Новый Мир. № 4, 2000

Распластана

на двух ладонях выставленных — утра

и вечера —

Москва. — Егор со змием пышнотелым

сражается. —

Я выбираю небо для прогулки! —

Склониться ли

над ароматной чашей? — Мимолетный

по случаю

такому подвиг совершить ли? — Мне же

успеть бы лишь

ко сбору винограда. — Сверху вижу

отчетливо:

внизу мелькают пряничные крыши,

лимонные

соборов купола, пятиуголки

клубничного

желе; из карамели литы пушка

и колокол. —

Все башни шоколадные и стены

бисквитною

гордятся почвой под собой, черепьев

орешками

прослоенной. — Палатами любуюсь

цукатными. —

Какой роскошный торт, обильный кремом!

Сплошь сахарной

посыпан пудрой, пастилой устелен. —

Так вот из-за

чего Егор сражается со змием! —

Склониться ли

над ароматной чашей? — Мимолетный

по случаю

такому подвиг совершить ли? — Мне же

успеть бы лишь

ко сбору винограда. — Не успею.

В августе звезды сквозь воздух ночной

падают наземь одна за одной:

тесно в обителях неба, —

зеркалом вод обманув, заманив

ширью просторов и золотом нив,

не отпускает обратно

тяга земная — тугая сума.

В августе мухи слетают с ума

в неописуемом страхе

от приближающихся холодов.

В августе тот, кто еще не готов,

спешно ведет подготовку

к смерти, к ничтожеству, к небытию,

припоминая поденно свою

юность, и зрелость, и старость, —

им равномерно подвержен любой

возраст, упругие губы мольбой,

зрением глаз утруждая:

что там виднеется? дуб или клен? —

Тело изношено, дух утомлен,

разум на части расколот,

целого больше из них не собрать.

Старая кончится скоро тетрадь,

новая скоро начнется.

В августе солнце затмилось, и сей

знак во вселенной губителен всей

переживающей твари,

только прожорливая саранча,

крыл и копыт оселками звуча,

видит немалую в этом

пользу. — Четыре неполных стопы

дактиля, парные рифмы тупы,

каждая третья — сестрица

сводная и не похожа ничуть.

В августе гуще становится путь

и аппетитнее млечный.

Не поворачивается язык

то, что пишу, обругать. — Я привык

жить за троих или больше

с помощью Божьей. Пора — не пора:

«Кем бы ты был, если б умер вчера?» —

сам у себя вопрошая,

сам отвечаю себе, что никем,

невразумительных автор поэм,

путаных стихотворений.

В августе страшного нет ничего:

свой день рождения на Рождество

встретить надеюсь тридцатый.

Из Коломенского в Нагатино

переехал через дорогу:

было — золото, стала — платина, —

только к лучшему, слава Богу!

что ни делается. — Мигрирую

с одного на другое место

со своей антикварной лирою

беспрепятственно в знак протеста

против косности, — польза разная

в переменах. — Ужели вскую

одного лишь покоя, празднуя

жизнь торжественно, я взыскую?

Будь какая ни будет всячина, —

у меня же на лбу веселье

несказанное обозначено:

«Приглашаю на новоселье!»

Поспешим

стол небогатый украсить

помидорами алыми,

петрушкой кучерявой и укропом,

чесноком,

перцем душистым и луком,

огурцами в пупырышках

и дольками арбузными. — В янтарном

пузырьке

масло подсолнечно блещет

ослепительно. — Черного

пора нарезать хлеба, белой соли,

не скупясь,

выставить целую склянку. —

Виноградного полная

бутыль не помешает. — Коль приятно

утолять

голод и жажду со вкусом! —

Наступающей осени

на милость не сдадимся, не сдадимся

ни за что. —

Всесотворившему Богу

озорные любовники

угрюмых ненавистников любезней.

До срока жизнь окончена. Долги

земле и небу отданы с лихвою.

Потерян след, и не видать ни зги.

Шевелит ветер выцветшую хвою.

Что ж остается? — Стол и стопки книг,

тропа в глубь облетающего сада —

и только-то. И больше никаких

свидетелей. А больше и не надо.

Мала людская память и слаба.

Пожалуйста, не осуждай жестоко,

принявши душу Твоего раба,

и упокой, о Господи! до срока.

В начале — проба нового пера:

не будет завтра, не было вчера,

сей день — и первый и последний, — ныне

напрасно я от мысли ухожу,

что зримый мир подобен миражу,

скитаясь одиноко по пустыне.

Урании холодная рука

пространство гнет; столетий облака,

ликуя, Клио в чашу золотую

ту выжимает, — выстроившись в ряд,

безмолвно вниз созвездия глядят,

средь точек замечая запятую.

На — «Есть ли вдохновение?» — в ответ

я ставлю прочерк вместо да и нет, —

мне память ум и чувства заменила;

сознание — прозрачное насквозь —

за-через край, вскипев, перелилось;

бумага — плоть, а кровь моя — чернила.

Ушли в песок и солнце и вода;

не принесли сторичного плода

старательно подобранные зерна;

не всколосились бурные моря

широких нив, — труды пропали зря,

прикладываемые столь упорно.

Я буду жить, насколько хватит сил,

во что бы то ни стало, не сносил

пока до дыр вместительного тела;

весна оденет, осень оборвет

и бор и дол, меня — наоборот —

сковала осень, а весна раздела.

Как мертвым не завидовать? — Они

прохладой наслаждаются в тени

вечнозеленых, не старея, кущей, —

не плавятся в июле на жаре

и стужи не боятся в январе,

им смерти нет, повсюду стерегущей.

А мне, как ни меняй порядок строк,

не налюбиться, не напиться впрок,

и нет на свете — никого не слушай! —

границы постояннее, чем та

изменчивая, зыбкая черта,

меж морем проведенная и сушей.

В какие бы зима ни завлекла

чертоги из бетона и стекла —

подобия добротного, но гроба,

наружу лето выгонит и вновь

расковыряет плоть и пустит кровь:

в конце — пера испорченного проба.

Долго ты пролежала в земле, праздная,

бесполезная, и наконец пробил

час, — очнулась от сна, подняла голову

тяжкую, распрямила хребет косный,

затрещали, хрустя, позвонки — молнии

разновидные, смертному гром страшный

грянул, гордые вдруг небеса дрогнули,

крупный град рассыпая камней облых,

превращающихся на лету в острые

вытянутые капли, сродни зернам,

жаждущим прорасти все равно, чем бы ни

прорастать: изумрудной травой или

карим лесом, еще ли какой порослью

частой. — Ты пролежала в земле долго,

праздная, бесполезная, но — вот оно,

честно коего ты дождалась, время, —

ибо лучше проспать, суетой брезгуя,

беспробудно, недвижно свой век краткий,

чем шагами во тьме заблуждать мелкими

по ребристой поверхности на ощупь,

изредка спотыкаться, смеясь весело,

проповедуя: «Все хорошо, славно!» —

потому-то тебя и зовут, имени

подлинного не зная, рекой — речью.