Новоселье

Мэтр Саваль, вернонский нотариус, страстно любил музыку. Еще молодой, но уже плешивый, всегда тщательно выбритый, в меру полный, в золотом пенсне вместо старомодных очков, деятельный, любезный и веселый, он слыл в Верноне музыкантом. Он играл на рояле и на скрипке, устраивал музыкальные вечера, на которых исполнялись новые оперы.

У него даже был, как говорится, намек на голос, всего лишь намек — крошечный намек; но он владел им с таким вкусом, что слова: «Браво! Упоительно! Потрясающе! Чудесно!» — срывались со всех уст, как только он ронял последнюю ноту.

Он состоял абонентом одного парижского музыкального издательства, которое доставляло ему все новинки, и время от времени рассылал высшему обществу городка пригласительные билеты такого содержания:

Несколько офицеров с хорошими голосами составляли хор. Пели также две — три местных дамы. Нотариус исполнял обязанности дирижера с такой уверенностью, что капельмейстер 190-го пехотного полка отозвался о нем как-то в Европейском кафе:

— О, господин Саваль — это мастер! Как жаль, что он не избрал музыкального поприща!

Когда имя его упоминалось в гостиных, всегда кто-нибудь замечал:

— Это не любитель, это артист, настоящий артист!

И двое — трое вторили ему с глубоким убеждением:

— Да, да, настоящий артист! — особенно подчеркивая слово «настоящий».

Всякий раз, как на парижской большой сцене давалась новая опера, г-н Саваль отправлялся туда.

Так и в прошлом году он, по обыкновению, собрался послушать Генриха VIII[2]. Он выехал с экспрессом, прибывающим в Париж в 4.30 дня, и предполагал вернуться с поездом 12.35, чтобы не ночевать в гостинице. Дома он облачился в парадное платье — черный фрак с белым галстуком, а поверх надел пальто с поднятым воротником.

Как только г-н Саваль ступил на Амстердамскую улицу, ему стало необыкновенно весело.

«Парижский воздух, — подумал он, — положительно не похож ни на какой другой. В нем есть что-то бодрящее, живительное, хмельное, что-то внушающее странное желание подурачиться и выкинуть какую-нибудь шутку. Стоит только выйти из вагона, как мне начинает казаться, что я выпил бутылку шампанского. Какою жизнью можно было бы зажить здесь, вращаясь среди людей искусства! Как счастливы те избранники, те великие таланты, которые прославились в таком городе! Вот жизнь так жизнь!»

И он стал строить планы: хорошо бы завести несколько знакомых среди знаменитостей, чтобы потом рассказывать о них в Верноне и изредка проводить с ними вечерок во время поездок в Париж.

Вдруг его осенила мысль. Он слышал рассказы о маленьких кафе на внешних бульварах, где собираются прославленные художники, литераторы, даже музыканты, и он не спеша стал подниматься к Монмартру.

У него было свободных два часа. Ему захотелось взглянуть на все это. Он прошел мимо пивных — пристанищ низкопробной богемы, всматривался в лица завсегдатаев, стараясь узнать среди них людей искусства. Наконец, прельстившись названием, он зашел в Дохлую Крысу[3].

Пять-шесть женщин, облокотясь на мраморные столики, шептались о своих любовных делах, о ссоре Люси с Гортензией, о подлости Октава. Это были женщины уже немолодые: одни слишком жирные, другие слишком худые, изможденные, истасканные. Можно было бы поручиться, что они почти облысели. Они пили пиво, как мужчины.

Г-н Саваль сел поодаль и стал ждать, ибо приближался час предобеденной рюмочки абсента.

Вскоре вошел высокий молодой человек и сел рядом с ним. Хозяйка назвала его господином Романтеном. Нотариус вздрогнул. Не тот ли это Романтен, что получил первую медаль в последнем Салоне[4]?

Молодой человек жестом подозвал официанта:

— Подай мне обед, а потом снеси в мою новую мастерскую на бульвар Клиши, дом пятнадцать, три дюжины пива и окорок, который я заказал утром. Сегодня мы празднуем новоселье.

Г-н Саваль сразу же потребовал себе обед. Потом снял пальто, довольный, что все увидят его фрак и белый галстук.

Сосед, казалось, не замечал его. Он взял газету и стал читать. Г-н Саваль посмотрел на него искоса, сгорая желанием завязать разговор.

Двое молодых людей в красных бархатных куртках, с острыми бородками a la Генрих III[5], вошли и сели против Романтена.

Первый из них спросил:

— Значит, сегодня вечером?

Романтен пожал ему руку:

— Разумеется, старина! И все обещали быть: Бонна[6], Гийеме[7], Жервекс[8], Беро[9], Эбер[10], Дюэз[11], Клерен, Жан-Поль Лоранс. Закатим сногсшибательный кутеж. И какие женщины будут! Вот увидишь. Решительно все актрисы, разумеется, не занятые в спектакле.

Подошел хозяин заведения:

— Часто вы устраиваете такие новоселья?

Художник ответил:

— Еще бы! Каждые три месяца, — как только наступает срок квартирной платы[12].

Г-н Саваль не выдержал и робким голосом проговорил:

— Простите за беспокойство, сударь, но я слышал ваше имя и очень хотел бы узнать: не тот ли вы г-н Романтен, произведениями которого я так любовался в последнем Салоне?

Художник ответил:

— Он самый, собственной персоной, сударь.

Тут нотариус ловко ввернул комплимент, дав тем самым понять, что и он не чужд искусству.

Польщенный живописец ответил любезностью. Завязался разговор.

Романтен снова вернулся к новоселью и стал расписывать великолепие предстоящего пиршества.

Г-н Саваль расспросил обо всех приглашенных, добавив:

— Какое было бы необыкновенное счастье для постороннего человека встретить сразу столько знаменитостей у такого выдающегося художника, как вы!

Романтен, окончательно покоренный, ответил:

— Если это доставит вам удовольствие, приходите!

Г-н Саваль с восторгом принял приглашение, подумав: «Послушать Генриха VIII я еще успею!»

Они кончили обедать. Нотариус поспешил уплатить за двоих, желая ответить любезностью на любезность соседа.

Уплатил он и по счету молодых людей в красном бархате, после чего вышел вместе с художником.

Они остановились у невысокого, но очень длинного дома, первый этаж которого напоминал бесконечную оранжерею. Шесть мастерских тянулись одна за другой вдоль фасада, выходящего на бульвар.

Романтен вошел первый, взбежал по ступенькам, отпер дверь, зажег спичку, потом — свечу.

Они оказались в непомерно большой комнате, всю обстановку которой составляли три стула, два мольберта и несколько эскизов, разложенных на полу вдоль стен. Ошеломленный г-н Саваль замер в дверях.

Художник произнес:

— Вот, помещение есть, но еще ничего не готово!

Затем, обведя взглядом высокую пустую комнату и терявшийся во мраке потолок, он добавил:

— В этой мастерской можно бы недурно устроиться!

Он обошел помещение, разглядывая его с величайшим вниманием, потом сказал:

— У меня есть любовница, которая, конечно, могла бы нам помочь. Женщины — незаменимые драпировщицы. Но я спровадил ее в деревню, чтобы избавиться от нее на сегодняшний вечер. Не то чтоб она мне надоела, но уж очень она невоспитанна — неловко перед гостями.

Он подумал несколько мгновений и добавил:

— Она девушка славная, но уж очень непокладиста. Знай она, что у меня гости, она бы мне глаза выцарапала.

Г-н Саваль не шелохнулся: он ничего не понимал.

Художник подошел к нему:

— Раз уж я вас пригласил, извольте мне кое в чем помочь.

Нотариус заявил:

— Располагайте мною, как хотите. Я весь к вашим услугам.

Романтен снял куртку.

— Так за работу, гражданин! Прежде всего подметем пол.

Он зашел за мольберт, на котором стоял холст, изображающий кота, и вытащил оттуда сильно поистертую щетку.

— Вот, метите. А я пока займусь освещением.

Г-н Саваль взял щетку, посмотрел на нее и принялся неловко мести пол, вздымая тучу пыли. Романтен возмущенно остановил его.

— Да вы совсем подметать не умеете, черт возьми! Вот смотрите.

И он погнал перед собою целую груду серого мусора, словно только этим и занимался всю жизнь; потом он вернул щетку нотариусу, и тот стал подметать, как ему показали.

Минут через пять в мастерской пыль повисла такою мглою, что Романтен спросил:

— Где вы? Вас и не видно.

Г-н Саваль, откашливаясь, подошел к нему.

Художник спросил:

— Как, по-вашему, соорудить люстру?

Тот, недоумевая, спросил:

— Какую люстру?

— Ну, люстру для освещения. Для свечей.

Нотариус не понимал. Он промычал:

— Не знаю...

Вдруг художник принялся скакать по комнате и щелкать пальцами, как кастаньетами.

— А я, сударь мой, придумал!

Потом спросил спокойнее:

— Найдется у вас пять франков?

Г-н Саваль ответил:

— Разумеется.

Художник продолжал:

— Так вот, сбегайте купить на пять франков свечей, а я тем временем слетаю к бондарю.

И он вытолкал нотариуса в одном фраке на улицу. Минут через пять они вернулись — один со свечами, другой с обручем от бочки. Потом Романтен полез в шкаф и извлек оттуда десятка два пустых бутылок, которые и привязал вокруг обруча в виде венка. Затем он побежал к привратнице за лесенкой, объяснив предварительно, что заслужил благоволение старушки тем, что написал портрет ее кота, тот самый, что стоит на мольберте.

Вернувшись со стремянкой, он спросил у г-на Саваля:

— Вы ловкий?

Тот, не понимая, ответил:

— Да... конечно!

— Ну, так полезайте на лестницу и повесьте люстру на крюк. Затем во все бутылки вставьте свечи и зажгите их. Говорю вам: по части освещения я гениален. Да снимите же фрак, ну его к чертям! У вас какой-то лакейский вид.

Вдруг дверь с шумом распахнулась, и на пороге появилась и замерла женщина со сверкающим взглядом. Романтен взирал на нее с ужасом.

Она выждала несколько мгновений, скрестив руки на груди, потом закричала резким, дрожащим, отчаянным голосом:

— Ах ты, скотина подлая, так ты меня обманывать вздумал?!

Романтен не отвечал. Она продолжала:

— Вот негодяй! А ведь как прикидывался, когда спроваживал меня в деревню. Увидишь, какую я тебе взбучку задам. Вот я теперь сама твоих приятелей встречу...

Она все больше расходилась:

— Я им этими самыми бутылками да свечками морды расквашу!..

Романтен ласково проговорил:

— Матильда...

Она не слушала, она вопила:

— Вот погоди, голубчик, погоди!

Романтен подошел к ней, пытаясь взять ее за руку:

— Матильда...

Но она не унималась; она без удержу выкладывала весь свой запас бранных слов и упреков. Они текли из ее рта, как поток нечистот. Слова будто расталкивали друг друга, стремясь поскорее выскочить. Она заикалась, захлебывалась, голос ее срывался, но она вновь овладевала им, чтобы бросить ругательство или оскорбление.

Он взял ее за руки, но она не заметила этого и, казалось, даже не видела его самого: так захватили ее слова, облегчавшие ее сердце. И вдруг она разрыдалась. Слезы хлынули, но и они не остановили потока ее жалоб. Только упреки ее приобрели теперь визгливые, резкие интонации, и в них послышались плаксивые нотки, прерываемые всхлипываниями. Два-три раза она начинала сызнова, но рыдания душили ее, и, наконец, она умолкла, заливаясь слезами.

Тогда он обнял ее, растрогавшись, и стал целовать ей волосы.

— Матильда, крошка моя, Матильда, послушай! Будь умницей. Ты знаешь, что если я устраиваю вечер, так только затем, чтобы отблагодарить кое-кого за медаль в Салоне. Женщин я пригласить не могу. Ты должна бы сама понимать это. С художниками надо обращаться умеючи, не так, как со всеми.

Она пролепетала сквозь слезы:

— Почему же ты не сказал мне об этом?

Он ответил:

— Чтобы не сердить тебя и не огорчать. Слушай, я провожу тебя до дому. Ты будешь умницей, будешь паинькой и подождешь меня спокойно в постельке, а я приду, как только все кончится.

Она прошептала:

— Хорошо, но больше ты так поступать не будешь?

— Нет, клянусь тебе!

Он обернулся к г-ну Савалю, который только что примостил наконец люстру:

— Друг мой, я вернусь минут через пять. Если кто-нибудь придет без меня, примите его, будьте хозяином, хорошо?

И он увлек Матильду, которая вытирала слезы и усиленно сморкалась.

Оставшись один, г-н Саваль занялся окончательным приведением комнаты в порядок. Потом он зажег свечи и стал ждать.

Он ждал четверть часа, полчаса, час... Романтен не возвращался. Вдруг на лестнице послышался страшный шум: хор человек в двадцать вопил песню; раздавался мерный шаг, подобный шагу прусского полка. Топот сотрясал весь дом. Дверь распахнулась, появилась целая ватага. Мужчины и женщины шли попарно, взявшись под руку и стуча в такт ногами; их шествие напоминало ползущую змею. Они горланили:

Растерявшийся г-н Саваль, во фраке, торжественно стоял под люстрой. Гости заметили его, все завопили: «Лакей! Лакей!» — и принялись носиться вокруг него, как бы замкнув его в кольцо завываний. Потом все взялись за руки и пустились в безумный хоровод.

Он попробовал объясниться:

— Господа... господа... сударыни...

Но его не слушали. Всё кружилось, прыгало, орало.

Наконец пляска прекратилась.

Г-н Саваль проговорил:

— Господа!..

Высокий молодой блондин, заросший бородой до самого носа, перебил его:

— Как вас зовут, приятель?

Опешивший нотариус ответил:

— Мэтр Саваль.

Другой голос закричал:

— То есть — Батист[13].

Одна из женщин перебила его:

— Оставьте парня в покое, он в конце концов обидится. Он нанят для услуг, а не для того, чтобы над ним потешались.

Тут г-н Саваль заметил, что каждый приглашенный явился с собственной провизией. Один держал в руках бутылку, другой — пирог, тот — хлеб, этот — окорок.

Высокий блондин сунул ему в руки неимоверной величины колбасу и приказал:

— На, держи; да устрой-ка буфет вон в том углу. Бутылки сложи налево, закуску — направо.

Саваль, потеряв голову, закричал:

— Но, господа, я же нотариус!

На миг воцарилась тишина, потом грянул взрыв дикого хохота. Какой-то недоверчивый господин спросил:

— А как вы сюда попали?

Он объяснился, рассказал о своем намерении пойти в Оперу, об отъезде из Вернона, о прибытии в Париж, о том, как провел весь вечер.

Все уселись вокруг него, чтобы послушать; его подзадоривали, называли Шехерезадой.

Романтен все не возвращался. Появлялись другие приглашенные. Их знакомили с г-ном Савалем, чтобы он для них повторил свой рассказ. Он отнекивался, но его заставляли рассказывать. Его даже привязали к одному из трех стульев, между двумя дамами, которые беспрестанно подливали ему вина. Он пил, хохотал, болтал, даже начинал петь. В конце концов он попробовал было танцевать вместе со стулом, но свалился.

Начиная с этого момента, он ничего больше не помнил. Ему, однако, казалось, что его раздевают, укладывают и что его тошнит.

Было уже совсем светло, когда он проснулся на незнакомой постели, в алькове.

Пожилая женщина со щеткой в руках смотрела на него с яростью. Наконец она сказала:

— Вот ведь пакостник, ну и пакостник же! Можно ли этак напиваться!

Он сел в постели; его мутило. Он спросил:

— Где я?

— Где вы, пакостник этакий? Вы пьяны. Убирайтесь-ка отсюда, да поживее!

Он хотел было встать, но был совсем голый. Его платье исчезло. Он проговорил:

— Сударыня, я...

Потом он припомнил все... Что теперь делать? Он спросил:

— Господин Романтен не вернулся?

Привратница завопила:

— Да уберетесь ли вы, чтоб он не застал вас здесь, по крайней мере!

Мэтр Саваль в смущении возразил:

— Но мне не во что одеться... У меня все утащили...

Ему пришлось ждать, объяснять случившееся, уведомить знакомых, занять денег на покупку платья. Уехал он лишь к вечеру.

И когда теперь у него в Верноне, в его нарядной гостиной, заходит разговор о музыке, он авторитетно заявляет, что живопись — искусство далеко не столь возвышенное.