Новый Мир. № 12, 2000

Человечек-тыква, сиречь человечек-буква,

Не скажу как стар, до нас еще постарел.

Он приходит, когда под землею идет расстрел,

И от тамошней крови спелее взрастает клюква

В заповедных болотцах у знающих все карел.

Он рассказывал сам: «Чухонским метеоритом

Я свалился сюда (мной выстрелила праща).

Век спустя нашли меня, вынули из плаща,

Отнесли в участок, велели считать убитым.

И тогда я воскрес, пророча и вереща».

Его знать не знают в домах из пастил бетонных.

То он ставит сети на раков в речке весной

(Он-то помнит, где зимовали они со мной),

То он черной крысой фыркнет в дальних промзонах,

То на стенах напишется охрою земляной.

А потом, в ноябре, обернется крохотным лихом,

Под колеса шмыгнет, о борт ударится лбом,

Разобьется, поднимется вверх эфирным столбом —

И опять воскресает где-нибудь в месте тихом

С тем же страхом в глазу — то сером, то голубом.

Есть под городом город,

Где скитаются сонмы плосколицых людей кочевых,

Что сошли с электрических горок,

Чтобы плавать среди четырех заплетенных кривых.

А еще там ночами

Миллионы ненужных палат из стекла и сребра,

И холодное пламя

Их съедает с утра.

Желтоокие черви

В жирном теле подземного спрута снуют.

В час вечерний

До зари их скуют.

Кто ж здесь ночью живет, чьи с рассветом забытые тени,

Рассыпаясь, звенят,

Когда в чреве червя начинается пенье

Опустившихся ангелов и нездоровых менад?

Уж не срок ли отбывшие духи,

Постаревшие призраки тех,

Что когда-то во двор староневский несли с голодухи

Коробок музыкальный для вещих утех?

Шли к ним толстые пары,

Их дыханьем кормили сверчков,

Но точился убийственный воздух о песню Тамары,

И Лебядкин боялся сквозь дыры очков.

По железному домику движутся трое,

И за ними музыка ползет, дребезжа, —

От нее ли порою

Пробуждаются боги на лезвье ножа,

В колесе сумасшедшего автомобиля,

В нашей собственной плоти, в пьяных волнах беззвучных высот,

Убивая нас или

Убирая туда, где никто не убьет?

Вот с гармошкой

Серокожая девочка в платье из дыма и мха.

То скулит обожженною кошкой,

То, как корюшка в Невке, тиха.

Только б жалобе литься,

А она — весела,

И летят к ней за то разноцветные мелкие листья

С расплетенного на сто ствола.

А второй — прыщеватый, губастый, небритый

Великан-Сатана.

На его балалайке разбитой

То и дело хихикнет и взвизгнет струна.

Низкий голос не в лад со струною

Так мычит, обличая немого врага,

Словно море из семени, пота и гноя

В ледовитые бьет берега.

На сосновой тележке качается третий,

Заостренною песней пробив себе путь.

Он таков, что почти его нету на свете,

Только было б чем в дудку подуть

И пропеть: «Я уродец,

Я родился без рук и без ног,

Двадцать лет я ночами в колодец

Все лечу, одинок.

А когда долечу я

До пахучей зеленой воды,

Эту пеструю жизнь превращу я

В золоченую кожу звезды.

Все спасется, я вам обещаю,

Но сейчас, среди длинного страшного дня,

Ради этого легкого рая

Вашим каменным хлебом накормите меня». —

Этот голос вскипает и вьется,

Сквозь гудроновый череп всходя.

Так взбирается в небо вода из колодца,

Чтобы снова скатиться по иглам дождя —

Чтобы стечь желобами, которыми прежде

Кровь расплющенных шинами кошек стекла,

И воскреснуть в какой-то ненужной надежде

В тайных комнатах из серебра и стекла,

Где таится под голосом голос,

А под голосом голос еще,

И по днищам его электрических борозд,

Распадаясь, визгливое эхо течет.

И когда оно своды обрушит

И, слабея, достигнет последнего дна —

Из прохладного ада оплывшие души

Грубо вытолкнет вверх звуковая волна.

На вокзалах гвалт. Размозженный Крещатик тих.

Потерявший кровь, обессилевший от пожара,

Недоевший галушек, город не ждет своих,

Сыт и пьян солодким дымком, ползущим из Яра.

Так и будет здесь все, покуда я не приду —

Только как сыщу тебя в переполненном зале

Средь вернувшихся жить в пологом жарком аду

Из сибирского рая, где души в скалы вмерзали?

Этот мир, где можно держать тебя на руках,

Утешать и дарить дешевые куклы… Позже —

Пустота, разрыв. Сладкий дым и беженский страх

Повредили грядущее, прошлое уничтожив.

Но ведь мы не в обиде. Мы так благодарны за

Свет и зелень, за то, что живы, за то, что живо,

А в другие жизни недаром смотреть нельзя —

Так там нижние улочки загибаются криво.

Кто прикажет тебе опять вернуться туда,

К обожженным домам — потрогать мякоть речную?

До конца сибирские, райские города

Тебе снились, но я там не был, и я ревную.

А над этим городом зреет зарытых месть,

Тыловые крысы ведут учет повреждений.

Тем, кто выжил, тесно, а прочим просторно. Есть

В этом воздухе воздух еще для нескольких теней.

Ты сейчас в пути — я далек, и все далеки.

Но когда через двести лет представится случай —

Жди за Жовтневой, у в бетон забитой реки,

Где дички гладкокожие ртутью звенят певучей.

Там за красной стеною ходят туда-сюда,

Ударяясь о свет фонарей, облаков робея,

В огнедышащих шляпах древние поезда.

Там калитка есть — оттуда выйду к тебе я.

Мы взойдем вверх по склону в город (он мой, не твой,

И меня боятся его додревние силы),

И потом по ступенькам, полузакрытым листвой, —

Чтобы скалы сломались и сном заросли могилы.

Ползет, плывет сквозь ряд пустот некрашеная нить:

Одним — стареть, другим — сгореть, тем — до рожденья сгнить.

Но все, что в русской сырости мигали светляками,

И все, что в мерзлое стекло стучали кулаками,

И все, что стали розами, уйдя в пустые рвы,

Так славно нынче ожили, что больше чем мертвы:

Их вновь пустила в оборот расчетливая прялка,

Но это было так давно, что никого не жалко.

Не в склянке у монаха задышит пламень пестрый:

Факир подует в дудочку, змея покажет острый

Немного влажный язычок, начнет свиваться в круг.

И времени для пляски не нужно ног и рук —

Оно — ученая змея: кольцо, еще кольцо,

И в этих кольцах за лицом скрывается лицо.

Их рай — огонь алхимика, их ад — воронья свалка,

Но столько их туда ушло, что никого не жалко.

Кукушкою закуковать или завыть совой,

И всех по имени назвать, и всех забрать с собой —

Что нужды: и тебя, как нить, веретено волочит,

Душа другого имени и хочет, и не хочет,

То слишком яркий свет, то мрак, и ты опять слепцом

Идешь за свежею судьбой, за ксивой, за лицом.

Но зря по бугоркам стучит, ища дороги, палка:

Ты вновь помянут и забыт, и ничего не жалко.

Я отсеку змеиный хвост, я выйду из спирали

И там узнаю: мертвые еще не потеряли

Свои земные голоса, они поселены

Не в пересыльном лагере с той стороны Луны,

А в злато-синем воздухе, и тщетно ищут хода

К истокам обмелевших рек из молока и меда

И в сплющенный, заполненный зародышами ад.

Идем со мной, но не забудь — дороги нет назад.

Индевелым снежком, упавшим с луны,

Осыпались истраченные века

С пестрой полы поющего старика

Возле полога чайханы.

Медноруких людей лудили внутри

Замороженной пахлавы.

Было страшно от тусклой зимней травы

И от быстрой зимней зари.

Двухметровый с серым царским лицом

Наседал, торопился, лез:

«Через десять минут отбывает рейс,

Пропусти — я в праве своем.

Уж какую хочешь поставь печать,

Без меня не взлетит твой гребаный „ТУ“:

Я оттуда, и гроб уже на борту —

Не тебе, а мне отвечать».

Я запомнил, я понял — уже тогда,

Сквозь подгнивший коричный дым,

Сквозь мороз, входящий гостем ночным

В разогретые города,

Регистанский забытый джиншей фарфор,

Пыль, которой стала река,

И мычание лунного старика,

Не умолкшее до сих пор,

То, что сроду стоит во взгляде слепом,

Что глухому немой говорит в тоске,

То, что в тюркской пустыне шуршит в песке,

А в еврейской горит столпом,

Что выходит с дымом из русских труб,

Бьется ласточкой о стекло,

В первый раз проступило и обожгло —

И от тока дернулся труп.

Столько мертвых отцов воскресло с тех пор,

Столько умерло тех, кто жил,

Столько порченой крови вышло из жил,

Столько пара вышло из пор,

Что пора б серолицему долететь,

Отпустить товарища в чернозем,

Но исхода не видно, а под крылом

Тьмы и света мелкая сеть.

Видно, рано еще, коли жив старик

И еще не истлел халат,

И с луны созвездья еще летят,

И мерцает мертвый арык.

Знает Бог, что будет после грозы,

Когда по земле проскользят шасси,

Когда поплывет по шоссе такси

И сомкнутся в небе пазы.

Ручной кабан, болезненный, нежирный,

Жует в дощатом стойле корм эфирный,

Костлявый вол — в чем держится душа! —

В кормушке не находит ни шиша,

Забитый Буцефал, лишайный мерин,

Что завтра встретит утро, не уверен,

Топтыгин дня не прожил бы в лесу,

Цыганское кольцо в его носу,

Бурчит он на потеху детям малым

О том, как слыл свирепым генералом.

Давно уж он невинных не казнил

И напрочь вкус малины позабыл.

И надо всем, томясь ненужной славой,

Висит орел, двугорлый, но безглавый.

Но есть в веках геральдика иная.

Ее, еще доподлинно не зная,

Провидел мир в цепляющемся сне:

Кровавые красавицы в волне

И в камень заточенные титаны,

Качающие горы неустанно…

Не в том ли стихотворца ремесло,

Чтоб укротить пленительное зло

И сделать тварью, образом и знаком

Тех, что кочуют меж огнем и мраком?

Сумей назвать и приручить сумей

Стокрылых птиц и семиглавых змей

И поселить чудовищ земнородных

На гербы царств, нетленных и свободных.