Новогодняя ночь

Бессонница дворника Нечаева

Ночная тишина наполняла комнату, как дымовая завеса, застывала под потолком и кругами расходилась книзу, густо клубясь во всех углах, огибала только висевшие на стене беленькие листочки. Это были записки, как попало прикрепленные к обоям: какие пришпилены кнопкой, какие — прихвачены за потрепанный уголок столярным клеем или попросту хлебным мякишем. От них исходили вялые импульсы испарившегося со временем гнева. «Дворник Нечаев, почему не выходите на работу?», «Дворник Нечаев, когда Вас увидим?», «Дворник Нечаев» мы Вас уволим!» и совсем уж зловеще звучало «Товарищ Нечаев, зайдите в ЖЭК к начальнику», где официальное «товарищ» превратилось в угрожающее слово, недалеко стоящее по семантике от «гражданина». Записки были далеко не все, многие из них, смятые неторопливой рукой, отправились в мусорное ведро. Но, видимо, велико было уважение дворника Нечаева к начальству, раз остальные нашли себе пристанище у его изголовья.

Дворник Нечаев не спал, он тихо лежал на спине, положив под голову руки. Нельзя сказать, что он плевал в потолок, потому что, во-первых, потолок был высоко, а во-вторых, совершенно невозможно представить, чтобы ночное безмолвие прорезал сочный звук плевка. В тишину прорвался только металлический черпак улицы и вылил в серую темноту резкий визг проехавшего автомобиля, и опять все смолкло.

Дворник Нечаев и рад бы был выйти на работу, но никак не мог проснуться утром, он уж и будильник ставил в медный таз, по слухам, это было верное средство, может быть, и верное, но только не для него.

Даже заведенное с вечера радио, заведенное так старательно, что если бы его ручка покоилась на пружине, пружина давно бы лопнула, даже оно только на миг приоткрывало глаза дворника Нечаева торжественными звуками гимна, но не могло довести до сознания мысль о необходимости проснуться. Даже если бы утром дворника Нечаева ожидала гильотина, это никак не повредило бы его сну. Зато вечером, медленно перетекающим в непременную ночь, дворнику Нечаеву было никак не до сна, именно от беспокойства, что утром не встанет. Жаль было, что никто не мог оценить этого ночного вынужденного бодрствования, потому что оно, по существу, было посвящено мыслям о службе, а значит, вполне могло потягаться с рабочим временем. Вот если бы они жили до революции, в обязанность дворника входило бы запирать ворота.

Дворник Нечаев представил, как один из задержавшихся жильцов топчется в нерешительности, поджидая его. А он, позвякивая внушительной связкой ключей, гулко отпечатывает шаг командора, неся впереди себя треугольный свет фонарика, спускается по кривой темной лестнице, пропахшей кошками и сплетнями прислуги, впускает озябшего уже, заискивающе улыбающегося господина, и тот сует в его помятую, теплую со сна ладонь хрустящую рублевку.

Так бы вот совместилось приятное с полезным. Приятное — это рублевка, а полезное — радость подгулявшего жильца, наконец попавшего домой, а впрочем, наоборот, — приятное — это превосходство, пусть минутное, над расфранченным господином, а полезное — рублевка.

Дворник Нечаев представил себя толстым и важным, с замечательной метлой, раскормленной крепкими прутиками. А жена у него — гувернантка Лида, в белом кружевном фартучке, так похожем на школьный (тем более, что настоящая Лида действительно ходит в подобном фартуке и не помышляет о той головокружительной карьере, которую готовит ей дворник Нечаев в своих мечтах), в кокошнике, она бы стелила ему крахмальные тугие простыни, где каждая складочка остра как бритвенное лезвие.

А толстым и важным он был бы благодаря постоянным поощрительным рублевкам жильцов. Это вам не советская власть, где некому о дворнике позаботиться, а тетя Катя с первого этажа и вовсе бегает за ним и просит подобрать детскую обувку, если кто выбросит, потому что подрастает младшенькая и ей необходимо что-то на ноги, иначе поздней осенью на земле будут отпечатываться босые ступни, и растревоженные жильцы станут радоваться появлению снежного человека, верней, появлению потомства снежного человека, так как у тети Катиной пигалицы ножка маленькая и никак не тянет на двухметровый рост.

Дворнику Нечаеву понравилась мысль, что он толстый и важный, и радостно подхихикивая, он стал на глазах раздуваться, исчезали варикозные язвы, ноги выплывали из сети вен, становились гладкими и мягкими, и все тело, в попытке обрести важность, разрасталось, увеличивалось в объеме, так что дворник Нечаев походил скорее на больного водянкой, чем на сытого и довольного человека, но он не мог этого видеть и продолжал надуваться воздушным шариком, словно кто-то протянул к его туловищу вытянутые губы и, не переводя дыхания, заполнял воздухом.

Откуда-то с верхних этажей пролетела вниз бутылка, звонко разлетевшись под окнами, и дворник Нечаев, мгновенно приняв свои, прежние параметры, крепко зажмурился, представив, как неровные края осколков порежут завтра руку, когда он станет их убирать. Мгновенная боль скрутила пальцы, и капельки крови выступили на ладони. По полу соседней квартиры запрыгал орангутанг — неизвестно, где его взяли, из какого зоопарка выписали. А может, привезли из жаркой Африки. «Не ходите, дети, в Африку гулять…»

Дворник Нечаев и не ходил в Африку. А была б его воля, не пускал бы туда и дворовых ребятишек.

Завтра он пойдет убирать улицу. Эта мысль приносила ему удовольствие. Он представил корявое туловище метлы с многочисленными выступами. Правда, ствол давным-давно уже отполировался под его пальцами и лучами солнца.

Служба его была очерчена квадратом двора, а за этими пределами начинался тот неведомый мир, куда не хотелось выходить. И по мере того, как дворник Нечаев удалялся от спасительного квадрата, он ощущал неуверенность и беспокойство. Тогда притяжение скромной геометрической фигуры все возрастало и возвращало его, волнующегося, в родные пенаты, где он был хозяином, где все просто и ясно.

Серое облако пыли выплывало с дороги, там царил неутомимый поток движения — грузовики, автобусы, автомобили из последних сил соблюдали очередность и пытались обогнать друг друга, прокатиться по крыше какой-нибудь зазевавшейся машины.

И только здесь, во дворе, около невозмутимых деревьев, мир казался ненастоящим, статичным, где ничего не происходит, здесь можно просто жить и не надо никуда стремиться и спорить с пространством. Здесь все делалось само по себе, и люди, вылезающие из своих жалких квартир, были лишены отличий.

Они были подобны двигающимся мишеням — ты стреляешь в них, они умирают, но зато появляются новые, такие же одинаковые — ни за что не различишь их. Словно их долго и упорно подбирали и всех произвели в шпионы, чтобы кто-то неведомый ни за что не догадался, зачем они живут и какова их истинная цель. Все они применяли одну и ту же маскировку — бесцельность существования, и эту дурную энергию дворнику Нечаеву хотелось запихнуть в мешок и вместе с мусором забросить на свалку.

Иногда он надевал очки, и резкость окружающих вещей встречала его острыми углами. Даже ветер в этот момент начинал дуть сильнее, как будто хотел стать приправой к резкости очертаний. Не в силах примириться с отчетливостью изображения, дворник Нечаев снова снимал стекляшки — и словно веселый ливень проносился по воздуху — все было размыто, а мягкость и округлость предметов приятно радовала глаз.

Итак, завтра он снова пойдет убирать улицу.

Выжженная солнцем детская площадка ждала своих мучителей, которые прибегут утром с коленками, вымазанными бриллиантовой зеленью, а попросту — зеленкой, ядовито светящейся на золотистых голых ножках, между нежным пушком, застывшим на тоненьких лодыжках.

Дети бегали по площадке, растаскивая по двору ведерки песка, которые потом отыскивались то там, то сям, уже без песка, с разинутой железной пастью, дышащей чернотой и спелой ржавчиной, а высыпанный песок расплывался на сером пятне асфальта, пока шаги прохожих не превращали его в тысячи мелких частиц. Дворник Нечаев подбирал пустые ведерки и складывал в песочницу, чтобы потом усталые, приходящие с работы мамаши унесли эти, опорожненные посудины.

Неужели и этим детям, веселым и равнодушным к своему добру, строящим замки там, где они были обречены на разрушение, — неужели этим детям со временем предстояло превратиться в усталых, выжатых возрастом и семейными неурядицами мамаш, которые отличались громогласностью, стоптанными туфлями и пожухлыми шерстяными кофточками со смешными кружевами? Или в мужей этих мамаш, лоснящихся от пива и беспечности, с двойными подбородками и серыми щетинистыми скулами?

Дворник Нечаев плакал в своей одинокой постели и жалел этих детей, которых никто и никогда не пустит гулять в Африку.

В этот момент он жалел всех, знакомых и незнакомых, забытых, неузнанных, и жалость эта превращалась в тяжелую плюшевую портьеру, которая оборачивалась вокруг него все больше и больше — на первый ряд, на второй, на третий, на десятый, на двадцатый. Его уже не было видно из-за этой громады витков, и тяжелый вздох был прекрасно замаскирован в плюшевой пыли.

Поэтому и выходит он со своей старой подругой метлой во двор, чтобы жалость эта улетучилась, отпустила на минутку, завороженная механическими движениями его рук.

Он выйдет, может быть, не завтра, а послезавтра, когда пик записок пройдет. Пусть они бросают, эти грустные мамаши и их неутомимые мужья, пусть бросают на землю окурки, презервативы, конверты, газеты, обертки, бутылки, гаечные ключи, рваные пакеты и рыбьи скелетики.

Пусть бросают, дворник Нечаев уберет и будет верить, что с мусором от этих людей уйдут усталость, грязь — и они станут чище, лучше, светлее. Поэтому он и бегает так рьяно по двору, с радостью заглядывая в сморщенные лица, с глухим возгласом кидаясь к очередной брошенной вещи.

Он не скажет им ни слова в укор — стоит ли это делать, если звук его голоса только ожесточит их? Они не признают дворника Нечаева хозяином ни на этой территории, ни на какой другой. Его сгорбленная фигура кажется им одним из отростков ветвистых деревьев, а пляшущая по земле метла напоминает вышедшую на прогулку бабу-ягу. Но ему все равно, какие ассоциации вызовет он у жильцов этих домов.

С открытым мешком, как Дед Мороз, только «Дед Мороз наоборот» — тот вытаскивает подарки, а он собирает их — дворник Нечаев идет вдоль подъездов и шуршит грязной бумагой. Когда-нибудь придет зима и поможет ему в этом благородном деле, заштрихует все грехи человеческие, все слабости, все несчастья. А если появится новый мусор — то и он утонет в снегу, оставив на поверхности ноздреватые черные дыры.

Дворник Нечаев засыпал. Рассеивалась чернота тишины, перестал прыгать орангутанг, напоследок просунув в потолок дворника Нечаева лохматую отчаянную морду. За ним высунулись другие твари — с копытцами, свиными рылами и аккуратными рожками — но и они, посверкав глазами, погоготав, успокоились и исчезли.

Засыпал город, гася, словно свечи, окна квартир. Ночь искрилась серебристым газом облегчения. Спала гувернантка Лида, так и не раскрывшая перед экзаменом учебника. Спали работники ЖЭКа, стараясь не растерять своей деловитости.

И только никак не мог заснуть портрет в траурной рамке, который был заботливо спрятан от всех глаз, посторонних и непосторонних. Тот портрет, который появился в те далекие времена, когда дворник Нечаев был старшим научным сотрудником в НИИ металлов и сплавов, когда не угасала от инфаркта в больнице его жена и когда двадцатилетний мальчик в расстегнутой от жары гимнастерке, высунув от старательности кончик языка, красиво выписывал на обороте этой фотографии:

«Маме и папе. Привет из Афгана».