Новый Мир ( № 4 2012)

Край вечнозеленых помидоров

Абузяров Ильдар родился в 1976 году в г. Горький. Закончил Нижегородский государственный университет им. Лобачевского. Печатался в журналах “Новый мир”, “Октябрь”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Москве.

1

— Шайзе, шайзе-почта, — выкидывал в корзину для мусорной почты один за другим конверты Мартин. Все письма были уведомлениями-штрафами, в которых предлагалось в обязательном порядке заплатить за квартиру, за свет, за Интернет, за подписку, которую Мартин оформил как бесплатную на три недели и забыл вовремя от нее отказаться. В общем, стал жертвой изощренного рекламного хода. А тут еще очередное письмо из библиотеки об очередном штрафе в два евро. И за что? За книгу об архитектуре, которую он взял, чтобы прочесть о домах района, куда он три месяца как переехал.

Мартин перебрался в шайзе-район Вединг из-за некоторых финансовых затруднений. Но проблемы с деньгами — ерунда, если речь идет не о здоровье. В Германию Мартин поехал, чтобы сделать операцию на глазах. Выйдя из больницы, он взглянул на город и мир по-новому, как будто ему в клинике выставили резкость. Любуясь невысокими домами в стиле модерн, он понял, что в этом городе ему хочется жить. И он остался, работая сначала посудомойкой в ресторане, а потом мойщиком окон в клининговой компании. Наконец-то все в фокусе. Вот только заказов стало маловато, а страховку нужно было оплачивать.

Райончик возле метро “Осло” оказался вполне сносным, и Мартин первым делом записался в библиотеку на берегу живописной Панке. Эта речушка, временами рыжая от ржавчины, временами зеленая от водорослей, как волосы настоящего панка, будто кривлялась и выделывалась на сцене “бецирка”. Она то и дело выкидывала левое коленце и выписывала разнузданные кренделя под бурную музыку эмигрантского райончика. Возможно, из-за ее навязчивой красоты за прошуршавшие как листы календаря месяцы Мартин так и не притронулся к массивной книге, и сумма штрафов уже намного превысила стоимость самого фолианта.

Нареченный родичами Мартыном, Мартин ничего не понимал в ландшафте и градостроении. Ничего не смыслил в бетоне и панелях, в холодной архитектуре, в строительстве и ремонте, и потому книга огромным кирпичом валялась прямо на полу. Если поставить на нее голую ступню, холодная глянцевая обложка создавала неприятное ощущение необжитости.

И только одно письмо, написанное его дядей Зиннуром, кажется, было живым и грело душу. Распечатав конверт, Мартин поднялся из-за стола и подошел к окну, чтобы свет, словно огонь свечи для молочных чернил, прояснил мелкий дядин почерк. Вид на улицу был бы ничего, если бы не один дом. Мрачная вытянутая коробка из темного кирпича со сплошными карнизами и решетками в пол-окна больше напоминала барак концлагеря. Уже какой месяц она отравляла Мартину настроение.

Письма из края вечнозеленых помидоров, как называл Зиннур их родовые татарские земли, были для Мартина словно глоток парного молока с мятой для больного ангиной. От письма пахло хлебом и полынью. Он вспоминал дом в деревне — деревянный сруб, каменная печь, запахи бабушкиного бальзама “Звездочка”, пухового прохудившегося в нескольких местах платка, обгрызенные холодным ветром цветы герани на подоконнике, пожухлые гераневые россыпи звезд за окном. От нахлынувших воспоминаний на лбу у Мартина тут же выступила испарина, будто он прижался горячим лбом к стеклу.

Если запивать помидоры молоком, да еще зеленые, обязательно пронесет. Однажды он ранним летом наелся зеленых мелких яблок, и у него случилось несварение желудка, он, уже глубокой ночью, засел среди раскидистых кустов картофельной ботвы. И тут по маленькой нужде, перебравшись через жердины в огород, обрисовался дядя Зиннур. Было темно, хоть глаз выколи обожженной до черноты иголкой. Мартин испугался, что сейчас дядя помочится на него, и, чтобы этого не случилось, он зарычал и завизжал, когда дядя, расстегнув штаны, расслабился и уже собирался пустить свое внутреннее “я” по волнам. Грузный мужик, вскрикнув как женщина, бросился наутек, сметая все живое и неживое на своем пути. На следующий день он утверждал, что в сломанных жердинах виноват кабан, которого он накануне заприметил в огороде. При этом белые дядины кальсоны висели на веревке, словно белый флаг, выброшенный мистическому зверю, сожравшему маленькое ведерко яблок из сада с яблоками райскими и земляными...

2

Оторвавшись от воспоминаний и письма, Мартин посмотрел на своих друзей — Мону и Стефана, которые вольготно расположились на кухне среди тускло мерцающих, как энергосберегающие лампочки, зеленых яблок, обсуждая последние экзамены в институте и новичков, у которых еще молоко на губах не обсохло. Посмотрел, чтобы тут же снова вернуться к письму и воспоминаниям.

Семья Мартина, как и многие другие, — не только свод семейных преданий и легенд, рассказываемых за общим столом, но также семейный альбом с разорванными блеклыми кадрами воспоминаний, голоса, что остались в Мартиновой голове словно звуковые файлы.

Зиннур-абы приехал в деревню после тюрьмы. В городе у него жилья не было. По профессии он был электриком и, недолго думая, решил устроиться в “Местэнерго”. Ездить по деревням, исправлять поломки, снимать показания счетчиков. Для этого надо было сдавать экзамен на профпригодность в головном офисе. Однажды, надев костюм, что в доме переходил из поколения в поколение, словно знамя полка, и фетровую шляпу, он отправился в районный центр. На аттестации он вытащил билет, об этом Мартин мог бы рассказывать словами дяди, ибо это была их любимая история, и они всей семьей заучили ее наизусть со всеми дядиными интонациями и даже воспринимали, а при случае и выдавали как свою.

— Вслух! — звучал дядин голос. — Когда я вслух назвал номер и прочитал вопрос в билете вслух, члены экзаменационной комиссии схватились за головы и начали извиняться. Им было так неудобно, что они предложили вытащить другой билет, потому что на этот вопрос еще никто не ответил. И даже они не знали ответа. Но я не стушевался и сказал, что вопрос менявский (поднятый большой палец к небу!), и подробно все описал. Я рассказал им, что такое метроном! И зуб даю, вся экзаменационная комиссия вытаращила глаза: “О, вы первый, кто ответил на этот вопрос о метрономе. Ибо даже мы не знали, что такое метроном!” И тут началось такое… На меня пришли посмотреть все работники конторы. Они шли нескончаемым потоком, спускаясь из своих кабинетов. А поскольку здание было большое, мне пришлось очень долго терпеть. В конце концов мне это надоело, и я развалился на диване, как Ленин в Мавзолее.

После своих слов дядя начинал громко смеяться. Но кроме заразительного смеха, дядя Зиннур обладал еще рядом несомненных достоинств, ибо интересовался рок-музыкой, читал по-немецки журналы, играл танго на аккордеоне. А все потому, что принадлежал к рабоче-крестьянской интеллигенции. Метроном — результат всенародного просвещения. Был такой уникальный тип культуры, созданный советской властью, когда даже во времена Великой Отечественной войны по деревням ездили с театральными постановками. И однажды в их деревню в Кукморском районе, из которой на войну с немцами-минотаврами ушло восемьсот прекрасных мужчин и юношей, — остались старики, женщины и дети, — приехал театр. Давали спектакль “Царь Эдип”. Спектакль красочный — с хором и тогами. Прадед Мартина, как и вся деревня, с трудом говорил по-русски, но он все же надел единственный на дом костюм и фирменную фетровую шляпу и, придя пораньше, занял место в первом ряду. Он с честью просидел первое отделение. С трудом выдержал второе. А вот когда на сцене заканчивалось третье отделение, он ровно на том самом месте, когда царь Эдип в припадке раскаяния ослепил себя и громогласно зарыдал, не выдержал — встал и во всеуслышание (опять эти звуковые файлы с голосами родственников!), громко прокашлявшись и кряхтя, сказал: “Говна-концерт”.

— Я думал, будет менявски, а это говна-концерт, помойка, — повторил еще раз прадед по-русски и вышел из зала, и за ним потянулись все остальные родственники и односельчане, все как один, так и не досмотрев постановку.

Читая строки первой страницы дядиного письма, Мартин словно видел эту семенящую из клуба цепочку стариков, женщин и детей, потому что, как и положено, на первой странице дядя передавал привет всем его (такова традиция) родным и близким, перечисляя их через запятую. А затем кратко рассказывал о том, кто Мартину передает привет, и тоже через запятую.

Если честно, первые страницы можно было спокойно отложить в сторону и перейти к сути письма, на третьем листе, где дядя Зиннур спрашивал у Мартина совета. Полтора года назад у Зиннура-абы родился внук — двоюродный племянник Мартина. Мальчик родился недоношенным, и, когда лежал в барокамере, у него отслоилась сетчатка. Хирургические вмешательства повторялись из года в год. Но единственное, чего удалось достичь, — это то, что ребенок стал различать свет и тьму. До определенного возраста очки детям выписать нельзя, и мальчик сильно отставал от ровесников в физическом развитии. Зиннур-абы спрашивал, сталкивался ли Мартин с подобной болезнью и есть ли у них в Германии возможность вылечить эту напасть или хотя бы проконсультироваться у специалистов.

3

На седьмой странице, исписанной еще более мелким и спешащим почерком (видимо, дядя решил закругляться), он спрашивал, а видит ли он сам, Мартин, без линз и очков что-нибудь кроме света и тьмы. По сути, за этим вопросом скрывался другой — а стоит ли возиться со слепым ребенком, есть ли у него шанс, а может, нужно смириться и отдать его в детдом. Читай — сбросить, как спартанца-калеку, в пропасть.

— Шайзе-почта, — скомкал Мартин последнее письмо и выкинул его в корзину к другим письмам, талдычащим о выгоде и денежных отношениях в этом мире. Разочарованный и обескураженный, Мартин будто отвернулся от божьего света за окном, уставившись в угол на этажерку с горшком герани, — так ему было горько. Благо, в комнате за кухонным столом сидели его друзья — и их круглые сияющие лица сглаживали острые углы жизни. Стараясь изо всех сил, Мона рассказывала Стефану, как еще один наш общий друг, Роберт, бросил еще одну нашу общую знакомую, Долорес.

Долорес считала себя некрасивой, толстой. А однажды она пришла поздно вечером и заявила Роберту:

— А знаешь, я сегодня ужинала со Стефаном, но ты не ревнуй, мы всего лишь друзья.

— С чего мне ревновать? — оторвался от газеты Роберт — видимо, нервы его подвели, и он сильно приревновал Долорес. — Станет Стефан спать с такой страшилкой, как ты, после того как расстался со своей красавицей Моной.

— Ну не свинья ли! — Во время повествования Мона брала со стола то вилку, то нож и стучала ими об стол. — Свинья, свинья, какая же он все-таки свинья!

— Подожди, так кто кого бросил? — спросил Мартин, прослушавший половину истории.

— Формально — Долорес, но фигурально — Роберт. Ну не свинья ли?! Свинья, свинья! Форменная свинья! — начала опять стучать вилкой по столу Мона.

— Точно, свинья! — согласился Стефан.

— Подожди, я кое-что тебе дам под горячую руку.

Мартин быстро сбегал в комнатку и принес оттуда маленькую фаянсовую хрюшку, которую в Германии принято дарить на Рождество и которую друзья подарили ему, Мартину, накануне года Свиньи.

— Вот, можешь ее разбить. Может быть, это возымеет действие, — протянул Мартин свинюшку Моне. — Думаю, Стефан тебя научит приемам вуду.

Стефан был верзилой негром и не понял, при чем здесь вуду. Он подсознательно очень стеснялся своего афроамериканского происхождения и даже комплексовал. Иначе как объяснить тот факт, что после этих слов Мартина он тут же засобирался домой. А вместе с ним и Мона.

— Что ж, скатертью дорога, — стряхивал крошки со стола Мартин, понимая, что не только скатерть, пол, посуда, но и настроение были основательно испачканы.

4

Итак, день был омрачен, и, не зная, чем себя отвлечь, Мартин взял тяжеленную книгу об архитектуре, собираясь одновременно заняться и умственной и физической зарядкой. Не успел он ее открыть, как снова наткнулся глазами на тот самый дом, что не один завтрак, обед и ужин портил ему аппетит и отравлял вид из окна.

Под фото в полстраницы была небольшая статья, в которой говорилось, что дом на Дронтхаймерштрассе района Веддинг — гениальное авторское произведение звезды современной архитектуры Германии Ханса Кольхоффа. В своем творении один из именитейших архитекторов современности элегантным образом представил свой талант потребностям социального жилищного строительства. Красноватые маленькие прямоугольники, которыми облицована обращенная к улице сторона дома, ненавязчиво и прагматично объединяют поверхность стены с черными металлическими решетками перед высокими деревянными окнами.

— Где? Что? Когда? — Мартин аж подпрыгнул, как когда-то его дядя в огороде, чтобы разглядеть дом получше.

“Кирпичи, использованные в оформлении передней стороны дома, уложены около окон, так что создается впечатление наличия оконных наличников-створок. ДЭГЭВО — это организация, владелец домов в Берлине, квартиры в которых сдаются внаем. Кольхофф, построив в 1995 году этот дом, добавил современный вариант в традицию берлинских домов, предназначенных для сдачи в аренду. 26 квартир, в которых живет много семей с детьми, обладают большой лужайкой, маленькой игровой площадкой и уютным павильоном во дворе дома. Так родители всегда могут видеть, чем занимаются их отпрыски”, — продолжал читать, проглатывая информацию блоками, Мартин.

“Характерно, что снаружи здание облицовано темным кирпичом, а со стороны двора дом выкрашен в небесно-голубой, сливается с небом и создает ощущение единой с ним композиции. Возникает такое впечатление, будто небо распространилось до самого заднего двора”. Мартин читал и не верил своим глазам: “Они что, меня за идиота держат, эти новомодные архитекторы? Неужто они считают, что у меня, Мартина, нет глаз?”

“Шедевр архитектора Ханса Кольхоффа для социально нуждающихся слоев населения прекрасно вписывается в архитектурный ансамбль улицы и создает единый концерт с окружающей застройкой” — так заканчивалась статья.

— Говна-концерт! — выругался Мартин, швыряя тяжелую книгу на пол. — И кусок дерьма, а не неба. Знаем, что там будет в этом дворе, — мусор и собачьи экскременты, как и в других районах Вединга.

5

Отрыгнув прочитанное, Мартин опять с недоверием посмотрел в окно. И все-таки некое любопытство и само сочетание слов “концерт” и “небо” заставило его выйти и посмотреть. Он решил сбежать по лестнице, потому что одна ступенька продлевает жизнь на секунду. Другой вопрос — зачем ему дополнительные секунды, если он не знает, зачем ему дана вся жизнь.

В их доме располагалась лавка старьевщика, и Мартин по привычке остановился, чтобы рассмотреть забавные вещицы. На этот раз его глаза, привыкшие копаться во всяком барахле, остановились на чашке. Он сразу понял, что чашка, стоявшая на блюдце, которое в свою очередь стояло на тарелке, были из совсем разных опер. Нет, они подходили по тону, но все же были из разных наборов: тарелка — как спина кита, блюдце, выгнутое, словно панцирь черепахи, и чашка на полусфере, на которой, взявшись за руки и откинувшись, стояли мальчик и девочка. Такого в жизни не бывает.

— Сколько? — спросил Мартин, зайдя в лавку к старьевщику. Кажется, тот был пакистанцем.

— Пять евро! — ответил старьевщик, продолжая сметать щеткой пыль с вещей.

— За одну чашку? — изумился Мартин. — Неслыханные цены!

Неслыханные цены за осколки чужого счастья, за истории чужих семей, за растасканные по разным углам лавки внутренности чужого тепла и уюта.

— Нет, за весь комплект! — пытался соединить несоединимое и почти утраченное в один ансамбль эмигрант.

— Но эта чашка из другого набора! — вспомнил Мартин теплые с парным молоком бабушкины чашки.

— Они продаются вместе! — стоял на своем пакистанец.

— Жесть! — попытался снова возразить Мартин, не находя других слов.

— Вместе. — Он широко улыбнулся, как бы давая понять, что согласен с наблюдением Мартина, но таковы правила, а правила в лавке пока еще устанавливает хозяин, и не Мартину их менять.

Правильно истолковав лукавый взгляд продавца, Мартин растерянно посмотрел по сторонам.

— За пять евро, — нашелся он, — я возьму эту чашку вместе вон с тем китайским пластиковым будильником. Думаю, чашка к нему больше подходит.

— Ок! — рассмеявшись, согласился продавец, уже не знавший, как избавиться от цветастого желто-красного барахла. — Будильник так будильник. Слово покупателя — закон.

Мартин взял из рук чужеземца будильник, и тот неожиданно затикал. Секундная стрелка качнулась, и время новой истории, от встряски ли батареи, от тепла ли нового хозяина, полетело вперед. А может, и начало обратный медленный отсчет.

6

Положив чашку в один карман пальто, а будильник в другой (карманы и так были оттопырены), довольный улыбающийся Мартин вышел на солнечный свет, который после полумрака лавки проткнул раскаленной иголкой-лучом его глазные яблоки. Чтобы не рисковать, он решил перейти дорогу у светофора.

Ослепленный, он не мог видеть не только машин, но и сигнала светофора. Он все еще щурился и прикладывал козырьком ладонь к нахмуренным бровям, когда вдруг где-то слева чуть ниже сердечного желудочка раздалось протяжное “пи-и-ип”, словно у него не было сердца, а вместо него — искусственный прибор, который нужно подзаряжать каждые двенадцать часов.

Прошло несколько секунд, прежде чем Мартин понял, что это звенит будильник. Еще несколько секунд ушло на то, чтобы вытащить будильник из кармана. За это время слепая женщина, шаркая подошвами и стуча по мостовой палочкой, начала осторожно переходить проезжую часть. На середине полосы, сделав резкий вираж, ее попыталась объехать машина. Сначала слева, но когда слепая старушка притормозила, услышав звук, — справа. Старуха метнулась. На полной скорости автомобиль вышиб из ее рук палку, которая разлетелась на два куска. Пожилая женщина, откинувшись назад, грохнулась спиной и, возможно, головой на асфальт. Машина, не снижая скорости, скрылась из виду.

Только теперь Мартин понял, что во всем виноват будильник. Это услышав его звук, старушка стала переходить дорогу. Мартин смотрел на падение человека, открыв рот и держа будильник в руке.

— “Скорую”, — бросился Мартин на помощь женщине, — надо вызвать “скорую”! С вами все в порядке?

— Нет-нет, не надо, — села старушка. — Со мной вроде все в порядке. К тому же у меня нет страховки. Только голова ужасно кружится...

— Я вас провожу, — предложил Мартин. — Где вы живете?

— Лучше помогите мне найти палку — мой третий глаз, — попросила бабушка. — Я почти уже дошла.

— Палка, к сожалению, треснула, — объяснил Мартин. — Но не беспокойтесь, мы закажем новую! Скажите, у вас кости целы? Ничто не повреждено?

— Ах, очень жаль, — расстроилась пожилая женщина. — Тогда я принимаю ваше предложение. Без палки мне будет тяжеловато преодолеть оставшиеся метры.

И они вдвоем вошли в арку самого ужасного дома в мире. По пути они познакомились. Мартин так старался поддерживать Илану под локоть, что забыл рассмотреть и двор, и внутренний фасад дома. Ему казалось, что кости женщины были такими тонкими, что могли вылететь из суставов и рассыпаться на мелкие части.

По привычке женщина выкидывала вперед ноги и вместо палки ощупывала пространство носком. На ступеньки лестницы она ступала так же аккуратно, словно они были крылатыми качелями. Держась за выщербленные перила и ощупав связку ключей, словно крутя барабаны из детского городка, она выбрала нужный и, взяв его за середину бородки, направила в замочную скважину, которую нащупала другой рукой. Все очень близко и зыбко.

7

Только в квартире Илана расслабилась. Здесь ей был знаком каждый предмет. А вот Мартин, наоборот, стал осторожным, словно уловил тлетворный запах смерти и разложения. В квартире, большие комнаты которой выходили на противоположные западную и восточную стороны, пол был покрыт толстым слоем пыли.

— Не снимайте обувь, у меня не прибрано! — потребовала Илана, хотя Мартин и не собирался ее снимать.

Посадив женщину в кресло-качалку, Мартин подошел к окну, чтобы раздвинуть шторы и пустить шторм света в комнату. Но это ненамного облегчило положение, потому что окна были довольно-таки грязные из-за пыли и выхлопных газов, что поднимались с улицы. Грязь лежала и на подоконнике.

Словно в детстве, Мартин пальцем стал писать на окне.

“Свинья, — написал он об уехавшем с места аварии водителе. — Какой же вы водитель машины? Свинья!”

— Думаю, это мог быть и мой муж, — отозвалась старушка на слова Мартина, которые, как ему казалось, он проговаривал про себя.

— Как?! — удивился Мартин. — Что вы имеете в виду?

— Думаю, это мог быть мой муж, потому что однажды Франц вот так же оставил меня на середине дороги, растерявшуюся и почти рухнувшую наземь.

— Он вас бросил? — спросил Мартин, понимая всю неловкость своего вопроса.

— Нет, что вы! Он умер от сердечной недостаточности. Его сердце было увеличено в несколько раз.

— Соболезную, — сказал Мартин, все еще стоя спиной к женщине, и она это поняла.

— Вы ведь сейчас смотрите на дом напротив? — спросила Илана, желая поскорее переключить разговор на своего визави. — Расскажите, как он выглядит? Давно хотела знать.

— Ничего особенного в нем нет, — солгал Мартин. — Обычный барочный концерт. Чересчур много завитушек, балкончиков и полное отсутствие вкуса.

— Мой муж с вами бы согласился. Он это называл избыточным стилем. Франц утверждал, что наш дом — лучший в округе.

— А вы знаете, что ваш дом — настоящее произведение искусства? — продолжил Мартин. — Его построил известный архитектор. Снаружи он как крепость, а внутри — настоящее небо.

— Не знала об этом, — сказала женщина, раскачиваясь в кресле. — Это социальное жилье. Нам его предоставили по инвалидности.

— Тем не менее. Его построил знаменитый архитектор Ханс Кольхофф. Он также построил одно из самых высоких зданий в Берлине — башню на Потсдамерплатц.

— А вы знаете, он правда как небо. — Словно поймав волну, Илана согласилась и начала раскачиваться в кресле-качалке сильнее. — Когда я прихожу сюда, я расслабляюсь, разжимаю все мышцы, даже мышцы лица. И тогда у меня наступает ощущение полета, особенно когда я сажусь в кресло-качалку. Как будто летаю. Я парю над городом.

— Хорошо сказано! — улыбнулся Мартин.

— Хотя что это я все о себе да о себе. Хотите чаю?

— Сидите, сидите, — тоже спохватился Мартин. — Я сам все сделаю.

Он прошел на кухню и увидел в раковине гору грязной посуды с ошметками еды — картофелем и лапшой. Такой небьющейся, из “Икеи”. Посуда, стоящая в кухонном шкафу, была вымыта так плохо, что на дне стаканов образовались многослойные чайные разводы. Тарелки и блюдца напоминали ракушечник с наростами соленых отложений и моллюсками отбросов.

“Здесь работы на несколько бригад клининговых компаний!” — профессионально оценил ситуацию Мартин, прикидывая, во сколько обойдется старушке уборка со всеми скидками.

8

Пока чайник закипал, Мартин принялся искать чашку почище. Затем, под горой грязной посуды откопав один бокал, который, видимо, принадлежал хозяину квартиры и потому более-менее сохранил чистоту, сполоснул его, бросил на дно лягушку и залил кипятком. Лягушка съежилась и, словно краб, стала выпускать из себя чернила-внутренности, создавая облака видимости чая.

Вторую не черную изнутри посудину найти не удавалось. Да и не хотелось копаться во внутренностях раковины. И тут Мартину опять пришла оригинальная идея. Он достал чашку из кармана пальто, ту самую чашку, которую только что купил у старьевщика.

— Чай готов, — сам себе улыбнулся Мартин. Спустя секунду он принес на подносе и поставил новую старую чашку перед моложавой старушкой, а сам, сжимая бокал в руке, занял исходную позицию у окна. Действие второе вот-вот должно было начаться.

В полной тишине Мартин наблюдал, как женщина взяла чашку руками и стала ее ощупывать. И то, что она ощущала, тут же отражалось на ее лице. Вся гамма недоумения и замешательства.

Илана раскачивалась в кресле, которое чуть-чуть поскрипывало.

— Откуда эта чашка? — спросила неожиданно серьезно женщина. Она снова вся напряглась, и в наступившей тишине казалось — еще качок, и она опрокинется вместе с чашкой назад.

Тут Мартин вспомнил, что это из-за его будильника она чуть не расшиблась.

— Не знаю. — Он так и не решился признаться. — Я взял ее с буфета.

— С большого чайного шкафа? — уточнила женщина. — До которого я не дотягиваюсь?

—Да! — подтвердил Мартин. — Именно!

Он уже пожалел, что снова решил соригинальничать. Потому что из-за этой своей оригинальности и остроумия он рассорился с друзьями и чуть было не убил человека.

— И все же очень любопытно, кто ее принес, — продолжала, раскачиваясь в кресле, рассуждать женщина. — Потому что, сдается мне, это не просто чашка. Это послание.

— Все может быть, — пожал плечами Мартин.

— Вот здесь, — словно подтверждая свою догадку, произнесла Илана, — здесь на чашке рельефные контуры мужчины и женщины, оба вытянули руки, будто мужчина что-то передает женщине.

— Или мальчик зовет девочку поиграть в прятки! — невпопад ляпнул Мартин.

— Но поскольку, — продолжила Илана, — в руках у него ничего нет, можно предположить, что он передает именно эту чашку. А поскольку ни вы, ни я точно не знаем, кто ее принес, у меня есть догадка.

— И... — протянул Мартин, широко расплываясь в улыбке, которую Илана видеть не могла.

— Это мог быть только мой муж. У него была такая привычка — подкладывать подарки в неизвестное место. Он так радовался, когда я их находила, потому что любил именно сюрпризы. А просто так дарить подарки Францу не доставляло удовольствия. Только неожиданно. Поэтому каждый день у нас походил на игру…

— В сапера или морской бой, — подхватил Мартин.

— В кошки-мышки.

9

На щеке женщины появилась слеза. Мартин пригубил горячий чай, и глоток пробрал его до печенок, словно он проглотил шпагу или подорвался на мине.

— О, это было очень смешно! Однажды он подарил мне метроном и сильно смеялся, когда я пыталась разобраться, что это. Он умел смеяться беззвучно, как и вы.

После признания Иланы Мартин подумал, что она только прикидывается слепой.

— Я его пытала, мучила. Но он не признавался ни в какую. В конце концов я пошла в библиотеку и прочитала. Но по-прежнему продолжала делать вид, что не знаю. Потому что его забавляло, когда я спрашивала про метроном. Я чувствую, он где-то рядом. Чувствую его дух в этой комнате. Я поэтому не убираюсь и не пускаю уборщицу из службы помощи, чтобы сохранить все, как было при нем, сохранить его запах. Когда его не стало, я все ходила и ходила по квартире. Будто что-то искала. Все вокруг опустело, а мне в этом опустении виделась некая недосказанность. И теперь я уверена, это его подарок, — сказала Илана, глядя куда-то мимо гостя.

Мартин обернулся и увидел метроном. Я ничего здесь не тронула, и вы, пожалуйста, не троньте. Я знаю, ему тяжело там без меня. Он ведь был таким беспомощным. Мне приходилось постоянно заботиться о нем. К тому же он очень фальшиво пел. Очень-очень фальшиво. Я, как слепой человек, обладаю прекрасным слухом. Но я всегда делала вид, что он прекрасно поет. В какой-то момент мне даже стало нравиться, как он фальшивит. Так же, как ему нравилось, что я не вижу. Не вижу, например, когда он танцует для меня по воскресеньям стриптиз. Потому что, думаю, танцевал он еще хуже, чем пел. Я же, по нашей договоренности, танцевала по субботам, танцевала превосходно, по крайней мере, Франц был жутко доволен. Но, скажу вам по секрету, иногда я притворялась, что ничего не вижу. Это когда он завел себе любовницу. Он приходил от нее и, как слепой котенок, метался по комнате. Делал все невпопад. Сшибал предметы. Она его мучила, изводила до такой степени! Бедный птенчик, он уходил в ванную с телефоном, включал воду и старался говорить тихо. А я все равно слышала. Я слышала даже, как он перепрятывал презервативы.

10

Илана говорила без умолку, а Мартин удивлялся, сколько в ней любви. Ему становилось все интереснее и интереснее с этой женщиной.

— Вы знаете, — сказал в какой-то момент Мартин, — я должен вам признаться.

— В чем? — напряглась Илана.

— Это из-за меня вы чуть не попали под машину. Я купил у старьевщика будильник. А вы, должно быть, подумали, что это пропиликал разрешающий сигнал светофора.

— Пустяки! — махнула рукой Илана. — Вы тут ни при чем! Я сама давно хочу умереть и встретиться с Францем. Не казните себя понапрасну.

— Я никогда не казню себя! — признался Мартин. — А с чего вы взяли, что муж ждет вас, а не завел себе на том свете новую пассию?

— Этим подарком, — она нежно погладила чашку, — он будто говорит мне, что после смерти есть еще жизнь. И он приглашает меня в эту жизнь, чтобы испить еще одну чашу на двоих.

— Может быть... — неловко развел руками Мартин. — Вам, должно быть, виднее! Мне этого не дано знать. Я даже не знаю, где сейчас может быть ваш муж...

— Думаю, он сейчас на планете Марс! На красной планете... Туда улетают души всех умерших, — отрешенно ответила Илана.

Теперь Мартину казалось, что старушка слегка лишилась разума. Либо сегодня во время падения, либо сразу после смерти мужа.

— Кстати, вы знаете, что такое метроном? — спросила она, неожиданно переведя тему.

— Нет, только мой дядя знает, что это такое.

— А где сейчас ваш дядя?

— В краю вечнозеленых помидоров.

— О, кажется, я знаю, о чем вы говорите. Край вечнозеленых помидоров — это тот край, где живу я, потому что в этом краю мало солнца. И иногда, покупая овощи, я беру по ошибке зеленые помидоры... Но ужаснее другое. Память стирает все! — с ужасом схватила Мартина за руку Илана. — Все стирает! Я уже многое не помню!

— Это нормально, — взял Мартин руку Иланы. — Это нормально! Я тоже не помню дома своей родной деревни, я сам из Кукмора! Кукмор переводится как “голубое небо” или “марево”. Я часто лежу и пытаюсь вспомнить, какого цвета чей-то забор, но не могу. И тогда я чувствую себя несозревшим томатом, не впитавшим в себя все краски лета.

— Это ужасно! Я боюсь, что однажды я забуду все и наступит полная темнота.

— Не наступит, — ответил Мартин. — Луна забирает и отдает воспоминания. Воспоминания — как приливы и отливы.

— Да, я верю, я верю, — соглашалась Илана, но Мартину казалось, что они, как инопланетянин и землянин, говорят на разных языках. — Я верю — он ждет меня на Марсе.

11

Ушел от Иланы Мартин поздно вечером. Сбежав по лестнице, он вспомнил, что собирался посмотреть на дом с внутренней стороны. Но было уже поздно. Ночь грязью легла на внутреннюю чашу двора. Тени были слишком глубоки, чтобы что-то разглядеть, несмотря на тусклую картофелину фонаря и блики-очистки. Разве только контуры беседки и очертания гигантского здания-сарая.

Где-то в глубине двора за решеткой и кустарником подростки с гитарой напевали “Led Zeppelin”. “Лестница в небеса”. Их не было видно. Мартин стоял один на один с огромным миром. Луна, как монета, опущенная в черную бездну игрового автомата, будто вызывала эту музыку. Для каждого двора есть своя луна.

Во времена, когда невозможно достать даже батон хлеба,

Она выходит, чтобы купить лестницу в небеса...

Мартин задрал голову и увидел несколько горящих окон. Трудно было понять, чьи это окна так призывно светятся.

“Нет, не может быть, — подумал Мартин, сосчитав этаж. — Зачем Илане включать свет?!” И тут же поймал себя на мысли, что, возможно, это он забыл его выключить и теперь свет будет гореть всю ночь.

Лестница в небеса. Перед ним в отрытой двери подъезда только мерцали ступеньки. Мартин собирался уже вернуться, но тут в окне за занавеской мелькнул силуэт.

— Смотрите, смотрите! Старуха опять взялась за свое! — зазубоскалили подростки с площадки. Перепрыгивая через кусты, они скопом приблизились к Мартину. Кажется, эти попивающие пиво и орущие песни отпрыски, по задумке архитектора, должны были постоянно оставаться под присмотром предков.

— Опа, стриптиз начинается! — хихикнула девушка. — Все, как вы хотели, по вашим заявкам!

Мартин пригляделся и понял, что силуэт обнажен. Он очень напомнил ему рельеф на чашке — девушка принимает что-то из рук мальчика. Несмотря на возраст, хрупкое тело старушки напоминало девичье.

— Не обращайте внимания! — сказал Мартину один из подростков в рэперской шапочке, толстовке, шароварах и кроссовках. — Она просто больная извращенка! У нее крыша поехала!

— С чего вы взяли?! — покосился на паренька Мартин, обратив внимание на то, что у того шапка надета набекрень.

— Она почти каждую субботу нам тут устраивает такое!!!

— Мы специально собираемся, чтобы посмотреть, — признался парень, который стоял рядом.

— Такое впечатление, что она хочет кого-нибудь заманить! Только сегодня она не двигается, а застыла, как истукан!

— Забавно! — улыбнулся Мартин, глядя на старуху на фоне простыней. Он закрыл глаза и посмотрел на эту картину иначе. Посмотрел, будто на тени на Луне. Для кого она танцует? Все еще для Франца... Неужели она и правда верит, что он ждет ее там, на Марсе.

— Может, она умерла? — решил проявить остроумие другой подросток. — Давай уже, двигай бедрами, эксгибиционистка!

— Успокойтесь, придурки, она танцует не для вас! — зло ответил Мартин и демонстративно пошел прочь.

— А для кого? Для тебя? Сходи к ней, старик. Эй, ты ошибся подъездом! — кричали они ему в спину.

12

Мартин засунул руки в карманы, поворачивая в арку. Ему некому было их протягивать.

После света окна арка показалась чересчур темной, как переход из одного мира в другой для ослепившего себя Эдипа.

Парни, вернувшись к гитарам и пиву, вновь заголосили “Led Zeppelin”. А Мартин, споткнувшись, потерял равновесие и растянулся на брусчатке, будто их обидные выкрики настигли и сбили его с ног.

Будильник вылетел из кармана пальто и поскакал по камням, рассыпаясь на винтики и шестеренки. Протянув руку в мгновенно наступившей полной тишине, Мартин нащупал пластмассовую чашу. Вот они, плоды его неумелой, нелепой, неуемной оригинальности, из-за нее, из-за мысли, что он особенный и проживет жизнь по-особенному, Мартин, кажется, потерял все — друзей, любовь, молодость, из-за нее он продолжал терять время и сейчас.

“Должно быть, оттого, что мое сердце слепо и мне приходится наугад тыкаться, разбивая коленки об углы”, — держал Мартин чашу.

В это время там, в другом измерении, в подобной позе, с протянутой рукой, замерла и Илана.

“Где, когда это было? — вдруг встрепенулся Мартин, вспомнив свой родной двор, и разбитую подростками лампочку, и как он в рубашке, прилипающей к телу, вышел в раскаленную за день ночь и наткнулся на девушку. Он тогда почти ничего не видел. Стояла темень, какая только бывает в краю вечнозеленых помидоров.

— Молодой человек, у вас огонька не найдется? — спросила девушка.

Мартин не курил и не носил с собой зажигалок, о чем очень сильно в тот момент пожалел.

Из жалости он решил дать прикурить ярким словом. И они разговорились.

— Что ты здесь делаешь в такой час одна? — спросил Мартин.

— Вот вышла за хлебом! Но, кажется, слишком поздно.

Мартин улыбнулся, зная, что в темноте его лицо не видно.

— Ты видишь мое лицо? — спросила она.

— Нет.

— Ты плохо видишь?

— У меня космическая дальнозоркость, — признался Мартин.

— Плюс или минус? — спросила девушка.

— Плюс на минус. — Тут Мартин, желая соригинальничать, рассказал свою дежурную шуточную историю о том, что в абсолютно ясную погоду, когда нет ни одного облачка и туманностей, нет никаких помех, он видит так хорошо, что может рассмотреть, что творится на Марсе, может увидеть, есть там сегодня жизнь или уже нет. И зачем ученые тратят огромные деньги на космические исследования, когда можно было просто подойти к нему и спросить.

Девушка рассмеялась. Сигарета выпала из ее рта. Они ползали по грязи в ее поисках, но находили только руки друг друга. Затем они стали трогать лица и тела друг друга, гладить.

13

“Где, когда это было?”

Они целовались, и Мартин ощущал горечь и запах дыма.

Он так и не увидел ее лица, не знал или не запомнил ее имени. Позже, когда Мартин встречался с другими девушками, ему казалось, что они все с изъяном. А та, первая в его жизни девушка, была абсолютно без единого изъяна. Она была идеалом, мечтой, совершенством — певучий нежный голос и мягкие прикосновения.

Говорят, первый сексуальный опыт очень важен. Поэтому теперь ему было важно, чтобы и другие девушки во время близости закрывали глаза. Момент искренности и чувственности. Близорукость плюс дальнозоркость. И он тоже закрывал глаза. А когда открывал их, ловил себя на мысли, что хочет поскорее забыть их лица. Не видеть их тел и глаз, а только ощущать прикосновения и чувствовать тот тлетворно-сладкий с дымом от торфяников и плавящегося асфальта запах жаркого лета. Запах кожи с ее порами и пигментами и волос с их бесконечными линиями и завихрениями.

Ощущение распада момента на тысячи микромоментов и интерпретаций. В конце концов, все повторяется из раза в раз. Калейдоскоп лиц и тел рассыплется в прах, и наступит полная ночь, и нахлынет это чувство абсолютного сладкого забвения. Звать меня никто, сам я ничто.

— У тебя такие нежные пальцы, — сказала в ту первую ночь любви его первая безымянная девушка. — Я представляю сейчас на твоем месте гитариста Джимми Пейджа с двугрифной гитарой. Он всегда был моим кумиром.

— А я он и есть, — сказал тогда Мартин, потому что в момент любви каждый из нас является каждым.

Каждым, и вполне возможно, что в ту ночь вместе с ним была девушка по имени Илана. Потому что она могла оказаться тогда рядом с ним. И какая разница, чьи там силуэты наверху — на обратной стороне Луны и на внешней стороне белой чашки, которую небо приносит нам в постель. Были ли это Стефан и Мона, или Илана и Франц, или Роберт и Долорес, или другие пастух и пастушка. Какая разница?!

Здесь, распластавшись на брусчатке под аркой, словно в переходе между небом и землей, словно в темной могиле, Мартин вдруг понял, что и правда обрел космическую дальнозоркость. И увидел наконец пляшущие на планете Марса тени. Увидел благодаря слепой женщине, как они танцевали там, взявшись за руки, — Илана и Франц. А до этого момента он ровным счетом ничего не видел и не знал.

Его сердце было слепо, оно тыкалось во все двери, расшибаясь об углы и косяки, его сердце было разбитой чашкой, рассыпавшимся будильником, метрономом для задания ритма в музыке сфер.