Новый Мир. № 2, 2002

Больше уже и доказывать нечем:

слово разбилось о слово,

Только остался голос твой певчий —

виолончельное соло.

Птица, зовущая из тумана,

из-за ночного болота…

Odor rosarum manet in manu

etsiam rosa submota[1].

Утром я перво-наперво сдвину

штору с окна и увижу

Красную в мокрых гроздьях рябину,

поля осеннюю жижу.

Черного чаю с полки достану…

Что еще, как не работа?

Odor rosarum manet in manu

etsiam rosa submota.

Вот и осыпался бледный твой венчик,

бледного сердца бескровней,

Будешь звучать поминанием вечным

в мира унылой часовне.

Встречу — не вздрогну, даже не гляну,

с нимба сошла позолота.

Odor rosarum manet in manu

etsiam rosa submota.

Ветер, сломавший старые сосны

ночью у нас на поляне,

Ангелом черным времени послан,

ибо известно заране

Все, что Изольда скажет Тристану

утром в саду Камелота.

Odor rosarum manet in manu

etsiam rosa submota.

Толстые щеки пыжат пионы,

солнце встает за лесами,

В зарослях вербы свищут шпионы

зябликовыми голосами.

И, зажимая рыжую рану,

млея от смертного пота, —

Odor rosarum manet in manu

etsiam rosa submota.

Скажи-ка мне, Вольтер, сидящий в ступке,

Ты отвечаешь за свои поступки?

А если ты за них не отвечаешь,

То кто же отвечает, черт возьми?

Ты, может, просто-напросто скучаешь,

Когда свой вертикальный взлет включаешь,

Но неужели ты не замечаешь,

Когда с земли несется «тормозни»?

О командир летающего танка!

Какая в небе ждет тебя приманка?

Несчастная смешная обезьянка,

Скажи, куда карабкаешься ты?

Ты под луной проносишься со свистом,

Как вольный казачина в поле чистом,

И, усмехаясь этаким артистом,

На Божий мир взираешь с высоты.

И в этот час к тебе возводят взоры

Атланты, силачи и полотеры,

Банкиры, браконьеры, билетеры

И несколько скучающих джульетт.

А ты касаньем кнопки незаметной

Включаешь с ревом двигатель ракетный —

И, пролетая над родимой Этной,

Этнографам шлешь пламенный привет!

ОНА УМЕЛА КРИЧАТЬ, КАК ВОРОНА: «КАРРР!» —

Вкладывая в это «каррр!» столько обиды на мир,

Что даже зеленый с розовым ежиком шар

Лопался, как будто в нем десять проделали дыр.

Она умела кричать, как ворона: «Каррр!» —

И спозаранку, когда я в объятиях сна

Еще посапывал мирно, будила в самый разгар

Блаженства — мерзкими криками из-за окна.

Может быть, это «каррр!» я больше всего и любил;

На эти губки смешливые — о, вундербар! —

Глядел неотрывно и радовался, как дебил,

Когда они вдруг издавали жуткое «каррр!».

Она взмахивала руками — слетались полки

Ее товарок черных на черноморский бульвар,

Как в «Принце и нищем», она стаскивала чулки —

И начинался разгул этих черных чар!

И как заведенный злой чернявкою в лес,

Но пощаженный ради молений его,

Каждый миг ожидая гибели или чудес,

Я оглядывался и не понимал ничего…

Грех глядит на меня, позевывая и грозя,

Кара вензель свой острый вычерчивает за ним,

Смерть придет — и не удостоит взглянуть в глаза,

Только вскрикнет голосом твоим хриплым, родным.

Зацепившись ногой за трапецию,

Устремляя под облаки взгляд,

Улетает красотка в Венецию,

Возвращается к мужу назад.

Он ей белые ручки выкручивает,

Он ее заставляет висеть

Над страховочной сеткой паучьею,

Безнадежной, как всякая сеть.

Но и в этом чудовищном выкруте,

От которого сердцу темно,

Она бьется, клянется — но в игры те

Продолжает играть все равно.

Милый Уайетт, так бывает:

Леди голову теряет,

Рыцарь — шелковый платок.

Мчится времени поток.

А какие видны зори

С башни Генриха в Виндзоре!

Ястреб на забрало сел,

Белую голубку съел.

«БОни-сва кималь-и-пансы…»2

Государь поет романсы

Собственного сочине…

Посвящает их жене.

Он поет и пьет из кубка:

«Поцелуй меня, голубка».

И тринадцать красных рож

С государем тянут то ж:

«БОни-сва кималь-и-пансы…» —

И танцуют контрдансы

Под волыночный мотив,

Дам румяных подхватив.

А другие англичане

Варят пиво в толстом чане

И вздыхают, говоря:

«Ведьма сглазила царя».

…В темноте не дремлет стража,

Время тянется, как пряжа,

Но под утро, может быть,

Тоньше делается нить.

Взмыть бы высоко, красиво,

Поглядеть на гладь Пролива! —

Гребни белые зыбей —

Словно перья голубей.

Улетай же, сокол пленный! —

Мальчик твой мертворожденный

По родительской груди

Уж соскучился, поди…

Это было в августе, в Вермонте,

на горе у масонского погоста,

где береза и дюжина надгробий,

где уже двести лет не хоронили.

Каждый день я взбирался по тропинке

и навеки запомнил ту малину —

куст, встречавший меня на полдороге,

обгоревший, обобранный вчистую.

Подходил я — там что-то розовело,

проступало застенчивым румянцем;

каждый раз она что-то вновь рожала

и меня угощала безотказно

спелой ягодой — каждый раз последней.

Низко кланяюсь тебе, малина:

не за ту неожиданную сладость,

что ты мне, мимохожему, дарила

(хоть ее мои губы не забыли), —

а за эту последнюю, дурную

ягоду-слезу, что вновь рождает

глаз мой — куст обгорелый и бесплодный.

Этот парень, хотя и смешон,

Не лишен поэтической жилки.

Он глядит на меня как пижон,

Понимание пряча в ухмылке.

Я стою на другом берегу,

Дребезжу, как венок на могиле…

— Извините… судить не могу…

Да ему и не нужен Вергилий.

Хватит, видно, и так куражу

Довести до конца это ралли

По кренящемуся виражу,

По извилистой адской спирали.

Так какой тебе, к черту, «сезам»?

Что за тени счастливца пугают?

Научить? — Научился бы сам,

Если б знал, куда лошадь впрягают.

Остаюсь, чтобы думать свою

Отмененную веком идею.

И сверчиную песню пою,

И мычу, и во сне холодею.