Новый Мир ( № 12 2004)

Ожившие запахи

Карасев Евгений Кириллович родился в 1937 году. Человек сложной судьбы, много лет провел в местах заключения. Поэт, прозаик, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Твери.

* *

*

Чайник на плите по-хозяйски булькает,

пахнет котлетами.

На столе в хлебнице — еще не порезанные

булки

радуют солнечным светом.

И все вещи:

ложки, тарелки, крупы в упаковке —

оберегают меня от напастей внешних

домашней умиротворенностью, покоем.

И вдруг осознаю: эта благостная картина

вскоре рухнет —

я здесь гость, а впереди дорога отчаянная.

И намеренно тяну пребывание на радушной

кухне,

слушая булькающий чайник.

* *

*

Меня умиляют трогательные,

с какой-то провидческой грустью глаза коров;

мокрые ноздри; парующий язык,

слизывающий с моей ладони

крупицы лакомой соли.

Мне кажется, животина чует, что я нездоров,

и не знает, как известить о приближающейся боли.

По щедрости, бескорыстию

в суровой родимой сторонке,

где отношения даже с близкими не всегда простые,

мало кто может сравниться с доброй буренкой,

разве святые.

Неотвязчивый зверек

Среди своеобычных народов Дальнего Севера,

где я тужился в лагерях

досрочное освобождение выкроить,

существует поверье:

если ласка пошла по следу

— из тайги не выйти.

…Я давно уже завязал. Путан

не выискиваю на ночных улицах

— семьей обласкан.

А мне кажется: у меня по пятам

все идет и идет ласка.

Ожившие запахи

Пройдут годы —

за годом год.

Но будут пахнуть

цветы медом.

И будет пахнуть

цветами мед.

И однажды под вечер

из забытых лугов

принесет ветер

дурман цветов.

И мы вспомним годы

и гулливый тот,

когда пили моты

любви шалой мед.

Первые минуты

Не пить, не лопать —

хотелось дышать и дышать.

А всё вокруг — как готовый лопнуть

от избытка воздуха шар.

Я хватал ноздрями, губами

аромат пьяный,

похожий на свежесть весенней капели.

Будто выбрался из гиблой ямы

из бесконечно длинного туннеля.

…Глянул в последний раз на лагерь,

выходя из оцепенения, прострации.

Засунул поглубже спасительные бумаги

и торопко пошагал на станцию.

1975, 2004.

Блудный сын

Как выпивоха, ведомый каким-то

внутренним поводырем,

находит дорогу, выделывая ногами жуткие кренделя,

так и я, видимо, схожим чутьем одарен,

вернулся к порогу, откуда подался ловить журавля.

…Пахнет листом смородины —

огурцы солят.

Я вернулся на родину,

на круги своя.

* *

*

Я ночевал в гостиницах,

но чаще —

под открытым небом.

И утром с чайками

делился хлебом.

Спустя много лет

в тепле и неге,

услышав крик чаек,

я вспоминаю бесприютный берег

как невозвратное счастье.

Память

Поле пшеницы.

Иду в никуда.

Тропка петляет, как птица,

Уводящая от гнезда.

Ветер налетел — и с маху

лихо раздвинул хлеба.

Словно гуляка рубаху

рванул на груди у себя.

Мне кажется поле знакомым

и жерди вон той городьбы.

А может, ожила солома,

оставшаяся от молотьбы…

1975, 2004.

В конце дороги

Я вернулся в родные свои места,

откуда меня увезли под конвоем надолго

и далеко.

На той стороне речки слабо посвечивает береста,

ровно отстаиваемое за окном молоко.

Поздно начинать жизнь с чистого листа,

новый искать стержень.

И только робко теплящаяся береста

еще вселяет крохи надежды.

Момент истины

Вот и пришла пора, когда

уже не смущают поношенное пальтишко,

стоптанная обувь…

Утренняя речка. Вода

дымится, будто морозная прорубь.

…Из всего в житейской чехарде найденного,

добытого,

что зашибил, спроворил,

имею печально известное корыто.

И долгую лагерную историю.

…Смотрю на курящуюся речную гладь,

цепляющееся за берег полуутонувшее

корневище.

И опять вспоминаю мать:

— Ничего не надо, сынок.

Умереть бы под родной крышей.