Новый Мир. № 1, 2002

Я хотел бы увидеть Эфес, да была жара,

Жалко было потратить полдня на поездку в глушь

И еще полдня, чтоб вернуться; а тут гора,

Белозубое море, а в номере — пресный душ.

Я хотел бы увидеть одно из семи чудес

Мира — храм Артемиды в Эфесе, да в шесть утра

Надо было вставать, а мне нравился здесь навес

Полосатый и тень; а еще, я сказал, жара.

В ресторане белели салфетки, Эфес, прости,

Так приятно за столиком в первом сидеть ряду,

Бог с ним, с амфитеатром, вмещавшим до двадцати

Тысяч зрителей, так я решил, к своему стыду.

Боже мой, ведь в Эфесе и дом сохранился тот,

Где закончила дева Мария земные дни.

Отпущенье грехов обещал на семь лет вперед

Пий Двенадцатый путнику, — только зайди, взгляни.

Никогда не прощу себе слабости, сна души,

Развращенной морским купаньем и ветерком.

А с другой стороны, всюду Бог, — так живи, дыши,

Плавай, радуйся жизни и с Ним говори тайком.

Я все-таки, представь себе, в Эфес

Отправился в четверг, через неделю!

Я лучше, чем я думал: я небес

Достоин, предпочел я их отелю

И видел все, о чем сказал уже,

И вспомнил: это город Гераклита

Эфесского, вменившего душе

В обязанность огнем пылать открыто.

Он, плачущий философ, из огня

В слезах таскал для нас свои понятья

И, может быть, в виду имел меня,

Тебя, всех, всех, для нас свои объятья

Горячие раскрыв: огонь течет,

Меняется душа, взрослеют дети,

Гори и ты, как этот небосвод,

Как знойные пылают горы эти.

Бродя средь римских мраморных руин,

Театров, бань — в мечтаньях и в истоме,

Нет, я не знаю, что такое сплин!

Слуга себе, и раб, и господин,

Я даже побывал в публичном доме.

В том, что осталось от него: бруски

И пни колонн, оплывшие обломки

И диких трав пучки и колоски.

И никакой хандры или тоски!

И перекрытий тени и потемки.

Над постаментом, где бы мог стоять

Приап, допустим, может быть, Венера,

Клубился зной; две бабочки, под стать

Двум лепесткам, задумав полетать,

Взметали пыль горючую, как сера.

И дом разврата, в блеске белых плит,

Повергнут в прах, распахнут и низложен,

Внушал печаль прохожему, — не стыд,

Был чист, как совесть, временем отмыт,

Отбелен ветром и облагорожен.

Как француз, посвятив Ламартину книгу

Акварельных стихов, как сквозь забытье

Возвращая реальность былому мигу,

«Тот, кого забывают» назвал ее,

Так и я, ради Батюшкова к туману

Обращаясь морскому, морской волне,

Разглядел бы его там, подвел к дивану:

Сядь, поверь, улыбнись, не противься мне.

Я сказал бы ему, как стихи бывают

Заразительны лет через двести, как,

В плащ закутавшись, тот, кого забывают,

Нестерпимо любим, уходя во мрак,

Как докучлива жизнь без его элегий,

Обезвожен и безблагодатен день,

Знать не знающий об итальянской неге.

Оглянись, помаши мне рукою, тень.

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Но так, чтобы тебя не забывали дома

И чтобы по твоим дымящимся следам

Тянулась чья-то мысль, как в старину солома,

И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдали

И сердце чье-нибудь, как облако, летело,

Чтобы сказать тебе среди чужой земли

Все, что сказать оно боялось и хотело.

Скитаться здесь и там по прихоти своей,

Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядом

И ты ей показать мог стаю кораблей,

Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом,

Иль, в каменный театр спустясь, где Ипполит

Бежал из дома прочь — и вдруг вздымались кони,

Присесть с ней на скамью, где ящерица спит,

И уточнить судьбу, читая по ладони.

Обратясь к романтической ветке,

Поэтической ветке родной,

Столько раз ради трезвости меткой

Из упрямства отвергнутой мной,

Я сказал бы им, братьям горячим,

Как мне пусто и холодно тут!

Я не лью свои слезы, я прячу.

Дайте плащ поносить! Не дадут.

— Надо вовремя было из комнат

На корабль трехмачтовый взбегать,

Незаметною ролью и скромной

Не пленяться, обид не глотать,

Надо было не чашку и блюдце

И не скатерть любить на столе,

Надо было уйти, отвернуться

От всего, что любил на земле.

— Дорогие мои, не судите

Так же быстро, как я вас судил,

Восхищаясь безумством отплытий,

Бегств и яркостью ваших чернил,

Мне казалось, что мальчик в Сургуте

Или Вятке, где мглист небосвод,

Пусть он мной восхищаться не будет,

Повзрослеет — быть может, поймет.

— Надо было, высокого пыла

Не стесняясь, порвать эту сеть,

Выйти в ночь, где пылают светила,

Просиять в этой тьме и сгореть.

Ты же выбрал земные соцветья

И огонь белокрылый, дневной,

Так сиди ж, оставайся в ответе

За все слезы, весь ужас земной.

Поскольку я завел мобильный телефон, —

Не надо кабеля и проводов не надо, —

Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон,

Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, —

Ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он,

Что был, не правда ли, горячий голос брата.

По музе, городу, пускай не по судьбам,

Зато по времени, по отношенью к слову.

Ты рассказал бы мне, как ты скучаешь там,

Или не скучно там, и, отметя полову,

Точнее видят смысл, сочувствуют слезам,

Подводят лучшую, чем здесь, под жизнь основу?

Тогда мне незачем стараться: ты и так

Все знаешь в точности как есть, без искажений,

И недруг вздорный мой смешон тебе — дурак

С его нескладицей примет и подозрений,

И шепчешь издали мне: обмани, приляг,

Как я, на век, на два, на несколько мгновений.

Мандельштам приедет с шубой,

А Кузмин с той самой шапкой,

Фет тяжелый, толстогубый

К нам придет с цветов охапкой.

Старый Вяземский — с халатом,

Кое-кто придет с плакатом.

Пастернак придет со стулом,

И Ахматова с перчаткой,

Блок, отравленный загулом,

Принесет нам плащ украдкой.

Кто с бокалом, кто с кинжалом

Или веткой Палестины.

Сами знаете, пожалуй,

Кто — часы, кто — в кубках вины.

Лишь в безумствах и в угаре

Кое-кто из символистов

Ничего нам не подарит.

Не люблю их, эгоистов.

Я их знаю, любителей самых

Мрачных выводов: жизнь не мила.

Что же надо им в сплетнях и дамах,

Звоне рюмок и блеске стола?

Почему они вина смакуют,

Руки так потирают, скажи?

Тем мрачнее скорбят и тоскуют,

Про обман говорят, миражи.

Мне бы так, как они, разбираться

В табаках и сортах коньяка

И в меню глубоко погружаться,

Про себя улыбаясь слегка.

Между прочим, немецкий философ,

Пессимизмом смутивший свой век,

Тоже в жизни вальяжен и розов

Был и благ не чуждался, и нег.

Я их знаю, любителей фразы,

Спекуляций на горе и зле,

Но цветок полевой, желтоглазый

Значит больше на этой земле

И в несчастье скорее поможет,

Так на летнее солнце похож.

С обобщеньями он осторожен,

В философские дебри не вхож.