Новые центурионы

4. CHICANO

Серж смахнул пыль с ботинок, кинул сапожную щетку в шкафчик и захлопнул металлическую дверцу. К перекличке он опоздал. Часы показывали две минуты пятого. Долбаное движение, подумал он. Неужели мне удастся терпеть целых двадцать лет и это уличное движение, и этот смог? Он был один в раздевалке и задержался у зеркала, оглядев себя во весь рост. Медные пуговицы и бляха на ремне нуждались в полировке. Синий шерстяной мундир так изворсился, что, казалось, оброс волосами. От мысли, что сегодня может случиться проверка, Серж грубо выругался.

Он взял свой блокнот, стопку повесток в суд за дорожно-транспортные нарушения и книжечку со схемами городских улиц. В глубокий карман форменных брюк сунул блестящий новенький фонарик на пять батарей, схватил дубинку и, поскольку руки были заняты, нацепил ею фуражку на голову. Войдя в комнату для перекличек, он увидел, что остальные уже в сборе и оживленно о чем-то болтают, но за конторкой дежурного офицера все еще пусто. Когда Серж понял, что начальство задерживается похлеще его самого, ему полегчало. Он тут же принялся за дело и через пять минут почти успел избавиться от окатышей на форме — при помощи куска двухдюймового пластыря, который держал обычно для таких вот экстренных случаев в своем блокноте.

— Несколько чисток — и у тебя больше не будет этих забот, — сказал дежурный полицейский. Звали его Перкинс, в полиции он служил уже девятнадцать лет, но после серьезного сердечного приступа на время окончательной поправки ему поручали работу полегче.

— Угу, — кивнул Серж, стыдясь того, что новая, с иголочки, форма выдает его с головой, словно объявляя всему свету, что он только на прошлой неделе выпустился из академии. Вместе с парой других однокашников его распределили сюда, в Холленбек. Проще простого понять, по какому принципу их отбирали, подумал он. Двух его приятелей звали Чакон и Медина. В академии ему приходилось слышать, что большинство полицейских с испанскими фамилиями так и заканчивают свою службу в Холленбекском округе, но сам он надеялся избежать этой участи. Далеко не каждый догадывался, что Дуран — испанское имя. Нередко его принимали за немца, случалось — даже за ирландца, в особенности те, кто и представить себе не мог мексиканца со светлой кожей и веснушками, без малейшего испанского акцента и вполне благообразной наружности. Черных полицейских — тех совсем не обязательно направляют в негритянские кварталы; отчего же все чиканос без разбору должны прозябать в Холленбеке? Его брала досада. Понятно, есть нужда в испаноязычных сотрудниках, но ведь никто и не удосужился проверить, говорит Серж по-испански или нет! «Дуран — в Холленбек» — вот и весь разговор. Еще одна жертва сложившейся системы.

— Рамирес, — произнес лейтенант Джетро, усаживая свое длинное сутулое тело на стул перед конторкой и раскрывая книгу учета.

— Я.

— Андерсон.

— Я.

— Работаете на Четыре-А-Пять. Брэдбери.

— Я.

— Гонсалвес.

— Я.

— Четыре-А-Одиннадцать.

Сержа назвали в паре с Гэллоуэем, прежде им еще не доводилось дежурить вместе. По расписанию назавтра, в воскресенье, после шести рабочих дней, Серж был выходной, но это его отнюдь не радовало. Каждая ночь на службе являла собой новое приключение. Ничего, скоро он будет мечтать об отгулах, подумал Серж и усмехнулся. Слишком быстро ему все приедается. И тем не менее эта работа поинтересней большинства других. Он и впрямь не мог бы сказать, на что бы решился ее променять. Конечно, закончив университет, можно подыскать себе и кое-что получше. Тут он снова усмехнулся сам над собой. Он записался на два вечерних курса в колледже с укороченной программой обучения в восточном Лос-Анджелесе. Шесть зачетов. Всего сто восемнадцать долларов за поступление, а я сижу здесь и уже мечтаю о стопроцентном дипломе об окончании университета, подумал он.

— О'кей, теперь о происшествиях, — сказал лейтенант, завершив перекличку. Перкинс взял планшет со списком и отправился вниз в телетайпную, откуда все данные будут переданы в Центральную службу информации, так что начальство будет иметь полное представление о том, какие машины выйдут сегодня на линию в Холленбеке. Полицейские перевернули странички в своих блокнотах и приготовились записывать.

Внешне лейтенанта Джетро нельзя было принять за благодушного добряка: сухощав, изжелта-бледен, упрямая складка у губ, суровые, холодные как лед глаза. Однако Серж успел уже узнать, что из всех инспекторов дивизиона этого любили больше других. Джетро почитали за его порядочность и справедливость.

— На Бруклин-авеню двадцать девять двадцать два произошла кража, — монотонно зачитывал он. — В ресторане Большого Джи. Сегодня, в девять тридцать утра. Подозреваемый: мужчина, мексиканец, возраст двадцать три — двадцать пять, рост — пять футов пять-шесть дюймов, вес от ста шестидесяти до ста семидесяти фунтов, волосы черные, глаза карие, среднего телосложения, одет в темную рубашку и темные штаны, вооружен пистолетом, похитил восемьдесят пять долларов из кассового аппарата, бумажник и документы жертвы… Проклятье! Ну и дерьмовое же описание! — внезапно произнес лейтенант. — Об этом мы и говорили вчера с вами на пятиминутке.

Ну какой толк от подобного описания?

— Может, большего выведать о парне не удалось, лейтенант, — сказал Мильтон, толстяк, занимавший неизменно в комнате для перекличек крайнее место за крайним столом. Мильтон славился своим умением «доставать» начальство, а четыре полоски на его кителе не только означали двадцать лет выслуги, но и давали ему полное право вести мощный заградительный огонь сарказма по сержантскому составу. Но в отношении лейтенанта обычно он довольно сдержан, подумал Серж.

— Ерунда, Мильт, — ответил Джетро. — В этом году на бедолагу Гектора Лопеса нападали как минимум раз шесть. Мне постоянно попадается его имя в сообщениях об ограблениях, кражах или налетах на кассу. Став профессиональной жертвой, он научился прекрасно описывать преступников.

Его описания можно назвать выдающимися, так что дело не в нем, а в полицейском — в данном случае дежурном полицейском, — который куда-то ужасно спешил и особо не старался заполучить приличное описание. Вот вам отличный пример ничего не стоящей бумажки, совершенно бесполезной для сыщиков. Каждый пятый болван на улице полностью отвечает перечисленным тут приметам.

Всего-то и нужно, что несколько лишних минут, и вы раздобудете добротнейшее описание, по которому уже ясно, за кем пускаться по следу, — продолжал Джетро. — Как были зачесаны волосы? Были ли усы? Очки?

Татуировка? Не была ли странной походка? А какие у него зубы? Во что одет?

Множество мелочей в одежде только кажутся мелочами. А как он говорил?

Что-что? Сиплый голос? Чувствовался ли испанский акцент? А что его пистолет? В рапорте сказано: пистолет. Но что это, черт возьми, может нам дать? Мне абсолютно точно известно, что Лопесу не нужно объяснять разницу между автоматическим пистолетом и револьвером. Был он хромирован или сработан из вороненой стали? — Джетро с отвращением выронил листки бумаги в папку. — За прошлую ночь преступлений хоть отбавляй, но ни одно описание подозреваемых не стоит и их дерьма, а потому — увольте меня от бессмысленного чтения.

Он захлопнул папки, снова уселся на стул, стоявший на десятидюймовой платформе, и оглядел сверху вниз заступающих на ночное дежурство полицейских.

— Может, кто-то желает задать какой-нибудь вопрос, прежде чем мы приступим к осмотру? — спросил он.

При слове «осмотр» в комнате поднялся стон, а Серж торопливо потер носками ботинок о брючины, в очередной раз проклиная лос-анджелесскую кутерьму на улицах, из-за которой не смог вовремя прибыть в участок и надраить обувь до блеска.

Бесцветные глаза Джетро на мгновение весело вспыхнули.

— Если никто так и не придумал, о чем бы спросить, нам лучше сразу, не откладывая, заняться осмотром. Будем считать, что выкроили время для более тщательной проверки.

— Минутку, лейтенант, — сказал Мильтон, держа в мелких зубах влажный сигарный окурок. — Хотя бы лишнюю секунду дайте, и я найду о чем спросить.

— Что ж, Мильт, я не стану тебя винить в затяжке времени, — сказал Джетро. — Тем более что лоск на свои ботинки ты, как видно, наводил одуванчиками.

Послышались смешки, а Мильтон лучезарно улыбнулся и довольно запыхтел сигарой, не покидая своего места в углу последнего ряда. В первый же вечер он просветил Сержа насчет того, что этот ряд является собственностью los veteranos <ветераны (исп.)>, а новобранцы располагаются поближе к двери и начальству. Поработать в паре с Мильтоном Серж пока что не успел и с нетерпением ждал, когда ему представится такая возможность. Пусть тот был шумным и чересчур любил повелевать, поговаривали, у него есть чему поучиться, если, конечно, он будет в настроении учить.

— Да, чтобы не забыть, — сказал Джетро, — кто сегодня работает на сорок третьей? Ты, Гэллоуэй?

Напарник Сержа утвердительно кивнул.

— А кто с тобой? Один из новичков? Дуран, не так ли? Перед выходом хорошенько изучите карты и отметки на них. Сегодня около полуночи на Бруклин-авеню ожидается работенки по горло. На этой неделе там трижды били витрины и дважды — на прошлой. Всякий раз примерно в один и тот же час; ребятки умеют неплохо поживиться.

Серж взглянул на стены, испещренные точными схемами холленбекских улиц.

Булавки, в зависимости от своего цвета, обозначали на каждой карте совершенные кражи со взломом и время, когда они произошли: утром, днем или в ночное дежурство. Специальные карты рассказывали о том, где имели место ограбления, или информировали об угонах машин и кражах в транспорте, указывая адреса этих преступлений.

— Ну а теперь займемся осмотром, — сказал лейтенант.

Это был первый для Сержа осмотр с момента окончания им академии. Хотел бы я знать, как умудрятся выстроиться в переполненной комнате четырнадцать человек, подумал он. Но тут же увидел, что шеренга растет у боковой стены, прямо перед картами. Те, кто повыше, устремились в сторону выхода, Серж тоже двинулся туда и пристроился вслед за Бресслером, единственным из полицейских, кто мог соперничать с ним в росте.

— Вот и ладно, только надо бы встать по стойке «смирно», — тихо произнес Джетро, обращаясь к что-то бурчащему себе под нос полицейскому в середине шеренги. — Сомкнись! Равнение направо! Равняйсь!

Прижав кисти рук к правому бедру, касаясь локтями правостоящего, полицейские небрежно сомкнули ряд, но Джетро и не подумал проверить правильность линии.

— Смирно! Равнение на середину!

Когда очередь дошла до него, Серж уставился на лейтенантскую маковку — так учили его шесть лет назад в морской пехоте. Тогда ему было восемнадцать, и он, вчерашний школьник, был убит горем оттого, что Корейская война закончилась раньше, чем он успел принять в ней участие и обзавестись несколькими фунтами медалей, которые на великолепной форме морского пехотинца смотрелись бы просто чудесно. Формы этой он так в свою собственность и не получил и так и не сподобился купить ее за наличные, быстро повзрослев, ошеломленный буднями учебки.

Остановившись перед темнокожим мексиканцем Рубеном Гонсалвесом, ветераном-весельчаком с десятилетним стажем службы в полиции, Джетро выждал паузу и произнес монотонным голосом, в котором не слышалось и намека на улыбку:

— С каждым днем ты делаешься все круглее, Рубен.

— Так точно, лейтенант, — отозвался Гонсалвес, но у Сержа не хватило отваги взглянуть в его сторону.

— Я вижу, ты опять обедал у Мануэля, — сказал Джетро, и краем глаза Серж заметил, что лейтенант коснулся галстука Гонсалвеса.

— Так точно, сэр, — ответил тот. — Те пятна, что над булавкой, — это от chile verde, а остальное — от menudo.

На сей раз Серж не выдержал и повернулся на целый сантиметр, но лица Джетро и Гонсалвеса были абсолютно бесстрастны.

— А ты что скажешь, Мильт? Когда сменишь масло на своем галстуке? — спросил Джетро, переходя к седовласому ветерану, вытянувшемуся так, что издали он мог показаться даже высоким, хотя стоявший рядом Дуран мысленно прикинул: пять футов десять дюймов, не больше.

— Сразу после осмотра, лейтенант, — ответил Мильтон, и Серж украдкой перевел взгляд на Джетро. Тот печально покачал головой и двинулся к концу шеренги.

— Ночная смена, шаг вперед… Отставить. — И Джетро зашаркал ногами к центру комнаты. — Как подумаю, что нужно осматривать вас с тылу, так заранее поджилки трясутся. Не удивлюсь, если из задних карманов у вас торчат бананы да журналы с голыми девчонками. Разой-дись!

Вот как это здесь бывает, только и всего, подумал Серж, собирая свое снаряжение и разыскивая глазами Гэллоуэя, с кем еще даже не был знаком.

Его опасения, что в дивизионе будут те же порядки, что и в армии (он совсем не был уверен, что способен бесконечно выдерживать военную дисциплину), оказались напрасны. Так-то лучше. А такую дисциплину можно терпеть хоть целую вечность, подумал он.

К нему подошел Гэллоуэй и протянул руку:

— Дуран?

— Он самый, — ответил Серж, пожимая руку веснушчатому парню.

— А как тебя зовут твои приятели? — спросил Гэллоуэй, и Серж улыбнулся, узнав избитую фразу, используемую полицейскими для выяснения кличек преступников, говорящих, как правило, куда больше, чем сами имена.

— Серж. А тебя?

— Пит.

— О'кей, Пит, чем ты предпочитаешь заняться нынче вечером? — спросил Серж, искренне надеясь, что Гэллоуэй позволит ему сесть за баранку.

Сегодня было уже его шестое дежурство, но прежде всякий раз машину вел напарник.

— Только с учебы, так? — спросил Гэллоуэй.

— Да, — ответил, расстроившись, Серж.

— Город хорошо знаешь?

— Нет, до того я жил в Китайском квартале.

— В таком случае тебе лучше взять на себя писанину, а я пошоферю. Не возражаешь?

— Как скажешь, босс, — бодро ответил Серж.

— Не угадал, тут мы на равных, — сказал Гэллоуэй. — Напарники.

Было приятно, что можно вот так запросто усесться в дежурную машину, обойдясь без десятка пустых вопросов и бессмысленного ощупывания своего снаряжения. Серж чувствовал, что уже может довольно сносно исполнять рутинные обязанности полицейского-пассажира. Он положил фонарик и фуражку на заднее кресло, рядом с дубинкой, которую для удобства сунул под подушку сиденья. И был удивлен, когда увидел, что Гэллоуэй свою дубинку прячет под подушку переднего, рядом с собой, и оставляет ее в пазу стоять торчком, словно пика.

— Люблю, когда палка под рукой, — сказал он. — Это мой святой жезл.

— Четыре-А-Сорок три, ночная смена дежурство приняла, прием, — произнес Серж в ручной микрофон. Гэллоуэй завел мотор их «плимута», снялся с парковки и выехал на Первую улицу. Закатное солнце принудило Сержа надеть очки, чтобы вписать имена в вахтенный журнал.

— Раньше чем промышлял? — спросил Гэллоуэй.

— Четыре года в морской пехоте, — ответил Серж, записывая в журнал свой личный номер.

— Ну и как тебе работа в полиции?

— Работа что надо, — сказал Серж, стараясь не измазать страницы, когда машину подбросило на дорожной выбоине.

— Славная работенка, — согласился Гэллоуэй. — В следующем месяце пойдет четвертый год, как я здесь. Пока не жалуюсь.

Коли так, ему, стало быть, не меньше двадцати пяти, подумал Серж. Но из-за песочного цвета волос да веснушек его запросто можно принять за старшеклассника.

— Твое первое субботнее дежурство?

— Ага.

— Выходные — дни особые. Не исключено, что нам придется поразвлечься.

— Надеюсь.

— Еще не бывал в переделках?

— Нет, — ответил Серж. — Принял несколько сообщений о кражах. Выписал десяток повесток и штрафных талонов за нарушение правил уличного движения.

Оформил пару алкашей. И ни единого ареста по уголовке.

— Что ж, постараемся где-нибудь раздобыть для тебя уголовку.

Гэллоуэй предложил Сержу сигарету, и тот не отказался.

— Спасибо. Как раз собирался просить тебя притормозить, чтобы купить курево, — сказал Серж, давая Гэллоуэю прикурить от своей самодельной «свистульки» — гильзы, к которой раньше был приделан медный шарик с якорем, а теперь на том самом месте осталось лишь голое металлическое кольцо. Эмблему морских пехотинцев он отодрал в Окинаве, после того как его высмеял насквозь просоленный «дед», отслуживший к тому времени полтора года. Он заявил, что одни лишь чокнутые и бредящие армией салаги таскают в карманах «свистульки» из гарнизонной лавки, с огромными эмблемами.

Вспомнив, как страстно желали юные морячки-пехотинцы поскорее отведать соли, Серж улыбнулся. Вспомнил он и про то, как они терли щетками и обесцвечивали свои новые рабочие брюки, как загребали бескозырками морскую воду. Видно, я еще не до конца избавился от этого мальчишества, подумал он. Взять хоть сегодняшнее смущение, когда Перкинс заговорил о ворсинках на его мундире.

Беспрерывная болтовня на полицейской волне все еще доставляла Сержу немало хлопот. Он знал, что понадобится какое-то время, прежде чем он научится сквозь мешанину звуков на их частоте без труда распознавать номер своей машины — Четыре-А-Сорок три. Некоторые голоса операторов из Центральной службы связи он уже различал. Один был похож на голос старой девы-учительницы, другой — на голос юной Мэрилин Монро, а третий говорил с явным южным акцентом.

— Нас вызывают, — сказал Гэллоуэй.

— Что?

— Попроси ее повторить.

— Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, — сказал Серж. Карандаш его завис над блокнотом с отрывными листами, закрепленными на металлической панели перед «горячей простыней» — экраном для срочных записей.

— Четыре-А-Сорок три, — заскрипела глоткой «старая дева-учительница», — Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.

— Четыре-А-Сорок три, вас понял, — ответил Серж и повернулся к Гэллоуэю:

— Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.

— Ничего, скоро научишься — и сам не заметишь, — сказал тот, разворачивая машину на стоянке перед автозаправкой и направляясь на восток, к Чикагской улице. — Где живешь? — спросил он, пока Серж делал глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на место.

— В Альхамбре. Снимаю там квартирку.

— Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а? Потому и переехал?

— Точно.

— Женат?

— Нет, — ответил Серж.

— А родители где? В Китайском квартале?

— Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.

— Вот как, — сказал Гэллоуэй и поглядел на него так, словно тот был круглый сирота.

— Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно бабья, — сказал Серж, чтобы с детского лица напарника исчезло наконец смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.

— Да ну? — усмехнулся Гэллоуэй. — Должно быть, приятно вести холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так что судить не могу.

Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй бросил на него озадаченный взгляд.

— Сто двадцать седьмой будет на западной, — сказал он. — А четные номера всегда на восточной и южной стороне.

— И что, так по всему городу?

— По всему, — рассмеялся Гэллоуэй. — Разве тебе никто о том не говорил?

— Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!

— Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, — учиться будешь быстро.

Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.

Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.

Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение.

Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много пожилых людей.

— Входите, входите, джентльмены, — сказала, гнусавя, морщинистая старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета.

Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь заросли из комнатных папоротников и цветов. — Сюда, сюда, — улыбнулась она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. — Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с полицией. — Она опять улыбнулась. — Раньше мы знали любого полицейского из участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.

Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый диван, поверх которого накинут был дешевый «восточный» гобелен. Чтобы меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной спиной.

— Меня зовут миссис Уоксман, — сказала старушка. — В этом доме я уже тридцать восемь лет.

— В самом деле? — сказал Гэллоуэй.

— Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или отведаете кекса?

— Нет, благодарю, — ответил Гэллоуэй.

Серж покачал головой и улыбнулся.

— Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант Мелстайн. Слыхали о таком?

— Не приходилось, — сказал Гэллоуэй.

— В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что вы думаете о той церкви, что вниз по улице?

— О церкви? — переспросил Гэллоуэй.

— Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.

Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.

— Они осмеливаются называть это синагогой, — сказала она ворчливо. — Нет, как вам это понравится? Надо же!

Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и Мичиган-авеню.

— А видите, что там вон, напротив? — спросила старушка.

— И что же там? — поинтересовался Серж.

— Объединенная мексиканско-баптистская церковь, — ответила та, победно кивнув белой как мел головой. — Я знала, что так случится. Я твердила им про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.

— Кому говорили? — спросил Серж, весь внимание.

— Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы имеем. Крещеные евреи — это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.

— Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, — сказал Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.

— Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с этой особой, — сказала миссис Уоксман. — Она болтает всем подряд, что ее муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис — это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик — золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!

Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты.

Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных морщинами губ.

— Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, — говорил Гэллоуэй, помогая ей вернуться на стул. — Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я пригрожу ей тюрьмой.

— Правда? Вы так и сделаете? — спросила старушка. — Только не арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.

— Мы займемся этим немедленно, — заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и поднимаясь на ноги.

— Ну и поделом ей! Сама напросилась, — сказала миссис Уоксман, одарив их лучезарной улыбкой.

— До свидания, миссис Уоксман, — сказал Гэллоуэй.

— До свидания, — пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.

— Наш постоянный клиент, — объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. — Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят «Бойл-хайтс» и никогда — «Холленбек» или «Восточный Лос-Анджелес».

До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.

— У нее есть родные? — спросил Серж, отмечая вызов в журнале.

— Ни души. Еще одна всеми покинутая, — ответил Гэллоуэй. — Уж лучше пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так вот заканчивать жизнь — убогим, дряхлым и одиноким, как перст.

— А где живет эта миссис Хорвиц?

— Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с деньжатами. А может, давно померла.

Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает, затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже известно, что это означает: этот магазинчик — «сигаретная остановка»

Гэллоуэя или же «закреплен» за их машиной — Четыре-А-Сорок три. Подобные незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.

Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.

— Как насчет кофе? — спросил Гэллоуэй.

— Удачная мысль.

Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.

— Привет, детская мордашка, — сказала из-за стойки искусственная блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло ее глазам.

Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими шевелюрами, подумал Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией?

— Добрый день, Сильвия, — сказал Гэллоуэй. — Познакомься вот, мой напарник, Серж Дуран.

— Que tal, chicano <привет, чикано (исп.)>, — сказала Сильвия, разливая по чашкам дымящийся кофе, за который Гэллоуэй и не подумал заплатить.

— Привет, — сказал Серж, отхлебывая маленькими глотками обжигающий кофе и надеясь, что опасный риф им обойден.

— Чикано? — повторил Гэллоуэй. — Разве ты чикано, Серж?

— А ты как думал, pendejo? <негодяй (исп.)> — И Сильвия хрипло рассмеялась, обнажив золотую коронку на верхнем клыке. — С таким-то именем — Дуран!

— Будь я проклят, — сказал Гэллоуэй, — будь я проклят, если не принял тебя за ирландца! Ну прямо вылитый пэдди…

— Малыш, он самый настоящий huero <тухлый, испорченный (исп.)>, — сказала Сильвия, наградив Сержа кокетливой улыбкой. — И почти такой же беленький, как ты сам.

— Может, поговорим о чем-нибудь другом? — спросил Серж, больше злясь на себя из-за своего смущения, чем на этих двух ухмыляющихся идиотов. Он твердил себе, что вовсе и не стыдится того, что родился мексиканцем, просто быть англос — или таковым прикидываться — куда как удобнее. Вот он и был им последние пять лет. После смерти матери он наезжал в Китайский квартал всего несколько раз, причем один из них тогда, когда, получив двухнедельный отпуск, прибыл туда, чтобы вместе с братом ее похоронить. Но уже через пять дней, окончательно одурев со скуки, возвратился на базу, продав впоследствии свой неиспользованный отпуск военно-морскому флоту.

— Иметь напарника, умеющего говорить по-испански, — в том есть своя выгода, — сказал Гэллоуэй. — Здесь ты можешь нам очень пригодиться.

— С чего ты взял, что я говорю по-испански? — спросил Серж, изо всех сил стараясь не злиться и казаться веселым.

Сильвия как-то странно посмотрела на него, убрала с лица улыбку и вернулась к мойке, где ее поджидала горка грязных чашек и стаканов.

— Выходит, ты один из тех чиканос, что ни бум-бум в испанском? — рассмеялся Гэллоуэй. — У нас уже есть один такой — Монтес. Его перевели в Холленбек, а по-испански он болтает ничуть не лучше моего.

— А к чему он мне? Я достаточно хорошо управляюсь и на английском, — ответил Серж.

— Надеюсь, успешней меня, — улыбнулся тот. — Но если буквы для тебя такая же морока, то с составлением рапортов нам придется туго.

Серж залпом допил свой кофе и с беспокойством ждал, пока Гэллоуэй тщетно пытался заново разговорить Сильвию. Шуткам его она улыбалась, но не отходила от мойки ни на шаг, бросая на Сержа холодные взгляды.

— Будь здоров, детская мордашка, — только и произнесла она, когда они, прощаясь, благодарили ее за бесплатный кофе.

— Хреново, что ты не силен в испанском, — сказал Гэллоуэй. Солнце на западе продиралось сквозь мутное душное зарево, приближая вечер. — С твоей ирландской физиономией мы бы подслушали здешние секреты. Те типы, что попадают к нам в лапы, ни за что бы не догадались, что ты понимаешь их не хуже самого себя. Мы могли бы узнать всю их подноготную.

— А наркош частенько ловите? — спросил Серж, чтобы сменить тему, сверяя номерной знак с цифрами на «горячей простыне».

— Наркош? Кто как. На мою долю выпадает где-то по одному в неделю. А вот угнанных автомобилей по всему Холленбеку — тьма-тьмущая.

— А как насчет угонщиков? — спросил Серж. — Сколько машин остается невозвращенными?

— Непойманные угонщики? Что ж, случается и такое. В среднем — раз в месяц. Обычно ведь то всего лишь мальчишки, пожелавшие прокатиться с ветерком. Так ты мексиканец только наполовину?

Проклятье, подумал Серж, делая огромную затяжку. Нет, от Гэллоуэя ему не отделаться.

— Нет, мексиканец я чистый. Только дома мы по-испански не говорили.

— Даже твои родители?

— Отец умер, когда я был еще совсем маленький. Мать в разговоре путала английскую речь с испанской, а отвечали мы ей всегда по-английски. Из дому я уехал, едва окончив школу, после — четыре года в армии. А дембельнулся оттуда восемь месяцев назад. Давно уж я не слышал испанского, успел его позабыть. Оно и не мудрено: я никогда и не знал его особенно хорошо.

— Хреново, — буркнул Гэллоуэй. Похоже, объяснение его вполне удовлетворило.

Серж развалился на сиденье, вяло гладя на ветхие домишки Бойл-хайтса, борясь с подступившей волной уныния. Из всех полицейских, с кем он работал, только двое вынудили его в подробностях растолковать им, откуда это у него вдруг испанское имя. Черт бы побрал любопытных людей, подумал он. Ему ничего ни от кого не нужно, ничего, и даже от собственного брата, Ангела, пытавшегося после возвращения Сержа из армии всеми мыслимыми и немыслимыми способами уговорить его поселиться в Китайском квартале и устроиться вместе с ним работать на бензоколонке. Серж ответил ему, что не намерен надрывать себе пуп где бы то ни было, брат же его по тринадцать часов в сутки гнет спину на грязной заправочной станции в Китайском квартале. Да, он тоже мог выбрать такую жизнь. А потом жениться на плодовитой мексиканской девчонке, и прижить с нею девять детей, и приноровиться к тому, чтобы перебиваться с маисовых лепешек на бобы — на что еще рассчитывать, когда вокруг одно убожество и нищета? Что ж, подумал он с кривой усмешкой, вот ты и работаешь, только в другом чиканском barrio, променял шило на мыло. Но едва окончится годовая стажировка, он обязательно отсюда переберется. Голливудский округ или Западный Лос-Анджелес — вот его цель. Он мог бы снять квартирку где-нибудь на океанском побережье. Конечно, это обойдется недешево, но ведь можно разделить расходы с каким-нибудь другим полицейским. Или даже с двумя.

Рассказывают, на любой вест-сайдской улице тебя стерегут домогающиеся мужиков, изнывающие от желания актриски…

— В Вест-Сайде работал? — спросил он вдруг Гэллоуэя.

— Нет, только на Ньютон-стрит и здесь, в Холленбеке, — ответил тот.

— Поговаривают, в Голливуде и Западном Лос-Анджелесе девчонки бродят толпами, — сказал Серж.

— Надо думать, — сказал Гэллоуэй и плотоядно ухмыльнулся, что на фоне его веснушек выглядело довольно глупо.

— Полицейские любят потравить соленые байки. Хотел бы я знать, насколько им можно верить.

— Многие истории — чистая правда, — ответил Гэллоуэй. — По-моему, быть полицейским чертовски выгодно. Начать с того, что бабье к тебе вмиг проникается доверием. Другими словами, девчонке не нужно опасаться парня после работы, если во время работы она видит его в черно-белой полицейской машине, одетым в синюю форму. Это внушает уважение. Она уже знает, что ты не насильник и не какой-то там маньяк. Уж за это она может ручаться. А в нашем городе это кое-что да значит. И еще она может быть совершенно уверена в том, что если у кого рыльце в пушку, так только не у тебя. К тому же встречаются девчонки, которых привлекает сама наша профессия. И дело тут не только в твоем мундире, скорее, в твоей власти, авторитете и так далее. В каждом округе без труда насчитаешь не меньше полудюжины охотниц за нашим братом. Тебе еще предстоит кое с кем из них познакомиться. Нет такого полицейского, чтобы их не знал. Они расшибиться готовы, лишь бы перетрахать весь полицейский участок, вплоть до последнего плюгавенького замухрышки. Кстати, встречаются среди них и очень хорошенькие малышки. С Люп еще не знаком?

— Кто такая? — спросил Серж.

— Одна из холленбекских охотниц. У нее свой «линкольн» с откидным верхом. Долго разыскивать ее не придется. Сама тебя из-под земли достанет.

Я слышал, в своем деле она мастерица. — Гэллоуэй снова с вожделением зажмурился, и Серж, глядя на его веснушки, на этот раз не смог сдержать громкого смеха.

— Ты меня заинтриговал, мне уже не терпится с ней познакомиться, — сказал он.

— В Голливуде, пожалуй, этого добра навалом. Конечно, наверняка утверждать не берусь, потому как работать в районах, где носят исключительно фасонистые шелковые чулочки, мне не доводилось. Но по мне, так наш Ист-Сайд в этом отношении всем даст фору.

— Ты не против, если мы прошвырнемся по округу?

— Нет, и куда же мы поедем?

— Давай устроим объезд по всему Бойл-хайтсу.

— Полуторадолларовая экскурсия за счет Холленбекского дивизиона! — объявил Гэллоуэй.

Серж перестал озираться в поисках нарушителей уличного движения и изучать «горячую простыню». Он курил и разглядывал дома и людей. Здания все сплошь были старыми, большинство прохожих — мексиканцы, а большинство улочек были тесны и узки. Видно, их проектировали за несколько десятилетий до того, как впервые кому-то пригрезилось, что Лос-Анджелес станет со временем «городом на колесах». Ну а когда они себе это уяснили, было уже поздно: Ист-Сайд оказался слишком стар и слишком беден для новой эпохи, и улицы с тех пор шире так и не сделались, а дома еще больше обветшали. Серж увидел задрипанные магазинчики и лавчонки и почувствовал, как у него екнуло внутри и кровь прилила к лицу. Вот на вывеске выведено «Ropa usada»

<подержанная одежда (исп.)>. А вот panaderia <булочная (исп.)> — сласти, булочки, пирожные, в которых масла, на его, Сержа, вкус, больше, чем следовало бы. Многочисленные ресторанчики, зазывающие на menudo <похлебка из потрохов (исп.)> по выходным. Неужто, размышлял Серж, и впрямь так много желающих отведать эту жидкую красную похлебку? Ему казалось невероятным, что и сам он в детстве это ел. Хотя с голодухи особенно выбирать не приходилось. Он вспомнил брата Ангела и сестру Аврору — они, бывало, выжимали в menudo половинку лимона, посыпали пряностями и окунали в похлебку кукурузные лепешки, едва мать успевала вытащить их из духовки.

Страдавшего туберкулезом отца Серж запомнил как человека с костлявыми запястьями, лежавшего целыми днями в постели. Он беспрерывно кашлял, и от него дурно пахло болезнью. На этом свете он успел породить лишь троих детей. На их улице, кроме Дуранов, не было семьи, где имелось лишь трое детей, не считая Кульвинских, да ведь тех считали англос, для чиканос они вполне сходили за англос, хотя теперь это кажется ему смешным: Кульвинские были самыми чистокровными поляками. В детстве Серж думал, правда ли, что у мексиканцев прекрасные зубы оттого, что три раза в день они едят кукурузные лепешки. По мексиканским народным поверьям, так оно и было. По крайней мере его зубы, как и у большинства его мальчишек-приятелей, по крепости и остроте ничуть не уступали клыкам аллигаторов. Впервые Серж попал на прием к дантисту в армии, да и то отделался лишь двумя пломбами.

Теперь, когда лето близилось к концу, ночь спускалась быстрее прежнего.

Пока он глядел по сторонам да прислушивался, какое-то странное, но удивительно знакомое чувство охватило его. Сперва трепетно засосало под ложечкой, потом дрожь подобралась выше и захлестнула грудь, а по лицу разлилось тепло; его заполонила беспокойная тоска, а может, это и есть ностальгия? Мысленно произнеся это слово, он едва не расхохотался: откуда ей взяться? По большому счету Холленбек — тот же Китайский квартал. Он видел здесь тех же самых людей, занятых теми же делами, что и такие же точно люди в Китайском квартале, и размышлял о том, как странно устроен человек, коли может тосковать по местам своей юности тогда даже, когда сам же презирает эти места, и о том, откуда эта тайна берет начало, и о том, чему она дает начало. Но что бы там ни было, это были самые безмятежные годы в его жизни. И еще мать!.. Он подумал, что тоскует в действительности по ней и тому уюту, покою и надежности, что она собой олицетворяла. Должно быть, все мы об этом тоскуем, думал он.

Гэллоуэй вел машину на юг по Сото, возвращаясь обратно в Бойл-хайтс и предоставив Сержу наблюдать за беснующимися по Сан-Бернардинской автостраде слепящими огнями. Ниже по шоссе случилась небольшая авария.

Ярко сверкавшая табличка стопорила движение, и вереница машин растянулась по дороге насколько хватал глаз. Какой-то мужчина, приложив к лицу окровавленный носовой платок, объяснялся с полицейским дорожной службы в белом шлеме. Сунув фонарик под мышку, тот что-то записывал в блокнот. И зачем в действительности взрослеть, чтобы окунуться потом во всю эту гадость, думал Серж, глядя на ползущее впереди море назойливых точек автомобильных фар и приземистый белый тягач, растаскивающий на обочину обломки. Выходит, ты тоскуешь по детству, а не по людям или дому. Уж эти мне несчастные чиканос, подумал Серж. Жалкие, никчемные…

— Проголодался, напарник? — спросил Гэллоуэй.

— Я никогда не бываю сыт, — ответил Серж и решил про себя: Китайский квартал для меня уже пять лет как в прошлом; вот пусть там же, в прошлом, и остается.

— Не так-то и много у нас, в Холленбеке, кормушек, — сказал Гэллоуэй. — Да и в тех, что имеются, не разгуляешься.

Серж достаточно долго уже носил полицейскую форму, чтобы знать:

«кормушка» — это не просто ресторан или буфет, это ресторан или буфет, где полицейских обслуживают бесплатно. Принимая даровые обеды, он по-прежнему чувствовал себя словно не в своей тарелке, тем более что в академии на сей счет их строжайше предупредили: не принимать никаких бесплатных услуг и «благодарностей», никаких угощений! Похоже, однако, что, когда дело касалось дармовых сигарет, закуски, кофе или газет, сержанты смотрели на это сквозь пальцы.

— Я не прочь расплатиться за обед, — сказал Серж.

— А значит, не прочь и заплатить половину? Есть тут одно местечко, где кормят за полцены.

— Совсем даже не прочь, — улыбнулся Серж.

— Здесь есть и в самом деле местечко высший сорт. «Эль Соберано» называется, стало быть «суверен» по-ихнему, а еще — «монарх», «повелитель». А мы зовем его «Эль Собако». Ты ведь знаешь, что это в переводе?

— Нет, — солгал Серж.

— Подмышка. Притончик еще тот! Вообще-то это пивная, но можно там и закусить. Настоящая таверна, где тебя так и норовят опоить трупным ядом.

— Держу пари, там подают жирные-прежирные tacos <кукурузные лепешки с мясной начинкой (исп.)>, — криво усмехнулся Серж, отлично себе представив, как выглядит эта забегаловка. — Все поголовно пьют и почти все поголовно танцуют, и всякий вечер какому-нибудь парню вздумается приревновать свою подружку, а потом к вам звонят и просят вмешаться.

— Все именно так, как ты сказал, — согласился Гэллоуэй. — Только вот насчет жратвы я не уверен. Насколько мне известно, там готовы свалить с ног бешеного быка, чтобы тут же общими усилиями разделать его на бифштекс.

— В таком случае да здравствует притон за полцены, — сказал Серж.

— Попроси ее повторить! — приказал Гэллоуэй.

— Что?

— Нас только что вызывали по радио.

— Ну и сукин я сын! Прости, напарник, придется мне настроить ухо на эту шумовую кашу. — Он нажал на красную кнопку микрофона:

— Четыре-А-Сорок три, просим повторить.

— Четыре-А-Сорок три, Четыре-А-Сорок три, — послышался пронзительный голос, сменивший «деву-учительницу», — Саут Мотт, три-три-семь, ищите женщину, подозреваемый четыре-пять-девять. Код номер два.

— Четыре-А-Сорок три, вас понял, — ответил Серж.

Гэллоуэй резко надавил на педаль акселератора, и Сержа швырнуло на спинку сиденья.

— Виноват, — осклабился Гэллоуэй. — Иногда просто не поспеваю за своей ногой. И, как рысак, бью копытом, стоит только принять вызов по четыре-пять-девять. Обожаю ловить воришек.

Увидев счастливый блеск в глазах напарника, Серж и сам обрадовался. Он очень надеялся, что охватывавшее его на работе приятное возбуждение будет сопутствовать ему как можно дольше. У Гэллоуэя явно задора не поубавилось.

Что ж, это хороший знак, ведь в этом мире нет ничего, что бы тебе не наскучило слишком быстро.

Перед светофором Гэллоуэй сбавил газ и секунду пережидал красный свет, небрежно оглядываясь по сторонам, потом вдруг с шумом ринулся вперед, пересекая Первую улицу. Спешащий на запад многоместный лимузин завизжал тормозными колодками, и тут же загудел клаксон.

— О Боже, — прошептал Серж.

— Виноват, — робко отозвался Гэллоуэй, немного сбавляя скорость.

Проскочив пару кварталов, он помчался прямиком на стоп-сигнал над перекрестком с односторонним движением. Серж закрыл глаза, но на сей раз не услышал визга шин. — Я полагаю, нет нужды объяснять тебе, что так ездить нельзя? — спросил Гэллоуэй. — По крайней мере пока не кончился срок твоей стажировки. До той поры ты не можешь себе позволить получать нагоняи от сержантов.

С этими словами Гэллоуэй лихо свернул направо, а на следующем углу так крутнул руль влево, что казалось, он участвует в скачках с препятствиями.

— Если, как они требуют, подчиняться всем проклятым дорожным правилам, нам никогда не поспеть туда вовремя и не поймать вора. Я так думаю: попадем в аварию — только моя задница и пострадает, невелика потеря!

Но при чем здесь мой собственный зад, ты, тупица, лихорадочно думал Серж, уперевшись одной рукой в приборный щиток, а другой вцепившись в спинку сиденья. Ему никогда и в голову не приходило, что по оживленным улицам можно носиться на такой скорости. Водителем Гэллоуэй был абсолютно бесстрашным и к тому же до глупого удачливым.

Серж понимал, что заслужить репутацию зануды и смутьяна легче легкого, а потому предпочитал помалкивать. У новобранцев нет языка, есть только уши, да только ведь всему имеется предел!.. Еще немного, и он бы точно потребовал от напарника ехать помедленнее, и, когда его потная рука соскользнула с сиденья, он было решил уже, что так и поступит.

— А вот и наша улица, — произнес Гэллоуэй. — Должно быть, это где-то здесь, посреди квартала.

Он загасил фары и бесшумно подкатил к тротуару. От нужного адреса их отделяло теперь несколько домов.

— Дверцу оставь открытой, — распорядился Гэллоуэй и, пока Серж возился с ремнем, юркнул из машины и неслышно затрусил вдоль обочины.

Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были на рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний карман. Серж по достоинству оценил предусмотрительность напарника: его собственные ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и громко скрипели. Он тоже переложил, чтобы не позвякивали, ключи в задний карман брюк и двинулся дальше так тихо, как только умел.

Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался почем зря, потому что позабыл адрес, куда их направили. Он перешел на легкий бег, но вдруг услышал голос стоявшего на подъездной дорожке Гэллоуэя и замер от неожиданности:

— Да будет тебе, его уж и след простыл, — сказал тот.

— Раздобыл приметы? — спросил Серж и тут только заметил, что боковая дверь покосившегося оштукатуренного домишка распахнута, а рядом с Гэллоуэем стоит щуплая и маленькая смуглая женщина в незатейливом хлопчатобумажном платьице.

— Ушел минут десять назад, — сказал Гэллоуэй. — У нее нет телефона, а соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки.

— Она его видела?

— Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно быть, она застала вора врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю спальню и вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул автомобиль. Она не видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще.

С двух разных сторон на дороге появились полицейские машины и, крадучись, приблизились друг к другу.

— Иди передай по радио код номер четыре, — сказал Гэллоуэй. — Просто объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут назад и что преступник скрылся на автомобиле, марка которого осталась невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи в дом, будем составлять рапорт.

Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца — условный знак кода номер четыре: «Помощь не требуется». Сделав радиосообщение и возвращаясь в здание, он решил, что на первую же получку купит себе ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые.

Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны фасада дома доносился голос Гэллоуэя.

У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял, озираясь, на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца в выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с кукурузными лепешками, он вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не приносила.

На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в восемь дюймов высотой и школьные фотографии пяти улыбчивых детишек. Рассматривать статуэтку ему было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев?

Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.

— Этот телевизор мы только-только купили, — сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.

— Больше ничего не пропало? — спросил Гэллоуэй.

— Сейчас взгляну, — вздохнула она. — Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас.

— На вашем месте я бы не стал этого делать, — сказал Гэллоуэй. — Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.

— Мы купили его в «Бытовых товарах Фрэнка». Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки.

— Страховка на случай кражи у вас имеется? — спросил Гэллоуэй.

— Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться.

Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях…

Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его — Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: «Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса». Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то — шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова — к груди и плечам, а после — еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других — у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой.

Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии:

«Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему». Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим «они» имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него «удивительно замечательным». Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.

— Ай-яй-яй-яй-яй, — запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. — Деньги! Их нет!

— А они были? — спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.

— Там было больше шестидесяти долларов, — воскликнула она. — Dios mio!

<Боже мой! (исп.)> Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. — И тут она принялась обыскивать спальню, которую и до нее уже обыскали достаточно добросовестно. — Может, вор их выронил, — пояснила она, и, хотя Серж знал, что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с комнатной мебели, он уже был достаточно сведущ в своем деле, чтобы знать и другое: скорее всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки или перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она может лишить их важных улик, и знал, что об этом знает Гэллоуэй, но Гэллоуэй жестом показал ему на гостиную.

— Пусть выпустит пар, — шепнул он. — Как ни крути, а есть лишь одно удобное местечко для отпечатков и следов — оконный выступ. А его она трогать не собирается.

Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина, заставившая Сержа от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что там пропало еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться.

— Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв, — сказал Гэллоуэй. — Судьи, должностные лица, осуществляющие надзор за условно осужденными, агенты социальных служб да и все остальные главным образом заботятся о преступнике и ломают головы над тем, чем бы его ублажить, чтобы он прекратил досаждать своим жертвам освоенной им «профессией», но только мы с тобой видим, как он своим жертвам досаждает, — и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое ограбление…

Ей самое время помолиться Богоматери из Гваделупы или Блаженному Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере пользы от него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он.

5. ЦЕНТУРИОНЫ

— А вот и Лафитт, — сказал высокий полицейский. — До переклички всего три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним.

Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой на ботинки последний глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме и как раз застегивал ремень.

— Бьюсь об заклад, вечером тебе нужно куда больше времени, чтобы напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот синий костюмчик, а, Лафитт, что скажешь? — спросил высокий полицейский.

— Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, — ответил Лафитт.

— Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут. Так ведь может и год набежать.

Украдкой бросив взгляд на погоны и медные пуговицы на клапанах Лафиттовой рубашки, Гус увидел в центре пуговичных звездочек крохотные отверстия. Что и требовалось доказать, подумал он, пуговицам пришлось выдержать изрядную чистку. В самой середке отверстие было размыто. Он посмотрел на свои медные пуговицы и пришел к выводу, что отливают они золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже выучился там множеству подобных штучек, подумал Гус.

Помещение для перекличек находилось напротив металлических шкафов. А сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними — все это было втиснуто в одну комнату в тридцать футов на пятьдесят. Из разговоров Гус узнал, что через несколько лет участок переедет в новое здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет. Сегодня его первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант, академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на заказ синей шерстяной рубашке с поблескивающим на ней овальным полицейским значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел себе место за столом во втором заднем ряду. Позиция эта казалась достаточно безопасной. За последним столом почти все места были заняты полицейскими постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади — как раз то, что нужно, подумал он.

На предвечерней перекличке присутствовало двадцать два полицейских; углядев среди них Григгса и Патцлоффа, однокашников по академии, также получивших распределение в Университетский дивизион, он несколько успокоился.

Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус раздумывал, не перейти ли ему через всю комнату к их столу, но после решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да и потом — до переклички оставалась минута. Двери в тыльной части комнаты распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный лысый полицейский за последним столом встретил его криком:

— Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме?

— Легкое дежурство, — отозвался тот. — Сегодня я сижу за конторкой. И никаких тебе перекличек.

— Ах ты, сукин сын, — сказал здоровяк, — выходит, ты слишком слаб, чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым здоровьем?

— Какая-то инфекция в десне.

— То, на чем ты сидишь, вроде иначе называется, Сэлоун, — сказал дородный полицейский. — Сукин ты сын. Теперь вот из-за тебя сунут мне кого-нибудь из этого пополнения, а у меня от одного вида рукавов их костюмов в глазах рябит.

Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром лицо. Он притворился, что не расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос, бегущих вниз от локтя по рукавам тех полицейских, что сидели за последним столом.

Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь до него дошел смысл сказанного.

Двери распахнулись, и в комнату шагнули два сержанта, неся с собой картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график дежурства машин.

— Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, — произнес тот сержант, что курил трубку и чей лоб уже начала проедать плешь.

— Есть.

— Есть.

— Три-А-Девять, Карсон и Лафитт.

— Есть.

— Есть, — отозвался Лафитт. Гус узнал его по голосу.

— Три-А-Одиннадцать, Болл и Глэдстоун.

— Есть, — сказал один из двух находившихся в комнате негров-полицейских.

— Есть, — ответил и второй.

Гус опасался, как бы его не прикрепили в пару к здоровяку, и испытал облегчение, когда услышал его «есть!» и понял, что разделить это общество придется кому-то другому.

Наконец сержант произнес:

— Три-А-Девяносто девять, Кильвинский и Плибсли.

— Есть, — отозвался Кильвинский, и Гус, нервно улыбаясь, обернулся лицом к высокому серебристоволосому полицейскому в заднем ряду, тот не остался в долгу и тоже ответил улыбкой.

— Есть, сэр, — сказал Гус и тут же отругал себя за «сэра». Он ведь не в академии. «Сэры» предназначены для лейтенантов и старших офицеров.

— У нас появилось три новых сотрудника, — сказал сержант, куривший трубку. — Рады приветствовать вас, ребята. Я — сержант Бриджет, а этого розовощекого ирландца справа от меня зовут сержант О'Тул. Точная копия надутого ирландского «фараона» из какой-нибудь старой пустяковой киношки, разве нет?

Сержант О'Тул широко ухмыльнулся и кивнул новичкам.

— Прежде чем зачитать сводки, хочу сказать несколько слов о сегодняшнем собрании инспекторов, — сказал сержант Бриджет, листая бумаги в одной из папок.

Гус внимательно оглядел развешанные по всей комнате карты Университетского округа, исколотые многоцветьем иголок, которые — он был в том почти уверен — обозначали те или иные виды преступлений или арестов по ним. Скоро он будет разбираться в каждой мелочи и непременно станет таким же, как все. Станет одним из них. Или нет, не станет? На лбу у него выступила испарина, взмокли подмышки, в мозгу пронеслось: не буду и думать об этом. Ломать над этим голову — значит уже признать свое поражение и понапрасну взвинчивать себе нервы. Я ничуть не хуже кого-то из них. Я был лучшим в классе по физ-подготовке. У меня нет никакого права недооценивать себя. И я обещал, что больше этого не допущу.

— Первое, о чем говорил капитан на собрании инспекторов, — это контроль за временем и километражем, — сказал Бриджет. — Он пожелал, чтобы мы напомнили вам, ребята: всякий раз, когда в вашей полицейской машине оказывается женщина, независимо от причины, по которой она там оказалась, оповещайте по радио о точном времени, когда она там оказалась, и километраже. Какая-то стерва в Ньютонском округе на прошлой неделе накапала на полицейского. Мол, завез он ее в парк и пытался трахнуть. То, что она врет, доказать было легче легкого: в десять минут двенадцатого, едва покинув ее квартирку, полицейский сообщил в диспетчерскую свой километраж, а уже в одиннадцать двадцать три, подъехав к окружной тюрьме, оповестил о нем снова. Сверка километража со временем показала, что он никак не мог подвезти ее к Елисейскому парку, хоть она то и утверждала.

— Сержант! — откуда-то спереди подал голос тощий смуглый полицейский. — Не удивлюсь, что она говорит чистую правду, если тем полицейским на Ньютон-стрит был Гарри Ферндэйл. Этот грубиян может прополоть и дохлого аллигатора, а коли найдется доброволец и подержит за хвост — тогда он и живого ухайдокает.

— Черт бы тебя побрал, Леони, — ухмыльнулся сержант Бриджет (остальные посмеивались), — к нам ведь сегодня пришло пополнение. По крайней мере в первый вечер мог бы обойтись без своих выходок, лучше постарался бы подать им пример. То, что я сейчас читаю, — это вполне серьезно. Следующее, что по желанию капитана мы обязаны довести до вашего сведения, — это судебное разбирательство по делу о нарушении правил уличного движения, в ходе которого адвокат ответчика поинтересовался у какого-то полицейского с Семьдесят седьмой улицы, что заставило его обратить внимание на автомобиль ответчика и привлечь к суду за поворот в неположенном месте, на что офицер сказал: сидя за рулем, ответчик обнимался с небезызвестной шлюхой-негритянкой.

Комната взорвалась хохотом. Чтобы навести порядок, Бриджету пришлось поднять руку.

— Знаю, это смешно и все такое, но, во-первых, вы можете крепко испортить все дело, если дадите повод предполагать, что пытались не столько следить за соблюдением правил уличного движения, сколько поприжать проституцию. И, во-вторых, то небольшое разъяснение дошло до ушей старухи того парня, и вот он подает жалобу на полицейского. Расследование уже началось.

— Неужто правда? — спросил Мэттьюз.

— Да. Полагаю, что шлюха там все-таки была.

— Что ж, тогда пусть эта задница жалуется, — сказал Мэттьюз, и Гус понял, что здесь, в дивизионах, «задницу» вспоминают ничуть не реже, чем инструктора в академии, и что, похоже, такова любимая присказка полицейских, по крайней мере полицейских Лос-Анджелеса.

— Как бы то ни было, а капитан больше на эту тему не распространялся, — продолжал Бриджет, — зато старик утверждает, что вы, ребята, вовсе не обязаны пихаться полицейскими машинами. Во время дневного дежурства Снайдер слегка подтолкнул какого-то полунищего автомобилиста, а машина возьми да и вскочи на бампер, на задних фарах у парня живого места не оставила, сделала вмятину на крышке багажника, и теперь этот хрен угрожает подать на город в суд, если его колымагу не приведут в полный порядок. Так что отныне — никаких столкновений.

— А как насчет автострады или тех же заторов? — спросил Леони.

— О'кей, мы-то с тобой знаем, что в нашем деле всегда найдутся исключения, но уж коли это не по крайней нужде — пихаться не сметь, о'кей?

— А капитан когда-нибудь примерял шкуру полицейского, вкалывающего на улице? — спросил Мэттьюз. — Бьюсь об заклад, что не успел он объявиться у нас в департаменте, как его уже ждал тепленький уютный кабинетик.

— Не будем, Майк, переходить на личности, — улыбнулся Бриджет. — Следующий вопрос — предварительное расследование краж и ограблений.

Конечно, вы не детективы, ребята, но ведь и не простые сочинители рапортов. Задача ваша — вести следствие прямо на месте, а не только марать там кипы бланков. — Бриджет выдержал паузу и, перестав вертеть в руках, раскурил свою трубку с длинным черенком. — Всем нам прекрасно известно, что заполучить четкие латентные отпечатки с оружия из-за рифленой поверхности редко удается, но — Боже правый! — пару недель назад один из сотрудников нашего дивизиона даже не побеспокоился о следах на оружии, которое подозреваемый выронил прямо на месте ограбления винного магазина!

А уже назавтра у сыщиков под стражей сидел чертовски подходящий тип, да только вот хозяин винного магазина, эта безмозглая задница, оказался сущим идиотом и заявил, что лишь недавно открыл свой бизнес в этой части города, а потому любой негр для него — все равно что черная клякса. И ничего бы из этого дела не вышло — пушку полицейский держал в руках ровно столько, сколько понадобилось, чтобы испортить на ней все возможные отпечатки, — ничего бы не вышло, если бы не одно обстоятельство: оружие было автоматическим. К великой, должно быть, радости сотрудника, два дня находившегося в состоянии подвешенности за одно место. Еще бы! Едва не превратил в дерьмо такое дело!

— Отпечатки были на обойме? — спросил Лафитт.

— Нет, те полицейский смазал, когда ее вытаскивал. Зато на самих патронах отпечатки уцелели. На нескольких гильзах в тех местах, где преступник их касался, загоняя патроны в обойму, удалось разглядеть фрагмент полустертых бороздок с середины большого пальца правой руки.

Полицейский утверждал, что первым пушку взял в руки хозяин винного магазина, а потому, мол, сам он решил, что снять отпечатки уже нет никакой возможности. Хотел бы я знать, откуда у него появилась такая уверенность.

То, кто держит оружие, не имеет никакого значения. Вы обязаны ухаживать за ним так, словно на нем еще горят следы чьих-то пальчиков, и не забывать ставить в известность криминалистов.

— Расскажи им про тряпки, — сказал сержант О'Тул, не поднимая головы.

— Ах да… Совсем недавно какому-то сержанту, оказавшемуся на месте преступления, пришлось напомнить полицейскому, чтоследует зарегистрировать и тряпье, которым преступник связал жертву. Надо сказать, что тот принес туда тряпки с собой! Господи, да ведь на них могли быть метки из прачечной. Или через какое-то время сыщикам удалось бы найти другие такие же тряпки, будь то на квартире подозреваемого или же в ином месте. Знаю-знаю, вам, ребята, все эти дерьмовые инструкции порядком осточертели, но кое-кто из вас тоже становится порой до ужаса небрежным.

Вот, пожалуй, и все занудство на сегодня. Вопросы имеются?

— Да вроде того… А случается, что вы упоминаете и то хорошее, что нами делается? — поинтересовался Мэттьюз.

— Рад, что ты, Майк, задал этот вопрос, — сказал сержант Бриджет, вонзая зубы в черенок трубки. — Собственно говоря, лейтенант черкнул в приказе объявить тебе благодарность за задержанного на днях угонщика. Иди сюда и подпиши вот тут.

— Через восемнадцать лет у меня наберется сотня подобных штуковин, — проворчал Мэттьюз, большими и тяжелыми шагами двинувшись вперед, — только что-то каждые две недели к тощей моей зарплате веса не прибавляется.

— Почти шесть хрустящих бумаг в месяц, Майк, — не так уж это мало, кончай жаловаться, — ответил Бриджет и обратился к остальным:

— Наш Майк пустился в преследование и накрыл украденную машину, а за рулем сидел один ворище, мастер своего дела. Ну а Майк, хоть и выражает недовольство, любит, как все мы, хотя бы изредка услышать похвалу. Вам, новеньким, еще предстоит уяснить, что, если вы пришли сюда утолять жажду благодарности и восхваления, вы выбрали не ту профессию. Уильям, мой мальчик, не желаешь зачитать сводки? — последние слова относились уже к сержанту О'Тулу.

— За прошлую ночь происшествий хоть отбавляй, но вот приятных новостей куда как меньше, — произнес О'Тул с легким нью-йоркским акцентом. — В перечне преступлений есть, правда, и один радостный пунктик. Корнелиус Арпс, сводник с Западной авеню, был пришит одной из своих шлюшек и в три ноль-ноль пополуночи покончил счеты с жизнью в больнице общего типа.

Раздались бурные аплодисменты. Гусу от них стало не по себе.

— А которая из шлюх так поработала? — выкрикнул Леони.

— Назвалась Тэмми Рендольф. Кто-нибудь ее знает?

— Она крутилась обычно между Двадцать первой и Западной, — сказал Кильвинский, и Гус вновь оглядел оценивающе своего партнера. Тот походил скорее на доктора, чем на полицейского. Прежде Гус замечал, что у полицейских со стажем образуются суровые складки у рта, а глаза — глаза их не столько смотрят, сколько следят, наблюдают, словно заранее ждут какой-нибудь пакости. Должно быть, мне это только пригрезилось, решил он.

— И как она его прикончила? — спросил Лафитт.

— Вы никогда не поверите, — сказал О'Тул, — но старый живодер на сегодняшнем вскрытии утверждал, что она умудрилась сделать пробоину в аорте лезвием в три с половиной дюйма! Так крепко ткнула его в бок своим карманным ножичком, что сломала ему ребро и продырявила аорту. Как только чертовой бабе это удалось?

— Ты просто не видал Тэмми Рендольф, — тихо сказал Кильвинский. — Сто девяносто фунтов драчливости и похоти. Одна из тех, что прошлым летом едва не вышибли дух из сотрудника полиции нравов, помните?

— О, неужто та самая сучка? — спросил Бриджет. — Что ж, пришив Корнелиуса Арпса, ту свою вину она загладила.

— Что же ты не намекнул лейтенанту заодно со мной объявить благодарность и ей? — спросил Мэттьюз, вызвав всеобщий смех.

— Разыскивается подозреваемый, покушение на убийство, статья два-одиннадцать, — сказал О'Тул. — Кэлвин Таббс, мужчина, негр, родился шестого двенадцатого тридцать пятого, рост пять футов десять дюймов, вес сто восемьдесят пять фунтов, брюнет, глаза карие, среднего телосложения, завивает волосы, пышные усы, имеет «форд» с откидным верхом образца пятьдесят девятого года, цвет белый с темно-бордовым, номер JVD-173.

Болтается обычно здесь, в Университетском округе, на углу Нормандии и Адаме, а также Адаме и Западной. Ограбил водителя хлебовозки да еще и от нечего делать стрелял в него, чтоб поразвлечься. Проходил по шести другим делам — все хлебовозки. Теперь, ребята, у вас появился шанс оплатить этой ослиной заднице долг сполна.

— Ну прямо-таки спасу нет от этих грабителей хлебовозок да автобусов, верно? — сказал Мэттьюз.

— Вот именно, — сказал О'Тул, глядя поверх очков. — Ради вашей же пользы, новички, хорошо бы вас предупредить: в этой части города ездить в автобусе совсем не безопасно. Чуть ли не каждый день вооруженные бандиты какой-то из них угоняют, а иногда грабят и пассажиров. Так что, если у вас по дороге на работу лопнет шина, пользуйтесь услугами такси. Здесь сильно достается и водителям хлебовозок, и уличным торговцам. Я знаю шофера такой хлебовозки, которого за один только год ограбили более двадцати раз.

— Этот парень, видать, профессиональная жертва, — сказал Леони.

— Пожалуй, теперь ему их искать сподручнее, чем самим сыщикам по кражам, — сказал Мэттьюз.

Гус мельком взглянул на обоих чернокожих полицейских, сидевших рядышком впереди, но увидел, что смеются они наравне с остальными, не испытывая, похоже, никакой неловкости. Гус знал, что все эти «в наших краях» да «в этой части города» обозначают негритянские кварталы, а потому ему было любопытно, задевают ли их лично такого рода шутки и остроты, сказанные по поводу совершенных преступлений. Ему пришлось сделать вывод, что, должно быть, они уже свыклись с этим.

— Недавно произошло занятнейшее убийство, — так же монотонно продолжал О'Тул. — Семейная ссора. Какой-то пижон назвал свою старуху нищей толстозадой подстилкой, а она взяла да и пальнула в него пару раз, а он сорвался с балкона и сломал себе ногу, а она вбежала в дом, схватила кухонный нож, вернулась и принялась пилить в том самом месте, откуда торчала искромсанная кость. К моменту, когда подоспела туда первая дежурная машина, нога уже была почти отрезана. Мне рассказывали, что невозможно было сделать обычный анализ крови. В жилах парня ее попросту не осталось. Пришлось брать из селезенки.

— Интересно, она и впрямь была толстозадой подстилкой? — спросил Леони.

— Кстати, — вспомнил сержант Бриджет, — кому из вас знакома старушка по имени Элис Хоккингтон? Проживает на Двадцать восьмой улице недалеко от Хуверовской фирмы по производству пылесосов?

Никто не отозвался, и Бриджет пояснил:

— Она позвонила прошлой ночью и сказала, что на той неделе к ней приезжала машина, вызов касался какого-то проходимца. Так чья же это была машина?

— А зачем тебе? — раздался бас с последнего стола.

— Черт бы побрал этих подозрительных «легашей», — сказал Бриджет, качая головой. — Ну и крепкая же у вас резьба, парни! Я только собирался сообщить, что старая дева скончалась, отписав десять тысяч долларов распрекрасному полицейскому, спровадившему какого-то бродягу. И теперь никто не желает колоться?

— То был я, сержант, — сказал Леони.

— Брехня, — сказал Мэттьюз, — то были мы с Кавано.

Остальные рассмеялись, а Бриджет сказал:

— Короче, старая дева и впрямь звонила прошлой ночью. Правда, она не умерла, но уже подумывает об этом. Она сказала: ей хотелось бы, чтобы тот красивый, высокий и молодой полицейский с черными усами (по описанию очень похож на тебя, Лафитт) заезжал к ней каждый раз после обеда и проверял, не лежит ли на пороге вечерняя газета. Если к пяти часам она все еще там, значит, старушка мертва, и тебе нужно взломать дверь. Она сказала, что переживает за свою собаку.

— Боится, что та сдохнет с голоду, или боится, что та с голоду не сдохнет? — спросил Лафитт.

— Отзывчивость этих ребят в самом деле трогательна, — сказал Бриджет.

— Могу я продолжать перечень происшествий, или я вам уже порядком поднадоел? — подал голос О'Тул. — Попытка изнасилования, одиннадцать ноль-ноль, прошлой ночью, Тридцать седьмой западный микрорайон, дом триста шестьдесят девять. Преступник разбудил потерпевшую, зажав ей рот рукой, и сказал: не двигайся. Я люблю тебя и хочу тебе это доказать. И держа на весу, так, чтобы ей было видно, револьвер с двухдюймовым стволом, ласкал ее прелести. Преступник был одет в костюм синего цвета…

— Синий костюм? — переспросил Лафитт. — Ну прямо как полицейский.

— …был одет в костюм синего цвета и светлую рубашку, — продолжал О'Тул. — Мужчина, негр, возраст двадцать восемь — тридцать, рост шесть футов два дюйма, вес сто девяносто фунтов, брюнет, глаза карие, телосложение среднее.

— По приметам — точная копия Глэдстоуна. Думаю, с этим мы быстро разберемся, — сказал Лафитт.

— Потерпевшая заорала во всю глотку, и преступник выпрыгнул в окно.

Замечено, как он садился в желтый автомобиль одной из последних моделей.

Тот был припаркован где-то в районе Хувера.

— Какая у тебя машина, Глэдстоун? — поинтересовался Лафитт, и огромный негр-полицейский обернулся к нему с ухмылкой:

— Будь то я, она б не кричала.

— Будь я проклят, коли это не так, — вмешался Мэттьюз. — Однажды, еще в академии, я видел Глэда в душевой. Там была бы уже иная статья: атака с использованием смертоносного оружия.

— Атака с использованием дружественного оружия, — уточнил Глэдстоун.

— А теперь — за работу, — сказал сержант Бриджет.

Гуса радовало, что обошлось без инспекций, он отнюдь не был уверен, что его пуговицы выдержат проверку. Теперь оставалось гадать, как часто вообще здесь, в дивизионах, случаются инспекции. Судя по окружавшим его мундирам, обнаруживавшим явное свое несоответствие академическим стандартам, тут с этим не слишком усердствуют. Он подумал, что за этими стенами все будет куда проще. А скоро куда проще сделается и ему самому. Все это станет его жизнью.

С блокнотом в руках Гус встал в нескольких шагах от Кильвинского и, когда тот обернулся, улыбнулся ему, представился:

— Гус Плибсли, — и пожал широкую и гладкую ладонь Кильвинского.

— Можешь звать меня Энди, — сказал Кильвинский, глядя на Гуса сверху вниз с легкой усмешкой. Шесть футов четыре дюйма, никак не меньше, решил тот про себя.

— Кажется, на сегодняшний вечер вам сунули меня в напарники, — сказал Гус.

— На целый месяц, да я не против.

— Готов следовать любому вашему слову.

— Это и так ясно.

— Да-да, конечно, сэр.

— Вовсе не обязательно величать меня сэром, — засмеялся Кильвинский. — Седина в моих волосах означает лишь, что я уже порядочно поизносился на этой работе. А так мы — напарники, партнеры. Блокнот у тебя с собой?

— Да.

— Вот и ладно. Первую неделю, или сколько там подучится, ты отвечаешь за всю писанину. Когда научишься принимать вызовы и перестанешь путаться в улицах, дам тебе поводить машину. Все начинающие полицейские обожают сидеть за рулем.

— Как скажете. Любая работа мне будет в радость.

— Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, — сказал Кильвинский, и они вышли бок о бок через двойные двери и дальше, вниз по ступенькам винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.

— Видишь вон те картинки? — спросил Кильвинский и указал на спрятанные под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона. — Они не герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и оглянуться не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое происходит с нами со всеми. Только рыбка не должна забывать о крючке.

Помни всегда о парнях на картинках.

— Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой, — признался Гус.

— Станешь, обязательно станешь, напарник, — заверил Кильвинский. — Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.

В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде, чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.

— Не привык носить в жару такую теплую одежду, — улыбнулся он Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.

— Привыкнешь еще, — ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить внизу свои длинные ноги.

Гус закрепил в держателе свежую «горячую простыню» и, чтобы не забыть, написал на обложке блокнота свои позывные, «З-А-99». Странно, подумал он.

Странно и непривычно. Теперь я — «З-А-99». Сплошной нечет. Он слышал, как бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует.

Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.

— Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.

— О'кей.

— Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо само собой настроится на нашу волну.

— Ясно.

— Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на улицах асфальтовых джунглей? — театрально спросил Кильвинский.

— Готов, — улыбнулся Гус.

— Вот и хорошо, малыш, — засмеялся Кильвинский. — Малость поджилки трясутся?

— Да.

— Отлично. Так тебе и полагается.

Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В машине попахивало блевотиной.

— Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? — спросил Кильвинский.

— Еще бы.

— Почти все здешние жители — негры. Встречаются, правда, и белые, и мексиканцы. Но главным образом — негры. Много негров — много преступлений.

Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные все. Рядом — Ньютон-стрит. Наши негры — негры восточной сторонки. Если они обзаводятся деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем, будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня учиться. Ветераны вроде меня любят слушать собственную болтовню. К философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.

— А сколько времени вы в полиции? — спросил Гус, поглядев на три полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по меньшей мере пятнадцать лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым в обрамлении седых волос и в очках. И, пожалуй, форму он еще тоже не потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.

— В декабре двадцать лет будет, — ответил Кильвинский.

— Собираетесь увольняться?

— Еще не решил.

Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он увидел одноэтажное беленое каркасное здание, надпись от руки на нем гласила:

«Иудейский Лев и Царство Христианской церкви». В том же квартале находилась и «Баптистская церковь Святого Спасителя», а через минуту глазам предстала «Сердечно приветствующая проходящего Миссионерская баптистская церковь». Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах, Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью, придя домой, рассказать о них Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.

— Ну и жарища, — сказал он, отирая ладонью пот со лба.

— Носить этот колпак в машине совсем не обязательно, — сказал Кильвинский. — Вот когда выйдешь из нее — другое дело.

— Ох, — только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. — Я и забыл, что она у меня на голове.

Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под нос, разъезжая по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно и осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал со скоростью пятнадцать миль в час.

— К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, — произнес Гус, оттянув рукава с липких рук.

— Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, — сказал Кильвинский.

— Почему?

— Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные рукава как-то солидней.

— Он держал речь перед нашим выпуском, — сказал Гус, вспоминая прекрасный английский своего теперешнего начальника и его блестящие ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в тот день среди публики.

— Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, — сказал Кильвинский.

— Говорят, он очень строг.

— Кальвинист. Знаешь, что это такое?

— Пуританин?

— Он называет себя католиком, но я говорю, что он кальвинист. Он не станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.

— Правда? — спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.

— Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, — сказал Кильвинский.

— Вы так это говорите, словно восхищаетесь им.

— Я его люблю. Когда он уйдет, все переменится.

Странный тип этот Кильвинский, подумал Гус. Говорит рассеянно, будто тебя здесь и нет, если б не эта детская усмешка, мне в его обществе было бы не по себе.

Страшно важничая, какой-то юноша-негр пересекал Джефферсонский бульвар, и Гус стал следить за ним, изучая, как тот гибко поводит плечами, как свободно размахивает согнутыми в локте руками, как широк и упруг его шаг.

Кильвинский заметил:

— Здорово идет. Настоящий щеголь.

И Гус ощутил полное свое невежество в негритянском вопросе, ему страшно захотелось узнать о неграх побольше, узнать побольше обо всех людях. На этой работе уже через несколько лет он мог бы научиться неплохо в них разбираться.

Они отъехали от того юноши уже на несколько кварталов, но из головы у Гуса не выходили коричневые руки с играющими мышцами. Интересно, как бы ему пришлось, доведись им встретиться лицом к лицу, случись ему вступить в схватку с таким вот преступником, да еще и без напарника? И без висящего сбоку револьвера? И если бы блестящий золотой значок и синий мундир не произвели на негра никакого впечатления? Вновь отругав себя за то, что поддается коварству страха, он поклялся, что одолеет его. Беда была в том, что клятву эту он давал не впервые, однако страх, или, скорее, предчувствие страха, не отпускал, нервно урчал желудок, влажнели руки, сохли губы. Ну хватит, довольно подозрений. Да и с чего он взял, что в нужный момент не сможет вести себя, как подобает полицейскому?

А что, если окажет сопротивление при аресте какой-нибудь бугай, вроде Кильвинского? Гус задумался. Как же я смогу его задержать? Ему было о чем порасспросить напарника, но расспрашивать Кильвинского он постеснялся. С кем помельче было бы куда проще. А теперь и вовсе сомнительно, что настоящего приятеля он найдет себе среди этих людей в униформе. В их обществе он чувствовал себя мальчишкой. Возможно, он допустил ошибку.

Возможно, подумал он, ему никогда не стать одним из них. Они кажутся такими сильными и уверенными в себе. И повидали немало. Но, может, это лишь бравада? Может, и так.

Но что, если от того, сумеет ли он преодолеть свой страх, чего до сих пор ему так и не удавалось, будет зависеть чья-то жизнь, хотя бы того же Кильвинского? Четыре года семейной жизни да работа в банке оказались тут неважным подспорьем. И почему ему не хватает смелости поговорить откровенно с Вики? Он вспомнил, как часто, особенно после занятий любовью, лежал в темноте рядом с ней, но наедине со своими мыслями, и молился, чтобы у него достало отваги на честный разговор, но отваги всякий раз недоставало, и про то, что он трус и сам знает об этом, не знал, кроме него, никто, даже Вики. Остался бы он в банке — и кому какое дело, трус он или нет? Он был хорош и в борьбе, и в физ-подготовке, но стоило кому-то на тренировке в паре с ним действовать всерьез, как его тут же мутило и уже можно было из него веревки вить. В чем причина? Однажды, когда его поставили бороться с Уомсли, он слишком жестко провел захват — именно так, как и показывал им Рэндольф. Уомсли рассвирепел. Стоило Гусу глянуть ему в глаза, как страх вернулся, сила ушла, и Уомсли легко уложил его наземь. Он сделал это с такой злобой и яростью, что Гус даже не сопротивлялся, хотя знал, что он сильней Уомсли и куда проворнее. Ничего не попишешь: неспособность подчинять себе свое тело была следствием его трусости.

Неужели ненависть — это именно то, чего я так боюсь? Неужели ее? Лица, искаженного ненавистью?

— Эй, квочка, кончай высиживать цыплят, отжимай сцепление! — крикнул Кильвинский, не имея возможности помешать какой-то дамочке за рулем ползти на своей машине к светофору. Она преградила им путь и вынудила затормозить на желтый свет.

— Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три, — проговорил Кильвинский, царапая в блокноте.

— Что? — спросил Гус.

— Наш вызов. Пятьдесят четвертая улица, западная сторона, номер сто семьдесят три. Записывай.

— О, простите меня, пожалуйста. Никак не освоюсь с этим радио.

— Ответь им, — сказал Кильвинский.

— Три-А-Девяносто девять, вас понял, — произнес Гус в ручной микрофон.

— Ты и сам не заметишь, как начнешь без труда различать сквозь это щебетание свои позывные, — сказал Кильвинский. — Просто требуется какое-то время. У тебя получится.

— А что это за вызов?

— Вызов по невыясненным обстоятельствам. Это значит, что человек, позвонивший в полицию, и сам толком не понимает, что там стряслось, или не смог этого связно объяснить, или его не понял оператор, — такой вызов может означать все что угодно. Потому-то они мне и не по душе, такие вызовы. Пока не попадешь на место, понятия не имеешь, какая переделка тебя ожидает.

Гус нервно взглянул на фасады магазинов и увидел двух негров с высокими лоснящимися прическами и в цветных комбинезонах. Их красный «кадиллак» с откидным верхом остановился перед витриной, надпись на которой гласила:

«Ателье Большого Индейца», ниже желтыми буквами было приписано: «Самые модные прически. Процесс».

— Как вы называете такие прически, как вон на тех двух? — спросил Гус.

— На тех сводниках? Это как раз «процесс» и есть, хотя кое-кто называет его «марсель». У пожилых полицейских имеется на этот счет свое словечко — «газировка», но для рапортов большинство из нас ограничивается «процессом». На то, чтобы ухаживать за чудесным «процессом», наподобие вон того, уходит уйма денег, но ведь у сводников их куры не клюют. А иметь «процесс» на голове для них так же важно, как иметь «кадиллак». Без этих двух вещей не обходится ни один уважающий себя сводник.

Хорошо бы солнце наконец село и стало чуть прохладней, думал Гус. Он любил летние вечера, сменяющие такие вот жаркие и сухие, как бумага, дни.

Над белым двухэтажным оштукатуренным домом на углу показался полумесяц, рядом с ним загорелась какая-то звездочка. У широких дверей стояли двое коротко остриженных мужчин в черных костюмах и бордовых галстуках. Заложив руки за спины, они провожали полицейский автомобиль сердитыми взглядами.

— То была церковь? — поинтересовался Гус у Кильвинского, который даже не посмотрел ни на здание, ни на мужчин.

— Мусульманский храм. Что-нибудь знаешь о мусульманах?

— Да так. Кое-что читал в газетах.

— Секта фанатиков, не так давно пустившая ростки по всей стране. В нее вошли и многие бывшие жулики. Все они терпеть не могут полицию.

— А выглядят чистюлями, — сказал Гус и бросил взгляд через плечо. Лица мужчин неотрывно следили за их машиной.

— Они лишь капля в потоке, захлестнувшем страну, — сказал Кильвинский.

— Кроме нескольких человек, вроде нашего шефа, никто не ведает, к какому берегу нас прибьет. Чтобы выяснить это, может, понадобится десяток лет.

— Что это за поток? — спросил Гус.

— Долго объяснять, — ответил Кильвинский. — Да и не уверен, что у меня получится. Кроме того, мы уже приехали.

Гус обернулся и увидел на почтовом ящике зеленого оштукатуренного дома цифры 173. По переднему дворику тут и там был раскидан мусор.

На полуразвалившемся крыльце трясся, съежившись на ветхом плетеном стуле, старый негр в спецовке цвета хаки. Гус едва разглядел его.

— Хорошо, что вы, шефы, заимели возможность заехать, — сказал негр, вставая и постоянно поглядывая в приоткрытую дверь. Его била мелкая дрожь.

— В чем дело? — спросил Кильвинский, поднявшись на три ступеньки.

Фуражка его на серебристой копне волос держалась как влитая.

— Пришел я, значит, домой, а в доме вижу мужика. И даже не знаю, кто таков будет. Он сидел, значит, там и глядел на меня, а я испужался и побег прямо сюда вот, а потом дальше, вон в ту дверь, и позвонил по соседскому телефону, а пока вас дожидался, значит, все внутрь поглядывал, а он сидит там и качается. Боже ж ты мой, думаю: помешанный. Молчит, сидит и качается.

Гус непроизвольно потянулся к дубинке и вцепился пальцами в пазы на рукояти, ожидая, какой первый шаг предпримет за них Кильвинский. И был немало смущен, осознав, что испытал облегчение, когда Кильвинский подмигнул ему и произнес:

— Ты, напарник, оставайся здесь — на случай, коли он попытается выбраться в заднюю дверь. Там забор, так что ему придется поспешить обратно. Парадный вход — это единственное, что ему остается.

Спустя несколько минут Гус со стариком услышали крик Кильвинского:

— Ладно уж, сукин сын, выметайся и не вздумай возвращаться!

Хлопнула задняя дверь. Затем Кильвинский откинул москитную сетку и сказал:

— О'кей, мистер, можете войти. Он убрался.

Гус направился следом за ссутулившимся стариком. Вступив в прихожую, тот снял с головы измятую шляпу.

— Он, конечно, убрался, на то вы и начальство, — сказал старик, но дрожать не перестал.

— Я запретил ему возвращаться, — сказал Кильвинский. — Не думаю, что он когда-нибудь объявится еще в ваших краях.

— Да благословит вас всех Господи Боже, — произнес старик, направился, шаркая, к задней двери и запер ее на ключ.

— Давно пил в последний раз? — спросил Кильвинский.

— О, пара дней уж минула, — ответил старик, улыбнувшись и обнажив почерневшие зубы. — Со дня на день, значит, чек должен по почте прийти.

— Что ж, все, что тебе сейчас нужно, — это чашка чаю да немного сна. А завтра почувствуешь себя гораздо лучше.

— Благодарю вас, значит, всех без исключения, — сказал старик, а они уже шагали по щербатому бетонному тротуару к своей машине. Кильвинский сел за руль, тронул с места, но так и не проронил ни единого слова.

Наконец Гус сам прервал молчание:

— Должно быть, для алкоголиков их белая горячка сущий ад, а?

— Должно быть, — кивнул Кильвинский. — Ниже по улице есть одно местечко, где мы можем выпить кофе. Он так плох, что годится разве что для севшего аккумулятора, зато бесплатный, как и пончики к нему.

— Мне это по вкусу, — сказал Гус.

Кильвинский остановил машину на захламленной автостоянке перед буфетом, и Гус отправился внутрь, чтобы заказать кофе. Фуражку он оставил в машине и теперь чувствовал себя ветераном, решительно входя в кафе, где смахивающий на пьяницу морщинистый тип с безразличным видом разливал кофе для трех завсегдатаев-негров.

— Кофе? — спросил тип Гуса, приблизившись к нему с двумя бумажными стаканами в руке.

— Да, пожалуйста.

— Сливки?

— Только в один, — ответил Гус. Пока продавец цедил жидкость из кофейника и расставлял по стойке стаканчики, Гус сгорал от стыда, пытаясь решить, как бы подипломатичнее заказать бесплатные пончики. Нельзя одновременно не быть нахальным и хотеть пончик. Насколько было бы проще, если б они попросту оплатили и кофе, и пончики, подумал он, но тогда это шло бы вразрез с традицией, если же ты совершаешь нечто подобное, то рискуешь стать жертвой слушка о том, что с тобой бед не оберешься.

Продавец решил эту дилемму без труда:

— Пончики?

— Да, пожалуйста, — сказал Гус с облегчением.

— С шоколадом или без? С глазурью кончились.

— Два — без, — ответил Гус, понимая, что Кильвинский вряд ли одобрил бы его выбор.

— Крышечки дать?

— Не нужно, справлюсь и так, — сказал Гус, но спустя мгновение обнаружил, что в здешних буфетах подают самый горячий кофе во всем Лос-Анджелесе.

— Действительно горячий, — слабо улыбнулся он на случай, если Кильвинский видел, как он пролил кофе на себя. От внезапной вспышки боли лоб его покрылся испариной.

— Жди теперь, пока тебя поставят в первую смену, — сказал Кильвинский.

— Когда-нибудь зимой, уже за полночь, как раз когда мороз поддаст перцу, этот кофе так запалит тебе нутро, что никакая зимняя ночь его не остудит.

Солнце коснулось горизонта, но жара не спадала, и Гус подумал, что «кока-кола» была бы сейчас куда более кстати. Он успел, однако, заметить, что полицейские — страстные любители кофе, а значит, и ему предстоит его полюбить, ведь как бы то ни было, а он собирается стать одним из них.

Спустя минуты три Гус снял наконец стакан с крыши полицейской машины и отхлебнул из него, но кофе, из которого по-прежнему густо валил пар, был все еще чересчур горяч для него. Оставалось только ждать и следить краем глаза за тем, как пьет свой кофе большими глотками, дымит сигаретой и занимается настройкой радио Кильвинский. И успокаивается лишь тогда, когда звук делается едва слышен, чего для Гуса явно недостаточно, но, коли он не в состоянии отличить их позывных сквозь эту хаотическую пародию на голоса, сойдет и так, лишь бы Кильвинского устраивало.

Какой-то сутулый старьевщик в грязных холщовых штанах, болтавшейся на нем рваной испачканной рубахе в клетку и военном подшлемнике с огромной дырой на боку и торчащим оттуда пучком нечесаной седины флегматично катил по тротуару тележку со своим барахлом, не обращая внимания на издевки полудюжины негритят. Пока он не приблизился, Гус не мог с уверенностью сказать, какого цвета у него кожа, хотя, судя по седине, негром тот, скорее всего, не был. Старьевщик и впрямь оказался белым, просто тело его покрыла толстая короста грязи. Всякий раз, подходя к какому-нибудь одноэтажному зданию, он останавливался и принимался копаться в баках с мусором, пока не обнаруживал свою добычу. Не пропускал он и зарослей сорняков на пустырях. Тележка была уже доверху набита пустыми бутылками, за ними и охотились детишки. Увертываясь от волосатых лап старьевщика, слишком широких и массивных на тощем теле, тщетно метивших в их быстрые и ловкие ручонки, они визжали от восторга.

— Может, эту дырку в шлеме он заработал где-нибудь на острове в Тихом океане, — сказал Гус.

— Хотелось бы верить, — сказал Кильвинский. — Старому барахольщику романтический ореол костюма не испортит. Даже если ты и прав, за этими типами все равно нужен глаз да глаз. Слишком много крадут. Одного такого мы выследили вечером под Рождество, катил по Вермонт-стрит свою тележку, а заодно таскал подарки из машин у обочины. Сверху груда бутылок и разного хлама, а под ними — полный воз краденых рождественских подарков.

Кильвинский завел машину, и неспешное патрулирование возобновилось.

После кофе и пончика, будто домашним теплом растопивших ощущение чужеродности, не покидавшее его в большом городе, Гус почувствовал себя гораздо непринужденнее. Я слишком провинциален, подумал он, хоть и вырос в Азусе да и в Лос-Анджелес наведывался часто.

Кильвинский ехал медленно, предоставляя Гусу возможность читать на витринах аптек и магазинов надписи, рекламирующие заколки для волос, кремы для кожи, средство от облысения, рафинированное растительное масло, ваксу и помаду для волос. Кильвинский указал пальцем на гигантскую неряшливую надпись, предупреждавшую известкой на длинном заборе: «Бэбова трясина», а на окне бильярдной Гус разглядел выписанные каким-то профессионалом буквы:

«Бильярдная зала». Тут-то Кильвинский и притормозил, сказав Гусу, что хочет ему что-то показать.

Несмотря на обеденное время, бильярдная вовсе не была пуста, как предполагал Гус. Она буквально кишела людьми. Среди них было и несколько женщин, все негритянки, за исключением двух из той тройки, что склонилась над столом у входа в маленькую комнату в глубине. Гус заметил, как одна женщина из этой компании, с огненно-рыжей копной волос и уже не молодая, при их появлении юркнула в заднюю дверь. Игроки не обратили на них никакого внимания и продолжали партию в «девятку».

— Видать, там, сзади, играют в кости, — сказал Кильвинский Гусу. Тот жадно разглядывал помещение: не помнивший чистки пол, шесть потертых бильярдных столов, человек двадцать мужчин, подпирающих стены — кто стоя, кто сидя, — присматривающий за ревущим проигрывателем и жующий сигару коротышка в синей шелковой майке, спертый запах пота и пива, отпускаемого без лицензии, сигаретный дым — и пробивающийся сквозь все эти препятствия вкусный дух от жареного мяса. По нему, этому духу, Гус понял: чем бы еще ни занимались в задней комнате, там кто-то колдует над печкой, и это, как ни крути, со всем другим вязалось плохо. Каждой из женской тройки перевалило уже за пятый десяток, всех их легко было принять за пьянчужек.

Негритянка была стройнее других и, похоже, почище, хотя и об нее нетрудно вымазаться, решил Гус.

— Скандальный салон да бильярдная в этой части города — последние остановки для белой проститутки, — произнес Кильвинский, проследив за взглядом Гуса. — Я привез тебя сюда, чтобы ты увидел вот это, — и он указал на вывеску высоко на стене, прямо над дверью, ведущей в заднюю комнату. Она гласила: «Выпивка и наркотики запрещены».

Снова выбравшись наружу, Гус испытал облегчение и глубоко вдохнул свежего воздуха. Кильвинский продолжал патрулирование. Его напарник уже начинал узнавать голоса операторов из диспетчерской, в особенности один на частоте тринадцать — глубокий и юный, время от времени шептавший в микрофон «привет» или отвечавший застенчиво «вас поняла» неслышимым полицейским… Для Гуса оказалось сюрпризом, что связь по радио была двусторонней, а не трех-, ну что ж, жалеть, однако, не о чем, и без подключенных к общему эфиру полицейских в дежурных машинах разобрать что-либо в беспорядочном потоке женских голосов было тяжело.

— Дождусь темноты и покажу тебе Западную авеню, — сказал Кильвинский, и пусть до темноты еще было далеко, Гус явственно ощутил освежающую прохладу приближающегося вечера.

— А чем она знаменита?

— Шлюхами. Конечно, в этой части города шлюхи разгуливают повсюду, но Западная авеню — это сердце городской проституции. Ступить негде, так там их много.

— А мы их арестовываем?

— Мы — нет. За что нам их арестовывать? За то, что гуляют по улице?

Или только за то, что они шлюхи? В этом нет состава преступления. Их арестами занимаются ребята из полиции нравов, да и то лишь когда удается накрыть их прямо в любовном гнездышке или когда переодетый агент получает недвусмысленное предложение от какой-нибудь красотки.

— Интересно, каким должен быть сотрудник полиции нравов? — задумчиво произнес Гус.

— Может, когда-нибудь тебе и представится возможность это выяснить, — сказал Кильвинский. — Ты невысок ростом, к тому же… ну, в общем, смышленее рядового лба в синем мундире. Думаю, из тебя бы вышел неплохой тайный агент. И внешне тебя не примешь за полицейского.

Гус представил себя переодетым шпиком, расхаживающим здесь, вот по этим самым улицам, да еще, возможно, в одиночку, без напарника. Хорошо, что для подобных заданий набирают только добровольцев, подумал он, проследив взглядом за семенившим на зеленый свет через Вернон-авеню каким-то очень уж смуглым гомосексуалистом.

— Надеюсь, что «маскарадные законы» устоят, — сказал Кильвинский.

— А что это такое?

— Постановление городского муниципалитета насчет мужчин, переодетых женщинами, и наоборот. Не разрешает этим фруктам наряжаться в бабское тряпье и болтаться по улицам, доставляя полиции массу хлопот. Только у меня предчувствие, что скоро выйдет иной закон. Адрес лучше записать.

— Какой адрес?

— Мы только что приняли вызов.

— Разве? И где это находится? — спросил Гус, делая громче звук и хватаясь за карандаш.

— Три-А-Девяносто девять, просим повторить, — сказал Кильвинский.

— Три-А-Девяносто девять, Три-А-Девяносто девять, подозреваемый в подделке денег, южный Бродвей, сорок один тридцать два, ищите в том районе, код два.

— Три-А-Девяносто девять, вас понял, — отозвался Гус, в нетерпении потирая о бедра ладони и удивляясь тому, что Кильвинский ничуть не прибавляет газу. В конце концов, ведь было же сказано: код два!

От цели они находились всего в трех кварталах, но, когда подъехали, перед магазином уже стояла машина. Пока Кильвинский припарковывался рядом с ней, из магазина вышел Леони и приблизился к ним.

— Подозревается баба-алкоголичка, — сказал Леони, склонившись к окну с Гусовой стороны. — Один тип предложил ей десятку, если она пустит в ход чек на сто тридцать целковых. Вероятно, фальшивка, но на глаз не отличить — работал специалист по чекам, большой художник. Стерва говорит, что мужик уже в летах, в красной рубашке, среднего роста. Только что с ним познакомилась в какой-то пивнушке.

— Негр? — спросил Кильвинский.

— Кто ж еще!

— Мы тут немного поездим, осмотримся, — сказал Кильвинский.

Он покружил по кварталу, внимательно вглядываясь в людей и машины. Гус ума не мог приложить, кого они должны тут отыскать, тем более что на этом пятачке им не попалось и десятка мужчин «среднего роста», к тому же никто из них не носил красной рубахи. Однако, начав описывать новый круг, Кильвинский вдруг резко свернул к стоянке перед аптекой и помчался через аллею наперерез бредущему к тротуару человеку, потом ударил по тормозам и был на ногах, прежде чем Гус уверился в том, что машина остановилась.

— Минутку, — обратился Кильвинский к продолжавшему идти мужчине. — Сбавьте обороты. Так-то лучше.

Человек обернулся и насмешливо поглядел на полицейских. На нем была коричневая рубашка в клетку и фетровая шляпа с короткими полями и засаленным желтым плюмажем. Это был никакой не мужчина в летах и никак не среднего роста, ему, подумал Гус, едва перевалило за тридцать, вдобавок он высок и в теле.

— Чего надо? — спросил человек, и Гус только теперь увидел тянувшийся по всей щеке глубокий шрам.

— Будьте добры, ваши документы, — сказал Кильвинский.

— Чего ради?

— Через минуту я вам объясню, но сначала предъявите ваши документы.

Небольшое происшествие.

— Вот как? — усмехнулся тот. — А я, выходит, подозреваемый? Достаточно того, что я черный, так? Черный человек для вас всего только старина Джо Мясо-для-ленча, так?

— Посмотри по сторонам, — сказал Кильвинский, делая огромный шаг вперед, — может, кроме нас с напарником ты видишь здесь хоть одного нечерного? Тебя я выбрал потому, что на то имеется весомое и прочное основание, столь весомое и столь прочное, что перед таким основанием не устояла бы и твоя мамаша. Ну-ка, выворачивай карманы и доставай поскорей документы, у нас нет времени трепаться!

— Хорошо, начальник, будь по-твоему, — ответил мужчина. — Мне скрывать нечего, да вот ваши же ребята вечно трахают меня вдоль и поперек, стоит мне выйти из дому, а я человек рабочий. Я работаю кажный день.

Пока Кильвинский исследовал протянутую ему карточку по соцобеспечению, Гус размышлял о том, что напарник его умеет подать себя в разговоре. Гнев Кильвинского не знал границ, а если учесть еще и внушительные габариты полицейского, нетрудно понять, чего так испугался негр. Да ведь и речь убеждала: Кильвинский говорил с ним его же языком, точь-в-точь как негр, подумал Гус.

— Эту писульку дерьмовой не назовешь, приятель, — сказал Кильвинский. — А есть при тебе что-нибудь такое, где были бы твои пальчики или, к примеру, фотка? Может, у тебя есть при себе водительские права?

— А на кой они мне? Я машину не вожу.

— На чем попадался?

— Картишки, штрафные талоны для хреновых водил, пару раз ходил в подозрительных.

— Подделка денег?

— Нет, приятель.

— Мошенничество?

— Нет, приятель. Плутую я совсем чуть-чуть, я не какой-нибудь преступник, без дураков говорю.

— Вот и нет, с дураками, — сказал Кильвинский. — У тебя даже во рту пересохло. Вон и губы облизываешь.

— Ч-ч-у-у-у-у-шь, приятель, когда меня окликают синие мундиры, я всегда нервный делаюсь.

— И сердечко стучит как молоток, — сказал Кильвинский, кладя ему руку на грудь. — Имя, настоящее!

— Гэнди. Вудроу Гэнди. Точно, как оно в карточке прописано, — ответил мужчина, нервничая теперь куда заметнее. Он переминался с ноги на ногу и не мог совладать с шустрым розовым языком, ежесекундно увлажнявшим коричневые губы.

— Прыгай в машину, Гэнди, — приказал Кильвинский. — Через дорогу нас ждет одна старая пьянчужка. Хочу, чтобы она на тебя взглянула.

— О-го-го, приятель, это уже принудиловка! — жаловался Гэнди, пока Кильвинский похлопывал его по плечу. — Поклеп и принудиловка!

От Гуса не ускользнуло, что Гэнди знает, с какого боку подойти к полицейской машине. Сам Гус уселся за спиной у Кильвинского и потянулся через весь салон закрыть на замок ближнюю к Гэнди дверцу.

Они поехали обратно к банку и нашли там Леони. Рядом с ним в машине сидела потрепанная негритянка лет сорока, с затуманенным взором. Когда Кильвинский притормозил перед ними, она поглядела украдкой из окна автомобиля на Гэнди.

— Это он. Тот самый ниггер, по чьей милости я вляпалась в такую беду! — пронзительно закричала она и взялась за Гэнди:

— Ах ты, ублюдок, стоял там, и пальцем постукивал, и говорил так ловко, что любой бы поверил, и рассказывал мне, как легко могу десятку заработать, и какой еще ты продувной и все такое, ах ты, черный сукин сын! Он это, он и есть, начальник, я сказала, что буду вашей свидетельницей, и я ей буду, без вранья. Я ведь говорила, что тот был губошлеп с таким вот большим ротом, как у Читы. Полный порядок, это он. Коли брешу, провалиться мне на этом месте.

Гэнди отвернулся от пьяной женщины. Гуса — и того ее слова смутили, но Гэнди, казалось, воспринял их совершенно равнодушно. Удивительно, как они умеют унижать друг друга. Скорее всего, они выучились этому от белого человека, догадался Гус.

Было уже девять часов, когда они сдали наконец Гэнди в приемник тюрьмы Университетского округа. Тюрьма была старой и такой допотопной, что напоминала скорее темницу. «Какие же здесь должны быть камеры?!» — спросил себя Гус. И почему у Гэнди не отобрали шнурки от ботинок, как показывают в кино? Но тут он вспомнил, что один полицейский говорил им в академии: уж если кто всерьез решил покончить счеты с жизнью, его сам черт не остановит, — а после рассказал о смерти заключенного, который нарезал полос из наволочки и обмотал себе ими глотку, концы же привязал к решетчатой двери. Потом сделал прыжок-переворот назад и сломал себе шею.

Полицейский еще сострил насчет того, что подобные смерти в тюрьме требуют уйму писанины и тонны бумаги и что самоубийцы поступают просто эгоистично, совсем не заботясь о других. И конечно, реакцией на остроту был всеобщий смех: полицейские всегда смеются мрачным шуткам, пусть и не слишком удачным.

Над конторкой приемщика висел лозунг «Оказывай содействие местной полиции. Будь стукачом!», а рядом — игрушечное, с резиновым наконечником копье фута в три длиной, украшенное цветными перьями и африканскими символами. Надпись на нем гласила: «Тщательно обыскивай заключенных!»

Неужто это не оскорбляет полицейских-негров, подумал Гус и впервые в жизни вдруг остро осознал свой интерес к этой расе, поняв, что отныне интерес этот будет расти, ибо среди них, среди негров, ему придется теперь проводить большую часть своего времени, отведенного на жизнь, а не на сон.

Он не жалел об этом, он даже был заинтригован, однако было тут и еще кое-что — он их боялся. Но ведь с другой стороны, вряд ли бы он чувствовал себя смелее с любой иной публикой, получи он распределение в любой другой район. И тут он подумал: а что, если б Гэнди вдруг вздумал сопротивляться и не оказалось бы под боком Кильвинского? Сумел бы он сам справиться с таким вот Гэнди?

Пока приемщик стучал на машинке, Гус размышлял о Гусе-младшем, крепыше трех лет от роду. Тот вырастет здоровяком. Уже вон может добросить гигантский баскетбольный мяч до середины гостиной. Мяч этот — их общая любимая игрушка, несмотря на то, что они успели разбить им один из новых Викиных кувшинов. С тех самых пор, как родители разошлись, своего отца Гус-старший не видел, зато прекрасно помнил, как устраивали они с ним на пару шумную возню, помнил, как от души забавлялись. Он помнил каштановые усы с легким инеем седины на них и сухие большие руки, кидавшие его в воздух и щадившие его только тогда, когда он, мальчишка, уже задыхался от смеха. В тех руках жили уверенность и надежность. Как-то раз он вспомнил об этом при матери, тогда ему было двенадцать — достаточно, чтобы увидеть, насколько он ее опечалил. Больше он не упоминал об отце и с того дня старался, как умел, ей помогать, ведь был он на четыре года старше Джона, «маленький мамин мужчина» — так она его называла. Наверно, он был ужасно горд, что вкалывал мальчишкой для того, чтобы помочь им троим прокормиться. Но гордость ушла, и теперь, когда он женился на Вики и обзавелся собственной семьей, его искренне тяготила необходимость ежемесячно откладывать для матери с Джоном пятьдесят долларов.

— Ну что, партнер, может, двинемся? — спросил Кильвинский.

— Да-да, конечно.

— Грезы наяву?

— Пожалуй.

— Давай-ка пойдем перекусим, а рапорт напишем позднее.

— О'кей, — ответил Гус, возвращаясь к действительности. — Вы ведь не обезумевший людоед, верно?

— Обезумевший людоед?

— В какое-то мгновение мне показалось, что вы слопаете этого типа живьем.

— И ничуть я не обезумел, — сказал Кильвинский и, пока они шли к машине, все поглядывал на Гуса в изумлении. — Я только играл свою роль.

Можно время от времени менять слова, но мелодия всегда одна и та же. Разве нынче в академиях не объясняют, что такое допрос?

— Я думал, еще немного — и вы взорветесь.

— Проклятье! Да нет же. Я попросту вычислил, что он из тех, кто уважает лишь грубую силу, а на вежливое обхождение ему наплевать. Но этот способ хорош не для всех. В самом деле, если применять его постоянно, то, не ровен час, можно оказаться и на земле, а потом гляди, сколько влезет, снизу вверх на парня. Но я вычислил, что этот, стоит заговорить с ним его же языком, обязательно притихнет. Так я и поступил. Вся штука в том, чтобы побыстрей раскусить любого подозреваемого и решить, какой разговор с ним вести.

— Хм, — сказал Гус. — А как вы догадались, что подозревать нужно именно его? Он не отвечал ее описаниям. И даже рубашка на нем не была красного цвета.

— Как узнал? — повторил Кильвинский ворчливо. — Давай разбираться. Ты в суде еще не бывал?

— Еще нет.

— Что ж, и тебе когда-нибудь предстоит отвечать на вопрос: как вы узнали? В сущности, я и сам не знаю, как узнал. Но узнал. По крайней мере был здорово уверен. Рубаха, конечно, красной не была, но ведь не была и зеленой. А была как раз такого цвета, про который пьяница с осоловевшими глазами вполне могла сказать «красный». Ржаво-коричневый цвет! К тому же Гэнди чуть больше, чем необходимо, подчеркивал случайность того, что оказался на стоянке. Да и вел себя слишком дерзко и, когда я проезжал мимо и сверлил взглядом каждого встречного-поперечного, слишком старательно показывал мне всем своим видом, что ему, мол, нечего скрывать. А когда я снова туда вернулся, он уже успел перейти на другую сторону автостоянки.

Когда я огибал угол, он все еще шел, но, завидев нас, встал как вкопанный, лишь бы продемонстрировать нам, что никуда уходить не собирается. И скрывать, мол, ему нечего. Понимаю, что все в отдельности, само по себе, это мелочь, не стоящая внимания. Но таких мелочей было много. Короче, я просто знал.

— Интуиция?

— И я так думаю. Но на суде я бы не стал употреблять это слово.

— У вас на суде будут сложности с этим делом?

— Э, нет. В нашем деле нет ни обыска, ни ареста. Если бы в суде рассматривалось дело по обыску со взятием под арест, тогда бы моей интуиции и тех мелких промашек, которые он допустил, было бы недостаточно.

Мы были бы обречены на поражение. Если б, конечно, малость не приврали.

— Вам часто приходится это делать? Привирать?

— Совсем не приходится. Я не слишком-то забочусь о том, как пощекотать публике нервы. И мне наплевать, если мною схвачен сам Джек Потрошитель, а после кем-то выпущен на волю из-за необоснованности проведенного мною обыска. Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных показаний на суде, только я говорю, что все это зазря. Публика не стоит того, чтобы из-за нее рисковать и нести потом кару за лжесвидетельство.

Как бы там ни было, но скоро он опять вернется на улицу. Будь хладнокровен. Умей расслабиться. Только так и можно делать эту работу. И тогда — твоя взяла. Через двадцать годков тебе достанутся твои сорок процентов оклада. Плюс твоя семья, если ты ее, конечно, не потерял, чего ж еще? Отправляйся в Орегон или Монтану.

— У вас есть семья?

— Теперь уж нет. Эта работа, как говорят адвокаты на бракоразводных процессах, не способствует стабилизации семейных отношений. По-моему, мы чемпионы по самоубийствам.

— Надеюсь, что все же сумею у вас работать, — выпалил Гус, удивленный нотками отчаяния в своем голосе.

— Служба в полиции — это семьдесят процентов здравого смысла. Здравый смысл и способность принимать быстрое решение — вот что делает полицейского полицейским. Нужно или воспитать в себе эти качества, или уходить отсюда. Ты еще научишься ценить эти качества в своих напарниках. А очень скоро уже не сможешь относиться по-прежнему к своим приятелям и знакомым по дому, церкви или улице, потому что в этих делах им с полицейским не сравниться. Зато ты сможешь в любой ситуации быстро принять решение — тебе ведь приходится заниматься этим всякий день, — а если того не умеют твои старые друзья, будешь беситься, рвать и метать.

Теперь, когда спустился вечер, улицы заполнялись людьми, черными людьми, а фасады домов заливали мир светом. Создавалось впечатление, что в каждом квартале имеется по меньшей мере по одному бару или одному винному магазину и что все их хозяева белые. Гусу казалось, что церквей больше нет, глаз их не замечает, он замечает лишь эти вот бары, винные магазины и пятачки с толпами людей. Он видел эти шумные толпы у ларьков с гамбургерами, у винных магазинов, у подъездов жилых домов, на автостоянках, у сверкающих стендов, у магазинов с грампластинками, а также у весьма подозрительного местечка, с окон которого зазывные надписи приглашали посетить «Общественный клуб». На двери Гус увидел смотровое отверстие. Хорошо бы очутиться там никем не замеченным, подумал он, любопытство его было сильнее страха.

— Как насчет пищи для души, братишка? — спросил Кильвинский с негритянским акцентом, останавливая машину перед опрятным с виду буфетом на Нормандской улице.

— С удовольствием бы чего-нибудь отведал, — улыбнулся Гус.

— Толстый Джек готовит лучший в городе суп из окры. Много креветок и крабьего мяса, много цыпленка и окры, немного риса и сколько хочешь легких, словно пух, домашних запахов. Настоящий лу-уу-изи-анский окровый суп.

— Вы с Юга?

— Нет, просто знаю толк в еде, — сказал Кильвинский и, пока они входили, попридержал дверь. Им быстро поднесли по громадной чаше с супом, и Гусу понравилось, как Толстый Джек произнес:

— Там нынче полно креветок.

По примеру Кильвинского Гус плеснул сверху немного горячей приправы, хоть блюдо и без того было острым; вкус изменился и стал восхитителен, его не портили ни нарезанные мелко цыплячьи шейки, ни крабьи клешни, которые приходилось вылавливать и обсасывать досуха. К своей пряной кашице Кильвинский добавил еще подливки и съел добрую половину маисового хлеба из гигантской хлебницы. Однако ужин оказался чуть испорчен, когда каждый из них вместо платы за него вручил официантке грошовые чаевые. Принимая эту услугу, Гус чувствовал себя виноватым и прикидывал, как, в случае чего, будет объясняться по данному поводу с сержантом. Интересно, что говорят за их спинами Толстый Джек и официантки? Называют дармоедами?

Ровно в 11:00 вечера, когда они кружили по жилым кварталам севернее Слосон-авеню, Кильвинский вдруг спросил:

— Готов поработать на «шлюхином вагончике»?

— На чем, на чем?

— Я спрашивал сержанта, можно ли сегодня вечерком забрать из гаража автофургон и поохотиться на кошечек, он сказал, что неплохо бы, но только если будет спокойно в эфире; вот уже полчаса, как по Университетскому округу нету никаких вызовов, так что давай-ка съездим, заберем фургон.

По-моему, твоему образованию это не повредит.

— Вроде не скажешь, что их здесь слишком много, — сказал Гус. — Та парочка, что вы мне показали на углу Вернон-стрит и Бродвея, да одна проститутка на Пятьдесят восьмой, вот и все…

— Погоди, ты не видел еще Западной авеню.

Когда они приехали в участок, Кильвинский кивнул в сторону грузовика синего цвета с белой надписью на боку: «Управление полиции Лос-Анджелеса».

На задней стенке грузовика окон не было, к двум боковым прикреплены скамейки. Салон для пассажиров был отделен от кабины тяжелым стальным щитом.

— Пойдем предупредим босса, — сказал Кильвинский. Еще через пятнадцать минут, в течение которых он перешучивался у конторки с полицейским женского пола по кличке Кэнди, они наконец уселись в фургон, и тот, словно синий носорог, загромыхал по Джефферсонскому бульвару. Гус подумал, что ни за что не согласился бы по своей воле сидеть там, сзади, на деревянной скамейке, в этом жестком трясущемся фургоне.

Кильвинский свернул на север к Западной авеню. Не успели они проехать по ней и двух кварталов, как Гус вдруг понял, что потерял счет фланирующему, вертлявому, кричаще разодетому бабью, которое прогуливалось по тротуарам большей частью по ходу движения так, чтобы машинам было удобнее парковаться у тротуара. Бары и рестораны на Западной авеню и в ее окрестностях были набиты до отказа, а на стоянке перед заведением с замысловатым названием «Блу Дот Макейфиз Казбах» расположился внушительный бастион из «кадиллаков» с откидными верхами.

— Сводник — выгодная профессия, — сказал Кильвинский, ткнув пальцем в один такой «кадиллак». — А кошечки — ну просто живые и бездонные копилки.

Потому-то, я подозреваю, проституция и запрещена во многих странах.

Слишком высокая прибыль и никаких накладных расходов. Сводникам бы ничего не стоило мгновенно завладеть всеми рычагами экономики.

— Господи, но здесь все выглядит так, будто она уже узаконена! — сказал Гус, оглядывая пестрые фигурки по обеим сторонам Западной авеню, склонившиеся к окошкам припаркованных автомобилей, стоявшие группками или сидевшие на невысоких парапетах у своих жилищ. Гус обратил внимание, что на синий фургон, прогрохотавший мимо них на север к бульвару Адаме, проститутки смотрели с искренним беспокойством.

— Для начала полезно прошвырнуться по всей Западной и показать им, что фургончик выполз на промысел. Ну а если они не уберутся с улицы, мы их подберем. Небось под париками у них деньжата вместо вшей, а, как думаешь?

— Святая правда, — ответил Гус, не сводя глаз с проститутки с невероятно пышной грудью, в одиночестве стоявшей на углу Двадцать седьмой улицы. Он был поражен тем, насколько привлекательные особи встречаются среди них. Он заметил, что ни одна из девиц не расстается со своей сумочкой.

— Каждая при сумочке, — сказал Гус вслух.

— А как же, — улыбнулся Кильвинский. — Для отвода глаз. Туфельки на шпильках и сумочки, короткие юбчонки или брюки в обтяжку. Мода-униформа.

Но можешь не беспокоиться, в сумках у них не хлебные буханки. А деньги все бабы в этих краях носят в лифчиках.

На Вашингтонском бульваре Кильвинский развернулся.

— На проспекте их было двадцать восемь, — сказал Гус. — Но я не уверен, что кого-то не пропустил в самом начале!

— Местные жители должны покончить с этим, — сказал Кильвинский, закуривая сигарету и вставляя ее в пластмассовый мундштук. — Стоит им заныть погромче, и судьи даруют девочкам чуток времени на то, чтобы снова уйти в подполье. Я знаю одну шлюху, которую задерживали уже семьдесят три раза. Самое большее, что удавалось сделать, — это посадить ее на шесть месяцев по двум различным статьям. Между прочим, этот шлюхин вагончик — штука совершенно противозаконная.

— То-то я удивлялся: что нам с ними делать? Куда мы их повезем?

— На прогулку, только и всего. Обычно мы подбираем их и катаем какой-нибудь часок, потом отвозим в участок и проверяем, не числится ли за ними какого-либо нарушения уличного порядка, и позволяем им преспокойненько уйти. Но все это так же противозаконно, как, к примеру, содержать притон. Очень скоро нам перекроют кислород и запретят так поступать, но сейчас это срабатывает. Девочки страшно не любят, когда их запихивают в фургон. Просто временная мера. Давай-ка возьмем вон тех двух.

Поначалу Гус никого не увидел, но затем у телефонной будки на углу Двадцать первой задвигались тени, он заметил, как пара девиц в голубых платьях зашагала по улице к западу. Приветствие Кильвинского — «Добрый вам вечерок, дамочки!» — они проигнорировали, тогда оба полицейских вышли из кабины, и Кильвинский, приглашая, распахнул заднюю дверцу фургона.

— Дерьмо ты, Кильвинский, чтоб тебя… Вечно до меня докапываешься, — сказала та, что помоложе, азиатка в темно-рыжем парике. Лет ей поменьше моего, решил Гус.

— Что это за бэбик? — спросила другая, ткнув в него пальцем и выказав покорное смирение и готовность взобраться на высокую подножку. Для этого платье, облегавшее тело плотно, словно трико, ей пришлось задрать к самым бедрам.

— Ну-ка, бэбик, подсади, — обратилась она к Гусу, однако руки ему не подала. — Возьмись-ка пятерней покрепче за мой роскошный зад да толкай.

Кильвинский пожевывал мундштук и от души забавлялся, наблюдая за тем, как его напарник уставился на совершенно голые крепкие ягодицы — эту темную гладкую дыню с отломленным черенком. Гус обхватил ее за талию и помог подняться, она истерически захохотала, а Кильвинский лишь мягко усмехнулся, запирая двойные двери, потом они оба вернулись в кабину.

Следующую подобрали на Адаме, но теперь, когда фургон выехал на охоту, это тут же усекли: девиц значительно поубавилось. Тем не менее на Двадцать седьмой они подобрали еще трех. Одна из них в бешенстве насылала проклятья на голову Кильвинского за то, что он обслужил ее вне очереди: она каталась в этом вагончике только вчера, правда с другим «легашом».

Очутившись в фургоне, проститутки тут же принялись тараторить и смеяться. По их щебетанию нельзя было сказать, что они очень уж расстроены. Гусу показалось, что кое-кто из пассажирок, похоже, наслаждается этой короткой передышкой во время уличной работы. Он поделился своими соображениями с Кильвинским, который сказал, что в этом есть доля истины: работа у них поопаснее многих, да и сил отнимает достаточно, вспомнить хотя бы тех грабителей и садистов, что видят в них свою добычу. От каких-то бед их ограждают сутенеры, но оградить от других сводников, непрерывно только тем и занятых, как бы увеличить количество стойл в своих конюшнях, они не в состоянии.

На Двадцать восьмой улице перед открытой дверцей дежурной машины стоял тот самый длинный полицейский, что разговаривал с Лафиттом в раздевалке.

Теперь он болтал вместе с напарником с двумя проститутками. Длинный жестом пригласил Кильвинского свернуть к обочине.

— Вот парочка для тебя, Энди, — сказал он.

— Ну-ну, везучий черт, за это тебя следовало бы определить в сержанты, — сказала шоколадного цвета девица с нечесаными волосами и в строгом коротком черном платье.

— Ты ей не нравишься, Бетел, — сказал Кильвинский Длинному.

— Он и знать не знает, как ублажить женщину, — сказала девица. — Его все терпеть не могут, трусливого черта.

— Что-то я не вижу здесь женщин, — сказал Бетел, — только две шлюхи какие-то.

— Жена твоя шлюха, ублюдок ты этакий, — прошипела та, всем телом подавшись вперед. — И трахается за гроши. А я за это дело имею что ни день по двести долларов, слышите, вы, жалкие злобные онанисты! Так что настоящая шлюха — твоя женушка.

— Ну-ка, полезай в вагон, сука, — сказал Бетел и спихнул девицу с тротуара. Гусу пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.

— В один расчудесный день мы еще разделаемся с вами, меловые хари, — всхлипнула девица. — Ты, дьявол! Не забоюсь я таких чертей, как ты, слышишь? Ничего не забоюсь! Какого хрена мне бояться злобных онанистов да ваших вонючих спиц!! Пихаесся? Пихайся-пихайся, тебе все одно не уйти от расплаты, слыхал?

— О'кей, Элис, будет тебе, запрыгивай, сделай одолжение, — сказал Кильвинский и поддержал ее, пока она, сдавшись, влезала в фургон.

— Ну хоть разок бы этот сосунок словами говорил, а не блевался, — раздался голос из черноты «вагона». — Думает, люди что твои шавки или того хуже. Мы, матьтвоядавалка, все ж женщины.

— С тобой покамест не знакомился, — сказал Бетел, протягивая Гусу руку, тот пожал ее, вглядевшись в большие карие глаза.

— Вот, набираюсь опыта, — ответил Гус, запинаясь.

— В этом мусорнике с требухой, — уточнил Бетел. — Что ж, тоже дело.

Тебе следовало работать в Ньютонском округе…

— Бетел, нам пора двигаться, — сказал Кильвинский.

— Только два слова, Плибсли, — сказал Бетел. — По крайней мере, работая здесь, ты никогда не столкнешься нос к носу с тем, кто смышленей тебя.

— Мне тоже полезать в фургон? — спросила вторая девица, и Гус впервые за весь вечер увидел тут белую. Пышный черный парик и темные глаза.

Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны кожи.

Исключительно хороша, подумал Гус.

— Твой мужик — Эдди Симмс, верно? Ниггер, — зашипел Бетел, держа ее за плечо. — Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь? Ради него и его шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска, верно?

Что скажешь, черномазая?

— Отправляйся в «вагончик», Роза, — сказал Кильвинский, беря ее за руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и тяжело рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной ручищей подсадил ее в фургон.

— Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может, выучишься, что нехорошо так грубо обходиться с подопечными твоего коллеги, — сказал Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон.

Секунду Бетел не сводил с его лица глаз, но, так ничего и не сказав, повернулся, сел в машину, и она с ревом устремилась к Западной авеню. Не успел Кильвинский завести мотор, того уж и след простыл.

— С этим парнем хлопот полон рот, — сказал Кильвинский. — Всего два года в полиции, а с ним уже масса проблем.

— Эй, — раздался голос сзади, едва началась эта бесцельная езда с единственной задачей — утомить проституток. Фургон, подпрыгивая и трясясь, как раз пересекал Джефферсонский бульвар. — Ну что бы вам здесь подушки не завести! Ужас как тряско.

— Твоя подушка всегда при тебе, малышка, — сказал Кильвинский, и раздались смешки.

— Эй, серебряный ежик. А как насчет того, чтоб смотаться до Вермонтской и там нас отпустить — или хотя бы до Вермутской? — послышался новый голос.

— Мне сегодня до зарезу нужно подзаработать.

— Кильвинский у нас — душка, — сказала другая. — Он нам и виски устроит, тока нужно хорошенько попросить. Ты же душка, правда? А, мистер Кильвинский?

— Крошка, души у меня столько, что мне с ней никак не совладать, — отвечал Кильвинский.

Девицы лопались от смеха.

— Глянь-ка, показывает, что умеет ботать на нашей фене, — раздался хриплый голос, похоже, той, что пререкалась с Бетелом.

У винного магазина Кильвинский притормозил и крикнул через плечо:

— Приготовьте денежки и скажите, чего взять, — затем повернулся к Гусу:

— Оставайся в фургоне. Я мигом.

Кильвинский обошел грузовик и отпер дверь.

— Гоните по доллару, — сказала одна из девиц, и Гус услыхал, как зашуршала одежда, зашелестела бумага и зазвенели монеты.

— Две кварты молока и пять виски. Так пойдет? — спросила одна, и несколько голосов ответили ей ворчливым «у-гу».

— Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, — сказал Кильвинский. — Свои деньжата я тратить и не подумаю.

— Малыш, коли б ты сдал обратно этот синий костюмчик, тебе бы не пришлось за бабки горевать, — сказала та, кого звали Элис. — Я бы кормила тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий.

Девицы громко рассмеялись, и смеялись столько, сколько понадобилось Кильвинскому на то, чтобы закрыть «вагончик», войти в магазин и спустя несколько минут вернуться оттуда с пакетом.

Он сунул его в дверь, потом пошел обратно к кабине. Они уже снова ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное.

— Сдача в мешочке, — сказал Кильвинский.

— Дьявол его съешь, — пробормотала одна из проституток. — В целом мире, матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский, хочешь глотнуть?

— Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.

— Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, — сказала другая. — И чего твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и обработаешь меня на французский манер.

Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:

— Я чересчур стар для вас, девчата.

— Когда передумаешь, дай мне знать, — сказала Элис. — Лисичка вроде меня сумеет вернуть тебе молодость.

Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит, вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток.

Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией «жуткой истории» из своей практики.

— Проклятье! — сказала одна. — Вот как раз здесь, на углу Двадцать восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой курице, а после сунуть ее в раковину — а вода все бежит, а он стоит, значит, там все равно как кобель какой.

— Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? — спросила другая.

— Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку — ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни хрена не сделал…

— А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается, какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, — сказал визгливый голос.

— Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? — спросил другой.

— Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне — вполне сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд, в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.

— Всего делов-то? И больше ничего?

— Ну, полижет тебя малость, совсем немного.

— Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам — сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, — это закусить твоей глупышкой.

— Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.

— Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и сейчас по душе.

— Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким, малышка?

— Случается иногда, а ты разве нет?

— Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И никогда не трахалась с белым за так.

— Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит: не боись, ему просто нравится поглядеть.

Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:

— Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему, откуда к ним попала выпивка.

Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать…

— Здесь ты много чему научишься, Гус, — сказал Кильвинский. — Один день тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности, но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью, что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас, когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе, какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно.

Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня — вещь серьезная.

— Я не жалею, что попал сюда, — сказал Гус.

— Всякое, напарник, тут случается. Не одни только мелочи да пустяки.

Вся эта история с гражданскими правами, «черные мусульмане» и так далее — это лишь начало. Власти теряют свое влияние, негры ведут себя как на фронте, но и они — всего лишь крохотный отряд на передовой. В ближайшие пять лет тебя ждет адская работенка, парень, — или я ничего в своем деле не смыслю.

Едва объехав валявшееся в центре улицы автомобильное колесо, Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку другое, замеченное только тогда, когда они на нем застряли. Синий фургончик вел изнуряющую страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани.

— Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский! Не какой-то там вшивый скот везешь, — крикнула Элис.

— Это великий миф, — сказал Кильвинский Гусу, не обращая внимания на голоса за спиной, — миф о том, что, чего бы там в будущем ни произошло, гражданская власть не будет подорвана. Интересно, могла бы парочка центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая о христианском мифе, который грозил их одолеть. Держу пари, они были бы напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так что одну власть попросту сменила другая. До сей поры цивилизация не подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают, или же их убивают — во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их спасти. Стоит только однажды людям, глядя на смерть одного из запретов, зевнуть со скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии. Первыми умирают обычно те из них, что борются с пороком, ведь так или иначе в целом люди все ему подвержены. Затем, пока торжествует Свобода, мелкие заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть позже освобожденный народ вынужден наводить порядок и создавать собственную армию: ему уже не нужно объяснять, что свобода ужасна и отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах.

Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с измятой сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине.

— Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка, страшные болтуны, ты не забыл об этом, Гус?

6. ТРУДЯГА

— Подбрось-ка меня к телефону, к такому, чтоб не был глух и нем. Нужно кое-что сообщить в участок, — сказал Уайти Дункан.

Рой вздохнул и, подъехав к Адаме, свернул направо, в сторону Хупер, где надеялся найти служебный телефон.

— Поезжай на угол Хупер и Двадцать третьей, — сказал Дункан. — Тамошняя будка — одна из немногих, что еще не сломаны в этом вшивом районе. Ничего здесь не работает. Люди не работают, телефоны не работают, ничего не работает.

Кое-кто из полицейских тоже не работает, подумал Рой и подивился тому, как начальству удалось определить его в пару с Дунканом на пять ночей подряд. Допустим, в августе из-за отпусков не хватает машин, только это слабое оправдание, думал Рой, и одаривать новобранца таким вот напарником — никудышная затея. После второго дежурства с Уайти он даже вкрадчиво намекнул сержанту Коффину, что предпочел бы поработать с кем-нибудь более энергичным и молодым, однако Коффин резко его оборвал, будто бы новичок не имеет и права просить о машине или напарнике. То, что ему навязали Дункана на целых пять дней, Рой воспринял как наказание за нежелание вовремя прикусить язык.

— Я скоро вернусь, мальчуган, — сказал Уайти, оставляя фуражку в дежурной машине, и побрел к телефонной будке, отстегнул кольцо с ключами на поясе и открыл ее. Будка находилась за телефонным столбом и в поле зрения Роя не попадала. Он видел лишь прядь седых волос, круглое синее брюшко и сверкающий черный башмак — вот и все, что торчало из-за вертикали столба.

Рою рассказывали, что почти двадцать лет Уайти был обычным полисменом и расхаживал на своих двоих по Центральному району. Он так и не смог свыкнуться с работой на патрульной машине и, вероятно, поэтому всякий вечер не меньше полудюжины раз названивал своему приятелю Сэму Такеру, сидевшему в участке на телефоне.

Спустя несколько минут Уайти с важным видом двинулся обратно к машине.

Усевшись, прикурил уже третью за вечер сигарету.

— Больно тебе нравится звонить из этой будки, — сказал Рой с деланной улыбкой, пытаясь скрыть раздражение, навеянное скукотищей от работы с таким бесполезным партнером, как Уайти, — и это в то самое время, когда он не желает попусту изнашивать свой новенький мундир, а жаждет выучиться.

— Нужно было звякнуть. Пусть в участке знают, где мы находимся.

— Уайти, они знают об этом по твоему радио. В наши дни у полицейских есть радио в машине.

— Не привык я к нему, — сказал Уайти. — Лучше звякнуть из телефонной будки. К тому же я люблю поболтать со своим старым дружком Сэмом Такером.

Хороший он человек, старина Сэмми.

— А с чего это ты звонишь всегда из одной будки?

— Привычка, паренек. Когда постареешь, как Уайти, тоже начнешь так поступать.

Это уж точно, подумал Рой. Если только им не помешает какой-нибудь срочный вызов, всякий вечер ровно в десять, пока он сам не состарится, они все так же будут ужинать в одном из трех ресторанчиков, где Уайти к бесплатной закуске подают сальные грязные ложки. Потом — пятнадцать минут в участке, которые уйдут на то, чтобы Уайти благополучно испражнился.

Потом — обратно, мотаться по улицам до самого конца дежурства. Два-три раза оно прервется остановками у винных магазинов, тех, что обеспечивают Уайти бесплатным куревом, ну и, само собой, периодическими донесениями Сэму Такеру из телефона на углу Двадцать третьей и Хупер.

— Как ты насчет того, чтобы проскочить мимо рынка? — спросил Уайти. — Туда я тебя еще с собой не прихватывал, верно?

— Как скажешь, — вздохнул Рой.

Уайти указал Рою на узенькие шумные улочки, запруженные грузовиками и народом.

— Вон там, — сказал Уайти. — Где хозяйничает старый Фу Фу. Лучше его бананов не сыскать на всем базаре. Там и притормози, мальчуган. А после раздобудем немного авокадо. Они идут нынче штука за четверть доллара.

Любишь авокадо? Может, и персики перепадут. Я знаю одного на той стороне рынка, у него тут самые вкусные персики. Без всяких синячков и вмятин.

Уайти выбрался из машины и небрежно, на разбитной полицейский манер, нацепил на голову фуражку, захватил с собой — вероятно, по привычке — дубинку и, лихо вертя ее левой рукой, подошел к сухопарому китайцу в майке и шортах цвета хаки, который, обливаясь потом, швырял увесистые связки бананов в продуктовую тележку. Когда Уайта приблизился, китаец чуть сдвинулся вбок, давая тому возможность встать под золотисто-серебряный мост из густого потока летящих плодов. Рой прикурил сигарету и с отвращением наблюдал за тем, как Уайти цепляет дубинку к кольцу на ремне и принимается помогать Фу Фу метать бананы в тележку.

Вот он, профессиональный полицейский, зло подумал Рой, и вспомнил обходительного седовласого капитана, читавшего им в академии лекции о «новом профессионализме». Нет, старик фараон, ворующий яблоки, оказался чрезвычайно живуч. Только взгляните на этого старого мерзавца, при полной униформе швыряющего бананы на глазах у покатывающихся со смеху работяг! Ну чего он не уволится из полиции? Мог бы тогда хоть день напролет сыпать бананами, язви тебя тарантул в жирный зад, подумал Рой.

И как их только угораздило послать меня в этот участок на Ньютон-стрит!

Не понимаю. Что за польза была выбирать из трех дивизионов, если на этот выбор потом наплевали и умудрились заслать его по чьему-то капризу в участок в двадцати милях от дома. Жил он почти в самой долине. Могли послать его в один из местных округов, или в Хайлэнд-парк, или хотя бы в Центральный дивизион, он, кстати, и называл его в анкете, но уж на Ньютон-стрит он даже не рассчитывал. Беднейший из негритянских районов, чья нищета попросту удручает. Лос-анджелесский «Ист-Сайд», из которого, как Рой успел выяснить, негры-новоселы стремятся поскорее перебраться в здешний «Вест-Сайд», куда-нибудь к западу от Фигуэроа-стрит. Однако то обстоятельство, что большинство местных жителей — негры, как раз привлекало Роя. Если он когда-нибудь и покинет полицию для того, чтобы стать криминологом, хорошо бы на этот случай получить исчерпывающее представление о гетто. А через год-другой, научившись всему необходимому, можно перевестись на север, возможно в Ван-Найс или Северный Голливуд.

Когда они наконец выехали с территории рынка, заднее сиденье дежурной машины было завалено бананами, авокадо и персиками, а сетка на нем до отказа набита помидорами, которыми Уайти разжился в самый последний момент.

— Ты знаешь, что имеешь полное право на половину всего, что здесь есть, — сказал Уайти, когда они, стоя на участковой автостоянке, перегружали продукты в его собственную машину.

— Я же сказал, мне ничего не нужно.

— Промеж собой напарники должны все поровну делить. Половину можешь забрать. Возьми хоть авокадо. Ну чего бы тебе их не взять?

— Сукин ты сын, — выпалил Рой, не сдержавшись. — Да будь они прокляты!

Послушай, я только что из академии. И теперь должен пройти восьмимесячную стажировку. А из-за какого-нибудь пустяка могу вылететь отсюда в любую минуту. Стажеру неоткуда даже ждать страховки, и не мне тебе это объяснять. Сейчас я не могу брать на чай. По крайней мере вот это.

Бесплатная закуска, сигареты, кофе — это ладно, это, похоже, стало традицией, но что, если сержант засек бы нас сегодня вечером на рынке? Я мог потерять работу!

— Прости, мальчуган, — произнес Уайти с обидой. — Я и не думал, что у тебя такое в голове. Уж коли бы нас подловили, я принял бы огонь на себя, тебе следует это понимать.

— Неужто? А что бы я сказал в свое оправдание? Что ты приложил мне к виску свою пушку и насильно принудил сопровождать себя в турне по торговым точкам?

Перекладывать фрукты Уайти заканчивал в полном молчании и не обмолвился ни словом до тех пор, пока они не возобновили патрулирование. Тут-то он и сказал:

— Эй, напарник, езжай к телефонной будке, мне опять надобно звякнуть.

— Какого хрена? — сказал Рой, вовсе уж и не заботясь о том, что там подумает Уайти. — Чего ради? Может, толпа толстозадых баб выстроилась у телефона в участке, чтобы шепнуть тебе в трубку о своей любви?

— Я только поболтаю со стариной Сэмом Такером, — сказал Уайти, глубоко вздохнув. — Там, у телефона, старый негодяй кукует один-одинешенек. Мы ведь с ним однокашники по академии. В октябре нашей дружбе будет двадцать шесть лет. Тяжко быть цветным и работать в таком ниггерском округе, как наш. Иногда по ночам, когда приводят какого-нибудь черного мерзавца, пристрелившего старуху или еще что натворившего в том же роде, и когда полицейские в буфете не закрывая рта поливают ниггеров в мать и в душу, Сэму становится совсем скверно. Он все это слышит и душой изводится, вот ему и делается скверно. Штука ясная, как ни рассуждай, а для полицейского он слишком стар. Когда пришел на эту работу, ему уж тридцать один было.

Хорошо бы ему отцепить свою брошку и сняться с этого гиблого места.

— А сколько было тебе самому, Уайти, когда сюда пришел?

— Двадцать девять. Эй, вези меня к будке на Двадцать третьей. Ты же знаешь, это моя любимая будка.

— За столько времени — как не знать! — сказал Рой.

Рой притормозил у тротуара и минут десять ждал, страдая от безнадежности, пока Уайти наговорится с Сэмом Такером.

Профессионализм в полицию придет только тогда, когда она избавится от старого племени, размышлял Рой. Хотя какое ему до этого дело! Строить карьеру на полицейской стезе он не намерен. Эта мысль напомнила ему, что, если он надеется не выбиваться из графика и вовремя получить диплом, лучше бы взяться за ум и записаться на следующий семестр. Удивительно, что вообще находятся люди, желающие ради карьеры выполнять подобную работу.

Подготовительный период позади, и теперь сам Рой стал частью системы, суть которой предстояло еще постичь, чтобы потом, набравшись необходимых знаний и опыта, покинуть эту систему за ненадобностью.

Взглянув в зеркальце машины, он лишний раз убедился, что здорово загорел на солнце. Дороти говорила, что и не помнит его таким загоревшим — то ли из-за формы, то ли из-за теперешней его пригожести, но она явно находила его соблазнительнее прежнего и часто сама изъявляла желание заняться с ним любовью. Но, может, тут причина и в другом: в ее первой беременности и сознании того, что вскоре какое-то время ничего этого не будет. Он потворствовал ее желаниям, хотя огромный курган жизни и вызывал в нем чувство, близкое к отвращению; и даже притворялся, что получает не меньше наслаждения, чем раньше; раньше — это когда ласкал гибкое, податливое тело и атласный живот, на котором, похоже, от нынешней беременности навсегда сохранятся длинные рубцы. Она сама во всем виновата.

У них ведь было решено: в течение пяти лет — никаких детей. Она допустила ошибку. Новость буквально его ошеломила. Приходилось менять все планы.

Работать старшей стенографисткой в «Рем электроникс», где ей так здорово платили, она больше не могла. Чтобы поднакопить деньжат, ему придется остаться в полиции чуть ли не на целый лишний год. Но отца или Карла он не станет просить о помощи и даже не попросит взаймы — особенно теперь, когда они поставлены в известность, что в семейную фирму он не войдет.

С него довольно. Желая их ублажить, он уже трижды менял специальность, пока не остановился на психопатологии и пока не узнал о своем истинном предназначении от профессора Реймонда. По-отечески относившийся к нему добряк едва не расплакался, когда Рой сообщил ему, что бросает колледж, чтобы год или два поработать в лос-анджелесской полиции. До самой полуночи сидели они в кабинете профессора Реймонда, где последний сперва упрашивал, потом убеждал Роя, потом поносил Роево упрямство, однако в конце концов все же сдался. Рой внушил ему, что устал и, по всей видимости, если и останется, то в следующем семестре провалит все предметы. Ну а пара лет подальше от учебников, зато в гуще жизни, наверняка послужат стимулом к тому, чтобы вернуться в колледж и получить сначала степень бакалавра, а затем магистра. И кто знает, если он и впрямь тот самый ученик, за кого принимает его профессор Реймонд, возможно, инерции этого импульса хватит на то даже, чтобы когда-то сделаться доктором.

— В один прекрасный день, Рой, мы можем стать коллегами, — сказал профессор, горячо тряся влажными и мягкими руками сухую кисть Роя. — Не будем терять друг друга из виду, Рой.

Рой и сам желал того же. Ему не хватало такого чуткого собеседника, как профессор, с кем можно было бы поделиться всем тем, что он узнал за это время. Разумеется, он делился этим с Дороти. Но та была столь увлечена тайнами деторождения, что он вообще сомневался, слышит ли она его странные, но невыдуманные истории, которыми одаривает его полицейская повседневность, и понимает ли она, что значат они для бихевиориста.

Ожидая Уайти, Рой опустил зеркальце и проверил свой значок и медные пуговицы. Высокий и стройный, но с широкими плечами в строгой синей рубашке он выглядел отменно. Ремень его, «Сэм Браун», блестел, ботинки сверкали так, словно вполне могли обходиться без поплевываний и постоянной полировки, чем откровенно грешил кое-кто из полицейских. Чтобы не тускнел значок, для чистки он использовал обычно отслужившее свой срок сукно да немного ювелирной помады. Когда волосы отрастут, он больше не станет их коротко стричь. Говорят, бывает так, что после прически «под ежик» волосы делаются волнистыми.

— Полный красавчик, — сказал Уайти, с дурацкой усмешкой резко распахнув дверцу и плюхнувшись на сиденье.

— Вот, пепел на рубашку уронил, — сказал Рой, возвращая зеркальце в прежнее положение. — Как раз счищал.

— Давай-ка малость займемся полицейской работенкой, — сказал Уайти, потирая руки.

— Стоит ли беспокоиться? До конца дежурства каких-нибудь три часа, — сказал Рой. — Что за чертовщину порассказал тебе Такер, чего это ты так расцвел?

— Такер тут ни при чем. Просто здорово себя чувствую. Да и вечер — прекрасный летний вечерок. Вот и захотелось поработать. Давай ловить ночных грабителей. Кто-нибудь показывал тебе, как надо выслеживать ночных грабителей?

— Тринадцать-А-Сорок три, Тринадцать-А-Сорок три, — раздался голос оператора, и Уайти прибавил громкости. — Ищите женщину, ссора хозяйки с квартиросъемщиком, южный Авалон, сорок девять, тридцать девять.

— Тринадцать-А-Сорок три, вас понял, — ответил Уайти в микрофон. Затем обратился к Рою:

— Что ж, вместо ловли плутов нам предлагают усмирение туземцев. Вперед!

Найти дом на Авалоне не составило никакого труда: над крыльцом горел свет, а на крыльце, глядя на улицу, стояла хрупкая седая негритянка. На вид ей было лет шестьдесят. Когда Рой и Уайти одолели с десяток ступенек, она робко улыбнулась.

— Сюда, господа из полиции, — сказала она, открывая разбитую дверь, обтянутую москитной сеткой. — Не будете столь любезны войти?

Приняв приглашение, Рой снял фуражку и был раздосадован, когда Уайти не сделал того же. Похоже, что бы тот ни делал, все вызывало у Роя раздражение.

— Сесть не желаете? — улыбнулась женщина, и Рой залюбовался ее крошечным домиком, таким же стареньким, чистым и прибранным, как и сама хозяйка.

— Нет, благодарю вас, мэм, — сказал Уайти. — Чем можем вам помочь?

— Здесь у меня вон там сзади живут эти люди. Не знаю, как и быть.

Надеюсь, что вы мне поможете. Не платят за квартиру вовремя, хоть убей, вот уже два месяца прошло, а мне до зарезу нужны деньги. Живу на маленькое пособие, вы понимаете, я просто не могу без этой платы.

— О, ваши трудности мне хорошо знакомы, мэм, правда-правда, — сказал Уайти. — У меня у самого был когда-то домишко наподобие вашего и были квартиранты, которые вечно не платили, так что времечко я пережил кошмарное. У моих еще было пятеро детишек, те только и норовили, что снести всю постройку. У ваших ребятишки есть?

— Имеются. Шесть. И очень буйные. Все разносят в щепы.

— Хулиганье, — сказал Уайти, качая головой.

— Что мне делать-то? Вы мне поможете? Уж я и умоляла их заплатить…

— Нам бы очень хотелось вам помочь, — сказал Уайти, — но, понимаете, дело это гражданское, а в нашем ведении находятся уголовные дела. Надо бы вам выхлопотать у окружного судебного исполнителя официальную бумагу, в которой им предписывалось бы съехать отсюда, а уж затем можно преследовать их через суд за незаконное владение чужой собственностью, или как у них там называется. Да все это стоит времени, а адвокат — еще и денег.

— На адвоката нет у меня никаких совершенно денег, господин из полиции, — сказала старушка, касаясь руки Уайти тонкой молящей ладонью.

— Это мне тоже знакомо, мэм, — сказал Уайти. — Честное слово. Кстати, это случаем не кукурузным хлебом пахнет?

— Им самым, сэр. Не хотите ли испробовать?

— Хочу ли я? — переспросил Уайти, снимая фуражку и направляя старушку в кухню. — Да я же сам из деревенских. Я вырос в Арканзасе, жуя кукурузный хлеб.

— А вы чуток не отведаете? — улыбнулась та Рою.

— Нет, благодарю вас, — ответил он.

— Тогда глоточек кофе? Он свежий.

— Нет, мэм, спасибо.

— Уж и не знаю, когда ел такой вкусный кукурузный хлеб, — сказал Уайти.

— Вот покончу с ним и пойду поговорю с вашими квартирантами. Они вон в той хижинке, что на задках?

— Да, сэр. Там она, ихняя обитель. Уж я оценю по заслугам то, что вы для меня делаете, и непременно расскажу нашему членщику муниципального совета, какая распрекрасная у нас полицейская сила. Вы так всегда добры ко мне, по какому бы поводу я ни звонила. Видать, вы с того участка, что на Ньютон-стрит?

— Так точно, мэм. Просто скажите вашему члену муниципального совета, что вам по душе, как несет свою службу Уайти с Ньютон-стрит. А если пожелаете, можете даже звякнуть в участок и передать это моему сержанту.

— Ну конечно, я так и поступлю, мистер Уайти, и не сомневайтесь. Могу я предложить вам еще чуток кукурузного хлеба?

— Нет, нет, спасибо, — ответил Уайти и вытер лицо сверху донизу полотняной салфеткой, которую подала ему старушка. — Ну а теперь мы пойдем перекинемся с ними словечком, и, бьюсь об заклад, они живо принесут вам все, что задолжали.

— Большущее вам спасибо, — крикнула им старушка, когда они зашагали — Рой следом за Уайти и лучом от его фонарика — по узкой дорожке в глубь двора. Разочарование Роя уступило место чувству сожаления к старушке и восхищению ее опрятным крохотным домишком. В гетто таких, как она, совсем немного, подумал он.

— Что и говорить, паршиво, когда люди обижают такую славную бабульку, — сказал Рой, когда они подошли к хижине.

— С чего ты взял, что они это делают? — спросил Уайти.

— То есть как? Ты же слышал…

— Я выслушал лишь одну сторону в споре хозяйки с квартиросъемщиками, — сказал Уайти. — Теперь должен выслушать и вторую. Единственный судья в таких делах — ты сам. Никогда не выноси приговор, покуда не выскажутся обе стороны.

Чтобы смолчать на этот раз, Рою пришлось прикусить губу. Невозможно поверить, что человек может быть нелеп до такой степени. И ребенок бы понял, что жалоба старушки совершенно справедлива… Дверь еще не распахнулась, а Рой уже знал, что увидит за нею грязную мерзкую лачугу, в которой несчастные детишки живут в полнейшем запустении заодно с бездельниками родителями.

На легкий стук Уайти им открыла кофейного цвета женщина лет тридцати.

— Миссис Карсон говорила про то, что собирается вызвать полицию, — сказала она с усталой улыбкой. — Входите, начальники.

Рой прошел вслед за Уайти в маленький домик: спальня в заднем крыле, крошечная кухонька да гостиная, в которой шесть ребятишек сгрудились вокруг допотопного телевизора с дышащим на ладан кинескопом.

— Дорогой, — позвала она, и в комнату, мягко ступая, вошел мужчина, одетый в поношенное хаки и вылинявшую рубаху. Из-под коротких рукавов выглядывали мощные бицепсы и мозолистые натруженные руки.

— Я и не думал, что она взаправду вызовет полицию, — сказал он и смущенно улыбнулся, покуда Рой гадал, как это с таким количеством детей удается здесь сохранять чистоту.

— На две недели просрочили плату, — произнес тот, растягивая слова. — Раньше и не опаздывали вроде, окромя одного раза, да и то на три дня всего. Эта старушенция чересчур уж строга.

— По ее словам, деньги вы должны были внести два с лишним месяца назад, — сказал Рой.

— Гляньте-ка тогда вот на это, — сказал мужчина, направляясь к кухонному шкафу, и возвратился от него с ворохом бумажек. — Вот вам расписка за последний месяц, а вот — за предпоследний, и за тот, что перед ним, и так до самого января, когда мы прибыли впервой сюда из Арканзаса.

— Так вы арканзасские? — спросил Уайти. — С каких краев? Я и сам из Арканзаса.

— Погоди минутку, Уайти, — вмешался Рой и снова обратился к мужчине. — С чего бы понадобилось миссис Карсон утверждать, что вы так задержались с выплатой? Говорит, вы никогда не платите вовремя, хоть она и предупреждала вас, что нуждается в деньгах, а ваши дети, по ее словам, успели разнести весь дом. Зачем ей это понадобилось?

— Начальник, — сказал мужчина, — уж больно она скупа, ваша миссис Карсон. На этой стороне Авалона она хозяйничает вовсю: от Сорок девятой улицы и до угла — тут она всему голова.

— Ваши дети наносили когда-нибудь ущерб ее собственности? — спросил Рой слабым голосом.

— Взгляните на мой дом, начальник, — ответила женщина. — Похожи мы на тот народ, что позволяет детям рвать дом на части? Как-то раз Джеймс швырял камнем в консервную жестянку и разбил ей окно в подвале. Только она вписала это нам в счет, а мы его оплатили.

— Ну и как вам Калифорния? — поинтересовался Уайти.

— Очень даже здорово, — улыбнулся мужчина. — Чуть подкопим деньжат, может, прикупим какой-никакой домишко да и съедем от миссис Карсон.

— Ну-ну, что ж, нам пора, — сказал Уайти. — Очень сожалею, что ваша хозяйка причиняет вам столько хлопот. Позвольте пожелать вам удачи на калифорнийской земле и кое-что еще: если когда-нибудь случится так, что вы состряпаете домашний арканзасский обед и не сможете с ним управиться сами, только звякните в участок на Ньютон-стрит и дайте мне знать, договорились?

— Отчего бы и нет? Мы так и сделаем, сэр, — сказала женщина. — Кого спросить?

— Просто позовите старика Уайти. При случае можно рассказать сержанту и про то, что старина Уайти оказал вам добрую услугу. Время от времени нам ведь тоже хочется, чтобы кто-нибудь похлопал по плечу.

— Спасибо вам, начальник, — сказал мужчина. — Одно утешение — встретить здесь таких полицейских, как вы.

— Пока, мальчуганы! — крикнул Уайти шестерке сияющих смуглых лиц, теперь уже с почтением взиравших на полицейских. На прощание дети помахали ручонками.

Рой вновь очутился на узкой дорожке. Дыша в синюю спину толстой фигуре, он наблюдал за развязной походкой вполне довольного собой человека, направлявшегося к машине.

Пока Уайти закуривал, Рой спросил:

— Как ты догадался, что старуха врет? Что, бывал здесь и раньше по ее вызовам? Да?

— Ни разу, — сказал Уайти. — Чертовы сигары. Хотел бы я знать, неужели дорогие сигары раскуриваются так же плохо, как дешевые.

— Тогда как узнал? Ты ведь подозревал, что та врет.

— Разве я говорил, что она врет? Я и сейчас такого не скажу. У любого куска говядины — два бока. Со временем ты поймешь это. Опыт тебя многому научит. Первого же, кто попадется, слушай так, будто он читает тебе евангельскую проповедь, а потом пойди и точно так же выслушай второго.

Нужно лишь терпенье да здравый смысл, тогда справиться с этой работенкой — раз плюнуть.

Уладить конфликт из-за платы за жилье — еще не значит стать полицейским, подумал Рой. У полиции хватает и другой работы.

— Готов преподать мне урок, как ловить ночных грабителей? — спросил Рой, сознавая, что о насмешку в его голосе можно порезаться, если принять ее близко к сердцу.

— О'кей, но для начала я должен быть уверен, что ты и вправду понял, что говядина жарится с обоих боков. Кое-что ты уже знаешь: никогда не принимай в споре ничью сторону, иначе испортишь бифштекс. Будь то стычка хозяйки с квартирантами или что другое — помни еще вот о чем: за дверями тебя может ждать псих, а то и плут, прячущий в своем гнездышке что-то такое, чего не хочет показывать, или какой-нибудь тип, которому так часто капали на голову — хозяйка, квартирант ли, безразлично, — что он готов оприходовать всякого, кто войдет в его дверь.

— Ну а дальше-то что?

— А дальше — будь осторожен. В любую хату входи как полицейский, не как страховой агент. Если внутри горит свет, сунь фонарик в задний карман и не снимай колпака с головы. Тогда у тебя будет целая пара рук, а это не так уж мало, коли умеешь ими не только в носу ковырять. А начнешь расхаживать по этим гнездышкам с фонарем в левой руке да с фуражкой в правой, однажды вдруг обнаружишь, что тебе нужна еще и третья, да попроворней, и пусть тебя не слишком утешает, что с этой вот фуражкой в руке ты можешь выиграть конкурс вежливых покойников.

— Я и не думал, что эта старуха так опасна.

— Как-то раз одна престарелая леди насквозь продырявила мне ножницами руку, — сказал Уайти. — Поступай как знаешь, я лишь за что купил, за то и продаю. Эй, мальчуган, как насчет того, чтобы я сделал один звонок? Будь добр, свези меня к будке.

Рой наблюдал за Уайти, стоящим в телефонной будке, и курил. Болван покровитель, думал он. Учиться, конечно, стоило, и многому учиться, но учиться у настоящего полицейского, а не у старого толстого пустозвона, не у этой карикатуры на сотрудника полиции. На мгновенье непрекращавшаяся радиоболтовня стихла, и Рой услышал, как глухо звякнуло стекло.

Внезапно его осенило. Он улыбнулся. Как же он раньше-то не догадался!

Уайти вернулся в машину, а Рой все никак не мог стереть с лица ухмылку.

— Давай-ка потрудимся, мальчуган, — сказал Уайти, сев на свое место.

— Само собой, напарник, — сказал Рой. — Только сперва пойду-ка я звякну. Хочу кое-что передать в дежурку.

— Погоди! — сказал Уайти. — Лучше поедем в участок. Передашь с глазу на глаз.

— Ни к чему, это займет всего минуту, я позвоню из твоей будки, — сказал Рой.

— Нет! Погоди! Там что-то телефон забарахлил. Я как раз собирался повесить трубку, когда в ней вдруг так зажужжало — чуть перепонки не лопнули. Какие-то неполадки…

— Ладно, я только попробую, — сказал Рой и сделал движение, будто хотел выйти из машины.

— Ну пожалуйста, подожди! — сказал Уайти, схватив его за локоть. — Давай поедем туда прямо сейчас. Что-то мне приспичило в туалет. Отвези меня сейчас в участок, и тогда сможешь передать все Сэму лично.

— Да что с тобой, Уайти? — усмехнулся Рой с победным видом. Теперь, когда лицо напарника было так близко, запах виски перебил все остальные. — Всякий раз после обеда ты высиживаешь в уборной по пятнадцать минут. Ты сам говорил, что в кишках у тебя начинает урчать сразу после вечернего приема пищи. Так в чем же дело?

— Дело в возрасте, — сказал Уайти, печально уставившись себе под ноги.

Рой завел мотор и вырулил на дорожную полосу. — Когда доживешь до моих лет, придется со многим считаться, и не только со своими кишками…