься. До свидания, люди добрые. Ждем вас завтра в последний путь моего Яшеньку проводить. Приходите, не побрезгуйте.

Домой Якушевы возвращались молча. Над Новочеркасском сияло солнце и небо было голубое-голубое, без единого облачка. Это так не вязалось с темной комнатой, душным запахом лампадного масла и шепотным причитанием старух во дворе. За всю дорогу лишь несколько слов пробубнил старик, рассерженно постукивая палкой с оленем о плиты мостовой:

— Безбожники, как есть безбожники! Можно ли так о всевышнем повелителе рода людского! Он же все человечество может проклясть, потому как все мы его рабы.

Но Саша ему не ответил. Саша думал о Наде.

Истинно сказано, что жизнь сильнее смерти, и, когда человек уходит в небытие, близкие надолго сохраняют о нем память, но не живут одной только скорбью о нем. Время шло своим чередом. Весна была в самом разгаре. В мужской и женской гимназиях уже шли экзамены. По всему городу с озабоченным видом носились гимназисты и гимназистки со своими ранцами и, сидя на скамейках под тополями, с которых уже слетали белые пушинки, отмахиваясь от них, спорили, задавая друг другу те самые контрольные вопросы, от которых никак нельзя было, по их мнению, спастись на экзаменах. Это было то самое движение по кругу жизни, через которое проходили все поколения.

В одно воскресное утро к Якушевым прибежала запыхавшаяся Надя и весело затараторила:

— Сергей Андреевич и ты, Саша. Сегодня мама приглашает на чай и на именинный пирог с орехами. Вкусный он какой будет, я вам скажу! Лучше моей мамы такие пироги никто не печет.

— Это кто же у вас именинник? — деловито осведомился старик. — Ты или мама?

— Как кто? — всплеснула руками Наденька, и ямочки заиграли у нее на щеках. — Папа. — Но вдруг она потупилась, печаль темным облаком скользнула по ее лицу, и уже другим голосом прибавила: — Ему бы сейчас пятьдесят один год исполнился. Всего пятьдесят один. Сколько бы он мог пожить, если бы не лопнул трос. — Отогнав от себя печаль, Наденька тут же воскликнула: — Саша, а ты знаешь, какая я благодаря тебе счастливая? Я же тупенькая, глупенькая, к геометрии и алгебре невосприимчивая, а ты меня так натаскал, что вчера на экзамене, знаешь, что я получила?

— Что? — с нетерпением спросил Александр, но подружка игриво погрозила ему пальцем:

— Так я тебе и сказала! А вот угадай!

— Тройку.

— Бери выше.

— Значит, четверку?

— Да еще с плюсом, — беззаботно расхохоталась Надежда и тотчас же обратилась к старику: — А вы знаете, Сергей Андреевич, что вчера было? У нас экзамены принимал сам Пал Палыч Хлебников. Тот самый, что и в мужской гимназии преподает. Так знаете, что он сказал? Он сказал, что новочеркасская мужская гимназия за всю свою историю еще не знала более способного к математике ученика, чем ваш сын, и что, если он всю свою жизнь посвятит науке, из него выйдет великолепный ученый.

— Не может быть! — заволновался Сергей Андреевич.

— А вот и может, — быстро и решительно возразила Надя и вся посерьезнела. — Неужели вы не знаете, что Саша на контрольных и экзаменах все решает за своих друзей?..

— Неправда, — спокойно перебил ее Саша, — я решаю только за тех, кому плохая отметка грозит исключением из гимназии. А это в основном дети бедных родителей.

— А они теперь получают пятерки и четверки. Впрочем, так же, как и я, — засмеялась девочка.

— Саша, это правда? — строговато спросил старик.

— Еще бы! — горячо ответила за него Надежда. — Стоя у доски, он поражает всех тем, что без мела и предварительных вычислений решает самые сложные задачки. Поглядит на уравнение, подумает с минуту — и готов ответ. Класс от удивления в обморок падает.

— Надежда, перестань, — нахмурился Саша, — математика наука глубокая и необъятная, как небо, а ты о ней, как о цирке каком-то рассуждаешь и любого математика в фокусника готова превратить.

— Ладно, не буду, — согласилась девочка и умчалась домой, поселив в сердце Сергея Андреевича смутную тревогу.

Но прошли дни, и тревога эта улетучилась. В маленьком флигельке жизнь потекла, как и прежде. Сергей Андреевич снова стал ходить то к заутрене, то к вечерне в святые храмы, слушал молитвы и церковные хоры, но рвения особенного к богослужению не проявлял, а в скверик подле строящегося собора не заглядывал и вовсе. Слишком острой и неостывшей была скорбь по погибшему Якову Федоровичу. По ночам он нередко просыпался от одного и того же кошмарного сна: будто наяву слышал зловещий лязг оборвавшегося троса и переполняющий сознание последний крик бывшего атамана станицы Кривянской «прощай». «Пусть он и в бога не веровал, и властей мирских не почитал, милый Яков Федорович, а чистой души был человек, царствие ему небесное», — горько рассуждал про себя Якушев.

Все труднее и труднее было рассчитывать жалкие гроши на пропитание. Однажды, когда Сергей Андреевич угрюмо думал, идти или не идти ему в лавку и что можно купить на обед и ужин, в незапертую дверь без стука вошел человек средних лет в костюме не то слесаря, не то машиниста, с руками в цыпках и со следами въевшейся металлической пыли на них. Настороженно оглядевшись, он положил на стол тугой запечатанный конверт без надписи.

— Вы сейчас тут один? — спросил он.

— Один, — немного растерявшись, ответил Сергей Андреевич, опасливо про себя подумав: «А ну как хватит колосником по черепушке? Сейчас стало модным колосниками убивать». Но человек, усмехнувшись его растерянности, тихо пояснил:

— В этом конверте деньги.

— Мне? — пораженно всплеснул руками Якушев.

— Да, вам. Здесь пятьдесят рублей. Спрячьте их и ни о чем никому не говорите.

— Да за что же? — заволновался от неожиданности старик.

Незнакомец снял с головы мятую фуражку и грустно покачал головой.

— Хороший у вас сын, Сергей Андреевич, — сказал он вместо ответа. — У всех бы отцов были такие сыновья!

— Павлик! — вскричал старик, осененный внезапной догадкой. — Вы его видели? Где он и что с ним, почему не приедет, он же обещал!

— Спокойнее, — улыбнулся рабочий, — и тише, пожалуйста. Не надо, чтобы нас услышали. Павел Сергеевич жив и здоров. Вам привет от него. Мы знаем, как вы живете… Эти деньги рабочие собрали вам.

— На жизнь? — жалобно протянул Якушев.

— Ну не на динамит же, которым надо царя взорвать, — засмеялся неожиданный гость.

— А где же сын? Дайте мне его адрес, я ему сегодня же напишу, — засуетился Якушев.

— У Павла адреса нет, — печально вздохнул незнакомец. — Он сейчас на нелегальном положении.

В ту ночь, думая о сыновьях, Сергей Андреевич не сомкнул глаз. «Какие они оба хорошие и какие разные! Одна мать произвела их на свет, одним молоком вспоила, но как они не похожи друг на друга. Саша, как стеклышко, светел. Добр и ясен. Последнее исподнее готов отдать ближнему, хотя и не от церковных проповедей это происходит. А Павлик иной. Справедливый, но суровый. И справедливость его, выходит, от суровости всегда проистекает. Однако никогда он ближнему зла не сделает. Какую он добрую фразу вымолвил, когда пятнадцатилетним стригунком из флигеля этого уходил: „Тебе, отец, с одним Сашкой легче будет. А я к тебе вернусь на побывку“. И не вернулся. Что он там наделал, сердешный, такого, что по всей России розыскная бумага на него имеется? Нет, не мог мой Павлик плохое принести людям».

В один из майских дней, когда солнце уже набрало порядочную силу и сидеть во дворике становилось жарко, ушел Сергей Андреевич во флигелек, достал с полки томик Пушкина, стоявший там среди учебников Александра, и с упоением стал перечитывать «Полтаву». Надо сказать, что по-настоящему великого поэта он полюбил слишком поздно, в те дни, когда намертво был уже разорен своими компаньонами, похоронил свою верную Наталью Саввишну и остался с двумя сыновьями-несмышленышами на руках.

Прочитав несколько пушкинских стихотворений, он был как громом поражен ясностью его слова, простотой и гениальностью стиха. Поражен до того, что едва не расплакался при мысли, как это он мог не понимать Пушкина до своих седин и лишь в этом возрасте открыть его как учителя жизни. Отчего-то именно «Полтава» больше всего поразила его. И сейчас, вновь переживая всю прелесть пушкинского стиха, он не сразу обратил внимание на осторожный стук в дверь. На пороге стоял пожилой человек. Несмотря на жару, был он облачен в строгую классическую тройку. Опытным глазом бывшего купца Якушев тотчас определил, что пошит костюм из очень дешевого материала, а ботинки на незнакомце были и того дешевле.

Притронувшись длинными пальцами к потертым полям шляпы, вошедший нерешительно осведомился:

— Простите, это дом номер семнадцать по Почтовому спуску?

— Изволили правильно заметить. Семнадцать, — подтвердил старик.

Вошедший робко улыбнулся:

— Вероятно, вы и есть Сергей Андреевич Якушев, отец гимназиста Александра Якушева?

— Не ошиблись.

— Мне надо с вами поговорить по очень важному для нас обоих делу.

— Прошу, пожалуйста, — пригласил Якушев незнакомца в дом. Посадив его на облезлый от времени, когда-то лакированный венский стул, он поставил перед собою палку, сложил на ее ручке узловатые ладони, опустил на них небритый подбородок и приготовился слушать.

— Я учитель гимназии. Фамилия моя Хлебников, — сказал гость. — Зовут Павлом Павловичем, но ученики с упрямым упорством называют сокращенно: «Пал Палыч», с чем я уже давно смирился.

— Знаю, — кивнул Якушев.

— Саша говорил? — усмехнулся учитель.

— Нет. Надя.

— Ах, Наденька Изучеева, — весело заулыбался Пал Палыч. — Какая очаровательная девочка. Вихрь, а не гимназистка. Жаль, с отцом такая трагедия произошла.

— Этого уже не поправишь, — сухо заметил старик. — Время жить и время помирать у каждого свое. Бог человеку жизнь дал, бог и взял.

— Да, да, все это укладывается в одно понятие: жизнь, — согласился учитель. — Но я не об этом пришел с вами говорить. Ваш Саша замечательный мальчик. У него феноменальные способности к математике. Он уже стал, как бы это поточнее выразиться, живой легендой всей нашей гимназии. Так вдумчиво подходить к науке, схватывать на лету самые трудные ее элементы… поверьте мне, это далеко не каждому дается. Он и меня часто ставит в тупик своими неожиданными выкладками и решениями. А логика! Какая у него ясная и неотразимая логика! Короче говоря, педагогический совет нашей гимназии готов послать вашего сына держать экзамен в Московский университет. Ему нужна система, школа и, если говорить по совести, более эрудированные наставники, чем мы.

— Но ему же еще шестнадцати нет, — заволновался Сергей Андреевич.

— Это неважно, если речь идет о подлинном даровании, — прервал учитель и с грустью оглядел обшарпанные стены маленькой гостиной флигелька, немытые кастрюли и тарелки на плите, старую скомканную одежду на лежанке русской печки, от которой шел затхлый запах. Лишь портреты двух женщин, двух покойных жен старого Якушева, несколько оживляли давно не беленную стену. «Трудно будет ему в такой обстановке оставаться одному», — невесело подумал Хлебников.

— А на какие деньги он будет учиться? — глухо перебил его мысли Якушев. — Ведь я же банкрот. Кое-как перебиваюсь с кваса на воду. Хоть в сторожа нанимайся да с колотушкой ходи по ночам. И то куда лучше, чем на паперти с протянутой рукой стоять.

— О, не беспокойтесь, — остановил его учитель, видимо, желающий поскорее завершить нелегкий разговор. — Я уже говорил со смотрителем училищ, и он заверил, что вашему сыну будет выделена казенная стипендия, потому что он внук знаменитого героя Отечественной войны Якушева, которым сам атаман Платов восхищался.

— Вот как, — криво усмехнулся тонкими бескровными губами Сергей Андреевич, — отца моего, стало быть. А вот меня, когда я был мальчишкой малым, под стать тому птенцу, что из скорлупки вылупился, одному учили: твой отец руку на помещика поднял, на власть праведную, стало быть, отречься от него надо.

— Вздор! — перебил его учитель гимназии. — Ваш родитель герой Дона и всего нашего славного казачества. Вот он кто! Ну так как, Сергей Андреевич? Соглашаетесь?

— Я с самим Сашенькой должен поговорить… с сыночком, — жалобно ответил Якушев Павлу Павловичу.

Они медленно шли по уже затвердевшему после разлива левому берегу Аксая. Босая Наденька с удовольствием ступала по нагретой солнцем земле, держа в руках белые парусиновые туфельки. Александр, коренастый и уже несколько раздавшийся в плечах, близоруко щурил глаза с синеватым отливом.

— Вот и провожу тебя скоро в Москву белокаменную, Пифагор любезный, — шутила без особой веселости девочка. — А кто мне в следующем классе задачки решать будет? Выходит, погибнет тупенькая Надежда.

— С таким именем не погибнешь, — улыбался застенчиво Александр. — Ты — Надежда. Надежда на все лучшее. Разъяснил я тебе это или нет? Что может быть у человека лучше надежды, а?

— Ум, — вдруг посерьезнела девочка. — И не спорь.

Она обернулась. Упрямые огоньки сверкнули в темно-карих глазах. Так и казалось, что стайка веселых птичек поселилась в них. Саша сбоку украдкой любовался Наденькой. Как она изменилась за последнее время! Хоть и сыпала шуточками, но взгляд стал строже, губы нет-нет да и сжимались в тонкую линию, и тогда думалось Александру, что посуровела она после гибели Якова Федоровича. Девочка стала выше ростом и стройнее. Под форменным платьем уже обозначились груди. Перепрыгивая канаву, она поскользнулась и забалансировала на одной ноге.

— Да помоги же, тюлень несчастный.

Саша во весь опор бросился на помощь и сам еле устоял на скользком пригорке. Поддерживая за локоть подружку, он неосторожно коснулся ее груди, и Надежда сердито выдернула руку. Не зная, как сгладить неловкость, Саша попробовал отшутиться:

— Ты чего надулась, как самовар медный, девчонка несчастная…

— Так, ничего, — после длинной паузы ответила она. — И притом хочу прибавить, что я уже вовсе не девчонка несчастная.

— А кто же ты?

— Да как тебе сказать? Выпускники вашей мужской гимназии теперь барышней изволят меня величать.

— Тебя, болтушка? Вот уж потешила так потешила!..

По другому берегу реки прогрохотал поезд. Красные и синие вагончики оставили за собой едва заметное облако пыли. Отсюда хорошо было видно, как подкатил пассажирский к каменному зданию вокзала и замер. Мгновенно звякнул медный колокол, извещая о его прибытии.

— Счастливые люди, — вздохнула Надежда, поправляя потревоженные ветром волосы.

— Это кто же? — спросил ненаходчивый Саша.

— А те, что в поезде едут. По-моему, все хорошее начинается с вокзала. Вот и ты скоро уедешь в далекую Москву, а о ней страшно даже и подумать. И забудешь ты, Сашенька, тупенькую гимназисточку, которой никак не мог втолковать квадратные уравнения.

Синее небо, словно большой шатер походного атамана, простиралось над ними. Маленькое стадо коров паслось самостоятельно вдалеке, и больше, хоть шаром покати, ни одного живого существа нельзя было увидеть на просторах займища, где за версту от берега еще блестела в камышах вода от талого снега.

— Сашенька, поцелуй меня, — неожиданно сказала Надежда.

Щеки Александра покрыла бурая краска смущения.

— Вот еще! Это же разврат, — надулся он. — И впридачу ты же еще маленькая.

— А если я так хочу, — упрямо повторила гимназистка. — И потом, какой же это разврат, если на земном шаре все целуются. И в сказках, и в песнях, и в книжках. И короли, и Иванушки-дурачки, и Василисы Прекрасные. А дома я сама сто раз видела, как папа мой маму целовал и даже по комнатам за ней гонялся. А ты боишься! Значит, ты трус? Да?

— Откуда ты взяла? — не поднимая головы, возразил Александр. — Если уж ты так просишь, то изволь. — Он быстро подошел и скорее клюнул ее в лоб сжатыми губами, чем поцеловал. Наденька равнодушно поправила на голове белый шелковый бант.

— Фи! И ничего особенного. Зачем же тогда в романах о рыцарях так много о поцелуях пишут? — разочарованно заявила она и, поддаваясь новому капризу, приказала: — А ну, рыцарь, догоняй теперь!.. — Надя бросилась в сторону железнодорожного вокзала по берегу так стремительно, что широкая юбка поднялась парусом, обнажая еще не успевшие загореть ноги. Александр рванулся было за ней, но, почувствовав одышку, понял, что ни за что ему Надежду не догнать. Она остановилась, сорвав камышинку, хлестала ею себя по пяткам.

— Плохой ты рыцарь, — сердито сказала она подошедшему другу. — Никто про тебя в романах писать не станет.

— Зато про тебя напишут, — огрызнулся мальчик. — Про то, как ты среди белого дня с малознакомым гимназистом целовалась.

Она рассмеялась, рассматривая его во все глаза. Ямочки вздрогнули на ее щеках, покрытых редкими веснушками.

— Это ты-то малознакомый? Да я про тебя все до капельки знаю. И про отца, и про деда твоего героического, про все походы его на войну, и про бабушку, ради которой он тирана-помещика своею рукою убил. А вот ты бы так смог за меня в драку пойти, если бы надо было меня спасать?

— Не знаю, — буркнул Саша. — Наверное, пошел бы.

— Ага, ага, — захохотала девочка, — раз не знаешь, значит, побоялся бы.

Но, увидев, что тот обиженно опустил голову, подошла к нему вплотную, провела легонько ладонью по мягким волосам:

— Ладно, я пошутила. Перестань, не сердись, — И, дотронувшись теплыми пальчиками до его запястья, решительно призналась: — Ты хороший, Саша. Только не смотри, пожалуйста, бирюком. Мне будет очень тоскливо, когда ты уедешь. И я буду часто приходить к твоему отцу и спрашивать, присылаешь ли ты ему аккуратно письма и передаешь ли в них мне приветы.

— Зачем же об этом спрашивать, — буркнул Саша. — Можно подумать, ты не знаешь, что именно так и будет.

Надя ничего не ответила. Она вдруг стала тише и строже, недавнего всплеска веселости как не бывало.

В середине июля все документы на отъезд в Москву были готовы и к ним приложено письмо самого смотрителя учебных заведений Войска Донского, рекомендующего, учитывая недюжинные способности в области математики воспитанника Новочеркасской мужской гимназии купеческого сына Якушева Александра Сергеевича, в прилежности и добропорядочности которого нет никаких сомнений, еще до окончания гимназии допустить его к экзаменам на физико-математический факультет университета.

Дни замелькали, как бешеные. Отец еле успел починить ему на клетчатом дорожном саквояже испорченные замки да денег немного припасти на дорогу, продав кое-какие из своих последних вещей.

— Вот и все, Сашок. Можешь спокойно ехать в Москву и пробиваться в жизнь, — вздохнул он. — Нечего в Новочеркасске киснуть, если в тебя и твои способности верят те, кто лучше других об этом может судить.

— Отец, ты бы мог и на вокзале перед моим отъездом это сказать, — мягко улыбнулся Александр, но его родитель сурово поднял желтую руку с набрякшими венами.

— Обожди, сынок, не перечь. Там не место для родительского напутствия будет. Мы, Якушевы, не из тех, для кого у господа бога бесплатные бублики связками припасены. Мы грудью в жизнь врубались, что твой дед, что я. И пусть твоему деду слава великая за его подвиги выпала, а мне одно разорение да бесславие, обоим нам не повезло, Саша. Не добились мы счастья в жизни земной, а на небесную тебе, как и нам, особо рассчитывать неча. Стало быть, ты смолоду реноме себе завоевывай. Смолоду!

Александру стало нестерпимо грустно. Жалкий, догорающий в жизни старик с подрагивающими веками и землистым, провалившимся ртом сидел напротив него, и был этот старик его родным отцом. Больно царапнула по сердцу мысль: «Увижу ли его?» Две покойные жены Сергея Андреевича грустно смотрели с портретов на отца и сына. Как будто разгадав Сашины мысли, старик горько вздохнул, словно взвешивая, сказать или не сказать всю, до конца, правду. Но как конь норовисто встряхивает головой, прежде чем взять препятствие, так и старик вдруг овладел собой и в волнении с городского перешел на давно забытый станичный говор, к которому довольно редко прибегал в своей незадачливой жизни прогоревшего негоцианта.

— Ишо вот о чем хочу предупредить. Гутарить много можно красивого про будущее. Но ты помни, что оно само в руки не плывет, как в ледоход крыга, и с неба запросто не падает, потому как сумки дырявой у Иисуса Христа нету для того, чтобы в каждый курень счастье с неба сбрасывать. И мы, казаки, не шаркуны какие-нибудь. Наши предки всё как есть не речами сладкими, а саблями да пиками добывали, даже жен с туретчины самых красивых в седлах из походов прихватывали. Я это к чему тебе гутарю. Вот уедешь, и тоска лихая точить мое сердце ветхое станет. Да и тебе споначалу несладко будет разлуку с родителем переносить. В той разлуке я и крылья свои ощипанные сложу, видно. Как-никак от прожитых лет все тяжелее и тяжелее становится. Но не думай об этом, сынок мой любимый, последняя моя кровь на земле… — Сергей Андреевич поперхнулся и всхлипнул. Саша подбежал к отцу, хотел приподнять его совсем легкое тело, уложить в кровать, но старик не дался, решительно отвел руки сына.

— Ты это, того, — сказал он строго, — я ить еще в седле. И ты мне в седле помоги удержаться, а не из седла выталкивай наземь.

— Да что ты, папа, — воскликнул переполненный жалостью сын, — не хотел я тебя обидеть, в уме не держал этого… — Он встал перед ним на колени и неожиданно расплакался, понимая, что это первый такой откровенный порыв нежности, обращенной к отцу, порыв, в котором смешалось многое: щемящее чувство жалости перед расставанием, скорбная мысль о том, что, видимо, насовсем прощается он со своим престарелым родителем и нет уже никакой силы, способной продлить тому годы.

Сашины проводы были скромными. Неся в одной руке клетчатый саквояж, куда без особого труда вместилось все его имущество, свободной рукой он поддерживал медленно передвигавшегося отца. Сергей Андреевич шагал с высоко поднятой головой, напрягая все силы, чтобы иметь бравый вид. Палка с оленем на ручке цокала о тротуар. На Крещенском спуске их догнала Надежда Изучеева с белой картонной коробкой.

— Бери, Сашок. Это тебе на дорогу мама испекла пирог. А сама разболелась и прийти на вокзал не смогла.

— Это случается, — сипло согласился старый Якушев. — Мы на нее за такое не прогневаемся. Земной поклон от нас передай ей, Наденька.

Пока спускались, Александр, сдерживая улыбку, приглядывался к Наде. Она всегда была разной. Любое настроение, какое владело ею, отражалось на лице. Сейчас губы у Нади были печально поджаты, а в карих, чуть раскосых глазах угасал веселый огонек.

Вокзал встретил их разноголосым шумом. У касс толпились отъезжающие, те, которые еще нуждались в билетах. Шумная компания офицеров вышла из буфета. Багроволицые есаулы и сотники, провожая какого-то полковника, уже успели изрядно хлебнуть. А перрон был давно заполнен нарядно одетой публикой. В те времена к отходу поезда Ростов-Воронеж с вагонами прямого назначения, следующими в Москву и Санкт-Петербург, приходило много народу. Для многих церемония его прибытия и отправления превращалась в приятный праздник. На тех, кто выходил на перрон с чемоданами и саквояжами, смотрели как на необыкновенных счастливцев. Саша в их число не входил. Он привлекал внимание только двоих: Наденьки и отца. Когда звякнул колокол и дежурный по вокзалу хрипло прокричал о том, что пассажирский поезд Ростов-Воронеж прибывает на первый путь, девочка расширившимися от страха глазами взглянула на Сашу, а у отца дернулся на морщинистой старческой шее острый кадык.

Саша поднялся в вагон, занял место и возвратился к ним уже без саквояжа.

Последние минуты, как и всегда перед отправлением поезда, проходили в том уже ничего не значащем сбивчивом разговоре, когда пустые фразы отнюдь не отражают истинного состояния провожающих и отъезжающих, смятения чувств, тревоги их и тоски. У Сергея Андреевича мелко вздрагивал старательно выбритый в этот день подбородок, и он не знал, куда девать руки: то в карманы сюртука их засовывал, то поспешно вынимал, вспомнив о том, что это не весьма прилично. Александр смотрел на него и думал: «Плох отец. Совсем плох». Сашу не пугала сейчас ни дорога в далекую, неизведанную Москву, ни то, как он выдержит экзамены. Тоска, одна тоска по душному флигельку и замкнутому, редко проявлявшему свои истинные чувства отцу владела им. И он никогда бы не смог подумать, что в эти же самые минуты старик Якушев, не сводя с него глаз, думает совершенно иное, думает с гордостью: «Вот какой у меня сын! До окончания гимназии в Москву его позвали. Пособие из казны Войска Донского выделили. Нет, что бы там ни было, а не оскудеет род Якушевых. Не я, так потомки пойдут вперед и еще знаменитого своего деда достигнут в известности». Так они думали, каждый про себя, в томительные минуты перед долгой разлукой. Наденькины пальчики крепче, чем следовало, сжимали совсем недавно подаренный ей матерью веер. Звякнул три раза медный колокол, и простуженный голос дежурного выкрикнул:

— Поезд Ростов-Воронеж отходит от первого пути. Сын и отец расцеловались, а потом старик отвернулся, чтобы смахнуть непрошеную слезу. Надя подбежала к растерявшемуся Саше и, привстав на цыпочки, поцеловала его в губы.

— Вот видишь, Сашка! — воскликнула она. — Я тебя первая целую. Пиши, не забывай. Даже если великим ученым, вроде Архимеда, станешь, не забывай. И еще запомни… когда бы ты ни вернулся, я всегда тебя буду ждать. Всегда, всегда.

Часть вторая Братья

Я прошу тебя, время, если сможешь, убавь хотя бы ненадолго скорость своего бега! Помоги мне получше увидеть и прошлое моего родного города, то, свидетелем которого был я сам, и то, о котором знаю из легенд и рассказов людей старшего поколения, видевшего Новочеркасск в дни поражений и в дни гордых побед, славой овеявших наши вольные донские степи. Я прошу тебя об этом, время, но глухо ты. Не уменьшая скорости, ты все мчишься и мчишься вперед, не обращая никакого внимания на задумавшегося седого человека, взор которого обращен в прошлое. Как бессильны мы перед тобою, время. Человек давно научился измерять скорость ветра и скорость движения облаков, скорость разбушевавшейся вулканической лавы и космического корабля. Для этого создано много умных, совершенных приборов. Но прибора, которым можно было бы измерить бег времени и повлиять на него, до сих пор нет. Вот и мчится оно, неся в пространстве свое невесомое тело, не замечая поборников старины, не желая слушать их всхлипы о безвозвратно ушедшем. Но разве можно врываться в будущее, позабыв о прошлом, не изучив достаточно глубоко гордых взлетов и горьких ошибок? Когда-то наивный мальчик с ямочками на щеках спросил своего отца, прослывшего мудрецом:

— Папа, почему все считают тебя великим?

Лишь на мгновение задумался мудрец.

— Сын мой, — прозвучал его ответ, — за свою жизнь жук преодолевает путь в сотни километров, но ни разу не оглядывается назад. Я же один раз оглянулся, и с той поры люди стали называть меня великим.

Остановись, время, и не мешай оглянуться назад!

В один из теплых майских дней тысяча девятьсот двадцать шестого года два всадника на гладких раздобревших конях подъехали к желтому семиглавому новочеркасскому собору, гордо взметнувшемуся своими куполами к небу, и остановились, отпустив повода. На обоих ладно сидела кавалерийская форма. Поправив буденовку, слишком уж насаженную набекрень, один из них легко выпрыгнул из богато инкрустированного седла на покрытую жестким булыжником площадь. Под вторым седло было попроще. На нем отсутствовали замысловатые вензеля, украшающие голубой бархат, и серебряные звездочки промеж них. В синих петлицах у обоих всадников — вишневые шпалы. Тому, кто соскочил первым, на вид было за сорок, второй казался моложе. Друг на друга они ничем не походили, если не считать комсоставской формы, нередко придающей сходство самым различным по внешности людям. Первый был шатен с широким, прорезанным морщинами лицом и косым шрамом на правой щеке от осколка. Глаза у него были синеватые и несколько холодные, так что казалось, что человеку этому вряд ли свойственна мягкость и что привык он других подчинять своей воле.

Второй — голубоглазый блондин с нежно очерченным подбородком и певучей речью, сразу выдающей в нем украинца.

День был безветренный, разогретый солнцем воздух неподвижно стоял над землей. По крутому Крещенскому спуску от городского центра к вокзалу и от вокзала вверх к центру, громыхая, проезжали грузовики, и шум их вплетался в бесконечный цокот копыт. Пролетки, экипажи, бестарки, подводы проносились по городу гораздо чаще, чем не многочисленные еще автомашины.

Наш старый Новочеркасск ревниво в него влюбленные горожане иногда называют «маленьким Парижем», подчеркивая при этом геометрически правильную — прямыми линиями — планировку улиц, площадей и кварталов, осуществленную при составлении проекта царским градостроителем де Воланом. Однако оставим в стороне всю несостоятельность этого сравнения. Париж — это Париж, а Новочеркасск — это Новочеркасск. Позабудем также все разговоры о якобы имевшей место меркантильности этого инженера в генеральском звании, тем более что время убедительно доказало: город, возникший на холме, именуемом Бирючьим Кутом, увенчанный золотыми куполами семиглавого собора, сразу снискал прочное уважение казаков, крепко полюбивших новую столицу доблестного Войска Донского.

Тому, кто хоть раз поднимался на колокольню новочеркасского собора, оттуда открывался заманчивый вид. От широкой, вымощенной твердым булыжником площади во все стороны разбегаются улицы и проспекты, разделяющие центральную часть на ровные, четкие кварталы. Прямые, как стрелы, Платовский и Ермаковский проспекты рассечены зеленеющими весной и летом аллеями. Словно воины, застывшие на своих постах, высятся над их покрытой желтым гравием поверхностью величественные пирамидальные тополя, от которых в теплое южное небо поднимаются целые облака невесомого пуха. Центр города прорезает широкая Московская улица, и трудно на ней отыскать взглядом два дома, которые были бы своей архитектурой похожи друг на друга. И в старину умели строить донские казаки, руками своими преображавшие столицу. Какими лепными карнизами и кафельными кирпичиками разного цвета были украшены фасады! С севера и юга город ограничивали желтые триумфальные арки. А какой оживленной становилась Московская улица по вечерам, когда по обоим ее тротуарам бурливым потоком двигалась принарядившаяся студенческая молодежь, рабочие парни, успевшие после смены поменять спецовку на брюки со стрелками и рубашки апаш! А как танцевали тогда в городском саду под звуки полкового оркестра!

Нет, в те бурные первые годы Советской власти никто не мог бы сказать, что Новочеркасск остался захолустным провинциальным «мертвым городом», каким он был до революции.

— Странное дело, Тарас Карпович, — сказал кавалерист, ехавший в дорогом седле, — здесь я родился, в гимназии немного учиться довелось. Потом на заработки к шахтерам подался, чтобы бедному отцу трудную жизнь облегчить и на шее у него не сидеть, гражданку прошел… а собор этот в законченном виде впервые вижу. Он более полувека строился. Два раза рушился при этом. А смотри, какого красавца и конце концов работный казачий люд сотворил! Собственными глазами читал в одной красочной церковной книге, что лучшими храмами в Российской империи считались Исаакий, Софийский собор в Киеве, а наш, новочеркасский, на третье место был определен. А?

— Поповщина, — широко зевнул Тарас Карпович. — Поповщина, дорогой Павел Сергеевич, и ничего боле.

— Искусство, — строго поправил собеседник. — Великое искусство, совершенное народом.

Блондин усмехнулся и привычным движением поправил портупею.

— Неужто ты считаешь, что зря мы пели и поем в «Интернационале»: «Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой»?

— Да при чем тут боги и цари, если я о русском зодчестве говорю, о великом таланте народа нашего, комиссар!

— Стыдись, Павел! — взорвался блондин. — Кавалер двух боевых орденов, лучший рубака полка — и такие речи. Доведись до меня, я бы этот собор все-таки взорвал, — за кончил он. — И никак иначе я на него не смотрю, как на место отправления культа и религиозного одурманивания людей. А впрочем, постройка действительно занятная, — согласился вдруг он и, запрокинув голову, стал рассматривать громадное здание собора с его куполами, под которыми виднелись черные чугунные колокола.

Дух захватывало у человека, стоявшего рядом с собором и глядевшего ввысь. Так и казалось, будто позолоченные купола, осененные тонкими крестами, уходят в голубое распахнутое небо, а его самого пошатывает от этого ощущения и грудь, наполненная воздухом, туго звенит.

— Чудак ты чудаком, Тарас Карпович, если этакой красотищей восторгаться не умеешь, — усмехнулся Павел Сергеевич. — Это же великое зодчество.

— А я никаких институтов искусств не проходил, — огрызнулся блондин, — я комиссар полка, и только. На гражданской моя задача была боевой дух да ненависть к врагу у красноармейцев воспитывать, боевой порыв подымать. И точка. Кажется, это у меня получалось, командир?

— Получалось, — не сразу ответил Павел Сергеевич, — однако полагаю, что для того, чтобы теперь быть комиссаром полка, этого мало.

Тарас Карпович натянуто расхохотался:

— А что? Разве теперь красноармеец из другого теста пошел?

— Еще не пошел, но пойдет.

— Как это так, объясни.

— А так, что лет через пять-десять в армию начнут приходить совсем другие хлопцы. Они тоньше и образованнее нас с тобою будут.

— А нас куда же? — оторопел комиссар кавалерийского полка. — Нас — тебя и меня? Или это уже ничего не будет означать, как мы за власть Советов рубились, как Сиваш вброд переходили и как сам его превосходительство барон Врангель пятки от нас смазывал? Чего-то ты темнишь, командир. Мне так кажется, наше Советское Отечество по гроб жизни будет уважать таких бойцов революции, как мы с тобой.

— Будет-то будет, — разглядывая прищуренными глазами прихожан, потянувшихся редкой цепочкой к раскрывшимся резным дверям собора, согласился командир полка. — Да только знаешь, что я тебе зараз скажу, дружище? Революция в нашей преданности не сомневалась и не усомнится. Однако ответь мне на такой вопрос. Предположим, что ты три года не качался в седле и вдруг получил приказ вести боевой полк в атаку, да еще на рысях к тому же. Удержишься ты в седле или нет?

— Разумеется, нет, потому как без тренировки…

— И на посту командира полка не удержишься, если знать будешь меньше, чем парни, что в твой полк придут с гражданки после семилеток, а то и с рабфаков.

— Ну, командир, подвел базу, — рассмеялся Тарас Карпович и добродушно отступил. — Выходит, в сегодняшнем споре ты на сто процентов прав. На одних орденах боевого Красного Знамени всю жизнь не просуществуешь. Башку действительно новыми знаниями надо освежать. А то вот нынче ты упомянул, что собор новочеркасский в византийском стиле построен, а думаешь, я знаю, что такое византийский стиль? Ты мне сегодня вечером всенепременно пояснения на сей счет дай.

— Дам, Тарас, обязательно дам, — улыбнулся Павел Сергеевич.

— Ну вот. Узнаю настоящего боевого друга. А сейчас ты куда?

Командир полка усмехнулся, поправил на гимнастерке скрипучие ремни.

— Эх, Тарас, Тарас! Да разве ты забыл, что я здешний?

— Нет, помню. Меня прихватишь? — нерешительно осведомился комиссар.

Командир полка отрицательно покачал головой!

— Нет, Тарас.

— Значит, от ворот поворот? Вот с таких разногласий наверняка и начиналось расслоение первобытного общества на классы.

— Не серчай, Тарас. Наше с тобой сообщество ни один Врангель поколебать не был в состоянии. А уж теперь, когда мы власть свою утвердили, кто же может. Но сегодня ты меня извини. Мы с братом больше двадцати лет не виделись. Что с ним, какой он? Сам понимаешь, в этом случае первая встреча свидетелей не требует.

Комиссар поправил выбившийся из-под буденовки светлый чуб, сконфуженно сказал:

— Прости, не подумал. Извини за бестактность.

— Ничего, — улыбнулся Павел Сергеевич, — на утреннем построении я уже буду присутствовать. А если заночую, начальник штаба пускай его проведет.

— Значит, у тебя здесь брат? — спросил комиссар.

— Да, брат Сашка.

— Он в гражданской был у белых или у красных?

— По моим данным, ни у кого.

— То есть как это ни у кого? — озадачился комиссар.

Павел Сергеевич усмехнулся:

— А ты, Тарас Карпович, полагал, что в гражданскую весь мир людской был поделен на белых и красных?

— Естественно, — послышался твердый ответ. — Когда совершается революция, так быть и должно.

Командир полка задумался.

— А знаешь, дружище, на этот раз ты в основном и прав. Однако есть еще небольшая категория соотечественников, которые, пока мы с тобой рубились против того же Врангеля, вообще не брали в руки оружия. Ни холодного, ни горячего.

Тарас Карпович остолбенело почесал за ухом.

— Дезертиров, что ли?

— Больных, — коротко произнес командир полка. — Так вот, мой Сашка из их числа. Есть такая поганая наследственная болезнь: астма.

— Гм-м… может, эта и болезнь-то буржуйская?

— Да нет, — совсем уже развеселился командир полка и толкнул Тараса Карповича в бок. — Ладно, пока.

Он вскочил в свое роскошное седло и тронул шпорами буланого жеребца. Отъехав с квартал от соборной площади поравнявшись с первым встречным, назвал ему улицу и номер дома. Прохожий, интеллигент по обличию, несколько растерявшийся при виде кавалерийского командира с двумя боевыми орденами на гимнастерке и не сразу понявший, что от него требуется, облегченно закивал головой:

— О! Это же очень просто. Вам надо ехать по Платовскому проспекту в сторону Азовского рынка. Когда увидите на углу завод Фаслера, повернете налево и мимо психиатрической больницы — вниз. По-моему, этот дом стоит на углу Барочной и Аксайской.

Павел Сергеевич поблагодарил, а старый интеллигент, притронувшись пальцами к полям фетровой шляпы, заспешил своим путем.

Застоявшийся жеребец фыркнул, требуя, чтобы всадник дал ему возможность порезвиться, но Павел Сергеевич перевел его на шаг, и конь, недовольно цокая копытами по мостовой, стал медленно продвигаться вниз по улице. Напротив стоящего на постаменте воина с кривой казачьей саблей в руке Павел Сергеевич снова придержал коня и прочел лаконичную надпись: «Графу атаману Матвею Ивановичу Платову. Донцы». И снова зацокали копыта боевого коня, унося всадника к дому на углу Аксайской и Барочной, этих двух окраинных улиц.

Думы, думы, как трудно бывает порою управлять вами. Даже самый волевой человек далеко не всегда в состоянии подчинить себе ваше течение. Как часто, вырвавшись из-под контроля его разума, вы, словно потоки полой воды, растекаетесь вширь, дробясь на отдельные ручейки, не всегда понятные в своем течении. И не успеет разум погнаться за одним из этих ручейков в надежде настигнуть и подчинить его себе, как рядом появляется второй и третий, и уже поистине бывает невозможно оценить тобою же порожденные предположения, выводы и воспоминания.

И горечью, и радостью наполнялось сердце Павла Сергеевича, пока цокали копыта буланого жеребца, приближающего его к дому брата. Вспоминался душный маленький флигелек на Почтовом спуске, где после смерти матери жили они втроем — он, Саша и престарелый отец — в неописуемой бедности, деля ежедневно жалкие завтраки, обеды и ужины. Спасибо все же отцу. Потерпев поражение в своей купеческой карьере, он сберег кое-какие ценности, но и их они проживали значительно быстрее, чем хотелось бы. В безрадостных мыслях своих Павел заглядывал в недалекое будущее и не видел просветов. Просыпаясь порою среди ночи и слушая глухой кашель отца, он часто думал о том, что несладко видеть, как беды и неудачи беспощадно разрушают твоего родителя, будто бурный поток основание скалы, мимо которой он проносится изо дня в день.

Павел отчетливо представлял, что не в силах Сергей Андреевич платить за обучение обоих сыновей в гимназии, одевать их и кормить. Когда нечего было есть, младший брат мечтательно смотрел на него и жалобно вздыхал:

— Паш, а Паш?..

— Чего тебе? — грубовато обрывал его старший.

— А вот боженька, он есть или нет на небе?

— Поп Исидор говорит — есть, — шмыгая носом, неуверенно подтверждал Павел.

— А что же он тогда не пошлет нам на ковре-самолете еды вкусненькой: колбаски, пончиков, коврижек медовых?

— Держи карман шире, так он тебе и пошлет, — со злой ухмылкой отвечал Павел. — Соберет всех своих ангелов и архангелов и скажет: «Немедленно несите сопливому мальчишке Сашке гостинцев». Делать ему больше нечего.

Потом Павел Сергеевич вспомнил тот мрачный вечер, в который он навсегда покидал родительский дом, бледное, растерянное лицо отца, его затрясшиеся губы, после того как он объявил ему свое решение. Удивительно легким был заплечный мешок, с которым он уходил из дома. Раздетый отец догнал сына на углу, сунул последний отыскавшийся в пустом буфете кусок черного хлеба, дрожащими руками перекрестил на дорогу.

А затем шахта, и вагонетки в забое, и тяжелые обязанности коногона. Явившись впервые на заседание подпольного кружка, он страшно удивился тому, как просто и осязаемо в чужих устах звучит правда об эксплуататорах и угнетенных. Когда руководитель кружка, опытный, дважды бежавший с каторги, седеющий в свои сорок с небольшим лет Петре Демидович Сошников осторожно стал его прощупывать, решив выведать, потянется Павел или нет к рискованной подпольной работе, подросток пристально взглянул на него спокойными, редко выражающими его истинное настроение глазами и в упор спросил:

— Скажите, что надо делать?

— Вот это уже речь настоящего казака, — обрадовался Сошников.

Как и следовало ожидать, попался Павел на первом же задании. И не кто-нибудь, не хитроумный опытный филер, а тупой, грубый городовой, от которого смертоносно несло луком и водкой, изловил его и представил в полицейское управление.

Павел разглаживал на серо-цементной тумбе третью по счету листовку, ощущая, как под его пальцами разминаются комки клея, когда сильная рука тряхнула его за ветхий воротник продуваемого ветрами пальто.

— Попался, щенок!..

И считать бы ему телеграфные столбы сквозь зарешеченное окно тюремного вагона до самой Тюмени, а то и до Красноярска или Иркутска, если бы не случай. Ночью в александро-грушевскую полицию нагрянула инспекция. После того как пятерых политических вызвали в кабинет, ее начальник, красивый, стройный полковник с аксельбантом и орденами, стучал ногами на сыщиков и жандармов и свирепо кричал:

— Негодяи! Пьяницы и бездельники! Это так-то вы царскую службу исполняете? Вместо подпольщиков детей в камере держите, которым еще мамкину сиську положено сосать. Тебе сколько лет? — неожиданно ткнул он в грудь Павла.

— Пятнадцать.

— Вон отсюда, и чтобы я духа твоего не слышал!

Тогда ему повезло, и, вспоминая об этом, он с усмешкой думал, что родился «в рубашке». Но прошло несколько лет, и он снова был арестован за расклейку уже других прокламаций, призывающих к свержению царя, и выслан в Вятскую губернию на поселение. Павел оттуда бежал и явился по указанному адресу в Петроград. Пробираясь на Васильевский остров, он, как затравленный дикий звереныш, рассматривал роскошные особняки и витрины магазинов, на которых лишь птичьего молока не было. Хоть и не очень советовали ему выходить на Невский проспект, где по проезжей части нескончаемым потоком мчались нарядные фаэтоны и экипажи, запряженные откормленными рысаками, а по тротуарам то вразвалочку, то быстрой деловой походкой весьма озабоченных людей проходили десятки офицеров и полицейских, по любопытство взяло верх — и ослепительный Невский предстал глазам.

Такого множества персон, сразу вызывавших острое чувство настороженности, Павел еще никогда не видывал. Время от времени он останавливался у ярких афиш. Делая вид, что целиком поглощен их созерцанием, он бросал быстрые взгляды на окружающих, чтобы убедиться, что за ним нет слежки. Но и афиши успевал с интересом разглядывать. С одной лихо глядел атлет в полосатом трико с закрученными усами, поднимающий фантастически тяжелые гири. С другой под размашистым словом «цирк» свирепо скалили свои пасти бенгальские тигры, на третьей, запрокинув голову с распущенными волнистыми волосами, смело декольтированная блондинка пела шансонетку. Почему он остановился у афиши, извещавшей о представлениях императорской оперы, он и сам бы сказать не мог. Просто потому, что надо было перевести дух в чужом и холодном, совсем еще незнакомом городе, где перед лицом роскоши и богатства он ощущал себя бесконечно малой пылинкой. Просто оттого, что устал.

Из афиши он узнал, что в здании императорского театра оперы и балета будет представлена опера российского композитора Модеста Мусоргского «Борис Годунов». Наряду с известным всей России артистом Леонидом Собиновым в ней примут участив молодые дарования — старшекурсники Московской консерватории. Далее следовало традиционное перечисление действующих лиц и исполнителей партий.

Павел, никогда не бывавший в опере, равнодушно скользил глазами по афише и вдруг замер, словно пораженный громом. Вновь перечитал он фамилии исполнителей и прошептал:

— Якушев А. С.

Он мгновенно подумал о том, как много Якушевых на Руси, и нет ничего удивительного, что эту фамилию он встретил на афише, мимо которой мог бы сто раз пройти. Но инициалы совпадали, и это окрылило его непонятной надеждой. «А. С, — подумал он. — Это можно расшифровать и как Александр Сергеевич. Но откуда же? Брат Сашка никогда не пел, А ведь у настоящих певцов голос, вероятно, с самого детства прорезается?..»

Он долго разуверял себя, но ноги уже несли его в том направлении, в котором посоветовал разыскивать императорский оперный театр первый же прохожий.

Когда Павел постучал в окошко кассы, оно быстро приподнялось, и парень несколько оробел, увидев пожилого старика в расшитом золотыми позументами сюртуке.

— Простите, вы не скажете, как мне повидать артиста Якушева?

— Артиста? — засмеялся человек в окошке. — Да какой же он артист! Он пока что всего лишь выпускник консерватории. А станет ли артистом оперы, это еще будет видно. Сейчас у них завершилась репетиция, попросите кого-нибудь. Его найдут.

— Простите, а как его зовут? — нерешительно уточнил Павел.

Старичок заглянул в какую-то лежавшую перед ним бумагу и равнодушно произнес:

— Такс, тэкс… кажэтся, Александром Сергеевичем, если не изменяет память. Да, да, я не ошибся Точно, Александр Сергеевич. — И окошко захлопнулось, а у Павла гулкими толчками застучала в висках от волнения кровь.

В вестибюле толкалось несколько молодых людей. Павел приблизился к одному и спросил Якушева.

— Вам Якушева? — отозвался добрый голос. — Сейчас, сейчас. У нас окончилась репетиция, но он еще не выходил. Позвольте, да где же он запропастился? Саша, Саша!.. — крикнул незнакомец, но в вестибюле никто не отозвался. Павел уже стал терять всякую надежду на встречу, как вдруг артист оживленно воскликнул: — Позвольте, да вот же он, по лестнице спускается! Ловите, пока не скрылся.

Павел оробело поднял голову. По той самой широкой лестнице с белыми мраморными ступенями, по которой ежедневно сотни людей поднимались в зрительный зал, в эту минуту спускался только один человек. Одетый в изящный черный костюм, модные туфли с длинными носами, он медленно переступал с одной ступени на другую, и по одному этому можно было догадаться, что человек о чем-то сосредоточенно думает. Несколько грузный, начинающий лысеть, с добрыми чертами рыхлого, полного лица, он ничем не напоминал Якушеву младшего брата, которому в свое время приходилось и манную кашу варить, и штанишки штопать, и мокрый нос старыми полотенцами вытирать, если в запасе не было чистых носовых платков.

Честное слово, если бы Павел полчаса назад встретил его на Невском проспекте или на улице любого другого города, он бы равнодушно прошел мимо. В довершение ко всему на мягком носу этого человека прочно сидело похожее на велосипед пенсне, так изменявшее внешность. Большой лоб с залысинами был прорезан полосками морщин, а губы сжаты в одну тонкую линию. Сняв пенсне, он близоруко вглядывался в спешившего навстречу человека. Но Павел, увидев его серо-синие глаза, встретив их такой родной взгляд, прыгал уже через две ступеньки навстречу, отбросив последние сомнения. Тот настороженно остановился:

— Вы, что ли, меня искали? — осведомился он без особого интереса. — Я вас, извините, не припоминаю…

— А вы из Новочеркасска? — срывающимся голосом спросил Павел. — Вы жили в маленьком старом флигельке на Почтовом спуске? Так ведь?

Пенсне задрожало в руке у спускавшегося по лестнице.

— Подождите, а вы?

— Да какого же черта! — выкрикнул Павел. — Неужели ты не узнаешь меня, братишка!

И тогда Александр Сергеевич бросился ему на шею, весь задрожал от смятения и, обняв, долго не разнимал своих рук.

— Уходим отсюда немедленно! — воскликнул он наконец. — У меня сегодня такой день, такой день!.. А вечером совершенно свободен. В «Астории» приличный номер предоставили. Так что до утра будем исповедоваться друг другу.

По пути они зашли к Елисееву. Александр, по-видимому решивший блеснуть своим гостеприимством, набрал вин и закусок. Извозчик подвез их к гостинице с особым шиком: из общего человеческого сословия он, вероятно, всегда выделял категорию людей среднего достатка, которые неожиданно обрели деньги или решили щедро угостить близкого. Александра он тотчас причислил к ним, еще раз подумав, что люди из этой категории и добрее всегда, и дают на чай больше.

Через какой-нибудь час братья сидели за богато накрытым столом. Номер с умывальником, платяным шкафом, кроватью, высоким окном и диваном отнюдь не производил впечатления фешенебельного, и от этого стол, заставленный тарелками, бутылками, бокалами и всевозможными соусниками, казался особенно обильным. Павел поймал себя на мысли, что еще никогда не сиживал за таким. Чего только не было на белой скатерти этого стола! Александр пичкал его, как мог.

— Возьми икорки, Павлик, восхитительная! Может, она с нашего Дона, из Азовской дельты. А балычок белужий выше всяких похвал, так и тает во рту! Им рюмочку шустовского коньяку закусывать одно великолепие. Так и вспоминается ходячее петербургское изречение: «Выпьем рюмочку-другую шустовского коньячку!» Побалуйся малость. А я, извини. Завтра у меня партия в опере, и, знаешь, что случилось? Я и во сне такого не мог бы представить! Должен был выступать сам Собинов, но приболел. Произошла перестановка, и на мою долю партия юродивого выпала. И петь придется на глазах у великого Собинова. Он в директорской ложе будет сидеть. Поэтому бокал шампанского с тобой я выпью, но не больше. Благо, оно не слишком холодное. А то у меня хрипы какие-то в груди иногда бывают.

— Да бог с ними, о твоим шустовским коньяком, шампанским и со всеми утонченными буржуйскими кушаньями! Если бы перед нами на тарелке были всего две картошки вареных да кус хлеба, разве от этого наша радость потускнела бы! — восклицал Павел с восторгом, вглядываясь в открытое лицо младшего брата. — Шутка ли сказать, в столичной опере, в лучшей нашей опере дебютируешь…

Александр сделал протестующий жест:

— Не торопись, Павлуша. Собственно говоря, я еще никакой не дебютант, всего лишь учусь на последнем курсе консерватории. Однако и это большая честь и победа.

— Еще бы! — засмеялся старший брат. — Но как все это произошло? Насколько я знаю, в нашем роду голосов никогда не было. Дед наш Андрей лишь дикие казачьи песни играл, да и то подсвистывал в основном. Отец на своем веку и вовсе ни одной песни не спел, мне тоже медведь на ухо наступил. Да и ты, когда на моей памяти пешком под стол ходил, соловьем тоже не заливался. И вдруг…

— Не надо об этом, Павлуша, — остановил его брат. — Давай лучше выпьем за память об отце. Все-таки мы ему рождением своим обязаны и тем, что рода Якушевых продолжателями стали.

— Как? Разве он умер? — растерялся.

Павел. Брат с укоризною поглядел на него.

— Не знал, Саша, — ответил Павел. Он наклонил отяжелевшую голову, взялся ладонями за виски и горестно вздохнул. — Не знал, — повторил он. — Да и где ж знать! Слишком тяжелой была жизнь, чтобы показываться в Новочеркасске… У тебя залитая светом сцена оперного театра, а у меня аресты, ссылки, побеги и снова ссылки.

— Я догадывался, — взволнованно перебил его Александр. — Вскоре после твоего ухода из дома на шахты в Александро-Грушевск к нам жандарм приходил. Потом деньги рабочие приносили. Я еще учился в гимназии, не все понимал. Думал, ты кого-нибудь убил или ограбил.

Павел грустно усмехнулся:

— Братишка, да разве я похож на бандита?

— Нет, конечно, — смешался Александр, — однако бомбу в какого-нибудь губернатора ты бы мог бросить.

— Мог бы, Саша, если бы мне приказали, — твердо ответил Павел. — Но дело в том, что мы, большевики, отвергаем подобные методы борьбы с существующим строем. А что касается твоего вопроса, смог бы я убить врага или нет, одно могу сказать: наш знаменитый дед, спасший в восемьсот двенадцатом году боевое знамя, действительно убил ненавистного всем помещика Веретенникова. Но его же никто не считает на Дону бандитом.

Александр потер свой широкий лысеющий лоб.

— Понимаю, ты революционер и у тебя своя логика.

— Думай, что хочешь, — сдержанно ответил старший брат, — но как и когда ушел из жизни наш отец, расскажи.

Александр снял пиджак и повесил его в шкаф, словно ему стало очень жарко. Потом дрогнувшими пальцами расстегнул жилет.

— Очевидно, мы в этом виноваты. Сначала ты, потом я.

Павел молча опустил голову.

— Ты прав. Я покинул отца не в лучшие дни его жизни.

— А я! — горько воскликнул Александр. — Я еще хуже тебя поступил.

Павел слушал, и черты его лица, более резкие, чем у младшего брата, казалось, застыли, как на скульптурном портрете.

— В гимназии нашей, — продолжал Александр с той решительностью, которая вспыхивает в человеке, желающем поскорее выговориться до конца, чтобы освободить свою совесть от тяжелого груза, — был учитель математики Павел Павлович, которому показалось, будто у меня к этой науке феноменальные способности. Полагаю, что это не совсем так, но меня решили послать в Москву с ходатайством — до окончания гимназии допустить к экзаменам в университет. Даже пособие из атаманской казны определили, вспомнив о том, что я внук знаменитого героя Отечественной войны Якушева. И я поехал. Бросил старика по его же настоянию, совершенно беспомощного, поехал. Потом узнал, что наш отец скончался в нищете и одиночестве. Если бы не вдова его друга каменщика Изучеева, погибшего на строительстве собора, и не ее дочь Наденька, он бы по миру пошел с протянутой рукой… — Александр, закрыв ладонью глаза, всхлипнул. — Как вспомню ваше расставание на вокзале, как только вспомню… нет, я ни за что себе этого не прощу. Он же умер в абсолютном одиночестве и в бреду звал нас.

— Диалектика жизни, Саша, суровая штука, и ее на свой лад не переделаешь, — сказал Павел.

— Я тебя не понимаю…

— Да чего же тут понимать, — грустно возразил старший брат. — И тебе и мне надо было пробиваться, как говорится, «в люди», искать свою судьбу, а разве ее в том нашем маленьком флигеле можно было найти?

— Между прочим, старик наш тоже так считал, — тихо сказал Александр. — Он буквально выгонял меня из дома, когда мне предложили ехать в Москву.

Александр тяжело вздохнул.

— Как видишь, даже наш старик диалектиком был, — печально заметил Павел. — А теперь расскажи, как у тебя все дальше складывалось?

Александр поднял голову:

— Жизнь моя кое в чем действительно наладилась после приезда в Москву. В университет я не попал, в межевой институт меня приняли, и, представь себе, был там на хорошем счету. Работу по анализу бесконечно малых величин написал. На кафедре хвалили. А кипрегель, теодолит и нивелир в моих руках как скрипка пели.

— Это что еще за премудрость такая? — удивился Павел. — Неужто тебе одного тенора мало?

— Братик, — повеселел Александр, — это я образно попытался сказать, что пели. Ведь кипрегель, теодолит и нивелир ничего общего не имеют с оперным искусством. Это инструменты, с помощью которых измеряют поверхность земли.

— Это те, что на треногах? Землемерные? А я-то подумал! — захохотал Павел. — Слушай, Саша, да ведь у тебя кусок хлеба в кармане, если ты можешь землеустройством заниматься и карты всякие составлять. Значит, с учебой покончено и диплом с российским гербом у тебя на руках?

— Нет, брат, — покачал головой Александр, — самое трудное время сейчас наступило. Ведь я геодезию и математику бросил и недоучкой из института ушел. Долго рассказывать, но произошло самое неожиданное: голос у меня появился. Тенор. Сулят будущее, успех на сцене, гастроли. Я тебе на завтрашнее представление, контрамарку достану. Скажешь потом, как мой дебют выглядел. Шутка ли сказать, сам великий Собинов будет слушать! Даже страшно становится.

— Да ведь я-то судья какой, — вздохнул Павел, — кроме церковного хора да арестантского пения, никакой музыки не слыхивал. — Он перевел взгляд на фотографию, стоявшую на маленьком столике. Раньше были в моде такие фотографии, наклеенные на плотный картон, на обороте которых были оттиснуты и название города, где этот снимок был сделан, и адрес владельца мастерской.

— Разреши? — попросил Павел.

Брат, ни слова не сказав, кивнул. Павел взял со стола снимок. Пристально всмотрелся в профиль незнакомой девушки. Она сидела, подперев кулачком нежный подбородок. Возможно, фотограф долго искал наиболее выигрышную позу, а то и покрикивал на нее деспотически, дескать, не так сидите, не так держите голову, и это оставило на ее лице тень неудовольствия. Но даже и несколько сердитая, с короткой стрижкой и остроскулым лицом, с не очень высоким лбом и чуть прищуренными глазами, с ямочкой на щеке и мягким очерком подбородка девушка эта была очень привлекательна. Под снимком на сером картоне, справа от размашистых букв «Фотография Качинского», сохранилась надпись: «Милому Саше. Жди и верь».

— Это твоя невеста? — спросил Павел, отводя глаза от фотографии.

— Бывшая, — вымолвил брат.

— Почему?

— Потому что она теперь невеста другого, — печально закончил он. — Финита ля комедиа.

— Какая же это комедия, если тут драма, — взорвался Павел, которого вывело из себя убитое горем лицо младшего брата. Тот сидел, уткнувшись подбородком в белую накрахмаленную рубашку, побелевшие его губы не в силах были удержать тяжелого вздоха. — Какая же тут комедия! — зло повторил он. — Тут драться надо, кричать во весь голос, бить.

— С кем драться, кого бить… ее, что ли? — простонал Саша. — Да я ни единому волоску не позволю упасть с ее головы, и, если для нее этот самый саперный инженер, этот самый Ванечка Загорулько, лучше меня, пусть поступает, как хочет, лишь бы она была счастлива.

— Нечего сказать, — проворчал Павел, — полное непротивление злу. Как хоть ее зовут, если не секрет?

— Надежда Изучеева.

— Погоди, погоди, — присвистнул от изумления Павел, — так это и есть дочь того самого каменщика Изучеева, с которым подружился наш отец?

Александр молча кивнул, и старший брат понял, что больше расспрашивать не надо. Он изменил тему разговора, стал интересоваться успехами брата в оперном искусстве, о котором сам не имел ни малейшего понятия, потому что никогда еще в своей трудной и беспокойной жизни профессионального подпольщика оперных театров не посещал и, чем отличается тенор от баритона, не знал, а лирический тенор от драматического — тем более. Лишь отрывочно было ему известно, что есть теперь на Руси великий певец Шаляпин, мужицкий сын, которого признал весь мир, а имена Собинова, Неждановой и других корифеев сцены были ему неведомы вообще.

— По-моему, ваша опера — это искусство для избранных, а не для народа. Для тех, которые водочку-то закусывают не огурцами и черным хлебом, а устрицами.

— Устрицами водку не закусывают, — возмутился Александр, и большой его лоб побагровел от негодования. — Дурак ты, Пашка. Смотри своему Ленину не скажи о том, что опера для избранных, а не для народа. Он тебе за такие слова по шее надает.

— Вот еще! — огрызнулся старший брат. — Ленин за пролетариат, а твоя опера для одних буржуев предназначена.

Александр справился с порывом негодования и рассмеялся.

— Дурак ты, еще раз говорю. Вот послушаешь завтра оперу во всем ее блеске, потом и судить будешь, на кого такая красота рассчитана. Мне кажется, на умных, тонких в своих чувствах людей, способных понимать подлинное искусство. А кто они — значения не имеет. Именно для всего народа оперное искусство и рассчитано. Придет время, когда в каждом большом городе оперный театр будет построен.

— Да ну! — недоверчиво воскликнул Павел. — Надо будет у Фрола Иннокентьевича спросить, так ли это. Может, и я в какой уклон впал.

— А кто такой Фрол Иннокентьевич? — в свою очередь озадачился Александр.

— О! — обрадовался тому, что он в чем-то может быть более осведомленным, чем брат, воскликнул Павел. — Это, друг ты мой, голова! Он же саратовский университет кончал, все знаменитые книги, какие только есть на свете, им перечитаны. И уж что-что, а про оперу должен вот как знать! — Павел ребром ладони провел по своему кадыку.

Александр всматривался в лицо родного брата, думал о нем. Как его ожесточила жизнь! Сколько он перенес правого и неправого! Зачем он встал на эту опасную тропу революционера-подпольщика?

— Паша, — заговорил Александр просительно, — а почему ты не приобретешь никакой профессии? Ведь служить делу революции, в которое ты так веришь, было бы гораздо легче, если бы ты был, ну кем, скажем? Ну, допустим, врачом, учителем, инженером.

Павел гулко рассмеялся:

— Спасибо за науку, братишка, только ты опоздал. Когда пролетарская революция победит, я не буду в нахлебниках ходить у народной власти. Знаешь, сколько университетов я прошел? Во время высылки в Вятскую губернию плотницким делом овладел, да и у краснодеревщиков кое-что позаимствовал. А когда в Бутырках сидел, столько приходилось с соседями по тюремной азбуке перестукиваться, что могу царского министра по этим делам заменить, и царю Николашке не будет от этого хуже. Смекаешь? Да и в качестве забойщика я в состоянии на хлеб и молочишко заработать. А главная моя профессия, сам понимаешь, какая: служить революции до последнего удара пульса.

— А если революция не победит? — тихо спросил Александр. Спросил и с беспокойством поглядел на старшего брата, опасаясь, что тот вспыхнет, нагрубит, ударит кулаком по столу, да так, что затрясутся тарелки с дорогими закусками и перевернутся рюмки с недопитым шустовским коньяком. Но этого не произошло. Павел поднял на него взгляд, с волнением сказал:

— Этого не может быть. Разуй свои глаза, братишка. Сними свое пенсне, если оно тебе мешает. Или ты не видишь, что сейчас делается вокруг? Нас теперь не сотни и не тысячи. Нас уже миллионы.

— Миллионы полуголодных и сирых?

— Сегодня — да, — сверкнул глазами Павел. — Но завтра мы станем другими, ибо будущее за угнетенными массами. Ты не обессудь, что я с тобой как на сходке говорю. На наших сходках много мудрых вещей перед их участниками открывается. Вот почему не боюсь я ни новых тюрем, ни допросов, ни пыток. Ты не веришь в наше дело. А почему? Неужели тот достаток, который ты имеешь, твоя возможность носить черный фрак, лакомиться балыками и черной икрой заставили тебя забыть прошлое нашего казачьего рода, бунтаря-деда, разорившегося несчастного отца, которому мы даже последние дни не могли скрасить? Или для тебя всего важнее пословица «сытый голодного не разумеет»? Нет, ты скажи, не виляй, — наступал Павел.

Но младший брат, подняв на него поблескивающие под стеклами пенсне глаза, упрямо возразил:

— Насчет деда-бунтаря ты это зря. Он прежде всего был преданным слугой атамана Платова, впоследствии получившего от царя графский титул. А ведь вы сейчас требуете уничтожать всех графов и атаманов.

— Чушь! — выкрикнул Павел. — Вульгарный анархизм, и не больше. Во-первых, партия большевиков никогда так вопрос не ставила, а во-вторых, о нашем деде ты тут сказал неверно. Не был он холуем Платова. Слугой отечества он был, так же, как и сам Матвей Иванович Платов, между прочим. Ты его на одну доску с нынешними царскими генералами не ставь. С теми, которые мирные демонстрации расстреливают. Да и тех казаков донских, что наполеоновскую армаду сокрушили, не сравнивай с нынешними, которые нагайками мирных людей секут. Темный ты человек, братишка, хотя и «кармен» всяческих поешь.

Павел посмотрел в окно. Над Петербургом металась метель. Снег валил на широкий Невский проспект, по которому, подняв воротники, шли люди: богатые и бедные, чиновники и бесшабашные купчики. Подтянутые, словно влитые в шинель офицеры и совсем юные прапорщики. Спешили озябшие студенты, и часто по одной походке можно было определить, богатый или бедный идет человек. Люди с достатком, вышедшие подышать вечерним морозным воздухом, передвигались неспешно, с достоинством. Бедные, обремененные своими заботами и делами, пробегали быстро, умело лавируя в густой толпе, чтобы не дай бог не задеть даже легонько какого-нибудь статского советника, преуспевающего купца, а то и генерала.

Павел перевел взгляд на щедро накрытый стол, отметил, что брат с вожделением намазывает черной икрой хлеб. «Бедняга, — усмехнулся он про себя, — вот что значит прожить голодное детство. Появилась возможность, и он никак не может наверстать упущенное».

— А ты, оказывается, лакомка, — дружелюбно усмехнулся он и кивнул на бутылку.

— Выпьем чарочку-другую шустовского коньяку, — весело продекламировал Александр.

Брат не заставил себя ждать. Обтирая губы тыльной стороной ладони, он крякнул, как и всякий заправский мастеровой, и нацелился вилкой на балык.

— Паша, — бодрым голосом спросил Александр, — а что вот ты думаешь по поводу всяческих прогнозов исхода войны с японцами? Что об этом говорят в ваших политических кругах? По-моему, доблестная русская армия расколотит самураев без труда.

Гость скатал из хлебного мякиша шарик, положил его в, рот, демонстрируя тем самым брату свою полную невоспитанность.

— Я не оракул, — ответил он лениво, — и пророк из меня никудышный. Говорят, однажды великий полководец должен был со своим войском переправиться через большую реку, чтобы сразиться с очень сильным врагом. Понятное дело, он изрядно волновался и, решив заручиться поддержкой, подъехал к знаменитому оракулу и спросил: «Скажи мне, мудрейший, одержу ли я победу?» А оракул ответил: «О воин, одно могу тебе предречь: перейдя реку, разрушится большое царство». Полководец решил, что одержит доблестную победу после такого предсказания. Ринулся он в бой, а ему так дали, что еле ноги унес с оставшейся половиной войска. Разыскал полководец мудреца, занес над его головою меч и заорал: «Отвечай, почему мне солгал, иначе голову отрублю!» А мудрец ответил: «Я говорил тебе правду, воин. Ты перешел реку, и наше царство разрушилось».

— Странно, а я этой истории не знал до сих пор. — Александр засмеялся и посерьезнел: — Знаешь, брат, не обижайся. Я сначала воспринимал тебя как обычного, нигде не учившегося мастерового, а теперь убедился в своем заблуждении. Ан ты не такой. Ты без университетов образовался.

— Да уж какие там университеты, — горько вздохнул Павел. — Мне часто приходится вращаться среди таких мудрых людей, до которых умом своим никогда не поднимусь. Ну, а насчет японской кампании выскажусь так: рано говорить «шапками закидаем». Как бы не пришлось зады показывать неприятелю. Царь наш дурак. Министры, которые его окружают, готовы торговать Россией, объявляя себя выдающимися патриотами. Народ в нищете и озлоблен на царское правительство неимоверно. Солдат устал от муштры и отнюдь не горит желанием лезть в окопы.

Александр сердито покачал головой:

— Извини, тут я с тобой не согласен. Николай Александрович далеко не дурак, хотя и не Петр Великий, разумеется. Однако воспитанный человек. Я его собственными глазами видел однажды на прогулке. Он весьма обаятелен и скромен в своей полковничьей шинели. Он бы мог себе и звание генерала принять. А он…

— Эх ты, — прервал брата Павел, — черное от белого отличить не можешь. Дерьмо твой царь. И всего-то им талантов было проявлено, что он лучших сынов России по тюрьмам да каторжным местам рассовал. А ты нашел идола, которому поклоны отбиваешь… Да пошел он… — И Павел смачно выругался.

— Ладно, — примирительно согласился Александр. — Ну а ты-то сам как смотришь на исход войны с японцами?

— Да чем скорее самураи нашим войскам шею намылят, тем будет легче.

— Но ты же русский человек, Павел! — возмутился брат. — Как же ты можешь радоваться поражению нашего флага?

Павел весело глянул на него.

— Смотри-ка! Эка тебя стало корежить. Ну и глубоко же он сидит в твоем теле, братишка, этот самый патриотический угар. Царя тебе жалко, поражения флага жалко, а обо всех расстрелянных и загубленных под этим флагом ты подумал? О разорившихся и обнищавших, о таких же голодных, каким и ты был в Новочеркасске? Действительно, сытый голодного не разумеет. Посмотри лучше на великолепный Невский проспект. Гоголь хорошо его в своем сочинении описал. Таким этот проспект и по сей день остался. Там наше самодовольство и чванство да буржуйская сытость разгуливают, против которых подлинные сыны отечества борются.

— Такие, как ты? — перебил его Александр вопросом.

Павлу почудилась в этих словах ирония, и он вскипел.

— Да, и как я! — сердито воскликнул он. — Вся моя жизнь к этому теперь сводится. Хватит! Насмотрелся я на беззакония настолько, что ныне и свою голову за правое дело не страшно сложить, зная, что товарищи твои доведут его до конца. А про японцев что могу сказать? Поражение в этой войне царизма нам, революционерам, лишь на пользу пойдет. Почему, спросишь? Да потому, что медведя-подранка большевикам во главе народа русского легче валить будет. Слушай меня да думай.

За окнами совсем стемнело. Снег мириадами холодных жестких звездочек кружился вокруг уличных фонарей. Павел достал из кармана часы-луковицу, отщелкнул крышку:

— Ого, позднота-то какая! Пора мне и уходить.

— А зачем? Оставайся, — предложил Александр. — Кровать, видишь, какая широкая. Сколько мы с тобою в детстве на одной узенькой с железными прутьями спали? Так неужели же одну ночь на широкой не выспимся? Я тебя пятками лягать не буду, как в детстве.

— Спасибо, — потеплевшим голосом откликнулся Павел. — В детстве ты действительно, как верблюд, во сне лягался. Однако у тебя я не останусь. Мне на Васильевский остров нужно. Да притом и паспорт у меня ненадежный.

— Тогда тем более не ходи! — встревоженно воскликнул Александр и без всяких колебаний решительно закончил: — Ни за что не отпущу тебя. Ночью столько жандармов и сыщиков болтается по городу, а утром ты в толпе незаметен.

— Смотри-ка, — засмеялся Павел, — а ты ведь совсем как стреляный подпольщик рассуждаешь. Ладно, правда твоя. Останусь!

Когда старший брат стал раздеваться перед сном, он аккуратно повесил в платяной шкаф куртку и простенький черносуконный пиджак, предварительно ощупав подкладку, что не укрылось от Александра, понявшего, что под нею зашит какой-то секретный пакет. Юфтовые сапоги Павел поставил в угол, а перед тем, как снять с себя брюки, вынул из них маленький, отливающий вороненой сталью браунинг и молча положил на тумбочку рядом с изголовьем. Перехватив взгляд, улыбнулся:

— Я ведь теперь без этой штуки не хожу. Видишь, кого ты впустил на ночлег.

— Все-таки родного брата, — обиделся Александр.

Снимая теплую нижнюю рубаху, Павел заголил на мгновение спину. Александр увидел синеватые шрамы на теле брата.

— Что это? — спросил он испуганно.

Павел усмехнулся:

— А это меня служители твоего деликатного, скромного царя в полковничьей шинели так разукрасили на допросах. Ну как? Производит впечатление?

Засыпая и чувствуя рядом с собой сильную, твердую спину Павла, Александр думал о том, каким суровым сделал брата образ его жизни и какие они с ним разные по существу своему. Мысленно он корил себя гораздо больше, чем Павла. «У брата идея и ясная цель. Прав он или не прав, но идет вперед по прямой. А ты? К имущим ты не причалил и не причалишь, как парусник не может причалить в бурю к скалистому берегу. Где же тогда твои идеалы, Александр? Хоть себе ответь на этот вопрос». Но, как он ни пытался, ответа найти не мог.

Вечером следующего дня Павел впервые побывал в самой лучшей российской опере. С первого ряда балкона сцену было видно достаточно хорошо, к тому же Александр вооружил театральным биноклем. Перед началом брат познакомил его с выпускниками консерватории, исполняющими в «Борисе Годунове» небольшие роли. К Александру они относились почтительно, и это наполнило Павла гордостью за брата. Он уважительно пожал руки трем юношам и одной бледной худенькой девушке, хотя они не пробудили в нем особого интереса. Но когда занавес был поднят и Павел увидел их облаченными в костюмы, они показались ему существами, как бы пришедшими из другого мира — мира звуков и красок, мира радостей и трагедий. Он был попросту потрясен и захвачен музыкой Мусоргского. То и дело прикладывая к глазам бинокль, он напряженно искал своего брата среди статистов и хористов, но не находил. Даже не обратил внимания на раздавшийся рядом шепот:

— Юродивый, юродивый… посмотри в программку, кто поет.

Обвешанный веригами юродивый прошел по сцене и сел в своем железном колпаке у ярких декораций, изображающих площадь перед собором в Москве. И вдруг будто струну самую тонкую кто-то задел — раздался полный терзания и боли голос: «Взяли мою копеечку, обижают Николку. Борис, Борис, Николку дети обижают». Появившийся царь величественно приказал своим опричникам подать юродивому милостыню и спросил, о чем тот плачет. Замерла площадь от длительной паузы, и тот же самый жалостливый голос, но уже осмелевший и неожиданно для всех прозвучавший, сурово обжег слух зрителей:

Бояре пытаются прогнать юродивого, но пошатнувшийся царь, схватившись за сердце, делает отвергающий жест и печально просит:

Но уже совсем по-иному, с бунтарской силой звучит ему вослед голос юродивого: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода — богородица не велит!»

Что-то безумно знакомое послышалось в этом надрывном пении, и вдруг, позабыв, что он находится в театре, Павел хватил себя ладонью по лбу. А потом ладонь сползла и прикрыла глаза, налившиеся слезами. «Бог ты мой! — воскликнул про себя Павел. — Да как же это я не узнал в живописных лохмотьях своего Сашку! Ведь это же он, паршивец, так спел, и это ему грохочет аплодисментами весь зрительный зал».

Поздно вечером в гостиничном номере усталый Александр взволнованным голосом спросил:

— Паша, ну как?

— Слушай! — воскликнул восхищенный брат. — Да ты же сегодня от имени этого самого, нищего к революции в театре призывал! Если бы ты про царя Николашку так спел, за тобой бы толпы на баррикады пошли. Может, Собинова из тебя и не получится, но тянешь ты хорошо.

— Спасибо за комплимент, — улыбнулся Александр, — а что касается Собинова, так до него мне, как бы хорошо ни тянул, никогда в жизни не дотянуться. Он на всю Россию у нас один после Шаляпина. — Голос у брата потеплел, и он прибавил: — А ты знаешь, Павлик, у нас в консерватории однажды «Кармен» силами слушателей ставили, так я всю партию Хозе от начала до конца исполнял. И ничего…

— Молодец, — одобрил брат и вдруг, охваченный радостью, воскликнул: — А знаешь, Сашка, я и не думал, что опера — это такое волшебство. Как жаль, что раньше не мог об этом судить. Украли молодость у меня. Лучшие годы украла бедность сермяжная.

— Что ты! — прервал его Александр. — Ишь старик нашелся. У тебя ведь вся жизнь впереди.

— А я этого не отрицаю. Однако у тебя ее больше, потому как на целых два года ты меня моложе будешь. И честь тебе какая, в лучшем театре Питера аплодисменты заработал. Ведь ты же в историю уже попал на всю Россию род наш, Якушевых, прославил.

Александр остановился посреди комнаты.

— Стоп, стоп, а ведь ты действительно сущую правду сказал. Вот теперь за это и выпьем по бокалу шампанского!

Поблагодарив Александра за гостеприимство, Павел собрался уходить: на явочной квартире на Нарвской его уже ждали. Братья крепко обнялись на прощанье и даже всплакнули, потому что не знали, когда встретятся снова.

Цокали копыта буланого жеребца по булыжникам мостовой, приближая Павла к углу Платовского проспекта и Барочной улицы. Якушев с волнением разглядывал знакомые и незнакомые дома, серое угловое здание фаслеровского завода, сотрясаемое ударами огромного молота. И снова неизбывной радостью наполнялось его сознание, острое чувство волнения и печали, рождаемое встречей с родным и всегда дорогим его сердцу городом, захлестывало его.

Это был город его отца и деда, и брата Александра, проживающего теперь на углу Барочной и Аксайской, по данным адресного бюро, с которым Павел списался еще перед назначением в местный гарнизон. Полуголодным мальчишкой уходил он в суровый вечер отсюда на заработки, оставляя в одиночестве отца и меньшого брата. Лихим командиром кавалерийского полка с двумя боевыми орденами и шпалами в петлицах возвращался сюда теперь.

А родной брат Александр? Кто он сейчас и как живет? Женат или холост, народил, детей или нет? Стал ли оперным певцом или зарабатывает свой хлеб геодезическими работами? Ведь около четверти века не знали они ничего друг о друге. Ничего ровным счетом. А сколько за это время воды утекло, какие великие изменения произошли на земле российской! С кем был его брат в этой войне — с белыми или красными? Может, и прав был комиссар Тарас Карпович, утверждавший, что лишь на две категории делится все человечество: на тех, кто за революцию и кто против нее.

Посылая запрос в адресное бюро Новочеркасска, Павел Сергеевич просил неизвестного ему заведующего хотя бы вкратце сообщить все, что тот знает о брате. Даже для пущей убедительности и подписался на том запросе: командир полка, орденоносец. Возможно, это и помогло. Ответ из Новочеркасска был лаконичным, но довольно конкретным: «Сообщаю, что брат ваш, Якушев Александр Сергеевич, проживает по улице Барочной, номер пять дробь сто сорок, в отдельном домовладении. От воинской повинности в годы гражданской войны освобожден по состоянию здоровья. С уважением». Далее стояла чуть размазанная подпись.

Получив такой ответ, Якушев попросил управление кадров перевести его из Таврии, где он после изгнания остатков врангелевских войск долечивался в военных госпиталях, а потом был начальником штадива, куда-нибудь поближе к Новочеркасску и был несказанно рад, когда получил короткую телеграмму: «Вы откомандированы в распоряжение СКВО на должность командира кавполка».

Так он снова очутился в родимом Новочеркасске много лет спустя после того, как пятнадцатилетним мальчишкой ушел отсюда искать свою дорогу в жизни.

Сидя в седле прямо, как и всякий опытный наездник, он задумчиво смотрел вперед. Улица выгибалась горбом перед резким снижением. Конь, будто угадывая, что всадник о чем-то задумался, ступал медленно, а один раз даже остановился в нерешительности. Это произошло против двухэтажного высокого каменного здания с зарешеченными окнами. Из открытых форточек вразнобой доносились громкие выкрики, несвязное бормотание, смех. Мужчина в холщовом, не первой свежести белье истошно кричал с первого этажа: «Эй, Буденный, зачем усы свои сбрил?» «Дай закурить, товарищ», — просил другой, более миролюбивый голос. А со второго этажа кричали женщины, прильнувшие к решеткам. Одна, рыдая, утверждала, что ее ребенка живым зарыли в могилу, другая обещала как следует приласкать, третья жалобно вымаливала папиросу. «Боже ты мой, — вспомнил Павел Сергеевич, — да ведь это и есть знаменитая донская психиатрическая больница, Барочная, тринадцать, как ее тут называют, известная на весь наш Дон».

И он подумал о том, сколько горя нашей земле принесла жестокая гражданская война, сколько спаленных домов и улиц осталось после нее в городах и селах, сколько людей от одного тифа было предано земле, сколько душ загублено белогвардейцами на его родимом Дону, сколько слез выплакано отцами и матерями. И ничего в том нет удивительного, что полна теперь эта мрачная больница людьми, не сумевшими пережить кровавых расправ над детьми своими, матерями и отцами, вот и оказались теперь они за этими решетками невесть на сколько дней и ночей.

Цокали копыта буланого коня, увозя всадника от здания больницы, заставившей дрогнуть сердце даже видавшего виды рубаки. На Кавказской улице, пересекавшей Барочную, он на минуту остановился, залюбовавшись видом, открывавшимся впереди. Круто спускавшаяся улица обрывалась внизу у врытого в землю столбика. Слева желтел срезами глины небольшой бугор, а впереди, до самого горизонта, расстилалось займище, покрытое водой.

Разлив спадал, из воды то тут то там торчали кусты куги, несколько лодок и баркасов бороздили Аксай. А на расстоянии какой-нибудь версты от берега уже веселыми зелеными проталинами просматривалась земля, жадно ловившая солнечное тепло после долгого пребывания под водой.

Павел Сергеевич каблуком тронул застоявшегося коня, и буланый жеребец с очень стройными красивыми ногами гордо двинулся вниз к обрыву. Еще издали Якушев отыскал глазами угловой дом на правой стороне с низом из камня-ракушечника и верхом, обшитым досками, выкрашенными в коричневый цвет. Над красной жестяной крышей высилась кирпичная труба. Подворье было обнесено обветшалым забором, разделенным каменными тумбами. Над парадной дверью дома на железных фигурных опорах провисала дряхлая ржавая крыша. От ветров и дождей краска на ней облупилась. «Да, не слишком-то ты, Саша, рачительный хозяин», — усмешливо подумал старший брат. Ставни на окнах дома были распахнуты, и это внушило Якушеву надежду, что живые люди тут есть. Он подъехал на коне к самому парадному, протянул руку к звонку, повернул несколько раз рычажок из потускневшей меди. Хриплый треск тотчас же рассыпался за дверью. До Павла Сергеевича донесся недовольный женский голос:

— Саша, не слышишь, что ли? Звонят же. Открой.

— Иду, иду, — послушно ответил мужской голос, настолько знакомый, что Павел ощутил, как волна радости захлестывает его. «Значит, братишка жив и никакая дурная сила его не взяла за эти годы».

Звякнула выброшенная из своего гнезда цепочка, глухо лязгнул засов, дверь распахнулась, и на пороге он увидел совершенно лысого, небритого человека в серой сатиновой косоворотке и помятых, забрызганных известью черных грубошерстных брюках. Огромный лоб его был прорезан складками. Сипло дыша, он поднял глаза и отпрянул от удивления, увидев на пороге коня, а в седле — военного со шпалами в петлицах. Его ошеломленность была настолько велика, что с минуту он глотал раскрытым ртом воздух, прежде чем, запинаясь, выговорил:

— Однако… однако ко мне подобным образом еще никто не являлся. Вы… вы, собственно говоря, к кому?

Павел оглушительно захохотал. Корчась от смеха, он упал на гриву коня, потом снова выпрямился в седле я схватился за живот, продолжая смеяться.

— Сашка, да ведь это же я!

— П-п-позвольте, но я вас не имею чести знать! — с растущим недоумением воскликнул хозяин дома.

— Да иди ты к черту со своею старомодной честью, — соскакивая с коня, проговорил всадник и, растопырив руки, пошел навстречу. — Сашка! Неужто не узнаешь? Неужто ничего прежнего в моем облике не осталось? Да ведь я же твой брат разъединственный, Пашка Якушев!..

Что-то дрогнуло на рыхлом лице открывавшего дверь, судорожной волной промчалась по нему радость. Он бросился навстречу, повис на твердых, мускулистых руках Павла Сергеевича и долго рыдал, не отрывая от его плеча упавшей головы.

— Ну ладно, ладно, — унимал его Павел, — перестань, а то уже и я начинаю всхлипывать не к месту.

Вытирая глаза, братья отошли друг от друга, и Александр, тяжело отдышавшись, вдруг ясным и чистым голосом прокричал в глубину коридора:

— Наденька! Милая Наденька, да куда же ты запропастилась? К нам гость, и ты никогда не угадаешь кто. Спеши к нам, Наденька…

На пороге появилась моложавая женщина в черно-белом клетчатом платье, какие были модны во времена нэпа. На щеках немного веснушек, отчетливо обозначенные ямочки. Белый слоновый гребень в коротко стриженных волосах. Эта прическа и вовсе ее молодила. Карие глаза остро смотрели на неожиданного гостя, а губы вздрагивали в улыбке, выражающей учтивость хозяйки, но отнюдь не радушие. Чуть поклонившись, она мягко пошутила:

— А к нам еще никто не пытался через парадное въехать на коне. Вы — первый. Вероятно, это добрый знак.

— Разумеется, добрый. Клянусь честью красного кавалериста, что добрый! — вскричал неожиданный гость.

Женщина во все глаза смотрела на Павла Сергеевича, и взгляд становился все веселее и веселее.

— Наденька! — закричал Александр Сергеевич, к которому в эту минуту наконец-таки возвратилась способность ясно выражать свои мысли. — Жена моя дорогая! Ты и представить себе не можешь… Да ведь это же Павлик, брат мой родной и единственный!..

Лицо у женщины вспыхнуло.

— Это правда? — пораженно прошептала она. — Это вы и есть? Я же и подумать не могла, что стану свидетельницей такой встречи. — Она радушно протянула Павлу обе руки, он неуверенно взял одну из них и поцеловал.

— Саша, ну что же ты стоишь, как памятник! Веди немедленно Павла Сергеевича в дом, — смущенно распорядилась она.

— А Зяблика моего как? — вдруг заволновался гость. — Мы с ним никогда не покидаем друг друга.

— Вот не подумала, — весело рассмеялась хозяйка. — Ничего, найдется у нас и для Зяблика место. Двор большой, а в сарае и сена порядочно. Однако через коридор он не пройдет.

— Через коридор! — захохотал Павел. — Вы собирались провести моего Зяблика через коридор? Нет уж, увольте. Богу богово, как говорится, а кесарю кесарево. Мы лучше ворота для такого парада откроем.

— Павлик, — грустно прервал Александр, — а ты своего коня назвал Зябликом в честь того, который нашему деду Андрею верой и правдой служил?

Гость грустно кивнул.

— Угадал, братишка. Пока я метался по фронтам и то против Деникина дрался, то на самого Врангеля в сабельные атаки ходил, у меня сменилось три Зяблика.

— То есть как это? — пришел в замешательство Александр Сергеевич.

— А очень просто, Саша, — печально пояснил старший брат. — Одного из них беляки убили прямо подо мной, мы тогда под Касторной дрались. Я второго тоже Зябликом назвал. Но и его на Сиваше кусок свинца не обошел. А этот, буланый, живуч оказался. Даже с поля боя однажды вынес меня, раненного, лучше любой сестры милосердия.

— Как же это? — застыв от изумления, спросила жена Александра.

— Весьма просто, — бросив на нее добрый взгляд, пояснил гость. — Снаряд рядом со мною разорвался, и меня из седла вышвырнуло. Лежал я на земле и уже с жизнью своею прощался. И вдруг вижу, что этот самый Зяблик склонился надо много, в щеку шершавым языком лизнул. И будто без слов меня зовет: дескать, садись, спасу. Взобрался я на него кое-как, мешком поперек седла лежу, совсем как на той картинке, где изображено, как горцы невест крадут. От боли адской шевельнуться не могу. Только слышу, как стучат его копыта по земле, от пороховой гари провонявшей. Так и вынес меня к своим с поля боя. Если разобраться, ему бы за это орден Красного Знамени полагался, а ношу-то его я. Видишь, какая разница между конем и всадником.

Конь, наклонив голову, косил желтым глазом, будто все понимал.

— Ладно, Саша, — сказал Павел Сергеевич, — отворяй-ка ворота, а я с улицы заведу Зяблика.

Потом хозяин дома через полутемный зал провел его в свой кабинет — маленькую комнатушку, выходившую на Барочную улицу единственным своим окном, и велел садиться. Павел увидел кресло за широким письменным столом и единственный стул с прямой спинкой, обитой зеленым плюшем. Все остальное пространство занимали два огромных шкафа до потолка, уставленные книгами. В одном углу за изразцовой голландкой стояла берданка. В другом — желтый ящик с теодолитом и тренога. Стол был завален раскрытыми книгами и маленькими, в красных коленкоровых переплетах, вспомогательными словариками для перевода на русский язык с английского, французского, немецкого, греческого и даже санскрита. И еще в блюдце, стоявшем на середине письменного стола, высилась горка непонятно какого табака. Его запахом были пропитаны и переплеты книг, и зеленое сукно, и все вокруг. Александр указал старшему брату на свое кресло, но тот отрицательно покачал головой:

— Хозяйское место. Я сюда. — И сел на стул.

Оставшись наедине, братья пристально рассматривали друг друга и улыбались. Им было так хорошо, что слов но требовалось. Павел про себя отметил, что брат его сильно поддался времени. Зачеса у него уже не осталось совершенно, кожа за ушами стала пергаментной, как у многих пожилых людей. Несбритая щетина на щеках и подбородке отливала сединой. Будто перехватив его взгляд, Александр Сергеевич провел ладонью по подбородку, смущенно извинился:

— Уж прости меня, Павлик. Не ожидал… вот и побриться с утра не удосужился. Мы же совсем недавно этот дом приобрели. Всего за тысячу рублей — с флигельком, сараем и двором огромным. Вот и убиваем теперь все свободное время на переустройство. У меня же до этого дома никогда еще не было клочка земли собственной.

Он глядел в упор на старшего брата и про себя любовался им. Лицо у Павла было ни молодым, ни старым. Это было лицо много повидавшего на своем веку, решительного и доброго человека. Оно не отражало ни жестокости, ни властолюбия, ни стремления полюбоваться собою или тем более с намеренной иронией отнестись к окружающим. Шапка густых, зачесанных назад волос с редкими проблесками седины возвышалась над высоким лбом, еще совершенно свободным от морщин и складок. Серые с синевой глаза смотрели пытливо и прямо, губы были поджаты, отчего все лицо казалось несколько строгим. Однако, когда Павел Сергеевич улыбался, выражение строгости слетало с его лица и улыбка была обезоруживающей, смущенной, будто он за что-то извинялся перед окружающими, за какой-то поступок, ведомый лишь ему, но не другим.

— Какими же тебя ветрами в родной Новочеркасск задуло? — первым заговорил Александр Сергеевич, чтобы хоть как-то начать разговор.

Брат улыбнулся, ответил просто:

— Военными, Саша. Военными. Две недели назад получил назначение на должность командира кавполка, в здешний гарнизон, вот и прибыл.

— И две недели не заходил! — Лысая голова Александра Сергеевича укоризненно закачалась. — Нечего сказать, хорош.

— Прости меня, Саша, не сумел выкроить время. Жесткая у нас, у военных, служба.

— Помилуй бог! Умом твои слова приемлю, а сердцем нет. Понимаю, что ты теперь большой человек, командир целого полка, шутка ли сказать, и тебе было нелегко вырваться. Однако, признаюсь, я и думать не мог увидеть своего старшего брата вот в этом наряде, — кивнул он на его гимнастерку со знаками различия. — Ты же ведь старший комсостав.

— Старший, — подтвердил добродушно Павел Сергеевич.

— И, если не секрет, как же все это случилось? Помнишь, мы с тобой виделись в последний раз в Петербурге?

— Еще бы, такое не забывается, — подтвердил Павел, — тем более если родным братьям отпущено судьбой так редко встречаться. Думаешь, я забыл, как ты меня балыками и шустовским коньяком угощал? А на другой день ты на глазах великого Собинова на сцену императорского театра выходил. Я с балкона тебя слушал. Как ты прекрасно тогда юродивого в «Борисе Годунове» спел! Кто же такое может забыть, братишка! Я тогда профан профаном был. Даже что такое опера, не знал толком. Помнишь, какую тираду закатил о том, что опера — это искусство не для народа?

— А из театра в гостиницу возвратился с таким восторженным чувством, словно в раю побывал…

— Нет, — покачав головою, возразил Павел. — Для меня опера выше всякого рая показалась. И ты, Саша, совсем другим предстал в моем воображении. Я потом на каждой тумбе афиши оперных театров просматривал и все твою фамилию… нашу фамилию, Якушевых, искал.

— А теперь удивляешься, что видишь меня таким здесь? — дрогнувшим голосом спросил младший брат, и взгляды их встретились: грустный, убегающий в сторону взгляд Александра и жесткий Павла.

— Да, — подтвердил Павел сурово. — Может, я чего-то недопонимаю, но удивляюсь.

Александр Сергеевич забарабанил пальцами по письменному столу.

— Да, лучше сразу, — сказал он наконец отрывисто. — Пока мы одни.

— Говори, — придвинулся к нему Павел.

— Я потерпел жестокое поражение, дорогой братишка.

— Тебя не признали талантливым?

— Нет. Все гораздо суровее и проще. Ты помнишь последние годы жизни нашей матушки Натальи Саввишны?

— Еще бы! Как же я могу их забыть! Я ведь был постарше тебя и понимал побольше.

— Значит, ты сохранил в памяти, как она будила нас ночью своим отчаянным кашлем, таким страшным, что нам казалось, будто она вот-вот умрет? Мы становились рядом с плетеным креслом, в котором она сидела, вся желтая и обмякшая, и в один голос ревели: «Мамочка, не умирай». А кашель бил ее так, что она не могла нас утешить, сказать несколько успокаивающих слов.

— Да, брат, — вздохнул Павел Сергеевич, — бронхиальная астма — болезнь очень страшная. Исцеления от нее нет.

— Нет, — тихо согласился младший брат, и его лысая голова безвольно упала на сцепленные перед ним на зеленом сукне стола руки. — Но тебе об этом судить трудно.

— А тебе? — воскликнул Павел, пораженный внезапной догадкой. — Значит, ты…

— Да, Пашенька, да! — глухо проговорил Александр Сергеевич. — И как я рад, что тебя это миновало. Первый приступ я перенес на другой день после того, как ты меня покинул в Петербурге. Я еще не понимал, что это такое. Полагал, что уже кончаюсь. Собирался даже кричать, звать на помощь. Но хорошо, что силу в себе нашел пресечь собственное малодушие. Корчился в кашле, но в стену стучать не стал и в коридор с криком «помогите» не выбежал. Когда приступ кончился, в тот же день пошел к знаменитому врачу. Я делю всех врачей на две категории. Одни из них, златоусты, любят подсластить пилюлю, ободрить, замаскировать обман. Другие сразу говорят грубую правду. У врача, к которому я обратился, фамилия была Керн, как у возлюбленной нашего бессмертного Пушкина. Старичок немецкого происхождения осмотрел меня и долго молчал. А потом спросил, чем я занимаюсь. Узнав, что я кончаю консерваторию, грустно покачал головой: «Молодой человек, вам никогда не придется петь. У вас наследственная легочная астма в тяжелой форме». Я, растерявшись, его спросил: «Она меня задушит?» «Нет, — ответил Керн, — но петь не даст». Вот и пришлось навсегда бросить сцену и расстаться с мечтой о ней. Раздвоился я и был жестоко наказан судьбою за это. Ни знаменитого певца, ни знаменитого математика из меня не получилось.

— И оставалось третье: кипрегель, нивелир и теодолит?

— Вот именно. Как хорошо, что эти слова мои ты запомнил тогда, в Петербурге. Я произнес их случайно, а вышло, что предрек собственную судьбу.

— Стало быть, землемеришь?

— Землемерия, — вздохнул Александр Сергеевич и для чего-то расстегнул ворот сатиновой рубашки, будто ему сразу стало душно. — А после того как пятый десяток пошел, трудно уже стало по нашим донским станицам с треногой шлепать. Да плюс к тому — астма. Вот и пришлось третью профессию найти.

— Какую же, Саша?

— Педагогом я стал, Павлик. У нас, в Новочеркасске, на базе бывшего землеустроительного техникума ДЗУМТ открыли. А это знаешь, что такое? Донской землеустроительно мелиоративный техникум. Вот там я и преподаю геодезию и высшую математику. И, знаешь, увлекся. Это чем-то даже на театр похоже. Там у тебя зрительный зал, а тут аудитория. Если ты талантливый певец, ты владеешь зрительным залом, способный педагог — завоевываешь симпатии своих учеников. У меня как будто бы получается, — добавил он.

Павел тем временем рассматривал на письменном столе большую фотографию на картонной ножке. Девушка, подперев кулачком подбородок, чем-то немного рассерженная, смотрела с нее. Она очень напоминала жену брата, которая в соседней комнате гремела сейчас посудой, накрывая на стол, и еще кого-то. Не надо было рыться в памяти. Павел сразу вспомнил кого. Он долго не забывал скорбную фразу брата, промолвившего в ответ на его предположительное: «Это твоя невеста?» — «Бывшая». Теперь ему снова предстояло задать тот же самый вопрос, но Александр, угадав его намерение, неохотно проговорил:

— Ты собираешься спросить меня, кто это. Ты ведь видел этот портрет во время нашей последней встречи в Петербурге накануне моей первой и последней премьеры на оперной сцене. Это та самая Наденька.

— А сейчас, где она сейчас? — нетерпеливо спросил Павел.

Брат улыбнулся как-то грустно и очень тепло в одно и то же время:

— Накрывает нам стол в соседней комнате.

— А как же твои слова?..

— Какие? О том, что она невеста бывшая?

— Да. Значит, ты меня обманывал?

Александр Сергеевич схватился за грудь и закашлялся. Поднеся ко рту скомканный платок с синими каемочками, кашлял долго и гулко. В груди у него что-то свистело и хрипело, из-под пенсне текли по щекам бессильные слезы, и все лицо вдруг стало серым и некрасивым. Однако вскоре приступ миновал, он раза два глубоко вздохнул и с тем же грустным выражением лица продолжал:

— Я тебя никогда не обманывал, Павлик. Клянусь в этом как младший брат. Подробностей, как ты сам понимаешь, касаться не стану. Да, Надежда стала в те дни невестой другого. Она училась на Бестужевских курсах в Харькове, увлеклась молодым армейским саперным инженером и вышла за него замуж. Было больно, но ненавидеть его я не смог. Я был в это время далеко, а они рядом, и, вероятно, многое произошло по той мудрой пословице французского философа, которая гласит: когда мужчина и женщина остаются в одной комнате, они меньше всего говорят о политике. Вероятно, он был твердым и цельным парнем, потому что добровольно пошел на фронт, наивно считая себя защитником царя и отечества. А я женился на Надиной подруге Насте Стрельниковой. Она, к сожалению, умерла от чахотки… А у Наденьки на германском фронте погиб муж. Вот и стали мы снова встречаться, горе выплакали друг другу и поняли, что прошлое захлестнуло нас со страшной силой. Короче говоря, поженились мы вскоре. Сначала жили на частной квартире, а потом, как видишь, собственным домом обзавелись. Детей у нас двое: в ожидании встречи с тобой они в своей комнатке притаились. Старший, Григорий, — это от Настеньки, а Веня общий.

Не успел Александр все это поведать старшему брату, как дверь в кабинет тихонько приоткрылась и на пороге появилась его Надежда Яковлевна. Она успела за это время не только накрыть на стол, но и переодеться. В платье из дорогой синей шерстяной ткани с вырезом на груди она явно помолодела. Тонкая цепь из червонного золота, увенчанная кулоном, украшала ее смуглую шею. Сверкал в оправе камень аметист. Никакой косметики не употребляла хозяйка дома, и от этого казалась совсем молодой. Павел несколько раз переводил взгляд со старой фотографии на картонной ножке на хозяйку дома.

— За стол, дорогие друзья, — пригласила она, и от доброй улыбки расцвели на смугловатых щеках ее ямочки. — Если вы не возражаете, Павел Сергеевич, я детей позову. Они так хотят увидеть вас. Сидят в своей комнате тихо-тихо, как мыши в норе.

— Вот и пускай сидят, — строговато перебил ее Александр Сергеевич, но старший брат неодобрительно покачал головой:

— Зачем же, Саша? Я ведь очень хочу посмотреть на своих племянников.

За дверью раздались облегченные вздохи, и взрослые дружно рассмеялись.

Стол сверкал самой шикарной сервировкой, на какую только была способна семья Якушевых. Надежда Яковлевна поставила ради гостя сервиз из саксонского фарфора. Крышка супницы едва не поднималась от куриного бульона. А на второе предназначалась индейка, начиненная гречневой кашей. На тарелочках была аппетитно разложена черная икра, в огромном блюде, расписанном порхающими амурами, была подана дымящаяся жареная картошка. Кроме того, к чаю всех ожидал роскошный торт «Наполеон».

— Павел Сергеевич, — улыбнулась хозяйка дома, — хотя я и в стане неверующих, но ваш визит как подарок от бога. У нас же сегодня с Сашей супружеский праздник — годовщина дня бракосочетания.

— Вот это да! — воскликнул гость. — Значит, мне положено кричать «горько». Однако я не вижу бокалов и бутылки вина.

Надежда Яковлевна метнулась в коридор и возвратилась с двумя бутылками цимлянского игристого.

— Кажется, исправила свою ошибку. А кто откроет?

— Могу и я, — не совсем уверенно протянул Александр Сергеевич, но жена отрицательно покачала головой.

— Ой нет, Саша. Во-первых, в такой торжественный день ни тебе, ни мне этого делать не положено, а во-вторых, ты не справишься, прольешь вино на скатерть и потом долго будешь нас убеждать, что, пока ты жил в Петербурге, не вылазил из винных подвалов потомков мадам Клико и лучше всех знаешь, как надо с этим вином обращаться.

— Короче говоря, гусар среди нас налицо один, — объявил Павел. — А ну, подставляйте бокалы, я этим гидрам капитализма быстро головы снесу, — кивнул он на бутылки.

В эту минуту в зал из детской вошли принаряженные мальчики: один лет семи, со светлой челкой мягких, как шелк, волос, другой в длинных брюках и заправленной в них белой рубашке, смуглый тринадцатилетний Григорий, с темными пугливыми глазами и загорелой шеей. Ладонью проведя по стриженой шершавой голове, он нерешительно произнес:

— Здравствуйте, дядя Паша, а мы вас ждали.

— Ну и дипломат, — не в силах победить смех, отозвался Павел Сергеевич.

— Ничего, — заступился за сына Александр, — он накрепко заповедь усвоил, что самая тонкая ложь бывает у дипломатов.

— Да, — согласился Павел, — но не самая добрая, если вспомнить господ в изысканных фраках, с которыми приходится воевать нашему Чичерину. А у вашего Гришатки ложь святая.

Гриша, ничего не поняв, стыдливо потупился. Младший шмыгнул носом и вместо приветствия спросил:

— Дядя Паша, а это правда, что вы у Фрунзе служили?

— Служил, — весело подтвердил Павел Сергеевич, и его рука, счищавшая с бутылочной пробки серебряную фольгу, замерла.

— И конь в нашем сарае ваш стоит?

— Мой.

— А его можно потрогать, Гриша хочет спросить.

— Ну и дипломат, — повторил Павел. — Разумеется, можно. Но только при мне. Передай своему Грише, что он и лягнуть еще может. Я вам даже разрешу в седле посидеть. Так и скажи Грише, от имени которого вопросы задаешь.

— Вот здорово! — закричал Венька. — Ты слышишь, Гриша!.. А когда?

— Пообедаем и пойдем все вместе в сарай.

Венька с тоской оглядел ломившийся от еды стол и уточнил:

— А вы долго будете обедать?

— Да часа полтора, — усмехнулся Павел Сергеевич.

— Полтора часа, — разочарованно протянул мальчик. — Это же так долго, дядя Паша… А вы, как я, не можете? Я за десять минут все съедаю. Меня за это мама саранчой называет. Давайте мы, как саранча, поедим и пойдем с конем играть. А они пусть сколько хочут сидят.

— Венечка, — укоризненно перебила мать, — во-первых, не хочут, а хотят. А во-вторых, не приставай к взрослым. Учись у Гриши. Смотри, как он скромно себя ведет.

— Это потому, что он большой, — заявил Венька, — и потому, что не родной тебе… да, да, ты его, как меня, не любишь!..

У Надежды Яковлевны вздрогнул подбородок и вспыхнули щеки.

— Вениамин, замолчи! — прикрикнула она. — Иначе станешь в угол.

У Павла Сергеевича, наблюдавшего эту сцену, погрустнели глаза и приобрели какой-то стальной оттенок. Он подумал, что вот и выплыла наружу, как заноза, которую трудно вытащить из тела, эта маленькая семейная тайна, видимо, старательно оберегаемая родителями. Вроде все в порядке: на Гришатке и рубашка с таким же, как у отца, косым воротом, чистая и наглаженная, и головенка у негр стриженая, и туфельки новые на ногах обуты, а в глазах тоска и печаль недетская. И взрослые к ней привыкли настолько, что уже не обращают внимания.

— Гришатка, а ну иди ко мне, — позвал решительно Павел Сергеевич, — вот же рядом со мной место свободное. — И, когда мальчик приблизился, деловито заключил: — Сидай. В тесноте, да не в обиде.

Хлопнула пробка, и тугая светлая струя обрушилась в бокал. Тем временем Надежда Яковлевна наполнила стаканы детей малиновым лимонадом. Павел поднялся с пенящимся бокалом, кратко провозгласил:

— В доброй старой русской былине было три богатыря: Илья Муромец, Добрыня Никитич и Алеша Попович. Вот Илья Муромец, — хлопнул он Гришатку по плечу. — Подрастает Добрыня Никитич, — кивнул на Веньку, — а теперь Алешку Поповича надо вам заводить, дорогие родители. Одним словом, «горько»!

Взрослые засмеялись, осушили свои бокалы, и обед начался. Павел старался поддерживать разговор не только со взрослыми, но и с обоими мальчиками. Он радовался, видя, как грустное выражение сбежало с лица Григория. А Веня, дергая себя за оттопыренные уши, задавал все новые и новые вопросы до той поры, пока Александр Сергеевич не пригрозил ему ремнем. Надежда Яковлевна, искоса наблюдавшая за гостем, удивлялась тому, как этот суровый с виду человек так быстро сошелся с мальчиками. Несколько смущаясь, она спросила:

— Павел Сергеевич, а у вас своих детишек не было?

Он потемнел лицом, прервал на полуслове рассказ о буденновцах и белых, который с разинутыми ртами слушали ребятишки, скупо вымолвил:

— Нет. — И замолчал.

Маленький Веня бесцеремонно воскликнул:

— Дядя Паша, ну а дальше? Ты же недорассказал. Догнал Буденный атамана Чугая? Срубил ему голову или нет?

— Я потом, мальчики, — извинился гость.

Мрачная тень пробежала по его лицу, отсветы горя ожили в расширившихся глазах, и уже ничто не могло эти отсветы погасить.

— Не было у меня ни сына, ни дочери, — выговорил он наконец. — А ведь должен же был кто-то быть… В 20-м на врангелевском фронте у сестры медицинской Лены Вяткиной мог бы родиться мой ребенок. Мой, понимаете? Это была единственная женщина в моей судьбе, такая близкая и понятная. Жизнь подпольщика, вы же знаете, какой она была напряженной и суровой. Совсем не обязательно ее испытать, чтобы судить об этом, да и о том, как было трудно иметь подпольщику семью. Иные заводили, а я не мог.

— Почему, Павлик? — тихо спросил Александр Сергеевич.

— Боялся любить и быть любимым. Горе не хотел принести близкому человеку. И не совладал с собою все-таки. Медсестра Лена была такой, что за один волосок с ее светлой головы я готов был весь земной шар пешком обойти. И сам же, можно сказать, ее погубил. Если бы не пошел к ней в ту ночь в лазарет на свидание, возможно, она сейчас сидела бы здесь, рядом с нами, вот на этом самом стуле, на котором восседает Гришатка.

Павел замолчал, большой острый кадык дернулся оттого, что он удерживал рыдания. Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна сделали вид, будто ничего не замечают, но, пересилив себя, Павел, не поднимая головы, продолжал:

— Кому ж я об этом расскажу, как не вам… Вы, Надежда Яковлевна, не подумайте, что боль причинили мне своим вопросом. Если я начал говорить, то уже не остановлюсь и обязательно закончу, как бы мне тяжко ни было. Характер у меня такой, и никуда уже от него не уйдешь. Лена у меня была — лучше не сыщешь. Глаза большие, голубые, как звездочки. Мне даже и впрямь казалось, что в темноте они искрятся, но это от сильной влюбленности, разумеется. Коса светлая, ниже пояса. На край света за Леной бы сейчас пошел, если бы воскресла и позвала. Она уже той порой беременна от меня была… Сколько ночей мы о будущем проговорили! Когда не было боев, я почти каждую ночь к ней в лазарет хаживал. И сила, которая к ней меня толкала, называлась силой любви, самой что ни есть торжествующей. Врангелевские посты, очевидно, все приметили и в плен меня захватить порешили. Еще бы! И во сне ведь не придумаешь лучшего «языка», чем комиссар полка. Словом, когда в сопровождении своего верного ординарца Феди Клюева направился я на очередное свидание, напали они на санитарную палатку, стоявшую на отшибе. Лена первой же вражеской пулей была убита наповал. А на меня врангелевский офицер с маузером кинулся. Хотел колодкой по голове стукнуть, да промахнулся. А тут наши подоспели и всех врангелевцев порубали. Один офицер в темноту ужаком уполз. Так и не смогли его обнаружить в потемках. Папаху кинул, а сам от нее, чтобы нас со следа сбить, в другую сторону подался. Но хоть и темно было, а я его рожу до каждой черточки запомнил. Когда он на меня колодкой маузера замахнулся, я его за запястье схватил и руку к земле стал гнуть, тут и разглядел как следует. Рожа широкая, глаза с крупными белками, губы толстые, лоб низкий, волосы курчавые на него свисают. И ярость меня страшная обуяла. Неужто от такого гада смерть я должен принять? Словом, если я его на том свете даже увижу, то узнаю и уничтожить стремиться буду как последнего гада революции. Я бы его и в той палатке голыми руками задушил, да к своей Леночке на ее стон бросился, все надеялся, еще выходим. Да уж куда там… Взял я ее за плечи, прижал к груди, но жизнь уже покидала ее… Лежала она красивая, строгая, гордая, а глаза ее словно сказать мне что-то самое заветное хотели… Тот офицер, этим моментом воспользовавшись, бежал. И не исключено, что до сих пор ходит по нашей земле да еще речи за Советскую власть произносит. Если бы его поймал, я его из нагана бы не расстреливал. Я бы ему посуровее смерть придумал. Такую, чтобы при одном упоминании о ней у него волосы дыбарем встали. — Павел Сергеевич отодвинул от себя бокал с недопитым цимлянским, осипшим голосом попросил: — Надежда Яковлевна, голубушка, дорогая! Заберите от меня подальше этот напиток благородный, а мне в кружечку алюминиевую или, по крайней мере, в стаканчик граненый чего-нибудь свеженького покрепче налейте, чтобы единым духом его принять.

— Да чего же вам, Павел Сергеевич? — растерялась хозяйка. — Вы и на самом деле застали нас врасплох. — Она до того посерьезнела, что даже ямочки исчезли на щеках. И была похожа на любую хозяйку дома, которая во что бы то ни стало старается угодить гостю, но не знает, как это сделать. — Коньяку у нас нет, рома тем более. Даже водки… — При этих ее словах Павел все мрачнел и мрачнел. И тогда Надежда Яковлевна, совсем уже потупившись, рискнула: — Там у меня в бутылке спирт остался для растираний. Он чистый, медицинский, но вы же не станете его пить. Ради бога, не обижайтесь за такое предложение…

— Что? — загрохотал своим чуть простуженным голосом Павел Сергеевич. — Я обижусь? Спирт? Медицинский? Милая Надежда Яковлевна, подавайте-ка его сюда, и чем скорее, тем лучше!

Когда Надежда Яковлевна принесла бутылку, наполовину наполненную бесцветной жидкостью, и стала уточнять, сколько налить, гость оживился, протянул к ней руку:

— Давайте ее сюда, пожалуйста, я сам распоряжусь.

Надежда Яковлевна придвинула к нему хрустальную рюмку, но Якушев решительно ее отстранил:

— Нет.

Тогда хозяйка, рассмеявшись, подала граненый стакан.

— Не то, — повеселел Павел Сергеевич, — тащите-ка алюминиевую кружку.

— Павел Сергеевич, — взмолилась Надежда Яковлевна, — да нет у нас такой! Хотя постойте, есть эмалированная.

— Сойдет, — одобрил гость.

Когда на стол была поставлена коричневая эмалированная кружка, он взболтал спирт и вылил в нее весь без остатка. Внимательно следивший за всеми этими приготовлениями Александр рассмеялся:

— Неужели ты неразбавленный станешь пить? Совсем как брамин — огненную воду?

— Нет, — замотал головой старший брат, — придется все-таки разбавить, а то завтра я своим орлам на плацу не те команды подавать буду. Долейте, пожалуйста, сырой водички почти до самого края, — попросил он Надежду Яковлевну. — Словом, чтобы «аш два о» получилась ничего. Ребята, смотрите и никогда не пейте подобно мне, — засмеялся он и поджег спирт. Султанчик фиолетового огня встал над кружкой. — Ну что? Видели? А теперь раз, два, три и аллюр три креста! — Сказав это, он поднес к губам кружку с горящим спиртом и выпил ее до дна.

— Вот это да! — вскричали хором Гриша и Веня. — Дядя Паша, да ты же настоящий факир! Тебя в цирке можно показывать!

— Спасибо, что хоть не в зверинце, — воскликнул старший Якушев, закусывая соленым огурцом. — Это я за ваше здоровье, родственнички. Живите сто лет на радость земле нашей, кровью политой, у беляков отбитой. И еще хочу я посмотреть, как вы поцелуетесь. Одним словом, «горько», «горько» и «горько»!

Надежда Яковлевна и Александр встали и смущенно повиновались.

Все, что было на столе, иссякало с неимоверной быстротой. После спирта Павел сметал такое количество еды, что хозяйка начинала уже всерьез опасаться, хватит ли всего ею приготовленного. Но гость внезапно отложил в сторону не до конца опустошенную тарелку и благодарно заметил:

— На этом все. Далее командир кавалерийского полка не может уже чревоугодничать, потому как сыт по горло.

Александр Сергеевич вдруг спросил:

— Брат, а у тебя фотография погибшей невесты не сохранилась?

Павел поднял на него чуть захмелевшие глаза — они уже не были веселыми.

— Увы, Саша… Не до фотографий в ту пору было. У меня навек осталась одна самая главная ее фотография — память о ней человеческая. Вот закрою глаза и всю-то ее, каждую черточку вижу… И будто зовет она меня по ночам нежным своим голосом в какую-то даль, а куда — не знаю. Ну почему в ту ночь подлой вражьей пули не нашлось и на меня у судьбы? Не мучился бы сейчас на земном шаре бывший командир эскадрона Пашка Якушев…

— Что вы, Павел Сергеевич, — испуганно прервала его Надежда Яковлевна. — Да разве можно так себя изводить? Вы оглядитесь получше вокруг. Жизнь — она всегда прекрасна, какой бы изначально не казалась. Заживет душевная боль, найдете другую женщину…

— Такую, как она, ни за что, — мрачно возразил Павел, и тихая улыбка озарила его лицо. — Помню, ночевали мы однажды на сеновале в отбитой у белых деревеньке. Меня после боя сон так сморил, что как убитый на сено повалился. Встаю и вижу, как сквозь застрехи веселый рассвет в сарай пробивается, кусочек голубого неба сверкает. Сидит надо мною в одной белой рубашоночке Лена с распущенной косой, а ее светлые волосы обнаженные плечи закрыли. «Знаешь, Павел, — говорит она, — я сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Гляжу на тебя и с такой тоской думаю, что каждый день под смертью таскаешься. Неужто отнимет тебя у меня косая? Как жить после стану?..» Вот как она говорила, а вышло все наоборот. Ее у меня смерть отняла… Так как же я могу про нее забыть и о других женщинах думать! Нет уж, видно, до самого последнего дня холостым гулять по земному шарику суждено донскому казаку Пашке Якушеву…

Надежда Яковлевна отвернулась в сторону и сделала вид, что закашлялась. Александр Сергеевич в волнении снял пенсне, затем снова его утвердил на носу. Тяжело дыша, он боролся с подступающим кашлем.

— Не понимаю я вас, — вымолвил он неодобрительно.

— Кого это нас? — рассеянно уточнил Павел.

— Вас… большевиков.

— В чем же?

— Жестокие вы все-таки люди. И ничего у вас нет за душой, кроме голой идеи, за которую вы так легко отдаете свои жизни.

— Какая ж такая у нас голая идея? — сердито спросил Павел.

— Да не одна, а их много, — ответил брат. — Критикуете религию, утверждающую, что земля стоит на трех китах, а ваше учение о мировой революции даже не на трех китах, а на песке основано. Неужели ты полагаешь, что американский рабочий, сытый, хорошо обутый и одетый, имеющий дом, немедленно откликнется на ваш призыв и скажет: дайте мне винтовку и пулемет, и я пойду воевать за мировую революцию, готовый и к голоду, и к смерти?

Якушев-старший неопределенно пожал плечами:

— Ну, сегодня, может быть, не пойдет, а придет время, на нашу агитацию и революционную идею откликнется.

— Да никогда он не откликнется, — рассмеялся Александр Сергеевич, — потому что в душе он неисправимый собственник. А у вас ничего за спиной, кроме фанатичной веры в несбыточный коммунизм. И как мало при этом подлинной человечности.

— Это почему же, Саша? Скажи.

— И скажу, — твердо возразил Александр Сергеевич. — Вот слушал я историю о твоей любви и гибели Лены, и сердце сжималось. Ведь твоя драма — она выше любой шекспировской. Но корень ее в чем? В бесчеловечности, Павлик. Для вас любая рядовая личность, я оставляю в стороне вождей, это бесконечно малая величина. И вы стараетесь объединить эти величины в роты, полки, армии, дав им одну идею. А люди-то разные, и разве можно объединить их одной идеей, принудить мыслить одинаково, если все они разные и наклонностями, и характерами?

Павел Сергеевич посуровел и, словно желая успокоиться, провел ладонью по волосам. И уже не осталось в его взгляде той веселости, с которой он, бравируя, поднимал кружку со спиртом, и той тоски, с какой рассказывал о своей единственной, первой любви.

— Вот ты как заговорил, Саша, — произнес он раздумчиво, — Ты же наш хлеб советский ешь, кровушкой политый, а судишь о сегодняшнем дне, извини на слове, как мелкий буржуй. И откуда у тебя психология гнилая такая выковалась? Рос в бедности, в голоде и холоде, а чуть-чуть расправил крылышки во время своего московского житья — и получилось точь-в-точь по пословице: из грязи да в князи. Откуда ты взял, что нельзя одной идеей народ сплотить? Это смотря какой идеей. За нашей, например, идеей миллионы трудящихся пошли. А знаешь, как эта идея на всечеловеческом языке формулируется? Ленин об этом кратко, но с потрясающей глубиной сказал: вся власть Советам! Между прочим, мне об этой идее впервые бывший царский полковник генерального штаба, казак по происхождению, Михаил Степанович Свечников сказал. Мудрый человек, Порвал со своим классом и в самом ответственном, семнадцатом, году в большевистскую партию вступил. Даже был в группе, обеспечивающей возвращение Ленина в Петроград. И к мировой революции мы в свое время приблизимся. Будь спокоен.

Александр Сергеевич не соглашался. Когда спорил, он был очень упрям. На возражения собеседника сердился, губы у него начинали дрожать, лысый лоб багровел. Затем он делал вид, что надвигается очередной приступ астмы, и под этим предлогом удалялся в кабинет. Сейчас же, пожав плечами, с ласковой, прощающей улыбкой он обратился к жене:

— Посмотри, Надюша, на этого упрямца. Мы с ним целую ночь, спали вместе на одной кровати в петербургской гостинице, и, когда Павлик перед сном раздевался, я ужаснулся. У него же вся спина на допросах полицейскими служаками была исполосована! Полагаю, с тех пор шрамов меньше не стало.

— Ошибаешься, братишка, больше, — усмехнулся Павел. — На Перекопе мне и от белогвардейской шашки маненько досталось. Так что теперь не спина, а географическая карта целая, но только карта побед, а не поражений. И победы все во имя народа, во имя ленинской правды.

— Вот как, — сощурился Александр Сергеевич, серо-синие глаза которого ласково смотрели на брата, словно перед ним был не умудренный жизнью человек, а ребенок. — А вот насчет побед хочу поспорить. Почему победы твоих друзей всегда с жестокостью были связаны? Разве твои товарищи по оружию не проливали невинную кровь?

— Например? — перебил его старший брат строго.

— Например, зачем расстреляли профессора Синельникова, крупного специалиста по электротехнике? Это был эрудированный человек с утонченными манерами. Его арестовали меньше года назад. Ты об этом что-нибудь знаешь, Павлик?

— Знаю, Саша, — неохотно проговорил брат. — Синельвиков прятал в своем доме целое сборище офицеров и помог всем им уйти.

— Да, но он это делал, по-видимому, из гуманных побуждений.

— Из гуманных? — горько переспросил Павел. — А пригретые им гаденыши, по-твоему, тоже из гуманных побуждений из-за угла убивали честных советских граждан, да? — Он вздохнул и устало покачал головой. — Ты вот о пролитой нами крови заговорил. Да, текла кровь. А какая, скажи мне, революция делалась без крови? Что же мы, на брудершафт пить шампанское, что ли, должны были с теми, кто в нас стрелял? А ты подумал о той крови, что была пролита последним царем и его приспешниками? Теми, что Невский проспект трупами усеяли, в тюрьмах и ссылках тысячи верных сынов отечества уничтожили? Ты все измеряешь тем, сколько стоила белая булка при царе и сколько она в первые годы Советской власти стоила, когда кругом разруха да банды.

Александр Сергеевич замолчал и, чувствуя, что не находит аргументов для возражения, ушел в кабинет, сославшись на подступающий кашель и на то, что не хочет курить при всех дурно пахнущий астматол. Надежда Яковлевна, провожая ироническим взглядом его спину, пояснила:

— Он всегда так выходит из боя.

— У старых казаков это называется «дать тыл», — поддержал ее Павел.

Через несколько минут хозяин возвратился и как ни в чем не бывало сел на свое прежнее место, но спора больше не возобновлял.

Хозяйка разрезала торт и подала чай. Предложила еще выпить по бокалу цимлянского, но мужчины отказались. Александр Сергеевич стал упрашивать старшего брата остаться на ночлег, но тот решительно возразил:

— Не могу, Саша. Право слово, не могу. Посуди сам. Ведь больше часа скакать до персиановских лагерей, а в шесть утра построение полка, на котором мне как командиру надо принимать рапорт. Так что на этот раз уволь.

В сумерках Павел вывел из сарая буланого жеребца, разрешил ребятам по очереди посидеть в седле и добродушно сказал на прощание:

— Ты, Гришатка, уже настоящий кавалерист. Хоть к самому Семену Михайловичу Буденному в ординарцы тебя отдавай. А Вене еще немножечко подрасти надо.

— Я это быстро, дядя Паша, — заверил мальчик.

Александр Сергеевич тихо напутствовал брата:

— Ты, Павлуша, будь поосторожнее. Неспокойно у нас по ночам на окраине. Шалят.

— Ничего, — усмехнулся Павел. — У меня для шалунов эта штука всегда наготове. — И он вынул из кармана наган.

— Ой ты, — задохнулся от радости Венька. — Дядя Павел, а потрогать можно?

— Это тебе не игрушка, постреленок, — ласково щелкнул он малыша по носу и еще раз, прощаясь с ними, сказал: — Хорошо, что мы наконец-то встретились. Не взыщите, Саша и Надя, буду теперь у вас частым гостем. Скучно бобылю в Новочеркасске жить.

— А ты все-таки женись, — чуть в нос поучающе проговорил Александр Сергеевич. — Залечи свою душевную рану и женись. Вот я же женился во второй раз. Все в жизни поправимо, братец, непоправима одна только смерть, — философски заключил он. — И никогда к тому же не забывай, что, пока человек живет, ему известна лишь одна дата в собственной судьбе — дата рождения. Вот и женился бы ты, мой дорогой, памятуя эти мои слова.

— Куда мне, — рассмеялся Павел, — ты же интеллигенция, да еще научно-артистическая: и математик, и драматический тенор в одном лице. Вы по иным принципам живете, нежели мы, командиры РККА. — Понизив голос, он попросил: — Саша, и еще об одном. Не бурчи ты, ради бога, на Советскую власть. Век новый пришел на нашу землю, а ты, как улитка, в нору заполз и знать ничего не хочешь. Примешь этот век — слава тебе людская. Откажешься — сдует тебя со своего пути ветер нашей истории революционной.

Александр Сергеевич горько вздохнул:

— Жесток ты, брат мой. Жесток и категоричен.

Павел Сергеевич ничего на это не ответил. Он вскочил в седло, помахал провожающим рукой и поскакал в темноту. Конь поднял фонтанчики пыли на ведущей к городскому вокзалу немощеной улице.

— Ну и помчался дядя Паша! — восторженно выкрикнул маленький Венька. — Вот бы я так мог!

Примерно через час после проводов гостя, заканчивая на кухне уборку, Надежда Яковлевна услышала отчаянный кашель, доносившийся из кабинета. Отложив в сторону последнюю домытую тарелку, она сняла клеенчатый фартук и поспешила туда. Александр Сергеевич в теплой нижней рубашке сидел, чуть откинувшись в кресле, и держался ладонью за грудь. Голова его была запрокинута, синеватые белки казались огромными, а лицо было серым от напряжения. Кашель буквально накатывал на него волна за волной. Александр Сергеевич стонал, как попавшее в бурю суденышко, в груди у него хрипело, по огромному лбу струился пот. Отплевываясь в жестяную консервную банку, он так тяжело дышал, что могло показаться, будто он доживает свои последние минуты. На чистом блюдце тлел табак астматол, насыпанный пирамидкой. Синеватой струйкой расплывался дымок, от которого становилось легче.

Надежда Яковлевна появилась на пороге.

— Очень плохо? — деловито осведомилась она. — Что-нибудь надо?

Муж отрицательно покачал головой, с усилием проговорил:

— Это от бокала вина, наверное. Убеждал себя, что не надо пить, да стадное чувство победило, погнался за вами, вот и расплачиваюсь.

Он недоговорил. Накатил новый приступ, который довел его почти до крика. Надежда Яковлевна вспомнила: когда вышла за него замуж и с Александром Сергеевичем случился такой же, как и сейчас, приступ, она решила, что он умирает, и стала одеваться, чтобы бежать за врачом. Однако муж с трудом перевел дыхание и даже попытался улыбнуться:

— Чудачка ты, Наденька… Придется привыкать… Такие приступы редко у кого кончались смертью, хотя они и очень мучительны. Спи…

И она действительно привыкла к ним за совместно прожитые годы до того, что иной раз даже не вставала, если это случалось глубокой ночью. Но сейчас приступ был очень сильным, и она не могла оставить мужа в одиночестве.

— Тебе ничего не надо? — повторила она свой вопрос.

Кашель бил его с новой силой, но и на этот раз он ничего не сказал, лишь отрицательно помотал головой. Она постояла на пороге в надежде на то, что приступ пройдет и он скажет ей что-то, но кашель действительно прошел, а слов она не дождалась и молча возвратилась на кухню.

Проходя через детскую, она бережно поправила одеяло на спавшем Веньке, равнодушно прошла мимо кровати Григория и, стараясь не шуметь, быстро убрала посуду в черный резной буфет. Проверив в коридоре запоры на двух дверях, одна из которых выходила во двор, а другая на улицу, хозяйка отправилась спать. Часто дыша под одеялом, еле сдерживая подступающие рыдания, она безжалостно обрушилась на себя. Ну почему она не пожалела мужа, которому сейчас, вероятно, очень тяжело? Почему не подошла ближе, не положила руки ему на плечи, не поцеловала его, обессиленного? Она не догадывалась, что и Александр Сергеевич в эту минуту, подавляя тяжелые вздохи, размышляет о том же самом. «Где же хотя бы капелька милосердия? Ведь видит же ясно, как я изнемогаю от астмы, и хотя бы одно ласковое слово, один жест, продиктованный жалостью… Только холодный вопрос „не нужно ли чего?“ — вот и все сострадание. Можно подумать, что я и сам не смог бы встать и налить себе валериановых капель или сходить на кухню за теплой водой». И он вспомнил другую женщину, свою первую жену Настю. Та бы всю ночь напролет просидела с ним рядом, шутила бы и смеялась до той минуты, пока приступ не кончится и пока обессиленный Александр Сергеевич не рухнет на кровать и не провалится в сон, успев благодарно прошептать: «Спасибо, Настюша».

Нет Настеньки. Своими руками девять лет назад обрядил он ее, холодную, изглоданную чахоткой, чтобы передать на попечение старух, приготовившихся положить ее в гроб. Маленький Гришатка, ничего не понимая, сидел в углу, держа в руках разноцветную юлу. А потом они уехали из Харькова в Новочеркасск, потому что родной край по-прежнему тянул к себе Александра Сергеевича. И вскоре в Александровском саду он встретился со старой своей знакомой Наденькой Изучеевой. Она первая бросилась к нему и зарыдала.

— Саша, Саша… Какая же она жестокая, наша жизнь, если обрекает человека на такие испытания!.. Ведь мы в свое время так дружили с твоей Настенькой… так дружили. А теперь ты потерял ее, а я своего Ванечку…

Александровский сад быстро наполнялся вечерними посетителями. Чтобы не привлекать внимания, Александр Сергеевич посадил Надю на скамейку в малоприметной, не освещенной фонарями аллейке. Он был в форме землемера и на вопрос своей старой подружки о том, как теперь живет, ответил с грустным смешком:

— Ты же видишь. Оперного певца из меня не получилось, великого математика тоже. Брожу летом по полям и лесам с теодолитом, зимой сижу на камеральных работах. Вот и все.

— А наши детские годы не забыл?

— Нет, — ответил он односложно.

— И то, как я тебя провожала в Москву за счастьем?..

— Как тебе не совестно, Наденька! — возразил он печально. — Ни тебя, ни матушку твою, ни Якова Федоровича, ни тот день…

— Не надо, Саша, — прервала она. — Слишком тяжко вспоминать, как на наших с тобой глазах погиб мой отец. Ты лучше вспомни о тех последних минутах на перроне вокзала.

— Ты тогда сказала, что будешь меня ждать, — тихо промолвил он, и это прозвучало как укор.

— Я не виновата, поверь, — после долгой паузы сказала она. — Ты учился в Москве, а Ваня был рядом. Ты был призрачным и далеким, а он реальным. И порыв был… зачем скрывать. Приходи к нам в гости. Обязательно приходи. Мы с мамой всегда будем рады, — Она вдруг встала со скамейки и направилась к выходу. Желтый гравий зашуршал под ее ногами и стих.

А потом их встречи стали ежедневными, и осенью Александр Сергеевич сделал ей предложение. Он только спросил однажды, отводя от неловкости взгляд:

— Надюшенька, а вот Гриша… он тебя не остановит? Ведь все-таки чужой ребенок?

— Вот еще! — пылко воскликнула Надежда Яковлевна. — Да как ты можешь!.. Он теперь нашим будет, а не чужим.

«Вот и ошиблась Наденька, — невесело подумал Александр Сергеевич. — Не хватает у нее души, чтобы одинаково относиться и к Вене, и к Грише. Не дай бог, чтобы у ребят возникла обоюдная неприязнь». И с этой мыслью он крепко заснул.

А Надежда Яковлевна долго еще была не в силах заснуть и, беспокойно вздыхая, лежала с открытыми глазами, вся какая-то поникшая и надломленная. И снова одна и та же мысль сверлила сознание, «Плохая ты, Надя, — корила она себя. — Очень плохая. Ты сейчас должна встать, пойти в кабинет и приласкать этого доброго человека. Ведь он же отец твоего сына и бедного сиротинки, он мягкий и справедливый. Он готов отдать семье всю свою жизнь без остатка. По шесть лекций в день читает студентам техникума, чтобы семья жила хорошо. Но ты не можешь так поступить, потому что не находишь в себе сил горячо его полюбить и одинаково относиться к Грише и Вене. Разве это не так? Ты не мать, а мачеха, и не только потому, что нет в тебе доброты и ласки в глазах, когда они видят Гришу, но и потому, что даже к мужу не чувствуешь любви. А почему? Неужели бедная Настя, ушедшая из этого мира, всему виной? Зачем ты, неискренна перед собственной совестью, когда убеждаешь себя, что ревность к Насте всему причиной? Опомнись, ведь он же соединил свою судьбу с ней, когда ты была уже замужем. Замужем», — мысленно повторила она, и вдруг память возвратила прошлое

…Она неожиданно увидела поле с колыхавшейся рожью на самой окраине Воронежа и себя в строгом черном платье с белым воротничком, какие носили все слушательницы женских Бестужевских курсов в ту пору. Вот она бежит навстречу чуть загорелому кудрявому саперному офицеру, вырвавшемуся в свой родной город с фронта на короткую побывку, бросается ему на грудь, смеется и плачет от радости. Споткнувшись, она падает в густую хлебную россыпь и видит над собой ослепительно голубое небо и лицо, закрывшее это небо разметавшимися светлыми кудряшками и веселыми васильковыми глазами. «Мой, мой», — замирает она от счастья. А потом они выбираются из ржи на поляну, и он, ее Ванечка, певучим голосом втолковывает ей, как маленькой:

— Ты за меня не бойся. Я не погибну, потому что меня ни одна смерть не возьмет на фронте… Вот недавно пошли мы в деревеньку за молоком. Попили, а хозяйка на дорогу спелых вишен дала. Я их в нагрудный карман своего кителя положил. Стали подходить к окопам, и вдруг шальная пуля, теряющая убойную силу, прямо под сердце шмяк — и упала в дорожную пыль, лишь вишни размазала, а я невредим остался. Вот и воюю дальше за Русь святую против германских супостатов…

— Ты не погибнешь, — восторженно шепчет Надежда, — ты не погибнешь, потому что ты вечный. Таким тебя моя любовь сделала. В жизни у каждого есть свое солнце. Без тебя мое солнце закатится…

Но она ошиблась. Через два месяца пришло сообщение о том, что ее муж «пал смертью храбрых в боях за царя и отечество». Пуля все-таки нашла его. А у нее осталась всего лишь фотография Ивана Загорулько, на обороте которой коричневой тушью было написано: «Моему полевому цветку, моей ласточке Наденьке»…

После второго замужества она поместила этот снимок в семейном альбоме, но, видя недовольство Александра Сергеевича, сразу коротко и решительно ему заявила: «Прошлое каждого из нас не должно касаться ни тебя, ни меня».

Александр Сергеевич надулся, долго копался в своих бумагах, наконец нашел не очень удачную фотографию Насти и вставил в тот же альбом на самое видное место. Он не подумал о том, что ревнивые люди подчас интересны тем, что превращаются в обиженных детей. Предъявляя другим обвинения, они забывают о своем прошлом и видят только поступки тех, кого обвиняют, дающие им право на ревность. Надежда Яковлевна вздохнула и молча снесла этот ответный выпад.

У нее был твердый и не очень легкий характер. Она никогда не устраивала мужу сцен, не набрасывалась на него с упреками. В самые тяжелые минуты она молча переживала свои обиды, а это всегда ранило больнее всего. Если бы ее спросили, любит она Александра Сергеевича или нет, она бы, вероятно, долго не могла на этот вопрос ответить, потому что в памяти ее неминуемо воскресал бы облик первого мужчины, которому отдала она свою любовь. Но если бы кто-нибудь утвердительно ей сказал, что она не любит своего нового мужа, она бы ожесточенно стала возражать и оказалась бы правой. Нет, она любила Александра Сергеевича, по по-своему, отдавая дань его доброте и сговорчивости после какой-нибудь минутной вспыльчивости, его умению прощать людям любые проступки, кроме явно подлых.

А как она любовалась им, если, поднявшись среди полночной тишины, видела, как пробивается из приоткрытой двери кабинета полоска света и он, ее Саша, обложенный книгами, готовится к очередной лекции.

— А, это ты, — приветствовал он жену в таком случае, не поднимая головы, — завтра я должен им рассказывать о логарифмах. Возможно, найдутся те, кому лекция покажется скучноватой, и, чтобы их подбодрить, я думаю начать с таких слов: «Мои дорогие воспитанники, будущие землеустроители и гидротехники! Геодезия — предмет чрезвычайно строгий и никакой развлекательности не терпит. Не могу же я вам, право слово, выйдя к доске, спеть арию Ленского. — Голос его рассыпался тихим дребезжащим смешком. — Вот увидишь, Наденька, тут меня кто-нибудь обязательно перебьет и скажет: „А почему бы вам, Александр Сергеевич, действительно не спеть эту арию на нашем студенческом вечере?“ И я тогда отвечу: „Разумеется, спою, если астма не помешает“».

Бывало и по-другому. Иногда она неслышно открывала дверь и молча, стараясь не обнаружить своего присутствия, останавливалась на пороге. Видя его огромную, почти лишенную волос голову, склоненную над тетрадью, книгой или чертежом, она гордилась им, и в эти минуты муж казался ей совсем другим. Услышав шорох, Александр Сергеевич поднимал голову, и в синевато-серых глазах его вспыхивала радость.

— Иди, иди, отдыхай. Ведь рано еще, крошка…

Весь их дом был забит книгами. И кабинетный шкаф, и навесные полки, и две плетеные корзины в коридоре, и этажерки в детской. А как он умел пересказывать сыновьям книги Жюля Верна, Майн Рида, Фенимора Купера! Она и сама заслушивалась не однажды.

И все-таки стояла между ними преграда, а какая, Надежда Яковлевна и сама не могла понять. И как ее устранить, не знала. Иной раз даже раздражалась, когда в разгар таких размышлений будто из далекого туманного облака наплывало вдруг ясное, ничем не озабоченное лицо Ивана Загорулько. «Уйди, теперь ты мне ничем не поможешь», — вздыхала она про себя.

С такими беспокойными думами и заснула Надежда Яковлевна после встречи братьев, и сон ее не был спокойным и безмятежным, а в уголке рта на правой щеке появились и застыли две глубокие бороздки.

По привычке она проснулась рано и по свету, проникавшему сквозь ставни в большую комнату дома, которую они несколько торжественно именовали залой, попыталась определить, который сейчас час. «Если зайчики прыгают у ножки стола, значит, больше шести», — предположила она: Стараясь никого не разбудить, Надежда Яковлевна оделась и стала собираться на рынок. Вспомнила о том, что накануне обещала взять с собой ребят, и осторожно открыла дверь в детскую. Гриша спал настолько крепко, что даже всхрапывал. Сбитое ногами одеяло валялось на полу. Подумав, Надежда Яковлевна не стала мальчика будить. Венька заворочался в эту минуту и раскрыл глаза.

— Ты куда, мама? На базар? А я? Ты же обещала.

— Тише, тише, дружок, — приложив палец к губам, остановила она его. — Не горлань. Одевайся поскорее и марш со мной.

— Ура! — шепотом отозвался сын и соскочил с узкой железной койки.

Вскоре они уже шли по еще сонной окраине. Аксайская улица, душная от запаха цветущих акаций и клубящейся за заборами то белой как снег, то красновато-пышной персидской сирени, еще не сбросила с себя дрему. Пастух только что прогнал общественное стадо, и облако пыли едва улеглось. У сложенного из красного кирпича бассейна, где полная, разговорчивая старушка Ниловна отпускала за полкопейки ведро воды, уже стояли две казачки с коромыслами, о чем-то оживленно судача.

До Азовского рынка отсюда было рукой подать — всего три квартала. Семилетний Венька обожал эти походы на базар. Он с удовольствием нес вместительную кошелку, в которой звякали эмалированные посудины для молока и меда, вприпрыжку подскакивая на еще сохранивших ночную прохладу плитах тротуара.

На углу перед самым базаром стояло высокое здание городской пекарни. У ворот постоянно дежурили два, а то и три грузовика. Венька норовил подальше оторваться от стесненно шагавшей впереди мамаши и как вкопанный останавливался у ворот, жадно ловя раздувающимися ноздрями запах свежеиспеченного хлеба. Ах, какой это был запах! Возможно, те, кто говорит, что в Новочеркасске нет более прекрасного запаха, близки к истине. В нем бродили и ароматы степной земли, и возбуждающие дыхание запахи хорошо подошедшего, круто замешанного теста, и острое, чуть отдающее дымком благоухание светло-коричневой хрустящей корочки каравая. Зажмурив от счастья глаза и почесывая голую ногу каблуком сандалеты, Венька с замирающим сердцем думал: «Вот бы хорошо прямо сразу отломить большой кусок от такого каравая и съесть его в один миг, не сойдя с места». Какой, наверное, это необыкновенный был хлеб! Но подходила мать и разрушала его возвышенные мысли одним прозаическим недовольным восклицанием:

— Ну, чего встал? Чего кошелку волочешь по земле? Идем быстрее.

Венька вздыхал, в тысячный раз убеждаясь в том, что взрослые никогда не научатся понимать маленьких, ими же рожденных. Он продолжал путь, время от времени с укором взглядывая на мать.

Азовский рынок в том году являл собою картину великого изобилия земли донской. Торговые ряды были забиты продовольствием, казалось, все здесь было в наличии, кроме птичьего молока, которое кто-то позабыл доставить. И редиска, и молодой лук, и первая крупная алая клубника, и огромные сазаны, и сулы со сверкающей на солнце чешуей. Десятками и сотнями продавались за бесценок раки. На деревянных помостах рядами стояли крынки с молоком, сметаной и каймаком, бутылки с янтарным и коричневым подсолнечным маслом, банки и соты с белым пасечным медом, освежеванные гуси, индейки и куры.

Венька терпеть не мог этого места. Пока мать приценивалась, торговалась и, отсчитав деньги, погружала продукты в кошелку, он со скукой толкался в толпе, грозившей его завертеть, как щепку в водовороте. Серо-карие глаза его становились тоскливыми, и он снова мрачно почесывал одну ногу другой. Но вот мать с бисеринками пота на лбу склонялась к нему и устало говорила:

— Фу-у, кажется, можно и домой возвращаться.

И тут наступало мгновение, ради которого он всегда так стремился ходить с матерью на базар.

— Ма-ам, — жалким голосом тянул Венька, — а туда мы с тобою пойдем?

— Куда это туда? — прикидываясь непонимающей, спрашивала Надежда Яковлевна.

— Да на толчок, — жалобно тянул Венька.

— Некогда уже, — с напускной сердитостью говорила мать. — Дома отец и Гриша ждут, пора и завтракать, а у меня ничего не готово.

— Ма-ам, ты же обещала, — еще настойчивее подступал к ней Венька, и подбородок его начинал вздрагивать от обиды. — А сама говоришь, что слово надо держать.

— Ну вот еще, опять яйца курицу учат, — возмущалась Надежда Яковлевна.

— Ты не курица, мам, — фальшиво хныкал Венька, — ты орлица.

Он сказал это однажды за столом при гостях, чем вызвал взрыв хохота, и теперь во всех трудных ситуациях к месту и не к месту повторял этот свой неотразимо действующий на нее «афоризм».

— Ладно, идем, — сдавалась мать, — я по пути куплю в пассаже два фунта телятины. Отцу она очень полезна. А ты дай слово, что ничего не будешь клянчить.

— Даю, мама, ура! — отчаянно кричал Венька.

Толкучка в ту пору была в двух шагах от рынка: стоило только пересечь широкий Платовский проспект или просто Платовскую, как его именовали многие горожане, и пройти через мясной пассаж.

Венька всегда норовил остановиться на самой середине Платовского. Уж больно интересно было сначала повернуть голову направо и над тополиными зелеными верхушками увидеть впечатанные в синеву неба купола кафедрального собора, сверкающие нетускнеющим золотом крестов. От этого вида аж дух захватывало. А потом было не менее интересно: словно по солдатской команде «Налево» повернуть голову и бросить взгляд на знаменитую триумфальную арку, построенную к ожидавшемуся приезду царя Александра I, но так им и не осуществленному. Желтые ворота стояли на самом спуске проспекта. Здесь вторая по значению улица Новочеркасска словно бы ломалась: сначала устремлялась резко вниз, а потом круто поднималась вверх и превращалась в широкую дорогу, по которой можно было ехать или скакать и в Ростов, и на хутор Мишкин, где многие годы жил Платов, и даже в Таганрог, где умер Александр I, так и не осчастлививший столицу Дона своим визитом, и во многие другие кавказские города, которые даже и присниться не могли Веньке. Мальчик буквально замирал на этом месте и простаивал до тех пор, пока заждавшаяся мать сердито не дергала его за ухо.

— Заснул, что ли? Если не хочешь идти на толчок, повернем домой.

Но на толчок они сегодня попали, купив по дороге в пассаже два фунта телятины. Под толкучку в городе была отведена параллельная рынку улица. Ее неширокое пространство с рядом разноцветных киосков в утренние часы было всегда заполнено бурлящей говорливой толпой. Здесь можно было увидеть и босяков, при встрече с которыми почтенные обыватели начинали хвататься за свои карманы, и крикливых пышнотелых перекупщиц в ярких кофтах с короткими рукавами, с красными от избытка здоровья лицами, и профессора, зашедшего поискать редкую книгу.

Всякий, кто заплатил двугривенный, имел право, переступив границы толкучки, продавать на ней что угодно и по какой угодно цене. Никаких торговых рядов тут не было. Мелкие вещи, в основном разную обувь и одежду, обычно продавали с рук. Но чаще всего обыватели, оплатившие свое право на торговлю, располагались прямо на мостовой. На разогретые солнцем булыжники они стелили старые продранные одеяла, мешки или покрывала предельной ветхости и выставляли на них свой товар. И бог ты мой, что это был за товар! Все можно было увидеть и приобрести на толкучке: и потускневшие канделябры платовской поры, и ржавые сабли, в свое время орошенные кровью янычар, и самовары из меди и белого никеля, и самого разного происхождения в простой и нарядной оправе иконы с ликами святых.

В черных крылатках, с худыми, нездоровыми, посеревшими лицами живописцы за бесценок сбывали свои неудавшиеся шедевры, с горечью вспоминая, что, когда брались за кисть, мечтали созерцать их на лучших вернисажах России, рядом с картинами Репина, Левитана, Саврасова и других. Были бабушки, монополизировавшие торговлю уродливыми разноцветными глиняными копилками в виде кошек, лисиц, собак или уточек с разинутыми ртами, требующими немедленного пожертвования. И странное дело, товар этот в те времена пользовался немалым спросом. Была тогда мода дарить такие копилки и новорожденным, и новобрачным, и даже новобранцам.

На разостланных покрывалах стояли ботинки, сапоги, туфли, либо новые, либо изрядно поношенные, либо совсем старые, но покрытые обманным лаком, способным облезть при первой капле дождя. Коллекции марок, расписные игрушки, колоды карт — все было на толчке. Но особую его гордость составляли дяди и тети, торговавшие старыми книгами, те самые, что гордо именовали себя букинистами. Карманники и аферисты, наводнявшие в ту пору толчок, из одного уважения к загадочному слову «букинист» относились к ним с откровенным почтением, и даже самые неисправимые из них никогда не пускали в общение виртуозного матерного слова. А в каких только обложках и каких времен не продавались книги! Рядом с подшивкой «Красной Нивы» лежали комплекты старой «Нивы», рядом с сочинениями Максима Горького — сочинения графа Салиаса или «Любовные утехи Екатерины Второй». Для любителей находились комплекты царских марок и денежных знаков. Единственную осечку допустил один из букинистов, за что и был едва не побит, — когда он осмелился рядом с портретом немецкого естествоиспытателя и путешественника Брема выставить для распродажи портрет Николая Второго в изящной лакированной рамке. При всеобщем бурном восторге кто-то на своей коленке разломил этот портрет и одну из половинок бросил в лицо продавцу, который еле успел увернуться.

— Ты что продаешь, контра! — рявкнул широкогрудый лохматый парень в матросской тельняшке.

Надо сказать, что, хотя в Новочеркасске мелководный Аксай раз и навсегда исключил возможность базирования военно-морского флота, полосатая тельняшка была в те годы любимой формой одежды рыбаков, владельцев баркасов и лодок, иных рабочих парней, и в особенности блатных, которых появлялось на толкучке великое множество. Дюжий парень выглядел настолько угрожающе, что насмерть перепуганный старик жалко пролепетал:

— Не бейте меня, дорогой товарищ… Это я сослепу Николашку сюда принес. Думал, второй портрет Брема.

Толпа, сгрудившаяся вокруг букиниста, расхохоталась, и конфликт на том завершился.

Венька любил толчок за его пеструю разноголосицу, за веселое треньканье балалаек, гитар и мандолин, которые тут же опробовались покупателями, за бойкий торг продавцов. Но еще больше он любил слушать одноглазого дядю Тему, ежедневно распевавшего здесь то озорные, а то и вовсе полусрамные частушки, смысл которых далеко не всегда доходил до мальчика. Надежда Яковлевна наперед уже знала, как Венька поведет себя на толчке, и он никоим образом ее не озадачил, когда стонущим голосом стал канючить:

— Мам, там дедушка солдатиков продает… купи.

— Да у тебя дома целая коробка!

— Те не такие… Эти настоящие, английские. Купи!

— Денег уже не осталось после базара, Венечка.

— А зачем ты мясо покупала в пассаже, могли бы без телятины обойтись.

— Ты что же, родного отца голодным хотел оставить?

Венька для порядка пошмыгал носом, но, убедившись, что его тактический прием никакого впечатления на родительницу не производит, сдался.

— Тогда пойдем хоть дядю Тему послушаем.

— Это можно, — согласилась мать, чтобы хоть таким образом отвлечь его.

Дядя Тема был такой же неотъемлемой, частью Новочеркасска, как памятник Ермаку или собор. Никто не знал, когда и откуда он пришел, где и при каких обстоятельствах потерял левый глаз, всегда скрытый под черной повязкой. Справедливости ради надо сказать, что весьма редко он все же повязку снимал, и тогда все видели в глазнице мертвый зрачок. Каждый день, если не было лютого мороза либо проливного дождя, приходил он, высокий, костистый, с тяжелым баяном на плече и посохом в правой руке, на толкучку и в самом конце ее устраивался на сбитом из неотесанных досок пустом папиросном ящике со штампом донской табачной фабрики.

Он снимал со своей лысеющей головы кожаную фуражку, которую носил в прохладные дни, либо соломенную шляпу, если это было летом, и клал свой головной убор на булыжную мостовую так, чтобы люди могли бросать в него мелочь. Сняв с плеча баян, он устраивал его на коленях, и, едва только сильные пальцы пробегали по клавишам, народ окружал его со всех сторон, позабыв о двух-трех слепцах, постоянно певших под балалайку дурными голосами.

— Почтенные сыны и дщери славного города Новочеркасска, сейчас я вам представлю в полной форме свою лучшую программу с прологом и эпилогом, — откашлявшись, с достоинством обращался дядя Тема к собравшейся толпе своим довольно хорошо поставленным баритоном. Сегодня он был в редкостном ударе. Надежда Яковлевна успела протолкнуть Веньку в самый первый ряд слушающих. Под сильными, покрытыми синеватыми ногтями пальцами зарыдали клавиши, и, как ей показалось, единственный глаз дяди Темы вперился в нее. С минуту она испытывала на себе непонятно-тяжелый чужой взгляд, а потом растянулись мехи баяна, и грустная песня поплыла над головами людей.

Чуть хрипловатый баритон брал за душу, к тому же дядя Тема отлично себе аккомпанировал, и толпа росла. С невозмутимо застывшим лицом пел он частушки, вызывающие взрывы смеха:

Лузгая в первом ряду семечки, хохотали дородные казачки, приходившие на толкучку, как в театр. Смущенно отворачивались с пунцовыми щечками ученицы старших классов, с наигранным возмущением отходили в сторону иные интеллигенты, бабушки в капорах покачивали головами, но оставались на месте. Все это фиксировал единственный глаз дяди Темы, пока пальцы давили клавиши.

— А теперь слушайте еще один оригинальный куплет! — воскликнул он и, подмигивая, запел:

И снова грохнула толпа, и в фуражку его со звоном полетели медяки и гривенники.

— Беленьких побольше бросайте! — закричал в эту минуту дядя Тема. — Не забывайте, что и я обитаю по принципу: цыпленок тоже хочет жить.

И вдруг в наступившей тишине, пока слушатели ощупывали свои карманы в поисках мелочи, прозвучал звонкий голос Веньки:

— Мама, а какое дело через радио идет? Я не понимаю.

И снова захохотала толпа, а рыночный завсегдатай в тельняшке, скабрезно усмехнувшись, гаркнул:

— Вот-вот, объясни ему, мама. А еще лучше, пусть сынок у папки спросит.

Надежда Яковлевна подхватила тяжелую кошелку, дернула сына за руку и, ускользая от липучего смеха, раздававшегося ей вслед, быстро выбралась из толпы. Венька решил, что она обязательно будет его ругать, но мать вдруг сама рассмеялась и легонько, совсем не всерьез, хлопнула его по загривку.

— Да ну тебя, Вениамин, со смеху с тобой пропадешь, да и только.

В это время на толкучке появился милиционер в аккуратно заправленной под новый ремень гимнастерке, с белым свистком в руке. Подойдя к гармонисту, укоризненно покачал головой:

— Кончайте бузу, гражданин. Надоело слушать ваше похабство.

Толпа заволновалась, загалдела:

— Чего придираетесь? Чего человек тебе такого сделал, служивый?

— Да я ничего, — отступил милиционер, — только бы пели вы, гражданин, лучше революционные песни.

Дядя Тема развел руками, широко растянул мехи баяна, сдавил их и улыбнулся, хотя единственный глаз смотрел на блюстителя порядка не по-доброму.

— Революционные? — переспросил он. — Могем и революционные.

Над толкучкой и над деревянным ящиком, на котором сидел гармонист, пронесся до боли знакомый каждому русскому человеку напев:

— Это не революционная, — возразил милиционер категорически. — Это про войну с японцами песня. А по чьему приказу такая война велась? По царскому.

— Вы чудак, простите, пожалуйста, — сказал один из букинистов, успешно распродавший в этот день свой товар. — Это великолепная песня о героизме русских моряков, и царь тут совершенно ни при чем.

— Какой же тут героизм, если моряки шли в бой за интересы самодержавия… под палкой шли, — не сдавался милиционер.

Спор грозил разгореться, но дядя Тема, желая его почему-то прекратить, громко, с широкой улыбкой выкрикнул:

— А вот эту хотите? — И мгновенно бодрым маршем разразился в его умелых руках баян.

И песня эта была как бы примирением. Стихли голоса спорящих, а некоторые, в том числе и милиционер, стали подтягивать. Только здоровенный детина в тельняшке, явно уголовного обличил, проворчал:

— Подумаешь, один легавый притопал и сразу всем настроение попортил. Ну и жизнь пошла…

А длинные, сильные пальцы дяди Темы цепко вдавливались тем временем в клавиши, высекая бурные аккорды. Закончив песню, он галантно раскланялся перед слушателями:

— Дорогие граждане! На сегодня концерт закончен. Но это не означает, что мои песни смолкли навсегда. Приходите завтра, и мы начнем нашу новую программу, как и обычно, в восемь утра. Вас ожидают новые премьеры. В добрый путь, граждане!..

Когда толпа рассеялась, он поднял с земли старую кожаную фуражку, испытывая удовлетворение от того, что она стала тяжелой от брошенных монет, и деловито пересчитал гонорар.

— Ого! — пробормотал он себе под нос. — Оказывается, четыре полтинника. А какой-то чудак целковый бросил. Ничего, вполне достойное вознаграждение. А ну-ка, баян-кормилец, давай-ка я подниму тебя на плечо, ты явно это сегодня заслужил.

Дойдя до первой пивной, он протиснулся в ее узкие двери и, не отходя от прилавка, выпил полный стакан водки, закусив его всего-навсего бутербродом с кильками. Отряхнув от налипших крошек тяжелые ладони и поправив черную повязку на незрячем глазу, он подмигнул на прощание продавцу и ухмыльнулся:

— Одним словом, веселие Руси есть пити, без этого не может и быти. Так, кажется, говаривали наши древние? А?

С этими словами он покинул пивнушку и медленно побрел по городу походкой человека, которому некуда спешить. Платовский проспект пересекала широкая улица, круто взбегавшая в гору и упиравшаяся в серое, с колоннами, здание Донского политехнического института, считавшегося гордостью Новочеркасска. Здесь дядя Тема свернул налево, по пути зашел в небольшой магазинчик, где купил кус колбасы, еще теплую после пекарни белую булку, копченого рыбца и четвертинку водки. Солнце уже высоко вскарабкалось на небо, когда приблизился он к маленькому домику на углу Барочной и Ратной улиц и, открыв скрипучую калитку, очутился в тесном запущенном дворике, где не было ни кустов сирени, ни вспаханных картофельных грядок, ни побегов дикого винограда на стене ветхой, давно не ремонтированной террасы. В этом дворике, кроме деревянного одноэтажного домишки, не было никаких строений, за исключением так называемой халабуды, или, попросту говоря, шалаша, сооруженного над отхожим местом.

В этом дворике и снимал дядя Тема комнатку у престарелой вдовы ветеринарного фельдшера тетки Глафиры, женщины крупной, костистой, но очень болезненной, постоянно охающей, вздыхающей и кашляющей и словоохотливо рассказывающей про все свои недуги. Она уже ждала его возвращения. В прихожей бурлил потускневший самовар, и чай был заварен самым крепчайшим образом. В старом штопаном платье и фартуке в пятнах от масляной краски, она близоруко щурилась, критически осматривая постояльца.

— Ну как, батюшка Артемий Иннокентьевич, улов твой на нонешний денечек? Чай, горлышко не надорвал, распеваючи?

Дядя Тема неторопливо разделся и вывалил, не считая, на кухонный стол четыре горсти медных и серебряных монет.

— Не надорвал, бабка Глафира, не надорвал, — солидно покашливая, удовлетворил ее любопытство квартирант. — А улов, сама видишь, каков. Денег побольше, чем у Деникина перед его отбытием из России. Бери трояк и дуй в кооперацию. Нам сегодня с тобой борщиком надо побаловаться, а то два дня уже на черствой пайке сидим.

— Это я ментом, как есть ментом, — с удовольствием пересчитывая монеты, заверила хозяйка. — И отдохнуть не успеешь, все будет в справном виде на столе стоять… Тут к тебе человечек один приходил.

— Какой это? — насторожился дядя Тема.

— А тот, который на прошлой неделе уже являлся. С тросточкой и лорнеткой. Его уличные ребята, знаешь, как окрестили? Дядя барин Кошкин-Собакин.

— Устинов, что ли?

— Известное дело, он.

— И что сказал?

— Сказывал, чтобы ты, батюшка Артемий Иннокентьевич, к семи часам вечера был у того самою, что с тремя орденами но Новочеркасску разгуливает.

— У Прокопенко, что ли? — усмехнулся дядя Тема. — Как же тебе не стыдно, бабка Глафира, забывать фамилии лучших людей города.

— Память слаба стала, батюшка, — вздохнула Глафира, — весь город знает и поклоняется, а я запамятовала. Недаром гутарят, что старость не радость. И еще финагент приходом.

— А этому какого черта надо?

— Требовал, чтобы ты на бирже труда отметился как неработающий.

— Делать им больше нечего, — проворчал жилец. — Ну ладно, бабка Глафира, ступай-ка за провиантом.

Оставшись в узкой десятиметровой комнатке, всю обстановку которой составляли железная койка с провисшей пружиной, платяной шкаф и столик с приставленным к нему стулом, дядя Тема первым делом отрезал кусок колбасы и залпом выпил еще с полстакана водки, угрюмо косясь на пустынный дворик, а потом завалился спать. Когда он проснулся, на кухне уже скворчала сковорода с яичницей и слышалось бормотание бабки Глафиры.

— Очнулся, касатик? — осведомилась она. — Умывай лик божий. Обед тебе на кухне подам.

Дядя Тема в глубоком молчании съел обед и вновь, зевая, повалился на кровать. Неодолимая тоска сковала тело. Он лежал и мрачно думал: «Черт побери, до чего же наскучило играть нудную роль полунищего слепца! Эх, если бы кто-нибудь из тех зевак, что кидают на толкучке пятиалтынные и гривенники в его потертую кожаную кепку, увидел бы хоть раз десять лет назад, как я, единственный наследник князя Столешникова, которого всегда с почтением называли Артемием Иннокентьевичем, бросал в „Яре“ пригоршни золотых монет в полюбившуюся цыганку Полю и как, возвращаясь домой, нанимал целый эскорт экипажей для сопровождения собственной персоны, то лишился бы дара речи от изумления. Да, все это было, но навсегда стало устойчивым прошлым…» В этом он, бывший есаул казачьего полка, уже не сомневался. Когда-то он был знатным, избалованным светским офицером, снискавшим успех у многих дам высшего круга, близким товарищем фаворита судьбы — самого барона Врангеля… Теперь же по паспорту он числился совторгслужащим Моргуновым, но всей новочеркасской толкучке был известен как баянист дядя Тема. Про обеды с устрицами и шампанским и про парадные марши в составе лейб-гвардии казачьего полка по Дворцовой площади Петрограда пришлось забыть, как и про многое другое, что было привычным в те годы его жизни. Вместо всего этого — черная повязка на лице от раны, полученной на Перекопском перешейке, когда еле-еле удалось унести ноги от красных.

Да, сурово изменилось время, и никто не признает теперь в бедно одетом гармонисте бывшего офицера. Впрочем, так оно и лучше, ибо в противном случае он бы уже давно сидел в подвалах ЧК. А врать, что глаз он потерял при штурме Новороссийска в составе красной кавалерии, Артемий Иннокентьевич умел достаточно убедительно. Он даже всхлипывать в это время начинал, если бывая под хмельком, живописуя, как от пули, споткнувшись, упал любимый вороной Изумруд и он прижался щекой к окровавленной лошадиной морде, увидев в затухающих глазах верного четвероногого друга слезы.

«Все течет, все изменяется, — усмехнулся про себя Артемий Иннокентьевич, — так, кажется, говорят марксисты. Вот и мне надо покориться этой формулировке до времени, пока не воскреснет на русской земле старый добрый гимн „Боже, царя храни“. А сейчас надо петь вместе со всеми „Вставай, проклятьем заклейменный“, и делать это как можно лучше».

Вечером, в начале седьмого, тщательно выбритый, в неброском, но хорошо отглаженном стараниями бабки Глафиры темно-сером костюме он вышел из дома. Чтобы не быть узнанным, он снял повязку, без которой никогда не выходил на базар, надел очки с темными стеклами, а в правую руку взял трость с набалдашником. Шаг у него был твердый и уверенный, как и у всякого человека, который хорошо знает, куда и зачем он идет.

По выпуклой мостовой Ратной улицы Моргунов дошел до Московской, быстро ее пересек и углубился в тихие переулки. Сейчас он мало чем походил на жалкого баяниста дядю Тему. Под пиджаком жесткие его плечи туго обтягивала военная гимнастерка без петлиц. Такие носили тогда и бывшие красноармейские командиры, и городские партийные работники, и деятели только что народившегося Осоавиахима.

В тихом переулке стоял одноэтажный дом с высоким цоколем и фасадной стеной, сложенной из голубого отполированного камня. Над резной дверью парадного в простенке бодрствовала серокаменная кукушка с настороженными выпуклыми глазами. Окна были высокие, створчатые. На трех занавески белые, на четвертом — розовые. Есаул Моргунов успокоенно вздохнул и посмотрел на часы. Было без пяти семь. Розовая занавеска была условным знаком: все благополучно, можно заходить. Он равнодушно прошел мимо дома и огляделся. Кроме двух-трех прохожих да старушек, прогуливающихся с детьми, никого. Моргунов по-военному круто повернулся и возвратился к парадному с таким расчетом, чтобы оказаться у порога ровно в семь. Тяжелая резная дверь приоткрылась, и голос невидимого за ней человека кратко произнес:

— Входите, Артемий Иннокентьевич, милости прошу. Все уже в сборе.

Когда Надежда Яковлевна и Венька возвратились с базара домой, солнце уже вовсю светило над окраиной Новочеркасска, над железной крышей их дома и займищем, где еще поблескивали оставшиеся от разлива непросохшие ерики и щетиной стояла стена прошлогоднего побуревшего камыша у Борисова озера. Отец давно открыл все окна, и дом был залит веселым светом наступившего дня. Гриша рубил дрова для сложенной во дворе печурки. Надежда Яковлевна готовила на скорую руку завтрак — телятину с макаронами и кипятила молоко, когда в коридоре появился Александр Сергеевич.

— Наденька, зайди ко мне на минуту. Я в кабинете.

— Молоко убежит, Саша, — ответила она сдержанно.

— А ты Гришатке его поручи.

Переступив порог кабинета, она увидела Александра Сергеевича сидящим за столом и крайне взволнованным. Венька стоял в углу с зареванными глазами и усиленно протирал их кулачками.

— А ну, повтори! — сердито приказывал отец сыну. — Ибо, если не повторишь, я тебя как последнего арестанта весь день держать в углу буду. Иначе ваше поколение не образумишь.

— Что у вас тут случилось? — спокойно спросила жена.

— Вот ты ей, Венечка, надежда всего якушевского рода, и продекламируй, — ехидно выкрикнул отец.

— А пороть не будешь? — деловито осведомился Венька.

— Не буду, — заверил Александр Сергеевич.

— Тогда слушайте, — обратился к ним младший сын и продекламировал частушку, смысл которой так и остался ему непонятным:

— Тебе ясно теперь, дорогая Наденька? — язвительно продолжал отец и небрежно кивнул Веньке на дверь. — А теперь иди, мы с мамой одни поговорим. Но Венька, выйдя из комнаты, остался у двери, чтобы подслушать их разговор.

— Я понимаю, Наденька, — донесся до его слуха ворчливый голос родителя. — Новочеркасск город провинциальный. Театр оперы и балета здесь еще никем не выстроен. Да и арию Ленского некому петь.

— Как некому? — засмеялась Надежда Яковлевна. — А ты?

— Оставь шутки, — нахмурился Александр Сергеевич. — Лучше объясни, зачем водить мальчика на импровизации этого пьяницы дяди Темы? Не могу понять!

— Он не пьяница, он хорошо поет! — закричал из-за двери Венька. — А я вот и еще одну его частушку знаю. Только он ее не сегодня пел, а в запрошлую субботу.

— Ну-ну, — с ухмылкой опытного инквизитора сказал отец, — вернись и повтори, дабы я имел о вашем дяде Теме полное представление.

— А не побьешь?

— Нет, разумеется.

Скрипнула дверь. Венька остановился на пороге и, озираясь по сторонам, продекламировал:

— Какое потрясающее вдохновение, какая изумительная память, — зловеще отозвался Александр Сергеевич.

Неизвестно, чем бы закончилась сцена, если бы в эту минуту в коридоре не раздался громкий восторженный смех. Две сильные руки подхватили мальчика и, оторвав его от пола, подбросили почти до самого потолка.

— Ай да лихой же ты парень, Венька! Да с такими задатками тебе лишь один-разъединственный путь — к нам в кавалерию. В интеллигентном обществе такого орла не поймут.

Венька увидел бритое, пахнущее одеколоном лицо дяди Павла, его командирскую фуражку со звездочкой и синим кавалерийским околышем и понял, что это пришла защита.

— Это ты, братишка? — с некоторым удивлением воскликнул Александр Сергеевич.

— А что? Уже не нравится, что зачастил? Терпи. Я ведь однажды уже тебе сказал, что буду не раз в год визиты наносить.

— Да нет, что ты, что ты! — испуганно перебил его Александр Сергеевич.

Павел опустил Веньку на пол.

— Пока ты тут педагогическим воспитанием сына занимался, мы с Гришаткой и молоко вскипятили, и телятину с макарончиками жареными с плиты сняли в самом что ни на есть готовом виде. Так что, родители, пора и за стол, — с шутливой чопорностью поклонился он.

— Ну и молодец же вы, — рассмеялась Надежда Яковлевна, — с таким гостем хозяйке действительно нечего делать.

Пока она накрывала на стол, братья остались в кабинете, и Павел Сергеевич негромко заговорил:

— Я, разумеется, к тебе не беспричинно, Саша. — Он снял фуражку, положил ее на стопку книг, лежавшую на полу, растопыренными пальцами откинул назад густые разметавшиеся волосы, и они, как ручейки, заструились между пальцев. Александр Сергеевич откровенно залюбовался им.

— Повезло тебе, братишка. Ишь какую копну волос сохранил. А моя голова голая, как глобус…

— Посоветоваться с тобою надо, брат. С кем же еще, как не с тобою, — перебил его Павел.

— Я тебя слушаю. Что-то случилось?

— Случилось, — подтвердил Павел. — Утром все шло чин по чину. Провел вместе со своим комиссаром построение полка, на котором подвели итоги боевой и политической подготовки за последний месяц. Распустил личный состав, чтобы все занимались по расписанию, и вдруг звонок из горкома партии. На двенадцать ноль-ноль вызывает первый секретарь, чтобы сообщить предложение крайкома. Короче говоря, ему поручается провести со мною предварительную беседу. А вариантов два: либо на учебу в академию Генштаба, либо остаться здесь, в Новочеркасске, и временно исполнять обязанности председателя горсовета. Что бы ты мне посоветовал в такой ситуации?

Александр Сергеевич потер небритый подбородок, сипло дыша, без одобрения в голосе произнес:

— Странные вы люди.

— Кто это мы? — осведомился Павел.

— Вы — большевики.

— Чем же?

— Царя с буржуями скинули и уже полагаете, что все сделано и вы самого господа бога схватили за бороду. А по-моему, управлять государством еще труднее, чем врагов победить. Вы же с необыкновенной легкостью за все беретесь. Без какой-либо эрудиции. Да что там эрудиция! Без элементарного образования даже. Или вы всерьез верите, что каждая кухарка в состоянии управлять государством, и, основываясь на этом, полагаете, что выведете Россию из разрухи?

— Выведем, — жестко ответил Павел, — и еще увидишь, какой она станет лет этак через двадцать. А Ильича ты не трогай. Не для того он эти слова сказал, про кухарку, чтобы их за догму принимали. Это же образ, зовущий всех нас вперед! Вот как в ваших операх образ, так и этот. А что касается нас, большевиков, одно тебе скажу: да, мы лицеев и сорбоннских университетов не кончали, но на баррикады революции нас привела великая идея борьбы за Советскую власть. И раз мы ее ценою собственной крови завоевали, то и распоряжаться ею научимся, и знания для этого подходящие приобретем, потому что не боги горшки обжигают.

Александр Сергеевич снял очки с таким видом, словно без них лучше мог запомнить лицо своего старшего брата.

— Не знаю, не знаю. Честное слово, не знаю. Может быть, я и на самом деле многого не понимаю в окружающей нас действительности.

— Еще научишься понимать, Саша, — вздохнул Павел. — Однако мы с тобой отклонились от темы. Я так и не получил от тебя совета.

— Как тебе поступить? — медленно произнес хозяин дома и поднял на брата подслеповатые глаза. — Я все время думаю, — неожиданно улыбнулся он. — Спорю и думаю. Нелегкая у тебя жизнь, братик. Спина жандармскими плетками исполосована, на фронтах голову пулям не раз подставлял. Госпожа смерть в глаза твои, если разобраться, не однажды ведь заглядывала. Получается, что по всем законам классической логики тебе теперь одна дорога — к самой высокой военной карьере. Следовательно, военная академия в самый раз по плечу.

Павел молчал, только серо-синие глаза его немного сузились под широкими бровями. Александр Сергеевич глубоко вздохнул, давая понять, что он еще недоговорил, и костяшками пальцев постучал по письменному столу. Зеленое сукно скрадывало звуки, и стука старший брат не расслышал.

— Это с одной стороны, — вздохнул он. — Ну а с другой… Ведь ты же донской казак, Павлик. Даже коней своих в память о нашем знаменитом деде Зябликами именуешь. И если тебе дорог родной Новочеркасск, уже не «столица белой Вандеи», как его называли недавно, а красный Новочеркасск, то…

В эту минуту растворилась дверь и на пороге появилась приодевшаяся Надежда Яковлевна.

— Братья дорогие, скромный наш завтрак уже остывает.

— Погодите, друзья, — улыбнулся Павел, — где-то я читал, что у какого-то народа женщины были жрицами.

— Совершенно верно, например, в той же самой древней Греции, — подсказал Александр Сергеевич.

— Вот-вот, — улыбнулся старший брат. — Представим на мгновение, что мы и есть древние греки, а Надежда Яковлевна на нынешнем семейном совете — наша жрица, и мы ждем ее слова как решающего приговора.

У Надежды Яковлевны удивленно засверкали глаза.

— Я вас не понимаю, Павел, — заинтригованно сказала она.

— Сейчас поймете. Мне сегодня предложили либо стать слушателем военной академии в Москве, либо занять здесь, в Новочеркасске, кресло исполняющего обязанности председателя горсовета. — Что вы скажете?

— Павел! — восторженно воскликнула хозяйка. — И вы еще раздумываете? Да как вы можете! Или вам не дорог казачий край? Немедленно соглашайтесь исполнять обязанности председателя горсовета! Тут и думать, скажу вам, нечего!..

— Вот видишь, Саша, какая у нас мудрая верховная жрица, — рассмеялся Павел Сергеевич. — Она развеяла мои последние колебания. Именно так я и поступлю.

— Значит, в следующий раз прибудешь к нам не на своем Зяблике, а на каком-нибудь дребезжащем «форде»?

— Нет, — улыбнулся старший брат, — с Зябликом так просто никто меня не разлучит.

Человек, отворивший дяде Теме тяжелую резную дверь голубого особняка с кукушкой в простенке, был ему хорошо знаком. Коротким кивком стриженной под полубокс головы он молча указал на полузатемненный коридор и, пропустив его вперед, пошел сзади. В коридор выходило несколько белых дверей с затейливыми позолоченными вензелями, но лишь одна из них была приоткрыта, и оттуда под ноги идущим ложился пучок дневного света. Потянув ее на себя за ярко начищенную ручку, Артемий Иннокентьевич переступил порог и оказался в просторной, богато обставленной гостиной. Из высоких, задернутых тюлевыми занавесками окон струился на ярко натертый паркет солнечный свет, стены были украшены картинами на библейские сюжеты в позолоченных багетах, и среди них — такая неожиданная и неповторимая грековская «Тачанка», скромно подписанная автором в уголке. Кресла с фигурными замысловатыми подлокотниками в кажущемся беспорядке расставлены вокруг круглого полированного столика, диван у стены и большая люстра с хрустальными подвесками под высоченным потолком. Взявшись за руки, по карнизам этого потолка бежали от стены к стене белогипсовые амурчики. Крышка рояля была поднята, ноты раскрыты.

Артемий Иннокентьевич старательно щелкнул каблуками и отрапортовал:

— Есаул Моргунов. Извините, не опоздал?

Ему навстречу из-за стола шагнул, отодвинув кресло, коренастый человек в темно-синей гимнастерке, подпоясанной узким кавказским ремешком. Сверкнули на солнце три ордена боевого Красного Знамени. Скуластое смуглое лицо под шапкой разметавшихся курчавых волос и темные глаза с большими белками делали его похожим то ли на пожилого негра, то ли на батьку Махно, каким его изображали в годы гражданской войны на страницах газет и на белогвардейских плакатах, и даже на временных, не внушающих доверия денежных знаках. Бросалась в глаза разорванная шрамом мочка правого уха. Это и был хозяин квартиры Николай Модестович Прокопенко.

— Вы точны, как в лучшие времена нашей жизни и службы, — сказал он вошедшему, грустно улыбаясь. — Знакомьтесь, господа. Это один из наших самых мужественных членов группы «Белая астра», есаул лейб-гвардии казачьего полка Моргунов. А теперь, любезнейший Артемий Иннокентьевич, познакомьтесь и вы с нашими гостями.

Почтительным кивком головы Прокопенко указал на седеющего брюнета с картинными завитками усов и надменно застывшими голубыми глазами.

— Полковник генерального штаба его императорского величества Игорь Владимирович Темников. — Отрекомендованный удостоил Артемия Иннокентьевича лишь тем, что опустил на мгновение веки и поднял их снова. Ни одна черточка на его лице не пошевелилась больше.

— А это князь Думбеков, — подошел Прокопенко ко второму, смуглому, лет сорока горцу с заостренными чертами узкого лица, в белой черкеске с газырями. — Наш мужественный разведчик, связывающий ныне сынов вольного Дона с сынами вольного Кавказа, не приемлющими большевистский строй и ведущими против него мужественную борьбу. Полковник Зигмунд Сташинский. Пробрался на Дон из самой Варшавы, чтобы от имени благородного ясновельможного панства сражаться в наших рядах. А вот поручика Рюмина я вам представлять не стану, памятуя, что вы ею превосходно знаете, — небрежно кивнул Прокопенко на долговязого блондина и вслед за этим в почтительной позе остановился перед тучным лысоватым человеком в костюме-тройке из дорогой черной шерсти, на пальцах которого сверкали дорогие перстни. Лицо гостя отливало багровым румянцем, а подбородок был отмечен небольшой родинкой. — Это представитель парижского центра борцов за свободную Россию, — шепнул есаулу Прокопенко, зная, что самый важный гость даже кивком не удостоит Артемия Иннокентьевича.

Потом все опять чинно расселись вокруг стола, утонув в креслах, и Прокопенко, обнажая в улыбке ослепительно белые зубы и оставаясь в то же время предельно холодным, обратился к присутствующим:

— Господа, у нас время на вес золота. Сами понимаете, что в таком составе долго заседать мы не можем. Конспирация этого требует, а она наша очень заботливая мать на данном отрезке времени. Слово имеет представитель парижского центра борьбы за освобождение святой Руси от большевиков и за восстановление порушенной ими монархии. По вполне понятным причинам более подробно я вам представить его не имею права.

«Человек без имени и фамилии из Парижа. Да и без родины также, — с неожиданно закипевшей злостью подумал Артемий Иннокентьевич. — Дожили. Не сами командуем подготовкой всеобщего восстания, а беглецам повинуемся. Ишь, какой провидец отыскался! Он оттуда, видите ли, лучше нас обо всем способен судить. Сбежал в Париж и жрет там с удовольствием устриц и артишоки всякие, а нам хоть заживо в гроб тут ложись, потому что каждый лишний шаг обдумываешь, чтобы не провалиться».

Тем временем именитый гость из французской столицы вынул из кармана золотые часы на длинной цепочке и распахнул крышку с монограммой. В наступившей тишине по комнате поплыл мелодичный звон. Механизм играл «Боже, царя храни». Долговязый поручик Рюмин, издав фальшивое рыдание, поднес платок к глазам, всплакнул и Темников, в недалеком прошлом полковник царского генштаба, издал какой-то непонятный гортанный звук князь Думбеков. Один Прокопенко сидел молча, сжав кулаки, и по его серой щеке сползла одинокая слезинка. Часы замолкли, их обладатель заговорил. Фразы у него были четкие, рубленые, и уже по одному этому Артемий Иннокентьевич безошибочно угадал, что это бывший военный, к тому же в звании не ниже полковника.

— Господа, буду предельно краток, — начал он. — Центр поручил мне передать вам ободряющее известие. Большевики накануне краха. Россия действительно во мгле, как написал об этом в своей книге знаменитый Герберт Уэллс. Кругом разруха, голод и запустение. Во многих крупных городах созданы и успешно действуют подпольные группы. Петроград, Москва, Минск, Киев, Ташкент, Хабаровск. И, разумеется, великий Дон, который всегда был оплотом царя и отечества. Центру известно, что ваша группа не сидит сложа руки. Центр ставит перед вами задачу. Непрерывно пропагандируйте неизбежный крах Советской власти. Приближайте к себе заслуживающих доверия лиц, а самым надежным давайте задания вести подрывную работу. Чтобы не было в ваших рядах потерь, после совершенного акта любой член организации будет получать пособие для годичного существования, документы на новую фамилию и явку или постоянную квартиру в другом городе Совдепии. В чем смысл подрывной работы? Диверсии, диверсии и диверсии. Где? На железных дорогах, заводах, элеваторах, шахтах. Распускайте как можно больше провокационных слухов, сеющих сомнения в умах людей. Цель: подрыв доверия к Советской власти и различным ее представителям. Формирование ненависти к ней и отчужденности. Отдельно о террористических актах. Без них мы победу не приблизим. Многие подпольные организации в этом уже преуспели. Остановка за вами. Не надо гнаться за числом. Можно поджечь десять овинов и уничтожить десять коммунистов, но ничего этим не достигнуть. Достаточно уничтожить одного, но видного, пользующегося доверием большевистского вожака, как волна растерянности и страха перед силой борцов за святую Русь пойдет гулять широко. Готовьте такие акты тщательно и без осечек. Ваша активность должна нарастать по мере приближения дня нашего всеобщего наступления во всех городах и селах земли российской. Вопросы есть? Тогда за дело, и да освятит вас господь. Остальные указания получите от Николая Модестовича.

Всю эту трескучую речь он произнес на одной ноте и о вопросах спросил скороговоркой, не оставлявшей никакого сомнения, что он не хочет, чтобы они были. Закончив, тучный человек снова вынул часы, и они исполнили тот же гимн. Достав платок, он вытер со лба капельки пота. Прокопенко встал и коротко объявил:

— А теперь, господа, прошу в столовую. И не будем задерживаться, дорогие единомышленники. Помните о мерах предосторожности, потому что береженого бог бережет.

Стол ломился от закусок и донских сухих вин, но коньяку на нем стояла всего одна бутылка, и Артемий Иннокентьевич, предпочитавший исключительно крепкие напитки, мрачно вздохнул, понимая, что каждому достанется лишь по рюмке. Зато вино можно было наливать в большие фужеры. Прокопенко на правах хозяина дома произнес:

— За наше высокое дело, господа! За императорский трон и святую Русь!..

Артемий Иннокентьевич с грустью подумал о том, что в былые времена в офицерском собрании их полка хрусталь звенел веселее и чаще. Когда бокалы и рюмки были поставлены на стол и торопливо съедены бутерброды с икрой, колбасой и балыком, хозяин лаконично объявил:

— В целях безопасности расходимся по очереди. Темников и Думбеков покинут нас первыми, затем полковник Сташинский проводит нашего парижского гостя, а есаула я с вашего разрешения задержу. — И, улыбнувшись, закончил: — Будете уходить под мое музыкальное сопровождение.

Весь город знал Прокопенко, да и как было его не знать если в первые годы Советской власти три ордена боевого Красного Знамени воспринимались примерно так же, как в наше время Золотые Звезды Героя Советского Союза. Человек, их носивший, становился живой легендой. Бравируя своей славой, Прокопенко ходил по Новочеркасску открыто, с гордо поднятой головой, иной раз припадая на левую простреленную ногу, но больше не от неудобства передвигаться, а от рисовки. В летнее время он всегда выглядел одинаково: непокрытая голова с буйно разметавшейся шевелюрой, синяя коверкотовая гимнастерка, галифе, заправленные в комсоставские сапоги из отменного хрома. Все это с шиком сидело на его плотной, ладно скроенной фигуре.

Его нередко приглашали в президиумы торжественных заседаний, на трибуну атаманского дворца в дни демонстраций. Ребятишки хвостом бегали за ним, а самые смелые иной раз даже преграждали дорогу, засыпая вопросами:

— Дядя Прокопенко, а вы белых больше саблей порубили или из нагана постреляли?

— Ей-богу, не считал, — отвечал тот неторопливо. — Всяко случалось. Все от того зависело, как бой складывался. Если враг тебя настигал, а ты на коне, лучше шашкой было отмахнуться, а если далеко, то шашкой его, разумеется, не возьмешь, пулей приходилось доставать.

— А что такое шашкой отмахнуться? — спрашивал какой-нибудь конопатый карапуз.

— А это значит, — отвечал Прокопенко, — что раз махнул — и голова твоего преследователя на земле.

— А Буденного вы видели?

— Вот как тебя.

— Уй ты!. Неужто?

Многие были поражены, узнав о том, что Николай Модестович прекрасный пианист. Из распахнутых окон особняка, в котором его поселили по ордеру горсовета, часто доносились звуки рояля, и в глубине зала виднелась склонившаяся над клавиатурой курчавая голова музыканта. Остановившиеся из любопытства горожане узнавали то «Баркароллу» Чайковского, то полный глубокого горя «Полонез» Огинского, то бравурный «Турецкий марш» Моцарта, а иногда и музыку пламенных лет гражданской войны: ведь герой Первой Конармии, штурмовавшей Воронеж, Миллерово и Ростов, всегда, как полагали горожане, носил эту музыку в своей душе.

Сейчас Прокопенко провожал гостей «Марсельезой». Он никогда так и не узнал, что человек из Парижа, отойдя на порядочное расстояние от парадного, издевательски сказал своему спутнику Зигмунду Сташинскому, успевшему пустить прочные корни в Новочеркасске:

— Кокетничает…

Прокопенко перестал играть и, метнув на есаула Моргунова усталый взгляд, спросил:

— Еще выпьете, Артемий Иннокентьевич?

— Предпочел бы, — сдержанно ответил задержавшийся гость.

Они вернулись в соседнюю комнату и сели за стол, на котором осталось еще предостаточно бутылок с винами и закусок. Покосившись на недопитую бутылку коньяка, есаул не очень уверенно спросил:

— Вам из этой налить, Николай Модестович?

— Нет, — вяло ответил хозяин.

— Если можно, я вылью себе весь. Глазомер меня никогда не подводит. Остался ровно стакан.

— А опьянеть не боитесь? — суховато остановил его Прокопенко. — Не забывайте, что в нашем рискованном деле опьянение весьма опасно. Пьяный подпольщик — легкая добыча для чекистов.

— Николай Модестович, вы меня обижаете, — взмолился есаул, — неужели вы меня видели когда-нибудь потерявшим самоконтроль?

— В Новочеркасске нет, по раньше, до гражданской войны, в Петрограде…

— Эка хватили! Так ведь раньше я же не был на нелегальном положении, как теперь.

— Ну ладно, ладно, пейте за мое здоровье, — примирительно остановил его Прокопенко и грустно улыбнулся: — Да, действительно, были времена… Все бы отдал, чтобы к ним вернуться.

Когда же Моргунов, закусив коньяк тремя бутербродами, вытер масленые губы платком далеко не первой свежести, Прокопенко встал и, дав понять, что на этом все закончено, поманил гостя в гостиную, усадил в кресло, а сам сел напротив на крутящийся стульчик у рояля сначала спиной к гостю, а потом быстро повернулся к нему лицом. Глаза Прокопенко с большими белками не мигая уставились на есаула.

— Дело есть, Артемий Иннокентьевич. Огромной важности и безотлагательности дело. Слушайте меня внимательно, дружище.

— Я готов, — без особого подъема произнес Моргунов, предполагая, что речь пойдет о чем-то очень серьезном и крайне для него неприятном. Хозяин дома потрогал гладко выбритый подбородок и продолжал:

— Мы с тобой верно служили государю императору в одном полку. Так, кажется?

— Было, Николай, было. И под знаменами этого щеголя, барона Врангеля, в Крыму вместе сражались, это тоже в памяти навеки осталось.

Прокопенко для чего-то притронулся к трем боевым орденам, но тотчас же отдернул ладонь, будто от раскаленных углей.

— Что это вы? — недоуменно спросил Артемий Иннокентьевич.

— Случай один вспомнил, — глухо проговорил хозяин дома. — Его бы забыть полагалось, и тогда бы существовать можно было спокойно, да память не велит. До галлюцинаций иногда доводит при мысли об этом.

— Я от галлюцинаций не лечу, — без вызова в голосе возразил Моргунов, — медицинский факультет не кончал. Это тебе к Сеченову надо было бы обратиться. Да и то в свое время, если учесть, что он давно опочил.

Темные зрачки в глазах Прокопенко замерли.

— Не остри, Артем. Речь веду об очень серьезном. Надеюсь, ты не забыл, что, когда мы стояли в районе Джанкоя, а ты в контрразведке фронта у самого Врангеля действовал, я всего-навсего полковую разведку возглавлял. Выследили мы не кого-нибудь, а самого комиссара полка. К медсестре он ходил на свидания. Реже один, чаще в сопровождении ординарца. Смелый был парень, ничего не скажешь. Санитарная палатка с красным крестом далеко от расположения штаба стояла. Мы ворвались в нее за час до рассвета. Так случилось, что женщина его вскочила раньше, и мне пришлось первым же выстрелом ее уложить. Один из моих разведчиков на мгновение фонариком палатку осветил, и я запомнил, как она падала. Без крика, в одной белой нижней рубашке, раздувшейся колоколом, глаза большие, и столько в них тоски, как у птицы подстреленной. Хотел я того комиссара колодкой маузера оглушить, чтобы живым в плен взять, да сильным он и яростным оказался. Подмял под себя, руку с маузером к земле жмет, вывернуть хочет. С минуту мы боролись. Мой парень фонарик в этот момент зажег и мне предоставилась возможность лицо комиссара рассмотреть. Красивый был комиссар, рослый, волосы густые назад откинуты, губы жестко очерчены, а в глазах такая ярость, будто одним взглядом сжечь хотел. Вырвал он маузер у меня. Но что дальше с ним произошло, не знаю. Или руки у него дрожали от горя, или я удачно отпрыгнул в сторону и по влажному предрассветному песку в темноту уполз, но только выстрела не последовало. Клянусь провидением, повезло мне, как может повезти только в рубашке родившемуся. А возможно, песок в маузер набился и осечка случилась. Словом, пуля не просвистела, и я, как видишь, перед тобой. Теперь все это как кошмарный сон видится. Да и то иногда.

Есаул нервно дернул плечом и развел руками.

— Не понимаю, Николай Модестович, с какой целью вы мне это рассказываете?

— Сейчас поймешь, Артемий Иннокентьевич. Это исповедь. А рассказываю я потому, дорогой ты мой, что человека, о встрече с которым исповедуюсь, не далее как в прошлую субботу встретил на Московской улице нашего Новочеркасска в магазине.

— Его? — побелев, воскликнул есаул и с надеждой спросил: — Но, Николай Модестович, быть может, вы обознались? Усталость, расстроенные нервы и все такое прочее?

Прокопенко отрицательно покачал головой.

— Исключается. Этого человека я бы и на том свете узнал. Ведь целую минуту глядели друг другу в глаза… Он был в магазине в форме кавалериста, в синих петлицах его шпалы. Очевидно, сейчас занимает в Персиановке должность как минимум начальника штаба полка. Вот так-то, Тема.

— Господи, смилуйся, — простонал опешивший есаул и клешневатыми руками стал комкать рукав пиджака. — Ну почему не в Киеве, не в Смоленске, на худой конец, не в Баку? Зачем он нам здесь, в Новочеркасске? Ведь так хорошо обосновались…

— Трагическая случайность, не больше, — холодно пояснил Прокопенко. — Однако разве от этого легче?

В глазах у Артемия Иннокентьевича заметался страх, и даже щеки, минуту назад багровые от выпитого коньяка, покрылись мертвенной бледностью.

— Николай Модестович, так ведь это же полнейшая перспектива провала. Рано или поздно он опознает вас, и вся наша подпольная группа будет раскрыта! О! Вы не хуже меня осведомлены, что в ГПУ работают люди с железными нервами. Круг настолько сузился, что я не вижу из него выхода.

— Спокойнее, мой друг, — перебил его Прокопенко, — не надо паниковать раньше времени. Выход есть… суровый, но единственный. Этого человека при первой возможности надо…

Артемий Иннокентьевич заглянул в глаза Прокопенко и замер от ужаса. В этих остановившихся глазах не было ничего, кроме беспощадной решимости. И, поняв, какие слова тем не были досказаны, есаул весь побелел.

— Нет! — замахал он руками. — У меня это не получится. Я не в силах выстрелить в безоружного человека. Это не в открытом бою. Сдадут нервы… Я не смогу, Николай Модестович, это мое первое и последнее слово…

— Сможешь, — глухим твердым голосом оборвал его Прокопенко. — Сможешь, Тема. Ты не институтка, а заслуженный офицер доблестной русской армии. Выбор пал на тебя, и это решение уже сообщено в парижский центр.

— Я отказываюсь! Я уеду куда глаза глядят! — истерически закричал бывший есаул.

— Дело ваше, — переходя на сухое «вы», предупредил Прокопенко, и на щеках его заходили желваки. — Однако, я надеюсь, вы не забыли статью седьмую устава нашей организации? Могу процитировать и освежить тем самым вашу память. «Если же я словом или делом предам интересы моих товарищей, то заслужу вечное презрение и смертный приговор. И пусть всякая память обо мне, как и прах мой, будет навеки рассеяна».

Моргунов молчал, закрыв ладонями лицо.

— Одну минуточку, Артемий Иннокентьевич, — мягче сказал Прокопенко, — я сейчас.

Он отлучился из комнаты и вернулся, неся в руке полный фужер коньяка, накрытый ломтем белого хлеба, густо намазанного осетровой икрой.

— Выпей, Тема, — сказал миролюбиво Прокопенко, — и возьми себя в руки. Хочу по-дружески напомнить, что в данной ситуации твой отказ равносилен предательству. Чего же ты хочешь? Чтобы наша новочеркасская подпольная группа перестала существовать? Ты же не наивная тургеневская барышня и прекрасно понимаешь, что в этом случае полное досье на тебя будет доставлено в местное отделение ГПУ, и последствия, надеюсь, тебе ясны.

Артемий Иннокентьевич пил коньяк, и зубы его стучали о дорогой хрусталь. Он молча кивнул, молча прожевал бутерброд.

— Работайте и дальше под дурачка-гармониста дядю Тему, — благословил его Прокопенко. — Это хорошо, что вы уже стали кумиром местной толкучки. Изучайте настроения людей, приближайте обиженных Советской властью. И еще запомните, что наш сегодняшний разговор отнюдь не означает, что я немедленно вложу в ваши руки пистолет с обоймой и заставлю действовать. Надо еще многое выяснить, прежде чем принять решение. А вдруг все же произошла ошибка и этот красный командир ничего общего не имеет с тем комиссаром, бабу которого я уложил в Крыму? Извините меня за некоторую нервозность нашего разговора.

— Ничего, — протянул есаул, с трудом выдавив из себя улыбку. — Служба, как говорится, есть служба.

— А дружба остается дружбой, — подхватил Николай Модестович и невесело усмехнулся при этом.

Павел Сергеевич даже не предполагал, как закрутит, завертит его новая работа. В холодном и еще не совсем обжитом здании атаманского дворца с высокими сводчатыми потолками коридоров и кабинетов, с ярко начищенными паркетными полами, в которых, казалось, отражаются лица людей, помещались почти все самые главные городские учреждения — и городской комитет партии, и горсовет, и финотдел, и даже горсобес.

В большой нарядно-холодный кабинет девятнадцатилетняя секретарша Валечка с напудренным личиком, подбритыми бровками и подкрашенными неяркой помадой губками ежедневно вносила по утрам две-три кипы толстых и тонких папок с делами большой и малой важности, чтобы новый исполняющий обязанности председателя горсовета, ознакомившись с их содержанием, принял решение и со своей резолюцией направил тому, кому следовало ими заняться.

Чего только не было в этих папках, начиная с просьб о вспомоществовании, жалоб на горторг и гортоп и кончая делами самой большой важности, от которых порою зависел завтрашний день города: снабжение населения продовольствием и промтоварами, утверждение смет на строительство новых промышленных предприятий или восстановление старых, пострадавших при освобождении Новочеркасска от белых.

Павел Сергеевич далеко еще не во всем разбирался, а ученые термины, такие, как сальдо, депонент, безлюдный фонд, до того повергали его в уныние, что, слушая в конце дня своих многочисленных консультантов, которых благодаря белокурой Валечке он вызывал в кабинет в неограниченном количестве, хватался за виски от нестерпимой головной боли и покидал службу с твердым убеждением, что никогда полноценного работника на этой должности из него не получится. Свое подавленное состояние он нередко срывал на ни в чем не повинной секретарше.

— Ты это зачем, Валентина? — строго спрашивал он девушку, передавая ей последние перед завершением рабочего дня распоряжения. — А ведь небось комсомолка со стажем.

— Что «это»? — не сводя с него насмешливых глаз, уточняла секретарша.

Якушев темнел лицом и, не находя подходящих выражений, бормотал:

— Ну, краска губная, пудры и кремы всякие. Нам, Валентина, город из разрухи вытаскивать надо, с остатками контры бороться самым беспощадным образом, а ты в мещанство удариться норовишь. Небось и на фокстроты, и на танго всякие ходишь с жоржиками всевозможными, что при галстуках и бабочках разных официантских. Так и в мелкобуржуазное болото скатиться недолго.

Якушев ворчал, низко опуская голову, чтобы не видеть глаз своей подчиненной, но та и не думала сдаваться в этом словесном поединке.

— Во-первых, не с жоржиками, а со студентом Политехнического Васей Желудевым. А он тоже комсомолец. И насчет кремов и пудры я вам тоже возразить желаю, Павел Сергеевич. Поинтересуйтесь у врачей, и они вам в один голос скажут, что крем и пудра любую девчонку украшают. Да и губная помада тоже, если ее тонким слоем класть. Но одно еще хочу прибавить. Когда мы по решению горкома на банду Маслака в бой ходили, я не помады и кремы с собою брала, а наган с запасными патронами и, кажется, в мелкобуржуазное болото не скатывалась. Да и пулям бандитским не особенно кланялась.

Якушев переставал ворчать и уже добрее посматривал на секретаршу.

— Это ты верно про Маслака говоришь, Валентина, — соглашался он. — Что было, то было. Достойно себя показала, как любой боец РККА. Не будь ты девкой, в армию бы отправил тебя служить. Да и Вася твой отличился. Все знаю. Так что извини, это я лишнее на тебя сегодня набурчал. Иди домой, Валентина, гуляй, потому как рабочий день у нас к концу подошел. Но о некоторых моих советах подумай. Я же тебе одного добра хочу и ругаю тебя любя, дочка.

— Понимаю, — весело отвечала секретарша и начинала ворошить в модной сумочке из крокодиловой кожи разную всячину: зеркальце, пудреницу, флакончик с духами, расческу.

— Подожди, — хмуря брови, останавливал ее Якушев. — Не забудь завтра осведомиться в прокуратуре, что они сделали по нашему сигналу о расхитителях муки в девятой пекарне. Наказали виновных или все еще собираются. С утра меня проинформируй, а то могу упустить из виду. Уж больно у меня сейчас дел много.

Валентина, одернув коротенькую плиссированную юбчонку, уходила, а Павел Сергеевич, провожая ее ладную фигуру добрыми, улыбчивыми глазами, думал: «Ишь ты какая! Поглядишь, фифочка, да и только. А как она двух маслаковских бандитов из нагана уложила, а! Дочку бы тебе такую, а не ворчать на нее по-стариковски».

Наступал час, когда в длинном прохладном коридоре бывшего атаманского дворца затихали шаги и голоса служащих, покидавших свои рабочие места, и только дежурные милиционеры оставались на постах. Якушев выходил на балкон, нависавший над покрытой булыжником площадью, и, опершись о каменные перила, долго и задумчиво смотрел вперед. Расстегнув верхний крючок гимнастерки с еще не споротыми кавалерийскими петлицами, с наслаждением вдыхал вечерний воздух и думал с горечью: «Слаб характером стал. Ну какого дьявола было тебе соглашаться на этот пост? Разве с твоей головой и с твоими знаниями должен сидеть человек в этом кресле и управлять таким большим и сложным городом, как Новочеркасск? А впрочем… Ведь говорят же, что сидел в этом кресле в восемнадцатом году белый генерал Каледин, известный по всей России. Ему сызмальства бонна какая-нибудь сопливый нос шелковым платочком утирала, высшее военное образование получил, на французском изъяснялся и не трус был, а вот не мог в этом кресле удержаться, когда зашумел ветер гражданской войны. Лишь за несколько минут до самоубийства нашу правду оценил во всей ее полноте. Как он там написал в своей предсмертной записке генералу Алексееву?» У Павла Сергеевича была отменная память, и строки мгновенно вспомнились, красными ниточками побежали в сознании: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы». И дальше: «Вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков во всей России». Это он понимал, но донской край наперекор всему видел только монархическим. Мало ему в детстве ума вложили. Знаний много, а ума мало, иначе он бы не сочинил такие строчки. Как же там дальше? Павел Сергеевич возвратился в кабинет, достал копию предсмертной записки Каледина, которую держал в личной папке, и перечел: «Казачеству необходимы вольность и спокойствие, избавьте тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казаков. Я ухожу в вечность и прощаю все обиды, нанесенные мне вами, в момент вашего появления в нашем кругу». Подписал эту записку в два часа дня в один из февральских дней восемнадцатого боевого и бабахнул в себя. С тем и растаял для истории человечества.

Положив обратно в папку эту копию, Якушев растер ладонями затяжелевшие виски и усмехнулся: «Да, сидел Каледин в этом кресле. Сидел, да не усидел. А вот я, Пашка Якушев, бывший боец кавалерийского полка, усижу. Поднаберусь грамотешки и усижу. И городу пользу постараюсь принести. Конечно, в кавалерийском полку все было просто и понятно. Хоть вольтижировка, хоть рубка лозы, хоть учения полковые. Но я и здесь не оплошаю, на то я и якушевский внук! Ну вот и расхвастался!» — весело прервал он течение своих мыслей и уже в бодром настроении снова вышел на балкон.

Якушев задумчиво глядел вдаль, куда убегала широкая Московская улица, высветленная первыми электрическими лампочками. В наступивших сумерках теряла свои очертания стоявшая в скверике перед атаманским дворцом на высоком постаменте фигура донского атамана Платова.

Когда-то ее изваяли при участии великого скульптора Клодта. Платов стоял, держа в левой, высоко поднятой руке булаву, а в правой, отведенной назад, кривую саблю. Так и казалось, что скликал он донских казаков на какое-то новое славное дело, какое было выше всех его прошлых баталий. На цоколе благодарными потомками была выбита надпись: «Графу Атаману Матвею Ивановичу Платову. Донцы».

Якушев забеспокоился, подумав о том, что именно она, эта надпись, и решила судьбу памятника. В этот вечерний час, когда окончательно опустел и затих атаманский дворец, только в одном окне, в кабинете секретаря горкома ВКП(б), горел на втором этаже яркий свет. Павел Сергеевич твердо решил: «К черту! Рубать так рубать, даже если самого себя. На то ты и кавалерист, братишка! Вот и про памятник заодно».

Он ушел с балкона, с грохотом затворив за собою дверь. Шаги его комсоставских сапог с щегольскими позванивающими шпорами гулко прозвучали по железным плитам лестницы. Пройдя пустую приемную, он уверенным движением распахнул белую дверь с яркими золочеными вензелями и переступил порог.

За широким столом, заваленным папками, бумагами и даже чертежами, сидел человек с облысевшей головой и посеревшим от усталости лицом в черном костюме, лацканы которого, а тем более локти уже изрядно лоснились от времени. Он писал длинную резолюцию на каком-то отпечатанном на «ундервуде» документе. Исподлобья покосился на Якушева и, продолжая писать, отрывисто спросил:

— Чаю хочешь? Есть и галеты.

Павел Сергеевич отрицательно покачал головой.

— Ну, как знаешь. Зачем пришел?

— Душевное слово первому секретарю горкома партии сказать. Дозволишь, Тимофей Поликарпович?

— Говори, — согласился хозяин кабинета, — но сначала ответь и мне на один вопрос: когда ты форсить перестанешь?

— Не понимаю, — пожал плечами Якушев.

— Когда ты форму командира кавполка носить прекратишь? Ты теперь не лихой рубака, а исполняющий обязанности председателя горсовета. За границей такое лицо мэром именуется. В твоих руках вся Советская власть нашего города сосредоточена. К тебе на прием ежедневно десятки людей со своими нуждами и болями идут. А ты их в армейской форме принимаешь, которая в мирных условиях их даже отпугивает в какой-то мере. — Он побарабанил по столу пальцами и повторил свой вопрос: — Так когда же сменишь гимнастерку и галифе на партикулярное платье?

Якушев пожал плечами и усмехнулся:

— Очевидно, никогда, Тимофей Поликарпович.

В руках первого секретаря замерло пресс-папье, которым он собирался промокнуть дописанную резолюцию.

— Как тебя понимать?

— А так, дорогой друг и начальник, что довлеют надо мной сомнения, и я задаю вопрос: а надо ли мне быть, как ты сказал, мэром города? Не проиграет ли от этого город?

У первого секретаря поползли вверх мохнатые брови:

— Гм… быть или не быть, совсем как Гамлет рассуждаешь.

— А кто такой Гамлет? — насторожился Якушев.

— Это принц датский у Шекспира в пьесе, — добродушно улыбнулся Тимофей Поликарпович. — Пьеса скоро в нашем городском театре пойдет. Сходи.

— Чтобы ликвидировать пробелы в образовании?

— Это никогда не поздно. — Секретарь встал и, заложив руки за спину, неспешно прошелся вдоль стены большого кабинета. Круто, по-военному повернувшись, остановился напротив своего неожиданного посетителя. В серых глазах появилась злинка. — Вот как! Значит, таланта в себе не ощутил?

— Выходит, так, — с вызовом согласился Якушев.

— Надеюсь, ты помнишь, чьи это слова о том, что каждая кухарка может научиться управлять государством?

— Мы их слишком часто повторяем. И потом — я не кухарка, а лицо мужского пола.

— Ты! — вскричал, не слушая его, секретарь. — Ты в сотни раз выше любой кухарки. Ты красный командир, Павел, дважды орденоносный к тому же. У тебя нет образования, но зато есть другое: образование революционера-подпольщика, огромная школа, в которой побеги, ссылки, организация демонстраций и стачек. Ты был бесстрашным бойцом революции, Павел, отважным кавалеристом. А теперь, когда мы победили, когда перед нами открылись такие необъятные дали будущего, ты вдруг становишься пораженцем!..

Якушев грустно рассмеялся:

— Да не пораженец я, дорогой Тимофей. Не пораженец. Вот тебе слово донского казака. Однако далеко не все у меня получается. Вчитываюсь в документы и многого в них не понимаю. Люди приходят ко мне за советом, а я порою не знаю, что им сказать.

— Верю, — прервал его секретарь. — Однако позволь и мне задать тебе один вопрос.

— Задавай.

— Ты кавалерию хорошо знал, когда драться за молодую Советскую Республику в ее рядах пошел?

— Да какой там к черту! Совсем не знал. Она как темный лес для меня была. Но партия сказала: «иди», и я пошел.

— Вот и правильно! — заключил Тимофей Поликарпович. — Вот и договорились, дружок мой милый. А сейчас партия дает тебе такой же боевой приказ, бывший командир кавалерийского полка Якушев! Иди и осваивай советскую работу, утверждай нашу власть в своем родном городе. Так неужели же ты изменишь букве ее устава, самой сути нашей партийной дисциплины? Иди от меня прочь, Павел, и набирайся сил для завтрашнего рабочего дня, не мешай работать и считай, что дискуссия меж нами на этом закончена.

— А помогать мне побольше станешь, Тимофей? Так, чтобы мне не завалиться?

— Стану, Павел. Но и ты никогда не забывай поговорку о том, что не боги горшки обжигают. А теперь иди. Мне еще в Ростов, в крайком партии позвонить надо. Чего медлишь? Уходи, говорю. Или у тебя ко мне конкретика какая-нибудь есть?

— Есть и конкретика, — тихо подтвердил Якушев.

— Тогда выкладывай. — Тимофей Поликарпович усадил его на потертый кожаный диван, сам сел напротив и приготовился слушать.

— Как бы тебе сказать… — не очень уверенно начал Павел. — Получил я тут на днях циркуляр из вышестоящего отдела. Предписывается нам снять с постамента памятник донскому атаману Матвею Ивановичу Платову.

— Знаю, — прервал его первый секретарь горкома. — И о циркуляре знаю, и о том, как дорог лично тебе этот атаман. Ведь твой дед вместе с этим генерал-лейтенантом кавалерии в подмосковных лесах от Бонапарта Москву отстаивал.

Якушев скосил на собеседника насмешливые глаза.

— Не только под Москвой. Он и по Парижу, по всем Елисейским полям с высоко поднятой саблей проскакал вместе с Платовым, когда наши донские казаки туда вошли, разбив под орех хваленое наполеоновское войско. Дед мой даже был в числе тех казаков, в память о которых в Париже на холме Монмартр первое «бистро» открыто было.

— Это какое еще «бистро»? — насторожился Тимофей Поликарпович и полез в карман за пачкой ростовских папирос «Эпоха». Продавая в ту пору по всему Новочеркасску такие пачки, мальчишки лихо выкрикивали: «Есть „Эпоха“, закурить неплохо!» Твердые волосатые пальцы первого секретаря решительно размяли одну из них. Чиркнула спичка, и синеватый дымок взвился в воздух, но, поднявшись над их головами, так и не достиг высокого лепного потолка. Отменно строили в старое время новочеркасские каменщики!

— Так что это за «бистро»? — с некоторым удивлением после небольшой паузы повторил свой вопрос секретарь. Крутое плечо Павла насмешливо приподнялось.

— Эх, Тимофей, Тимофей! Работы по диалектическому материализму ты назубок знаешь, какого-то принца Гамлета знаешь, а вот что такое «бистро» — не знаешь. «Бистро» означает быстро. Быстро давай стакан вина — так наши донские казаки обращались к парижанам и парижанкам. С тех пор и называются во французской столице этим словом маленькие кабачки, где вино и пиво хлещут. Понимаешь?

Секретарь горкома заинтересованно покачал головой.

— Чего же не понять! Только при чем тут твой дед?

— А при том, что на рассвете двенадцатого февраля восемьсот четырнадцатого года рота моего деда захватила этот самый холм Монмартр. Казаки увидели кабачок и стали колотить в дверь прикладами. «Открывай, хозяин, а то нас мокрым снегом как есть занесет. Налей горячительного поскорее, иначе закоченеем, как псы бездомные». Хозяин сначала испугался, а потом на пальцах объяснил, что готов целую бочку выкатить, лишь бы его не трогали. Казаки обрадовались и дружно загалдели: «Давай твою бочку, быстро, быстро!» Кончилось все тем, что хозяин, видя добродушие наших донцов, сам сел рядом с ними и тоже изрядно нахлестался. А так как казаки все время приговаривали: «Наливай быстро, быстро», то в Париже со следующего дня все маленькие кабаки стали называться «бистро». А ты этого не знаешь, первый секретарь, донской казак по происхождению!

Тимофей Поликарпович засмеялся:

— Понимаю. Дорог тебе Платов. Но циркуляр, как ты тут выразился, действительно получен. Предложено памятник снять. Ты-то сам как на этот счет думаешь? — спросил он, пытливо всматриваясь в посеревшее от усталости лицо Якушева.

Павел Сергеевич ответил не сразу. Долго глядел в высокий прямоугольник окна, в котором уже проступили первые звезды.

— Его изваял Клодт, — сказал он негромко. — Тот, что в Питере на Аничковом мосту коней и четырех мужиков богатырского телосложения, которые держат их под уздцы, изготовил. Знаменитый французский скульптор.

— Все-таки русский, — насмешливо поправил Тимофей Поликарпович.

— Пускай так, — махнув рукой, согласился Якушев, — не в том дело.

— Сформулируй, в чем? — уже более требовательным тоном произнес секретарь.

Павел положил на колени синих кавалерийских галифе руки с набрякшими венами:

— Обо мне ведь такое представление ходит, Тимофей, мол, рубака, рядовой боец, поднявшийся на гребне гражданской войны до командира эскадрона, а потом и до командира полка. Но это не так. Были и у меня мои собственные университеты, о которых и ты упоминал. И на шахте уголек рубал, и листовки клеил, и полицейские меня по мордасам отхаживали, и ссылку познал, на которой ленинские работы понимать научился. Так что если я и не эрудит какой-то, то тертый калач, во всяком случае. И вот раскинул я умишком своим сермяжным, еще раз на ваяния Клодта поглядел и в определенной мере воспринял циркуляр.

— В какой же? — усмехнулся Тимофей Поликарпович.

— А в той, что не на месте стоит дорогой наш Матвей Иванович, да еще с надписью на постаменте, что он атаман и граф. Слова-то эти не в почете ныне. И посуди сам, Тимофей Поликарпович, место здесь самое людное, две наши главные улицы перекрещиваются. Скоро центр Новочеркасска нашего пошумнее станет. И надо, чтобы на этом постаменте другой человек стоял.

Секретарь горкома встал.

— Которого с нами теперь нет?

— К сожалению, нет.

— Да, Павел Сергеевич. Теперь я вижу, что ты способен государственными категориями мыслить. Лучшего места для Ильича в нашем городе не подберешь. Так что будем считать эту перемену запланированной, председатель горсовета?

Якушев остановил его поднятой рукой:

— Подожди, Тимофей. Скоро важные дела не делаются. Скоро лишь кошки плодятся. То, что я сказал, это одна сторона дела. Но есть и другая. Как быть с памятником Платову? Надо сразу подумать о перенесении его в другое место.

— Подумаем, — согласился Тимофей Поликарпович. — Скульптуру великого Клодта никто уничтожать не собирается, так же как и память о герое Дона Платове. И ты, горсовет, тоже подумай.

— Подумаю! — обрадованно воскликнул Павел Сергеевич. — Теперь я со спокойной совестью могу оставить тебя наедине с делами и отбыть к брату на поздний ужин.

— Постой, а на чем поедешь?

— Не на чем, а на ком, — засмеялся Якушев. — На Зяблике любимом, конечно.

Первый секретарь сердито пожал плечами:

— Черт побери, одного не могу понять! И для чего только я тебе персональный автомобиль выделил? Лучше бы городскому прокурору или военкому отдал. Он у тебя не столько в разъездах, сколько в гараже стоит.

Якушев развел руками:

— Что поделаешь. Автомобиль — это неодушевленный предмет, а конь — это твой двойник. Конь и человек с полуслова друг друга понимают. Постарел мой Зяблик, никуда не деться от этой горькой истины. Но разве я забуду когда-нибудь, как он меня, раненного, под врангелевскими пулями с поля боя умчал? Это не только друг, но и спаситель к тому же.

Тимофей Поликарпович поджал губы:

— Лирику брось мне разводить! Уже в десятый раз эту историю слышу. Пора бы тебе усвоить, что любое повторение истины — это уже назидание. Да и вообще черт знает что. Никогда во дворе горкома партии коновязи не было. Даже прежние обитатели атаманского дворца, белые генералы, что Краснов, что Каледин, что этот демагог Африкан Багаевский, верховых лошадей здесь не держали, а ты…

— Еще бы, дорогой Тимофей Поликарпович, — с деланным смирением заявил Якушев, — белым генералам коней ординарцы под уздцы подводили, а я простой советский человек и к такому баловству расположения не имею.

— Слушай-ка, простой советский человек, — решительно перебил его секретарь горкома, — закругляйся, пока не поздно, у меня еще работы навалом. Серьезного у тебя ко мне больше ничего нет?

— Серьезного? — переспросил Павел и вдруг задумался. Растерянность, испуг и страдание промелькнули разом в его потемневших глазах. Пауза затягивалась, и Тимофей Поликарпович, пристально взглянув на него, сухо промолвил:

— Чего молчишь? Если есть, так говори.

— Нет, — тихо ответил Павел. — Ничего у меня к тебе больше на сегодня нет, дорогой секретарь. — И с этими словами покинул кабинет.

День, в который Надежда Яковлевна пекла торт «Наполеон», не без основания считался праздником в их семье. Еще самым ранним утром, когда, обессиленный ночными приступами болезни, Александр Сергеевич крепко спал, по самое горло укутанный зеленым ватным одеялом, на кухне под руководством хозяйки дома свершалось великое таинство приготовления торта, которое нельзя было сравнить но торжественности ни с каким иным обрядом.

Венька и Гриша ни на шаг не отходили от матери и пулей бросались выполнять каждое ее поручение. С далекой Московской улицы они приносили знаменитые ванильные порошки и первосортную муку-крупчатку, из которой мать пекла такие коржи, что они хрустели на зубах, когда она выдавала детям «по одному на брата». К этому времени был готов и удушливо пахнущий сладкий крем, без которого не мог родиться ни один «Наполеон». Ребята макали в него далеко не идеально чистые пальцы, совали их в рот и зажмуривались от волшебного вкуса.

— Вот это да! — восклицал Венька, обращаясь к старшему брату. — А как ты считаешь, Ися, такого крема целый фунт съесть можно?

— Я бы аж два съел, если бы мама дала, — отвечал старший, которого в семье, когда не было гостей и посторонних, часто называли Исей. Прозвище такое за ним укрепилось давно, еще когда ему поручалось укачивать Веньку, а тот отчаянно сопротивлялся и орал:

— Не трогай, Ися, не подходи ко мне!

Так и пошло в семье: то Ися, то Гриша, то Гришатка.

Пока братья спорили, кто сколько ванильного крема может употребить за один раз, мать, засучив по локоть покрытые нежными мелкими веснушками руки, старательно раскатывала скалкой тесто для новых коржей. В эти минуты она становилась нервной, а иногда и злой, и даже подзатыльником могла наградить любого из братьев за попытку оторвать от теста хотя бы кусочек и отправить его тайком в рот. Ребята это знали и на всякий случай до поры до времени держались от нее поодаль. Знали они и то, что за такое долготерпение будут щедро награждены. Эта награда приходила, когда мать вынимала из печки последнюю партию коржей и на весь дом весело провозглашала:

— Вот и пришла, ребятки, та минута, когда говорят: кончил дело — гуляй смело. — И с наигранным удивлением оборачивалась на ожидающих: — О! Да вас уже, оказывается, не двое, а трое.

Венька и Гриша, переглянувшись, Дружно хлопали в ладоши, повторяя за ней: «Трое, трое». И это не было ошибкой, потому что рядом с ними уже действительно сидел в ожидании милостивой подачки белый в черных пятнах кот Фомка. Из открытого его рта торчал розовый язык, а глаза источали такую радость, словно хозяйка дала ему по меньшей мере не одну ложку крема. После такого предисловия Надежда Яковлевна выдавала по одному коржу детям, а третий протягивала терпеливому Фомке.

Затем она неторопливо намазывала на каждый испеченный корж слой крема. Это было похоже на то, как мастер живописи наносит самые последние штрихи на картину, близкую к завершению. На лице у нее в этот миг было столько искренней радости, света и вдохновения, что оно попросту лучилось. А когда изящным движением она срезала излишек коржей, чтобы придать торту идеально круглую форму, ребята и вовсе сидели, затаив дыхание.

Едва ли не окаменев, они дожидались той минуты, когда мать начнет делить меж ними обломки пахнущих кремом коржей. Они их считали самой вкусной частью домашнего торта. Усмехаясь тому, как быстро исчезает лакомство в измазанных ртах Веньки и Григория, она выносила торт на холод, и через положенное время он был готов для подачи на стол.

В этот вечер «Наполеон» получился на славу. К ужину Надежда Яковлевна приготовила великолепный маринад и сковородку жареного картофеля с кусочками телятины. Все это уже стояло на столе, когда раздался звонок. Александр Сергеевич, проверявший студенческие работы, осипшим от кашля голосом закричал:

— Наденька, отопри, пожалуйста.

Ребята первыми бросились выполнять просьбу отца, столкнулись друг с другом в коридоре, хохоча вскочили и снова бросились к окованной железом двери парадного. Через минуту отец услышал их восторженные голоса:

— Дядя Паша, вот как здорово, что ты пришел! А у нас сегодня мама сюрприз всем приготовила! А мы ворота откроем и твоего Зяблика к сараю приведем!

Александр Сергеевич, несмотря на недавний приступ, после которого отчаянно курил астматол, тоже заспешил в коридор, но, перешагнув порог, вновь закашлялся и схватился за грудь.

— Ну вот еще, — осуждающе произнес Павел. — Зачем ты, Саша, мы бы с хлопцами и сами обошлись.

— Да как же! — воскликнул Александр Сергеевич, продолжая бороться с кашлем. — Надо же поскорее на городничего нашего новочеркасского поглядеть.

— Мне сегодня повезло, — загрохотал басовито Павел, тиская в объятиях вялое тело брата, источенное болезнью, — второй раз такой комплимент слышу.

— Кто же меня опередил? — весело спросил Александр Сергеевич.

— Да Тимофей Поликарпович, первый секретарь горкома партии. Мэром меня назвал.

— Мэром? — переспросил младший брат. — Э нет, к черту! Мы русские люди, и слово «мэр» нам не пристало. Ты городничий, Павел. По всем статьям городничий. Остается только Хлестакова для тебя поискать.

Прибежал запыхавшийся Гришатка и весело доложил:

— Ворота открыты, дядя Паша, можно вашего Зяблика во двор заводить.

Павел потер огромные шершавые ладони и, довольный, рассмеялся, оглядев все, что было на столе:

— Вот это ужин! Надежда, вы вселяете надежду, что и рюмка к нему предвидится.

— Смотри-ка, Наденька, — усмехнулся Александр Сергеевич, — а наш «городничий» делает явные успехи. Это уже не кавалерийская острота!

— А как же, — быстро отозвался Павел, — городничий обязан острить изысканно.

Надежда Яковлевна поставила на стол небольшой графинчик с водкой, который теперь всегда держали в семье на случай приезда старшего брата. Павел попросил заменить маленькую рюмку на граненый стакан и налил себе половину.

— А вот в этом ты остался по-прежнему кавалеристом, — съязвил младший брат. — Разве городничему положено пить из граненого стакана? Представь себе, приедет когда-нибудь в Новочеркасск Чемберлен или Пуанкаре, им в миниатюрные рюмочки спиртное нальют, а ты граненый стакан потребуешь. Конфуз.

— Чемберлена мы в Новочеркасск не пустим, — усмехнулся Павел, — ну а уж если и придется пустить, то я и его из граненого стакана пить научу. На то мы и казаки донские.

Однако выпил на этот раз Павел мало и попросил Надежду Яковлевну убрать графин. В этот вечер брат показался Александру Сергеевичу каким-то необычно возбужденным. Движения и жесты у него были неестественно резкими, голос излишне громким. «От радости, наверное, — добродушно подумал Александр Сергеевич. — Еще бы! Такое повышение не каждому выпадает! Ему теперь совершенно не обязательно законы небесной механики Кеплера изучать. При такой огромной власти обойдется и без них».

Тем временем раскрасневшаяся Надежда Яковлевна внесла на подносе посыпанный орехами торт и торжественно поставила его на стол. Аккуратные бока «Наполеона» были похожи на срезы карьера, обнажающие красоту горных пород. Веня и Гриша первыми радостно закричали «ура». Павел с опозданием примкнул к ним. Расправившись со внушительным куском, он воскликнул:

— Бог ты мой! А ведь мы позавчера на сессии горсовета долго ломали головы над тем, кого можно назначить заведующим горпищеторгом. Так и не нашли подходящей кандидатуры. Надежда Яковлевна, да ведь лучшего завгорпищеторгом у нас и быть не может!

— Саша не отпустит, — засмеялась она, — я из-за него давно уже все свои общественные таланты загубила. Остались, как у немецкой фрау, лишь два: кухен и киндер. Да еще вот этот великовозрастный ребенок, — кивнула она на мужа, уплетавшего торт.

— Надюша, — не без труда проговорил Александр Сергеевич, — у немецкой фрау не два, а три «к», определяющих ее сущность: киндер, кухен и кирхен.

— Кирхен я отбрасываю, — упрямо возразила Надежда Яковлевна. — Терпеть не могу ничего церковного. Религия и поповщина — это умное мракобесие, и не больше. Мне и должности после Бестужевских курсов не дали за то, что откровенно высказывала свои взгляды. Вот и Венечку в церковь после рождения не носили. Так без креста и пошел по жизни. Его за это вся Аксайская улица анчибулой дразнит.

— Они разок даже вздули меня, — добродушно признался мальчик.

— Ладно, не хвастай, — сказала мать, шутливо взъерошив ему волосы. — Взрослые речи ведут, а ты слушай, да не вмешивайся. Вытри лучше щеки, крем пристал. Да не рукой, а салфеткой! И ты, Гриша, об этом позаботься, соколик. Павел Сергеевич, еще кусочек подложить?

— А что же, я не против, — согласился Павел, — давайте расправимся с узурпатором. По каким-то легендам, это он изобрел сие великолепное блюдо на острове Святой Елены.

— Его повар, — поправила Надежда Яковлевна, — а где, не знаю. Наполеону торт страшно понравился, вот и пошел он гулять под его именем по всему белому свету.

— И даже Москву нашу навсегда покорил в отличие от самого Наполеона и его Мюратов да Неев всяких, которые еле-еле успели пятки смазать.

— Саша, Павел! — вскричала вдруг хозяйка. — Да как же я так опростоволосилась, голова садовая! В погребе нас бутылочка красностопа спрятана. К такому торту лучше всякого чая.

— Надюша, — жалким голосом протянул Александр Сергеевич, — ну как же ты запамятовала? Я ведь тоже красностоп обожаю!

И все засмеялись, зная его привязанность к сухим винам Дона, которые он почти не пил, но всегда любил пробовать, чтобы с видом знатока давать им пространные характеристики. Он первым пододвинул к горлышку бутылки небольшой лафитник и, когда красная струя наполнила его наполовину, остановил разливавшего вино брата, долго втягивал широкими ноздрями запах солнца, винограда, полевых трав и продекламировал:

— Это чьи же стихи? Вот не знал! — простодушно воскликнул Павел.

— Пушкина, братик, Пушкина, — сказал Александр Сергеевич и обвел всех заискрившимся взглядом. — Павлик, Наденька, Гриша и Веня! Человечество давно пришло к убеждению, что вино — это кумир веселья и бодрости духа, огонь, который, если его, разумеется, умеренно потреблять, зовет нас к самым великим помыслам. Знаю, что при моей тяжкой астме это недопустимо, но все равно опустошу содержимое сего лафитника. А если закашляюсь, то уж извините, уйду от вас в свою келью, — кивнул он лысой головой на дверь кабинета. — Таким образом, как говорят только математики, доказывая любую теорему, давайте выпьем за…

— За счастливую жизнь, — подхватил беззаботно Павел.

— Нет, — тихо, но с ясной настойчивостью возразил вдруг брат. В его сейчас бледно-синих глазах вдруг отразилось упрямство, а полные, придававшие добродушность всему его облику губы сомкнулись, и хотя дальнейшую речь свою он продолжал тихим голосом, была она полна твердости. — Нет, брат, — повторил он несколько громче, — я не собираюсь пить за счастливую жизнь.

— Это почему же, Саша? — скорее удивленно, чем обиженно, поинтересовался Павел.

— А потому, что ее пока нет, — с вызовом, но так же тихо продолжал Александр Сергеевич. — Как мы жили в последние годы? Родина наша умылась кровью. Кто только не терзал нашу землю!.. Солдаты кайзера, французы, американцы, петлюровцы, махновцы, деникинцы… Список до утра можно продолжать. Деревни, вымершие от голода, выстрелы из обрезов, звучащие до сих пор, калеки на улицах, дети без матерей и отцов, оборванные и полуголодные, хулиганье, которое даже здесь, на нашей окраине, мне, ни на что не претендующему педагогу, кричит в лицо «вонючая интеллигенция», а то и плюнуть может, и финкой пырнуть. В их понимании я чуть ли не буржуй уже по одному тому, что купил за тысячу сбереженных рублей этот дом. А пьянство и вечный мат, и слезы жен, ожидающих мужей с получкой, от которой они приносят лишь половину… Прости меня, брат, но я не могу пить за счастливую жизнь. — И он отставил свою рюмку.

— Та-ак, — протянул побледневший Павел и тоже поставил свой бокал с вином, так и не пригубив. — Вот что я скажу тебе, Саша, — резко начал он, но в эту минуту с улицы донесся хриплый голос, неуверенно выводивший блатную песенку:

Песня оборвалась, но тот же самый голос, ставший громче оттого, что его обладатель приблизился к дому, угрожающе заорал:

— Спишь, интеллигент проклятый? Закупорился на все замки, профессор кислых щей!.. А вот я тебя сейчас потревожу, и ты у меня выйдешь для серьезного разговора… — И камень с грохотом ударил в ставню. Жалобно тренькнуло стекло.

— Вот видишь, какая красноречивая иллюстрация к нашему спору, — промолвил Александр Сергеевич и усмехнулся. — И это далеко не в первый раз.

Павел внезапно поднялся и стал медленно расправлять складки под широким армейским ремнем на кавалерийской гимнастерке.

— Зато в последний, — сказал он зловеще. Щеки его стали бурыми от гнева.

— Этого алкоголика вся окраина знает, — горько пояснил Александр Сергеевич. — Его кличка Упырь. Постой, ты куда?

— Поговорить с ним минуту, — тихо ответил Павел, отодвигая стул.

— Не надо, — взмолился Александр Сергеевич, — он покуражится и уйдет. А то, не дай бог, камнем в тебя запустит или ножом пырнет.

— Я ему пырну, — проговорил Павел и вышел в коридор. Рывком сбросив железную цепочку и засов, он появился в проеме открытой двери, негромко позвал:

— Ну, где ты там? Подходи.

Из мрака выросла шатающаяся фигура.

— Это я, что ли, вонючая интеллигенция? — в ярости спросил Павел.

— А кто ж еще, — ответил пьяный. — Не я же! Я — рабочий класс, а ты вонючая интеллигенция.

— Ах ты, падалъ проклятая! — вскипел Павел. — Еще смеешь себя рабочим классом называть, гнида!..

Левой рукой он схватил кричавшего за волосы, пригнул его голову к порогу и тут же ребром правой сильно ударил по шее.

— Пусти… — захныкал пьяный.

— Если хоть раз посмеешь взяться за камень, душу из тебя выпотрошу!

Пьяный рухнул на колени, завыл. Павел, оттащив его от порога, потребовал:

— Извиняйся немедленно, иначе до полусмерти изобью и еще в милицию отправлю.

— Я… я… извините, — захныкал пьяный и скрылся во тьме.

— Не надо было тебе с этой дрянью связываться, Павлик, — вздохнул Александр Сергеевич, вышедший следом за братом на улицу. Он еще пойдет…

Павел расхохотался и похлопал брата по плечу, разряжая накопившуюся ярость.

— Никуда он не пойдет, Сашенька. А если и пойдет, то здесь же, на Аксайской, общественно-показательный процесс проведем и в такие тартарары за хулиганство упрячем, что ему и не снилось.

— Ну вот в тебе и заговорил новоиспеченный городничий, — развел руками Александр Сергеевич.

— А куда же деться, — вздохнул старший брат. Мальчишки и Надежда Яковлевна с восторгом смотрели на него. Александр Сергеевич с чувством восхищения, смешанного с завистью, думал о том, сколько нерастраченных сил бушует в здоровом теле брата. «Слава богу, что хоть он не унаследовал от покойной матушки бронхиальную астму».

Они вошли в дом, снова сели за стол. Окончательно успокоившись, Павел взял рюмку за тонкую ножку и, сдаваясь, сказал:

— Вот видишь, Саша, выходит, не я, а ты был прав. Слишком еще рано пить за счастливую жизнь, если рядом с тобой существуют такие типы, как этот. Но что поделать, все-таки властушка наша Советская выдержала поход четырнадцати держав. Уж как-нибудь справится она с такими мелкими дебоширами. Силы для этого ни у кого занимать не надо. Давайте лучше за мое назначение выпьем, если не возражаете, разумеется.

— Давай, брат, — сказал несколько расстроенный Александр Сергеевич.

После ужина дети ушли в свою комнату, Надежда Яковлевна на кухню, а братья, как обычно, уединились в кабинете. Павел провел пальцем по разноцветным корешкам книг одинакового формата, стоявших на библиотечной полке. Его заинтересовали незнакомые, не по-русски тисненные золотые надписи. Сдувая с пальца пыль, спросил:

— Что это у тебя?

— Это? — Александр Сергеевич близоруко сощурился, потянулся вдруг за пенсне, но не взял его со стола. — Это все, Павлик, иностранные словари, понимаешь ли.

Глаза у гостя расширились от удивления.

— Да ну! — воскликнул он обескураженно. — Неужто ты теперь столько чужих языков знаешь?

— Что ты, что ты, — замахал Александр Сергеевич руками. — Если разобраться, так толком ни одного. Разве вот древнегреческий чуть больше. А немецкий, французский, английский совсем слабо.

— Зачем же тебе древнегреческий? Ведь всякие Александры Македонские да Диогены отговорили на нем, и баста. А нам надо теперь современные иностранные языки изучать, чтобы единство свое крепить с рабочим классом других стран на тот случай, если мировая революция закипит.

Александр Сергеевич медленно потянулся к стоявшей на столе раскрытой пачке астматола, насыпал на блюдце с порхающими ангелочками горстку порошка и поджег. Синий дымок возник в комнате, набился неприятным запахом в ноздри Павлу, который невесело про себя подумал: «И как он только курит, бедняга, такую дрянь! Что только проклятая болезнь не заставит делать…»

Александр Сергеевич усмехнулся:

— А ты уверен, что она произойдет?

— Еще бы! — горячо воскликнул Павел.

— А я нет, — сухо возразил Александр Сергеевич, и они пристально посмотрели друг на друга.

— Да, ты интеллигент, это верно, — пробурчал Павел. — Одна мать нас родила, а характеры у нас разные. Ты в отца пошел, умеренного негоцианта, а я в бунтаря деда Андрея. И судьбы от этого у нас разные вышли.

— Разные, говоришь? — вздохнул младший брат. — Тут ты против истины не погрешил. Но задумайся над тем, что и у народов разные судьбы, и далеко не во всех странах найдется человек, подобный Ленину, чтобы такую революцию подготовить и совершить.

— В этом ты прав, — горячо подхватил Павел. — Ленин во всем мире один. Во всей истории. А дальше каковы твои доводы?

— Дальше, Павлик, надо считаться с тем, что есть народы, которые не созрели еще для мировой революции. До поры до времени они будут стараться жить в мире и согласии со своими правительствами, надеяться на их обещания. И потом учти, что капитализм, он разный. Ты думаешь, во всех странах капиталисты города и села кровью заливают, как это делал у нас в России царь Николашка и его приспешники? Не-е-ет. Там они гораздо опытнее и тоньше во всех своих деяниях. Политика кнута и пряника, к которой они прибегают, довольно хитрая и коварная. Она им помогает не только держаться у власти, но и раскалывать революционное движение.

Под старшим Якушевым заскрипел стул.

— Значит, ты пессимист? — спросил он рассерженно.

— Почему же? — обезоруживающе посмотрел на него Александр Сергеевич.

У него была всегда такая особенность: если в споре противник особенно распалялся, он встречал его робким взглядом, но все равно стоял на своем.

— Конечно, пессимист, если в мировую революцию не веришь, — повторил брат.

— А я этого тебе не сказал, — покачал лысой головой Александр Сергеевич. — Я другое тебе предсказываю, братишка. Не произойдет она ни через десять, ни через двадцать лет, твоя мировая революция.

— Ерунда, — замахал руками Павел. — Пессимист ты, Сашок, подлинный пессимист.

— А по-твоему как?

— По-моему, — убежденно заявил Павел, — мы чуточку окрепнем, города и села восстановим, оружие выкуем и попрем на мировую революцию — весь земной шар советским делать. И нас в любой стране рабочий класс поддержит.

— Ох, Паша, Паша, — засмеялся Александр Сергеевич и тотчас же закашлялся. Кашлял долго, то и дело хватаясь за грудь и сплевывая в консервную банку клейкую слюну. А старший думал в эту минуту: «Бедный мой брат! Как тебе достается и как стойко ты борешься со своим неизлечимым недугом».

— Постой, — сказал Александр Сергеевич, тяжело дыша, когда приступ миновал. — Ведь ты кроме мировой революции еще о чем-то хотел сказать. Кажется, о моих иностранных словарях?

— О них, — обрадовался напоминанию Павел. — У нас в штабе Южного фронта перед штурмом Перекопа комиссар был по фамилии Мальвиц. Так вот он утверждал, что после мировой революции нам не понадобятся ни русский, ни английский, ни японский, ни другие языки, а будет для всех один, упрощенный. Он даже сказал, как этот язык люди станут называть. Вот забыл, подожди, сейчас вспомню. — Павел наморщил лоб и обрадованно воскликнул: — Эсперанто, вот как.

Лысина над мохнатыми бровями Александра Сергеевича побагровела, и он сердито ударил ладонью о зеленое сукно письменного стола.

— Может, и жены будут общие, как об этом наши донские казачки по станицам гутарят? Приехал в Токио с одной, переспал в Сан-Франциско с другой, а домой возвратился, глядишь, и у твоей супруги новый сожитель. Так, что ли?

— Да нет, ты не упрощай, — смутился Павел. — Язык эсперанто дело доброе.

— Доброе! — вскричал младший Якушев. — Да твой этот самый Мальвиц либо законченный подлец, либо враг всего народа нашего. Как это можно, чтобы весь мир одним языком пользовался! Тогда погибнет вся культура. Погибнет наука, философия, искусство. Песен и танцев не станет русских. Ты представь, до чего мы дойдем, если украинцам запретят читать на своем языке знаменитый «Кобзарь» Тараса Шевченко, англичанам ставить в театрах пьесы Шекспира, нашим донским казакам — петь свои старинные походные песни, а всем русским людям повелят читать «Евгения Онегина» не на своем языке, а на этом самом обезличенном эсперанто! Да ведь это опаснее всякого Врангеля! Ты-то сам читал «Евгения Онегина»? — спросил он неожиданно.

— В камере, — скупо ответил Павел.

— А-а, — произнес Александр Сергеевич, и это прозвучало как одобрение.

Брат смотрел на него ласково потеплевшими глазами. Морщинки расправились на его щеках, лицо стало свежим и добрым, утратив свою обычную суровость.

— А знаешь, — проговорил он, улыбнувшись, — ты сегодня много мне полезных советов преподал. Домой поеду, буду о них думать. Ты так говорил, что хоть в партию тебя принимай.

— Куда там! — развеселился Александр Сергеевич. — С коробкой астматола, что ли? Какой же я, к черту, партиец, если живу от приступа до приступа. Нет уж!.. — Он посмотрел на стенные часы с кукушкой, давно переставшей выполнять свою службу, и предложил: — Полночь скоро. Может, у нас заночуешь?

— Нет, братишка, спасибо, — поблагодарил Павел и потянулся за фуражкой, которую, войдя в дом, положил в кабинете на желтый ящик от теодолита. Однако, взяв ее в руки, он продолжал сидеть, и Александр Сергеевич, догадываясь, будто что-то удерживает брата, тихо спросил:

— Еще сказать что-нибудь хочешь?

— Хочу, — признался Павел, обрадованный его вопросом. — Только рассказать про всё это я должен так, чтобы ни одна живая душа не слыхала.

— Самые маленькие живые души уже спать ложатся, — улыбнулся брат, — а одна взрослая будет долго еще уборкой на кухне заниматься. Так что говори.

Павел, соглашаясь, кивнул.

— Учти, я с одним тобой хотел посоветоваться.

— Я весь внимание, — сказал Александр Сергеевич.

— Ты помнишь, как я рассказывал про гибель Лены, единственной женщины в моей жизни?

— Еще бы! — кивнул Александр Сергеевич. — Такой рассказ до конца дней моих будет помниться.

— Я тогда про белого офицера упомянул, того, что колодкой маузера хотел меня оглушить. Понять не могу, почему он не выстрелил. Или шума решил избежать лишнего, или пушка осечку дала.

— Ты еще сказал в тот вечер, Паша, что, может, ходит он теперь по нашей земле, да еще и речи за Советскую власть произносит.

— Свежая у тебя голова, братишка. Говорил и это. Ну так вот, Саша, кажется, встретил я его тут на днях и хожу теперь как чумной.

Александр Сергеевич сипло задышал от волнения:

— Где?..

— Здесь, у нас, в Новочеркасске. А если еще точнее, так в нашем гастрономе, на самой центральной улице. И самое странное, что был он в военной форме, но без петлиц и знаков различия. В хромовых сапогах, а на гимнастерке ордена боевого Красного Знамени.

— Вот это да! — растерянно воскликнул Александр Сергеевич. — Значит, он своей внешностью напомнил тебе того самого офицера?

— Да.

— А ты, Паша, ошибиться не мог?

— Исключается, — возразил Павел и угрюмо опустил голову. — Слишком я хорошо его, мерзавца, запомнил. Те же черные глаза с большими белками, толстые губы, кудрявые волосы. Замечу, что он был без фуражки, и от этого сходство увеличилось.

— Думаешь, он тебя узнал?

— Вероятно. Недаром мгновенно кинулся к выходу. Не бегом, конечно, как мелкий карманник, но довольно поспешно. Сразу повернулся ко мне спиной и вышел быстрым шагом.

Александр Сергеевич взял со стола папиросную гильзу, заранее начиненную астматолом, дрожащими пальцами сунул в рот. Потянулся за спичками, но движение так и осталось незаконченным.

— Постой, постой, — произнес он не совсем уверенно, — а ведь у нас в городе действительно есть красный командир, который ходит летом всегда в одной гимнастерке и с непокрытой головой. Точно, у него три ордена Красного Знамени. От его рассказов о боях на Перекопском перешейке мальчишки буквально с ума сходят. Он почти всегда шествует в их окружении. Имеет привычку поигрывать кавказским ремешком. Волосы у него действительно курчавые, а глаза с большими белками. Я на торжественные заседания не хожу из-за астмы, раскашляться боюсь на людях. Пригласительные присылают, а я их дома стопочкой складываю на память. Но от своих коллег много раз слышал, что этот орденоносец на всех заседаниях присутствует и даже с приветственными речами выступает по случаю разных юбилеев и годовщин. Как его фамилия, вот запамятовал, — Колесниченко, Богатыренко, Крамаренко… Нет, нет. Федоренко… тоже нет. Погоди, сейчас вспомню. Ага, Прокопенко, точно, Прокопенко, — с удовлетворением повторил Александр Сергеевич. — Но, возможно, ты ошибся?

— Нет, — замотал головой Павел, — ошибки быть не могло. То самое лицо, тот самый взгляд. Только на губах у него пена вскипела в ту нашу встречу, когда я руку его к земле гнул. Но Прокопенко… Откуда я мог запомнить эту фамилию? Уж очень знакомо она звучит. Где-то я слыхал ее… — Он схватился ладонями за виски и воскликнул: — А, вот где!

— Успокойся, Павлик. Ошибка памяти.

— Исключается, Александр.

— Если ты в этом уверен, это страшно. Страшно потому, что при встрече и он тебя наверняка узнал. И выход у него один: немедленно убираться из нашего города, замести следы. И я бы на твоем месте…

— Что бы ты сделал на моем месте, Саша?

— Ты теперь не рядовой большевик, а председатель всего горсовета. И, раз такое подозрение появилось, я бы немедленно поделился им либо с начальником ГПУ, либо с начальником милиции, либо с городским прокурором.

На столе у Александра Сергеевича лежала прямоугольная отлитая из чугуна пепельница с барельефом пасущегося стреноженного коня. Павел пододвинул ее к себе и с минуту пристально рассматривал тонкое литье.

— А если я все-таки ошибся? — пожал он неуверенно плечами. — Ведь всегда же есть один шанс из тысячи, который вырастает в основной и в решающую минуту берет верх. Поднять напрасную тревогу по ложному поводу означает растоптать в глазах твоих ближайших соратников по общему делу собственный авторитет. Нет, брат, слишком велика доля риска, чтобы идти на него при таком недостаточно надежном козыре, как зрительная память. Подожди, Саша, надо все поточнее выверить. — Он вдруг ударил себя ладонью по лбу и вскричал: — Прокопенко, Прокопенко! Ну и хорош же ты гусь, Павел Сергеевич! И как же я сразу не вспомнил? Голова садовая, ведь командир эскадрона Прокопенко на самом деле служил в нашей дивизии. Это был действительно лихой разведчик и один из первых кавалеров боевого Красного Знамени. Третий орден ему сам Михаил Васильевич Фрунзе по поручению реввоенсовета вручал. А я-то турусы на колесах тут развожу! Из мухи слона воспроизвел, да и только.

Сквозь плоские стекла пенсне Александр Сергеевич долго и безрадостно смотрел на брата. Он не почувствовал искренности во всей этой его браваде и, когда Павел собрался уходить, недоверчиво буркнул:

— Это хорошо, если все так, как ты сейчас мне об этом сказал, но если по-иному обстоит дело и первая твоя догадка верна, поостерегись, Паша. Они, эти бывшие защитники престола и отечества, своих врагов не прощают. Жестокие они, как все затравленные звери.

— Ладно, ладно, Саша, — с наигранной беспечностью проговорил Павел. — Бог не выдаст, свинья не съест. — И через несколько минут копыта Зяблика гулко застучали по кособоким булыжникам Барочного спуска, унося старшего Якушева к центру города.

…На скрещении Барочного спуска и Кавказской улицы бушевал костер. Высоко в ночное небо столбом поднималось алое пламя. Человек сто молодых ребят и девчат стояли в кругу. Это было одно из тех веселых сатирических представлений, которые так часто устраивала по вечерам на улицах Новочеркасска молодежь. Два парня, по обличию студенты, бросали в огонь большую расписную куклу из картона с цилиндром на голове. Кто-то весело восклицал:

— Чемберлена в костер, Деникина поставить на очередь!

Жизнь шла своим чередом. Павел Сергеевич хотел было проехать мимо, но вдруг звонкий молодой голос удержал его. Натянув повод, Якушев остановил послушного Зяблика. В отблесках костра он увидел девушку в длинном развевающемся платье. Она самозабвенно танцевала цыганочку. Светлые волосы волнами падали на шею и плечи. «Боже мой! — воскликнул про себя он. — Да ведь это же Валентина! Сколько в ней огня и задора… А я-то, чудак, мещанские повадки пытался ей приписать. Правильно она меня отбрила, моя милая секретарша. А что это за худощавый парень рядом с ней? Вероятно, и есть тот самый студент из Политехнического института, о котором она говорила».

Девушка не заметила Якушева. Охваченная порывом веселья, она прекратила пляску и озорным голосом запела шуточную песню. Ее тотчас же подхватили остальные. Дружные голоса выплеснулись в ночь:

Якушев еще раз посмотрел на литую фигуру веселившейся своей секретарши Валечки и горько вздохнул, подумав о погибшей, но так и не забытой им Лене. «Если бы не белогвардейская пуля, может быть, и у меня была бы сейчас дочка и шел бы ей уже восьмой год». Он тронул повод, и Зяблик размеренным шагом двинулся вперед.

Шли дни. Город по-прежнему лихорадило. По ночам на окраинных улицах нередко раздавались выстрелы и милицейские свистки. Павел Сергеевич Якушев уже совсем было забыл о человеке, встреча с которым так остро напомнила ту трагическую ночь на Сиваше, когда он навеки потерял Лену. Белокурая секретарша Валечка, как и прежде, каждое утро оставляла у него на столе пачку неотложных дел, но у Якушева не всегда хватало времени со всеми ними ознакомиться, потому что значительная часть рабочего дня уходила на всевозможные проверки, заседания и практические разбирательства, ежедневно проводившиеся на заводах и фабриках Новочеркасска, в городских учебных заведениях и лабораториях. Не всегда спокойно и ритмично шла жизнь. В последнее время ее течение нарушали самые непредвиденные события. Могло показаться, что кто-то умышленно совал палки в движение большого колеса, и от этого оно начинало сбавлять обороты, а то и останавливалось вовсе. Как-то в середине дня у него в кабинете раздался длинный, настойчивый звонок, и в трубке послышался голос начальника городского ОГПУ, бывшего кронштадтского боцмана Ловейко:

— Павел Сергеевич, информирую самым срочнейшим образом. У нас новая беда. Еле-еле уберегли нефтеналивной состав от крушения. Если бы не путевой обходчик, полыхали бы цистерны до сих пор. Не исключено, что и оба наших вокзала сгорели бы. Сейчас выезжаю на место происшествия. Если хочешь, побывай там. Все-таки докладывать и тебе придется об этом.

Якушев приехал незамедлительно. За кольцом оцепления бушевала любопытствующая толпа. Слышались яростные выкрики: «В порошок его, суку, стереть! Какого старикана угробил! Дали бы нам его на полчасика!..»

Часовые Якушева узнали. Оставив свой автомобиль за кольцом оцепления, Якушев подошел к свежевыбеленной будочке стрелочника. Еще издали увидел кряжистую боцманскую фигуру Ловейко. Тот был в тельняшке и черном теплом бушлате, потому что со стороны Аксайского займища тянуло холодом. Над железнодорожной насыпью и будочкой стрелочника гулял колючий ветер, взвихривая пыль.

— Здравствуйте, Иван Корнеевич, — пробасил Якушев, подходя.

Ловейко поднял черноволосую, с проблесками седины голову, отрывисто произнес:

— Состав удалось спасти. Слава богу, как говорится… А вот его нет.

Якушев перевел взгляд туда, где, расходясь в сторону, змеились тускло поблескивающие рельсы. Увидел неподвижное тело. Пожилой человек в белой холщовой рубашке, подпоясанной широким солдатским ремнем, лежал навзничь, запрокинув лицо, покрытое жесткой седой щетиной, и, казалось, умиротворенно вглядывался в проплывающие по небу облака застывшими глазами, из которых даже смерть не могла вытравить выражения доброты и покоя.

— Вот, — осипшим голосом выговорил Ловейко. — Если бы не он, взлетели бы сорок четыре цистерны с горючим на воздух, а вместе с ними и два вокзала: каменный первого класса и деревянный третьего. Печальный был бы итог…

— Как это произошло, Иван Корнеевич?

Чекист достал пачку папирос, неторопливо затянулся.

— Не столь уж сложно, Павел Сергеевич, — сказал он грустно. — Час назад, минут за пятнадцать до прохода этого состава, трое вооруженных бандитов ворвались в будку путевого обходчика. Старик завтракал. На столе так и осталась недопитая крынка молока да кус ржаного хлеба. Диверсанты вывели обходчика из сторожки и, угрожая оружием, потребовали, чтобы он перевел входную стрелку — тогда бы состав цистерн, наполненных бензином, попал вместо третьего на второй путь и прямиком врезался в битком набитый пригородный поезд Шахты — Ростов. А какая трагедия произошла бы, ты отчетливо себе представляешь… Сколько бы гробов пришлось на городское кладбище под траурный марш проносить, тебе ясно. Однако этот казак из станицы Мелиховской оказался твердым мужиком, царствие ему небесное. Принял бой против троих. Итог таков: убит двумя пулями из кольта, но время было выиграно. Машинист заметил схватку на рельсах и остановил состав. Такому памятник не жалко из бронзы отлить. Это я тебе не лозунги какие-нибудь говорю.

— А белобандиты?

Ловейко потер гладко выбритый подбородок, вздохнул. Словно отмахиваясь от чего-то страшно неприятного, но неотвратимого, обронил:

— Один сбежал, второй убит наповал машинистом, у которого оказалось оружие. Почему оказалось, разберемся, но сейчас не это главное. Третий схвачен. Хочешь полюбоваться? Я тебе сейчас такую возможность предоставлю. Эй, Майстренко, приведи задержанного.

Красноармеец конвойных войск торопливыми шагами направился к сторожке.

— А ну вытряхивайся, падло! — крикнул он, распахивая дверь. — Тебя сам начальник требует.

— Бог мне начальник да российский царь Николай Второй, которого вы, самозванцы, без суда и следствия расстреляли, — огрызнулся арестованный.

— Иди, иди! — прикрикнул конвоир. — Да не вздумай забаловать, иначе я тебя на штык, как сонную муху, в один миг насажу.

Диверсант был высок и худ. Скуластое лицо его с надменным взглядом зеленых глаз, прикрытых квадратными стекляшками пенсне, казалось невозмутимым. Руки его были заломлены назад и связаны накрепко жесткой канатной веревкой. Ветер шевелил светлые волосы на непокрытой голове. Черная рабочая спецовка так и не смогла придать ему вид железнодорожного мастера: на сытом холеном лицо застыла гримаса презрения ко всему окружающему. Ловейко тихо, но грозно сказал, кивнув на гудевшую толпу:

— А что, если я вас, мерзавца, отдам в их руки?

— Не имеете права, — мгновенно побледнев, пробормотал задержанный.

Брови чекиста угрюмо сдвинулись.

— Ага, теперь вы о правах заговорили. Возможно, уголовный кодекс республики прочли, прежде чем оружие против Страны Советов поднимать? — Он ткнул в него коротким указательным пальцем. — Кто вы?

Диверсант опустил голову.

— Отпираться бесполезно, — сказал он хмуро. — Когда остаешься без последнего шанса, игра проиграна, каким бы опытным игроком ты ни был…

— Верно, — усмехнулся Ловейко, — теперь все шансы в наших руках, в большевистских. Так кто же вы, господин?

— Поручик лейб-гвардии казачьего полка Сташинский, — отчеканил белобандит.

— Спасибо за признание, — недобро усмехнулся Ловейко и кивнул на труп несчастного стрелочника. — Так это ваши две пули в нем?

— Сожалею, что не три.

— Три пули вы и сами получите по приговору военного трибунала, — взорвался молчавший до этого Павел Сергеевич, но тотчас же почувствовал на локте жесткие пальцы чекиста.

— Представитель городской власти, где же ваша выдержка? — шепнул ему на ухо Ловейко.

— Извини, пожалуйста, — так же тихо ответил ему Якушев.

Толпа надвинулась, грозно загудела.

— Да что там с ним церемониться! — раздался полный ярости голос. — Надо его мордой по рельсам до самого вокзала протащить!

— Камнем по черепу пора треснуть белобандита!

— Повесить немедленно за дядю Колю! — закричал круглолицый парень в казачьих штанах с лампасами и залатанных сапогах. — У стрелочника четверо сирот остались мал мала меньше.

— Тише, граждане! — перекрыл Ловейко весь этот шум своим басом. — Революционный суд во всем разберется и вынесет справедливый приговор. А сейчас я при вас, как при свидетелях, хочу задать этой контре один вопрос. — Толпа стихла, и голос чекиста в наступившей тишине прозвучал грозно: — Гражданин бывший поручик бывшей царской гвардии, вас было трое?

— Так точно, — растерявшись, ответил арестованный.

— Один из троих убит. Второго не позднее чем через день-два найдут и посадят. Стало быть, судьба его тоже, считай, решена. Не сомневаюсь, что третьему, то есть вам, суд вынесет самый суровый приговор. А теперь ответьте на такой вопрос, господин бывший поручик Сташинский. Сколько советских людей вы надеялись уничтожить, взорвав сорок четыре цистерны с горючим?

— Чем больше, тем лучше! — выкрикнул задержанный, и снова зашумела, заволновалась толпа.

Ловейко поднял руку. Сдерживая и свою ярость, и этот ропот, сказал:

— Вы уничтожили одного человека — путевого обходчика, а диверсия осталась неосуществлённой. Как видите, ни один советский человек больше не пострадал. Увести его!

Когда арестованного увезли, Ловейко отвел Якушева в сторону:

— Я не уверен, что эта акция является самодеятельностью. Давайте вспомним. За один лишь месяц пожар на хлебокомбинате, два убийства, и вот третья, самая опасная, но провалившаяся, к счастью, диверсия. Убежден, что в нашем городе работает хорошо спланированное белогвардейское подполье. Вечером тебе позвоню, Павел Сергеевич.

В конце дня Якушев еще раз услышал голос Ловейко:

— Добрый вечер, дружище. Подозрения мои полностью оправдались. Арестованный раскололся на допросе и признал существование белогвардейского центра в Новочеркасске. Божится, что руководителей не знает, а держал связь лишь с одним из его представителей. Дом этого бандита берем под наблюдение. Всего доброго, Павел Сергеевич. Если тебе понадобится какая-нибудь информация, звони.

Промелькнула неделя. Работа настолько поглотила Якушева, что у него не выдавалось ни одного свободного вечера на отдых. Даже брата родного не смог навестить за это время ни разу: десятки людей, явившихся по неотложным делам, заполняли приемную, и даже отважная секретарша Валечка была не в силах задержать это нашествие. Она только раскрывала время от времени дверь и с порога произносила: «Павел Сергеевич, к вам завгороно Позднышев», или: «В приемной городской архитектор с планами застройки Хотунка. Спрашивает, когда сможете выслушать». И, потирая со вздохом лоб, Якушев произносил: «Давай начальника наробраза», «Впусти архитектора».

Закончив прием, он садился в автомобиль и выезжал на объекты.

Трудно жилось Новочеркасску в те дни. Стоило прохожему сойти с более или менее чистых и благоустроенных Платовской и Московской улиц, как он попадал в мир заросших лопухами и крапивой пустырей, в царство опустевших дворов, покинутых хозяевами то ли в нелегкое время боев за город, то ли в год опустошительного голода и тифа. Но сейчас улицы стали заметно оживляться, на пустырях не только жгли бурьян, но и рыли фундаменты для новых построек.

Якушев получил в свое распоряжение зеленый «форд» с открытым верхом и клаксоном, который довольно бойко воспроизводил мотив «Кукарачи», когда надо было попугать зазевавшегося пешехода или кумушек, остановившихся посудачить на самой середине какой-нибудь городской улицы. Однажды секретарша вошла к нему в кабинет без вызова и положила с усмешкой на стол картонный листочек.

— Что это? — озадаченно спросил он.

— А вы почитайте, — прыснула Валечка в кулачок.

Якушев, вглядываясь в шрифт, приблизил листок к глазам: «Ордер номер три на пошивку костюма из материала бостон». Он еще не успел никак прореагировать на эту неожиданность, как позвонил первый секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин.

— Здравствуй, Павел. Тебе Валентина передала мой подарок?

— Передала, Тимофей.

— Учти, таких ордеров на город всего десять.

— За чем же остановка? — обрадовался Якушев. — Вот и надо раздать их ударникам труда, а не таким чиновникам, как я.

— Кому раздать, мне лучше известно, — суховато остановил его первый секретарь. — Ударники ударниками, но чего же хорошего, если человек, исполняющий обязанности главы горсовета, будет носить пропотевшую гимнастерку! Чтобы через три дня явился в новом костюме и доложил. А то получил новую машину лучшей в мире фирмы «Форд», а военной формы не снимаешь. Того и жди, обитатели Новочеркасска решат, что объявлена мобилизация.

Пришлось повиноваться. Когда в своем первом после гражданской войны штатском костюме Якушев переступил порог приемной своего кабинета, Валечка всплеснула руками:

— Павел Сергеевич, да как же вы помолодели!

— Черт побери, — смутился Якушев, — все носил: и шахтерскую робу, и арестантский халат, и кавалерийскую шинель, а вот костюм из бостона, клянусь как на духу, — первый раз в жизни. А как же быть с орденами? Носить их или не носить?

— Носить! Конечно же носить! — пылко воскликнула Валечка. — И вопроса такого не задавайте. Они так красиво будут смотреться на вашем пиджаке.

— Придется подчиниться, — развел руками Якушев.

Вечером, прикрепив на лацкан один за другим два боевых ордена, он покинул помещение горсовета. Жил он в гостинице «Южная», до которой от атаманского дворца было рукой подать. Перейти скверик — и вот она. У памятника Платову он задержался и, вспомнив о только что полученном циркуляре, скорбно подумал: «Да, атаман-батюшка, герой края казачьего, как бы скоро расстаться с тобой не пришлось… Сносить тебя придется, и никуда от этого не уйти. А ведь сколько добра сотворил ты нам, роду Якушевых… Не пригрей ты в свое время холопа беглого, нашего деда Андрея с его верной Любашей, и не было бы Сашки-астматика, проповедующего теперь в техникуме геодезическое дело, и не махал бы я клинком острым в жестокой перекопской сечи, и не было бы этих стрекулистов, племянников моих, Гриши и Веньки, которым власть наша уготовила судьбу светлую. Что поделать, придется тебе, Матвей Иванович, освободить постамент для другого героя, который и нас всех, да и тебя, выше. Но место мы тебе найдем, достойное место. А на этом постаменте, перед штабом партийным нашим, должен стоять тот, кто указал нам дорогу на века вперед, — Ильич. — Павел Сергеевич попридержал шаг и насмешливо укорил себя: ишь ты, уже и в мыслях своих стал лозунгами выражаться. Совсем как на митингах».

Над Новочеркасском властвовал день, хотя часовая стрелка уже передвигалась к вечеру. Щедро обласканные солнцем, золотились крыши домов на широкой Московской улице, а над всеми крышами и шпилями Новочеркасска ярко сверкали позолоченные купола кафедрального собора. В многочисленных ларьках торговали мороженым, конфетами и лимонадом. По крепкой булыжной мостовой цокали копыта ломовых лошадей, везущих мешки с продовольствием. Промчался грузовик, на борту которого белыми буквами было написано: «Граждане! Все на коммунистический субботник!»

Медленным шагом порядком утомленного человека Якушев пересек широкую в этом месте Платовскую улицу и очутился перед красно-коричневым зданием городской гостиницы, где он жил. Идти сразу в свое душноватое жилище не захотелось, и он решил прогуляться по Московской. На цементной тумбе висела разодранная афиша, с которой улыбалось миловидное лицо молодой привлекательной прима-балерины харьковской оперетты Лилианы Тальской. Вверху афиши выделялась надпись: «Только три гастроли в Александровском саду. Билеты продаются в вестибюле гостиницы „Южная“». Он вдруг вспомнил, как, возвращаясь в один из тех дней в гостиницу, увидел у входа расстроенную студентку, украдкой утиравшую слезы.

— С какой вы это стати? — грубовато спросил Павел Сергеевич.

— Да как же, — всхлипнула девушка. — Со всего курса собирала деньги на коллективное посещение, а кассир даже разговаривать со мной не захотел. Сказал, что я курносая, а он курносых не любит и ни одного билета не продаст. И на свидание стал приглашать нахально.

— Остряк, — возмутился Якушев. — А ну-ка идите за мной, сейчас мы все отрегулируем.

В вестибюле он громко постучал в окошко кассы. В нем тотчас же возникло лицо респектабельного симпатичного мужчины с кавказским профилем и тонкими усиками над верхней капризно изогнутой губой.

— Товарищ кассир, билеты у вас есть?

— Канэшно.

— Так продайте, пожалуйста, этой девушке двадцать билетов для студентов.

— Нэ продам, — отрезал мужчина.

— Почему?

— Во-первых, она мне дерзила, а во-вторых, я не кассир.

— Зачем же вы тогда здесь сидите? — пожал плечами Якушев. — И если не кассир, то кто же вы?

— Я муж балерины Тальской, — гордо ответил мужчина и ткнул себя указательным пальцем в грудь.

— А днем чем вы занимаетесь? — спросил рассерженный Якушев.

Люди, стоявшие и сидевшие в вестибюле гостиницы, засмеялись. Респектабельный мужчина, пахнущий дорогими духами и отборным коньяком, выскочил из кассы, сделав устрашающие глаза, шагнул к Якушеву, но, увидев на его гимнастерке ордена и шпалы в петлицах, мгновенно сник. А Якушев, приняв смиренную позу, повторил:

— Вы уж пожалуйста… я вас очень прошу. Всего двадцать билетов.

И девушка ушла осчастливленная. Эта история быстро распространилась по всему Новочеркасску, но нисколько не повредила репутации «градоначальника в кавалерийской рубашке», как сначала нарекли Якушева многие интеллигенты.

Пройдя мимо угловой тумбы, оклеенной афишами, Павел Сергеевич задержался у распахнутых дверей промтоварного магазина. Он любил заходить в магазин, бывать невольным свидетелем иных сцен между продавцами и покупателями, что служило затем предметом для серьезных размышлений. Это помогало видеть жизнь во всех ее, порою весьма поучительных, противоречиях.

Вот и сейчас, чуть помешкав, он вошел в открытую дверь. Душноватый воздух плохо проветренного помещения и разноголосый людской говор обрушились на него. В этот день завезли партию разноцветных сатиновых рубашек, и у прилавка стояла длинная очередь. В ту пору негусто было с промтоварами, и желающих приобрести обнову оказалось много. Лысоватый вспотевший продавец не успевал выдавать покупки.

— Мне синюю, сороковой размер воротника! — кричал инвалид на деревянной култышке. — А вы мне что дали? Ведь этот воротник куда шире. Пускай такую рубашку Чемберлен носит!..

— Чемберлен худой, ему и сорокового достаточно, — поправил кто-то сзади.

— Ну, тогда разыщите в Париже генерала Деникина и на него наденьте, — не унимался инвалид.

Молодой парень в спецовке заметил:

— На Деникина не такой воротник надобен. Из пеньковой веревки ему, да на виселицу.

А продавец тем временем ловким движением выбросил на прилавок кипу рубашек, и строптивый инвалид, подобрав нужный размер, удовлетворенно крякнул.

— Вот это другой табак. В самый раз. Спасибочко за уважение.

— А что я вам говорил! — воскликнул юркий продавец. — Наша советская фирма «Москошвей» конкуренции не имеет. Мы реализуем трудовому донскому казачеству товар самого высокого качества. Кто следующий?

Внезапно он оборвал высокопарную свою тираду и застыл, изобразив всем своим видом предельное подобострастие. Лицо его какую-то минуту было похоже на неподвижную маску, а потом отразило целую гамму чувств: удивление, смятение, радость. Склоняя в поклоне чернявую голову с нафиксатуаренной лысинкой, он воскликнул:

— Счастливы вас видеть, товарищ орденоносец! Двери нашего магазина всегда широко открыты для вас. Первому герою Новочеркасска все без очереди. Прошу за ширмочку, Николай Модестович…

— Да нет, отчего же, уважаемый Петр Петрович, — раздался над притихшей очередью хорошо поставленный баритон. — Тем более я намерен всего лишь удовлетворить свое любопытство, как и всякий жаждущий лицезреть новинки. Нет ли у вас, кстати, нового выбора галстуков?

— К сожалению, — вздохнул продавец. — Однако могу заверить, ожидаем на будущей неделе. А вот роскошных материалов небольшое количество поступило, — понизил он голос. — Могу для вас лично предложить шевиот, английское трико, габардин отечественного производства. Шик-модерн, как говорится.

— Занятно, — прозвучал баритон снисходительно. — Благодарю вас, почтеннейший, и оставляю за собой право наведаться в другой раз.

— О да, о да, — закивал продавец, — кто же посмеет возражать! Вы для нас самый почетный покупатель и всегда желанный гость. Польщен вашим вниманием, Николай Модестович. До свидания, до свидания.

Люди расступились, и Павел Сергеевич увидел широкую спину с сильными лопатками, выпирающими из-под коверкотовой комсоставской гимнастерки, раструбы галифе и даже голенища влитых в икры хромовых сапог. Липкое, нехорошее предчувствие овладело им. Он видел затылок стоявшего к нему спиной человека, вьющиеся смолисто-черные волосы на его непокрытой голове и уже с напряжением ждал, когда тот обернется и пройдет мимо него. Ждал с необъяснимой тоской, не в силах сделать ни одного движения. И вот это мгновение наступило. Скрипнули подошвы хромовых сапог. Человек повернулся к нему лицом и медленно пошел навстречу. За одну секунду так ясно, словно бы яркое пламя осветило идущего, Якушев разглядел широкое землисто-серое лицо с большими белками выпуклых глаз, лоснящиеся полные губы, разорванную шрамом мочку правого уха, синеву резко очерченного, старательно выбритого подбородка. И Павлу Сергеевичу показалось, будто этот человек, увидеть которого в своей жизни он уже и не надеялся, несет ему навстречу и запах соленого Сиваша, и темнеющую в степи санитарную палатку на отшибе от боевого расположения кавалерийского полка, и последний стон смертельно раненной медсестры Лены. И Якушеву даже представилось, что если он разорвет пуговицы на правом рукаве синей коверкотовой гимнастерки этого человека, то увидит на запястье четкий след. Ведь не может же быть, чтобы он, яростно гнувший эту руку к земле страшной железной хваткой, не оставил на ней такого следа!..

Еще не зная, как он поступит, Павел Сергеевич шагнул вперед, загораживая дорогу идущему. На мгновение взгляды их скрестились, и тот, кто шел навстречу, вдруг испуганно отвел глаза. Но лишь на секунду. Потом взгляд его снова стал холодным и надменным. Он остановился и сухо попросил:

— Разрешите пройти, товарищ.

Павел медленно отошел в сторону. Гулкими толчками билось сердце. «Нет, не он, — подумал Павел в растерянности. — Как же это я так опростоволосился! Хорошо, что еще бузу не затеял. Нечего сказать, историйка бы вышла… Ответственный работник горсовета устраивает дебош в публичном месте».

В эту минуту человек в синей коверкотовой гимнастерке, взявшись за ручку выходной двери, обернувшись, еще раз пристально и удивленно посмотрел на Якушева. «Он! — едва удержался Павел от крика. — Как две капли воды!»

Якушев уже не сомневался, что перед ним тот самый врангелевский офицер, который одним выстрелом разделил на две части всю его жизнь, лишив единственного человека, которому Якушев был бы верен до последнего удара сердца.

Покупатель в синей комсоставской гимнастерке спокойно закрыл за собой дверь и растворился в многолюдном вечернем потоке прохожих. В магазине дорожка к прилавку, за которым стоял бойкий Петр Петрович, опять исчезла, заполненная зеваками и покупателями. Никто ничего не заметил.

Словно слепой, поднялся Павел Сергеевич на второй этаж гостиницы, открыл дверь своего номера. Сев на застеленную кровать, сдавил ладонями гудящие от боли виски. Ошибка или оплошность? Неужели он выпустил невредимым этого гада? Да, но если бы без всяких оснований он попытался задержать известного всему городу обладателя трех орденов Красного Знамени, как бы он выглядел в этом случае и что бы ему сказал тот же чекист Ловейко или первый секретарь горкома ВКП(б) Бородин.

Красные стены люкса, украшенные аляповатыми олеографиями, навевали тоску. Павел Сергеевич понял, что впереди его ожидают невеселая бессонная ночь и до боли в сердце горестные воспоминания о Леночке и недолгих ночах их чистой отчаянной любви, не считавшейся ни с голодом, ни с боями, в каких проливалась кровь, ни с постоянной угрозой смерти, висевшей над ними самими.

На тех же самых полях, где ежедневно десятками падали сраженные врангелевскими пулями красноармейцы и командиры, она торжествовала — их слепая от счастья, горькая любовь! И не было ей равной. Павлу Сергеевичу показалось, будто снова услышал он последнее дыхание Лены, увидел ее безвольно запрокинутую голову, ощутил на руках своих неотвратимый смертный холод, сковавший ее молодое, сильное тело. И сейчас он подумал о том, сколько стойкости и веры в торжество всего живого давала ему в те суровые Фронтовые дни их любовь.

«Он это был или не он?» — с тоскою спрашивал себя Павел, почти с ненавистью глядя на те же аляповатые олеографии и обои гостиничного номера. «Бежать! — восклицал он про себя. — Хоть к черту на рога, но только отсюда, от этих постылых стен!» Но голос разума тотчас же вносил поправку: «Зачем же к черту, если можно к родному брату, который поймет, подскажет…»

Павел снял телефонную трубку и вызвал машину. Садясь рядом с белявым веснушчатым пареньком, недавно завершившим воинскую службу и еще носившим гимнастерку со споротыми петлицами, Якушев спросил:

— Барочную, тринадцать, знаешь?

— Ха, — весело осклабился шофер Ваня. — Да кто же ее в нашем Новочеркасске не знает? Там же психбольница.

— Дуй от нее полтора квартала вниз. Угловой дом на правой стороне. Брат у меня живет младший в том доме.

Ваня уже запустил мотор, и «форд» затрясся на месте.

— Это Александр Сергеевич, что ли?

— Откуда знаешь? — скосил на него Павел невеселые глаза.

Шофер широко заулыбался:

— Дак ведь еще бы! Кто ж его в городе не знает! Я ему в техникуме на вступительных математику сдавал. Да вот не пришлось учиться, в армию взяли. Теперь опять думаю поступать. Экзамен снова держать надобно.

— Могу посодействовать, — улыбнулся Якушев. — Если хорошо подготовишься, разумеется.

— Да-а, он строгий, — протянул Ваня. — Прошлый раз принял у меня экзамен, да только сказал: «А при царе сдавали лучше». Я ему в ответ: «Так ведь царя давно прогнали, Советская власть теперь, а вы царя поминаете». Он брови нахмурил и сквозь пенсне этак строго на меня зыркнул. «Знаю, — говорит, — только если при царе сдавали лучше, чем вы это сделали сегодня, молодой человек, то при Советской власти надо сдавать в два раза лучше, чем при царе». Умыл ключевой водичкой, ничего не скажешь.

По тряским городским улицам «форд» благополучно доставил Павла Сергеевича к дому брата. По его просьбе Ваня три раза нажал клаксон, и хрипловатая «Кукарача» нарушила покой окраины. За забором послышался веселый голос Веньки:

— Папа, к нам автомобиль приехал! Зеленый! Во здорово!

— Да не ори ты как сумасшедший! — заворчал из коридора Александр Сергеевич. — Сейчас узнаем, но какому поводу.

Отворив парадную дверь, он несказанно удивился:

— Молодчина, Павлик, что прибыл, а то мы тебя уже пропащим считали. О, да ты на авто!..

— Смотри, какой красавец! — весело отозвался Павел. — А фыркает как, когда мой Иван мотор заводит! Экземпляр такой, что любой миллионер позавидует. Неминуемо первое место на любых автогонках взяли бы. Как ты полагаешь, Ваня?

— Законно, взяли бы, — без колебаний ответил шофер. — Миллионер, он кто? Магнат капитала, и только. А мы представители первого в мире государства рабочих и крестьян. Не так, что ли?

Братья рассмеялись, и Павел Сергеевич сказал:

— Вот видишь, Саша, какой у меня убежденный марксист за баранкой сидит! С таким мне никуда не деться. Ни в правый, ни в левый уклон. Стало быть, генеральная линия партии в Новочеркасском горсовете будет всегда выдержана. Кстати, Ваня, — обратился он к шоферу, — пока мы будем тут с Александром Сергеевичем беседовать, покатай ребят на своей жар-птице.

— Это можно, — степенно согласился шофер. — Я их до Московской улицы и назад.

— Да хоть до Балабановской рощи, но в пределах часа.

— Гриша, Веня, где вы? А ну побыстрее! — прикрикнул на них отец.

Автомобиль с ребятами уехал, а братья уединились в кабинете. Надежды Яковлевны не было дома, она гостила на этот раз у двоюродных сестер, которых было у нее в Новочеркасске множество, и братья хозяйничали сами. Расчистив письменный стол от студенческих тетрадок и свернутых в трубочки чертежей, Александр Сергеевич принес на посеребренном подносе блюдо с холодными котлетами, сливочным маслом и вазочкой, наполненной черной икрой. От спиртного гость отказался, лишь попросил стакан молока.

— Сегодня мне лучше, — похвастался Александр Сергеевич. — Даже воздух в кабинете астматолом, как видишь, не отравлен.

Разрезав котлету, он вдруг спросил:

— Павлик, я тут в газете заметку прочел о бандитах, убивших стрелочника. Кто они?

Свет от яркой настольной лампы, льющийся из-под голубого абажура, скользил по корешкам книг, освещал половину серого отечного лица Александра Сергеевича. «Бедная Надежда Яковлевна, как она с ним мучается», — сострадательно подумал Павел Сергеевич, а вслух сказал:

— Ты об этих выродках? Что ж, я тебе расскажу некоторые подробности, но пока идет следствие, надо, чтобы их знал лишь узкий круг.

— Однако брата в этот круг ты не впускаешь! — обиженно поджав нижнюю губу, усмехнулся Александр Сергеевич. — Как ты обо мне плохо думаешь, Павлик, если начинаешь с такого предупреждения. Разве я давал тебе для этого повод? — раздраженно закончил он.

Александр Сергеевич сидел в своем жестком кресле с высокими подлокотниками, а гость на венском стуле с затейливой спинкой, внесенном для него в кабинет из зала.

— Ладно, ладно, — возразил он спокойно, — не ворчи. Нравится не нравится, а предупредить тебя должен. Обязательно расскажу, потому что тебе полезно об этом знать. Ведь и ты, подобно многим интеллигентам, представлял себе когда-то царских офицеров как белых ангелов, которым только крылышек не хватает.

— Гм-м… а почему ты так говоришь? — Нижняя полная губа младшего брата снова обиженно вздрогнула.

— А потому, что ты раньше считал по наивности белую кость сословием возвышенным, благородным и прочее. А они попросту мясники, готовые с любой своей жертвой расправляться садистски даже теперь, когда самые злобные враги наши не сомневаются в незыблемости Советской власти. Ну так послушай.

Павел коротко рассказал о происшествии на железной дороге и заметил, как обычно добрые, несколько флегматичные глаза брата темнеют от негодования, а огромный лысый череп наливается краской. К концу его рассказа Александр Сергеевич раскашлялся и потянулся дрожащими пальцами за коробкой с астматолом.

— Какая мерзость! — проговорил он гневно. — А стрелочника жалко… Ведь когда шел на пост, утренней росе небось радовался, от высокого небушка глаз оторвать не мог. И вот финал… Представляю, как трудно было этому вашему Ловейко гнев свой сдержать.

— Трудно, что там и говорить, — согласился Павел Сергеевич, — урок ему на пользу пошел.

— Какой?

— Скажу, но и это строго между нами. В двадцатом году Ловейко деникинского полковника допрашивал. Начальника контрразведки корпуса. Инквизитор, скажу тебе… Изысканный был аристократ. Вместо ответа на вопросы лишь издевался над нашим матросом. Ловейко и раз, и два его предупредил. Деникинский полковник на это никак не прореагировал. Ловейко говорит: «Где же ваша совесть офицерская была, когда вы огнем ни в чем не повинных малолетних детишек пытали?» Тот ему в ответ: «Если бы тебя, большевистское быдло, мне на часок дали, я бы тебя на крюке велел подвесить, своею бы рукой звезды пятиконечные на спине вырезал и шкуру на память снял. Вот такой гуманности красные выродки заслуживают». Не выдержал Ловейко: кулаком в висок того полковника стукнул, да не рассчитал. Тот богу душу свою проклятую и отдал.

— И что же потом? — закашлявшись, спросил Александр Сергеевич.

— Судил нашего незадачливого матроса за недозволенные методы трибунал, и очень суровая кара ему бы выпала, если бы не наше заступничество. Когда на суде обвинительный акт зачитали, командир полка Добыш слово взял. Неречист был, но башковит. «Граждане судьи, — говорит, — неужели же мы у верного бойца революции, бывшего кронштадтского боцмана Ловейко жизнь отымем за то, что он гада омерзительного доконал? Я собственными ушами слышал рассказ подсудимого о том, как он в своей деревне на спор одним ударом кулака быка укокошил. А вот тут промашка вышла. Не рассчитал товарищ Ловейко собственной силы, разволновался малость, и одним гадом на земле нашей российской меньше стало». Как ни хмурились члены трибунала, а оправдательный приговор мужику вынесли.

Александр Сергеевич залился тонким смешком и стал вытирать скомканным носовым платком слезы. Однако старший брат уже посерьезнел, и взгляд его сделался суровым.

— Побасенки — это хорошо, — медленно произнес он, — а вообще, Саша, видимо, не кануло еще в Лету наше тревожное время и не до конца разоружились враги революции. Того же самого поручика Сташинского, что должен был на нашей станции крушение организовать, на допросе прижали, и он засвидетельствовал, что есть в городе подпольный террористический центр…

— А имена его руководителей назвал?

— Ишь ты какой прыткий, — горько усмехнулся Павел Сергеевич. — Поражаюсь твоей наивности. У них руководители тоже головастые. Рядовым исполнителям не слишком-то доверяют. Сташинский показал, что имел дело с одним лишь человеком из центра по кличке Яго. От него все разработки во время подготовки к этой диверсии получал.

— Яго, — пожав плечами, усмехнулся Александр Сергеевич. — Даже Шекспира великого впутали в свое дело, негодяи.

— Как видишь, — согласился Павел. — Кто такой Шекспир, я с самого начала подпольной работы знаю. В театры в ту пору, разумеется, не ходил, но в одной камере с актером сидел, который этого самого Яго играл. Он мне и про Отелло рассказывал.

Глаза Александра Сергеевича внезапно наполнились тревогой. Его пальцы стали беспокойно шарить по зеленому сукну стола, наталкиваясь на множество разбросанных по нему предметов, пока не нащупали черный футляр. Вынув пенсне, он утвердил его на рыхлом носу, будто собирался для чего-то получше разглядеть брата, затем снял и подрагивающими пальцами возвратил на старое место.

— Павлуша, — промолвил он, волнуясь. — А второй встречи с этим самым трижды орденоносцем у тебя не было?

— С каким этим самым? С Прокопенко, что ли?

— Именно.

— Была, Саша, — произнес Павел уверенно и после длительной паузы прибавил: — Смутное дело получается, братишка. Два часа назад я опять лоб в лоб с ним повстречался. И снова в магазине, на этот раз в промтоварном. И опять он мне безумно напомнил того беляка, от пули которого погибла Лена. Но что я мог сделать? Посуди сам, весь город чтит этого человека. А я подойду, тресну вдруг его по физиономии и закричу: «Вяжите этого негодяя, он убил мою жену! Это врангелевский офицер!»? Но кто мне поверит? Надо ведь доказать! А у меня доказательств ровным счетом никаких. Мне же и дадут по шее за попытку скомпрометировать героя гражданской войны. Он мгновенно скажет, что бывают двойники в человеческом море и бывают ошибки ослабленной памяти, толкающие людей на неверные действия. И я останусь в дураках, да еще в каких.

Александр Сергеевич кивнул головой, будто соглашаясь с этими доводами брата, но вдруг произнес совсем иное.

— И все-таки, — сипло дыша, посоветовал он, — не будь благодушным, брат. Сообщи о своих предположениях должностному лицу, которому ты доверяешь, как собственной совести.

— Тому же Ловейко, — перебил его Павел Сергеевич. — Ты будто бы прочел мои мысли, Саша. Начну завтрашний день беседой с ним.

У парадного послышался шум подъехавшего «форда». Скрипнули тормоза, мотор фыркнул и смолк. Зато вся Аксайская огласилась восторженным визгом выпрыгивающих из автомобиля ребятишек. Четырежды прозвучал веселый мотивчик «Кукарачи». Очевидно, кто-то из детей, а скорее каждый по очереди, с разрешения шофера давил на клаксон.

Братья как по команде встали. Сутуловатый, дышавший с присвистом Александр Сергеевич снизу вверх взглянул на брата и невольно залюбовался его могучей грудью и широкими плечами, распирающими новый костюм, крутым подбородком и ясными глазами, в которых бушевало столько нерастраченной энергии.

— Ну, Пашка! — с завистью воскликнул он. — Эка красавец-то какой! — Женить бы тебя, подлеца, надо. Не век же тебе бобылем маяться. А на нашей казачьей земле красавиц, насколько я понимаю, и после гражданской войны не убавилось.

— Проработаем, — сверкнув зубами, ответил брат.

— Что проработаем? — растерялся Александр Сергеевич.

— Этот вопрос.

— Нечего сказать, шикарно, — возмутился младший Якушев. — Опять ты на диком жаргоне каком-то говоришь. Ты мне еще «Кирпичики» спой, градоначальник.

— В следующий раз, братишка, — пообещал Павел, — когда стаканчик рыковки выставишь. Да, кстати. Совсем упустил из виду. А как там этот самый Упырь поживает? В ставни камнями больше не бросается?

— Ох, я и забыл рассказать, — не сдержал смеха Александр Сергеевич. — Представляешь, что получилось. Утром я уже в техникум собирался, и вдруг звонок. Открываю дверь. Стоит на пороге этот самый Упырь в спецовке промасленной и туфлях парусиновых, давно потерявших первоначальный цвет. Щуплый, кожа да кости. Глаза еще мутные, но он уже в своей тарелке. «Здравствуйте». «Здравствуйте», — говорю. «Вы уж извините, товарищ, за вчерашнее мое поведение. Не в себе был после получки». Я в ответ: «Да что там, конечно, извиняю». Потоптался он на пороге, обернулся и говорит: «Ну и сильный же вы! Так поколотили, что голову до сих пор поднять не могу. Стороной теперь буду ваш дом обходить». Понимаешь, до того был пьян, что тебя за меня принял.

— Это хорошо, — улыбнулся Павел, — острастки больше будет иметь. Ну, прощай, Саша. Неделя до конца предстоит тяжелая, а на будущей машину мы с Ваней поставим в ремонт, и не взыщи, опять на Зяблике к тебе пожалую по старой кавалерийской привычке.

— И в этом бостоновом костюме?

— Зачем же, он у меня единственный. В форме своей разлюбимой прискачу. Как бывший командир РККА, не снятый еще с учета.

Он задержался у порога, потом неожиданно вернулся и поцеловал брата в щеку, как целовал давным-давно маленького, если следовало того успокоить, а отца не было дома.

В десятом часу утра в доме с каменной кукушкой над резной дверью раздался телефонный звонок. Николай Модестович Прокопенко в эту минуту снимал с острого лезвия бритвы мыльную пену, в которой тонули срезанные со смуглой щеки волоски.

— Василий! — закричал он своему стриженному под полубокс бывшему ординарцу, имевшему теперь документы на имя партизана гражданской войны Стеблева, плотно сбитому средних лет человеку с грубыми чертами лица, борцовской шеей и широким, как бы расплющенным носом. — Василий, а ну-ка узнай, кто там объявился по мою душу.

— Это из военкомата звонят, вас спрашивают.

— Скажи, сейчас подойду. — Прокопенко наскоро обтер лицо махровым полотенцем и в неподпоясанной расстегнутой гимнастерке двинулся в кабинет. У Николая Модестовича было пять таких одинаковых, с шиком пошитых гимнастерок, которые он предпочитал всякой другой одежде. Он нисколько не смущался при мысли, что посторонние могут подумать, будто он носит одну и ту же. Подмигивая верному Василию, он самодовольно восклицал:

— А знаешь, братец, истинный красный герой перекопских боев всегда должен отличаться скромностью.

— Да уж действительно, Николай Модестович, — соглашался в такие минуты бывший ординарец.

Войдя в кабинет, Николай Модестович спокойным движением руки взял телефонную трубку и голосом, полным внутреннего достоинства, ответил:

— Рад вас слышать, дорогой Петр Данилович. Да. Понимаю. К которому часу? Прекрасно. Ровно в полдень буду в вашей приемной. Для меня любое ваше пожелание приказ. Извините, люблю точность. Несносная черта характера. Не смогли бы вы сообщить цель приглашения? Несколько уточнений, связанных с воинским учетом? Ну что же, бывший красный комэска всегда с удовольствием ответит на ваши вопросы.

— Что там такое, Николай Модестович? — спросил из другой комнаты Стеблев, которого настораживал любой телефонный звонок.

Прокопенко презрительно бросил:

— А ты уже и сдрейфил, верный мой страж.

— Сдрейфил не сдрейфил, — хмуро ответил Василий, — но остерегаться надо.

— Стыдись! Мы же в мирном Новочеркасске, а не на Перекопском перешейке, где пули и снаряды ежеминутно пролетали над головой.

— На Перекопе было легше, — пробормотал бывший ординарец, — там сразу было видно, где свой, а где красный.

— Не опасайся. На этот раз ничего особенного. Надо очередные уточнения в карточку воинского учета внести.

В назначенный час Прокопенко открыл дверь кабинета. Ему навстречу из-за стола, заваленного стопками учетных комсоставских карточек, поднялся высокий сероглазый военком с двумя вишневыми шпалами в петлицах.

— Рад приветствовать нашего дорогого героя! Как поживаете, достопочтенный Николай Модестович?

— Не могу пожаловаться, Петр Данилович. Под небом древнего казачьего Новочеркасска скромному ветерану живется весьма неплохо.

— Скорее старинного, чем древнего, — деликатно поправил военком.

— Вы меня действительно уличили, — любезно согласился Прокопенко. — Такой эпитет к нашему городу нельзя приложить. Чего доброго, Матвей Иванович Платов мог бы оказаться в претензии. Он его основал чуть более века назад, а сто лет для города — это возраст старины, но не древности.

— Вы как всегда логичны, Николай Модестович, — похвалил его горвоенком. — Присаживайтесь.

Прокопенко смуглой рукой придвинул стул с красной мягкой обивкой.

— Я весь внимание.

— Мы упорядочиваем учетные карточки комсостава. Кажется, и вам на два-три вопроса надо будет ответить. А на какие, сейчас посмотрим. Дайте только найти вашу карточку. — Длинные пальцы горвоенкома стали ворошить стопку бумаг. — Протасенко, Прохоров, Прошляков, — бубнил себе под нос Петр Данилович. — Где же ваша запропастилась?

В эту минуту кто-то сильным рывком распахнул дверь и простуженным голосом развязно заявил с порога:

— Я к вам, гражданин военком. Сказали, карточку какую-то заполнить надо.

— Во-первых, не какую-то, а учетную, — сухо осадил вошедшего Петр Данилович, — а во-вторых, разве вы не видите, что я занят? Подождите.

— Да не могу я ждать! — взорвался вошедший. — Еле вырвался в пересменок, а опоздаю — весь кузнечный цех из-за меня в простое будет.

— Ничем не могу помочь, — прервал его горвоенком. — Садитесь и ждите.

Николай Модестович обернулся и увидел на пороге здоровенного детину в брезентовой спецовке. В руках тот нетерпеливо комкал клетчатую фуражку, ничего общего не имеющую с рабочим костюмом. Плечи у него были огромные, кулаки как кувалды, лицо грубое, обветренное. В глазах с красными прожилками застыло выражение неудовольствия и досады…

— Я-то посижу, а вот цех как? — забормотал он. — Эх, никогда вы не идете на уступки рабочему человеку.

Детина придвинул к себе скрипучий стул как раз в ту минуту, когда горвоенком обрадованно воскликнул:

— Вот она, Николай Модестович. Сейчас пройдемся по каждой графе и выясним, что надо. Имя, отчество, фамилия, год рождения есть. Участвовал ли в гражданской войне и на каких фронтах, тоже указано. Бог ты мой, тогда зачем же мы вас потревожили? Ах вот. Состав семьи. Ваша жена, простите?

— Прокопенко Мария Васильевна.

— Насколько помнится, она не с вами?

— Увы, Петр Данилович. Пропала без вести в гражданскую. — Прокопенко опустил черные глаза с большими белками и горько вздохнул. — Последнее письмо от нее я получил, когда мы стояли под Мелитополем, готовясь к штурму Перекопского перешейка. Еще сам Михаил Васильевич Фрунзе эскадроны наши перед наступлением на проклятого Врангеля объезжал. И весточка от нее, надо сказать, трагической была. Маша сообщала, что сын наш Володя от тифа скончался. Сама же она намерена была к родной тетке на Урал пробираться с Поволжья, чтобы от голода спастись. Удалось ли ей это, не знаю. — Прокопенко закрыл ладонями лицо и с минуту молчал, не поднимая поникшей головы. Потом глубоко вздохнул. — Дорогой Петр Данилович, вы посыпали соль на мою незаживающую рану. — Николай Модестович отнял от лица руки и будто случайно оглянулся на сидевшего у двери мастерового. И, вздрогнув, отметил усмешку на его твердых сомкнутых губах. «Чего это он оскалился?» — злобно подумал про себя Прокопенко, ощущая неприятный холодок.

— Вы уж извините меня, — сказал участливо горвоенком, — я прекрасно понимаю ваше состояние. Война такова, что человек иной раз получает на ней раны не только в атаках, но и позднее… значительно позднее.

— Да, — горьким шепотом подтвердил Прокопенко. — И называются они раны души. Лучше Маши я никого не найду в этой жизни.

— Сочувствую вам, Николай Модестович, — закивал горвоенком. — Сейчас сделаю соответствующую запись в учетной карточке, и больше вас тревожить не станем. — И он протянул руку, прощаясь.

Уходя, за своей спиной Прокопенко услыхал изменившийся, посуровевший голос Петра Даниловича, обращенный к ожидающему приема мастеровому:

— А теперь давайте вы. Ну что за недисциплинированность, в приемной не могли обождать! Да и разговариваете каким тоном!..

Прокопенко так никогда и не узнал, что после того, как за ним плотно затворилась дверь, Петр Данилович подошел к дюжему парню в робе и тихо спросил:

— Кажется, мы все сделали правильно, товарищ Ловейко?

Возвратившись домой, Прокопенко прошел в кабинет, на ходу бросив Василию:

— Есть дело. Через полчаса зайдешь.

В минуты тоски и отчаяния, когда иной слабой душе уже мерещился конец света, он умел быстро пресекать в самом себе растерянность и находить выход из, казалось бы, самого безнадежного тупика. И если, ладонями сдавив виски и стиснув зубы, Прокопенко с опущенной головой сидел за письменным столом, это вовсе не означало, что он впал в отчаяние. Беспокойная мысль его металась до тех пор, пока не находила нужного решения.

Он думал сейчас о Якушеве и ни о ком больше. «Опознал он меня или нет, этот рослый суровый комиссар?» Как трудно было тогда в палатке вырвать руку из его железных, сомкнувшихся намертво пальцев. И если бы в отчаянии не бросился комиссар к смертельно раненной медсестре, давно бы бесславно закончилась жизнь Николая Модестовича. Вероятно, вывел бы его красный конвой за расположение войск, прозвучала бы короткая команда: «По врагу революции — пли!» — и все.

А сейчас… Пусть погибла Россия бездарного Николая Второго, пусть стала прахом белая гвардия, он, Прокопенко, все-таки жив, способен отличать день от ночи, дышать свежим воздухом и даже более того — командовать целой группой таких же, как он сам, патриотов, гордо именуемой «Новочеркасским центром по борьбе с большевизмом», ходить по Московской с карманами, набитыми деньгами, приказывать другим. Так неужели же все это он должен теперь потерять и подставить свой лоб под пули лишь потому, что жизненный его путь способен оборвать этот человек, ставший ответственным работником горсовета?! «Узнал он меня при этих двух встречах или нет»? — в бессчетный раз задавал себе один и тот же вопрос Прокопенко. — А впрочем, какая разница! Если не узнал при первой и остался неуверенным в своем предположении при второй встрече, то будет он искать третьей, и тогда Николаю Модестовичу, офицеру белой гвардии, от расплаты никуда не уйти. Ясно одно: им двоим в этом городе не жить. Кто-то один должен освободить место другому. «Пусть этим „кто-то“ будет бывший комиссар красного кавалерийского полка Якушев, — думал ожесточенно Прокопенко. — Ведь нападающая сторона всегда имеет преимущество, если она при этом не потеряет времени. Одним словом, медлить нельзя. Нужен исполнитель».

Прокопенко дотянулся до тускло-серебряного колокольчика и решительно позвонил. Василий вошел сразу, будто стоял все это время за дверью.

— Звали, Николай Модестович?

— Звал.

— Я слушаю.

— Как ты полагаешь, мои шер, вернулся ли с базара домой выдающийся новочеркасский куплетист, король толкучки Артемий Иннокентьевич Моргунов?

— Полагаю, не только вернулся, но уже давно находится в состоянии подпития, в которое ежедневно сам себя ввергает.

— Так вот, Василий, — распорядился Николай Модестович, — сервируй в этом кабинете столик на двоих. Французский коньяк из неприкосновенных наших запасов, балык, икра, лучшая колбаса и лимоны. Словом, чтобы все было как положено. А потом с обычными предосторожностями приведи сюда есаула Моргунова.

— Слушаюсь, — ответил верный слуга.

— А я за рояль, — вздохнул Николай Модестович. — Спасибо, что хоть эта привилегия у дворянина Прокопенко еще не отнята Советской властью.

И пока верный ординарец вносил в кабинет бутылки, бокалы и закуски, в зале с камином звучала музыка и раскатывался не очень веселый баритон Николая Модестовича:

Бывший есаул Артемий Иннокентьевич Моргунов прибыл в сумерках, подавленный и уже обо всем догадавшийся. Молча сел за накрытый столик, жадно осушил две рюмки коньяку подряд, закусил бутербродом с икрой.

— Настало время действовать, Николай Модестович? — спросил он хмуро.

— Настало, — сухо подтвердил Прокопенко. — Он стал крайне опасен. Короче говоря, более серьезной угрозы для нас еще не было. Либо он, либо мы. Полагаю, лучше мы.

Прокопенко достал из письменного стола план города и продолжал:

— Вот улица, по которой он ездит в гости к родному брату. Сейчас его служебный автомобиль поставлен на ремонт. В понедельник после партийного актива он наверняка решит проведать брата. Вероятно, воспользуется лошадью. Вот здесь, на перекрестке, будет уже в темноте не раньше девяти-десяти вечера. Стрелять надо в упор. У вас какое оружие?

— Браунинг.

— Не подойдет, — возразил Прокопепко. — Возьмите вот этот… надежнее. — Он выдвинул ящик письменного стола, достал из него завернутый в вышитую салфетку кольт и вручил есаулу. — А теперь, Артемий Иннокентьевич, садитесь ближе и обсудим вашу благородную акцию со всеми деталями. Но перед этим еще раз, по русскому обычаю…

Прения были бурными, и партийный актив закончился в начале девятого. Пока руководители городских предприятий и секретари партячеек, зайдя в кабинет Якушева, дополнительно уточняли многие вопросы, время и вовсе перевалило за девять. За большими окнами атаманского дворца порядком стемнело. После долгого дождя уличные фонари с трудом пробивали белесую мглу, распластавшуюся над городом.

Павел Сергеевич вспомнил о том, что в это время обещал быть у брата, и огорченно подумал: «Что же делать? Автомобиль на ремонте, но Зяблик в ремонте не нуждается. Сегодня он не в конюшне артполка, к которому приписан, а смирно дожидается у коновязи в маленьком дворике горсовета. К тому же я на партийном активе сидел за столом президиума не в штатском, а в военной форме, потому что основным вопросом в повестке дня было состояние шефства над Красной Армией и Красным Флотом».

Вот и сейчас это оказалось кстати. В штатском было не слишком удобно скакать по Новочеркасску на коне ему, ответственному работнику горсовета, которого многие знали уже в лицо, а в военной одежде — сам бог велел. И он мысленно принял твердое решение: «Поеду».

Зяблик неохотно ступал по скользким плитам мостовой. Беспокойные мысли, навеянные минувшим днем, постепенно улеглись в разгоряченной голове Якушева. Он вспомнил, что хотел просить присутствующего на активе председателя крайисполкома отложить снос памятника Платову, пока не решат, на какую площадь или улицу знаменитая скульптура Клодта будет перенесена. «Не примут второе решение, не стану выполнять и первое», — подумал он сердито и с неожиданной неприязнью вспомнил, как на заседании крайисполкома один из его работников, Виринг, обрушился на него с гневной речью, утверждая, что именно Якушев, исполняющий обязанности председателя новочеркасского горсовета, саботирует решение о сносе памятника графу и атаману. Он так и выразился: не о переносе, а о сносе, и стал азартно выкрикивать, что пора бы в партийном порядке строго наказывать поборников казачьей старины. «Казак казаку рознь, — смело возразил тогда Якушев. — Вам это трудно понять, товарищ Виринг, потому что вы в эсерах пребывали, когда надо было русскую историю изучать. Ермак, Пугачев да Стенька Разин тоже донскими казаками были. Да и таким нашим предком, как основатель города Новочеркасска Платов, тоже гордиться можно. У товарища Виринга есть все основания и на меня обрушиться, потому что я внук донского казака, служившего в Отечественную войну восемьсот двенадцатого года под знаменами Платова. Но только должен прибавить, что не знаю, где был товарищ Виринг в гражданку, а что касается меня, то я ни деникинским, ни врангелевским пулям не кланялся».

Перепалка продолжала разгораться до тех пор, пока не встал секретарь крайкома и не прикрикнул:

— Ну чего сцепились, как кочеты! Товарищ Якушев нрав. Надо и к старым традициям относиться с уважением. А то некоторые заладили одно и то же: граф, граф. Суворов и Кутузов тоже имели по графскому титулу. А разве родина наша и ее история от того пострадали? Так что и вам об этом не надо забывать, товарищ Виринг.

«Обязательно буду настаивать на своем, — подумал Якушев, легко трогая повод. — А упрямства мне, кажется, не занимать».

Зяблик свернул с Платовского проспекта на Барочную. Освещения здесь никакого не было, улица тонула в заполнившем ее в этот вечер густом тумане. Павел Сергеевич вспомнил, что в хорошие теплые вечера здесь почти у каждого дворика сидели на лавочках либо влюбленные парочки, либо старики и старухи, а у белого углового домика, мимо которого сейчас проносил его конь, всегда в это время торчал малость подвыпивший дедок и заунывным голосом пел старинные диковатые походные казачьи песни, так не вязавшиеся ни с блатными «Кирпичиками», ни с «Муркой», ни с романсами Вертинского и Лещенко.

Однако в этот туманный, пропитанный моросью час не было ни влюбленных парочек, ни старух, выходивших на посиделки, ни древнего деда. Улица выглядела пустынной, лишь сквозь ставни пробивался желтый, словно разбавленный, свет керосиновых ламп. Даже из психобольницы не доносились возбужденные голоса ее обитателей. Можно было подумать, что вся Барочная улица погрузилась в глубокий сон без времени и границ. Ни одного звука, кроме стука копыт, глухо разносившегося в тишине. Павел Сергеевич не понукал коня, уверенный, что Зяблик, знающий этот путь, и без того никогда не собьется.

Чуть пониже психиатрической больницы Барочная выгибалась верблюжьим горбом, а дальше, на скрещении с Кавказской, резко уходила вниз корявым, с выбоинами и рытвинами, спуском.

Туман бесплотной гущиной все теснее и теснее обволакивал всадника и копя, и уже совсем ничего ни впереди, ни позади не было видно. Внезапно к стуку копыт по осклизлым булыжникам примешался какой-то посторонний не то звук, не то шорох, и вдруг у самой конской морды из тумана вынырнула высокая человеческая фигура.

— Товарищ, — прозвучал хриплый голос, — спичек, случаем, не найдется?

— Отчего же, — добродушно ответил Якушев, удивляясь, что кому-то в этот поздний вечер понадобилось еще и закурить. Он чуть-чуть натянул повод, шаря в глубоком кармане галифе, и в это мгновение яркая вспышка ударила по глазам, грохот выстрела оглушил его. Павел Сергеевич ощутил сильный удар в грудь, и отчаянная мысль сверкнула в сознании: «Он же в меня стреляет. Надо выхватить браунинг…» Он сунул руку в другой карман, но она стала слабеть, а вместо браунинга на мостовую выпал тугой бумажник. И в эту секунду второй выстрел расколол тишину новочеркасской окраины. Павел Сергеевич глухо застонал и навалился простреленной грудью на спину коня. Топота убегающего бандита он уже не слышал.

Александру Сергеевичу было в этот вечер не по себе, и, не дождавшись брата, он прилег в большой комнате на кровать. Астма его пощадила; выпив чаю с сухой малиной и подавив в себе легкий озноб, он, не раздеваясь, накрылся сверху одеялом и кратко предписал жене:

— Когда Павлик появится, разбуди меня немедленно, Наденька.

— Да не придет он уже, наверное, — вздохнула Надежда Яковлевна. — Погода стоит — зги не видать.

Она задула в лампе огонь и ушла к детям на кухню, где на горячей плите уютно попискивал чайник. Сон уже успел крепко сковать обессиленное тело Александра Сергеевича, когда жена стала трясти его за плечо.

— Саша, проснись, — раздался ее встревоженный шепот, — неладно у нас.

— А? Что? — невнятно пробормотал Александр Сергеевич.

— Кто-то скребется у парадного и стучит в дверь… лошадь, по-моему.

Сдерживая подступивший кашель, Александр Сергеевич ринулся в кабинет, загнал патрон с жаканом в ствол берданки и оцепенело замер посреди комнаты, а жена требовательно продолжала:

— По-моему, это лошадь. Иди посмотри, откуда она в такую поздноту взялась. Ты слышишь, как она тревожно ржет?

— А если это бандиты? — произнес Александр Сергеевич ту самую фразу, которую в подобном случае произнес бы каждый домохозяин на окраине.

— Стыдись! — презрительно выпалила жена. — Слишком уж ты смерти боишься.

— Не своей, Надюша, — шепотом оправдывался он, — твоей да их. — И он кивнул на вбежавших в комнату перепуганных мальчишек.

— Отдай ружье! — гневно перебила Надежда Яковлевна.

— Надюша, да ты что… я сам, — осмелевшим голосом сказал Александр Сергеевич и решительно шагнул в холодный от сырости коридор. Звякнул сброшенный с петель тяжелый засов, послышался скрип окованной железом двери и его отчаянный, полный ужаса голос:

— Павлик… родной… убили!

Когда Надежда Яковлевна в легком ситцевом халатике выскочила на улицу, она увидела в сырой туманной мгле забрызганную кровью гриву коня и припавшее к луке седла безвольное тело. Голова Павла Сергеевича свисала вниз, густые русые волосы были мокрыми от туманной мороси, и только сильные руки, сомкнутые в предсмертной муке, удерживали его в седле. Прислонив к стене совершенно ненужное сейчас ружье, Александр Сергеевич распорядился:

— Надюша, Гришутка, Веня… помогите внести его в дом. Тазик с водой и марлю.

С немалым трудом разняв руки брата, он взвалил его на плечи, при поддержке жены и детей внес в теплую кухню и осторожно опустил на кровать.

— Гриша, Веня! — закричал он сыновьям. — Бегите, сынки, в нашу больницу, найдите главного врача Николая Григорьевича Водорезова, скажите, чтобы шел незамедлительно. Он старый наш друг, в беде не покинет.

— Да что ты, Саша! — гневно перебила Надежда Яковлевна, с трудом попадая в рукава плаща. — Куда ты детей погнать хотел неразумных? Сама я…

Очевидно, внося брата в дом, он все-таки причинил ему боль, потому что, когда Надежда Яковлевна захлопнула за собой дверь, Павел Сергеевич раскрыл глаза.

— Не надо, — произнес он сквозь кашель слабым, хриплым голосом. — Он стрелял два раза… Опоздали, ребята, кажется, я ухожу… — Потом жестом попросил всех приблизиться. На бескровных губах Павла Сергеевича вспыхнула и погасла бледная улыбка, и он перешел на неясный шепот. — Гришатка, Веня, — продолжал он хрипло, — будьте большевиками… Пусть ваш отец не кряхтит… лучшей веры у нас всех нет и не будет…

Он замолчал. Из полуоткрытого рта вырвалось сиплое дыхание, губы сомкнулись.

Когда через четверть часа Надежда Яковлевна возвратилась вместе с запыхавшимся от быстрой ходьбы долговязым человеком в белом халате, Александр Сергеевич даже не пошевелился. Главный врач расстегнул пропитанную кровью кавалерийскую гимнастерку Павла, послушал его, потом поднял плетью свисавшую тяжелую руку и соединил на груди с другой. Не глядя на Александра Сергеевича, промолвил:

— Саша, возьми себя в руки. Я уже тут не нужен. Большевик Якушев скончался.

И вышел.

Всю ночь Александр Сергеевич, облаченный в черный сюртук, просидел не смыкая глаз у тела, брата, а Надежда Яковлевна вздыхала в соседней комнате, не рискуя мешать этому их последнему свиданию. Александр Сергеевич гладил мягкие волосы брата. Глаза его были совершенно сухими, а голос безысходно печальным, когда он тихо, будто только себе, повторял одни и те же слова: «Эх, Павлик, Павлик! Да как же все это случилось?.. Вот и остались мы на земле без тебя, дорогой… Все в жизни поправимо, непоправима одна лишь смерть».

Едва забрезжил рассвет, у парадного затормозила машина. Хлопнула дверца. Надежда Яковлевна поспешила в коридор и вернулась с двумя незнакомцами. Один из них — небольшого роста с черными цепкими глазами — протянул широкую, твердую ладонь и коротко сказал:

— Секретарь горкома партии Бородин. Зовите просто Тимофеем Поликарповичем.

Второй, огромного роста, в распахнутой кожанке, выдавил простуженным басом одно слово:

— Ловейко.

И, несмотря на придавившее его горе, Александр Сергеевич взглянул на него и подумал: «Так вот он какой, руководитель новочеркасских чекистов. Действительно, лучше всякого тореадора кулаком быка сразить может».

Постояв в изголовье покойного, секретарь горкома обнял Александра Сергеевича.

— Дорогой вы наш, — сказал он глухим голосом, — уже ничего, к сожалению, не изменить. Мы приехали, чтобы выразить вам и вашей семье сочувствие, если оно хоть как-то сможет ослабить вашу безраздельную скорбь. Да разве ее ослабишь? Мы одно только можем сделать: рассчитаться с врагами революции за нашего Пашу. Это вот от него в первую голову зависит, — кивнул он на своего спутника.

— Будьте спокойны, — пробасил Ловейко. — Не пройдет и недели, как я разнесу их осиное гнездо. Мои хлопцы уже вовсю работают. Ни дохлому, ни живому гаду пощады не дадим.

У Александра Сергеевича дрожали руки. Боясь расплакаться, он поспешно достал из кармана пенсне и утвердил его на рыхлом своем носу. Неожиданные гости отметили этот жест и горько вздохнули.

— Теперь… — задрожавшим голосом проговорил хозяин дома, — теперь последние почести остались. Вот гроб закажем… обрядим…

— Об этом не беспокойтесь, — перебил его Тимофей Поликарпович. — Это уже наши заботы. Похороны собираемся назначить на завтра, если вы, разумеется, не станете возражать. — Лысая голова Александра Сергеевича поникла, и это было принято как знак согласия. — Мы бы даже могли сегодня забрать Павла, выставить гроб в зале заседаний.

— Нет, нет, — решительно запротестовал Александр Сергеевич и замахал руками, — оставьте брата у нас. Пусть он последнюю ночь проведет с нами вместе.

— Хорошо, — согласился секретарь горкома. — А завтра утром гроб с его телом будет выставлен в городском ДКА. Многие с Пашей захотят проститься. — И оба гостя направились к выходу.

Александр Сергеевич со скрипом поднял железный засов, распахнул дверь. На пороге из толстого выщербленного камня-ракушечника его руку стиснула холодная, чуть потная рука Тимофея Поликарповича.

— Эх, Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, в партию бы вам надо. Вот и Павел покойный об этом говорил, — сказал Бородин.

— Да где уж там! Какой большевик из меня, если квартала не пройду без того, чтобы не закашляться.

— Жаль, — огорченно вымолвил Тимофей Поликарпович. — Отзывы хорошие о вас идут. И от студентов, и от педагогов.

— Ошибаются, преувеличивают, — вздохнул Александр Сергеевич.

— Нет, — возразил секретарь горкома. — Если масса утверждает, преувеличения быть не может.

Они распрощались, и легковой «форд» умчался, стрельнув сизым удушливым дымком отработанного бензина.

К обеду красноармейцы привезли гроб, обрядили в гимнастерку с боевыми орденами и галифе холодное тело Павла. В ту пору еще не было средств, позволяющих долго сохранять покойника, и брата перенесли в самый затемненный, прохладный угол большой комнаты. Соседская баба Нюша, снабжавшая на Аксайской несколько домов козьим молоком, шестидесятилетняя рябоватая вдова столяра, принесла мешок с только что нарванной пахучей донской травой, усеяла чисто вымытый пол кустиками седой полыни, мяты и чебреца. Всю ночь то Александр Сергеевич, то его жена посменно сидели у гроба, а утром, едва лишь вислогубый пастух Филька прогнал за реку общественное стадо, парадную дверь распахнули настежь. Приходили соседи по Аксайской и Барочной, знавшие и не знавшие Павла Сергеевича мужчины, женщины, дети. В скорбном молчании останавливались у гроба и, не сказав ни слова, покидали дом. Какая-то немолодая уже женщина в черном траурном платке долго просидела в углу, вытирая слезы, тихо приговаривая:

— Да как же! Сына… сына он мне вернул, почитай, с того света. На Перекопе с поля боя тяжелораненого вынес…

Приехала машина с красноармейцами из Персиановских лагерей, из полка, которым командовал Павел Сергеевич: у них, к сожалению, не было возможности всем проводить его на кладбище, потому что воинская служба такова, что одни из них готовились к заступлению на пост, другие в наряды. Потом к дому подъехало несколько легковых и одна грузовая машина. Никогда еще за всю историю Аксайской улицы столько машин не подъезжало одновременно к одному дому. Ржаво взвизгнули петли, когда открывали борт грузовика, чтобы осторожно положить в кузов обитый кумачовой материей гроб.

— Веню на кладбище возьмем? — нерешительно произнес Александр Сергеевич, обращаясь к жене. — Мал еще… — Но жена строго сверкнула на него глазами, и вопрос был решен.

Хоронил Павла Сергеевича Якушева весь город. По широкой Московской улице медленно тянулась похоронная процессия. Из переулков и дворов к ней примыкали все новые и новые люди. Над городом, крепчая в своей угрюмости, разносились звуки похоронного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой».

Потом машины остались у ограды кладбища, а огромная человеческая колонна хлынула к разверстой могиле, рядом с которой возвышалась груда влажного коричневого суглина. Венька и Гриша, ни на шаг не отстававшие от отца и матери, шли в первом ряду, и Гриша, не сводя глаз со спокойного, умиротворенного лица Павла Сергеевича, приказным тоном шепнул младшему брату:

— Ты, Венька, не смотри на него.

— Это почему? — удивился младший.

— А потому, что он потом тебе приснится, а ты мертвых боишься.

— Вот еще! — взорвался Веня. — Да откуда ты взял?

— А помнишь, гроб с покойником по Аксайской провозили. Ты его увидел и потом целую ночь не спал.

Родители на них зашикали, и ребята умолкли. А с деревянного, наспех сколоченного помоста приземистый человек уже говорил надгробную речь, и к ней примешивался плач людей, стоявших у вырытой могилы. Общего смысла Венька не понял, но он тоже готов был заплакать, потому что знал, что доброго, сильного дядю Пашу сейчас забросают землей. Лишь одна фраза вывела его из равновесия, когда выступавший, потрясая сжатыми кулаками, воскликнул:

— Классовые враги вырвали из наших рядов несгибаемого большевика. Но мы им ответим на это красным террором!

— Гриша, — не к месту спросил Венька, — а кто это такие — классовые враги?

— Тише ты, — сердито зашептал брат и дернул его за локоть, не в силах сразу найти слова для ответа.

Речь кончилась, и в наступившей тишине послышались удары молотков: могильщики забивали крышку. Потом гроб опустили на холодное дно вырытой ямы, и люди стали бросать на него землю. Венька и Гриша подошли ближе и тоже бросили по горсти. На глазах у всех гроб с дядей Павом исчезал под этой землей, и исчезал навечно. Веня поднял голову, увидел, как сотрясается от рыданий отец, а мать платком вытирает лицо. Он вздрогнул, когда над кладбищенскими крестами и памятниками сухо затрещали залпы ружейного салюта. Венька посмотрел на суровые лица красноармейцев и подумал: «А ведь им не больно, когда приклад отдает в плечо». Потом военный оркестр заиграл «Вставай, проклятьем заклейменный»… Все было кончено.

Над городом, над побуревшей от зноя степью и головами людей стояло голубое, почти безоблачное небо. Медленно передвигались по нему облака с розоватыми от дневного света подпалинками. Все было на земле, как и всегда, но Павла Якушева среди тех, кто шагал по ней, уже не было.

Пальцы дрожали и не попадала на клавиши, то и дело уродуя мотив. Гармонист попробовал было запеть «Варяга», но безнадежно захрипел и умолк. Кто-то в первом ряду осуждающе выкрикнул:

— Эх, дядя Тема! Ничего у тебя не получается сегодня. Небось перебрал накануне, вот и околесицу несешь. Шел бы проспался…

Толпа, собравшаяся послушать популярного на толкучке куплетиста, стала разочарованно разбредаться. Дядя Тема угрюмо перекинул через плечо тяжелый баян, поправил ремень и разбитным шагом направился в сторону голубого фанерного павильона. Там он взял две кружки пива и стакан водки, а ко всему этому три огромных, еще теплых рака и кусок хлеба с салом. Зубы бились о стеклянный край граненого стакана, но после выпитого стало полегче, и он зашагал домой, ожесточенно думая по пути: «А ведь если повторить, полегчает. Надо обязательно повторить».

Бабка Глафира, увидев его по возвращении, мрачно покачала головой:

— Хорош, батюшка! Еще и одиннадцати утра нет, а ты уже готов.

— Не рассуждать, — пробормотал Артемий Иннокентьевич. — Вот тебе гроши, тащи две бутылки водки и жбан пива.

Седая голова хозяйки пришла в движение.

— И-и, да куда ж тебе, сокол мой туманный, две бутылки! И одною обойдешься, милый… — Однако деньги она взяла в расчете, что рубля полтора у нее останется чистой прибыли, и в ближайшую лавку пошла. Когда она возвратилась, Артемий Иннокентьевич потребовал на стол бутылку, луковицу и кусок черного хлеба. Трясущимися руками наливал он водку, расплескивая ее по столу, ломал хлеб, подносил стакан к губам, и зубы клацали о его края. Бабка Глафира качала головой, вздыхая, причитала:

— Ой, что-то не в себе ты, Артемий Иннокентьевич. Который день глаз с тебя не свожу, а удивление не проходит. Всей своей персоной не в себе.

— Молчи, старая! — рявкал на нее постоялец. — Лучше выпей два шкалика для порядка.

Бабка Глафира с удовольствием исполнила его просьбу. Ее сморщенный носик заалел, глаза подобрели. Артемий Иннокентьевич осушил еще один стакан и вновь послал старуху в лавочку за колбасой и водкой. Пока она ходила, он сидел, страшно выпучив глаза, и бормотал:

— Шатало-мотало, пыр-тыр восемь дыр… Отвяжись, проклятый комиссар, не наводись ни днем, ни ночью.

Чувствуя сильный приступ надвигающейся тошноты, бывший есаул поплелся в сортир. Над зловонной выгребной ямой высилась остроконечная халабуда. На деревянные жерди была натянута драная попона, тысячи раз вымытая дождями и высушенная солнцем. Освободившись от пищи, Артемий Иннокентьевич обратил внимание на выпавший из кармана бумажник. Он его поднял, раскрыл и с каким-то остервенением стал кидать прямо на тонкие доски отхожего места замасленные рубли, зеленое комсоставское удостоверение личности, какие-то пропуска. Теряя над собой контроль, бубнил при этом, вращая помутневшими глазами:

— Черт поехал, черт пошел, три копеечки нашел… Сел он на велосипед и уехал на тот свет.

Когда Глафира возвратилась из лавочки, ее буйный квартирант, издавая дикий храп, спал на своей жесткой кровати.

Поставив поллитровку на стол, бабка поплелась в отхожее место справить нужду. На полу валялась затоптанная раскрытая книжка. Она, кряхтя, нагнулась и подняла ее. Не обратив особого внимания на фотографию, бабка по складам прочитала четко выведенные слова: «Фамилия: Якушев. Имя: Павел. Отчество: Сергеевич. Занимаемая должность: командир кавалерийского полка». Она побелела и отчаянно закрестилась:

— Господи боже мой, прости меня, грешную. Так вот какого душегуба приютила я в своем домике. Господи…

Бабка Глафира еще раз испуганно перекрестилась и, оглядываясь, не выйдет ли пьяный квартирант, быстрыми шагами заспешила в милицию…

Николай Модестович проснулся довольно поздно, когда солнечные лучи уже пробивались в его особняк сквозь яркую зеленую листву пирамидальных тополей. В эти беспокойные дни он ночевал в кабинете на диване. На тумбочке лежал серебряный колокольчик на тот случай, чтобы можно было вызвать Василия. Прокопенко сначала до хруста потянулся, ощущая силу во всем теле, но вдруг весь обмяк и вяло сел на диван. Так бывает с человеком, если неожиданное воспоминание об опасности мгновенно рушит бодрое настроение, порожденное пробуждением. «Опасность, — подумал Прокопенко с горьким откровением. — А не слишком ли я преувеличиваю ее значение? Может, пошумят-пошумят да и забудут об этом убийстве? По законам их марксистской диалектики все течет, все изменяется. Старое обновляется, а потом навсегда становится историей». — Он взял со стола номер городской газеты с некрологом, который хранил со дня похорон Павла Сергеевича Якушева, вгляделся в строгое, с правильными чертами лицо в траурной рамке, вновь прочел текст и безнадежно вздохнул: — Нет, иллюзии в сторону. Будут искать. Долго и настойчиво, и никогда не уймутся. Надо покидать гнездо, оставлять милый сердцу Новочеркасск, великолепный особняк с кукушкой над входом. Рвать когти, как выражаются теперь босяки на всех ординарных «малинах».

Вошел мрачный, заспанный Василий, от которого уже пахло спиртным. Вошел без стука, чего никогда не делал раньше. «Как же я низко пал в его глазах, если он позволяет такую вольность, — подумал Прокопенко, но тотчас же подавил раздражение. — Зачем гнев? Гнев — это начало безумия. А мне сейчас надо быть хладнокровным». Прокопенко вздохнул и ничего не сказал.

— Завтрак подавать? — хмуро осведомился Василий.

— А что там у тебя сотворилось? — с наигранной беспечностью спросил Прокопенко.

— Бифштекс с картофелем и кофий с гренками.

— Устриц, разумеется, нет? — попробовал настроить его на добрый лад хозяин. Но Василий, не отвечая на остроту, потоптался на пороге кабинета и спросил:

— Что же это теперь будет, ваше благородие? Вроде как в кольце мы оказались.

— В окружении, — поправил Прокопенко и зашлепал босыми ногами к письменному столу, заваленному книгами и газетами. — Да-да, — повторил он. — В окружении, из которого пора уже вырываться. Но вырываться не сразу, не в панике, а с умом. Разве ты не помнишь, Василий, как мы выходили с тобой из окружения в Крыму под самым носом у Фрунзе, этого очень талантливого большевика, да и военного начальника незаурядного? А что такое прорыв? Надо нащупать в обороне противника наиболее слабое звено и так ударить, — Прокопенко сжал жилистый смуглый кулак и поднес его к лицу Василия, — так ударить, чтобы сразу разорвались в ней слабые звенья, и всеми силами устремиться вперед, к спасению, к жизни! Ведь таким вот образом уходили мы с тобой от гибели в критические минуты прошлого, и, как видишь, живы и невредимы.

— Так точно, ваше благородие, — чуть приободрился бывший ординарец.

— Вот и теперь уйдем, если понадобится, — начиная одеваться, подтвердил Прокопенко. — Три ордена Красного Знамени на моей гимнастерке еще сослужат нам службу. Так что не вешай, казак, раньше времени голову. — Прокопенко потянулся, расправляя на груди гимнастерку. — Однако знаешь что? Следует быть готовым и к тому, чтобы покинуть эту обитель. Хотя пока я не вижу такой необходимости. Тревожные тучи судьбы нас еще не обложили.

— Ой, ваше благородие, Николай Модестович! А по-моему, нам сейчас в самую пору так бежать, чтобы только пятки сверкали.

Прокопенко, потягиваясь, рассмеялся:

— Повремени, мон шер Василий. Надо всегда учитывать реальные обстоятельства. «За» и «против», как любят говорить большевики. Начну с «за». Со дня похорон прошла неделя, и ни в одном телефонном звонке, ни в одном разговоре с представителями городских властей я не заподозрил для себя ничего опасного. Пройдет месяц, и убийство будет отнесено к числу уголовных. А сейчас завтракать. И никаких расспросов.

— Нет, один вопрос все-таки будет, — с угрюмой решительностью сказал Василий.

— Один задавай, — усмехнулся Прокопенко. — Но только один.

— А как же с нашим Артемием Иннокентьевичем? С гармонистом «дядей Темой»? Ведь я по вашему велению ходил и на его местожительство, и на базар, где он частушки распевать под гармонь изволит, и нигде его не обнаружил. А хозяйку расспрашивать остерегся, как вы и приказывали.

— Да. Приказывал, — кивнул Прокопенко, для которого эти слова Василия были солью на рану. — И ты правильно поступил, дорогой мой друг. Не исключено, что наш есаул завалился к каким-нибудь мамзелям по пьяному делу. А хозяйку его расспрашивать ни о чем не надо было. Осторожность при обороне — одно из вернейших условий. И спасибо тебе, что его исполнил. — Николай Модестович помолчал, ладонью всколыхнул вьющиеся черные волосы. «Что ему сказать? — думал он напряженно. — Что я и сам не меньше его обеспокоен исчезновением Артемия Иннокентьевича? Но это означает ввергнуть в паническое состояние, может быть, самого последнего своего помощника».

В нужные моменты Прокопенко всегда мог собраться с мыслями, подавляя в себе самое сильное отчаяние. Он похлопал Василия по плечу и обнажил в улыбке крупные белые зубы, став на мгновение похожим на батьку Махно, каким изображали того на газетных карикатурах.

— А ты знаешь, мон шер, что мне предлагают выступить на сессии нашего горсовета со своими размышлениями о деятельности нашего Осоавиахима?

— Это перед самыми главными ответработниками Новочеркасска? — ахнул Василий.

— Вот именно, — подтвердил Прокопенко.

— Ну и чародей же вы, ваше благородие. Если так, то мы еще живем и есть, стало быть, порох в пороховницах.

— Даже не в пороховницах, а в пороховом погребе.

— Умывайтесь тогда поскорее и за стол, пока бифштекс горяченький, — заторопил Василий.

Если бы верный ординарец был прозорливее, он бы удивился тому, что его начальник направился в ванную не голым по пояс, как обычно, чтобы получше поплескаться, а в неподпоясанной гимнастерке и лишь ополоснул лицо, не в силах смыть с него растерянность и даже страх.

Прокопенко вяло вытерся полотенцем, вяло позавтракал и тотчас же удалился в гостиную и сел за рояль. Давно уже не заползало к нему в душу такое подавляющее, липкое отчаяние. «Ищут. Всю агентуру свою спустили, — думал он напряженно, — а есаула все нет и нет. Значит, что-то случилось. Не мог же он просто так, ради запоя, пропасть после своих выстрелов. Значит, бродит возле стен особняка, облицованного светло-голубым кафелем, беда, и не может меня никто о ней предупредить».

Он достал ноты и укрепил их над клавиатурой. Никогда еще с такой острой печалью не играл он полонез Огинского «Прощание с родиной». Грустный, тоскующий мотив вырывался в окно, и твердо знал Прокопенко, что ни один из новочеркасских интеллигентов не пройдет сейчас мимо его дома без того, чтобы не остановиться, не заслушаться и не сказать про себя: «Ах, до чего же тонко и вдохновенно исполняет Огинского этот красный командир с тремя орденами на гимнастерке».

А Прокопенко после заключительных аккордов откинул назад голову и, закрыв на мгновение глаза, тоскливо думал: «Как великолепно польский граф Огинский, сражавшийся под знаменами Костюшко, назвал свое сочинение. А я! С какой родиной я прощаюсь? Моей родины нет, она погибла еще в семнадцатом, после штурма этой чернью Зимнего дворца. Есть города и села, где меня немедленно назовут классовым врагом, узнав подлинное имя и фамилию, потому что был я самым что ни на есть верным исполнителем приказов барона Врангеля. Это я пытал, вешал и расстреливал красноармейцев и большевиков, командовал карательными экспедициями. Но нигде нет теперь даже клочка земли, где бы меня, русского дворянина в прошлом, приняли бы как сына. Нет и не будет больше у меня той родины, что дала мне жизнь и карьеру белого офицера. Она утонула еще там, в Сиваше, сгорела навечно в огне перекопских боев, и, если я буду расстрелян в подвалах ЧК, едва ли найдется человек, который поставит крест на моей могиле. Зачем центр запретил мне бежать из Новочеркасска и согласился с планом убийства этого совдеповца Якушева? Пули Артемия Иннокентьевича навечно заставили замолчать единственного свидетеля, но не была ли то Пиррова победа?»

В кабинете зазвонил телефон, и Василий снял трубку:

— Да, он дома. Сейчас позову. Вас просят, Николай Модестович.

Прокопенко мягкими быстрыми шагами подошел к письменному столу.

— Да, это я. — И весь подобрался, услыхав на другом конце провода голос горвоенкома. Однако несколько секунд спустя тревога в его голосе сменилась спокойствием. — О чем речь, мой дорогой, — фамильярно раскатился его баритон, — о чем речь! Я, к сожалению, пока беспартийный, но любое пожелание или предложение городских руководителей для меня непреложно, как закон. А выступить перед допризывниками, этими великолепными парнями, идущими в Красную Армию, такая радость. Ведь есть и мне о чем рассказать — герою гражданской войны. Как скакали всадники и как сверкали клинки над сухой полынной землей Перекопского перешейка, если говорить образно. А как мы, по колено в воде, под пулями и бомбами с «фарманов» через ледяной Сиваш переходили! Поверьте, дорогой Петр Данилович, это будет небезынтересно для тех, кто готовится занять наше место в боевом строю. Что? В три часа дня надо обсудить план моего выступления перед допризывниками в вашем кабинете? Можете не сомневаться, буду минута в минуту. — Рука у Прокопенко была уже твердой и не вздрагивала, когда он клал трубку на рычаг. Василий стоял за его спиной с напряженным лицом человека, не утратившего страха.

— Есть новости, ваше благородие?

— Как видишь, на Шипке все спокойно, и солдата, занесенного на посту снегом, нет. Горвоенком потребовал, чтобы я завтра выступил перед эшелоном новобранцев и рассказал о том, как мы с тобой на Перекопском перешейке кровавого негодяя барона Врангеля…

— Гы… — осклабился Василий.

— Что «гы»! — передразнил его Прокопенко. — Видишь, какое доверие нам, а ты тыкаешь. Всю жизнь пытаюсь научить тебя выражать свои мысли по-человечески, да так и не научу, видимо. Почисть-ка мои ордена, чтобы блестели, как надо. Ведь и от этого, от доброй улыбки, от покорного взгляда, словом, от всего зависит теперь судьба наша сиротская. Не так ли?

— Так точно, — вздохнул его верный ординарец.

Когда Прокопенко, весь начищенный старательным Василием от каблуков сапог до сверкающих боевых орденов, тщательно выбритый и в меру надушенный дорогим французским одеколоном, вошел в приемную горвоенкома, там сидел всего один человек, молоденький помкомвзвода с кавалерийскими петлицами на гимнастерке. Он поднял стриженную под машинку голову и хмуро, на что Прокопенко не обратил никакого внимания, сказал:

— Пожалуйста. Военком вас ждет.

Прокопенко упругим шагом двинулся к двери с красной табличкой, такой знакомой по всем предыдущим визитам, но вдруг услыхал за своей спиной сухой, как выстрел, голос:

— Не туда. Вам — в правую дверь.

Прокопенко на мгновение задержался, пожал плечами, но времени на раздумье не оставалось, и он толкнул желто-медную ручку. Очевидно, эта комната выходила окнами на теневую сторону, потому что было в ней сумрачно и прохладно. Прокопенко прищурился, чтобы разглядеть находящихся в ней. Пожилая женщина в жакете и юбке черного цвета не привлекла его внимания. Мало ли каких просительниц можно было встретить у горвоенкома. Совсем недавно отшумела война, еще умирали в госпиталях бойцы и командиры, получившие раны на поле боя, не всем демобилизованным хватало крова и пособий, не все матери мирились с мыслью о разлуке с сыновьями, призванными на службу, в особенности если сын после гибели отца и старших братьев становился единственным кормильцем и поильцем. И уж такова Советская власть, что требовала она от каждого военкома самого внимательного отношения к нуждам любой семьи военного человека.

Женщина комкала в руках простенькую косынку в серых крапинках, усталые ее глаза даже не поднялись на вошедшего, а как-то печально и отрешенно продолжали смотреть в одну точку. Высокий и чуть сутуловатый Петр Данилович сидел за широким письменным столом, утверждая своим присутствием быт этой комнаты. Не отрывая глаз от какой-то бумаги, он протянул приглашенному сильную руку, кратко проговорил:

— Присаживайтесь вот на тот стул.

Лишь после этого Николай Модестович встревоженно поднял глаза на огромного человека в коверкотовой гимнастерке и двумя шпалами в петлицах, цвет и эмблемы которых были прекрасно знакомы бывшему офицеру. Прокопенко растерянно огляделся и сел. Машинально он положил руку на карман галифе, ощупывая находившийся там браунинг, без которого он никогда не выходил из дома. Положил, но тотчас же отдернул, до того яростным взглядом ожег эту руку незнакомец. И только тогда, с минутным опозданием, сверкнула в памяти Николая Модестовича страшная догадка: «Господи! Да ведь я уже видел его, и тоже в кабинете горвоенкома. Он вошел позднее меня и представился слесарем, вызванным по повестке. Значит, это был маскарад!»

Руку на пистолете было держать уже бесполезно. Тугой комок подкатывал к горлу. Потирая белые холеные ладони, Прокопенко как можно спокойнее вымолвил:

— Так я уже все продумал и готов выступить перед нашей молодой сменой. Полагаю, для допризывников это будет и поучительно, и достаточно интересно. — Он поднял глаза на незнакомца, как бы к нему обращаясь. — К сожалению, по велению вечных законов жизнь торопит и гонит годы. Кажется, лишь вчера мы были молодыми, бушующими от притока сил, а сегодня уже старость тронула нас и сединой, и сердечными болями, и ревматизмом. Так что нет ничего необычного в том, что новая поросль героев сменяет старую. Диалектика!

Незнакомец строго сдвинул лохматые брови, а горвоенком молча, с хрустом сжал пальцы.

— Прокопенко, — проговорил он тихо и как-то очень спокойно, — вы когда-то весьма трогательно повествовали мне о своей жене. Скажите, вам с тех пор ничего не удалось узнать о ней?

Николай Модестович с отрешенным видом опустил голову:

— Увы. Решительно ничего, Петр Данилович. Это такая драма, такая драма. Ведь я лишился навек самого близкого человека. Маша — единственная родная душа на всем земном шаре. Никто меня так не понимал и не любил. Она, вероятно, погибла в огне военных лет. Сколько нежности, кротости и благородства было в ней! Иногда среди ночи я просыпаюсь в своем мрачном одиночестве, и мне мерещится запах ее волос, я вижу поляну среди леса, на которой мы расстались. О, как становится тяжко при мысли, что больше никогда не встречу ее на своем пути…

Плечистый высокий человек нетерпеливо кашлянул и перебил его исповедь одним коротким вопросом:

— Лирику в сторону, Прокопенко. Не тот случай и не те слушатели. Скажите, женщина, сидящая напротив вас, ваша жена или нет?

Прокопенко рывком поднял голову. Тоска и отчаяние отразились в его затравленном взгляде. Он пристально вгляделся в худое, скованное мукой лицо сидевшей напротив бедно одетой женщины, поднял руки, будто защищаясь от призрака, и отчаянно выкрикнул:

— Нет! Это фальсификация! Это совсем не Маша!..

— Та-ак, — протянул чекист. — Прошу и вас, Мария Васильевна, ответить на вопрос. Этот человек был когда-либо вашим мужем?

— Никогда, — с гневом произнесла женщина. — Он ничем не похож на моего Колю. Коля был человеком, а этот… — И, не выдержав, горько расплакалась.

— Ясно, — сурово заключил чекист и позвонил в колокольчик.

Распахнулась дверь, и два конвоира, держа в руках винтовки с примкнутыми штыками, шагнули к бывшему офицеру. В сознании у Прокопенко мелькнула обжигающая мысль: «Бежать! Любой ценою бежать… Может быть, остался один шанс из тысячи». Он шевельнулся, чтобы запустить руку в карман, но тотчас же могучий бас наполнил комнату:

— А ну, не баловать! Кому говорю! Оружие на стол!

Конвоиры с двух сторон приставили штыки к груди задержанного, и Прокопенко понял: сопротивление бесполезно. На какое-то мгновение ему показалось, что пол под ним разверзся и он летит в глубокую, беспросветную от черного мрака пропасть, не в силах задержать падения. В ушах звенело, и, обращенный к конвоирам, суровый голос чекиста не сразу дошел до сознания.

— Отведите в соседнюю комнату, дайте чернила, ручку и бумагу. Пусть он напишет автобиографию, укажет, где и при каких обстоятельствах присвоил себе фамилию героического красного командира батареи Прокопенко и в каких целях организовал убийство командира кавалерийского полка Павла Сергеевича Якушева. Все.

Чекист замолчал, а бывшему офицеру врангелевской контрразведки показалось, что он наконец-таки долетел до самого дна черной пропасти и грудью напоролся на острые скалы. Напоролся так, что уже никогда не сможет больше подняться на ноги.

Часть третья Окраина

Более чем сто шестьдесят лет спустя после событий, вписанных в историю солдатами Кутузова, казаками атамана Платова, громившими Наполеона, ранним июльским утром в вагоне парижского метрополитена ехал ничем особенным не выделявшийся среди пассажиров его возраста человек в светло-сером костюме. День стоял жаркий, и солнце уже успело опалить ему залысины, покрыв их розовым цветом. В кармане у этого человека лежал паспорт в красной обложке с золоченым гербом на имя советского писателя Вениамина Александровича Якушева. На одной из станций пассажир вышел из вагона и, расставшись с прохладой тоннеля, поднялся наверх.

Зной разгоревшегося летнего дня и разноязычный говор людей, прибывающих с разных концов мира на экскурсии в этот район французской столицы, буквально оглушили его. Пестрота одеяний туристов, их улыбки и жесты утверждали то доброе, почти веселое настроение, которое охватывало в это утро гостей Парижа. Стараясь как можно дольше не приводить в действие свой ограниченный запас французских слов, Вениамин Якушев, ни у кого ни о чем не спрашивая, протискиваясь через толпу, стал подниматься вверх по крутой торговой улочке, мимо многочисленных лавочек и маленьких магазинчиков, где шла бойкая распродажа товаров по сниженным ценам. Витрины, на которых красной чертой были перекрещены цены вчерашнего дня и подчеркнуты более низкие сегодняшнего, его нисколько не интересовали, а жажда начинала мучить. И на углу двух узеньких, разбегающихся ручейками в разные стороны улочек, у входа в битком набитый кабачок, на входной двери которого была изображена аппетитно пенящаяся кружка светлого пива, писатель остановился и, подумав, переступил порог. Опустошив большой бокал, он коротко спросил у веселого розовощекого бармена, старательно вытиравшего со лба пот, далеко ли до знаменитого холма Монмартр, с которого обозревается Париж, и где находится историческое «бистро».

— Монмартр там, — указал шумный бармен на холм, к которому по ступенькам каменных лестниц устремлялись толпы туристов, а по рельсам поднимались вагончики фуникулера. — Что же касается «бистро», то самое лучшее «бистро» Парижа здесь, — и он гордо ткнул пальцем в пол своего кабачка. — Или вам не понравилось мое пиво?

— О! Мсье! Зачем же заниматься самоуничижением? Ваше пиво великолепно. Но я ищу прежде всего не пиво, а самое первое «бистро» Парижа, — возразил Якушев, которому уже не хватало слов для беседы на французском языке, и прибавил отрывисто: — Первое «бистро» — это Наполеон… Кутузов… атаман Платов… русские казаки… понимаете?

— О-ля-ля! — вскричал бармен. — Бистро «Русский казак».

С этими словами он вывел посетителя на улицу и, показав на вершину холма, стал бойко пояснять, по нескольку раз повторяя наиболее важное. Из всей его пространной речи Якушев уяснил, что надо подняться наверх, миновать площадь, на которой парижские художники торгуют своими картинами, и потом свернуть влево.

Площадь эта давно уже стала обителью художников как известных, заглядывающих сюда не столь часто, так и тех, о ком говорят: «без роду и племени». Несмотря на ранний час, она кишела людьми. Веселая разноголосица обрушилась на Вениамина. Якушева, и он стал с интересом наблюдать за происходящим.

На Монмартре художники занимались не только сбытом своих произведений, споря с покупателями или заказчиками портретов, на которых живописцы увековечили их тут же за сто пятьдесят — двести франков, порою ведя ожесточенные торги. Сюда приходили и подлинные мастера в своей извечной надежде разыскать молодые дарования, обнадежить их и окрылить.

Якушев вспомнил, что когда-то давно кто-то ему говорил, будто бы на этой площади собираются только нищие, потерявшие цель в жизни художники, безработные. И самые неудачливые из них прямо с этого холма бросаются в Сену головой вниз. Он усмехнулся, подумав о том, что с холма Монмартр при всем желании головой вниз в Сену не бросишься: Сена отсюда далеко. К нему подошла девушка лет двадцати двух в черном шерстяном платье с длинными рукавами, слегка измазанными краской. Пышущее здоровьем привлекательное лицо с веселыми серыми глазами, улыбка ненакрашенных губ.

— Я вам отлично сделаю портрет углем. Сто девяносто франков. Посмотрите, у меня какие портреты получаются.

Девушка явно не была похожа на тех особ, которые замыслили бросаться головой вниз в Сену. При этой мысли Якушев рассмеялся.

— О! Зачем так, — оскорбилась девушка, — не надо смеяться, я профессионалка.

Якушев вздохнул, подумав о том, что всех денег, выделенных на его короткое пребывание в столице Франции, едва-едва хватит на такой портрет, и поспешил ретироваться.

И все-таки замерло сердце, нарушилось дыхание, когда увидел он желто-коричневый фасад с мемориальной, поблекшей от времени дощечкой. Среди своих соседей домик этот был старенький и незатейливый. Два этажа и мансарда. Несколько столиков на улице для любителей пить пиво под открытым небом. Якушев приблизился и прочел: «Монмартр. Ресторан „Мамаша Катрин“. Обеды под музыку. Террасы на площади. Театр и сад».

И ниже — те строки, ради которых приехал он сюда. Строки, сразу заполнившие все его сердце: «30 марта 1814 года казаки впервые употребили здесь свое знаменитое „быстро“, и на этом месте возник достойный предок наших „бистро“».

Стоя у входа в самое первое парижское «бистро», Вениамин Якушев думал о том, как его прадед Андрей Якушев в предпоследний день марта 1814 года ворвался сюда со своими однополчанами почти на рассвете, хорошо понимая, что это один из самых последних дней войны с бонапартовским отборным войском, войны победной и уже по-настоящему завершенной. Зима в тот год была достаточно суровой, вьюжливый снег срывался с неба даже в самые последние дни марта. Вероятно, Андрей Якушев со своими однополчанами изрядно перед этим намерзся и наголодался, занимая этот холм. Может быть, они даже стучали прикладами ружей и задубленными от ветра и метели кулаками в эту дверь, рядом с которой прибита теперь к стене мемориальная доска, когда растерявшийся хозяин кабачка, еще сонный и плохо осмысливающий действительность, дрожал при виде русских казаков, о которых рассказывали были и небылицы. А они хриплыми голосами требовали вина и водки, чтобы обогреться после долгого и трудного победного марша, и приговаривали при этом повелительно:

— Быстро, быстро!

Жаркое вино растекалось по жилам, грея тело и душу, делая более оживленной и быстрой речь.

— Слышь, Андрей! — кричал Якушеву кто-то из казаков, — а за своего деда Аникина ты осушил бокал аль не? Помянем его, героя!..

Отходчиво русское сердце. После первого стакана казаки становились добрее, глаза их наполнялись мягким светом. После второго речь текла быстрее и громче, после третьего они, уже всхлипывая, поминали всех тех, кто не дошел до Парижа и в смутной тоске по родине пал на заснеженных полях Восточной Пруссии или Литвы и Польши, в сражениях с Наполеоном. А после четвертого некоторые даже рыдали при упоминании имен и фамилий тех, кому не суждено было увидеть ни Монмартра, ни Булонского леса, ни Елисейских полей.

— Эх, а какой у нас был командир майор Денисов, царство ему небесное…

— А мой Лука Андреевич Аникин заместо отца родного нам с Любашей был…

— А Дениска Чеботарев, отваги полный казак, что ни перед богом, ни перед чертом во фрунт никогда не становился!..

Пятый стакан хозяин, убедившийся, что незваные ночные пришельцы не собираются чинить никакого зла, пил уже с ними вместе, а осушив, кричал своей напуганной жене:

— Побыстрей поворачивайся, старая, кати новый бочонок!

И, подражая казакам, выкрикивал:

— Не видишь, у ребят глотки пересохли! Бистро, бистро, старая! Бог с ним, с Наполеоном. Он, конечно, великий человек, но ты посмотри, какие это прекрасные парни с русского Дона.

И, разгадав смысл этих слов, бия себя в грудь кулаком, простуженным голосом перебивал его Андрей Якушев:

— Ты хороший детина, Пьер, да только пойми: разве бы мы притащились сюда с тихого Дона? Нам и там не скучно жилось. И твой Наполеон пусть бы жил да поживал. Нам тьфу на него, и только! Но ведь он же нашу Москву сжег, злыдень… Вот мы и оседлали коней, взялись за сабли да пушчонки — и сюда. И дошли, как видишь! И получилось это потому, что донскому казаку, как наш батюшка Матвей Иваныч Платов сказывает, и окиян но колено, и сам черт не страшен. А ты, Пьер, не боись. Мы не башибузуки какие, чтобы мирное население обижать. Да нам бы за такое дело Матвей Иваныч Платов такую ижицу прописал!.. А теперь распорядись еще по одному стаканчику, любезный, а то мои казаки уже отходить ко сну начинают.

И снова кричал в темную спальню хозяин:

— Веселее, старая. Бистро, бистро!

С тех пор и укоренилось это словечко. И десятки небольших кабачков в разных концах Парижа, в основном на его окраинных улицах, по которым редко когда проезжала карета аристократа, были переименованы в «бистро». А на первом из них появилась вывеска с объяснением этого названия.

…Якушев стоит на самой вершине Монмартра, откуда хорошо обозревается далеко-далеко простирающийся Париж. В мареве теплого и ясного летнего дня, в отблесках солнца взору предстают многоэтажные дома-великаны самой новейшей постройки, проспекты и площади, заводские трубы, исторгающие дым. Где-то далеко от храма, когда-то построенного на Монмартре, синяя черта земли смыкается с такой же синей чертой неба. Вениамин Александрович смотрит на эту загадочную, чуть колеблющуюся зыбкую черту, и ему кажется, что именно оттуда входили в Париж полки донского атамана Платова в предпоследний день марта 1814 года, и как дыбились под всадниками донские кони после трудного последнего перехода. И ему будто бы даже слышится в шуме большого города звон копыт белого скакуна, так похожего на Зяблика, на котором въехал в столицу наполеоновской Франции его знаменитый дед, беглый холоп Андрей Якушев.

После гибели брата осторожный Александр Сергеевич запретил своим сыновьям несколько дней выходить на улицу и рассказывать что-либо о нем посторонним. Тому было несколько причин. Прежде всего, он боялся мести со стороны затаившихся и еще не полностью выловленных в Новочеркасске белобандитов. Во-вторых, и ему, и Надежде Яковлевне было бы очень тяжело отвечать на бесчисленные расспросы соседей по кварталу.

Здесь мы должны сделать небольшое отступление в прошлое семьи Якушевых и, заранее извинившись перед читателем, начать его с одного события, состоявшегося на Аксайской улице еще задолго до появления в Новочеркасске Павла Сергеевича.

Был пасмурный день. Над окраиной висело низкое, дождем набухшее небо.

Трое — две женщины и мужчина — долго рассматривали коричневый, обшитый досками дом на углу Барочной и Аксайской. Низкие мартовские облака проносились над износившимися, порыжевшими от старой краски листами кровельного железа крыши и задымленной трубой. Худая, совсем еще молодая женщина в траурно-черном строгом костюме, со следами тоски и горя на слегка припудренном лице тихо и бесстрастно поясняла:

— Как видите, дом и двор находятся в довольно приличном состоянии, и та сумма, которую я за это прошу…

Мужчина средних лет с нездоровым цветом несколько одутловатого лица снял с большой облысевшей головы, покрывшейся мелкими капельками пота, фуражку с кокардой землемера и, пожевав губами, упрямо произнес:

— Но позвольте, уважаемая Нина Александровна, с вами не во всем согласиться. Я полагаю, что состояние земельного участка далеко не идеальное и вы могли бы…

Женщина посмотрела на него синими укоряющими глазами и горько вздохнула.

— Многоуважаемый Александр Сергеевич, вы же знаете, при каких драматических обстоятельствах продаю я свой дом. Здесь я выросла, обрела свое счастье, а потом… отец и мой муж, капитан Семенченков, не возвратились с кровавых полей русско-японской войны. А мама… вы же знаете, что произошло с моей несчастной мамой. После этого я охвачена единственным желанием как можно скорее покинуть Новочеркасск, которое, вероятно, испытывали бы и вы, если бы, не дай бог, очутились в моем положении. И сумма, которую я назначила за распродажу, так мала! — Она достала пахнущий духами платочек и вытерла слезы. Другая женщина, с темными глазами и челкой на смуглом лбу, подошла к землемеру и решительно дернула его за локоть:

— Саша, как тебе не стыдно так долго торговаться, неужели ты не видишь, как Нине Александровне трудно!

— Да я что, — сбивчиво заговорил землемер, — я ничего… я, собственно говоря, ничего. — И, сняв пенсне, стал протирать стекла.

— Мы согласны, Нина Александровна.

У женщины потеплели глаза, и она ответила благодарным кивком:

— Вот и спасибо, милые. — Помедлила и, словно не сразу на то решившись, прибавила: — И еще одна просьба. Если можете, не томите, пожалуйста. Давайте поскорее все оформим, чтобы я могла уехать в Харьков. Тяжко переступать порог дома, где убили маму. — Она не заплакала, лишь прикусила красивые, чуть изогнутые губы.

— О чем речь, Нина Александровна! — вскричал вдруг заулыбавшийся Александр Сергеевич. — Давайте завтра же утром пойдем к нотариусу.

Дня через три после этого Надежда Яковлевна держала в руках копию акта нотариальной конторы, в котором черным по белому было написано:

«Мы, нижеподписавшиеся, студентка Нина Александровна Семенченкова, действуя лично за себя и по доверенности сестры своей, Зои Александровны, и занимающаяся домашним хозяйством Н. Я. Якушева, заключили настоящий акт в следующем:

1. Из нас я, Нина Александровна Семенченкова, продала Н. Я. Якушевой за одну тысячу рублей, полученные от нея полностью, принадлежащие мне и сестре моей строения: двухэтажный, смешанной постройки дом, деревянную летнюю кухню и деревянный сарай со всеми в них устройствами и приспособлениями, находящиеся в городе Новочеркасске в квартале втором на углу Аксайской и Барочной улиц с дворовой площадью 286,011 квадратных сажени.

Все расходы по совершению данного акта покупница оплачивает за свой счет. Первую выпись, оплаченную гербовым сбором в размере 32 рублей, надлежит сделать покупнице Н. Я. Якушевой, каковая под страхом недействительности должна быть представлена в отдел местного хозяйства Черкасского РИКа для регистрации».

На документ были наклеены две марки достоинством в два рубля каждая (на них был изображен веселый, бородатый и довольно упитанный для тех лет сеятель в шляпе с широкими полями, такой не характерной для крестьянина тогдашних времен). Надежда Яковлевна помяла в пальцах плотный гербовый лист, и на ее щеках заиграли веселые ямочки.

— Ой, Саша! — засмеялась она. — Представляешь, я теперь домовладелица! Теперь, в советское время, когда повсюду борются с частной собственностью!

Александр Сергеевич, не разделяя ее радости, мрачно заметил:

— Подожди расцветать в улыбках, Надюша. Нас и в лишенцы еще могут за это самое определить.

— Ну вот еще, пошел теперь со своими страхами, — прервала она. — И всегда ты сам пустяка пугаешься, и других пугаешь. А я, между прочим, забыла тебе еще про одно обстоятельство напомнить. У нас не только собственный дом с подворьем завелся, но и батраков теперь двое.

— Каких еще батраков? — спросил после долгой паузы не всегда находчивый Александр Сергеевич.

— Наняла.

— Шутишь, — пробормотал он, вытирая с побагровевшей лысины капельки пота. — И на какое время?

— На всю жизнь.

— И за какую цену?

— Да бесплатно, чудак.

— Каких же таких батраков можно было нанять в нашо время, да еще бесплатно и пожизненно?

— Да Веньку и Гришу. Что? Напугала?

— Наденька! — воскликнул муж и, растопырив руки, пошел на нее. Однако супруга ускользнула и побежала вокруг стола, весело воскликнув:

— А ты догони! Просто так не подойдешь.

Александр Сергеевич сделал несколько быстрых движений, но сразу же закашлялся и тяжело опустился на стул. Приступ астмы навалился на него со страшной силой. Широкая грудь его застонала, как кузнечный мех, губы посинели.

— Боже мой, как же я тебя замучил, милая! Видно, вдовствовать тебе скоро…

Надежда Яковлевна приблизилась к нему, со щек исчезли беззаботные ямочки, глаза потемнели.

— Перестань, — строго оборвала она. — Чтобы я никогда больше таких слов от тебя не слышала! Ты у меня самый умный, самый любимый. — Она наклонилась и обняла его левой рукой за шею. Александр Сергеевич долго целовал эту теплую руку, и, странное дело, приступ внезапно прекратился.

— Вот видишь, Саша, никогда не надо раскисать, — нравоучительно заметила жена. — Тебе не так еще много лет. А ты часто без всякого повода терзаешься мрачными мыслями. Ты еще меня переживешь, вот увидишь.

— Ну, хватит, — прервал ее Александр Сергеевич. — Посмотри лучше на себя в зеркало.

— А что? — Надежда Яковлевна приблизилась к комоду, на котором стояло зеркало. Вглядевшись в свое отражение, весело воскликнула: — А что? Действительно кровь с молоком. Не ожидала. Впрочем, ладно. Давай лучше обойдем подворье нашего домовладения и убедимся, достаточно ли исправно работают наши батраки Гриша и Веня.

«Батраки» сидели возле чугунного чана, наполненного дождевой водой, и сооружали крепость из песка. Уже были возведены угловые башни и близились к завершению крепостные валы. Григорий командовал, Венька повиновался.

— Я на каждую башню солдатиков оловянных понаставлю, чтобы они дозорными были, — говорил старший брат.

— Дай мне одного, — ныл Венька. — Ну дай! Я его тоже хочу в песок воткнуть.

— Ладно, бери, — милостиво согласился Григорий, и облезлый оловянный солдатик оказался в кулачке у меньшого.

— Смотри-ка, Надюша, — сказал неожиданно Александр Сергеевич, флегматично смотревший из-за ее плеча на своих сыновей, — а ведь у Гришеньки большое пристрастие к баталиям обнаруживается. Ей-ей, военным станет.

— Как атаман Платов, — не поднимая головы, пропыхтел Гришутка.

— Лишь бы не как Козьма Крючков, — заметила Надежда Яковлевна.

— А кто это, мама? — осведомился Гришутка.

— Был такой казак Крючков, — мягко ответила она. — На германском фронте про него даже стишки сочинили.

Александр Сергеевич, перебив жену, весело продекламировал:

— Он их, как комариков и тараканов? — захохотал Венька.

— Вот именно, — подтвердила мать. — В «Ниве» даже картинка была напечатана. Сидит на боевом коне казак Козьма Крючков, из-под фуражки лихой чуб выбивается, в руках у него пика длинная-предлинная, а на пике, как жучки и паучки, германцы сидят проколотые. Видимо-невидимо. Кровь так и хлещет из них, а Козьма Крючков только улыбается в свои усы при этом.

— И это по правде, не понарошке? — поднял удивленные глаза Венька сначала на отца, потом на мать.

— Разумеется, понарошке, — улыбнулась Надежда Яковлевна, — если бы это было правдой… — И осеклась. Александр Сергеевич торопливо отвел глаза. Они оба все поняли. Ей снова представилось рыжее поле перезрелой осыпающейся пшеницы, которую в том году убирать было некому, и взрывы при огневом налете, а среди них шагающий в атаку Ваня Загорулько и то, как, пораженный невидимой пулей, схватывается он за грудь, и под его растопыренными пальцами, меняя границы свои, быстро растекается бурое неровное пятно. Он стоит несколько мгновений в этой позе, а потом безмолвно падает, удивленно запрокинув голову в эти нескошенные колосья. Что же касается Александра Сергеевича, то он прекрасно понял, какие слова остались недосказанными.

— Не надо, Наденька, — тихо проговорил Александр Сергеевич и грустно подумал о том, что никогда в жизни не забудет она своего первого мужа, и будет тот вечно стоять между ними. Он думал об этом спокойно и горько, совсем не так, как вспыльчивая Надежда Яковлевна, которая в эти мгновения с трудом удерживалась от горьких упреков в его адрес. «Да сколько же это можно терпеть! — восклицала она мысленно. — Чем же я виновата, если так все случилось и храброму Ване Загорулько отдала я свою юность!..»

Муж и жена молчали. Им не требовались слова, чтобы понимать друг друга. Такие слова могли бы привести к ссоре или даже к слезам, и потому они остались невысказанными. После долгой паузы и тяжелого хрипловатого вздоха Александр Сергеевич как ни в чем не бывало сказал, обращаясь к Веньке:

— Теперь ты понял, кто такой был защитник бога, цари и престола Козьма Крючков?

— Болтун, — продолжая копаться в песке, добродушно ответил сын.

Родители рассмеялись, и обоим стало легко, словно и не было этой томительной, напряженной паузы.

— Пойдем, Наденька, — потянул ее за руку Александр Сергеевич.

— Куда, Саша?

— Поместье наше осматривать.

— Да уж поместье, — отозвалась жена, и в ее голосе прозвучала радость. Шутка ли сказать, первый раз в своей жизни дочь каменщика Изучеева и бывшего атамана станицы имеет не двор, а целое поместье. Да еще когда — в советское время.

— И целых двести восемьдесят шесть квадратных саженей, — улыбнулся муж. — Того и гляди, опомнятся финагенты и произведут экспроприацию, а за содержание двух этих вот «батраков», как ты их назвала, — кивнул он на детей, — не только оштрафуют, по и привлекут к уголовной ответственности.

Двор являл собою картину запустения. Краска на стенах сарая и деревянного флигелька облупилась, листы железа на крыше дома проржавели, а некоторые из них при сильных порывах ветра, дувшего со стороны Аксая, поскрипывали и стучали. В беседке была выломана задняя стенка. Голые ветки сирени и несколько фруктовых деревьев с еще не наметившимися на них почками сиротливо покачивались. На месте снесенного каменного домика была навалена куча земли с беспорядочно разбросанными у ее подножия осколками стекла, невесть откуда взявшимися переломанными и скрюченными обручами и плитами изразцового печного кафеля. Лишь на дорожках, которыми была рассечена просторная территория подворья, и на широкой клумбе, разбитой у самого порога беседки, торчали из вязкой земли остроугольные кирпичи. И эта геометрическая правильность аллеек наводила на мысль о том, что раньше двор был цветущим и красивым.

— А мне здесь все нравится, — простодушно заявила Надежда Яковлевна, — прольем по нескольку ведер собственного пота, и милый дворик опять расцветет. Ведь это же рай после подвала, который мы снимали на Сенном базаре.

— Еще бы! — хмыкнул Александр Сергеевич. — У меня до сих пор стоят в ушах голоса хозяйки и ее сожителя.

Вышагивая по мокрым дорожкам двора, Надежда Яковлевна оживленно рассуждала о том, как она преобразует собственную площадь, какие цветы посадит на клумбах и что на грядках, каким деревьям сделает прививки, а какие срубит за ненадобностью, потому что на это они уже обречены.

— Чего же хорошего! — восклицала она. — Машут голыми высохшими ветками у твоего порога, совсем как скелеты в повести Гоголя «Страшная месть», которую ты готов читать детям по три раза за вечер, будто это какая-то колыбельная. Не перебивай и не оправдывайся, юморист! Вот здесь я посажу картофель и помидоры, в том далеком углу двора — кукурузу и подсолнухи. Можно попробовать и арбузы. Уф, кажется, все.

— Нет, не все, — заметил Александр Сергеевич и, сняв пенсне, посмотрел на нее подслеповатыми глазами. — Ты забыла про конюшню для рысаков и фаэтона, а на другом конце двора запроектировать навес для трактора и молотилки, ну, и еще небольшую винокурню воссоздать, чтобы советские червонцы и в особенности серебряные рубли с пролетарием, который исправно бьет молотом по наковальне, потекли к нам ручьем.

Надежда Яковлевна остановилась и всплеснула руками:

— Да перестань ты острить… ведь я же серьезно!

Солнце пробилось сквозь угловатые края облаков, и недавно приобретенный двор сразу повеселел, освободившись от прежних мрачных тонов.

— Крышу надо латать, дымоход чистить, — загибая пальцы, подсчитывала Надежда Яковлевна. — Нанимать кого-нибудь придется.

— Я сам попробую, — заикнулся хозяин дома, но супруга окинула его веселым взглядом:

— Ты? А я буду за тобой с дымящимся на блюдце астматолом бегать, оберегая от очередного приступа? Нечего сказать, удовольствие ниже среднего.

— Ты на меня совсем как на безнадежного помощника в своей жизни смотришь, — потупился было муж, однако Надежда Яковлевна встала рядом и ласково погладила его виски.

— Ну ладно, мой милый тенор, — примирительно сказала она, однако этим не развеяла его грусти.

— Несостоявшийся тенор, — поправил Александр Сергеевич, но жена, не соглашаясь, покачала головой:

— Зачем так, Саша? Разве ты виноват, что у тебя астма? Пойдем лучше низы осмотрим.

Они открыли скрипучую дверь отдельного входа и стали спускаться по щербатым ступенькам. Александр Сергеевич, вооружившись свечой и спичками, шел впереди.

Это помещение нельзя было назвать первым этажом. На Аксайской улице под очень многими домами были при их заложении предусмотрены небольшие комнатки с низкими потолками и подслеповатыми окнами вровень с проезжей частью улицы, сквозь которые можно было увидеть лишь ноги прохожих или колеса громыхающей брички. Такие окна неохотно впускали даже полуденный свет.

Под ногами Якушевых угрюмо заскрипели половицы. Запахло сыростью и затхлостью необитаемого помещения. Низкие потолки, оплетенные паутиной старательных «крестовиков», мрачно нависли над головой. Стены с осыпавшейся штукатуркой и дальние углы, которых никогда почти не достигал дневной свет, усиливали и без того тягостные ощущения любого вошедшего сюда. Обитатели Аксайской улицы такие комнаты именовали «низами». Обычно, если семья, заселившая дом, была малочисленной, такие «низы» оставались либо вовсе необитаемыми, либо приспосабливались под хранилище ненужной домашней утвари, арбузов, картофеля, моркови. В бочках, стянутых железными обручами, хранились квашеная капуста, соленые помидоры и маринованные баклажаны, а то и прославленный донской арбузный мед нардек, если хозяева были состоятельными.

Иногда приезжие станичники, мечтавшие о переселении В Новочеркасск, по утрам будили жильцов такого дома громкими голосами:

— Хозяин, «низы» не сдаются?

И если ответа долго не следовало, нетерпеливый съемщик повторял свой клич несколько раз.

Была в «низах» дома, теперь принадлежавшего Якушевым, одна угловая комната, которая совсем не имела окна. Эта комната хранила жуткую тайну. С зажженной свечой Надежда Яковлевна подошла к ее порогу и, зябко передернув плечами, в нерешительности остановилась. Свеча вздрогнула в ее руке. Порог этой комнаты было боязно переступать, но любопытство влекло вперед, и его невозможно было преодолеть. Угадывая состояние жены, Александр Сергеевич вошел следом и остановился рядом, ощущая прижавшееся к нему теплое плечо. Пламя свечи дрожало, расплескивая но стене тени. Если бы не тяжелое, с присвистом, дыхание мужа, Надежде Яковлевне было бы не по себе. Горько покачав головой, она сделала еще один шаг вперед и проговорила:

— По описаниям Нины Александровны, тут была кладовка… Бочки, рабочий столик, табуретки. Саша, ее мать… здесь, в этой комнате?..

Он молча кивнул.

— И никаких драгоценностей не нашли?

— Нина Александровна говорила, будто исчезло всего лишь около ста рублей.

— Вене только не рассказывай. В отличие от Гришутки, он такой впечатлительный и даже нервный!.. Ну да ладно. Пойдем, — закончила она, бегло осматривая стены и потолки уже в других комнатах. — Ох, сколько денег понадобится на ремонт!..

Солнце, разорвав окончательно облака, засияло над окраиной, и сразу стало от этого веселее на душе. Ребят во дворе уже не было. Они успели построить крепость из песка и тут же ее разрушить, а потом ушли в свою комнату. Совсем недавно семья Якушевых ютилась вблизи от Сенного базара, второго по значению в Новочеркасске, в полуподвале. Теперь же у сыновей была детская, превосходившая по площади прежнюю их квартиру. Жили они тогда у толстой, неопрятной и вечно подвыпившей полицейской вдовы — торговки-перекупщицы. Когда та порою за целую неделю до условленного времени являлась за квартирной платой, от ее пестрого замусоленного фартука пахло рыбой, а с толстого пунцово-растерянного похмельного лица не сходило выражение виноватости Александр Сергеевич брезгливо отсчитывал деньги и отдавал их так, чтобы не прикасаться к ее потным рукам. Там же, в подвальной комнате, произошел случай, о котором как можно реже старалась теперь вспоминать Надежда Яковлевна. Она готовила обед на кухне, где кроме ее собственного стояло еще три примуса, когда услышала крики и плач.

— Это твои будто бушуют, — равнодушно обмолвилась хозяйка. — Поглядела бы, что там.

Оказалось, что Гришатка принес из школы кем-то ему отданный для прочтения роман Майн Рида «Всадник без головы», а Венька, упрямо потянувшийся к нарядной иллюстрации, надорвал страницу. Гришатка дал ему легкого стусапа, и младший брат, слетев со стула, оказался распростертым на полу. Когда мать вбежала, он хныкал, размазывая кулаками слезы.

— Да как ты посмел! — гневно крикнула мать. — Такой огромный лошак — и на маленького. Вот тебе!

Она не очень сильно ударила Гришатку по щеке, но тот вдруг повалился на пол и отчаянно завыл. В этом тоскливом его вое, как показалось молодой женщине, отразилось большое сиротское горе. Захлопнув дверь, она убежала на кухню, уже понимая, какую огромную обиду нанесла мальчику. О том, что произошло дальше, она никогда не узнала. В карих, внезапно расширившихся глазах младшего сына блеснули слезы. Размазывая их по лицу, Венька подполз к брату.

— Гришка, тебе больно?

— А то, — с натугой простонал Гришатка и снова завыл. — Это все из-за тебя… Твоя мать злая.

— Гришка, я не виноват, — печально проговорил Венька. — Хочешь, я тебе красные айданчики отдам и канонерскую лодку в придачу, а? Только ты не плачь. Она больше не будет. Я ей так скажу…

Когда Надежда Яковлевна с кастрюлей вскипевшего молока возвратилась в комнату, братья, обнявшись, сидели рядом, и старший читал младшему «Всадника без головы». Она все поняла и вечером рассказала мужу. Александр Сергеевич шумно вздохнул, и его нижняя губа отвисла, как это с ним бывало в минуты глубокого раздумья, когда он чем-то бывал расстроен.

— Да-а, — после долгой паузы вымолвил он, — хоть ты и знаменитые Бестужевские курсы окончила, милая Наденька, по педагогом еще не стала.

Жена энергично встряхнула короткой прической.

— Ты не совсем прав, Сашенька, — упрямо возразила она. — Тут дело вовсе не в педагогике. Понимаешь, есть в нашем языке поганое слово «мачеха», и есть «мачехины» чувства. Они, как звериный инстинкт, пробуждаются в человеке, и подавить их порою невозможно. Вот и я сегодня сорвалась, — закончила она грустно, но Александр Сергеевич уже подобрел и веселым голосом произнес любимую свою поговорку:

— Все в этой жизни поправимо. Непоправима одна лишь смерть. — И вдруг чистым, сильным голосом, от которого у Веньки всегда звенело в ушах, запел:

Как только проходили жестокие приступы, Александр Сергеевич становился совсем иным человеком: он и арии из опер пытался петь, и с ребятами возился на широкой кровати, норовя подмять их под себя, отчего они визжали, как резаные поросята. Он не мог догадаться, что жена, наблюдавшая все это с застывшей грустной улыбкой, думала в такие минуты про себя: «Ему легче. Они ему оба родные: и Венька, и Гришатка. А мне Гришатка совсем чужой. Пасынок. И родила его Настя, которую я никогда не смогла бы назвать лучшей своей подругой». И, произнеся мысленно эти свои горькие слова, она опять представляла желтое от нескошенной пшеницы поле и своего Ваню, схватившегося за грудь и упавшего на землю. «Если бы пропела пуля, он бы остался жив. Но пуля не пропела, и Ванина жизнь оборвалась». И будто стоп его слышала она предсмертный, обрывистый. И думалось, что это он имя ее хотел выкрикнуть последний раз в своей угасающей жизни. Успел лишь начать: «На…», а дальше захлебнулся и рухнул. Ну почему не осталось от него сына! Был бы сын, и к Гришеньке она бы относилась по-другому, и легче было бы побороть эту подлую «мачехину» неприязнь, и не приходило бы на ум слово «пасынок».

— А ну-ка, хлопцы! — гаркнул в эту минуту Александр Сергеевич. — Тащите сюда вашего «Всадника без головы». На какой вы там странице остановились, бисовы дети?

— Мы сейчас! — вскричал восторженно Гриша и опрометью бросился к маленькой бамбуковой этажерке.

…Так они жили на Сенном базаре раньше в затхлой полуподвальной комнатушке. Но теперь все изменилось. Войдя в дом, Надежда Яковлевна радостно вздохнула. Сквозь восемь высоких окон вливался уже окрепший утренний свет. Из зала был виден разлив. Ровная гладь водного зеркала лежала на десятки километров окрест, спрятав от глаз людских луга. Хорошо назвали казаки донскую просторную эту ширь: займище. Действительно, лучше не придумаешь названия. В конце весны, летом и в начале осени зеленеют на ней травы, на бахчах арбузы и дыни набирают силу и сок, стада коров и коз пасутся с утра до ночи.

Но суровой зимой луга заметет жестким снегом резвая метель, похоронит до самого ледохода. В ледоход вскроется Аксай, неприметная в летние времена с виду река хлестанет через левый свой берег и пойдет гулять на всю мощь, словно развеселившийся парубок на доброй свадьбе. Ветер будет гнать тяжелые, свинцово-темные водяные валы, совсем как пастух гонит огромное стадо. И надолго исчезнет под холодной водой ровное пространство луга. Лишь кустики чакана, зябнувшие на ветру, будут торчать из ледяной воды, сиротливо покачиваясь. А весною, когда яркое солнце начнет светить над разливом, то тут, то там обнажая на мелководье островки размытой земли, на успокоившемся от будоражащих ветров Аксае появятся десятки лодок — и рыбацких, и просто прогулочных. И даже какая-нибудь яхта гордо проплывет мимо них под парусами.

Если весна дружная, то уже в конце апреля снова освободятся от воды луга и вскоре же покроются веселой зеленой краской, словно какой-то невидимка-маляр выкрасил их всего за одну ночь в этот цвет. Нет, все-таки очень метко назвали донские казаки такие луга займищем. Вода приходит сюда лишь затем, чтобы отобрать у людей луга на время разлива, а потом уходит, оставляя на целый год огородникам, бахчевникам, рыболовам, да и охотникам.

Александр Сергеевич и Надежда Яковлевна как зачарованные смотрели в распахнутую даль займища.

— Гляди, Саша, как это великолепно, — сказала она.

— «Великолепно», — поморщился муж. — Милая Наденька, ну когда я отучу тебя от этих избитых слов.

— Что поделаешь, я не лирический тенор, претендовавший в свое время на сцену Мариинского театра, а всего-навсего дочь каменщика, да и безбожница к тому же убежденная, — уколола она. — А ты все-таки сын купца. Хоть и захудалого, но купца, выразителя идей класса угнетателей и поработителей.

Александр Сергеевич весело рассмеялся:

— Да уж и поработитель был мой папаша! В последние годы свои только что с протянутой рукой не ходил по Новочеркасску. Если на то пошло, твой батюшка Яков Федорович имел более веские основания в лишенцы попасть, если бы был сейчас жив. Все-таки собор строил… место отправления культа. А сейчас их повсюду взрывают и поют при этом: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем»… Ты бы тоже, наверное, под собор динамит подложила бы, раз нашего Веньку крестить отказалась.

Надежда Яковлевна задумалась и грустно покачала головой:

— Но позволь, Саша, не путай божий дар с яичницей. Я бы попов всех постригла и отправила в Александро-Грушевск уголек добывать. А собор ни в коем случае не взрывала бы, потому что не мыслю без него нашего милого Новочеркасска. Ведь это же какой архитектурный памятник!

— А я не мыслю себе собора без колокольного звона, — вызывающе возразил Александр Сергеевич. — А большевики, ходят слухи, скоро и колокольный звон запретят как религиозную агитацию.

Надежда Яковлевна усмехнулась, глаза ее потемнели:

— Никак не могу тебя понять, Саша. Брат твой Павел всю гражданскую за красных отвоевал. И с Деникиным, и с Врангелем дрался, раны и боевые ордена заслужил, а ты ежечасно готов на большевиков роптать.

Александр Сергеевич закашлялся и развел руками, будто заранее прощал в завязавшемся споре свою жену.

— Милая Надюша, брат мой — личность огромного мужества и человеческой честности. Но, понимаешь, в чем дело… Есть творец идеи, ее автор или создатель, а есть раб идеи, берущий все на веру. Мой брат Павлик всегда верил в воздушные замки, в незамедлительность мировой революции, а теперь бесповоротно верит в то, что мы вот-вот догоним и перегоним капиталистические страны. Как же мы их перегоним, если только-только оправились от разрухи и голода и перестали делить одну краюху хлеба на десять персон? Не столь уж просто эту задачу выполнить. Пока мы приблизимся к этой цели, капиталистический мир двинется дальше. И попробуй его догнать. Из последних сил догонишь, за бобровый воротник схватишь, а он тебе скажет: «Ну что? Догнал? А теперь посмотри на себя. Пока ты меня догонял, ты все с себя сбросил и в одних портках остался. А я как был в роскошной дохе, так в ней и продолжаю шествовать, и в руках моих по-прежнему палка с серебряным набалдашником, а из уст шустовским коньяком попахивает». Вот тебе и оно, Надюшенька. Лучше скажи, что у тебя на обед будет, искусница моя дорогая.

— Да ничего особенного, — думая о чем-то своем, рассеянно ответила жена. — Куриный суп с фрикадельками, жаркое из телятины, сула под маринадом. Я не уверена, что тобою описанный буржуй всегда так питается.

— О! — восторженно воскликнул Александр Сергеевич. — Вот так ничего особенного. Ведь это же царский обед!..

Потом она открыла верхний ящик комода, где теперь хранились у них деньги, золотые вещи и документы, достала оттуда свидетельство о покупке дома и в который уже раз пробежала глазами почти наизусть заученный текст. Довольная улыбка тронула ее губы, и, как всегда, на щеках появились ямочки.

— Смотри, Саша, а ведь я теперь домовладелица.

— А вот подожди, подожди, — стал ее стращать Александр Сергеевич, — вот занесут меня за это рано или поздно в списки лишенцев, из техникума выпрут, буду тогда на биржу труда ежедневно ходить в поисках заработка.

— Да какой же ты лишенец, — расхохоталась она. — Ты вовсе не лишенец, Саша, а подлинный труженик. — И, назидательно подняв указательный палец, отчеканила: — Лишенцем считается тот, кто живет на нетрудовые доходы, получаемые от эксплуатации человеческого труда, кто принадлежит к враждебным нашему строю антагонистическим классам. А у нас в обществе класса лишь два: рабочих и крестьян.

— А интеллигенция?

— Стыдись, Саша! Тебе в пору за учебник политграмоты садиться. Такого класса нет. Интеллигенция — это всего лишь прослойка.

— Значит, мы с тобой прослойка? — задумчиво повторил он.

— Значит, прослойка, — согласилась жена. — И если антагонистических классов нет, мы можем примыкать к любому из братских классов, и никогда не окажемся при этом лишенцами.

— Спасибо за урок политграмоты, Надюша, — буркнул Александр Сергеевич.

— Одним «спасибо» не отделаешься, — засмеялась она.

Над займищем и Аксайской улицей разгорался день. Воздух мягко струился над землей. Быстро испарялась в лужах и колдобинах дождевая вода. Шмыгая носом, в зал ворвался Венька, радостно сообщил:

— Мам… меня здешние мальчишки погулять на бугор зовут. Пусти?

— У отца спрашивай.

Александр Сергеевич, близоруко щурясь, посмотрел на сына:

— Какие еще мальчишки? Не успели поселиться, уже друзей-шалопаев, себе подобных, завел. Вот вздуют тебя, тем и кончится.

Венька норовисто покачал встрепанной головой:

— Не… не вздуют, пап, они добрые.

— Ну валяй, если добрые. Однако гуляй так, чтобы мы тебя видели. Да за бугор не спускайся, смотри. А Гриша с тобой не хочет?

— Нет, папа, я читать буду, — ответил из коридора старший брат.

Венька вприпрыжку выбежал из дома. Осмелевшее солнце уже порядком высушило землю, и она стала твердой и теплой. Едва только за Венькой захлопнулась дверь, из-за угла выскочила целая ватага ребятишек. Двое из них, конопатые и стриженные под машинку, были поразительно похожи друг на друга. У третьего, более взрослого, под глазом темнел довольно приличного размера синяк, четвертый, самый старший, презрительно сплевывая новому обитателю Аксайской семечную шелуху на ноги, небрежно сказал:

— Идем на бугор, мы с тобой поговорить хотим.

Он был рыжий, жесткие волосы с непокорными хохолками отливали медью, на щеках, на носу и лбу лепилось великое множество веснушек. Стайка ребят окружила его, как конвой окружает военнопленного. Рыжий был на целую голову выше их всех и, как показалось Веньке, старше его года на три. К таким мальчишкам Венька всегда испытывал чувство уважения и страха. Придя на бугор, ребята сели на землю, продолжая удерживать нового обитателя окраины в своем кольце, и рыжий, указывая на парадное, из которого только что вышел по их зову Венька, повелительно спросил:

— Ты в том доме, что ли, живешь, где генеральшу убили?

— Какую еще генеральшу? — удивился Венька, всегда боявшийся покойников. — Я ничего не знаю.

— Какую, какую, — передразнил рыжий. — Белогвардейскую, выходит. У нас, у советских, генералов нет. Красная Армия только да Буденный Семен Михайлович. А ты и не знаешь? Не прикидывайся.

— Не знаю, — моргая глазами, ответил Венька. — А как ее убили?

— У вас «низы» есть?

— Ну, есть, — кивнул Венька.

— Так вот, — заговорил рыжий, — прислуга заманила ее туда. Думала, она там драгоценности прячет. И потом убила, чтобы теми драгоценностями завладеть.

— И в какой комнате ее убили? — запинаясь, спросил Венька.

— В самой дальней, где даже окошек нет. Ты там был хоть разочек?

— Бы-ыл, — протянул Венька, — там страшно.

— Еще бы! — пренебрежительно согласился рыжий. — Интеллигенция всего боится.

— А мы не интеллигенция, — возмутился Венька, — мой папа землемер.

— А он фуражку с кокардой носил?

— Носил.

— Значит, еще хуже… царский чиновник он.

— А вот и врешь! — закричал Венька, поддаваясь приступу внезапной злости. — А дядя Павел… дядя Павел у меня красный командир! Он в Крыму тыщу белых шашкой порубил.

— Тю! — оборвал его рыжий. — Да где ж это видано, чтобы один да тыщу порубил. Да еще шашкой, — и, подозрительно сузив глаза, закончил: — Что-то я не видел твоего дядю Павла.

— Еще увидишь, подожди! — взорвался Венька.

— Приедет ли… может, ты его просто выдумал.

В эту минуту по крутой дорожке, ведущей к бугру со стороны Аксая и железнодорожной насыпи, к ним подошел еще один паренек. Он был на вид старше и ростом выше рыжего. Паренек лузгал семечки, шелуха налипла на его нижнюю губу. Зоркими светло-зелеными глазами он еще издали наблюдал за ватагой мальчишек, сразу выделив среди них новенького. Приблизившись, лениво хлопнул ладонью Веньку но стриженому затылку. Ладонь у него была тяжелая, и у Веньки зазвенело в голове.

— Ах, это ты! — фыркнул он. — Вы, что ли, напротив нас у белогвардейцев дом купили? Ну-ну… Это я тебе входного леща по законам Аксайской улицы дал. Как зовут-то тебя, маменькин сынок? А что, Венька, ты Олега собьешь? — ткнул он пальцем в лобастого паренька с синяком под глазом.

— А что это такое — собьешь? — озадачился Венька.

Ребята рассмеялись, а подошедший презрительно повторил:

— Эх ты, законов Аксайской улицы не знаешь! По-нашенски «собьешь» — значит победишь в драке.

— А я не хочу драться, — упавшим голосом ответил Венька, которому после мирной игры со старшим братом в солдатики никак не хотелось подставлять свои щеки под чужие кулаки. Здоровенный парень осуждающе покачал головой:

— Мало ли что не хочешь! Мы в последний раз спрашиваем тебя, собьешь Олега или нет?

— Не знаю, — потупился Венька.

— А ты, Олег?

— Собью, — уверенно ответил мальчишка с татарским разрезом глаз.

— Ну, давай.

Венька не успел и глазом моргнуть, как два сильных удара обрушились на него. Всхлипнув не от боли, а от обиды, он бросился наутек.

Отец, наблюдавший из окна за тем, что происходит на бугре, с усмешкой воскликнул:

— Надюша, Гришатка, глядите, кажется, нашего Веньку лупят.

— Саша, почему же ты это так равнодушно созерцаешь! — вскричала пылкая Надежда Яковлевна. — Иди вмешайся, разгони обидчиков.

— Пускай, — усмехнулся Александр Сергеевич и махнул рукой. — Ничего страшного я в этом пока не усматриваю. Надо, чтобы он сам за себя учился стоять. Видишь, как улепетывает. Иди открывай, иначе кулачонки о дверь обобьет.

Действительно, Венька уже молотил в парадное кулаками. Вбежав в зал, он тотчас же бросился к стеклянной банке с кипяченой водой. Пил жадно, захлебываясь. Вода текла за ворот, кадык на худой шее вздрагивал.

— Ну как? — усмешливо поинтересовался отец. — Погулял?

— Погулял, — обернувшись, ответил Венька. Светлые вихры на его голове торчали во все стороны, на щеке пламенел след от чужого кулака.

— Ребята понравились?

— Понравились.

— Теперь пойди во двор поиграй, а еще лучше Гришатку попроси сказку про добрых богатырей почитать.

Окраина трудно принимала Веньку. В больших и маленьких домиках, деревянных и кирпичных, здесь жили в основном люди небольшого и даже совсем малого достатка: железнодорожники, слесари и токари с завода, ранее принадлежавшего немцу Фаслеру, бедные чиновники, огородники, жуликоватые пьяницы без определенных занятий, скорые на выпивку, а ночью на разбой. Сытые нэпманы с двойными подбородками из центральной части города редко сюда заходили. Вот почему чисто одетый Александр Сергеевич Якушев сразу же был принят всеми соседями в штыки, а фуражка землемера с кокардой сделала его и вовсе в глазах обитателей окраины равнозначным царскому чиновнику, а то и белогвардейскому офицеру, по ошибке не задержанному грозным ГПУ города Новочеркасска.

Много лет спустя Вениамин Якушев с благодарностью вспоминал эти первые годы своей сознательной жизни, прожитой на Аксайской. Впоследствии он часто думал о том, что когда в Великую Отечественную войну на него иной раз накатывало чувство отчаянной, ни перед чем не останавливающейся отваги, то было оно порождено именно этими детскими годами, прожитыми на окраине, когда приходилось утверждать собственную личность перед обидчиками.

Чуть ли не со времен основателя Новочеркасска — донского атамана Платова — Аксайская улица, то взбегая на бугры, то ныряя в мелкие буераки, тянется от самого кирпичного завода до вокзального спуска. Еще в давние двадцатые годы она была поделена на три сферы влияния. На южной ее оконечности с утра и до вечера, словно государственный гимн, пели знаменитую песенку, начинавшуюся словами:

Здесь обитали настоящие рабочие девчата и парни, уже тогда прикипевшие к труду, успевшие нажить мозоли на руках. Та часть улицы, где жил Венька со своими родителями, была заселена мастеровыми и казаками-огородниками, перебравшимися сюда из донских станиц Мелиховской, Багаевской, Манычской в поисках заработков и развлечений. Оставалась еще одна, третья часть улицы, тянувшаяся от Атаманского спуска до станции, именовавшаяся «баном». Здесь в двадцатые годы обитали профессиональные головорезы: бандиты-налетчики, воры-карманники, поножовщики и просто хулиганы от чистого сердца, которым ничего не стоило ради удовольствия пырнуть ножом запоздалого прохожего, запустить камнем в окно чужого дома или кинуть через забор отчаянно лаявшему цепному псу кусок мяса с иголкой внутри.

Именно отсюда чаще всего доставляла «скорая помощь» тяжелораненых, а порою убитых и дочиста ограбленных новочеркассцев. Чтобы запугать обывателей, «бановые» часто вывешивали на фасаде красного кирпичного дома на углу Аксайской и Крещенского спуска один и тот же плакат. Под черепом и скрещенными костями была нарисована окровавленная финка и красовалась устрашающая надпись: «Почтенные граждане! Сообчаем, што до темноты улица ваша, а с темноты и до рассвета наша. Так что не появляйтесь!»

Время от времени «бановые» совершали набеги на среднюю и Кирпичную часть Аксайской улицы, ловили парней и нещадно, до потери сознания, избивали, если те отказывались кланяться и в подтверждение своей покорности стоять на коленях и есть землю. Даже милиция ничего не могла с ними поделать, потому что прибывала на место происшествия с опозданием — ей оставалось лишь подбирать истекающих кровью.

Но однажды это кончилось, и кончилось довольно страшным образом. «Бановыми» верховодил некий Ленька Баклан, как впоследствии выяснилось, незаконный сынок одного из атаманов мелкой белогвардейской банды, орудовавшей на Дону, броский парень с курчавым чубом, дерзко выбивавшимся из-под широкого лакированного козырька фуражки-капитанки. На всем протяжении от вокзала до бугра, напротив которого стоял тогда еще не купленный Александром Сергеевичем Якушевым дом, они избивали всех встречавшихся им мужчин, не щадя при этом ни старого, ни малого. Аксайские парни, поняв, что одним не выстоять, бросились к «низовым» — так окраина окрестила тех казаков-переселенцев, которые жили у самого железнодорожного полотна. Первым делом постучались в белый двухэтажный дом, где селилась огромная семья кузнеца Вани Дронова, известного во всей округе силача.

Было воскресенье, и Дронов с пятью своими дружками сидел за столом перед «гусыней» и тарелками со снедью. На плите шкворчала яичница.

— Дрон, спасай! — крикнул один из посланцев. — «Бановые» пришли на Аксайскую, всех перебить грозятся.

— «Бановые»? — переспросил кузнец. — Они и мне насолили, сучьи дети. Братишку поколотили. А ну-ка, хлопцы, водку в сторону. Докажем, что и мы за себя постоять могем. Я не из тех станишников, про которых молвят: «Дед у тебя был казак, отец сын казачий, а ты хрен собачий». Бери кто цепь, кто ломик, кто нагайку, а кто просто камень, и все на Аксайскую! Только дробовиков не прихватывай, чтобы милиция потом претензиев к нам не предъявляла. Зараз мы им покажем, что такое честное донское воинство!

За Дроном кинулось человек двадцать «низовых», давно скрипевших зубами при одном упоминании о вожаке «бановых», но кузнец жестом их остановил:

— Всех не надо. Пятнадцать душ подымайтесь зараз вверх по соседней Почтовой улице и встречайте там недобитков, а мы с остальными перехватим их на углу Барочной и Аксайской.

Это была схватка, которой никогда не видывала вольная Аксайская улица. «Низовые» казаки с остатками еще не вконец побитых парней с окраины ринулись на врагов. Ленька Баклан попытался было с финкой броситься на Дрона, но кузнец на лету поймал его руку. Она хрустнула, и бандит отчаянно завопил. Финка выпала, а Дрон ударил Баклана в висок так, что тот бездыханным упал на пыльную проезжую часть Аксайской улицы и уже не поднялся больше. «Бановые» бросились бежать, но на Почтовой улице их перехватила другая группа казаков. Финки и кастеты не пригодились на этот раз уркаганам. Избитые, они никуда не ушли с Аксайской улицы до прибытия грузовика с милиционерами. Начальник угрозыска перевернул лицом вверх бездыханное тело Леньки Баклана, коротко сказал:

— Тот самый. Его-то мы и искали. — Подумал и прибавил: — Ну и силушка же у тебя, товарищ Дронов. Как вот перед законом будем теперь оправдываться? Ну да ладно, что-нибудь придумаем.

С той поры тише стало на Аксайской улице, но время от времени по ночам все же будил обывателей отчаянный крик запоздалого прохожего: «Караул, грабят!», в ответ на который иные жители испуганно крестились и сдавленным шепотом приказывали своим сородичам: «Слышь, Вань (или Мишутка)! Там, на улице, грабят кого-то… А ну-ка, проверь поскорее запоры да свет загаси».

Поистине странное сословие казачество. От отчаянной храбрости до богобоязненной трусости шаг у его представителей иной раз бывает короче воробьиного носа.

Но воинственные традиции предков все-таки и обитателям Аксайской улицы достались в наследство, и маленький Венька в этот вечер долго не мог заснуть, думая о первой встрече с соседскими ребятишками. «Как же это он меня побил? — сгорая со стыда, вспоминал Венька. — Он же ниже меня ростом и на год моложе, а побил. И я побоялся его ударить в ответ… Значит, я трус?»

Мать хорошо понимала растревоженную переживаниями душу сына. Желая его успокоить, она в таких случаях пела немножко грустную колыбельную, и ее голос был для мальчика самым лучшим лекарством. Чтобы не расплакаться от обиды, Венька сейчас лежал, сцепив зубы, и даже старался не дышать. Голос матери наплывом врывался в утомленное обидой сознание:

И странное дело, обиды и переживания отступали прочь, легко и приятно начинала кружиться голова. Подсаживался отец.

— Давай я тебя сменю, Наденька, если он еще не спит.

— Садись, несостоявшийся тенор императорского театра, — с легкой усмешкой отзывалась мать. Отец тоже пел тихим голосом, но не колыбельную, а совсем другую песню, которую обычно с присвистом пели донцы на маршах:

Так было и сейчас. Александр Сергеевич обнял жену за плечи, тихо позвал:

— Идем в другую комнату, Наденька. В этом доме есть где уединиться и нам, родителям. Ты у меня сегодня такая молодая…

Надежда Яковлевна осторожно освободила плечо из-под его чуть влажной тяжелой руки, словно сказать хотела без обиды, но твердо: «Не надо, не прикасайся ко мне, Саша». А у него в грустных глазах, иногда приобретавших неопределенный цвет — то ли светло-голубой, то ли светло-серый, — читалось одно и то же: «Вот и снова нашла коса на камень. Я знаю, что ты меня не любишь и не полюбишь никогда в жизни, потому что, даже мертвый, твой Иван всегда будет разделять нас жестокой межой».

Утром Венька очнулся от яркого солнечного луча. Отец и Гришатка открывали со стороны Аксайской окно, выходившее из детской. Острый и широкий, этот луч ударил на мгновение в глаза, заставил его зажмуриться. Освоившись, Венька перевел взгляд на бугор и увидел там вчерашних ребят. Коренастый, крепколобый мальчишка, тот самый, что постыдно побил его в кулачном поединке, о чем-то рассказывал своим дружкам, кивая в сторону их дома. «Побил меня и хвастает!» — взорвался про себя Венька. Он чувствовал сейчас необыкновенный прилив сил, и вчерашние насмешники вовсе не казались ему страшными. Надев майку, короткие штанишки с бретельками и сунув ноги в сандалии на лосевой подошве, он решительно метнулся в коридор.

— Вень, ты куда? — озадачилась Надежда Яковлевна. — А завтракать?

— Мам, я сейчас, — крикнул сын и галопом помчался к бугру.

— Саша, останови его, — встревожилась мать, — опять поколотят!..

— Погоди, Надюша, — хлопнул Александр Сергеевич в ладоши и весело продекламировал: — «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла». Кажется, наш Венька помчался сводить счеты. Посмотрим, что сейчас из этого получится.

— Побьют Венечку, — жалобно повторила Надежда Яковлевна, и оба они застыли у окна.

Тем временем Венька подбежал к бугру, удивив своей скоростью ребят, и остановился, чтобы перевести дыхание. Мальчишки с удивлением уставились на него.

— Гля! — воскликнул медно-рыжий. — Откуда он сорвался такой?

— Видать, божья коровка укусила, — предположил другой.

Не отвечая на их насмешки, Венька шагнул к своему вчерашнему обидчику.

— Ты! — закричал он гневно. — Ты за что вчера меня ударил?

Его противник осклабился, ища поддержки, посмотрел на дружков.

— А что? Хочешь, чтобы я тебя и сегодня огрел? Могу…

Договорить он не успел. Венька с размаху ударил его в скулу, потом дважды в нос. И тут случилось самое неожиданное: вместо того чтобы оказать сопротивление, крепколобый мальчишка обеими ладонями схватился за нос и с оглушительным ревом помчался от бугра к своему дому. Меж пальцев у него заструилась кровь. Медно-рыжий одобрительно покачал головой:

— Ну, ты ему и дал! Юшкой заставил умыться.

— Пусть первый не лезет, — буркнул Венька и, повернувшись к своим новым знакомым спиной, медленным шагом возвратился домой.

— Видала? — расхохотался Александр Сергеевич. — Ну что? Надо поздравить теперь победителя, а?

Надежда Яковлевна улыбнулась, но отрицательно покачала головой.

— Ни в коем случае, Саша, — возразила она. — Это же крайне непедагогично. За то, что Венька наказал своего вчерашнего обидчика, честь ему и хвала. Правильно сделал, что сумел за себя постоять. Но восторгаться тут нечем. Так недолго из него и уличного хулигана сделать…

Венька вбежал в комнату запыхавшийся и тотчас же бросился к банке с кипяченой водой. В ту пору многие боялись тифа и считали, что два стакана сырой воды непременно вызовут эту болезнь. Под страхом строгого наказания Веньку обязали пить только кипяченую воду.

— Много не пей, — осадила мать. — Сейчас завтракать сядешь. Оставь место для молока с мышьяком. Ты малокровный, тебе это полезно.

— С мышьяком не буду! — отчаянно завопил Венька. — И гематогенов ваших не буду.

— Тогда ложечку рыбьего жира, — просительно заговорил отец, но Венька наотрез отказался.

— Придется взяться за ремень, — едва сдерживая смех, пригрозила мать.

В это время хрипло зазвенел звонок над парадной дверью. Отец, а следом за ним и мать пошли открывать. Гришатка остался резать хлеб, а Венька, сгорающий от любопытства, ринулся в коридор и окаменел, увидав страшную картину. В их дом ввалилась целая процессия. Впереди шла расхристанная толстая бабка с широким морщинистым лицом, за ней — миловидная, очень стройная, коротко, по моде подстриженная женщина, а за ее спиной — другая, на нее похожая, вела за руку побитого Олега с грязным от слез лицом и ватными тампонами в расквашенном носу. Венька хотел удрать, но почувствовал вдруг, что ноги его прирастают от страха к полу. Увидав Веньку, Олег перестал выть, а женщина, продолжая держать его руку в своей, ожесточенно выговорила:

— Ну как же так все получается? Ведь вы же интеллигентные люди. Мы так обрадовались, узнав, что вы в этом доме поселились. И вдруг… Вы в техникуме преподаете, а сын ваш ни за что ни про что разбивает в кровь лицо моему Олежке. На окраине нашей и так от хулиганов прохода нет. Мы надеялись, что с вашим приездом доброго соседа приобретем, а ваш сын…

И вдруг неизвестная сила подтолкнула Веньку вперед, и он по-петушиному резко вскричал:

— Как это так ни за что ни про что! Нет, тетя, давайте по правде. Он меня на бугре вчера первый ни с того ни о сего вздул. Я же не жаловался!.. Отплатил ему сегодня, и все. А он вон сколько вас притащил…

Олегова мать растерялась.

— Да, но это было вчера, — неудачно возразила она.

— А какая разница, — вдруг заговорил с порога, шмыгая носом, Григорий. — Око за око, зуб за зуб. Так и во всех книжках Фенимора Купера про индейцев пишется.

Миловидная женщина потянула мать Олега за рукав и миролюбиво сказала:

— Идем, Лиза, их мальчик, по-видимому, прав.

— Нет, подожди, сестра, — остановила ее мать Олега. — Надо уточнить. Олежка, он говорит правду, что ты его первый…

— Правду, — не поднимая головы, буркнул Олег.

— Тогда извините, — остывшим голосом произнесла женщина. — Вот петухи! Я своему за нечестность еще дома трепку задам.

— Зачем же? — покашливая, сказал Александр Сергеевич. — Оба дрались, оба и виноваты. Я со своим тоже поговорю.

— Пусть лучше друзьями станут, — улыбнулась миловидная женщина, и вся процессия в том же порядке удалилась. А Венькина мать отвесила ему легонький подзатыльник и незлобиво сказала:

— Идем-ка лучше завтракать, Аника-воин, пока жаркое не остыло.

Дом на углу Аксайской и Барочной просыпался обычно очень рано. За ставнями, закрытыми на литые железные засовы, еще хлопал бич пастуха и мычали коровы общественного стада, когда Надежда Яковлевна начинала укладывать в кошелку кульки и сумки, чтобы идти на базар. Открыв дверь в детскую, она с минуту смотрела на разметавшихся во сне ребят, определяя, кого ей взять в помощники. Если очередь была Венина, но он спал без задних ног, она долго стояла на пороге и, понимая, что поступает несправедливо, все-таки обращалась к старшему:

— Гриша, а Гриша, может, ты со мною сходишь?

— Мам, я же вчера ходил, — отвечал сонный пасынок. — Пусть Венька.

— Гриша, — вздыхала мать, — да какой же из него помощник! А мне надо и мяса целую ножку купить, и сазанчика прихватить на завтрак. Ты у меня богатырь. Пойдем, а? А я тебе халвы или конфеток куплю.

Кончалось тем, что Гришатка шел умываться, недовольно сопя, одевался и вместе с нею уходил на рынок. Если отец не был измучен ночным приступом астмы, он тоже просыпался рано, открывал ставни, впуская в комнату потоки яркого утреннего света, делал зарядку по Мюллеру и плескался водой из умывальника. Ощущая на какое-то очень короткое время избыток сил, он останавливался перед широким наклонным зеркалом и подслеповатыми глазами подолгу вглядывался в посеревшее лицо с синими мешками под глазами. «Старею, — думал он горько. — Ой как выматывает она меня, эта проклятая астма». Потом, глубоко вздохнув, неожиданно раскалывал тишину сильным и мягким тенором, беря самые высокие ноты, не всегда доступные даже очень опытным певцам. Арии из «Травиаты», «Риголетто», «Кармен», «Мазепы» следовали одна за другой, оглушая Веньку, с детства возненавидевшего оперное пение.

Пел, бывало, Александр Сергеевич, выпячивая грудь. Венька выскакивал в такие минуты из спальни босиком и, заткнув уши, орал:

— Замолчи, спать не даешь!

У этого его вопля была своя история. Когда Венька был совсем маленьким, от отцовского пения у него буквально разрывались барабанные перепонки. После того как сын впервые запротестовал против пения, Александр Сергеевич пришел в восторг и добродушно прощал ему подобную бесцеремонность, особенно в тех случаях, когда дома были гости, которых взрыв детской ярости приводил в умиление. Сейчас отец насмешливо посмотрел на его смуглые тонкие ноги и, дразня, сказал:

— Ладно, Венька. Вот эту арию сейчас попытаюсь вытянуть, хотя она и не для моего голоса, и будет тогда тебе полная пощада.

И опять задрожали в их доме стекла, когда, сделав устрашающее лицо, отец разразился яростным издевательским смехом и запел:

Венька бегал по комнате, стуча о половицы босыми ступнями, затыкал уши пальцами, но отцов голос беспощадно врывался в них:

Не осилив накатившего тяжелого кашля, отец внезапно с укоризной сказал Веньке:

— Дурак ты, братец! Вот вырастешь и сам поймешь, какой был дурак. Ты на меня кричишь, а люди остановились на улице и слушают.

— Ну да? — оторопел Венька.

— А ты подойти к окошку.

Венька протопал босыми ногами к угловому окну и удивленно застыл. Действительно, напротив их дома стояло несколько зевак. Соседская молочница тетя Даша остановилась как вкопанная с коромыслами на плечах и ведрами, доверху наполненными водой. Дядя Степа из двухэтажного кирпичного дома, игравший в оркестре городского драматического театра и считавшийся лучшим голубятником на всей Аксайской, хлопал в ладоши и кричал «браво», улыбалась тетя Лиза, мать побитого Венькой Олега.

— Уй ты, чудаки какие, — недоверчиво пробормотал Венька. — Неужели им нравится?

Но Александр Сергеевич не ответил и на эту его грубость. Он уже не видел ни собравшихся у дома соседей, ни пропыленной ветрами Аксайской улицы, ни родного сына, с лица которого быстро сбежала насмешка, сменившаяся удивлением. «Какие странные и непонятные эти взрослые, — в растерянности думал Венька, — если им нравятся отцовы песни про какую-то Кармен и загадочного тореадора». Мысленному взору Александра Сергеевича представились в эту минуту расцвеченный яркими огнями Петербург, афиша у входа в оперный театр, огромный затемненный зал и он сам в облачении испанского сержанта Хозе, оповещающего всех о своей любви к вольной цыганке Кармен. И великий Собинов, который подходит к нему в антракте, жмет руку с блестящими от слез глазами. А потом приглушенные голоса расходящихся зрителей, гаснущие люстры и актерская уборная, где Неточка Лосева в белом пеньюаре на кушетке, гася одну за другой последние свечи, горячо шептала:

— Ты мой, понимаешь, мой… Или сейчас, или никогда… И будь решительнее, чем этот страдалец Хозе.

Петербург, Мариинский театр, огни Невского, где все это? Словно выдумал кто-то этот праздничный кусочек жизни…

Александр Сергеевич достал бритвенный прибор, налил в алюминиевую чашечку горячей воды, долго взбивал мыльную пену, а потом пышным помазком накладывал ее на серые щеки — на них так быстро всегда вырастала жесткая щетина. В хорошем настроении Надежда Яковлевна любила шутить:

— Эх, Саша, Саша! Если бы половина этой щетины у тебя на голове росла, а не на щеках!

Пожалуй, не было у Александра Сергеевича более ответственного занятия, чем бритье. В эти минуты он почти священнодействовал, и горе было тому, кто неосторожным вопросом или даже жестом пытался его внимание отвлечь. Гнев Александра Сергеевича был беспощадным. Если Венька приставал к нему с каким-нибудь необдуманным «А почему?», в ответ неслось яростное:

— Ты что, негодяй! Или хочешь, чтобы я из-за тебя горло себе перерезал? — Венька испуганно смолкал, а отец, старательно счищая мыльную пену с лезвия бритвы об листок газетной бумаги, строго договаривал: — Ты вот спрашиваешь, а ведь если я отвлекусь, то физиономию себе могу располосовать или горло перерезать. А какого тебе отца иметь лучше: без шрама на физиономии или со шрамом?

— Без шрама, — тянул Венька.

— Вот то-то и оно, — соглашался Александр Сергеевич. — Значит, предоставь мне возможность спокойно добриться. — И бритва продолжала с легким шорохом скользить по его лицу, оставляя дорожки на заросших жесткой щетиной щеках.

Дома Александр Сергеевич был весьма раздражительным человеком во всех тех случаях, когда что-то делалось не так. Если жена, жаря мясо или гуся, впопыхах забывала о заслонке и чад синеватыми волнами начинал гулять по комнатам, отец, схватившись за виски, мчался во двор и с отчаянием обреченного причитал:

— Так я и знал, Наденька! Вы все сговорились меня отравить, потому что я в этом доме становлюсь лишним. Еще один такой эксперимент с заслонкой — и вы меня отправите в лучший мир.

Надежда Яковлевна, подбоченясь, хохотала от души, чем приводила мужа в еще большую ярость. Однако своего апогея гнев Александра Сергеевича достигал в тех редких случаях, когда он обрушивал его на сыновей.

Однажды все воскресенье он промучился над составлением годового учебного плана для старших курсов по математике и геодезии, а расшалившиеся Веня и Гриша опрокинули на ватманский лист пузырек с тушью. Словно зайцы, бросились они наутек в дальний конец двора и спрятались в камышах, при одном прикосновении к которым до крови рассекалась кожа на руке или ноге. Топоча ногами и задыхаясь, отец побежал было за ними, но устало остановился на пороге и, грозя перстом, грозно прокричал на всю округу:

— Ох и понарожал же я вас на свою голову! Вот умру, сдохнете от голода…

Способность быстро раздражаться и приходить в ярость уживалась в нем с необыкновенной добротой и постоянным родительским страхом за ближних. Если Надежда Яковлевна уезжала за покупками на полдня в Ростов, он без устали по нескольку раз повторял, когда она начинала собираться:

— Ты же смотри, Наденька, на поезд не опоздай.

— Да ведь до его прихода целых полчаса, а до площадки Цикуновки я за десять минут дойду, — возражала она.

— Мало ли что, — хмурился Александр Сергеевич, — а вдруг кассир свое окошко поздно откроет или очередь большая будет — вот и останешься с носом. На одной самоуверенности далеко не уедешь. А кошелек с деньгами — ты надежно спрятала? Смотри. Ростов после Харькова и Одессы третий город по воровству.

— И вовсе не третий, а первый, — смеялась жена. — Разве ты не знаешь, как у нас в Новочеркасске говорят? Ростов — папа. Одесса — мама. Получается, первый.

— Это не имеет значения, — ворчал Александр Сергеевич. — Зазеваешься — в миг очистят, а там разбирайся, первый или третий.

— Да не зазеваюсь, Саша, — добродушно успокаивала она.

Однажды, когда ребята остались дома одни, Венька спросил у старшего брата:

— Гришка, а как по-твоему, наш отец храбрый или нет?

— Не знаю, — последовал неуверенный ответ.

— А по-моему, он трус, — решительно заявил Венька.

— Это почему же?

— Да как же, у него и берданка есть, и порох, и дробь на кабана, и пыжи красненькие, которыми нам играть не дает, а он ночью из дома выйти боится.

— Так ведь у нас же грабят, — шмыгнул носом Гришатка.

На Аксайской действительно грабили. Редко кто отваживался ходить по ней после полуночи безоружным. А если ночь заставала и вооруженного, тот всегда шел по самой середине улицы, стискивая в кармане холодную рукоятку пистолета, финки или кастета. По молчаливому уговору всякий раз, когда раздавался в ночную пору отчаянный крик, взывающий о помощи, домовладельцы в одном исподнем выскакивали в коридоры своих жилищ и начинали остервенело палить из охотничьих ружей в специально прорезанные в ставнях и дверях бойницы, рассчитывая на то, что грохот выстрелов обратит на себя внимание милиции.

В окне, выходившем из коридора во двор, прорезал такую же точно бойницу и Александр Сергеевич. В сырую промозглую апрельскую ночь со стороны станицы Кривянской однажды прошелся над городом шквал, играючи выламывая калитки и срывая с крыш листы кровельного железа. Дом Якушевых он пощадил, оставив вмятины лишь на водосточной трубе и оторвав половину железного листа на крыше. Затихающие порывы ветра ритмично то опускали, то поднимали этот лист, и негромкий скрежет среди ночи был отчетливо слышен и в зале, и в кабинете хозяина дома. Александр Сергеевич, накурившийся астматола и безмятежно почивавший в теплом ночном колпаке, проснулся и, приподняв голову, осторожно вслушивался в эти удары.

— Наденька, Гриша, Веня! — плачущим голосом оповестил он. — Вставайте! Лезут… — И трясущимися руками дослал в берданку патрон. Клацнул затвор. Александр Сергеевич приставил ружейное дуло к прорези окна и не очень уверенно выкрикнул:

— Перестаньте немедленно! В ГПУ заявлю!

Но задравшийся от ветра железный лист с тем же равнодушием стал вновь выстукивать: «бам… бам… бам».

— Господи! — пробормотал испуганно Александр Сергеевич. — Да ведь это же бандиты уже засов на ставне подпиливают.

Негромкий в туманной мгле, раздался на Аксайской улице выстрел, на который одни лишь собаки откликнулись. Александр Сергеевич продолжал вслушиваться в слякотную глубокую ночь, уже близившуюся к рассвету. Прошли минуты, и сквозь ослабевший стук дождя до его слуха вновь донеслось: «бам, бам, бам». Он снова отчаянным голосом стал грозить невидимым взломщикам:

— В ГПУ заявлю! Слышите?

И еще три раза палил в редеющую ночь из берданки Александр Сергеевич, пока шагавший на свою утреннюю смену на завод Фаслера Ваня Дронов не окликнул:

— Эй, Архимед! Ну чего всю Аксайскую перебаламутил? Кто сказал, что воры лезут? Это же ветер!

Много чудачеств водилось за Александром Сергеевичем, и все-таки Гришатка и Веня горячо любили отца и про себя считали, что другого у них и быть не могло. Несмотря на свою вспыльчивость и ворчливость, был он удивительно добрым человеком, умевшим прощать ошибки и слабости другим, а иногда и над самим собою мог посмеяться в минуты откровения.

А какими удивительными были у них в доме долгие зимние вечера, когда ветер свирепо бился о надежно закрытые ставни, выл в трубе, а в комнате, служившей им в холода кухней, распространялось блаженное тепло от докрасна раскаленной плиты и в пузатом стекле керосиновой лампы мирно подрагивал желтый язычок огня. Близоруко склонившись над раскрытой книгой, отец читал «Тараса Бульбу». Голос его то гремел, то становился мягким или печальным вовсе. Венькина голова с постепенно темнеющими локонами покоилась на сомкнутых кулачках, а Гришатка сидел у отцовых ног, делая вид, что дремлет, потому что знал хорошо, что вот-вот дойдет очередь до самой тяжелой сцены.

— «Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…»

Голос Александра Сергеевича становился глухим и тихим для того, чтобы взорваться минутой спустя и сразу подняться на небывалую высоту:

— «Ну, что ж теперь мы будем делать? — сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.

Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.

— Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Андрий был безответен.

— Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!»

В эту минуту Венька бросался в детскую со слезами на глазах и головой падал в подушку, затыкая одновременно пальцами уши, чтобы уже не слышать, как убьет Тарас Бульба неверного своего сына.

— Саша! — недовольно кричала из другой комнаты Надежда Яковлевна. — Зачем ты читаешь ему это на ночь! Он же спать теперь не будет.

Александр Сергеевич откладывал книгу в сторону, подходил к сыну и гладил его по голове, утешая:

— Ну чего ты, дурашка. Неужели тебе жалко Андрия?

— Жалко, — всхлипывал Венька.

— Так ведь он же предатель!

— Ну и что же! А зачем его этот злой Тарас Бульба убивает? Он бы его мог попугать, и Андрий бы исправился.

— А ты как думаешь, Гриша? — тихо обращался отец к старшему сыну.

Тот улыбался и скреб затылок.

— А я думаю, Тарас Бульба молодец. Правильно он в Андрея пальнул.

— Вот видишь, и Гриша, как Гоголь, считает.

— А он тоже, как и Тарас Бульба, злой, — тянул из-под подушки Венька.

— Это почему же? — допытывался отец.

— Потому что он стрекоз ловит и крылья им обрывает.

— А ты?

— А я нет. Я их ловлю и выпускаю. Александр Сергеевич рассмеялся.

— Ну ладно. Вставай, идем дальше читать Гоголя.

— А ты про страшное не будешь? — не без опаски спрашивал Венька, который до смерти боялся Гоголя и любил его бесконечно. Боялся, когда отец читал про философа Хому Брута, потому что всю ночь напролет потом снился страшный Вий с железными веками. Но еще больше боялся картинки, на которой рыцарь, закованный в латы, бросал в пропасть свирепого колдуна, загубившего много человеческих жизней, а из пропасти скелеты поднимали вверх костлявые руки, чтобы разорвать его в клочья.

— Не буду про страшное, — успокаивал отец, — я вам, хлопцы мои, знаете про что? Про то, как геройский дед с ведьмами в карты резался. Идет?

— Идет, — соглашался приободрившийся Венька, и чтение продолжалось.

А когда ребятишки засыпали, родители долго сидели над ними, и Александр Сергеевич, имевший большое расположение пофилософствовать, обняв за плечи супругу, тихо и медленно говорил:

— Видишь, как важно посапывают? Гришатка в одну сторону отвернулся, Веня в другую. А пройдет лет двадцать, и что-то с ними станется? Как интересно было бы узнать это. Что знает о себе человек? Ни один великий провидец не в состоянии предсказать, кем человек будет, какие добрые подвиги совершит, какие неудачи на своем жизненном пути потерпит. Человек ничего этого не знает.

— Откуда ты это все взял? — тихо сказала Надежда Яковлевна. — Может быть, они оба прославятся и не будет никаких неудач на их жизненном пути.

Александр Сергеевич подавленно вздохнул:

— Слава — это тележка, в которую надо только попасть, а дальше она сама тебя повезет.

— Да, но сначала необходимо все-таки попасть, чтобы она везла.

— Моя тележка уже давно ушла, — грустно заметил Александр Сергеевич. — И я из нее выпал…

Надежда Яковлевна нежно погладила его руку.

— Ты в этом не виноват, Саша, ты бы в ней удержался, если бы не астма. А с астмой какой же ты оперный певец.

— Да-да, — грустно вздохнул Александр Сергеевич. — А ведь бывали времена, когда со шпагой на поясе в костюме рыцаря и в сапожках с серебряными шпорами игривым шагом выходил на сцену, и только рампа отделяла меня от притихшего зала. А как жутко было в него заглянуть!.. Море голов… И только от тебя, исполнителя, зависит, как оно заволнуется и зашумит. Разразится ли аплодисментами, в случае успеха, ограничится ли сдержанным шумом или ответит возмущенным ропотом, если ты «пустишь петуха», как это принято говорить. О, Наденька, — горестно вздыхал Александр Сергеевич, — разве можно это забыть тому, кто хотя бы раз почувствовал, как радостен нектар успеха и как горек вкус поражения… А мое поражение — это возвращение в межевой институт, фуражка землемера, которую в революцию иные поборники свободы принимали чуть ли не за белогвардейскую, поездки но станицам, рейка и теодолит в желтом ящике, стоящие теперь в кабинете.

— И я в том числе? — усмехнулась жена.

— Нет, что ты! — пылко воскликнул он. — Ты только ослабила горечь поражения. Да и геодезия с математикой стали теперь моими родными сестрами. Но не убита еще одна мечта.

— Какая же, Саша?

— Сейчас не скажу. Потерпи немножко, Наденька, сама станешь свидетельницей.

И однажды, когда весеннее тепло уже совсем прочно завладело миром и над окраиной, утверждая смену времен года, с утра до вечера плавало щедрое солнце, отец вышел во двор, где, словно котята, баловались братья, и, критически оглядев Веньку, чуть хрипловатым от неровного дыхания голосом, лишь к нему одному обращаясь, сказал:

— Ты мне нужен, Вениамин. Умой получше физиономию, надень чистую рубашку и приходи к нам с мамой в кабинет.

— Пап, — разочарованно вздохнул Венька, — а мы с Гришей на Аксай собрались. Там отец Жорки Смешливого баркас просмоленный на воду спускать будет. Покатать нас обещал…

— Погоди, не убежит твой баркас, — отрезал Александр Сергеевич. — Делай то, что я сказал.

Венька подавленно вздохнул и, когда отец ушел, посмотрел на старшего брата.

— Гришатка, ты не знаешь, чего он ко мне прилип?

Тот пожал плечами:

— Откуда же?

Когда Венька, наскоро протерев водой из умывальника лицо, облачившись в глаженую белую рубашку и еще не разношенные сандалии, переступил порог отцовского кабинета, он немало удивился тому, что увидел. Все было обычным: солнце сквозь приоткрытую форточку скользило по зеленым, желтым и красным коленкоровым корешкам на полках книжного шкафа, в углу, прислоненная к печи, стояла берданка, в дальнем углу на полу желтел коробок с теодолитом. И только отец с матерью были какие-то необычные. Он — в темно-синем суконном сюртуке, в каком лишь в самые парадные дни уходил на службу, мать — в своем лучшем шерстяном платье, украшенном сверкающей золотом брошью, старательно причесанная, с торжественной улыбкой на тонких губах. Венька остановился и бесцеремонно доложил с порога:

— Ты звал? Вот я и пришел. Только скорее давай, чтобы на Аксайку успеть к спуску баркаса.

Никак не реагируя на его появление, отец сказал, обращаясь к одной лишь матери:

— Вот видишь, Наденька, оказывается, этот балбес в состоянии повиноваться родителям. Помнишь, я говорил тебе, что еще не убита во мне одна мечта, связанная с прошлым… с оперой.

— Помню, Саша, — подтвердила мать.

— Я всегда думал о том, что в закономерностях природы наследственность и повторяемость должны стоять на первом месте. Некоторые марксистские теоретики протестуют против этого. Однако настанет время, когда и они согласятся. Не могу же я уйти из жизни, не передав кому-то из детей либо моих математических, либо музыкальных способностей. И вот настал день, когда я хочу провести первый экзамен. Вчера я шел к дому, а наш Венечка копал под маслиной ямку и очень тихо, но в такой правильной тональности пел песню о жуке-водолюбе, которого выкинули на берег, но он не погиб, а снова нашел дорогу к воде. Я даже слова готов в памяти восстановить. — И Александр Сергеевич мягким, чистым тенором напел:

Отец умиленно протянул к мальчику руки:

— Венечка, ты так пел, кажется?

— А я, что ли, помню, — шмыгнул носом Венька, — это ты про своего Риголетто все помнишь, когда перед зеркалом про него кричишь, прежде чем побриться.

— Венечка, — вкрадчиво продолжал Александр Сергеевич, пропустив мимо ушей его грубость. Он сделал было попытку погладить сына по волосам, но Венька отстранился. — Венечка, может быть, ты присутствуешь сейчас при исторической минуте…

— Какой еще? — почесывая коленкой коленку, осведомился сын.

— Венечка, — продолжал отец, — я сейчас возьму камертон, и мы с тобой проведем следующий опыт. Всякий раз ты будешь стараться без слов петь, так, чтобы звучание твоего голоса сливалось со звучанием камертона. Ты понял, сынок?

— Понял, пап, — подтвердил Венька, которому хотелось, чтобы вся эта затеянная отцом процедура завершилась как можно скорее, потому что перед его глазами так и маячил припорошенный песком берег Аксая и баркас с бабайками, от которого так пронзительно пахло недавно застывшей смолой, что голова могла закружиться.

Александр Сергеевич ударил камертоном о брусок и дал знак сыну.

— А-а! — заревел как бык Венька. Отец мрачно вздохнул.

— Да нет, — страдальчески покривился он, — я тебя прошу, Венечка, пой вместе с камертоном. Так, чтобы ваши голоса сливались. Словно ты ему подпеваешь. Понял?

— Ага, — кивнул Венька.

В маленьком кабинете снова пропел камертон.

— Ну давай, Венечка, — прошептал поощрительно отец, — смелее, смелее.

— А-а-а-а! — рявкнул изо всех сил мальчишка.

На лице Александра Сергеевича отразилось разочарование и горькая обида, рожденная несбывшейся надеждой, и даже ярость.

— Пошел вон, болван! — закричал он внезапно. — Из тебя не только Карузо или Собинова, но даже Александра Сергеевича Якушева не получится. Убирайся из кабинета!..

— И на речку можно? — как ни в чем не бывало осведомился сын.

— Хоть к черту, только долой с моих глаз! — крикнул отец.

— Спасибо, пап! — засмеялся Венька и, выбежав в коридор, оглушительно закричал:

— Гришатка, пошли! Отец разрешил нам на речку. Ура!

С тех пор как Венька посчитался с Олегом и в драке расквасил ему нос, Аксайская улица снисходительно приняла его. Он теперь безбоязненно выбегал на бугор, свободно здоровался с соседскими мальчишками, знал их по именам и прозвищам и даже по фамилиям, которые были в значительно меньшем ходу по сравнению с кличками. Олег теперь всегда держался от него на почтительном расстоянии и здоровался с явным уважением. Рыжий сиплоголосый Жорка Смешливый, разглаживая медно-огненные вихры, одобрительно заметил:

— Мы тут у себя на Аксайской вразмашку деремся, а ты ему тычком сопатку разбил. Здорово ударил. А со мною не хочешь стукнуться?

Жорка был на полголовы выше, и Венька, поглядев на него, отрицательно покачал головой:

— Не… ты меня собьешь.

— Верно. Собью, — равнодушно согласился Жорка. — Я же тебя на три года старше. Давай на одну правшу стукнемся.

— Не, — запротестовал Венька. — Зачем же нам драться, если ты меня с братом на спасательную звал, на баркасе обещал покатать?

— И покатаю, если отец не раздумает, — польщенно согласился Жорка. — У меня знаешь какой отец? Утром одно, в обед другое, вечером третье. А матом как он ругается!.. Твой отец матом ругается?

— Не, — замотал головою Венька.

Жорка неодобрительно вздохнул.

— Понятное дело. Интеллигенция.

В эту минуту к ним подошел Гришатка в старых брюках с заплатанными коленками и в серой сатиновой косоворотке. Жорка критически его оглядел, подумав про себя: «А ведь этот и меня может вздуть, если захочет. С ним надо ладить».

— Ну что мы — идем или не идем на спасательную?

— Идем, Гриша, — подтвердил рыжий Жорка. — Даже Олега можем с собою прихватить.

— Я не пойду, — замотал головою Олег. — Меня бабушка будет бить скалкой.

Венька вспомнил ту грузную старуху в пестром платке, которая, держа побитого Олега за руку, первой ворвалась в их дом, и участливо спросил:

— Она тебя часто бьет?

— Часто, — кивнул Олег и деловито осведомился: — А тебя скалкой разве не бьют?

— Нет, — покачал головою Венька. — Меня никогда не бьют. Только ругают, если нашкодил.

— Счастливый, — недоверчиво вздохнул Олег.

…С бугра открывался великолепный вид на займище. Разлив еще более обмелел, нарядные яхты и моторки уже не бороздили Аксай, за его основным руслом спавшая вода обнажила кусты прошлогодней куги. Серо-белые чайки почти цепляли крыльями воду. С юга на север прогрохотал курьерский поезд Сальск-Москва, и, глядя ему вслед, Жорка Смешливый грустно вздохнул:

— Вот бы в Москве побывать, а то всю жизнь проживешь в нашем Новочеркасске, а ее так и не увидишь.

— Всю жизнь, — передразнил его Гришатка. — Да сколько ты ее прожил, этой жизни-то?

— Девять лет.

— Тю! Я уже двенадцать, и то молчу.

Жоркин отец, такой же, как и он, огненно-рыжий, с мириадами веснушек на лбу, щеках и крепкой шее, действительно давно поджидал их у подтянутого к самой кромке берега зеленого баркаса, до того душисто пахнущего смолой, что голова могла закружиться. Коренастый и плечистый, он был облачен в брезентовую робу, на его ногах сидели ладно пригнанные высокие забродские сапоги с подвернутыми голенищами. Вопреки Жоркиным предсказаниям матом он не ругался, а встретил ребят весьма приветливо:

— Где ж это вы запропастились, негодники! Ждал вас, ждал, а теперь время вышло. Придется Жорке вас катать. Он у меня на бабайках крепко сидит, не утопит. А ты, парень, рулевым будешь, — кивнул он в сторону Гришатки.

Ребята расселись, и Жоркин отец столкнул баркас с берега. Вода глухо зашелестела за кормой. Плоскодонный баркас чуть-чуть качнулся, и Венька ощутил под ложечкой неприятный холодок.

— Ты не дрейфь, — сказал Жорка, не слишком глубоко погружая весла.

— Да я ничего, — покраснел Венька, — ты не подумай, что я трус. Я только плавать не умею.

— А я и не думаю, — миролюбиво согласился Жорка, — погляди, красотища-то какая оттого, что Аксай с Доном сливаются. Море целое!

Никогда еще в своей жизни не видал Венька такого приволья. И забыл он уже обо всем, отдавшись новым неожиданным впечатлениям: и об отце, рассерженном его безголосым пением, и о доме, и о бугре, где собиралась окраинная детвора. Чудный запах исходил от воды, плескавшейся за бортом. Конопатый Жорка изящно опускал и поднимал из воды весла, иногда с тем особым шиком, на который способны настоящие гребцы, и тогда становилось слышно, как лодка с шуршанием сечет речную гладь. Ветра не было, и река казалась умиротворенно спокойной. Голубое небо висело над крутизною новочеркасских балок и улиц, над семью куполами кафедрального золоченого собора. От железнодорожной станции в небо поднимались паровозные дымки. Напротив семафора Жорка развернул свой баркас, и тот медленно, словно нехотя, поплыл назад к краснокаменной спасательной вышке. Гришатка попросился на весла, и был доволен, что Жорка их ему уступил, но дело не пошло. У нового гребца весла зарывались глубоко в воду, поднимая целые тучи брызг. Лодка то и дело крутилась на одном месте, словно на якоре. В конце концов он добровольно ушел на корму, а Жорка вскорости ловко причалил к мосткам и закрепил лодку на цепь.

На берегу их ждал парень Жоркиного роста с густыми, плохо расчесанными волосами и нагловатым взглядом блеклых невыразительных глаз. Он смачно сплевывал себе под ноги и критически оценивал братьев. Обращаясь к одному Веньке, сказал:

— Я Петька Орлов. А ты?

Венька назвался. Гришатке парень был чуть повыше плеча, но, видимо, не желая ударить в грязь лицом, он хорохористо спросил:

— Вы на Аксайской в угловом доме живете, что ли?

— С Петькой не шутите, — шепнул Якушевым Смешливый, — они сюда с бана переехали. У него старший братан уже в тюряге отсидел. Финкой одного в драке пырнул.

— Это верно, — охотно подтвердил парнишка. — У нас, у Орловых, закон такой: если кто поперек, перышком распишем, и все тут. Мы и с тобой, Жорка, должны будем подраться, — неожиданно обратился он к Смешливому, а то вся Аксайская и низовые проходу не дают, все допытываются, кто сильней. Низовые говорят, что я, аксайские — что ты. Дрон и тот посмеивается. Говорит, какой же ты орел, если рыжего Каешу побить не можешь.

Жорка откинул назад прилипший к вспотевшему лбу медный вихор и упрямо сказал:

— А я не хочу сейчас с тобой драться.

— Это почему же? — опешил Петька Орлов.

— А потому, что злости на тебя взаправдашней пока не имею.

— Tю! — удивился Петька, шмыгнув носом, под которым в любое время года всегда висела капля, и зашагал к себе домой. Венька, чтобы хоть как-нибудь развеять плохое настроение Смешливого, ободряюще промолвил:

— А ты, Каеш, не унывай… ты его обязательно собьешь. Это он от фасона только задирается, а на самом деле тощий, как скелет.

— Ты думаешь? — воскликнул ободренный Жорка. — Вот и я так считаю. Придет время, он еще увидит.

— Да чего там увидит? Ты его одним ударом одолеешь.

На следующий день, получив от матери разрешение гулять на бугре, Венька позвал Олега, который после разбитого носа стал его верным вассалом, и предложил отправиться на реку. Едва успели сойти с бугра по крутому Барочному спуску, навстречу Петька Орлов босиком, в трусах и красной выцветшей футболке.

— Ты иди, — повелительно приказал он Олегу. — Домой возвращайся, суслик, иначе бабка за то, что ушел на речку без спроса, скалкой отколотит. А ты, профессор кислых щей, останься. Не бойся, бить тебя не буду. Отойдем в сторону, есть разговор.

Петька привел Веньку опять на бугор, для острастки встряхнул за воротник. Венька чуть побледнел, но вида, что испугался, не подал.

— Отпусти, — сказал он, хмуро набычившись.

— А то что? — полюбопытствовал Петька.

— Ничего, — буркнул Венька, и Орлов его действительно отпустил.

— Ладно, козявка, — проговорил он снисходительно. — Ты лучше вот что мне скажи. Только честно, как в школе учителке на уроке отвечаешь.

— А я еще в школу не хожу.

— Такой бугай и не ходишь? Ну да ладно. Ты вчера при нашем разговоре с рыжим Каешей присутствовал. Как думаешь, кто из нас кого собьет?

Зеленые наглые Петькины глаза бесцеремонно вонзились в Веньку, и тот понял, что будет незамедлительно поколочен, если назовет победителем Смешливого. И тогда, вероятно, первый раз в своей жизни, он решил сдипломатпичать, насколько ему могли позволить возможности дошкольника.

— Постой, не бей. Я тебе правду скажу, — зачастил Венька. — Ты ведь сам говорил, что у тебя все братья с финками ходят. А Жорка Смешливый, он что! Рыжий, да и только. Ясное дело, твоя возьмет.

— Ну, тогда иди куда хочешь, — уже добрее сказал Орлов, и Венька с поникшей головой зашагал домой. Внутри у него проснулось страшное недовольство самим собой. «Как же так, — казнил себя Венька. — Он же меня и Гришатку на баркасе столько катал, а я!»

Дома ужасно невкусными показались горячие котлеты, которые мать только-только сняла со сковороды. Они буквально становились колом в горле. Едва лишь он успел покончить со второй, со двора пришла мать, кратко сказала:

— Сынок, там тебя двое дожидаются. Этот рыжий, что всегда с тобой, и еще какой-то. Просят на улицу выйти. Если покушал, можешь идти, я не возражаю. Погода хорошая стоит.

Ничего не подозревая, обрадованный Венька через дворовую калитку выбежал из дома. Тяжелый железный засов на дверях парадного открывался обычно лишь для отца, когда тот возвращался со службы. Все остальные ходили через калитку. Венька огляделся. Под углом их дома на корточках сидели Жорка Смешливый и Петька Орлов. При его приближении они оба вскочили, будто подброшенные одной пружиной.

— А-а, это ты, — врастяжку произнес Петька и, шмыгнув носом, кивнул на бугор. — Пойдем-ка туда, голубок.

Они, словно конвоиры, стали по обе стороны от Веньки. Жорка слева, Орлов справа, и это насторожило его. Ощутив неприятный холодок, Венька спросил:

— На речку пойдем?

— Подожди, не до речки, — отрезал Петька, — с тобой сначала по душам надо поговорить будет.

На самой вершине бугра лежал желтый ноздреватый камень-ракушечник.

— Садись, — предложил Орлов, — мы тебя сейчас будем судить.

— Судить? — охнул Венька. — Да за что же? Разве я бакалейку ограбил или кого раздел?

— Нет, ты подожди, шкет, — сурово оборвал его Петька. — Мы тебя действительно будем судить по законам нашей окраины. А за что, сейчас узнаешь. Жорка, скажи ему.

Смешливый, потоптавшись на уже затвердевшей от солнца земле, неохотно произнес:

— Ты, Венька, вел себя совсем как двуличный человек. А теперь отвечай на мой вопрос: говорил ты мне или не говорил, что я собью Петьку Орлова?

— Говорил, — опустив голову, протянул Венька, ощущая, что щеки его начинают пылать.

— А ведь Петьке Орлову ты говорил совсем другое. Что он меня собьет, а но я его.

Венька молчал. Шершавый камень-ракушечник впивался ему в икры, не защищенные коротенькими штанишками. Теперь он понял, зачем ребята, потащили его на бугор, даже не побоявшись обратиться для этого к матери. Он долго молчал, пока Орлов не ткнул его ногой в тощую ягодицу.

— Отвечай, ты говорил это или нет? Чего молчишь?! Не строй из себя покойника. Было это или не было?

— Было, — подтвердил наконец Венька.

— Так, — мрачно заключил Петька и провел рукавом футболки по своему носу, под которым назревала предательская капля. — А теперь к делу. Суд в составе рыжего Жорки, по прозвищу Каеша, и Петьки Орлова, меня то есть, вынес решение: приговорить двуличного Веньку к двум затрещинам. Палач Жорка Смешливый, исполняй.

Рыжий Жорка сделал шаг к Веньке и ударил его ладонью в затылок. Ударил не сильно, только волосы взъерошил. Затем над ним склонился Орлов и залепил звонкую пощечину, от которой у приговоренного посыпались искры из глаз. Но и она не причинила Веньке такой уж боли. На Аксайской били и не так. Почему же Венька, сам не понимая отчего, разразился такими рыданиями, что даже «палачи» опешили. Переглянувшись, они молча разошлись в разные стороны от бугра, а у наказанного Веньки долго еще продолжали вздрагивать плечи, и несказанная обида не давала покоя.

Венька плакал от чистого сердца и вовсе не оттого, что его побили, а от обвинения в двуличии, считавшемся самым тяжелым грехом среди мальчишек Аксайской улицы. Он глядел на солнце, повисшее высоко в небе над зеркалом спадающего разлива, и оно предательски расплывалось. Расплывались лодки, сновавшие по реке, и даже красные вагоны товарняка, промчавшегося по железнодорожной насыпи. Венька несколько раз протирал глаза, но окружающие предметы продолжали двоиться, а от обиды спазма перехватывала горло. Он долго просидел на бугре в тоскливом одиночестве. Просидел до той поры, пока мать не прислала Гришатку звать его на обед. Но этот день был окончательно испорчен. Часто потом, много лет спустя, и в мирные дни, и на фронте, когда надо было принять единственное решение, Венька вспоминал Аксайскую улицу, залитый солнцем бугор и то, как два «палача» приводили в исполнение свой обидный, но справедливый над ним приговор.

…У Венькиного отца был друг Виктор Михайлович Рудов, преподававший в том же самом землеустроительном техникуме водоснабжение, человек лет под пятьдесят, но еще сохранившийся, стройный, без единого седого волоса. Прическа «ежик» делала его чем-то похожим на Керенского. Это сходство усиливало и то обстоятельство, что почти всегда Рудов носил китель военного покроя. Виктор Михайлович и на самом деле когда-то был военным инженером, а потом попал в немецкий плен, оттуда бежал и очутился в войсках Котовского. Жил он одиноко и замкнуто, никто из окружающих и сослуживцев не был с ним близко знаком, и трудно было объяснить, отчего у Александра Сергеевича именно с ним завязалась тесная дружба. Астма не могла воспрепятствовать Венькиному отцу делать иногда продолжительные прогулки, и постоянным спутником в них бывал обычно Рудов. В условленное время он подходил к их дому и где-нибудь на углу Барочной и Аксайской, а то и на том самом знаменитом бугре, на котором собирались мальчишки, поджидал своего товарища.

На одну из таких прогулок отец взял младшего сына. Идти решили на Голицыну дачу — так именовалась небольшая церковь-часовенка, расположенная в трех километрах от пригородной платформы Цикуновки, совсем близко от хутора Мишкина, где когда-то находилось имение атамана Матвея Ивановича Платова. По преданию, дача эта была построена на средства одной из его родственниц, Марфы Ивановны Голицыной, урожденной Платовой. Прах же самого Матвея Ивановича, скончавшегося от удара в 1818 году, долгие годы находился в склепе на хуторе Мишкином, и лишь через годы был перенесен в новочеркасский собор.

Пока они брели по железнодорожным путям, предусмотрительно сходя на откос, если с севера или с юга проходил поезд, Венька наслушался массу интересных рассказов Рудова об атамане Платове. Бодро вышагивая по шпалам, высокий, худой и негнущийся, тот восклицал, простирая вперед длинную руку:

— Ну как, Александр Сергеевич?

— Что как? — улыбнулся Венькин отец. — Декламация или стихи?

— И то и другое, разумеется.

— Декламация — лучше не бывает. А стихи хороши, но несколько архаичны.

— Архаичны, — передразнил Рудов. — Да вы знаете, батенька, чьи это строки?

— Не-ет-с.

— Жуковского, милый мой. И написаны они вскоре же после победы над Бонапартом были. Вот-с. А вы на донской земле родились и не удосужились их прочитать.

Александр Сергеевич обидчиво поджал губы:

— Я, мил человек, не только на донской земле явился на божий свет, но и своим рождением некоторым образом графу Матвею Ивановичу Платову лично обязан.

— Врете, — пробасил Рудов. — Может, еще Александру Македонскому?

— А вот и не вру! Если бы Матвей Иванович Платов не принял в свое время в донские казаки беглого холопа Андрея Якушева, не было бы ни меня, ни тем более вот этого прыгунка, — кивнул он на сына.

— Ин-те-ресно, — по слогам произнес Рудов. — Доказывайте, как же это случилось.

Пока Александр Сергеевич вкратце рассказывал сослуживцу историю своего рода, Венька бегал рядом с железнодорожной насыпью, ловил и отпускал бабочек-капустниц и почти не прислушивался к разговору взрослых, потому что эту историю он уже слышал не однажды и знал почти наизусть все, что произошло с его знаменитым прадедом.

Дорога к часовенке его потрясла. Еще никогда не видел мальчик такого приволья. Аксай уже вернулся в свои берега, от щедрого разлива остались лишь небольшие озерца непросохшей воды, и в каждом из них сияло по солнцу. Можно было подумать, что в небе донского края оно тысячеликое. Слева от насыпи, на правом берегу Аксая, веселой зеленью шевелилась живая стена камышей, на лодках, приткнутых к суше, важно покуривая, сидели рыбаки, время от времени забрасывая в воду леску удилищ. У одного даже пойманная рыбка засверкала серебром в прозрачной синеве воздуха, ослепив Веньку. Высокие строгие тополя как свечи стояли за железнодорожной насыпью, обложенной крупным гранитным камнем. Они то взбегали по крутому откосу вверх, то, делая живописную полупетлю, спускались вниз. Листвой оделись тутовые и вишневые деревья, на их стволах желтели размягченные солнцем бугорки смолы, и пчелы, не нарадуясь наступившему теплу, весело над ними жужжали. Венька захотел пить, и Рудов, прерывая беседу с его отцом, тотчас же сказал:

— Мой юный друг, тебя, кажется, замучила жажда? Потерпи. Еще шагов сто, и ты отведаешь великолепной ключевой водицы, способной соперничать с шампанским самой мадам Клико.

И действительно, вскоре они сошли с насыпи и в нескольких метрах от нее обнаружили запрятавшийся в кустарник родник. Встав на колени, мальчик склонился над ним и увидел свое отражение.

— Папка, посмотри, лучше, чем в зеркале!

— Откуда вы знаете столь точно место этого родника? — удивился Александр Сергеевич.

— Я же не топограф, как вы, — усмехнулся Рудов, — а водоснабженец. К тому же прогулки, Александр Сергеевич. Прогулки, сопряженные с наблюдательностью. А она одна что у топографов, что у поэтов, что у самых заурядных инженеров-водоснабженцев. Так что прогулки.

— И под луной? — ехидно уточнил Якушев.

— В том числе и под луной, — засмеялся Рудов. — Ведь я же старый холостяк. Было бы с кем прогуливаться, а луна всегда на месте. Между прочим, об этом роднике вам тоже небезынтересно знать. Когда я составлял карту водоснабжения Новочеркасска, то заинтересовался его историей. Оказалось, он существует со времен Платова. Граф чарку доброго вина всегда обожал, и не исключено, что по утрам, когда голова трещала, подходил к этому роднику, чтобы опохмелиться да на лик свой атаманский посмотреть, пристойно или непристойно ему ехать в оном виде в Черкасск службу править. Эй, Веня! — крикнул он карабкавшемуся на насыпь мальчику. — Вкусна вода или нет?

— Как мед, — послышалось в ответ. — Только холодная страшно. Аж зубы ломит.

— Ну, вот видите, какая высокая оценка, Александр Сергеевич.

Якушев сбоку пристально всматривался в смуглое оживленное лицо Рудова. Видел ребячье озорство в прищуренных от солнца глазах, морщины на щеках, которые еще не в силах были состарить инженера, жесткий непокорный ежик волос на голове. И этот приближающийся к своему полувековому юбилею холостяк казался ему еще удивительно крепким и бодрым. Подавляя подступающую одышку, он негромко спросил:

— Виктор Михайлович, а Виктор Михайлович!

— Ась, — отозвался инженер, шагая по нагревшемуся рельсу и балансируя руками, чтобы как можно дольше удержаться на нем.

— Ну почему вы не женитесь? Такой красавец мужчина, полный сил и энергии…

— Осторожнее, Александр Сергеевич, — замер на рельсе Рудов и поднял вверх руку, чтобы удержать равновесие. — Это только в некрологах пишут «ушел от нас в расцвете сил и энергии». А я еще уходить не собираюсь. Хочется донскую степь потоптать, ну хотя бы с десяток лет. А что касаемо красоты, то в одной из своих любимых арий вы не без основания поете, любезный Александр Сергеевич, о том, что «сердце красавицы склонно к измене и перемене, как ветер мая». Была когда-то и у меня красавица, дочь тайного советника Тункеля, обрусевшего немца. Я сделал ей предложение и получил отказ от папы. А сколько было обоюдных клятв в любви и вечной верности! Но генерал решительно встал между нами.

— И получилось, как в известной песенке: «Он был титулярный советник, она генеральская дочь. Он ей в любви объяснился, она прогнала его прочь»?

— Что-то вроде этого, Александр Сергеевич, — грустно улыбнулся Рудов. А потом была Сонечка. Но это уже настоящая жена была, смею заверить. Однако, пока я в Туркестане в большом городе водопровод строил, она успела роман завести с негоциантом Полуэктовым и сбежала. Ну да ладно, — закончил он и почти без паузы спросил: — А у вас, Александр Сергеевич? По-моему, ваша Надежда Яковлевна серьезная и степенная женщина и вам с ней легко… И это у вас первая и последняя любовь.

— Не первая, — просто поправил его Якушев. — Она у меня вторая, и я у нее второй. Двое детей у нас. Венечка наш общий, а Гришенька мой и покойной Настеньки.

— Да разве это имеет какое-нибудь значение! — отмахнулся Рудов. — Важно, чтобы она вас любила и была верной.

— Мама у нас верная! — крикнул бежавший за ними вприпрыжку Венька.

— Вот видите, — рассмеялся Якушев, — не зря же говорится в народе, что устами младенца глаголет истина.

Сквозь ветви зазеленевших деревьев уже просматривался остов облезлой церквушки-часовенки с пустыми глазницами окон и давно сорванной входной дверью. Когда путники вошли в нее, их взглядам предстала унылая картина. Стены были исцарапаны, на полу валялись клочья невесть каким путем попавшей сюда бумаги, грязное тряпье, пустые бутылки. Остановившись на пороге, Рудов грустно вздохнул и прочитал одну из надписей:

— «Здесь обитал верный царский холоп граф Платов и его семья». — «Да, не пожелал бы я на месте Платова воскреснуть, чтобы увидеть такую эпитафию», — подумал он.

Прохладные апрельские сумерки уже опускались на окраину, когда они возвращались домой. Рудов всю обратную дорогу был молчаливым и хмурым. Он наотрез отказался зайти к Якушевым на ужин и, торопливо попрощавшись, зашагал вверх по крутой Барочной улице. Якушевым открыл Гришатка, в руках у которого была раскрытая книга. В большой комнате стрекотала новенькая швейная машинка фирмы «Зингер». Надежда Яковлевна всплеснула руками:

— Уже пришли! А у меня еще ничего не готово на ужин! Боже мой, чем же я вас накормлю? Кроме сметаны и черного хлеба, в доме ничегошеньки, да еще две тарелки вчерашних щей…

Александр Сергеевич хлопнул в ладоши и весело воскликнул:

— А давай их сюда, щи да пироги! Все будем есть!

Никогда еще сметана с краюхой ржаного хлеба не казалась мальчишке такой волшебной едой, как сейчас. Ел Венька так, что у него шевелились уши. И все было хорошо, но в жизни веселое или смешное при неосторожном с ним обращении нередко превращается в грустное, а тот, кто разрушает веселое, даже не всегда догадывается об этом. Болтая от удовольствия ногами, Венька охотно распространялся о прогулке, совершенной на Голицыну дачу:

— Ох, мама, а Голицынская церковь знаешь, какая разрушенная! Окна и двери повыбиты, темнотища, аж жуть! По ночам туда летучие мыши залетают, и совы даже! Страшно в ней как!.. Я бы ни за что туда ночью зайти не согласился. Чего доброго, еще Вий туда пришел бы и закричал: «Поднимите мне веки! Поднимите мне веки!» Да и Платов мог бы встать с того света.

— Ешь, ешь, — добродушно прервала мать, — смотри-ка, вон и физиономию всю сметаной вымазал. А Платова никогда не бойся. Если бы он даже встал из гроба, чего никогда не бывает на самом деле, он бы тебе плохого не сделал.

В руке у Веньки застыла ложка:

— А почему? Мертвяки, они злые.

— Потому что он сильно любил твоего прадеда. Вот вырастешь, отец тебе расскажет об этом.

— «Отец» — это плохое слово, — заявил неожиданно Венька. — Оно грубо звучит. Вот ты, мама, его говоришь — и как будто в барабан большой стучишь. А надо говорить «папа». Это по-доброму, как на флейте.

— Смотри ты, стилист какой растет, — от души рассмеялся Александр Сергеевич.

Венька ржаной корочкой тщательно выскреб остатки сметаны со дна глиняного горшка и весело сообщил:

— А на обратном пути папа с дядей Рудовым все о женах говорили. Верные они или неверные. А ты, мама, у папы верная?

Надежда Яковлевна вспыхнула и рассмеялась:

— А ты как думаешь?

— Да я что, — болтая ногой, ответил Венька, — я ничего в этом не понимаю, я еще маленький.

— Ладно, Венька, ступай-ка ты спать, с отцом я отдельно поговорю, — сурово заключила мать.

В доме Якушевых не было ни одной двуспальной кровати. Когда стихли детские голоса, Надежда Яковлевна в длинной ночной рубашке подошла к уже успевшему лечь Александру Сергеевичу, села у него в ногах и сдавленным голосом тихо сказала:

— Как же это ты так, Саша? Можно ли о таких вещах при ребенке?..

— Отпусти мою душу на покаяние, — сонно ответил муж. — Кажется, старушонка астма дает мне сегодня передышку. Разреши этой ее милостью воспользоваться. А ты… ты у меня самая верная и самая красивая. Других слов я этому замшелому холостяку Рудову сказать не мог.

Надежда Яковлевна погладила жесткую щеку мужа и ушла. Сон ей плохо давался в эту ночь. Снова живым видением вставала в затуманенном от усталости мозгу все та же картина, которую она сама от начала до конца придумала: широкое поле и тучные, налитые зерном колосья, склоняющиеся от ветра к земле. Идет по этому полю ее первый муж Ваня в туго перетянутой ремнем армейской гимнастерке навстречу своей последней беде… «Кому же я верна? — с грустью спросила себя Надежда Яковлевна. — Памяти о погибшем или живому Александру?» Спросила и не нашла ответа.

На Аксайской улице все дворовые собаки вне зависимости от породы, масти и экстерьера разделялись на три категории, кратко обозначенные так: полканы, барбосы и шавки. Пожалуй, нигде в мире нельзя было найти таких ярых и дружных псов. Одинокому прохожему трудно было проследовать в темное время по Аксайской без того, чтобы не возмутить их спокойствия. Не знакомому с нравом аксайских собак путнику тяжко приходилось, если он по своей неосведомленности беспечно шел мимо раскрытых калиток и подворотен. Полканы, барбосы и шавки стремительно выскакивали на улицу, норовя ухватить его за штанины без всякого предупреждения. Лишь только с мальчишками новочеркасской окраины были у них прочно сложившиеся добрые отношения. Выходя на улицу, мальчишки тайком от матерей всегда старались набить свои карманы корочками хлеба, мясными косточками, а то и колбасными обрезками.

Завидев их еще издали, собаки наперегонки мчались навстречу, с добродушным повизгиванием обнюхивали карманы и, ожидая подачек, умильно заглядывали в глаза своим маленьким покровителям.

Была теперь и у Веньки Якушева своя любимица, которая в его присутствии никого не признавала, — желто-белая сибирская лайка Мурза с обрубленным хвостом, одна из наиболее свирепых в окрестностях. Она жила в пустом подвале двухэтажного жактовского кирпичного дома, но не имела одного определенного хозяина, потому что ее кормил и поил весь двор, а иногда и никто. В отличие от других многих своих собратьев гордая Мурза никому не позволяла посадить себя на цепь и даже чуть не покусала руки сапожнику Даниле, пытавшемуся это сделать в состоянии изрядного подпития. После этого восхищенные мальчишки со всей Аксайской улицы встречали неудачника Данилу веселым криком, выражавшим полную поддержку белой лайке с желтыми подпалинами.

— Не умер Данила, чума задавила!

К Веньке Мурза относилась по-особому. Завидев своего покровителя издали, она начинала вилять обрубком хвоста и садилась на разогретые солнцем камни. Когда расстояние меж ними сокращалось до пяти-четырех шагов, лайка и вовсе припадала животом к камням и вдруг бросалась с повизгиванием навстречу. Это была отработанная многими днями игра. Захлебываясь тонким лаем, Мурза толкала Веньку передними лапами в грудь только затем, чтобы он немного наклонился и она теплым красным языком лизнула его в лицо. Ребята с завистью наблюдали за тем, как гордая неприступная лайка становилась бесконечно ласковой и веселой. Венька рылся в карманах и доставал оттуда одно лакомство за другим. Гладя ладошкой собачью голову, сердито бормотал:

— Псина, беленькая ты моя, вот тебе еще и кусочек сыра в придачу.

Ребята нагибали головы и делали вид, будто не замечают вспышек этой нежности. Как была сильна мальчишечья ревность в эти минуты!

Но однажды чуть было не случилось непоправимое. Время от времени по Аксайской улице, громыхая плохо смазанными колесами, проезжала телега, которой правил одноглазый Мирон, человек средних лет, угрюмый и нелюдимый. Рядом с ним почти всегда сидел конопатый подросток Филька с блеклыми равнодушными глазами, держа перед собой огромный сачок, предназначенный отнюдь не для ловли бабочек, а для погони за бездомными собаками. Впрочем, под бездомной подразумевалась любая псина, неосмотрительно удалившаяся от своего жилища. За спинами Мирона и Фильки вздрагивала на телеге решетчатая клетка, именуемая халабудой, в которой стонущими голосами молили о пощаде лохматые узники.

Телега эта обычно начинала свой путь почти от кирпичного завода, а завершала у Крещенского базара, на другом конце города. Мирон и Филька получали с отлова приличные комиссионные, поэтому обнаруживали отменное рвение в своей работе. При появлении халабуды тишину Аксайской улицы то и дело оглашали мальчишеские голоса: «Жорка, хавай своего Гвоздика, а то одноглазый Мирон в клетку посадит», «Митька, загоняй Тобика домой!».

Венька в тот день вышел на улицу в благодушном настроении. Его карманы были набиты белыми сухарями, предназначенными для Мурзы, и она, весело скаля зубы, уже бежала навстречу. Вдруг чья-то тень пересекла меж ними дорогу. Послышался отчаянный визг, и серый брезентовый мешок накрыл собаку. На всю Аксайскую разнесся безнадежный вопль.

— Дядя Мирон! — раздался торжествующий голос Фильки. — Смотри, на мыло какую принцессу поймал!..

— Герой! — лениво подтвердил одноглазый. — Только зачем же на мыло? Мы ее на коммерцию пустим, потому что собачонка знатная. Глядишь, и на полбутылочку дополнительно заработаем. Ась?

Веньку словно кто-то подтолкнул в спину. Горячая волна крови звоном ударила в виски, и он подбежал к вознице.

— Дядя Мирон, отпусти. Она не бродячая. Это наша собака.

Одноглазый Мирон сплюнул семечную шелуху и презрительно выговорил:

— А откуда ты взял, что не бродячая? Ежели на улицу выбежала, сталоть, уже и есть бродячая и по закону нам принадлежит. А ты еще несмышленыш и не ведаешь о том, что есть постановление. Там сказано, что всех бездомных уничтожать надоть, чтобы они бактерий всяких заразных не разводили, значитца. Ступай домой мамкину титьку сосать. Не дорос еще, чтобы мне указывать, я декрет сполняю.

За Мурзой уже защелкнулся замок, и она оттуда, из самой глубины клетки, с безмолвным отчаянием смотрела желтым глазом на одного только Веньку. И тогда мальчик понял, что, если не сделает сейчас чего-то решительного, собака погибнет.

— Дядя Мирон, выпусти! — закричал Венька. — Ты не имеешь права собаку мою убивать!

Одноглазый Мирон перестал лузгать семечки и расхохотался. Эта игра начинала его забавлять. За телегой мрачно шествовали аксайские мальчишки: Жорка Смешливый, Петька Орлов, Колька Карпов, Олег. Из ближних дворов выскакивали другие и примыкали к этой процессии.

— А ну геть, не то огрею! — погрозился Мирон и поднял кнут.

Венька сначала оцепенел, но вдруг какая-то непонятная волна будто бы подняла его на огромную высоту, и, уже ничего, кроме ярости, не ощущая, он схватил в руку тяжелый ноздреватый ракушечник и отчаянно закричал:

— Ребята, каменьями его! Каменьями!

…Позже, много лет спустя, когда надо было впервые в жизни подавлять огонь зениток, выплевывающих с земли в их одинокий Ил-12 десятки килограммов раскаленного металла, он вспомнил этот случай из затуманенного временем детства, чтобы отвести от себя волну страха, и это удалось…

Венькин камень-ракушечник попал в спицу колеса и раскололся желтыми брызгами. Камни других ребят застучали по клетке с собаками. Филька трусливо схватился ладонями за виски.

— Дядя Мирон, они же головы нам пораскровянят…

— Погодь! — сурово оборвал его одноглазый и остановил телегу как раз на самом скрещении Аксайской и Барочной. Из окон якушевского дома все происходящее было видно, как на ладони, и Венька похолодел при мысли, что отец или мать станут невольными свидетелями всей этой баталии.

— Погодь! — повторил Мирон. — Я из него сейчас мокрое место сделаю, ноги из задницы повыдергиваю!

Одноглазый грозно шагнул к Якушеву, и Венька почувствовал неодолимую тяжесть в коленях, словно какая-то сила приковала его к земле. Другие ребята попятились. Один Жорка Смешливый поднял увесистый кирпич и, сверкая глазами, крикнул:

— А ты его отпусти, дядька. Отпусти, слышишь, не то…

— Что «не то»?.. — осклабился Мирон.

— По кумполу тебя тресну! — решительно сказал Жорка и выругался так длинно и замысловато, как только на Аксайской умели ругаться.

Одноглазый, готовившийся схватить Веньку за руку, вдруг повернулся к нему спиной и шагнул к Смешливому.

— Венька, беги! — крикнул Жорка товарищу, но увидел, что тот не двинулся с места, лишь наклонился и взял в руку второй кирпич.

— А я его не боюсь! — закричал вдруг Венька. — Убивать будет — не испугаюсь. Живодер, палач, белогвардеец… Только тронь Жорку, я тебя по затылку сзади!..

— Пацаны, а мы? — крикнул самый старший из всех Колька Карпов, и все как по команде потянулись за камнями.

Пожалуй, во всем Новочеркасске не дрались так мастерски камнями, как на окраине, и не одна лихая голова облачалась после таких драк в белые бинты, которые то и дело темнели от крови. Трудно было сказать, чем бы закончилось столкновение десятка мальчишек, воинственно державших в руках кирпичи, с ловцами собак, если бы не раздался в эту минуту веселый бас:

— А ну-ка, станишники, докладайте, что здесь происходит и по какому случаю вы такие всклокоченные?

Это от бугра вверх по Барочной улице, лениво поплевывая желтыми тыквенными семечками, поднимался веселый богатырь Ваня Дронов. Был он по какой-то причине принаряжен: белая рубашка с воротничком апаш, открывающим сильную, коричневую от раннего загара грудь, белые, наглаженные в стрелку парусиновые брюки, белые туфли, начищенные разведенным зубным порошком. Дрон добродушно улыбался, демонстрируя свои идеально белые зубы. Обращаясь к одному Петьке Орлову, сказал:

— Так что здесь случилось?

— Он нас побить хотел, — хмуро ответил Петька Орлов.

Дронов небрежным взглядом удостоил охотника за собаками и произнес:

— Осмелюсь спросить, по какой такой причине ты, дядя, хотел побить моих станишников? Чем тебе помешали эти пацаны, если не секрет?

У Мирона яростно засветился зрячий глаз:

— А тебе какое дело? Почему я отчитываться перед тобою должон?

— Раз на нашу Аксайскую заехал, значит, должен и отчитываться, — спокойно пояснил Дрон.

— Вон тот сопляк, — кивнул ловец на Веньку, — требует, чтобы я белую лайку выпустил. Говорит, его. А я на улице ее словил как бездомную.

Улыбка на лице у Дрона стала прямо-таки нежной.

— Слушай, — сказал он крайне миролюбиво и ласково прикоснулся к руке Мирона. — За чем же остановка? Надо ли ссориться по пустякам? Ты возьми да и выпусти эту лайку, раз она пацану принадлежит.

— Дык я, — вдруг поперхнулся одноглазый, — дык я зараз ключ от замка туточки потерял, пока с пацанами ругался. — Он пробормотал еще несколько слов и, чувствуя всю несостоятельность своего вранья, умолк.

— Гм… — вздохнул Дрон. — Верю тебе. И такое бывает… бывает, что и медведь летает. Дай-ка я погляжу замок, может быть, мы и без ключа управимся.

Не дожидаясь согласия, Дрон обошел клетку сбоку, остановился у закрытой двери, недоуменно пожимая плечами, и вдруг накрыл замок огромной своей лапищей. Хлипкий замок жалобно пискнул и, весь погнутый, упал в уличный песок.

— Гм… — протянул Дрон, — а я и не думал, что это так просто. Трухлявый он у тебя вроде был.

Одноглазый Мирон, белый от гнева, не проронил ни одного звука.

Ваня же Дронов рывком распахнул дверь и весело закричал:

— А ну, отродье собачье, зараз разбегайтесь во все стороны, пока я добрый. Зараз этому дяде валерьянка потребна, а у меня один скипидар в наличии.

Полканы и барбосы с радостным визгом повыпрыгивали из клетки и разбежались во все стороны. Одна только Мурза вышла в какой-то растерянности и, задрав острую мордочку, долго осматривалась. Увидев Веньку, повизгивая, бросилась к нему, лизнула руку. Желтые глаза ее подернулись слезой, как показалось Веньке. Да и на самом деле, видно, растрогалась спасенная, радуясь своей удачно сложившейся собачьей судьбине.

— Вишь, как она тебя благодарит, — пробасил Дрон. — Все зверина бедная поняла. — И, неожиданно посуровев, добавил: — А теперь бери свою псину, парень, и марш домой. Да чтоб на улицу одну больше не выпускал.

Увидев входившего в калитку в сопровождении белой лайки с желтыми подпалинами Веньку, Надежда Яковлевна всплеснула руками:

— Боже мой! Да откуда ты этого зверя привел? Ее же хозяин, наверное, ищет.

Венька отрицательно покачал головой:

— Что ты, мама, у Мурзы хозяина нет. Она коммунальная собака. Кто хочет, тот и кормит, куда пустят, там и ночует. А сегодня ее как бездомную уничтожить хотели. Если бы дядя Дрон не заступился, жизни лишили бы. А за что? Какие злые бывают люди, вроде этого одноглазого Мирона. — И Венька подробно рассказал о том, что произошло на Аксайской улице, как хотели увезти Мурзу и как дружно защитили ее ребята, а добродушный Дрон поставил победную точку своим вмешательством в их сражение. Мать выслушала его не перебивая и ласково потрепала по щеке.

— Ты еще несмышленыш, Веня, — сказала она задумчиво, — а мир такой сложный, что не всегда и взрослые в состоянии его понять. Вот ты защищал собаку и считал, что был полностью прав. А эти люди, которые поймали Мурзу на улице, тоже считали, что они правы, потому что выполняли свой долг. Ведь бездомные бродячие псы иногда опасны, потому что становятся разносчиками болезней и заразы. Ты меня понял, сынок? Ведь и это правда.

— Понял, мама, — не сразу согласился Венька. — Значит, и у нас с дядей Дроном была правда, и у одноглазого Мирона тоже?

— В какой-то мере так, — смущенно согласилась Надежда Яковлевна.

— Мама, а разве две правды быть могут?

— Да видишь ли, — неожиданно запнулась Надежда Яковлевна, — на одно и то же событие можно ведь по-разному смотреть.

Венька вздохнул и, нахмурившись, покачал головой.

— Нет, мама, — сказал он решительно, — правда может быть только одна. Как в любой сказке. Или правда, или неправда. И во всем мире все, как один, правду должны считать правдой, а неправду неправдой.

Мать рассмеялась, карие глаза ее вспыхнули. Мальчику всегда казалось, что в такие минуты в эти глаза залетают веселые птички и делают их добрыми-добрыми.

— Не знаю, сынок, — озабоченно сказала она, — только мне кажется, что если бы так было, в мире стало бы скучно. Ты этого еще не поймешь, но там, где не спорят и не стремятся к лучшему, жизнь начинает закисать. Иди-ка ты лучше играть с собакой, мой маленький философ.

— Нет, мама, — повторил решительно Венька, — правда может быть одна.

В тот вечер отец пришел с работы очень поздно. Венька был разбужен голосами родителей. Отец и мать спорили. Как и всегда, когда бывал не в духе, Александр Сергеевич говорил предельно тихим голосом. Он давно выработал тактику утверждать таким образом свое превосходство над собеседником, давая понять оппоненту, что его точка зрения очевидна и ни в каких пространных аргументах не нуждается. Однако Надежда Яковлевна была вовсе не тем собеседником, который складывал оружие от вкрадчивого голоса. Она лишь больше распалялась, доказывая свое. Венька прислушался.

— Какая ты чудачка, Надюшенька, если так упрямо отстаиваешь эту свою точку зрения, — говорил отец. — По-твоему, улица облагораживает ребенка и готовит его к выполнению обязанностей гражданина в обществе? Какое потрясающее заблуждение! Улица — это рассадник дурных привычек, хулиганства, нигилистического отношения к взрослым. Улица — это тлетворное влияние на формирование характера. Да-да! И не случайно в старые времена первое, что делали обеспеченные люди, так это ограждали своих детей от уличного влияния. Ну скажи на милость, Надюша, чем ты восхищаешься? Тем, что наш лоботряс во главе оравы ему подобных пытался забросать камнями человека, исполняющего служебный долг?

— Негодяя, Саша! — пылко перебила мать. — Негодяя попытавшегося растоптать чувство сострадания ребенка к беззащитному невинному животному.

Александр Сергеевич вдруг запнулся, и его лысина покрылась мелкими каплями пота.

— Не знаю, не знаю, — проворчал он, — но ты пойми, что получается. Сегодня, не согласившись с действиями взрослого, он запустит в него камнем, а года через три-четыре в такой же ситуации пырнет кого-нибудь ножом. Вот что такое твоя улица.

— Неправда! — резко воскликнула мать, подавив горький вздох. — Сегодня наш мальчик проявил смелость и заслуживает одобрения. Эх, если бы жив был твой брат Павел!.. Вот бы в ком я нашла сейчас союзника. Он бы меня понял. Ведь только так, а не иначе, в столкновениях с опасностью воспитываются и благородство, и мужество. И наш Веня сегодня меня порадовал. Смелость в нем подлинная проснулась, Саша, а ты ворчишь, вместо того чтобы сказать доброе слово.

Александр Сергеевич расстегнул косой ворот серой сатиновой рубашки и, желая поскорее уклониться от спора, буркнул:

— Как зовут собаку?

— Мурзой.

— Это что еще за имя? Татарское, что ли?

— И вовсе не татарское, — закричал из-под одеяла Венька, — Мурза — это по-настоящему Мурзилка. Вот как.

— А ты не вмешивайся, когда мы с матерью разговор ведем! — сердито выкрикнул Александр Сергеевич. — Ишь моду завел! — Но тут же потеплевшим голосом прибавил: — Повежливее себя веди, если хочешь, чтобы мы эту собаку оставили.

— Оставь, папа!.. — попросил Венька. — Собака — друг человека, неужели ты ее прогонишь? Мурза хорошая, добрая и настоящая сибирская лайка. А из того двора ее все гонят.

— Так и быть, если хулиганить перестанешь, — решил отец.

И Мурза осталась жить на широком подворье Якушевых.

Утром прошел по-летнему короткий проливной дождь, а потом пригрело солнце, и земля на знаменитом бугре, где собирались мальчишки со всей окраины, снова затвердела. Венька Якушев, накормив Мурзу остатками вчерашнего холодного борща, шмыгнул в калитку. У врытого в землю столбика сидели почти все ребята, участвовавшие во вчерашней баталии, и, ожесточенно жестикулируя, пересказывали друг другу подробности спасения лайки. Веньку они засыпали градом вопросов:

— Дома тебя не били?

— А Мурзу оставить пахан разрешил?

— Какой такой пахан? — удивился Венька.

— Чудак, — осведомленно пояснил Петька Орлов. — Все-таки ты интеллигенция. В тюрьме пахан — это самый главный среди жуликов. Понял? А дома у тебя кто самый главный? Отец, потому что он деньги приносит. Вот и надо его паханом называть.

Рыжий Жорка, с уважением поглядев на соседа, покачал головой:

— А здорово ты в этого дылду одноглазого каменюкой запустил!..

— А что, ребята, мы его бы и сами одолели, если бы Дрон не подоспел, — шмыгнув носом, заявил Петька Орлов. А Олег Лукьянченко неожиданно спросил:

— Венька, а почему ты нам про своего дядю Павла никогда не расскажешь? Это правда, что у него два ордена. Красного Знамени было?

— Правда, ребята, — смущенно подтвердил Венька, — дядя Павел даже у самого Фрунзе служил, когда красные войска на Перекопе стояли.

Петька Орлов, что-то царапавший на земле железным прутиком, уставившись сонными глазами на Веньку, полюбопытствовал:

— А это правда, что тот гад Прокопенко, который твоего дядю Павла приказал убить, перед расстрелом на коленях ползал, пощады просил?

— Нет, — покачал головой Венька, — не так все было. Отец говорил, будто он слезинки не проронил, и все о том твердил, как Советскую власть ненавидит. Даже пена на губах вскипала. Плакал другой. Тот, что в дядю Павла стрелял. По земле ползал, за сапоги красноармейцев хватал. А Прокопенко — нет.

Венька вдруг задумался и всхлипнул. Убоявшись, что ребята его осудят, поспешно вытер слезы. Но ребята уважительно промолчали, один Жорка после долгой паузы сказал:

— Ну и гад же был этот Прокопенко! Откуда он только три ордена боевых взял? А врал про себя как! Я один раз с ребятами по городу за ним бегал, когда он рассказывал, будто сам Буденный ему серебряный наган подарил.

— Серебряных наганов не бывает, — возразил Петька Орлов.

— Ну, может, не серебряный, а с серебряной дощечкой, — согласился Смешливый. — Не в том дело. Главное, что он был подлый гад. Скажи, Венька, а дядя Павел часто к вам приезжал?

— Часто.

— А чего же ты нам его ни разу не показал?

— Отец запретил мне и Гришке об этом говорить на улице, — не поднимая головы, ответил Венька.

— Ребята, айда на речку, — позвал Жорка Смешливый, чтобы хоть как-нибудь завершить грустный разговор. Все дружно повскакали и сбежали с крутого бугра на железнодорожную насыпь, откуда до аксайской воды было рукой подать.

Желтыми песчаными языками врезались в речку два мыса, облепленные купальщиками. Один именовался «девчачкой», другой «ребячкой». Едва успели раздеться, как к ним подошел незнакомый мальчишка лет тринадцати с наколкой на правой руке. Зеленые нагловатые глаза почему то сразу задержались на Веньке:

— Ты… шкет, давай драться.

По законам окраины отказываться от вызова не полагалось, но, желая уберечь от поражения Веньку, Петька Орлов зло сказал:

— Совесть имей, он же на полголовы тебя ниже и на четыре года младше.

— А я что, — смутился парень, — я же с ним не на две руки буду. Я его на одну левую вызываю.

— А-а, — протянул Петька, не находя веских аргументов, чтобы расстроить их поединок. — Тогда другое дело.

— Ну давай! — выкрикнул парень, и они закружились. Сцепив зубы, Венька кочетом наскакивал на противника. Незнакомый парень твердо держал слово — дрался одной левой, пряча правую за спиной. Видимо, этот неравный бой и потешная петушиная Венькина поза доставляли ему удовольствие, как и то, что несколько совсем несильных ударов противника попали ему в локоть. Взъерошенная голова Веньки и его злостью поблескивающие глазенки лишь усиливали веселое настроение парня.

— Давай, давай, — подзуживал он. Один раз Венька изловчился, подпрыгнул и тычком ударил парня в нос, да по-видимому, настолько больно, что тот замотал головой и свирепо заорал:

— Ах, ты так? Ну держись!..

И Венька моментально получил такой удар в скулу, что искры заплясали у него перед глазами.

— Хватит, что ль? — ухмыльнулся парень.

— Нет, давай еще! — азартно закричал Венька. — Чего отступаешь? Трусишь?

Но парень опустил руки и беззлобно заявил:

— Нет, я больше с тобой связываться не стану, шкет.

Петька Орлов и Смешливый отвели его в сторону и стали о чем-то шептаться. Парень слушал, огорченно покачивая головой. Потом опять приблизился к Веньке, тихо спросил:

— А это правда, что ты племянник Павла Сергеевича Якушева?

— Правда, — неохотно буркнул Венька.

Незнакомый парень подставил загорелую щеку:

— Бей! Я сопротивляться нисколечки не стану.

— Не буду, — нахмурился Венька, — это же не по правилам.

Но парень, не слушая, продолжал:

— Бей сколько хочешь. Если бы я знал, что ты племянник Якушева, пальцем бы не тронул. Любому обидчику шею бы свернул. У меня, пацан, отец тоже на Перекопе воевал, и пустой рукав вместо правой руки домой принес. Он много про твоего дядю рассказывал. Даже на одной фотографии с ним вместе. Клянусь богом! Меня Сашкой Климовым зовут. Глядишь, когда и пригожусь тебе. — Он подошел, деловито ощупал покрасневшую скулу, кратко изрек: — Надувается. Плохо. Синяк будет. От отца или матери попадет.

— А может, еще пройдет? — с надеждой спросил Венька.

Климов порылся в кармане, вытащил оттуда тяжелый красно-медный пятак, деловито протянул:

— Бери, прикладывай. Вдруг поможет? Единственное средство.

Но как ни старался Венька, а шишак от удара все надувался и надувался. Он вздохнул и поплелся домой, заранее предвидя сцену, которая его ожидает. Шагавшего рядом Жорку Смешливого в последней безрадостной надежде спросил:

— Каеш, а Каеш… синяк проходить не стал?

Жорка осмотрел его с педантичностью профессионального фельдшера и, безутешно покачав головой, даже не ответил на вопрос своего друга.

— Понимаешь, матери я не боюсь, — все поняв по его сострадательному вздоху, вымолвил Венька, — а вот отец…

— Что отец? — спросил Смешливый. — Он же у тебя добрый. Неужели бить станет?

— Нет. Он меня никогда не бьет. А вот причитать как начнет, так уж лучше бы побил. «Ах, Венечка, Венечка, у тебя тут кровь, — передразнил он отца. — Еще бы на сантиметр выше тебя ударили, и без глаза бы остался, циклопом на всю жизнь. Давай поскорее тебе йодом смажем». А йод, Жорка, ты знаешь, как щиплет…

— Зачем же на синяк йод? — рассудительно осведомился Смешливый. — Йод на открытую рану лить надо.

— В том-то и дело, — вздохнул Венька. — Но мой отец считает себя великим лекарем. У него в коридорчике стоит целая тумбочка с пузырьками и мазями, ватой и бинтами. Чуть простудился: «Венечка, пей горячее молоко, а я тебе туда две капли йода из пипетки капну». На гвоздь напоролся — тоже йод да ихтиолку на царапину.

— А если живот схватит и на горшок потянет? Тогда тоже йод?

— Тоже, — согласился Венька, и мальчишки расхохотались. — Эх, если бы меня мать одна встретила, — мечтательно заключил он, издали завидев крышу своего дома. Но и этой его надежде не суждено было сбыться. Оказалось, что отец по каким-то причинам возвратился из техникума очень рано.

— Где это ты запропал? — окликнул он сына, не выходя из кабинета. — Мой, пожалуйста, руки — и марш за стол. Мама уже суп разливает.

Венька стремглав бросился к умывальнику, а затем на кухню, где они обычно обедали, когда не было гостей. Тарелки с дымящимся фасолевым супом уже стояли на клеенке. Вошла мать, неся в руках блюдо с котлетами и жареным картофелем, весело осведомилась:

— Проголодался небось, Венечка. Твоя Мурза оказалась великолепной собакой. Уж такая ласковая да понятливая. Отец считает, что ее по ночам надо сажать на цепь, чтобы злее была.

Венька предусмотрительно сел в тесный угол под единственную икону, с которой безмолвно смотрел бледно-восковой апостол Павел. Ее присутствие в семье неверующих Якушевых объяснялось очень просто. Икона эта когда-то принадлежала матери Александра Сергеевича Наталье Саввишне и осталась как память.

Все были голодны, и ложки очень быстро застучали по дну тарелок. Говорили о всяких пустяках. У отца проштрафился какой-то студент, и тому был поставлен неуд, мать сокрушалась, что зря отвела во дворе целую грядку под арбузы и, судя по всему, урожая не будет. «Кажется, ничего не заметили, — обрадованно подумал Веня. — После обеда сразу лягу в постель, скажу, подремать захотелось. А к вечеру синяк и пройдет».

— Мама, — просительно заговорил он, — можно, я кисель с вами кушать не буду? Я уже супом и котлетами объелся.

— Можно, — спокойно ответила мать, а отец как-то внимательно посмотрел на него и прищурился.

— Можно, сынок, — согласился он. — Но прежде чем покинуть весьма скучное общество своих родителей, не сумеешь ли ты ответить на один вопрос?

— На какой, папа? — насторожился Венька.

— Поведай нам, отчего в этой комнате стало столь светло.

— Это оттого, что за окнами лето.

— А еще почему?

— Не знаю, — заерзал на стуле Венька. — От солнца, наверное.

— А по-моему, не столько от солнца, сколько от фонаря, который в данное время так ярко освещает паше жилище.

— От фонаря… Шутишь, что ли? Про какой фонарь ты говоришь?

— А про тот, сынок, — ехидно улыбнулся отец, — который так уютно устроился под твоим правым оком. Его еще синяком именуют.

— Какой синяк? — запротестовал Венька, понимая, что минута расправы наступила. Отец и мать были сейчас похожи на двух прокуроров, которым принесли неопровержимое обвинительное заключение. Но всему наперекор сын перешел в яростную атаку:

— Какой еще синяк ты выдумал? Нет у меня никакого синяка. Это тебе показалось.

— Показалось? — суховато переспросил Александр Сергеевич. — Мать, принеси ему зеркало. Да не какое попало, а наше самое лучшее, фамильное, в оправе из слоновой кости. Наш наследник давно уже себя не лицезрел.

Надежда Яковлевна с удовольствием выполнила просьбу. Тонкие ее губы так и вздрагивали от сдерживаемого смеха:

— На, Венечка, полюбуйся.

Сын взял зеркало в руки: оттуда на него глянул глаз, наполовину заплывший от фиолетового синяка.

— Странно, — пробормотал Венька, — а я и не заметил. Откуда же он?

— Вот и я хотел полюбопытствовать, сынок, кто это тебя так вздул, — уже без улыбки проговорил отец. — Шутка ли сказать, ударил бы тебя этот матерый хулиган на два сантиметра правее. — и мог бы оставить навсегда без глаза.

— Меня никто не бил, ты выдумываешь, — заверещал Венька, — это меня калиткой стукнуло.

— Ка-лит-кой? — по слогам произнес отец и усмешливо посмотрел на мать.

— Да-да, калиткой! Мы стояли с Олегом у его ворот, подул ветер, и калитка бац меня по лицу… Вот и все.

— Здорово, Венька, — захохотал Александр Сергеевич. — Да ты, оказывается, врешь поскладнее барона Мюнхаузена, про которого я тебе книжку читал. За окном такая жара, что ни один листок не колышется. Олегова же калитка весит не менее двух пудов. Как же она могла тебя ударить в такую безветренную погоду? Это что-то новое в науке.

— А вот и ударила! — исчерпав все аргументы, выкрикнул Венька и стремительно выбежал из комнаты, считая себя смертельно обиженным.

Много лет спустя, вспоминая об этом эпизоде, он подумал, как иногда важно отстаивать свою точку зрения. И, вероятно, как огромное человеческое счастье, отпущенное ему на долю судьбой, оценивал он способность в самые последние мгновения подавлять в себе опасные колебания, а если говорить точнее, то страх, и ощущать, как ему на смену приходит боевой азарт и презрение к опасности, которых не счесть в боевом полете. И, возвращаясь живым и невредимым на свой аэродром, перебирая в памяти все подробности того, что было в бою, беспокойно ворочаясь ночью на жестких нарах фронтовой землянки, Вениамин Якушев вспоминал родную новочеркасскую окраину и мысленно обращался к своим родителям: «Милые мои старички! Сколько вы сделали для меня, родные! Как тяжело вам давались мои первые шаги по земле в дни голода и невзгод, как согревали вы меня своим дыханием в колыбели и радовались моему первому слову, с какой самоотверженностью выхаживали от брюшного тифа, когда жизнь пыталась навсегда покинуть мое слабеющее тело.

Есть разные единицы измерения подвига. Одна из них — мужество при спасении утопающего или доброта, при которой ты способен поделиться с ближним последней коркой хлеба, другая — способность отстоять и поставить на ноги человека, увидевшего белый свет после своего рождения в дни голода и разрухи, воспитать его добрым и справедливым ко всему окружающему, способным отличать правду от лжи, ясность души от скрытого в ней лицемерия, приучить к труду во имя счастья себе подобных. И лишь в одном вы были неправы, утверждая, что влияние улицы — тлетворное. Нет, уберечь наша Аксайская улица от дурного могла, потому что и она пробуждала в нас, мальчишках, чувство локтя и дружбы, непримиримость к противникам и осуждала осторожность, к которой вы пытались меня приучить, милые мои старички».

Так думал Вениамин Якушев в бессонные фронтовые ночи накануне очередного летного дня, с тоской вспоминая родную окраину и друзей-одногодков, разлетевшихся но всем фронтам после 22 июня в памятном сорок первом году, который черной тучей накрыл тогда нашу землю.

В отличие от брата Гришатки, обожавшего истории про пиратов и свободолюбивых индейцев, больше всего любил Венька вечерние отцовские рассказы о донском атамане Матвее Ивановиче Платове. Он почти наизусть знал все, о чем по вечерам говорил им Александр Сергеевич, и, если отец не был последователен при изложении какого-нибудь сражения или эпизода, сын бесцеремонно перебивал своего родителя:

— Нет, папа. В Петропавловскую крепость Павел Первый заточил Платова еще до похода донских казаков в Индию.

Либо:

— Тут ты ошибся. Платов со своими войсками в Новочеркасск из Парижа не в мае, а осенью пришел.

Александр Сергеевич в такие минуты ласково поглядывал на супругу:

— Смотри, Наденька, в нашей семье растет Иловайский.

Но никто не подозревал, какие бурные фантазии возникали в пылком воображении мальчика в те часы, когда в доме Якушевых гасла последняя керосиновая лампа. Лежа с закрытыми глазами на своей жестковатой кровати, Венька отчетливо видел скачущих всадников, их кивера и высоко поднятые сабли, дымки орудий, расплывающиеся над бородинским полем, карету, в которой убегал из Москвы потрясенный Бонапарт. Тем более никто не мог предположить, что теперь каждое событие в своей жизни мальчик связывает с Платовым.

Однажды в корзине, набитой книгами, Венька нашел прейскурант цен на музыкальные инструменты. Он равнодушно перелистал страницы с красочно изображенными на них гитарами, мандолинами и балалайками и уже готовился отложить его в сторону, как вдруг одна из картинок привлекла его внимание. На ней был запечатлен старик в белой чалме. Он играл на серебряной дудочке, а у ног его извивались три очкастые кобры.

— Мама, кто это такой? — спросил Венька у Надежды Яковлевны.

Мать всмотрелась в рисунок.

— Это индийский заклинатель ядовитых змей, — сказала она.

— А почему же змеи его не кусают?

— А ты видишь — он им играет?

— На этой вот дудочке?

— Это не дудочка, Веня, а флейта, тончайший музыкальный инструмент.

— И они его слушают?

— Они до того зачарованы его музыкой, что не могут даже двинуться с места. Мне сейчас некогда. Придет отец, расспроси его.

Венька с трудом дождался отца.

Тот очень долго, как показалось Вене, плескался над тазом, смывая с лица пыль и усталость, однако пребывал в хорошем расположении духа.

— Геодезическую практику завершил, Наденька, — улыбнулся он матери, — еще с недельку потрудиться осталось — и два месяца отпуска.

— Папа, — перебил Венька, — ты мне про этого старичка расскажи. — И протянул ему прейскурант. Отец близоруко взглянул на текст.

— О! — воскликнул он весело. — А ведь в его руках флейта.

— А флейта правда хороший инструмент?

Легкое облачко печали тронуло лицо отца:

— Ты знаешь, когда в опере дают «Ивана Сусанина», то перед тем, как подняться занавесу, оркестр исполняет увертюру. И боже мой, какая это увертюра, какие великолепные партии у скрипок, виолончели… И какой нежной становится музыка великого Глинки, когда в нее вплетаются флейты. Впрочем, если она в талантливых руках, флейту и одну слушать можно. Хочешь, я расскажу тебе маленькую историю? — Отец вытер руки розовым полотенцем и, сев на табуретку, разложил его на своих коленях. — Один древний город, разоренный врагами, неожиданно подвергся нашествию голодных крыс. Крысы ворвались в него через главные ворота, загрызли стражников и широким потоком хлынули в город. Даже на вторые этажи домов забирались по лестницам. Все живое на своем пути уничтожали. Во дворце ужасный переполох. Бледный от страха царь собрал свою свиту и сказал придворным: «Что будем делать? Мы обречены на гибель. Кто спасет нашу страну, тому пожалую самую высокую награду». В зале воцарилась гробовая тишина. Молчали мудрецы, знатные придворные, и самые храбрые воины в том числе. Да ведь и что мог сделать любой отважный воин со щитом и мечом своим с миллионами крыс? Убил бы тыщу, а остальные все равно его загрызли бы. И вдруг из самого заднего ряда выступил старичок аптекарь в белой чалме с длинной седой бородой и, волнуясь, сказал: «О великий государь! Я могу спасти наше отечество». «Ты? — удивился царь. — Да если ты это сделаешь, я велю наградить тебя десятью бочонками золота. Но если солжешь, прикажу бросить в темный подвал, чтобы крысы съели тебя самого». Старичок покачал головой и спокойно ответил: «Мне не надо твоего золота, государь. Подари мне навсегда ту серебряную флейту, что висит в твоем тронном зале на стене, и я отправлюсь спасать наш народ». Старичок получил флейту и покинул дворец. Крысы немедленно окружили его со всех сторон, готовясь загрызть. Но вдруг заиграла серебряная флейта, и они словно окаменели. А старичок спокойно направился сквозь их полки к городским воротам, вышел из них, продолжая играть, и увел из пострадавшего города всю крысиную армию. Долго он вел их по пустыне под палящим солнцем, пока не приблизился к подножию высокой-высокой горы. Вздохнул от усталости и стал подниматься, а крысы — за ним под звуки флейты. Но на большой высоте они стали тысячами отставать…

— Это отчего же, папа? — с загоревшимися глазами спросил Венька.

— А оттого, что они без кислорода жить не могут, сынок. И когда старик дошел до самой вершины, продолжая все время играть на флейте, за ним уже ни одна крыса не тащилась.

— А старик? — с затаенным дыханием спросил Венька. Александр Сергеевич глубоко вздохнул.

— А старик тоже смертельно устал. Он сел на большой серый камень у самой вершины и умер. И на лице его осталась добрая улыбка. Это от радости, что спас он и город свой, и народ. Да что это ты носом захлюпал, сынок? Никак, зареветь собираешься?

— Мне дедушку жалко, — всхлипнул Венька. — Он хороший. — И, рукавом обтерев лицо, прибавил: — А я хочу стать заклинателем змей, купи мне флейту!..

— Вон ты куда клонишь, — засмеялся Александр Сергеевич, — а я-то не учуял сразу. Дай-ка сюда прейскурант.

Вооружившись очками, отец раскрыл прейскурант и прочел: «Стоимость флейты с пересылкой тридцать пять руб.». По тем временам это были немалые деньги, и он тяжело вздохнул, как человек, остановившийся перед неожиданным препятствием. Покачав головой, вымолвил:

— Да для чего она тебе, Венечка, эта флейта? Ты же на ней все равно играть не научишься. Слуха у тебя нет, мой милый…

— Научусь, — убежденно возразил Венька. — Увидишь еще, как стану играть!.. Сам потом радоваться будешь. Ты же Гришке полное собрание Фенимора Купера купил, а мне хотя бы одну флейту… Никаких игрушек больше не прошу.

— Хорошо, я подумаю, — пообещал отец.

— Вот и спасибо! — возликовал сын. — Я теперь буду тебя каждый день встречать, когда ты из техникума возвращаешься.

Однако проходили недели, Венька добросовестно встречал отца, но отходил от него разочарованным, едва сдерживая слезы. Флейта в доме так и не появилась. И вот тут-то пришел на помощь атаман Платов. Никогда не поклонявшийся никаким богам, Венька попросту стал на него молиться. Забившись в высокую лебеду, что росла в самом конце двора, закрыв глаза, он призывал его к себе на помощь. И странное дело: Платов выплывал из красной пены тумана на вороном жеребце с высоко поднятой рукой, гордо сжимающей рукоять поблескивающей на солнце сабли. Платов был точно такой же, как на большой картине, вырезанной из журнала «Нива», где он гарцевал среди пушечных разрывов на своем коне. Дыбился гривастый конь, молнией сверкала сабля, словно свеча, стоял над его кивером обрамленный бахромой султанчик. Чуть накренившись в седле, Платов, озорно подмигивая левым глазом, спрашивал у Веньки: «Ну что? Покупать флейту не хочет?» «Не хочет, Матвей Иванович», — плаксиво отвечал Венька. «А ты не хнычь! — лихо проводя рукой по жесткой щетке усов, восклицал донской атаман. — Или забыл, что ты правнук моего любимого урядника Якушева? Мы с ним города сдавали и не плакали, а потом Бонапарта от Москвы так погнали, что у него лишь пятки засверкали. И в Париж с улыбками и песнями входили! Наберись терпения и жди». «Я буду ждать, Матвей Иванович, — шептал мальчик, — только отцу моему скажите, чтобы купил». Но Платов молчал. Его изображение размывалось и исчезало. Открыв глаза, Венька опять видел покрытые пыльцой стебли и листья лебеды, вдыхал ее необычный приторный запах и уходил домой.

Проходили дни, но отец так и не приносил флейту. Венька его уже ни о чем не спрашивал. Побывав как-то на любимом бугре, при большом скоплении ребят он пересказал историю о том, как царский аптекарь с помощью флейты увел из древнего города миллионы напавших на царство крыс. Мальчишки слушали как завороженные. И тут Веньку будто прорвало. Он стал так длинно хвастать, что ему вот-вот подарят флейту, что Жорка Смешливый не выдержал:

— Подумаешь, зафорсил! Да я своему пахану скажу, он мне эту флейту раньше твоего купит. Вот увидишь, завтра же здесь, на бугре, дудеть на ней буду.

Однако на следующий день Жорка пришел на бугор хмурый и на вопрос дружка, просил ли он своего отца купить флейту, мрачно ответил:

— Да, просил.

— И что же он ответил?

— Сказал: «А ремня не хочешь?»

Шли дни. Иногда Венька опять убегал в самую даль двора, ложился в заросли травы, сквозь которые голубело небо, и когда от этой солнечной голубизны глазам становилось больно, закрывал их в надежде, что снова увидит Платова и поговорит с ним. И однажды это опять случилось. Прижмурив глаза, опаленные солнцем и красками высокого неба, мальчик увидел скакавшего на коне знакомого всадника.

— Матвей Иванович, — прошептал он громко, — где же флейта?

Платов весело улыбнулся, хотел что-то сказать, но так и не смог. И конь и всадник мгновенно исчезли. Но Венька все понял. «Это он добрый знак мне подал. Значит, отец сегодня обязательно купит…»

Он прибежал к матери, сидевшей в зале за стрекочущей швейной машинкой «Зингер», и суматошно закричал:

— Мама, когда батя сегодня приходит?

— Оглушил, — остановила его мать и посмотрела на часы, по которым Венька, несмотря на ее отчаянные усилия, так и не научился узнавать время.

— Через полчасика.

— А это скоро или не очень?

— Скоро. А зачем он тебе так экстренно?

— Он мне флейту сегодня принесет! — воскликнул Венька и, показав ей язык, выскочил через парадное на улицу.

Закрыв за собой дверь парадного, он опустился на ноздреватый порог из камня-ракушечника и посмотрел вдаль. Последний квартал Барочной улицы перед ее скрещением с Аксайской был очень крутым. Венька часто встречал Александра Сергеевича, сидя на пороге парадного. Когда крупная фигура отца появлялась в самом начале спуска и, размахивая руками, тот останавливался, чтобы перевести дыхание, окрестные ребятишки кричали друг другу:

— Тише, тише, паровоз к станции подходит!..

Так они прозвали отца за его шумное астматическое дыхание и способность совершенно внезапно для окружающих захлебываться долгим кашлем. Венька бросался отцу навстречу, успевая кинуть по пути в кого-нибудь из обидчиков камень.

Сегодня долго ждать ему не пришлось. Плечистая сутуловатая фигура отца вскоре появилась наверху. На этот раз Александр Сергеевич не остановился, чтобы перевести дыхание, а еще быстрее двинулся под горку. Сжигаемый ожиданием мальчик бросился ему навстречу.

— Ты чего это мчишься, как метеор? — недоуменно спросил Александр Сергеевич, когда сын остановился в трех шагах от него.

— Тебя встречать, — весело выпалил Венька. — Ты же флейту мне купил сегодня.

— Откуда знаешь, негодник? — растерянным голосом спросил отец, прижимая к белому летнему пиджаку перевязанный шпагатом узелок. — А вот и не купил.

— Ну да, — усомнился Венька, — а сверток?

— Это я ноты новые приобрел, чтобы тебя своим пением по утрам оглушать, — ухмыльнулся отец.

— А вот и обманываешь! — вскричал сын. — Давай я развяжу узелок и выведу тебя на ясную воду.

— Люди говорят «на чистую», — поправил Александр Сергеевич.

— На ясную лучше, — настаивал Венька, и они зашагали к дому.

Когда флейта была собрана, мальчик дрожащими руками взял ее у отца, и глаза его заблестели от радости.

— Ну, принимай подарок, будущий заклинатель змей, — торжественно объявил отец.

— А как в нее дуть, папа? — сконфуженно спросил мальчик.

Отец показал. Венька взял флейту в руки, припал к ней губами и после долгих усилий извлек длинный нечленораздельный звук, Александр Сергеевич поморщился, как от зубной боли.

— Боже мой! Да не так же, не так. Если ты дальше этого звука не продвинешься, то ни змей заклинать не научишься, ни крыс в горы не уведешь, как тот старичок аптекарь.

Отец взял несколько высоких и низких звуков, пробежал крупными пальцами по флейте, то зажимая на ней одни отверстия, то открывая другие, и она неожиданно заиграла бодрую, всем им так хорошо известную маршевую песню: «Мы — кузнецы, и дух наш молод…»

Мать, с руками, выпачканными в муке, примчалась с кухни, и ямочки засияли на ее лице;

— Венечка, да у тебя же так хорошо все получается…

— Пока что у одного меня, — мрачно поправил ее отец. — Ну посмотри, как это делается, ведь это же так просто.

Венька присмотрелся к движениям отцовых пальцев и, вновь получив в свои руки флейту, воспроизвел их в том же порядке.

— Ура! — закричал Александр Сергеевич. — Посмотри, Наденька, он уже делает первые успехи. Подожди немного, и в нашем сыне проснется музыкальный слух, как великая русская силушка в Илье Муромце, который, если верить былине, много лет сиднем просидел на печи.

Но радость отца была преждевременной. Музыкальный слух в Веньке так и не проснулся. Добросовестно зазубрив, как надо играть «Мы — кузнецы, и дух наш молод», дальше он не пошел. Слова «куем мы счастия ключи» оказались уже за гранью его возможностей. На другой день рано утром отец отправился в техникум, а Венька вышел во двор и во всю силу своих легких стал выдувать из флейты то единственное, что ему удавалось. То в одном, то в другом конце двора то и дело раздавалась одна и та же мелодия.

— Смотри, Венечка, — крикнула ему мать, хлопотавшая возле летней печки, — на улицу с флейтой не выходи! Инструмент дорогой, а испортить его так легко.

Однако не прошло и десяти минут, как у калитки по ту сторону забора собрались все его аксайские дружки, и он услышал вкрадчивый голос Петьки Орлова:

— Вень, а Вень, выйди на улицу, музыку свою покажи. Очень всем охота на флейту твою посмотреть.

Он отрицательно замотал головой:

— Нельзя, уж очень вещь дорогая, а вы не знаете, как с ней обращаться, и сломать можете, — заявил он категорически.

— Да мы не сломаем, — жалобно протянул Олег, — выдь.

— Нельзя, — насупившись, повторил Якушев.

Тогда за забором поднялось несколько кулаков, и он услыхал сердитый выкрик Кольки Карпова:

— Ну, подожди, флитригон проклятый. Вот только выйди за порог… Мы твою дудку о голову твою разобьем!..

Веньке стало не по себе оттого, что среди воинственно поднятых кулаков был и кулак его лучшего друга Жорки Смешливого. Он вздохнул и подумал о том, как плохо сделал, что не показал ребятам этот дорогой и непонятный музыкальный инструмент, к которому его душа успела так быстро охладеть.

В субботу Надежда Яковлевна ушла с обоими сыновьями на рынок, оставив в одиночестве мужа. Александр Сергеевич растворил все окна, и солнце, успевшее уже набрать силу и высоко подняться над займищем, наполнило комнаты веселым приветливым светом. Отложив в сторону мундштук с недокуренной астматоловой папиросой, Александр Сергеевич увлеченно вчитывался в пожелтевшие страницы «Одиссеи». Греческий текст легко ему давался в это утро, но к словарю все равно то и дело приходилось обращаться.

Увлеченный своим занятием, он не сразу обратил внимание на осторожный стук в дверь и прислушался лишь после того, как этот стук повторился несколько раз. «Кто бы это мог быть?» — настороженно подумал он. Нашарив босыми ногами шлепанцы, Якушев поспешил в коридор и, не открывая окованной толстым железным листом парадной двери, сиплым от одышки голосом спросил:

— Кто там?

— Отоприте, пожалуйста, Александр Сергеевич, — раздался неуверенный голос.

Днем на Аксайской почти никогда не грабили, поэтому хозяин дома без колебаний сбросил засов и цепочку, потянул на себя потускневшую от времени медную ручку и замер от удивления: на пороге в светлой рубашке, подпоясанной тонким кавказским ремешком со множеством сверкающих насечек, в белых, старательно отутюженных брюках стоял плечистый молодой парень. В огромной руке свернутая трубочкой тетрадка казалась безнадежно затерянной.

— Я к вам по делу, Александр Сергеевич, — смущенно пробасил неожиданный гость. — Вы меня наверняка не знаете.

— Да как же не знаю, — рассмеялся Якушев, вглядываясь в бровастое лицо и колечки спадающих на загорелый лоб волос. — Вас вся округа знает, а мои ребятишки души в вас не чают. Слышите, как во дворе их любимица Мурза лает? Это она благодаря вам у нас оказалась. А о других ваших подвигах я уж и не говорю.

— Да уж какие там подвиги…

— Ладно, ладно, Ваня Дронов, выкладывайте лучше, в чем дело.

Помощь ваша нужна, Александр Сергеевич. Задачка не решается.

На лбу у Якушева вспухли бугристые складки.

— Задачка? — пробормотал он удивленно. — Какая такая задачка, позвольте вас спросить?

— Да по алгебре, — помялся сосед. — У нас вечером консультация, а у меня не сходится. Я же на рабфак поступаю.

— Как так на рабфак? — отступил в глубь коридора Якушев. — Насколько мне известно, вы же кузнецом на заводе Фаслера трудитесь.

Дронов смутился еще более:

— Так ведь это же днем, а подготовительная группа на рабфаке занимается вечером. Вот как, стало быть.

— Ну-ну… тогда пройдемте, — пригласил его Александр Сергеевич.

В кабинете сразу стало тесно оттого, что туда вошел огромный плечистый Дронов. Он сел у заваленного книгами, чертежами, пузырьками с тушью и лекарствами письменного стола и застыл в положении, о каком говорят «словно аршин проглотил». Боясь прикоснуться к зеленому сукну, он неловко держал на коленях тяжелые руки и неотрывно смотрел на книжные полки.

— Книг-то сколько! — вырвалось неожиданно у него. — А вот на верхнем ряду корешки запыленные.

— Не дотягиваюсь, ростом не вышел, — как-то беззащитно усмехнулся Александр Сергеевич. — Да вот и астма препятствует.

Дронов увидел на уголке письменного стола скомканную серую суконную тряпочку, догадался, что именно ею вытирает Якушев пыль, и, не спрашивая разрешения, взял. Почти не поднимаясь на носках, он старательно протер корешки книг на самой верхней, недоступной хозяину полке. Александр Сергеевич с восхищением наблюдал за тем, как на его могучей спине двигаются лопатки — вот силища-то!

— Ладно, ладно, — проговорил он с напускной ворчливостью, — давайте-ка лучше сюда вашу тетрадь, молодой человек. — Он пробежал глазами колонку цифр и сердито покачал головой: — И еще хотите, чтобы получилось, достопочтенный юноша? Да у вас же тут ошибка на ошибке сидит и ошибкой погоняет. Последовательность действий правильная, по вычисления никуда не годятся. Садитесь поближе и следите за моим карандашом.

Остро отточенный красно-синий карандаш беспощадно прошелся по колонке цифр, зачеркивая одни и вписывая другие. На своей щеке хозяин дома чувствовал горячее дыхание Вани Дронова.

— Вот так номер! Всего четыре поправки, и далее все пошло как по маслу. А я-то, лопух, недоглядел…

— Вы не лопух, Ваня, — поправил его Александр Сергеевич. — Вы попросту рассеянный субъект. А рассеянным в математике быть нельзя, ибо ничего не достигнете. Забудьте на время эту задачу, а я вам напишу новую. С ней и попробуйте справиться.

Он вырвал из начатой тетради листок, быстро написал на нем аналогичное уравнение, строговато изрек:

— А теперь садитесь-ка на мое место, милостивый государь, и решайте.

— Я — милостивый государь? — незлобиво проворчал Дронов. — Я пролетарий.

Александр Сергеевич снял пенсне и, рассматривая гостя близорукими глазами, от души расхохотался.

— Молодой человек, ну что поделаешь? Милостивый государь — это та форма обращения, к которой я привык с восьми лет, а слово «товарищ» употребляю лишь с двадцатого года. Так что извините за старомодность и решайте. Когда добьетесь результата, позовите. Я отлучусь в другую комнату по своим хозяйским надобностям.

Через несколько минут из кабинета донесся веселый басок:

— Александр Сергеевич, а я решил.

— Ну-те-с, ну-те-с, — проговорил Якушев, входя в кабинет и отбирая у него листок. Лохматые брови педагога сошлись над переносьем, цепким взглядом пробежал он по цифрам и озадаченно воскликнул:

— За пять минут, и без единой ошибки?

— Выходит, так, — разулыбался Дронов.

— Просто не верится, — протянул Александр Сергеевич. — Тогда этот вот пример решите, чтобы развеять мои сомнения.

И Якушев набросал новые цифры. Ему почему-то вдруг остро захотелось, чтобы этот огромный парень с бычьей шеей и кулаками настоящего молотобойца сейчас бессильно опустил руки. Он было подумал, что так оно и случится, потому что увидел, как замерла в крупных пальцах у Дронова черная ручка с пером. С большим трудом Александр Сергеевич подавил в себе коварное желание спросить: «Ну что? Не получается?»

Неожиданно Дронов положил ручку на чернильный прибор и шумно вздохнул. Потом провел ладонью по вспотевшему крутому лбу.

— Фу, Александр Сергеевич, уморили, — сказал он, отдуваясь, и тут же облегченно воскликнул: — А все-таки я решил!

Якушев взял в руки листок, поднес к глазам и застыл в недоумении:

— Не может быть, милостивый государь! Ни одной ошибки. О! Вы очень сообразительный ученик.

— Значит, полагаете, мне можно на рабфак? — с надеждой спросил крутолобый парень.

— Не только можно, но попросту нужно! — вскричал Александр Сергеевич, у которого переходы от скептического настроения к настроению доброму совершались внезапно.

— Вот спасибочки за доброе слово! — обрадовался Дронов. Порывшись в глубоком своем кармане, он достал старательно разглаженную десятирублевку и положил на зеленое сукно стола.

— Это что? — осевшим голосом вдруг спросил Якушев, и мохнатые брови его ниже обычного нависли над глазами.

— Как что? — спокойно переспросил молодой кузнец. — Это за ваши труды, за то, что уверенность во мне пробудили, стало быть.

Александр Сергеевич побагровел. Еле справляясь с подступающим кашлем, рявкнул:

— Немедленно заберите свои деньги назад, иначе я попрошу вас покинуть мой дом!..

— Да я что, — растерянно глядя на него, зачастил Дронов, — я же хотел как лучше, а получилось… Но если вы требуете, я, конечно, повинуюсь… — И, скомкав десятирублевку, он сунул ее обратно в карман.

Якушеву стало жаль парня, и он произнес:

— Ладно, Ваня, будем считать, я погорячился. Простите. Давайте забудем эту маленькую размолвку. У вас подлинные способности, и, если когда-либо понадобится моя помощь по математике, всегда заходите. Вот вам моя рука.

Покидая дом Якушевых, Дронов почти лицом к лицу столкнулся с Надеждой Яковлевной и мальчиками, которые, весело подпрыгивая, тащили с базара тяжелые сумки. Торопясь, он не обратил на них никакого внимания и пропустил мимо ушей озадаченное Венькино восклицание:

— Мама, да ведь это же Дрон!..

— Странно, — удивленно промолвила Надежда Яковлевна и заторопилась к парадному.

— Саша, кто у нас был? — спросила она, войдя в кабинет.

Александр Сергеевич сидел за столом в серой расстегнутой косоворотке какой-то отрешенно-торжественный. Будто сквозь сон переспросил:

— А? Кто у нас был? Хороший человек. Первый богатырь на нашей окраине Ваня Дронов.

— Зачем? — с еще большим удивлением спросила супруга.

— У него алгебраическая задача не получалась, вот и пришел.

— Дрон и алгебра? — удивилась Надежда Яковлевна. — Что-то не верится.

Якушев пристально посмотрел на нее:

— А ты не смейся, Наденька. Именно так. Дрон и алгебра. У этого еще вчера малограмотного парня несомненные способности к математике. И знаешь, о чем я подумал?

Держа в руках цветастую косынку, в которой ходила на рынок, она задумчиво улыбнулась:

— О том, что каждая кухарка может научиться управлять государством, как любил говаривать наш погибший Павел?

— Примерно об этом, — согласился муж и стал протирать запотевшие стекла пенсне. — А если конкретнее, то о том, что нисколько не удивлюсь, если несколько лет спустя увижу его на посту директора большого завода, а то и наркома. Вот как оно пробивается, то новое, с которым я некогда не соглашался, — закончил он задумчиво.

Если бы в ту пору Венька Якушев вел дневник, сколько интересного смог бы сообщить о себе! Но он в ту пору не только не умел писать, но даже и алфавита не знал. Надежда Яковлевна упорно считала, что это в дошкольном возрасте совершенно не обязательно.

— Зачем превращать нормально развивающегося ребенка в вундеркинда? — говорила она мужу. — Все должно приходить к человеку своим естественным путем и развиваться в нем гармонично.

— Конечно, — ворчал Александр Сергеевич. — В вундеркинда превращать не надо — пусть в хулигана превращается.

Однако, немного поворчав, он махнул на все рукой.

Венькины сборы в первый класс вылились в целое событие. Мать гладила и чистила его одежду. Отец давал последние педагогические наставления, даже Гришатка, который уже ходил в седьмой класс, и тот принял во всем этом участие, старательно начистив желтым кремом ботинки меньшого брата. Странная перемена произошла в Гришатке за последнее время. Он повзрослел, на его лбу появилась глубокая продольная складка, над верхней губой наметились усики. Матери как-то удалось научиться быть ровной в своем отношении к обоим сыновьям.

Рано утром отец осмотрел приодетого Веньку, взглянул на ходики с кукушкой над циферблатом и весело продекламировал:

Веньку определили в бывшую петровскую гимназию, когда-то славившуюся чуть ли не на весь казачий край своими педагогами. Учились в ней в основном дети богатеньких казаков и чиновников. Много с тех пор уже изменилось, да и учительский состав изрядно поредел. Ушли старики, их заменили молодые педагоги.

Венька был одет в белую рубашку, длинные брюки в полоску и новые ботинки. Впервые самостоятельно шагая по Александровскому парку, он беспокойно поглядывал на пышные бантики шнурков, опасаясь, как бы они не развязались. Мало того что Венька не знал алфавита, не умел читать, писать и узнавать по часам время, он, ко всему этому, никак не мог научиться завязывать шнурки. Вместо аккуратных бантиков у него получались такие крепкие узлы, каким любой матрос мог бы позавидовать. Мать и та без помощи спицы не в силах была их распутать.

Сейчас бантики шнурков были в полном порядке, и он облегченно вздохнул. И все бы, наверное, вышло как нельзя лучше для первого исторического дня в его жизни, если бы не случай. Уже подходя к аллейке, по которой надо было сворачивать к школе, Венька увидел, как два нахохлившихся воробья свирепо вышагивают друг перед другом. «Сейчас будут драться», — сообразил он и, поставив на покрытую желтым гравием дорожку дерматиновый портфельчик, стал ожидать, как же развернутся события. Один воробей был потолще и пониже ростом, другой — худой и высокий. «Это Бонапарт, — сразу же окрестил Венька первого. — А кто второй? Да как же я не подумал! Второй конечно же Платов. А ну, Матвей Иванович, дай Бонапартишке в сопатку!» С яростным клекотом воробьи схлестнулись, и вдруг Венька увидел, что толстый долбит клювом худого в затылок. Мальчик забегал вокруг дерущихся воробьев и азартно закричал: «Бей Бонапартишку, Матвей Иванович! Бей!» Но к его ужасу «Матвей Иванович» лишь беспомощно трепыхал крылышками. И тогда Венька не выдержал. Схватив первый попавшийся под руку камень, он запустил им в «узурпатора». Воробьи разлетелись, и только теперь, увидев распластанный на земле портфельчик, Венька вспомнил про школу. «Да я же опоздал… — вздрогнул он испуганно. — И все из-за этого Бонапартишки, который Матвея Ивановича побил»…

И все-таки он успел. Площадь перед школой, на которой только что закончился торжественный митинг, была уже пустой, но Венька пристроился к отставшим и поднялся на второй этаж. Здесь он увидел две закрытых двери. Какая-то полная женщина в белом платье громко повторяла:

— Первоклассники, не шуметь. Направо класс для грамотных, первый «А», налево — для неграмотных, первый «Б».

Где правая, а где левая сторона, Венька отлично знал, потому что на Аксайской улице драться приходилось почти ежедневно, и он твердо уяснил, что правым кулаком бьют сильнее, чем левым. Сжав ручку портфеля, он ступил на площадку, и тут был остановлен женщиной в белом.

— Мальчик, тебе куда? В грамотный класс или в неграмотный?

Венька кулаком указал на одну из дверей.

— Значит, ты грамотный? — улыбнулась незнакомая женщина. — Ну, проходи.

Когда он открыл дверь, все тридцать учеников уже сидели на своих местах, и учительница вежливо сказала:

— Мальчик, назови имя и фамилию.

— Вениамин Якушев, — ответил невнятно Венька, смущенный от устремленных на него глаз.

— Веня, ты опоздал, — мягко продолжала учительница. — Поэтому садись на последнюю парту рядом с Борей Ковалевым. Дети, продолжаем урок. Напишите цифру один.

Стриженые затылки мальчишек и белые бантики девочек склонились над тетрадями. Перед Венькой тоже лежала раскрытая тетрадь, но он не знал, что с ней делать.

— Написали? — спросила учительница. — А теперь цифру два, — строговато сказала она и прибавила: — Веня Якушев, тем, кто сидит на задней парте, тоже надо писать. А теперь подряд пишите цифры: два, три, четыре, пять и так до десяти.

Понимая, что сидеть сложа руки нельзя, Венька обмакнул перо в чернильницу и нарисовал на тетрадном листе жучка, затем бабочку, потом черепаху. А когда учительница заставила весь класс писать буквы в алфавитном порядке, Якушеву рисовать так понравилось, что он решил изобразить картинку. На линованном листе появились два дерущихся воробья, один из которых, по его мнению, должен был являть собою толстого Бонапарта, а другой — Матвея Ивановича. Однако на картинке не первый бил второго, а второй первого.

Учительница в эту минуту не спеша двигалась по проходу и, дойдя до последней парты, заглянула в его тетрадь. Венька ожидал, что она сейчас же раскричится и выставит его вон из класса, но этого не случилось. Она дружески положила ему руку на плечо и шепотом спросила:

— Веня, признайся, а ведь ты ни букв, ни цифр еще не знаешь?

— Не знаю, — готовый сгореть со стыда, сознался мальчик.

Учительница потрепала его по голове и улыбнулась:

— Вот что, Веня, сейчас прозвенит звонок, и дети пойдут на перемену. А ты останься. Я тебя отведу в другой класс. Там тебе легче будет учиться. И не переживай, пожалуйста. У каждого из нас эта жизнь начинается с ошибок, — прибавила она печально.

На большой перемене Борька Ковалев, с которым он просидел урок за одной партой в классе грамотных, тыча в него пальцем, весело загоготал:

— Мальчишки, а этот дурак букв писать не умеет, цифр не знает, а в наш класс грамотных приплелся.

— Я не дурак, — вспыхнул Венька, — это ты дурак.

— Почему? — опешил Ковалев.

— А потому, что второй год в первом классе сидишь.

Вокруг засмеялись, а Борька угрожающе произнес:

— Ну, погоди. После уроков лучше из класса не выходи.

И Венька понял, что это не пустая угроза. Он окинул беглым взглядом Ковалева и убедился, что тот выше ростом и шире его в плечах. Якушев вздохнул, понимая, что драки не избежать.

Возвращаясь из школы домой, у входа в Александровский парк Венька увидел Борьку Ковалева и двух его дружков, нахально заулыбавшихся при его приближении. Он понял, что терять ему нечего — все равно быть битым. Венька попробовал свой портфель и убедился, что тот достаточно тяжел. Спасибо, мать заставила на всякий случай положить в него все учебники для первого класса. Дальнейшее совершилось в одну минуту. Борька Ковалев, низколобый, с толстыми оттопыренными губами, шагнул навстречу, сипло сказал:

— Ну так кто второгодник? Проси прощения или во! — Борька занес было кулак, но Венька дожидаться не стал. Размахнувшись, он ударил тяжелым портфелем противника снизу вверх и так сильно, что лицо у Ковалева залилось кровью. Проходила в эту минуту мимо какая-то богомольная старушка, остановилась у входа в парк и стала истово креститься.

— О господи! Антихристы проклятые. Семя иродово… И где свою драку затеяли, у горсовета самого. Энтот, что убежал, все лицо бедному мальчишке раскровянил. Да нечто при царе гимназисты так себя вели? Стыд, да и только. И куда это милиция смотрит?..

Она причитала и причитала, но заключительную часть ее речи Венька не мог уже расслышать. По широкой аллее он бежал до выходных ворот, все еще опасаясь, что за ним кто-то гонится, потом метнулся в свою родную Барочную и только там, тяжело отдуваясь, перешел на шаг. Шнурки на его ботинках развязались и волоклись по земле.

Мать встретила сына подозрительным взглядом, а отец, у которого не было в этот день лекций, качая головой, потребовал тетрадь. Раскрыв ее на первой странице, поражение воскликнул:

— Ого, Наденька! Посмотри-ка, какие перлы! Я-то думал, мы своего сына в нормальную школу отправили, а он, очевидно, в академию художеств попал.

Мать взяла в руки тетрадь.

— Венечка, разве у вас самым первым был урок рисования?

— Нет, мама, — избегая ее взгляда, ответил сын. — Это я в классе грамотных рисовал. Я туда по ошибке попал. Учительница говорит: дети, пишите цифры, а я их не знаю, пишите буквы — а я их тоже не знаю. Вот и рисовал вместо этого. Вы же меня не научили.

Родители переглянулись. Александр Сергеевич неодобрительно поглядел на сына. Венька сидел на кровати, ремень на его брюках был расстегнут, воротничок помят, шнурки ботинок свисали до самого пола. На лысой голове отца показались бисеринки пота.

— Нет, — сказал он, — из этого анчутки человека не получится. Его уже и поколотить успели. Смотри, Наденька, одной пуговицы на рубашке нет. В деда своего пошел, в Сергея Андреевича. Вот чей характер он унаследовал!

— Оставь, Саша, — сухо перебила мать, — твоя теория наследственности — вздор.

— Нет, Наденька, — вздохнул Александр Сергеевич и посмотрел на нее тем сожалеющим, не лишенным иронии взглядом, каким смотрит человек на своего собеседника, заранее его прощая за предельно наивные суждения. — Теория наследственности — в большинстве случаев сила, с которой нельзя не считаться.

— Вздор, — упрямо повторила Надежда Яковлевна. — Почему же тогда вы с погибшим Павлом, дети одного отца и одной матери, выросли такими разными? Ты — эрудированным интеллигентом, а он — бойцом отчаянной храбрости. Ты искал свою правду разумом, а он — сердцем и Штыком. Нет, Саша, никакой наследственности, а есть влияние окружающего мира.

— Плюс к этому тлетворное влияние улицы, в чем наш сын изрядно преуспел.

— Ладно, Саша, не ворчи, — вдруг заулыбалась Надежда Яковлевна и бросила добрый взгляд на сына. — А ты, Веня, не раскисай. Иди умойся, покушай и марш на бугор развеяться. Там уже все твои дружки собрались. Расскажи им, как ты провел свой первый день в школе.

Венька ответил ей благодарным взглядом.

Человек, начинающий жить, это та же былинка в поле. Налетит ветер, и никнет иная былинка к земле, моля о пощаде. Но от такой покорности лишь свирепеет ветер, валит ее на землю, устрашающе кричит в самое ухо: «Не пощажу!» и в конце концов выдирает из земли с корнем. И летит она, бедненькая, в потоке суховея ввысь, разламываемая им на десятки мелких частиц, и погибает навеки. А иная гордо тянется к солнцу, зная, что никогда оно ее, беззащитную, не тронет, а пожалеет. И если закричит тот же самый суховей: «Не пощажу!», обронит такая былинка слезу свою светлую, с хитринкой в ней затаенной, взмолившись, попросит: «Не тронь меня, суховеюшка!» И не выдержит тот, засмеявшись, промчится мимо. Ну а если и не промчится, все равно сумеет обмануть его такая хитрая и смелая былинка: низко-низко распластается по земле среди высоких колосьев и останется невредимой.

В засуху и недород склоняются над ней колосья: «Былинка, былинка, ты ближе к земле, напои наши корни, не дай нам погибнуть». И былинка пьет как можно меньше воды, чтобы не страдали от зноя злаки. Зато когда нальются тугим спелым зерном колосья, они всегда прикроют от холода, зноя и ветра добрую умную былинку.

Так и человек. И умом, и хитростью, и смелостью должен он обладать сызмальства, чтобы быть похожим на такую былинку в поле. А если не помогут родные и близкие обзавестись такими качествами с ранней поры, трудно будет идти такому человеку по жизни.

Гришатка и Веня были давно уже скованы крепким сном, а их родители все еще вели долгий и трудный спор в кабинете у Александра Сергеевича.

— Нет, ты не права, милая Надюша, — увещевающе говорил Александр Сергеевич. — Ну как же мы так? Два педагога — и отправили сына в школу совершенно неподготовленным. Представь себе, что тридцать мальчиков и девочек, в том числе из малообеспеченных семей, где порою родители пьют и бранятся, пришли учиться в так называемый «грамотный» класс, зная и алфавит, и цифры. А нашего Веньку оттуда выставили с треском. А все потому, что ты упряма, как наша лайка Мурза, которая не хочет быть на цепи, а предпочитает свободу двора.

— Уж не меня ли в качестве кары ты собираешься посадить на цепь? — рассмеялась жена.

— Стоило бы, — пробубнил Александр Сергеевич.

— Нет, это уж ты лучше сам садись, — вспыхнула она, — а меня и моего Веню не трогай. Мы не Мурза, чтобы на цепи содержаться. Между прочим, я и сейчас не вижу ошибки в том, что наш сын пошел в школу без репетиторской подготовки. Я знаю, что ты бы его по математике сумел так вышколить, что он и третьеклассникам носы утер бы. Да и я по грамматике и естествознанию могла бы подготовить его. Однако зачем?

— Лучше бы уж он утирал им носы своими ответами на уроках, чем бил по ним кулаками, как они это делают на своей Аксайской, — ехидно вставил Александр Сергеевич, но Надежда Яковлевна лишь усмехнулась.

— Постоять за себя будущий мужчина тоже должен уметь, — возразила она. — А что касается школы, так это даже хорошо, что Веня пошел в нее неподготовленным. Ты, Саша, сейчас преподаешь сопротивление материалов, а хочешь, чтобы твой сын не узнал в жизни, что это такое. Нет, пусть с первых дней познает это состояние борьбы. Ему лишь лучше будет. Не надо, чтобы ты или я учились за сына. Пусть своим умом до всего доходит.

Дом Смешливых стоял строго напротив дома Якушевых. Дверь в дверь, что называется. Но в отличие от якушевского, был он пониже ростом и не деревянный, а глинобитный. Все Смешливые были рыжие, и маленький их дворик тоже был рыжим от глины, на которой ничего не росло. Лишь однажды поднялись было на полметра над землей две акации, да и те дружно засохли, едва лишь припекло новочеркасское солнце.

В тесных душноватых комнатах обитала большая работящая семья железнодорожного мастера, состоявшая в то время из восьми человек. У Жорки было две сестры и три брата. В каждой комнате стояли жесткие кровати, и только в одной, что была несколько больше других, — широкая, с никелированными шишечками на спинках, принадлежавшая родителям. В этой семье никто не голодал, хотя и полного достатка никогда не было. За исключением тех, кто ходил в школу, все члены этой семьи работали на совесть. Отец и старший сын Колька, недавно возвратившийся со службы на флоте и с форсом носивший тельняшку даже в самые жаркие дни, рано утром уходили на железнодорожную станцию и возвращались к закату. Второй по старшинству сын — застенчивый Митька — окончил ФЗУ и работал подручным кузнеца на механическом заводе, который по привычке нередко называли по имени его бывшего хозяина, обрусевшего немца Фомы Фаслера. После гражданской войны и установления Советской власти Фома Христианович Фаслер передал свое предприятие в собственность государства. Директором завода стал его старший сын Вельгельм Фомин, а завод носил имя советского общественного деятеля Никольского.

До революции завод Фаслера выпускал чугунные и железные изделия, славившиеся на всю Россию. Водопроводные люки и церковные кресты, надгробные плиты и ограды, железные ступени для лестниц с замысловатыми украшениями можно было увидеть и в Хабаровске, и в Харькове, в Екатеринославе и Ростове-на-Дону и даже в свое время в Петербурге. Вместе с Жоркой Смешливым Венька не однажды бегал на этот завод, который стоял на углу Платовской и Барочной, всего в трех кварталах от их домов. В туго стянутом узелке ребятишки относили туда завтрак Мите Смешливому. Они останавливались перед высоким, всегда открытым в летнее время окном, за которым свирепо ухал огромный молот, обрабатывая очередной раскаленный железный брус. Во все стороны разлетались ослепляющие снопы искр, и мальчики замирали, как зачарованные, не в силах оторвать от этого зрелища своих вытаращенных глазенок.

Митька подходил к окну, вытирал рукавом черной промасленной спецовки вспотевшее лицо и, улыбаясь, говорил:

— Ну так что? Прибежали, кормильцы? Давайте-ка узелок, зараз сам мастер к вам подойдет.

И тут из белесого облака пара возникала огромная фигура Дрона. На его темном от копоти лице, обнаженные в довольной улыбке, один к другому, белые зубы казались сверкающими драгоценными камнями.

— Ну что, шкеты? — басил он весело. — Прибегли проведать? А я сегодня такой голодный, что вашему Митрию быстро управиться с харчишками помогу. Нравится наша игрушка? — кивал он на ухающий молот. — А как, Веня, твоя Мурза поживает, которую мы из лап у собачьих душегубов вырвали? Если что не так, скажи, разберемся. Все-таки Дрон не последний человек на окраине. Вот, Веня, возьми-ка газетку. Своим точно такую же Митя доставит.

Пока они шли домой, почти до самой психобольницы их сопровождали постепенно затихающие удары молота. «Гахгах» — говорил рассерженно молот. У психобольницы Венька развернул газету. Жорка придвинулся к нему.

— Посмотри, что там такое?

И мальчишки увидели большой портрет. Со второй страницы на них, чуть улыбаясь, глядел широколицый Дрон. Колечками спадали на его широкий лоб черные волосы, полосатую футболку распирали могучие плечи. Жорка не совсем твердо прочел: «Ударник труда завода имени Никольского мастер кузнечного цеха Иван Дронов».

— Вот это да! — восхищенно протянул Венька.

У Жоркиного дома их встретила его сестра Рая, тихая, обходительная девушка. Окончив семилетку, она пошла работать на городской почтамт. Была и еще одна девушка в семье Смешливых, старшая Жоркина сестра Шура. Мимо ее комнаты Венька всегда проходил с затаенным дыханием, и была для того особая причина, о которой никто не знал. Все Смешливые были огненно-рыжие, а она — нет. Лишь легким золотистым цветом отливали ее волосы. Все Смешливые были густо конопатые — она тоже нет, если не считать, что на ее смугловатых щеках ютилось немного совсем неярких веснушек. Но они ее только украшали. Над чистым и ясным Шуриным лбом золотились всегда аккуратно расчесанные густые мягкие волосы. Увидав ее впервые, Венька почувствовал, что какая-то непонятная сила словно пригнула его к земле и не дает поднять еще раз глаза на девушку.

— Ты чего это как бука стоишь на пороге? Проходи, — весело обратилась к нему Шура.

Венька перешагнул через порог ее чисто прибранной комнаты с идеально застеленной кроватью, вышитым ковриком на стене и портретами знаменитых киноактеров того времени Пата и Паташона — Монти Бенкса и Гарри Пиля. На маленьком комоде стояли баночки с пудрой и кремом, зеркальце, флакон духов. Но все это было совершенно ничтожным по сравнению с самой Шурой, на которую он смотрел замершими от изумления глазами.

— Да ты что на меня зенки-то пялишь? — засмеялась она. — Я же не сказочная царевна.

— Ты лучше, — возразил Венька, покраснев.

Шура внимательно поглядела на него и развеселилась еще больше:

— Если так, смотри сколько хочешь, я за погляд денег не беру.

Вошел Жорка с надутым и уже зашнурованным футбольным мячом, крайне буднично произнес:

— Ну, чего застрял? Шурки, что ли, не видел? На Аксайской уже все ребята собрались, одних нас ждут. Сегодня будем играть с «низовыми» до двадцати голов.

— А может, он не хочет с вами идти. Может, я его присушила, — кокетливо сказала Шура.

Венька с пылающими щеками, не поднимая на Шуру глаз, поплелся из дома.

А ночью он проснулся от непонятного озноба и раскрыл глаза. В комнате горела лампа, расплескивая по стене блики. Перед ним стояли встревоженные родители. Отец протягивал развернутый аптечный пакетик с порошком, а мать — валерьянку.

— Выпей, сынок. Ты так беспокойно ворочался, что мы с отцом решили, может, к тебе проклятая малярия прицепилась…

Потом они ушли, загасив свет. Лежа в темноте с открытыми глазами, Венька вспомнил много раз читанную книгу про Тома Сойера, этого взбалмошного американского мальчишку, который с девочкой из своего класса по имени Бекки заблудился в пещерах и чуть не наложил в штаны.

Потом Венька подумал о том, как бы поступил сам, если бы они с Шурой Смешливой остались в таких пещерах. «Да я бы ни разу не вздрогнул и по всем бы коридорам лучше Тома Сойера ее провел. А случись кому-то одному погибнуть, не задумываясь погиб бы сам, лишь бы спасти ей жизнь».

С этими мыслями он крепко и спокойно заснул. Тем временем Александр Сергеевич советовался в соседней комнате с женой о том, как предотвратить надвигавшийся, по его мнению, приступ малярии на сына. Александр Сергеевич был великим мастером по применению лекарств. Он с подлинным вдохновением изготавливал всевозможные «дикохты», как он именовал различные смеси собственного сочинения, которые изобретал на глазах у изумленных домочадцев.

— Одна таблетка беладона, — бормотал он себе под нос, — полтаблетки салола, пять подсолнечных капель и четыре валериановых… Все снимет как рукой.

С этими словами Александр Сергеевич протягивал мутную жидкость больному и удивлялся впоследствии тому, что «как рукой» хворь не снимало. Бывало и так, что он лечил от головной боли, а у пациента вдруг расстраивался желудок. Но не будем принимать во внимание эти незначительные огрехи его медицинской практики, а лучше воздадим должное той самозабвенности, с какой он брался не за свое дело. У Веньки же действительно на этот раз никакого приступа малярии не последовало.

На другой день, когда они возвращались домой из школы, его сосед по парте Гришка Луговой, щуплый остроглазый мальчишка, сказал:

— А ты знаешь, я Надьку Сергееву из пятого «Б» люблю. Так люблю, что женюсь на ней после школы. Только я спать с ней в одной кровати не буду.

— Это почему же? — насторожился Венька.

— Да чтобы дети не рожались.

Озадаченный этим разговором, Венька решил обратиться за разъяснением к матери и спросил, отчего появляются на божий свет дети. Мать, застигнутая этим вопросом врасплох, длинно и путано стала говорить о том, что дети появляются из клеток, а клетки эти накапливаются в материнском организме, соединяются, разъединяются, и это в конце концов приводит к рождению человека. Венька слушал, слушал, да и уснул. А наутро, все вспомнив, он с радостью примчался в школу и, увидев Гришку Лугового, окруженного ребятишками из класса, с порога провозгласил:

— А вот ты и врешь, Луговой. И вовсе дети происходят не оттого, что дядьки с тетками спят, а от клеток. А клетки сами по себе образуются, и в детей превращаются. Во как!

Ушлые ребята так и покатились со смеху, а кто-то из них отвесил Веньке подзатыльник и немедленно скрылся. Ничто не могло поколебать первую Венькину любовь, даже то, что Шуре Смешливой пошел уже двадцать первый год, а Веньке всего-навсего одиннадцатый, да и ростом она была на голову выше. И все-таки разум в горячем Венькином сознании не мог победить его первого наивного чувства.

Встречаясь с Шурой, он норовил забежать ей наперед, чтобы по-собачьи преданно заглянуть в глаза и улыбнуться. И странное дело: взрослая девушка, отвечая на его улыбки, даже стала краснеть при этом.

Как-то Жорка сказал, что сестре, между прочим, через день исполняется двадцать один год. За вечерним чаем Венька, стараясь быть как можно равнодушнее, обратился к Надежде Яковлевне:

— Мам, завтра у Жоркиной Шуры день рождения. Давай ей подарим что-нибудь. Все-таки сестра моего лучшего кореша…

— Опять «кореша», — проворчал отец, — я же запретил тебе употреблять это уличное слово. Надо говорить «друга», как это делает все человечество.

— Ну друга, — поправился Венька.

— Я не против, — согласилась Надежда Яковлевна. — Но что мы подарим?

— Мамочка! — вскричал Венька. — На кустах еще много неотцветших роз. Что, если я штучек пять срежу? И стишок один из книги Лермонтова перепишу на ватманском листе!

— Хорошо, — одобрила мать. — Розы срезай, а стишок… Кстати, учись говорить правильно. Стишок — это что-то обидное, пренебрежительное. Михаил Юрьевич Лермонтов писал не стишки, а стихи. Он был великим поэтом. Чтобы не осрамиться, покажи мне, какое из них ты выберешь.

Вскоре сын принес книгу.

— Вот это, мама.

— О! Да у тебя хороший вкус, — одобрила Надежда Яковлевна. — Я очень люблю это стихотворение, и папа любит. На него была написана музыка, и папа очень хорошо пел этот романс. — Она задумалась и тихо продекламировала:

— Очень хорошо, Венечка. Перепиши и отнеси все это Шуре. Красивая она девушка, добрая, скромная.

Венька достал чернильницу-непроливайку, обмакнул в нее перо «рондо», которым в ту пору в школе запрещали писать, и стал старательно выводить буквы. Дойдя до последних двух строчек, воровато огляделся по сторонам. Матери близко не было. И тогда он быстро на свой лад переделал последнюю строчку. Теперь окончание классического стихотворения читалось так:

Жорка Смешливый охотно провел его в комнату сестры.

— Шурка сейчас чепурится, идти куда-то собирается, — пояснил он и, открыв дверь, громко объявил: — Шура, я твоего ухажера привел.

— Какого еще? — оборачиваясь к ним, спросила сестра. — Ах, это ты, Веня. Ну, проходи, проходи.

Жорка вслед ему пустил ехидный смешок.

— Ты знаешь, как он в тебя втрескался! Спаса нет, по самые уши!

Венька страшно покраснел, метнул в дружка свирепый взгляд, но веселый Жорка убежал, показав ему язык и крикнув, что через минуту вернется. Венька вдруг ощутил, что его рука, стискивающая обернутые мокрой тряпкой колючие веточки, на которых пламенели пять распустившихся роз, словно пять маленьких солнц, стала вдруг деревянной.

Шура неторопливо одевалась. Поставив красивую стройную ногу на табуретку и подняв юбку выше колена, она деловито натягивала чулок, и Венька едва не задохнулся, увидав на этой ноге нежные голубоватые жилки. Чуть смутившись, она вдруг выпрямилась и без усмешки, очень заинтересованно спросила:

— Вот как? Значит, это правда?

— Да ты не слушай этого брехуна, — пробормотал Венька, — он что хочет соврет и дорого не возьмет.

Однако Шура не стала его осмеивать, чего он боялся. Она как-то серьезно посмотрела на Веньку, потом на свой непристегнутый чулок, еще не закрывший голую розоватую коленку, и тихо, слегка покраснев, сказала:

— Зачем же так, Веня? То, о чем Жорка говорил, — это ведь хорошо. Кого-то любить — очень хорошо. Человек от этого чище становится.

Взгляд ее зеленоватых глаз упал на букетик роз и белевший в нем ватманский листок.

— Боже мой! — воскликнула она. — Да ты, оказывается, пришел меня поздравить с днем рождения. — Она наклонилась и поцеловала его в щеку. От радости и смущения Венька готов был выскочить из комнаты, но Шура положила руки в нежных веснушках ему на плечи и с сияющим лицом проговорила: — Венька, милый мой маленький рыцарь!.. А ведь я выхожу замуж, и через месяц свадьба.

Венька вспомнил, что видел несколько раз у дома Жорки благообразного долговязого блондина в сером костюме, лакированных коричневых полуботинках, именовавшихся на окраине «джимми», и в модном галстуке, и все понял. А Шура, захлебываясь, счастливо тараторила:

— Он добрый, хороший. Машинистом на железке работает. Водит поезд Сальск — Москва на перегоне от Батайска до Глубокой. Я попрошу, и он тебя покататься возьмет на паровозе.

— Не надо, — пробормотал Венька, наклонив голову. — Не хочу я на паровозе… Вот на аэроплане еще бы подумал, а на паровозе не хочу…

И чуткая Шура все поняла.

В начале июня, когда Аксай входил в свое русло, вода в нем быстро нагревалась, и ребятишки бегали купаться по нескольку раз в день, а в реке сидели буквально до посинения, если даже малярия била их тридцативосьмиградусной температурой. В один из таких дней мальчишки с окраины, досыта накупавшись, стали собираться домой. Было их трое: Жорка, Венька и Олег. Солнце уже снижалось, и на берегу от низовки стало прохладнее, отчего перекупавшийся Олег, стуча зубами, прыгал на одной ноге, стараясь попасть другой в штанину.

— Ребята, — предложил он, — давайте поднимемся по крутому спуску. Пока до него дойдем, нам курьерский поезд Сальск — Москва встретится. Ух и красиво он шпарит!

— Давайте, — оживленно подхватил Жорка Смешливый. — А вы знаете, кто его ведет? Нашей Шурки жених Коля Пронин! У них свадьба скоро. А Николай парень мировой. Он в рейс меня обещал захватить.

Венька грустно молчал.

— Как пойдем, по шпалам или по берегу? — спросил Олег.

— По берегу, — решительно заявил Жорка. — Там песочек горячий, пусть ноги поласкает.

И они зашагали. Слева тянулся поросший камышами берег Аксая, медленно текущего к Дону, справа — железнодорожная насыпь. Крутой спуск начинался у кирпичного здания завода Новхимпром, по буеракам он вел вверх узкой глинистой тропкой к тому самому заветному бугру, что давно стал местом сборища ребятни с Аксайской улицы, а дальше открывал путь к центру Новочеркасска.

Мальчишкам надо было взобраться по крутому, выложенному булыжником откосу насыпи у Новхимпрома и подняться на бугор. Еще издали около заводского корпуса, где всегда валялись груды битого стекла и кисло пахло мылом, Венька заприметил прямую девичью фигуру в белом платье. Девушка взволнованно расхаживала по обочине железнодорожного полотна. Пройдя несколько шагов, круто поворачивалась и возвращалась назад. Затем все повторялось. Ее постепенно вырастающая по мере их приближения фигура и манера чуть-чуть придерживать короткую прическу рукой при ходьбе кого-то смутно напоминали Веньке.

— Жорка, а она ведь чем-то на Шуру твою похожа, — сказал он неожиданно.

— Кто? — повел на него белесыми глазами Смешливый.

— Та, что ходит.

— Опупел ты, что ли? — ругнулся дружок. — Совсем не похожа. Да и чего бы нашей Шурке здесь делать? Смотри лучше, вон у Голицыной дачи уже курьерский показался.

Вдалеке железная дорога полупетлей огибала холмы с лепившимися к их подножию деревьями. Если со стороны Ростова шел поезд, издали он казался медленной длинной змеей, продирающейся сквозь заросли. Но это не относилось к единственному курьерскому, мчавшемуся на огромной скорости. Даже отсюда было видно, как быстро он поглощает расстояние. Около песчаного карьера, где в ту пору добывали слюду, рельсы делали полукруг, и поезд на время исчезал из виду, чтобы потом совсем близко от Новхимпрома неожиданно вырваться из-за поворота. Перед этим машинист всегда давал длинный оглушительный свисток, чтобы предупредить зазевавшихся.

Венька бросил взгляд на девушку в белом. Она все еще стояла на самом верху насыпи. В этом не было ничего необычного. Многие из прогуливающихся по берегу подходили в такие минуты поближе, чтобы лучше рассмотреть этот пассажирский состав, считавшийся гордостью всей Северокавказской железной дороги.

Ребята совсем близко были уже от Новхимпрома, когда поезд, изогнувшийся, как змея, вырвался из-за поворота. Опережая дробный стук колес, сначала показалась стальная грудь паровоза и труба, исторгающая в небо целые тучи искр и дыма.

— Венька, смотри, ух и прет! — восторженно оповестил поднявшийся почти на половину откоса Жорка. Но Венька, охваченный каким-то нехорошим, тревожным предчувствием, оглянулся на девушку в белом. На его глазах она распростерла руки и, словно в воду ныряла, без крика кинулась под поезд. Лишь на одно мгновение увидел мальчик ее смуглое лицо, уже не оставлявшее никаких сомнений.

— Жорка, это она! — закричал он отчаянно. — Ваша Шура!..

Чугунная решетка паровоза на два-три метра отбросила девушку, и она упала навзничь на горячий от солнца песок обочины. Зеленые и один красный международный вагоны с сухим треском промчались мимо, оставляя в прокаленном солнцем воздухе запах железа и угольной пыли.

Жорка и Венька первыми склонились над распростертой девушкой. Глаза ее были открыты, левая сторона головы залита кровью, губы белы. Жорка упал на колени и завыл, а Венька окаменело стоял перед ней и только шептал пересохшими губами:

— Шура, зачем ты это?.. Шурочка, не умирай…

Но жизнь уже уходила из ее тела. Глаза бесстрастно отражали и голубое небо, и кудлатые белые облака, передвигавшиеся по нему, только девушка ничего этого уже не видела.

Сбежалась толпа, грохоча старыми рессорами, приехала «скорая», явились санитары и милиционер.

— А ну марш отсюда! — крикнул он на заплаканного Жорку.

— Да как вы смеете! — взорвался Венька. — Ведь это же ее брат!..

Через толпу пробился костистый человек в белом халате, осторожно взял Веньку за плечи:

— Успокойся, пацан. — И кивнул на Смешливого: — Он тебе друг?

Всхлипывая, Венька ответил: «Да».

— Возьми его и проводи домой, — обратился он к Веньке. — К сожалению, его сестра скончалась. Мы отвезем ее тело в морг городской больницы.

Когда они бегом поднимались на бугор по крутому Барочному спуску, Жорка Смешливый твердил одну и ту же фразу:

— Мама, Шуру, Шуру поезд зарезал, мама, Шуру поезд зарезал.

Лишь у самого угла Барочной и Аксайской он осмысленно прошептал, но так, что Венька его расслышал:

— Ты сейчас шпарь домой, а я к своим один. Понял?

Венька молча кивнул головой. Хлопнув калиткой, он не стал заходить в дом, а, пробежав через весь двор, упал в траву в самом его далеком углу и безнадежно и долго плакал. Высокая лебеда плотно скрывала его от чужих глаз. И все-таки, обеспокоенные долгим отсутствием, родные стали искать его. Венька не слышал приближающихся шагов.

— Да вот он, мама, — почти над самым его ухом прокричал Гришатка, — в траве лежит.

— А чего всхлипываешь, побили, что ли? — окликнула мать.

Но Веньке ни одному человеку не хотелось сейчас говорить о том, что он увидел и пережил. Пусть кто-нибудь другой рассказывает о Шуриной гибели, но только не он.

— Побили, — мрачно согласился Венька, а мать, всегда спокойно относившаяся к его кулачным неудачам, лаконично отметила:

— Ничего, это не самое страшное в жизни. Умывайся — и за стол. Отец с работы пришел.

«Самое страшное в жизни, — горько подумал Венька, — это Шура с окровавленной головой, распростертая на земле».

Ел он вяло, пища комом становилась в горле, а временами слезы застилали глаза. Хорошо еще, что отец, занятый своими заботами, просматривал за обедом какой-то научный журнал и ничего не заметил. После обеда Венька лег на кровать с томиком Гоголя. Он теперь любил перечитывать «Майскую ночь», если было тоскливо, но сейчас строчки прыгали перед глазами, и он ничего не понимал. В конце концов Венька заснул сном потрясенного, вконец обессиленного человека.

Когда он очнулся, сквозь занавески на окнах в комнату лился слабеющий багровый свет. Гришатки не было дома, а из большой комнаты доносились голоса отца и матери, продолжавших очередной спор.

— Нет, ты ему ничего не говори об этом ужасном самоубийстве, — скрипучим голосом требовал отец, — пусть как можно дольше остается в неведении. Не надо травмировать психику ребенка. И на улицу постарайся его хотя бы завтра не выпускать.

— А я с тобой не согласна, Саша, — возражала задумчиво мать. — Что же это за педагогика? Ты хочешь держать нашего сына под каким-то искусственным колпаком, ограждая от сложностей жизни! Чего хочешь добиться? Чтобы он человеком вырос или оранжерейным цветком, не защищенным ни от ветра, ни от зноя? Так, что ли?

— Нет, тебя не переспоришь, — сердито ворчал Александр Сергеевич, и, судя по его сиплому дыханию, припадок астмы был уже не за горами. — Упряма ты, Наденька, как осел. Не надо, чтобы Венечка знал о трагической гибели этой девушки. Это отрицательно на него подействует. Ведь он же страшно нервный и впечатлительный, а человек в его возрасте всегда обостренно переносит смерть любого своего знакомого. Да.

Венька встал с заскрипевшей кровати, босыми ногами протопал в зал, где сидели за столом друг против друга родители, коротко объявил:

— Папа и мама, я был первым человеком, который вместе с Жорой Смешливым подбежал к бедной Шуре. Она ведь на наших глазах бросилась под паровоз. Только помешать этому мы были не в силах. Какая красивая и добрая была бедная Шура… — Все это он выпалил одним духом и тотчас выбежал из дома, боясь расплакаться.

А наутро Аксайскую улицу как громом поразила новая весть. Оказывается, когда бедной Шуры уже не было в живых, к Смешливым домой как ни в чем не бывало пришел ее жених, машинист того самого поезда, под который бросилась девушка. В одной руке торт, в другой пышный букет цветов. Жених спросил Шуру, но вместо дочери из дома с тяжелым ломом выскочил отец и на всю Аксайскую закричал:

— Это ты, негодяй, ее спрашиваешь? Убил решеткой своего паровоза, а теперь спрашиваешь…

Белый как мел жених выронил подарки из рук и, схватившись за косяк двери, признался, что у них и на самом деле была серьезная размолвка. Кто-то прислал ему грязное анонимное письмо, утверждая, что Шура уже не девушка, что у нее есть другой «хахаль», и Пронин действительно устроил ей сцену. Парень уверял, что сделал это лишь для острастки, а на самом деле любил и любит ее по-прежнему.

— А вот я тебя сейчас ломом по башке как тресну, а потом буду говорить, что для острастки, — мрачно заявил старый Смешливый и в ярости замахнулся снова.

Сыновья еле-еле остудили гнев отца. Старший Николай презрительно плюнул франту под ноги:

— Ну вот что… Мотай-ка отсюда, и чтобы на глаза больше не попадался…

Аксайская жила по своим законам, и это были законы оголенной человеческой справедливости. Побелевший жених медленно побрел прочь от дома Смешливых, но не к себе на квартиру, а в морг, где ему разрешили проститься с погибшей. Лишь поздно вечером, совершенно разбитый, вернулся он на Ермаковскую улицу, где в одном из двориков снимал маленькую комнатку. Не открывая на двери висячий замок-гирьку, он прошел в сарай и там повесился на собственном ремне. Веньке его не было жалко, потому что по-мальчишески горячо он считал его единственным виновником Шуриной гибели.

В день похорон мать осторожно попросила его не ходить на кладбище, и сын, вопреки ее ожиданиям, никакой строптивости не проявил. Он как-то по-особенному кротко сказал: «Хорошо, мама» — и ушел в детскую. Но когда отец с матерью, разделившие горе соседей, возвратились с поминок, Венька метался в кровати, весь горел от высокой температуры и бредил.

Так и закончилась первая Венькина неудачная любовь. А впрочем, как редко она бывает удачной!

Голод надвинулся неожиданно. Сначала всем были вручены по месту работы хлебные карточки. На зеленые и красные талончики полагалось достаточное количество хлеба, а сахар, мясо и масло еще и в свободной продаже можно было приобрести. Но вскоре хлебные нормы были уменьшены, а на сахар, как и на хлеб и мясо, выданы карточки. В общепитовских столовых уже нельзя было, запросто там появившись, заказать биточки или гуляш. Теперь, чтобы их получить, надо было выстоять огромную очередь. Голод вползал в магазины, буфеты и жилища, опустошал закрома и мешки, делал печальными лица людей. Теперь новочеркассцы стали редко ходить друг к другу в гости, а если и приглашали к себе самых званых, то столы уже не ломились от яств и в потолок не летели пробки от донского игристого, если даже для этого появлялся достойный повод.

По весне на городских улицах объявилось много нищих и беженцев. С котомками за плечами, в ветхой одежде, продуваемой насквозь ветрами всех направлений, они разбитой походкой переходили на Аксайской от одного дома к другому, размазывая слезы, просили хотя бы корочку. Донские казаки никогда не привечали побирушек. Если кто-нибудь у калитки или парадной двери затягивал заунывным голосом: «Подайте копеечку», из окна или из-за забора высовывалась голова хозяина или хозяйки и раздавался неласковый голос: «Не прогневайтесь!» или «Бог пошлет». А то и самое обидное: «Работать надо». Но сейчас, в лихую голодную весну тридцать третьего года, все изменилось, и городская окраина не могла противиться нашествию голодающих станичников. А те все шли и шли: понурые, обездоленные, с запавшими глазами.

На порог парадного дома, где жил Олег, села однажды изможденная женщина с ребенком на руках, которой в особенности не повезло с милостыней, да так и закоченела к утру от яростного студеного ветра, всю ночь налетавшего с займища. Утром стали уходить голодные обитатели двора на работу, а она уже и не дышит. Одни лишь слезы застыли в раскрытых, страданием наполненных глазах. А дите в одеяле из тонкой байки уже и не всхлипывало — голос потеряло. Спасибо, рядом, чуть подальше от психиатрической больницы, был приют, и сердобольные Олеговы родители отнесли туда сиротинушку.

В те же примерно дни, идучи на заводскую смену, встретил Ваня Дронов вереницу мужчин и женщин, бредущих под конвоем хилого милиционера. Милиционер был мал ростом, и от этого желтая кобура, свисающая с его пояса, казалась неимоверно большой.

— Кого это ты гонишь? — грустно пробасил Дрон.

— Саботажников, — неохотно ответил милиционер.

— Эх, служивый!.. Да какие ж они саботажники, если от голода еле передвигают ноги. Да и сам-то ты с трудом плетешься…

— Не знаю, приказ, — вздохнул милиционер, и печальная процессия двинулась по Аксайской дальше в сторону вокзала. А Дрон долго стоял на широко расставленных ногах, чувствуя, как сбегают по широким щекам непрошеные слезы, а потом и сам, обессиленный голодом, зашагал к заводу.

Нелегко жилось и семье железнодорожного мастера Смешливого, еще не оправившейся после гибели старшей дочери. К тому же самый младший сын Василий неожиданно тяжело заболел. Тогда не было в ходу иностранного термина «менингит». Болезнь, которая его свалила, называлась двумя короткими страшными словами «воспаление мозга». Вася никого не узнавал, его сжигал жар и жажда. Жалко всхлипывая, он тоненьким голосом требовал:

— Жарко, мама, снега на лоб скорее. Где Шура, пусть сказочку расскажет или песенку мне споет.

Мать, стоя у его изголовья на коленях, тихонько подвывала, и была от этого особенно страшной.

— Сыночек, не уходи… не осиротинь, пощади… старая я стала, не выдержу.

Васю лечил доктор Водорезов, проживавший по соседству на Кавказской улице, высокий, с грубым голосом и военной выправкой, горбоносый, уже немолодой человек. Александр Сергеевич называл его за глаза «иерихонской трубой». Водорезов и на самом деле когда-то был полковым лекарем, не блистал светскими манерами и отличался еще одной особенностью. Он всегда говорил родственникам, да и самому больному, правду в глаза. Под низкими потолками в доме Смешливых ему приходилось пригибаться, в особенности когда перешагивал порог. Водорезов садился у кровати больного на почтительно придвинутый стул, клал ему на пылающий лоб большую ладонь.

— Ну что, раб божий Василий, — спрашивал он трубным голосом, — выживем аль нет?

— Да что ты, батюшка Николай Григорьевич, Христос с тобою, — скорбно крестилась мать.

— А я что такого сказал? — широко раскрывал глаза Водорезов. — Я ничего. Это для его приободрения, и только. Захочет жить, вывернется. Силенки в этом тельце остались. Вишь как улыбается, проказник. Все понимает. Значит, борется за жизнь.

И Васька, не способный еще подать голос, и на самом деле в эту минуту улыбался немощной улыбкой. Предсказания доктора оказались верными: кризис миновал.

Когда Николай Григорьевич пришел с визитом через неделю, Васька уже слабо говорил и, наученный матерью, благодарно приветствовал доктора:

— Спасибо, дядя Коля…

— Ай да молодец! Значит, не захотел умирать?

— А кто ж того хочет? — улыбнулся бледный Васька. — Котлетку хочу…

— Да где ж ее взять? — вздохнула мать.

Но доктор выписал рецепты и, покачав головой, наставительно сказал:

— Вот что, Матрена Карповна, если хотите, чтобы Василий поскорее на ноги встал, кормите его получше. Хоть из-под земли, но доставайте еду.

Мать горестно слушала.

— Эх, батюшка, батюшка, век за твою доброту поклоны отбивать буду. По старым временам яичек бы тебе за все хлопоты, чебачка, водочки… Да где ж все это в лихую годину возьмешь?.. Не обессудь, родимый, прими за свои благородные хлопоты вот хоть пятерочку. — И она протянула ему зажатую в руке бумажку. Но Водорезов, выпучив глаза, сердито закричал:

— Прекратите! Лучше ему на эту пятерку молока хоть стакан купите. — И, собрав свой чемоданчик, ушел. Он никогда не брал денег с бедных пациентов.

Очутившись под открытым небом, Водорезов остановил свой взгляд на якушевском доме. «Зайду к Александру Сергеевичу, — подумал доктор. — Уже вечер, и он наверняка у себя».

Предчувствие его не обмануло. Хозяин сам распахнул дверь парадного. Был он одет по-домашнему просто. Мятые брюки с широкими штанинами, на ногах парусиновые туфли, любимая сатиновая косоворотка с незастегнутой верхней пуговицей. Близоруко щурясь, хрипловатым простуженным голосом воскликнул:

— Ах, Николай Григорьевич! Как великолепно, что зашел! Давненько не виделись. Откуда и какими судьбами?

— От ваших соседей, — откашлялся доктор, — от Смешливых.

— Да, да, — подхватил Якушев, — совсем недавно пережили такую трагедию, и опять беда в дом. — Теперь с Васей…

— Он уже вне опасности, — улыбнулся Водорезов.

Александр Сергеевич самолично раздел в коридоре неожиданного гостя, поставил в угол чемоданчик с медицинскими принадлежностями.

— А у меня уже один гость сидит. И тоже неожиданный. Мой любимый ученик.

В кабинете Якушева сидел человек отнюдь не студенческого возраста. На вид ему было лет тридцать — тридцать пять. Среднего роста, с твердыми плечами и широким смуглым лицом, отмеченным шрамом над верхней губой. Большие сильные руки уверенно покоились на коленях, обтянутых габардиновыми комсоставскими бриджами. Гимнастерка на нем была также военная, но со следами споротых петлиц. На широком, несколько холодноватом лице блуждала вежливая улыбка, да и глаза были какими-то замкнуто-холодными.

— Знакомьтесь, — представил их друг другу Александр Сергеевич. — Зубков Михаил Николаевич. Доктор Николай Григорьевич Водорезов.

Они пожали друг другу руки, и Николай Григорьевич отметил, что у Зубкова на левой руке лишь половина мизинца.

— В перестрелке лишились? — спросил Водорезов.

У Зубкова удивленно подпрыгнули стрелки бровей.

— Как догадались?

— Зачем догадываться, — усмехнулся Водорезов, — я ведь в одном лице хирург, терапевт и невропатолог. Однако главным образом хирург.

— Махновцы, — улыбнулся Зубков, и его лицо сразу утратило неприступное выражение. — Сунулся неопытным мальчишкой в первый бой, вот и досталось.

— Отметка эпохи?

— Выходит, так.

Пребывавший в отменном настроении Александр Сергеевич охотно пояснил:

— Миша еще мальчиком добровольно пошел в ЧОН, а потом в Красную Армию.

— А чуть позднее в шахту, — прибавил Зубков, и Водорезов тотчас подумал: «Так вот отчего руки у него такие сильные».

Александр Сергеевич, улыбнувшись, продолжил:

— А потом — к нам в техникум на студенческую скамью. Вот и рассказали мы тебе, Николай Григорьевич, его биографию.

Доктор прищурился, пригладил жесткий ежик волос.

— И сколько же вам было, уважаемый Михаил Николаевич, когда сели на студенческую скамью?

— Да немало, — засмеялся Зубков, — что-то около двадцати семи лет. Моя Маша уже успела двоих детей на белый свет произвести. А учиться было так трудно, что, если бы не великодушная помощь Александра Сергеевича, едва ли вытянул бы.

— Не скромничайте, Миша, — ласково перебил Якушев, — вы такой упорный, что и сами справились бы. Моя помощь была весьма условной. Извините, дорогие друзья, Надежда Яковлевна в бегах, поэтому на правах хозяина угощу вас чаем. Заранее оговариваюсь, чай не цейлонский, но по нашим трудным временам сойдет. Называется он фруктовым.

Александр Сергеевич принес на белом подносе три стакана чаю и три тонких кусочка хлеба с маргарином. Водорезов чертыхнулся и, обжегшись кипятком, прибавил:

— Никогда не пил такой дряни! Единственное достоинство, что и она в горячем состоянии согревает. Спасибо, Александр Сергеевич, я потопал. Да будут прокляты те, кто организовал эту голодную весну.

— А почему вы полагаете, Николай Григорьевич, что ее организовали? — напряженно спросил Якушев.

— А то как же! — уже из коридора выкрикнул доктор. — Что же, по-вашему, она сама себя придумала, что ли? Или вы забыли, как прошлым летом колосилась пшеница и рожь на Кубани, Украине, Саратовщине и у нас на Дону? И вдруг самые урожайные районы страны стали голодными. Почему же голод? Доберутся когда-нибудь историки до этого.

— Не знаю, — пробормотал Александр Сергеевич.

— Не знаю, — передразнил Водорезов. — Браво! Я тоже не знаю. Откуда берутся дети, знаю. Откуда берется брюшной тиф, знаю. А отчего голод этой весной, извините, не знаю.

— Так ведь кулаки, — попробовал было смягчить его взрыв Якушев, но Водорезов свирепо тряхнул головой.

— Кулаки! — взревел он. — А какие, позвольте вас спросить? Те, которые стреляли в спину нашим парням в годы коллективизации и поджигали зернохранилища? Так ведь они уже давно в местах, не столь отдаленных…

В комнате было тихо, лишь слышалось астматическое дыхание Александра Сергеевича. Зубков непроницаемо молчал. Доктор натянул на голову порыжевшую старую шляпу, взял чемоданчик и, сказав «желаю здравствовать» удалился.

Зубков грустно вздохнул, пригладил волосы.

— Вы его не вините, Миша, — вкрадчиво промолвил Якушев. У Александра Сергеевича была одна отличительная черта. Если в его присутствии возникал острый спор между порядочными людьми, он делал все, чтобы их помирить. Сейчас он подумал, что Зубков обиделся на ушедшего, но ученик лишь горько вздохнул.

— А я его ни в чем не виню, дорогой мой учитель. Я ведь вам уже докладывал, что всего лишь вчера возвратился из Донской станицы. Доктор шумел здесь понаслышке, а я-то все собственными глазами видел. И хорошее и плохое.

— И как же там, Михаил Николаевич, на самом деле? — нерешительно спросил его Якушев. — Выправимся мы в ближайшее время или нет? Накормим осенью людей или голодными их на следующий год оставим?

Глаза у Зубкова стали тоскливыми.

— Я не должен вам этого говорить, дорогой Александр Сергеевич, но вы для меня как отец родной. Без вашей помощи я бы никогда техникум не окончил. Были дни — руки совсем опускались, а вы в меня уверенность заново вселяли. С кем же мне поделиться своими душевными колебаниями, как не с вами!

Александр Сергеевич в знак согласия наклонил голову:

— Спасибо за человеческое доверие, Миша.

— Так вот, дорогой учитель. На мой взгляд, доктор во многом прав. Были кулаки, которые тоннами прятали в подполье семенное зерно, чтобы сорвать сев. Были и такие, что в спину нам стреляли при создании первых колхозов! Вовремя их ликвидировали. А что сейчас случилось, понять не могу. Думаю, что не Советская власть это сделала, а те, кто примазался к ней. На районном активе я сам слышал речь одного краевого работника. И знаете, что он сказал? Почти каждое слово его запомнилось. «Если вы думаете увидеть кулака в образе краснощекого толстого человека с золотыми часами в кармане жилетки, то жестоко ошибетесь. Кулак ныне сменил личину. Он теперь под истерзанного голодом человека прикидывается». Вы меня поймите правильно, дорогой Александр Сергеевич. Да я за Советскую власть любому глотку перегрызу! Только не поверю никогда, что так она могла распорядиться.

— А что же с тем оратором, Миша? — грустно спросил Александр Сергеевич.

Зубков взъерошил всей пятерней густые волосы, криво усмехнулся:

— Выяснилось, что в прошлом был активным троцкистом. Вот и смекайте, в чем дело. Говорят, что в том райцентре, где он выступал, в школах заставили потом его речь изучать даже. Вот и разберись поди. Голодаем, беды свои валим на неурожай, а так ли это?

Даже мысль ненароком закрадывается, а может, все это кто-то подстроил на радость тем, кто за кордоном Советскую власть побежденной увидеть мечтает? И расчет у тех субъектов тонкий — Советскую власть с донцами и кубанцами поссорить.

У Александра Сергеевича лысина пошла пятнами.

— Тише, а вдруг кто услышит…

Зубков громко расхохотался: — Да разве мы против своей родной власти хоть одним пальцем пошевелить можем? У вас вон брат Павел Сергеевич какой герой был, да и у нас, у Зубковых, шахтерский род потомственный. Так что мы на Советскую власть никакого зуба точить не можем…

Вася Смешливый начал уже вставать с кровати после тяжелой болезни. Ежедневно по утрам на тонких от истощения ножонках он, пошатываясь, делал несколько шагов по дощатому полу и, обессиленный, возвращался к своей койке. Садясь на нее, стирал со лба холодные капли пота и не сводил страдальческих глаз с матери. Тоскливая просьба была написана в его взгляде: «Мама, есть хочу».

— Да что же я сделаю, сыночек мой родненький, — причитала Матрена Карповна. — Нет в доме ни крошечки, хоть шаром покати.

Но Вася не унимался:

— Мама, мне бы хоть одно яичко… или кусочек хлебца с маслицем. А если нет маслица, то просто корочку бы. Изныло все внутри у меня.

— Да где ж я тебе возьму, ты ведь уже съел свою пайку, — вздыхала Матрена Карповна.

Жорка слышал из соседней комнаты надрывные Васькины причитания, и щемящая жалость захлестывала его с головы до ног. «Эх, мама, — говорил он самому себе в сердцах, — да не поправится же он от одного твоего сожаления. Ему жрать надо, силы набираться, а ты…» Решительный по натуре, он вдруг обратился к ней:

— Я сейчас отлучусь на немного, ты разреши.

— Опять шалопайничать с Венькой Якушевым да Петькой Орловым пойдете, — упрекнула мать.

— Нет, — отрубил Жорка. — По делу.

— «По делу», — передразнила Матрена Карповна. — Знамо, по какому делу. Футбольный мяч ногами пинать — одно у вас дело.

— Так я пошел, — не отвечая на ее попреки, вымолвил Жорка и, накинув на себя старую Митькину стеганку, выскочил из дома, опасаясь, что мать передумает и не пустит его.

День был на редкость пакостный. С низкого неба сеял противный мелкий дождик. Займище тонуло в густом тумане. Жорка был человеком дела и если что задумывал, то шел к своей цели прямой и короткой дорогой, какие бы сложности при этом ни подстерегали. Сейчас в его разгоряченном мозгу жила единственная мысль: Ваське надо помочь. Если брата не накормить, болезнь, надломившая его и без того слабый организм, может вернуться, и тогда они потеряют Ваську. «Второй покойник в семье — это же ужасно, — думал Жорка. — А спасти Ваську может даже кусок хлеба». И он решился. Он не заметил, как пробежал по Аксайской до красной кирпичной будки. Старая бассейнщица, включавшая воду тем, кто, гремя ведрами, протягивал ей полкопейки или копейку, с удивлением посмотрела ему вслед, горько подумав: «Вот пацанва, даже голод их не берет, окаянных».

Жорка свернул на Базарную и помчался по ней вверх, к рынку. Здесь улица шла на подъем. Он устал и, тяжело отдуваясь, перешел на шаг. Пройдя квартал, остановился, втянул в себя воздух. Здесь он всегда останавливался, даже в те времена, когда дома у них по утрам шкворчала яичница, а кастрюля с горячим молоком ставилась на стол. Чудесный пряный аромат обдавал на этом месте каждого прохожего. В нем смешивались запахи донского ветра, солнца и земли, рождавшей великолепные всходы, поившей и кормившей колосящуюся пшеницу.

Почуяв этот запах, можно было закрыть глаза и сразу увидеть необъятные донские нивы и пшеницу, радостно волнующуюся от набежавшего ветерка, услышать грохот молотилок и веселые голоса комбайнеров. Запах этот доносился со стороны высокого серого здания городской пекарни, выходящего окнами с одной стороны на торговые ряды, а с другой на Базарную улицу.

У широких ворот пекарни, из которых время от времени выезжали грузовики и подводы с хлебом, стоял пожилой милиционер в серо-зеленом плаще и проверял у шоферов накладные. Ветер раздул полы плаща, и Смешливый увидел на его поясе кобуру — она была пустая. «Это хорошо, значит, для острастки только носит», — подумал Жорка.

Цокая копытами по скользким булыжникам, из ворот выехала груженая пролетка. На ней, накрытые брезентом, стояли ящики со свежевыпеченным хлебом… Высокого худого возчика милиционер проверял с особенной строгостью и в конце концов раскричался на него:

— Ну что ты мне тычешь эту накладную? Что тычешь? Здесь же нет главной подписи. А ну иди переоформь документы.

Возчик, ругаясь на чем свет стоит, возвратился во двор, и тогда Жорка понял, что другого подходящего случая не будет. Пока милиционер, отвернувшись от подводы, закуривал, сделав из ладоней щиток, защищавший от ветра дрожащее пламя спички, Смешливый рванулся к подводе, приподнял брезентовый полог, схватил первую попавшуюся на глаза буханку. Опьяняющий запах теплого хлеба терпко ударил в ноздри. Буханка была маленькой, но еще совсем горячей. Прижимая одной рукой ее к груди, он рванулся назад к Аксайской.

— А ну положь! — прогремел за его спиной грозный голос, но Жорка лишь ускорил бег. Сапоги милиционера гулко застучали сзади. «Догонит — убьет», — пронеслось в мозгу у Смешливого, но он не почувствовал страха. Напрягая все силы, он бежал, как ему казалось, все быстрее и быстрее. На самом же деле темп его бега спадал, и Жорка слышал, как все громче и громче стучали за его спиной сапоги преследователя. Даже сиплое его дыхание он уже различал. Еще мгновение — и грубая мужская рука схватит за воротник стеганки.

У мальчишки закружилось все перед глазами, но, пересилив слабость, он рванулся из последних сил, словно обрел второе дыхание. И странное дело — преследователь почему-то начал отставать. Желая убедиться, что это так, Смешливый обернулся и ошеломленно замер на месте. На его глазах милиционер неожиданно осел, и Жорка увидел наполненные мукой блеклые выпученные глаза, пену на бескровных губах.

— Отдай буханку, а то зашибу! — хрипло выговорил милиционер.

Было зябко и голодно. Жорка чувствовал, что и его покидают последние силы, но все крепче и крепче прижимал к груди буханку, стараясь закрыть ее полами расстегнутого ватника.

— Не отдам. На тебе! — Он хотел было сцепить заледеневшие пальцы в кукиш, но они не поддавались. Внезапно милиционер припал к сырой холодной земле щекой, будто хотел что-то услышать, и закрыл глаза.

— Дяденька, что ты! — отчаянно закричал Жорка и, позабыв обо всем, бросился к нему. — Не умирай, дяденька… На тебе корочку от буханки, а если надо, всю ее забери, только сам не умирай! Ведь я ее почему украл? Братик младший после воспаления мозга с голодухи помереть может. Я тебе правду говорю, дяденька…

— Да иди ты к черту, — беззлобно выругался милиционер, и печать смертной тоски сковала его лицо. По серым щекам потекли бессильные слезы, и Жорка услышал к нему обращенные сердитые слова: — Стыдно сказать, — простонал милиционер. — От деникинской пули чуть не погиб, а тут… Иди ты к черту, пацан. Бери буханку, и чтобы духа твоего не было, шпана несчастная, а я как-нибудь выкручусь. Чего ж я буду тебя забирать, если весь Дон голодает… Торопись накормить своего братишку, раз жизнь его от этого зависит.

Жорка разломил грязными в ципках руками буханку пополам. Одну половину положил рядом с привставшим с земли милиционером, вторую, прижав к груди с отчаянием обреченного, понес домой. Он удалялся тихими шагами, не поднимая головы. Милиционер, стоя на опухших от голода ногах, угрюмо смотрел ему вслед.

Мир воспоминаний человека, как мне кажется, состоит из двух половин. В первой сосредоточено все то, что он помнит о добрых и чистых своих поступках, о подвигах и победах, от которых веет гордостью. Во второй половине — воспоминания о горьких ошибках и о малодушии, способном в иные минуты победить самую героическую личность. При одной мысли о таком малодушии краска стыда будет заливать щеки, стиснутые же губы превратятся в одну бескровную полоску и мурашки пробегут по телу.

И сколько бы ни прожил человек на свете, он охотно пускает постороннего в первую половину мира своих воспоминаний и почти никогда не открывает дверь во вторую.

…Только однажды, много лет спустя, в сорок четвертом году, возвращаясь с пятью разведчиками из вражеского тыла, старшина Георгий Смешливый рассказал об этой невеселой истории и о том, как долго испытывал потом угрызения совести, не зная, наказали тогда или нет этого великодушного новочеркасского милиционера.

Ни у кого ни о чем не спрашивая, ничего ни с какими инстанциями не согласовывая, весна в конце апреля стала старательно наводить в Новочеркасске свои порядки. Она вызеленила кусты и деревья на городских аллейках и в парке, который многие еще по старинке именовали Александровским, заставила в спешном порядке красить заборы и скамейки, подстригать кусты. Заморские туристы — скворцы возвратились на родную Донщину и заселили свои деревянные домики. Даже в очередях за скудным пайком по карточкам понурые сосредоточенные лица людей несколько оживлялись. Люди время от времени стали замечать ярко-синее небо и с надеждой, что все изменится к лучшему, поглядывать на солнце. К тому же пронесся слух о том, что в Ростове начали продавать так называемый фондовый хлеб, по два килограмма в руки. Однако очереди в первые дни продажи были такие, что ехать туда из Новочеркасска Якушев признал бессмысленным.

— Почему фондовый? — недоумевала Надежда Яковлевна.

— Чудачка, — поправляя на рыхлом носу пенсне, пояснял Александр Сергеевич. — Фондовый — это значит выпеченный из неприкосновенного фонда.

— Так это же хорошо! Зачем в этом фонде зерну лежать, если людям жить стало тяжко, — откровенно радовалась Надежда Яковлевна, но Александр Сергеевич, как и всегда, ворчал:

— Эх, Наденька, Наденька, святая наивность. Да ведь это же на крайнюю меру решилось наше правительство! Фондовые запасы нельзя оголять. А если самураи с востока или германцы с запада нападут? Что тогда?

Надежда Яковлевна замолкала, но тотчас же начинала атаку с другого фланга.

— Давно говорю, почему ты к первому секретарю горкома Тимофею Поликарповичу не сходишь? Он бы помог в эти трудные времена самым близким родственникам Павла Сергеевича. Да и был он у нас к тому же.

— Милая Наденька, — возражал в ответ Александр Сергеевич, — у тебя, извини меня, несовершенная память. Я ведь уже несколько раз говорил: Тимофея Поликарповича давно нет в Новочеркасске. Он в Сулине теперь. Это во-первых, а во-вторых, если бы он и был в Новочеркасске, я бы к нему все равно не пошел. Не умею я как-то просить, бог обошел меня подобным талантом. Да и что бы я ему сказал: «Здравствуйте, я брат знаменитого брата. Дайте мне килограмм сливочного масла»? Так, что ли? Нет, Наденька, уволь. Что бы тогда обо мне подумали?

И все в семье Якушевых оставалось по-прежнему. По утрам мать поила Веньку и Гришатку бурдой, именовавшейся фруктовым чаем, заворачивала каждому из них в чертежную желтоватую кальку по кусочку столь похожего на сыр кукурузного хлеба и отправляла в школу одного, другого в ветеринарно-зоотехнический техникум, в котором тот учился уже на втором курсе.

Он вытянулся, раздался в плечах, над верхней губой пробились жесткие усики. Отец подарил своему первенцу бритву, и теперь по утрам, подражая во всем Александру Сергеевичу, тот старательно мылил подбородок перед зеркалом.

— Смотри, мама, — злословил в такие минуты Венька, — никак, у нашего Гришатки Василиса Прекрасная завелась.

Надежда Яковлевна только вздыхала:

— Большие вы уже стали! Не остри, Веня, скоро и у тебя заведется.

— У меня? — хохотал Венька. — Да никогда!..

Но вдруг он умолкал. Из мира воспоминаний наплывом возникала Шура, такая красивая и незабытая. Казалось, он даже слышит ее ласковый голос, видит руки, покрытые нежными веснушками…

В шестом классе «Б» пятой образцовой школы было двадцать учеников: пятнадцать стриженых мальчишечьих голов и десять кос — по две на одну девочку. Веня и Смешливый сидели на самой дальней парте, которую почему-то называли не «Камчаткой», как во всех других школах, а «малиной» — пристанищем блатных. Жорка, оставшийся из-за болезни на второй год, был самым старшим и самым сильным в классе. Его все мальчишки беспрекословно слушались.

Литературу в шестом «Б» преподавала бывшая вожатая Роза Алексеевна. Она не могла похвастать, что много прочла за свою тридцатилетнюю жизнь, предмет свой не любила и этого ни перед кем не скрывала. Даже директору сказала однажды: «Ради бога, дайте мне другой предмет. Я же физико-математический факультет кончила, а тут!..» — и развела руками.

На уроках Роза Алексеевна методически расхаживала от одного окна к другому и нудным речитативом говорила:

— Александр Сергеевич Пушкин был выдающимся русским поэтом. Он родился в 1799 году в Москве. Дворянин по происхождению, он отражал в литературе жизнь своего класса. Все его произведения посвящены жизни помещиков и аристократов. Жизнь рабочих, крестьян и пролетариата в своем творчестве Александр Сергеевич Пушкин не изображал.

Однажды Жорка Смешливый не выдержал и рявкнул с дальней парты:

— Роза Алексеевна, но ведь тогда же пролетариата еще не было!

— Смешливый, — вспыхнула учительница, — покиньте класс! Я не позволю саботировать урок. Ах, ты и не собираешься? Тогда я уйду, а к вам придет завуч.

Каблучки учительницы дробно простучали по паркету, и дверь за ней с треском захлопнулась. Но завуч не пришел, и класс весело шумел до самого звонка на большую перемену. Завуч к ним на урок действительно явился, но через два дня, и не один, а в сопровождении незнакомого уже немолодого человека. На нем был недорогой песочного цвета костюм и красный, завязанный тощим узлом галстук. Человек этот был лыс, если не считать жестких седых волос на висках. На его полных губах блуждала добрая усмешка, а блеклые, неопределенного цвета глаза были удивительно живыми. Они не смотрели сосредоточенно в одну точку, а перебегали с откровенным интересом с лица на лицо, с предмета на предмет.

— Ребята, — обратился к шестому «Б» завуч, — Роза Алексеевна ушла из нашей школы на другую работу. Я представляю вам нового преподавателя литературы Павла Дмитриевича Литошенко. Прошу любить его и жаловать.

И ушел. А класс остался наедине с новым учителем.

— Теперь вы знаете, как меня зовут? — спросил тот почти весело. — Вот и хорошо. Будем работать. А сегодня я хочу провести с вами урок вне программы. Свободный урок, так сказать.

— А вы читать-то умеете?

— И писать? — ехидно вставил Смешливый.

— Как вы пишете, мы в следующий раз посмотрим после диктанта, — улыбнулся Павел Дмитриевич, — а как читаете, давайте сейчас разберемся. И с этими словами он протянул Смешливому раскрытую книгу. — Это знаменитый рассказ Максима Горького «Челкаш». Прочти вот эту страницу, а ребята пускай послушают.

Смешливый лихо отбарабанил текст, не выделяя своим монотонным голосом ни точек, ни запятых, ни разговорной речи.

— Пономарем бы тебе быть, — под общий смех заключил Литошенко. — Ну как ты прочел, например, вот эту фразу: «Трактир ревел пьяным шумом». Как пономарь! Равнодушно и даже бездушно. А ведь Горький, наверное, долго над ней думал и букву «р» не случайно три раза употребил. И она, эта фраза, должна прозвучать так. — Учитель приблизил к глазам раскрытую книгу и, нажимая на букву «р», громовым голосом прочел: — «Трактир ревел пьяным шумом». Понимаете, ребята, если так прочитать, вы словно бы увидите всю картину: и заплеванные столики, и сидящих за ними оборванных, пьяных от горя босяков, и снующих половых, и засиженные мухами занавески. Вот. А теперь слушайте всю эту страницу.

И Павел Дмитриевич ее прочел. Но как прочел! Его голос то взлетал ввысь и, раскатываясь, взрывался набатом, то замирал и становился мягким и нежным, если речь шла о море, то резко менялся, передавая интонации действующих лиц.

— Вот как надо читать, молодой человек, — сказал он несколько устало и захлопнул книгу, — а вы, мой юный друг… Нет, вы еще не умеете читать.

Потом он до самой перемены рассказывал о Горьком, и никто не пошевелился, когда раздался звонок.

Венька ушел домой смятенным. Он и подумать не мог, что голосом можно так оживить молчаливые печатные строки, показать, что они должны вкладывать в сознание любого, их прочитавшего. Готовясь к следующему занятию по литературе, он вытащил из груды учебников желтую тетрадку, которую прятал от чужих глаз. О ее существовании даже дома никто не знал: ни отец, ни мать, ни даже глазастый Гришатка. Там были записаны его первые четыре стихотворения. Одно из них, то, что показалось лучшим, он старательно переписал на отдельный листок и захватил в школу с твердым намерением показать учителю при первой же возможности.

В школу они всегда ходили вместе со Смешливым. Тот, кто был готов первым, подходил к парадному соседа и оповещал его пронзительным свистом. По пути в школу на этот раз разговор зашел о Литошенко, и Жорка мгновенно оживился:

— А ты знаешь, у него даже прозвище появилось. Восьмиклассники долго не раздумывали, Полканом нарекли. А что? Он действительно на старого доброго Полкана немного смахивает, а? Однако мировой дядька.

— Мировой, — охотно подтвердил Венька.

Они чуть было не опоздали на первый урок. Едва успели расположиться на своей дальней парте, как вошел быстрой походкой Литошенко. Положив перед собой портфель, широко улыбнулся.

— Юные мои друзья! Сегодня я вам ничего не буду рассказывать и ни о чем не буду спрашивать. Но это не означает, что в нашем классе будет процветать безработица, как на берегах Темзы. Совсем наоборот. Вы у меня будете трудиться в поте лица. Доставайте-ка тетради для контрольной работы.

Шестиклассники с неудовольствием захлопали крышками парт, извлекая оттуда тетради.

— Пишите, — скомандовал Павел Дмитриевич. — Сочинение на тему: «Мой самый памятный день». Все написали? А теперь каждый из вас должен будет вспомнить наиболее значительное событие нынешнего года, происшедшее с ним самим, либо то, о котором он узнал от других. Антон Павлович Чехов сказал, мои дорогие друзья, что краткость — сестра таланта. Не правда ли, мудрая формула? Я не призываю вас писать длинно, но и не запрещаю. Кто не успеет закончить, сдаст в незаконченном виде. Итак, начали.

Зашелестели страницы тетрадей, заскрипели перья. А Веня задумался. Писать? О чем? Лоб его нахмурился. Самое яркое событие. Да чего же тут раздумывать? Пусть не с ним это произошло, а с его другом, сидящим за одной с ним партой, но ведь это же действительно было событие, достойное описания.

И он рассказал в своем сочинении, как едва вставший на ноги после болезни Васька ждал хлеба, как его брат украл этот хлеб и спасался от милиционера, а потом, увидев, что тот совсем обессилен, повалился на землю, сам приблизился к нему, решив возвратить буханку.

Венька не мог понять, отчего так быстро бежит по линованому листу тетради перо и почему слова будто сами соскакивают с его острого кончика на бумагу. Он позже всех начал и раньше всех закончил. Можно было сдавать тетрадь. Но вдруг Вениамин вспомнил о листке со своими стихами. Он вложил его в тетрадь, ни о чем не предупреждая учителя.

На следующей неделе Павел Дмитриевич принес на очередной урок в портфеле пачку классных тетрадей с проверенными контрольными и положил перед собой.

— Сначала я возвращу тетради тем, кто заслужил отметку «очень хорошо», — улыбаясь объявил он. — Затем хорошистам и в третью очередь тем, кто получил «уд.».

— А тем, кто неуд? — хихикнула Соня Беседина, круглолицая белобрысая девчонка, всегда болтавшая под партой ногой и неопределенно улыбавшаяся к месту и не к месту.

— «Неудов» у нас на сей раз, к счастью, нет, — ответил Литошенко, — хотя, не скрою, был у меня соблазн поставить эту оценку Мише Костину. — При этих словах самый маленький в классе тщедушный мальчишка беспокойно заерзал на первой парте. — Ну посмотрите, что он написал. — Павел Дмитриевич раскрыл тетрадь и прочел:- «…Мы гуляли по лесу, и вдруг из кустов выскочил большой зверь заяц».

В классе засмеялись, а кто-то весело выкрикнул:

— Да он сам и есть большой зверь заяц!

Веня с напряжением ожидал, когда учитель назовет его фамилию. Но она так и не прозвучала. Раздался звонок, и, стуча крышками парт — звук, от которого ни одна школа в мире, вероятно, никогда не избавится, — ребята ринулись из класса. У Литошенко был хорошо поставленный баритон, и он сумел перекричать своих воспитанников:

— Вы свободны. Остаться прошу одного Якушева. Сядь поближе, — предложил он, когда класс совершенно опустел. Якушев сел на первую парту и только теперь увидел в руках учителя свою тетрадь. Литошенко бережно протянул ее мальчику: — Вот что, Веня, мою оценку посмотришь дома. А теперь ответь мне на такой вопрос. В тетрадку был вложен листок со стихами. Твои?

Веня покраснел и наклонил голову. А когда поднял, увидел в руках Павла Дмитриевича свой листок. Держа его перед глазами, он прочел заключительную строфу:

Картина ночного города. А знаешь, ничего. Честное слово, ничего. Вот что, Веня, ты не будешь возражать, если я попрошу тебя их подписать и со своим сопроводительным письмом пошлю в Ростов, в краевую детскую газету?

Домой Венька прилетел как на крыльях. По пути на Александровской улице успел присесть на холодную скамейку и раскрыть тетрадь по литературе. Глаза жадно искали отметку за сочинение. И вот перевернута последняя страница. На ней он не увидел ни пятерки, ни четверки, ни тройки. Там стояло одно только слово, написанное красными чернилами. Он закрыл глаза, стараясь угадать какое, но так и не смог. А когда вновь их открыл и приблизил к себе тетрадь, слово это само бросилось в глаза. «Превосходно», — прочел он и увидел на конце три восклицательных знака.

Дней через десять, придя в школу, Венька сразу же отметил, что все старшеклассники, встречавшиеся ему на пути, как-то странно поглядывают на него. На верхней ступеньке лестницы стоял шестнадцатилетний Гошка Бородин, длинный угреватый парень, кокетничавший с одноклассницей Симой Юминой. Вся школа говорила в ту пору, что Гошка втрескался в нее по уши. Веня осторожно обошел их и вдруг услыхал, как Юмина шепотом сказала: «Смотри, это тот самый пошел». А в классе его окружили мальчишки. Многие потрясали свернутыми в трубочку газетами.

— Чего это вы? — удивился Веня.

— А ты разве ничего не знаешь? — удивленно попятился маленький Костин.

— Не-ет…

— Тогда прочитай. — И он протянул ему помятую газету. — Здесь твои стихи напечатаны всем нам на диво.

И опять он с триумфом возвращался домой, неся в порыжевшем портфельчике несколько номеров «Ленинских внучат». В этот день у отца были какие-то неприятности, и он возвратился из техникума не в духе. Мать сварила в чугунке суп из лебеды, закрасила его обратом. К каждой тарелке был придвинут кусочек кукурузного хлеба, а белая луковица разрезана на четыре части. Апостол Павел грустно смотрел с иконы на их убогую трапезу. Венька так и не знал, что родители для него и Гришатки ежедневно отрывают по одной части от своих паек. От тарелок поднимался густой пар.

— Единственное достоинство этого супа заключается в том, что он горячий, — вздохнул Александр Сергеевич.

Веньку восторг от первой публикации лишил начисто всякого аппетита. Не дожидаясь, когда родители поинтересуются, как идут его школьные дела, он развернул перед собой газету и снова впился глазами в такие знакомые строчки под жирным заголовком «Весна».

— Чего это ты там нашел? — мрачно спросил отец, занятый своими невеселыми думами.

— Газету, — весело ответил Венька.

— Ну и что там выискал?

— А ты погляди на третью страницу, — посоветовал сын.

Александр Сергеевич вооружился пенсне и пораженно воскликнул:

— Наденька, скорее! У нас в доме сегодня сенсация!

Мать, прочитав, изумленно всплеснула руками:

— Венечка, а мы ничего и не знали. Вот, оказывается, ты какой!

В другое время отец тут же поддержал бы ее, но сегодня даже это событие не могло его развеселить. Он возвратил сыну газету и хмуро спросил:

— Веня, сколько тебе лет?

— В этом году тринадцать исполнится, если забыл. А что?

— Пушкин в пятнадцать лет написал великолепное стихотворение «Казак», — жестко сказал отец, но тут же смягчился и похлопал сына по плечу. — А вообще молодец. Есть и рифма у тебя, и слова теплые. Дерзай, одним словом, Венечка. Но запомни одну суровую истину. Не всем литераторам, даже самым талантливым, суждено подняться до этого раннего стихотворения. Пушкин, как говорят, наше солнце. А солнце в Галактике одно. Но Галактика велика, и много в ней звезд большой и малой величины. Любой звездой или звездочкой стать почетно. Ведь что такое литература? Храм с парадным и черным входом. Далеко не каждому суждено войти туда через парадный вход. И как же огорчается вошедший, видя массу людей, проникших туда через черный вход. Они спорят по всяческим мировым проблемам и забывают о том, что не это главное, а книга. Есть книга — есть и писатель, нет книги — нет и писателя. То же самое можно сказать про художника, композитора, актера.

Александр Сергеевич закашлялся и умолк. Ночью он пережил один из самых тяжелых в своей жизни приступов астмы. Кашель яростно набросился на его усталое, истрепанное болезнью тело. Почти до самого рассвета Надежда Яковлевна неотлучно дежурила возле него. Муж сидел в кресле с закрытыми глазами, его лоб и опущенные веки были мокрыми от пота, а лицо серым.

Когда чуть-чуть ослабел приступ, он сказал жене, сидевшей с ним рядом:

— Наденька, уходи. Если станет совсем туго, я сам тебя позову.

Измученный приступом, Александр Сергеевич забылся, и ему представилось, что напротив в кресле сидит родной брат Павел.

«— Здорово, Саша. Ты думаешь, что меня убил бывший царский есаул Моргунов? Нет, братишка, шалишь! Я живой, и мы с тобой еще потопчем эту чудесную землю. А тебе плохо?

— Плохо, Павлик, астма проклятая душит.

— А ты не сдавайся, брат».

Потом они начали спорить, и Александр Сергеевич стал упрямо приводить все те же доводы, что уже приводил не однажды.

«— Человечество делится на две категории, — утверждал он. — Человек может быть либо творцом идеи, либо рабом ее. Ослепленный будущим, ты не оглядываешься на прошлое и не анализируешь настоящее. А человек по своей натуре эпикуреец. Он не желает жить одними жертвами и надеждами на неопределенное будущее. Ему подай сегодня жизненные блага. До сих пор не могу понять, почему вы, большевики, нас, интеллигентов, окрестили прослойкой?

Павел нахмурился, но потом улыбнулся:

— А потому что вы болтались промеж нас, большевиков, и буржуев, как цветок в проруби. Ты знаешь, что представляет из себя, на мой взгляд, интеллигент? Это человек, отчаливший в бурю от одного берега и не приставший к другому. Перестал грести, бабайки сложил и ждет, когда буря утихнет, не зная, к какому берегу волна его прибьет.

— Ерунда, — возмутился Александр Сергеевич, — русский интеллигент — воплощение честности и правдивости. Он всегда готов пожертвовать собой ради идеалов будущего: просвещения, борьбы с невежеством и тьмой. Вспомни, мой брат, сколько юношей и девушек погибло в борьбе с голодом, чумой и холерой. Молодые врачи даже чумой себя заражали, чтобы выработать от нее противоядие. А правда всегда была идеалом русского интеллигента.

— Была, — усмехнулся Павел. — Русский интеллигент, он действительно правдолюбец. Что верно, то верно. Но заставь его бросить камень в городового, который крутит руки студентке, расклеивающей листовки. Знаешь, что он сделает? Боком, боком и ускользнет. А если уж и решится, то рука у него так затрясется, что выпадет этот камень на мостовую. Вот ты распространяешься о его благородстве. Да, русский интеллигент действительно благороден. Если его хватит в пути удар, он успеет извиниться перед прохожими и только после этого отойдет в сторонку, чтобы тихонько помереть, никому не мешая. Разве не так?

— А как же Ленин? — ехидно спросил Александр Сергеевич, удерживающий подступающий кашель.

— Что Ленин? — опешил было Павел.

— Он ведь тоже был интеллигентом.

— Ну и что же, — рассмеялся старший брат. — Ленин у нас один. Он как гора над всеми классами и прослойками. И ты не путай деятельность человека с его происхождением. Владимир Ильич на самом деле интеллигент по происхождению. Однако он настолько велик, что всех за собою повел: и рабочих, и крестьян, и лучшую часть интеллигенции. К такой интеллигенции, как ты, большевики всегда обязаны хорошо относиться. Ты же Деникина и Каледина порохом не снабжал, листовки у Махно не редактировал. И что там говорить: ходи по земле советской, работай на благо народное.

— Работай! А кто будет меня кормить? Я работаю больше, чем вол. И за это получаю всего шестьсот граммов спрессованного кукурузного хлеба в сутки, — брюзжал Александр Сергеевич. — А где же закон социализма: от каждого по способности, каждому по его труду?

Но Павел и тут рубил под корень:

— Да, все так. От этого никуда не уйдешь, и это ты увидел. А почему же ты не увидел, что мы построили Сельмаш, Днепрогэс и Турксиб, зажгли на Урале мартеновские печи? А?»

Александр Сергеевич хотел было возразить, но фигура Павла вдруг стала размываться и блекнуть, как звездочка на рассвете, чтобы исчезнуть совсем.

Раскрыв тяжелые веки, Якушев убедился, что он в кабинете один. И тогда Александр Сергеевич стал думать о своих отношениях с женой. Неужели никогда меж ними не растает холод, и она по всей жизни пронесет лишь одно чувство — чувство любви к своему первому мужу? А их супружество — всего лишь хлипкий огонь под холодным ветром… И в сотый раз думал Александр Сергеевич о том, что мужчине и женщине нужно намного времени, чтобы полюбить друг друга, но еще меньше, чтобы охладеть, а то и возненавидеть друг друга. Засыпая, он с тоскою себе говорил: «Нет, она меня никогда не любила и не любит. Просто я ей не был противен. Вот и проживем всю жизнь, потому что теперь ни ей, ни мне деваться некуда».

Александр Сергеевич очнулся от шумного чужого дыхания. Решив, что Надежда Яковлевна вернулась в его кабинет, он умиленно пробормотал:

— Ну и чудачка же ты, Наденька, я же тебя просил не мучиться, идти отдыхать, а ты…

— Это не мама, — раздался рядом с его ухом отчетливый голос.

— Ты, Гришатка?

— Нет, отец, это я — Веня.

— Ах, это ты, мальчик мой, — обрадовавшись, проговорил отец. — Чего не спишь, тебе же утром в школу.

— Мама сильно устала, а Гришатка дрыхнет без задних ног, вот я и пришел. На лампе стекло вон как закоптилось… Я фитиль привернул. Тебе сегодня было очень плохо, папа… Ты бредил. Будто бы даже с дядей Пашей разговаривал…

— Вот видишь, — вздохнул отец и, помолчав, спросил: — Скажи, ты на меня не обиделся?

— За что?

— За мои слова о Пушкине, что он в тринадцать лет стихи писал лучше.

— Почему же я должен был обидеться? Пушкин и я — смешно. На правду нельзя обижаться.

Отец раскашлялся и схватился за грудь.

— Это только говорится так. На самом же деле люди обижаются на правду, да еще как. И обрати внимание, чем убедительнее горькая правда, тем сильнее обижается на нее человек. Это потому, что сама природа заложила в нем страсть к эпикурейству. Он любит нежиться и не любит страдать, а тем более отдавать свою жизнь даже за самых близких.

Венькины глаза, оттененные длинными ресницами, удивленно расширились.

— А как же дядя Павел? Ух, какой это был человечище! — воскликнул мальчик восторженно.

Отец вздохнул, и лицо его сделалось скучным.

— Это особая и весьма малочисленная категория рода человеческого.

— Я с тобой не согласен, — возразил Веня.

— Почему? — удивился отец.

— А потому что если бы это было так, то Красная Армия никогда не взяла бы Перекопа. Помнишь, как дядя Павел рассказывал нам о том сражении? Там в атаку шла не только, как ты говоришь, малочисленная категория рода человеческого. Там все шли под врангелевские пули.

Венька говорил горячо, и, впервые поглядев на него как на равного, отец не стал продолжать спора. Он вдруг заметил, как сильно вырос сын. Веня не раздался в плечах, но стал каким-то костистым и жилистым. Худое от постоянного недоедания лицо было смуглым, брови над серо-карими материнскими глазами часто приходили в движение, когда он с кем-либо спорил. Александр Сергеевич с тоской подумал о том, как все-таки мало уделял он внимания сыну. Ни разу не поговорил как со взрослым, не высек в горячем искреннем мальчишеском сердце чувства большого доверия к себе. «Будто пасынок он мне, а не сын», — горько подумал Александр Сергеевич и потянулся, чтобы погладить его по темнеющим волосам. Но сын бычком нагнул голову и отодвинулся.

— Не надо, папа.

— Это почему же?

— А потому что не люблю я, когда ласкают. Не маленький.

Александр Сергеевич положил руку на стол, улыбнулся. Долго и пристально смотрел на родного сына. «И еще в одном я не прав, — корил он себя мысленно. — Веня уже не ребенок, которому нужны сладости да игрушки. Он уже подросток и смотрит на мир по-иному. Ишь как изменился, а я и на это не обращаю внимания. Вот уже и пушок на губах, бритву скоро запросит… А в диковатых глазах уже недетская озабоченность. Морщинки над переносьем прорезываются, когда сдвигает брови».

— Чего ты на меня уставился? — вдруг улыбнулся Веня.

— Так… Думаю о твоем будущем.

— Ты?

— А разве отцу это запрещено?

— Да нет, — согласился сын. — Мне тоже с тобой охота посоветоваться.

— За чем же остановка?

Веня оглядел выкрашенные розовой масляной краской прокуренные астматолом стены забитого книгами и скатками чертежей маленького кабинета и вздохнул. Отец его понял:

— Знаешь, сынок, а что, если мы на улицу погулять с тобой выйдем?

Венька неуверенно возразил:

— Тебе же с астмой нельзя…

— А кто его знает, что мне теперь можно, а что нельзя, — беспечно махнул рукой Александр Сергеевич. — Возможно, от свежего воздуха легче станет. И притом мы ненадолго.

— Давай, — обрадованно согласился сын.

Большие синие звезды начинали уже выцветать, и небо на востоке светлело. Со стороны паровой мельницы донесся гудок, зовущий на первую смену рабочих. Редкие прохожие, возбуждая собачий лай, уже появлялись на Аксайской.

Якушевы дошли до бугра, с которого открывался вид на спадающий разлив. Слева мигали огоньки станции. Отец глубоко вздохнул.

— Это и есть место ваших сборищ? — покашлял он. — Во вкусе, однако, вам не откажешь. Действительно, прекрасный обзор во все стороны открывается.

— Бугор? — переспросил Венька и вдруг погрузился в неожиданное молчание.

Тот, еще очень и очень небольшой отрезок времени, который можно было назвать преддверием к юности, пробежал перед его мысленным взором, всколыхнув воспоминания, А они были пока не такими уж обширными, чтобы могли отнять много времени. Картины прожитой жизни, еще предельно короткой, одну за другой подсказывала его память. Он вдруг усмехнулся, подумав о том, что теперь их в семье стало не четверо, как было раньше, а пятеро, потому что не так уж давно родился третий по счету правнук геройского казака Андрея Якушева, вытоптавшего на своем коне от стен сожженной Москвы до Парижа многие сотни верст, — их родоначальника.

Если бы не тот рисунок, сделанный когда-то в расположении русских партизан легендарным Денисом Давыдовым, ставший их семейной реликвией, Вениамин никогда бы, даже мысленно, не смог бы себе представить главу их казачьего рода. Вот почему был он бесконечно благодарен матери, сохранившей этот драгоценный штриховой набросок, по которому теперь можно было представить запорошенный снегом лес, каким он был под Москвой в лихом от горя и бед восемьсот двенадцатом году, вырванное при артиллерийской перестрелке с корнем дерево, перегородившее дорогу, и казака с длинной саблей на боку, державшего под уздцы оседланного коня.

Если бы не этот казак, их рода могло и не быть. А сейчас они ничем не хуже других, тем более что теперь их не четверо, а пятеро. Пятым Якушевым стал его младший брат Юрка, появившийся на белый свет уже после гибели дяди Павла. Тогда наступило время, когда Венькина мать на глазах у всех стала толстеть и жаловаться отцу, что все платья ей малы. Отец как-то осчастливленно улыбался и молчал при этом. А Венька однажды вернулся очень возбужденным с улицы, опоздав на обед, чем вызвал недовольство родителя.

— Опять ты прошлялся со своими босяками! — проворчал неодобрительно Александр Сергеевич. — Суп с клецками уже остыл.

Не обратив никакого внимания на отцовскую реплику, сын, едва успев отдышаться, выпалил:

— Мама, все мальчишки говорят, что ты беременная. Что это такое — объясни. Ребята смеются, а Олег Лукьянченко больше всех. Я подумал, что тебя дразнят, и дал ему на всякий случай в ухо.

— Видишь ли, Венечка, — улыбнулась мать, — скоро я действительно уйду в больницу, а оттуда возвращусь не одна, а с мальчиком или с девочкой. Скажи, тебе кого лучше принести, мальчика или девочку?

Беззаботно стуча под столом ногой, Венька не задержался с ответом:

— Нет, мама, ты мне лучше котеночка или собачку принеси.

Мать усмехнулась, а в отцовой руке застыла ложка с супом.

— Нечего сказать, напутствие, — пробормотал он кисло.

— Не огорчайся, Саша, — тихо проговорила мать и ласково притронулась к его руке. — Ребенок и есть ребенок.

Все последующее Венька понял лишь в тот день, когда мать вернулась из больницы с запеленутым младенцем на руках.

Младший брат Юрка оказался субъектом весьма крикливым. Он либо улыбался, либо надрывался в оглушительном плаче, размахивая пухлыми кулачками, и решительно отталкивал от себя расписные погремушки.

Венька и Гришатка хмурились, с трудом понимая, с какой это стати сияют отец с матерью.

Чтобы польстить сыновьям, Александр Сергеевич рассказывал длинные сказки, в которых старшие братья до бесконечности любили младших и, едва не жертвуя своими жизнями, бросались за них либо в реку, если младший начинал тонуть, либо в огонь, если загорался дом и некому было спасти завернутого в мокрые пеленки наследника, либо под поезд, если тот, споткнувшись, падал на рельсы и глазами-пуговками остолбенело смотрел на неотвратимо надвигающуюся на него стальную громаду паровоза. Жестикулируя и меняя тембр голоса, отец изо всех сил старался развеселить их обоих.

Но все кончалось тем, что Венька, уставший от длительного повествования, нетерпеливо спрашивал:

— Все, что ли? Закончил?

Александр Сергеевич смотрел на него, подслеповато щурясь, и, не чувствуя подвоха, отвечал:

— Все.

— Тогда мы пошли на речку, — неожиданно объявлял Григорий, и, шлепая босыми ногами, старшие братья выбегали из дому.

— Шалопаи, бездельники! — ревел им вдогонку отец. — Ни чести, ни совести! Понарожал я вас на свою голову!

За желтым выщербленным порогом отчего дома пути детей расходились: Григорий убегал на речку, а Веня поспешал на бугор.

У мальчишек Аксайской улицы была своя неписаная традиция. Целый день мог пустовать бугор, и солнце палило его глинистую поверхность. Но стоило появиться на нем хотя бы одному босоногому мальчугану и, присев на корточках, обхватив сбитые загорелые коленки, пробыть какой-то десяток минут, как рядом, словно из-под земли, возникал другой, такой же босоногий приятель и тихо усаживался рядом. Здороваться у них в общении не было принято.

Когда семья Якушевых только-только обживала дом на углу Аксайской и Барочной и Венька однажды, приблизившись к общей компании, издали выкрикнул: «Здравствуйте, мальчики!», рыжий Жорка беззлобно сказал:

— Ты это брось — здороваться. Мы эту буржуйскую моду давно вывели. Если кореш, так садись поближе, мы тебя и так примем.

И пришедший молча присаживался, через минуту-другую его голосок уже вливался в общий хор всех участников беседы.

И, бог ты мой, какие только истории и анекдоты не рассказывались на бугре! Бедные родители даже и представить себе этого не могли. Если бы даже самый пристойный из таких анекдотов кто-нибудь из аксайских мальчишек пробормотал во сне, быть бы ему иссеченным самым наидобрейшим отцом либо матерью, а еще чаще, старшей сестрой или старшим братом. Но и пристойного, удивительно чистого и хорошего на этом бугре говорилось столько, что и взрослым иногда не худо было бы послушать, чтобы не забывать, что порою и у детей можно кое-чему поучиться — и доверчивой откровенности, и прямолинейному, но столь необходимому в жизни отношению к честности и неправоте. Нередко на этом бугре ребята говорили о том, о чем даже неведомо было взрослым.

…Убежав в тот день от расплакавшегося младшего брата, Венька уселся на бугре и с наслаждением ощутил под собой нагревшуюся за день землю. День уже клонился к вечеру, и по крутому спуску со стороны речного пляжа ватага за ватагой поднимались купальщики. Не прошло и пяти минут, как жесткий, перемешанный с крошками известняка песок захрустел под чьими-то босыми ногами и хрипловатое дыхание послышалось над Венькиной головой. Только один из его друзей дышал так.

Не оборачиваясь, Венька спросил:

— Это ты, Жорка?

— Я, — ответил, присаживаясь рядом, Смешливый. Несколько мгновений они молча смотрели на зеленое займище, где паслось общественное стадо.

Марево подрагивало над бугром. Со стороны Ростова из-за поворота вывернулся скорый, железным грохотом наполнивший округу.

— Сальск — Москва пошел. Только он в это время шпарит, — предположительно проговорил Веня и вдруг осекся.

У Жорки на щеках побелели рыжие веснушки. Скривив в горькой усмешке губы, Смешливый произнес:

— Тот самый… помнишь, тогда… Он остановился, а Шура осталась лежать на песке рядом со шпалами. Паровоз пыхтел, а решетка у него была в крови…

— Жорка, прости, — перебил его Венька и опустил виновато голову. — Я не хотел тебе напоминать, это просто так, по-дурацки вырвалось.

Смешливый тихо вздохнул и по-взрослому ответил:

— Нисколько ты меня не обидел, Венька. Я уже пережил свое. Помнишь, какая была наша Шурка? Бывало, мать наругает, денег на киношку не даст, а она в свою комнатку заманит, дверь прикроет и, чтобы никто не видел, сунет в карман целковый. «Вот тебе на Пата и Паташона, а остаток на мороженое». А как она за меня и за Ваську заступалась, если отец с матерью нападали за что-нибудь! — Он на минуту погрузился в горестное молчание и вдруг повеселевшим голосом спросил: — Вень, а Вень, скажи, а ты в нее по правде втрескался?

— По правде, Жорка.

— Тю на тебя, дурень! Ты же маленький еще какой тогда был! — засмеялся товарищ, но тут же погасил улыбку: — А впрочем, не обижайся. Мое дело сторона, я больше не буду об этом.

Блеклыми, погрустневшими глазами вгляделся он в серебрившуюся внизу полоску реки, откуда долетали голоса и беззаботный смех купающихся, и, вдруг оживившись, сказал:

— А ты знаешь, Венька, я в седьмом классе учиться с тобой уже не буду.

— Куда же ты от школы денешься?

— Уйду! — твердо объявил Жорка. — В ФЗУ поступать буду. Митька уже обо всем там договорился. Буду на фрезеровщика учиться. Фрезеровщики в СССР тоже нужны. Не всем же, как тебе, об институтах разных мечтать. Так что ищи себе другого кореша.

— А я тоже не буду в седьмом классе учиться! — выпалил Якушев, и так неожиданно, что его растерявшийся приятель только присвистнул.

— Это с какой же стати? — вырвалось у ошеломленного Жорки.

Венька рассмеялся:

— Что? Озадачил? Я в техникум буду поступать. В тот самый, где отец. Мелиоратором решил стать, одним словом, и никаких институтов!

— А пахан? — растерялся Смешливый. — Он возражать не станет? Он же тебя уже вузовцем небось представляет.

— Не знаю, — отмахнулся Веня, — только я твердо решил и не отступлю.

— Да это-то так, — согласился приятель. — Ты действительно если что решил, то добиваешься своего. Только против отца будет тяжело.

— Придет время — попробую, — скупо ответил Венька.

И вот эта минута пришла. Они стояли на знаменитом мальчишечьем бугре Аксайской улицы — он и отец. Пауза затягивалась, перегруженная воспоминаниями. Сын долго молчал, и отец почему-то щадил это молчание. Наконец он неуверенно заговорил:

— Ты чего безмолвствуешь? — Александр Сергеевич деликатно покашлял, кладя ласково руку на Венькино плечо. — Какие воспоминания нахлынули на тебя, сынок?

— Так, — вздохнул Вениамин, — будто все детство пробежало перед глазами.

— Детство? — переспросил отец. — Действительно, значительная часть твоего детства прошла на этом бугре. Написал бы ты о нем стихи. Благородная тема.

— Если получатся…

— Если получится…

— А ты постарайся. И не рассчитывай на вдохновение. Рассчитывай прежде всего на труд. Без труда никакого вдохновения не бывает. Это я тебе как старый землеустроитель говорю, — добрым голосом продолжал отец. — Признаюсь, ты меня удивил тем, что к стихам тебя потянуло. Чего не ожидал, того не ожидал. Не было в роду у Якушевых стихотворцев. И это неважно, получится или не получится из тебя поэт. Люби наше русское слово, Веня. Оно украшает человека, и тот, кто его любит, далеко пойдет, кем бы он ни стал. Подумай, может после девятилетки тебе на литфак поступить?

Сын резко качнул вихрастой головой:

— Нет, отец. Я не собираюсь кончать девятый класс. Хочу как можно скорее вступить в жизнь. И ты мне должен помочь в этом. Скажи, с каких лет принимают в ваш техникум?

— С шестнадцати. А что?

— Плохо, — вздохнул Вениамин. — Мне в этом году исполнится всего четырнадцать. Но ведь ты же все-таки в техникуме завуч. Неужели нет правил без исключения?

— Бывают, Веня, — улыбнулся отец, — и я постараюсь тебе помочь. Но скажи, почему ты так рвешься в наш техникум? Какие думы тебя туда ведут?

— Не думы, отец, а тренога.

— Какая еще тренога? — озадаченно воскликнул Александр Сергеевич.

— Тренога с теодолитом, которая стоит в углу твоего кабинета. Плюс к ней рейка для нивелировки да еще твои рассказы о скитаниях в молодые годы по донским степям в качестве землемера. А я выучусь на гидротехника и уеду в какие-нибудь далекие-далекие края. Ведь это какое счастье — давать полям и людям воду.

Отец и сын стояли под светлеющим утренним небом окраины. Оба почувствовали, как растаял тот маленький ледок, что пролегал между ними, и стала простой и открытой дорога друг к другу. Тяжелая рука отца легла ему на плечо.

— Об одном хочу предупредить тебя, Веня. На свете есть много дорог в жизнь. И по какой бы ты ни пошел, она всегда приведет тебя к цели, если будешь упорным. Но никогда не выбирай две дороги в жизнь сразу, не повторяй моей ошибки. — Голос Александра Сергеевича дрогнул от волнения, и Веня поспешил перебить отца, чтобы не вставали в его памяти грустные воспоминания о неоконченном институте и об опере, которая его, молодого, обуреваемого надеждами, манила огнями рампы, суля известность и славу, но не могла вырвать из жестоких когтей астмы.

— Идем, папа, — мягко позвал сын. — Тебе надо еще хотя бы немного вздремнуть.

— Да, да, — согласился Александр Сергеевич. — Но давай постоим еще с минуту. Ты погляди, чудо-то какое!

Над спадающим разливом Аксая, над синеющими далеко-далеко ветлами, на которые когда-то в бурную ночь держали путь на ветхом плотике беглые холопы помещика Веретенникова Андрей Якушев и его верная Любаша, поднимался огненный шар солнца.

Я прошу тебя, время, остановись! Но не для того, чтобы сосчитать седые морщинки моей памяти. Дай оглянуться на тебя, время! Одинаково отсчитываешь ты дни, месяцы и годы для всего человечества, но у каждого из нас свои счеты с тобой, потому что каждый по-разному прожил дни своей жизни, наполнил их разными делами и поступками и за все это отвечает перед тобою сам.

Остановись хотя бы на мгновение, время! Я хочу увидеть, как уходит в большую распахнутую жизнь самый молодой потомок славного донского казака Андрея Якушева, героя на века всем запомнившегося восемьсот двенадцатого года. Уходит, чтобы продолжать судьбу своего рода уже на новом Дону в совсем иные времена!

Счастливого пути тебе, парень!

1978–1980 гг.