Ной Буачидзе

Так как работа этой комиссии сопряжена с риском для жизни со стороны малосознательных личностей, мы просим по возможности не замедлить сообщить Совету, согласны ли вы гарантировать безопасность членам комиссии во время проезда и пребывания на чеченской стороне. Верим, что вы, чеченцы, пойдете широко навстречу рабочим».

Вскоре на кургане, вблизи горящих Ново-Грозненских промыслов, делегаты Совдепа встретились с представителями Чеченского Народного Совета. Член рабочей делегации Осипов задал вопрос о том, какое впечатление на чеченский народ произвело обращение грозненцев. Представитель Чечни Мациев ответил: «Ваше воззвание мы обсудили на сходе в Алдах, и сход единогласно постановил употребить все свое влияние и все силы для того, чтобы ликвидировать пожар, в пламени которого гибнут народные миллионы. Мы решили идти только с вами вперед, и никакие силы не заставят чеченцев изменить своему слову. С нашей стороны приняты все меры для охраны комиссии, и ручаемся за безопасность. Просим заранее уведомить нас, когда таковая комиссия будет ехать, с указанием дня и часа и также места для встречи, куда бы могла прибыть чеченская охрана своевременно».

…Как-то после поездки Ноя Буачидзе в Ингушетию на первой странице газеты появилась статья:

«ПАШУТ!

Мы так долго и много говорили о войне на Тереке, об окопах, проволочных заграждениях, что понятно удивление человека, попавшего в Ингушетию, окруженную столькими мрачными легендами, и первое, что поразило, это как раз отсутствие почти всякого намека на военную обстановку.

Правда, около самого железнодорожного полотна наш автомобиль был остановлен внезапно выскочившими из-за пригорка шестью ингушами, грозно направившими на нас свои винтовки и берданы. Но это даже и на секунду никого из нас не смутило и не обескуражило, так подкупающе доверчивы были все окружающие картины.

Недоразумение выяснилось моментально. Это оказалась общественная железнодорожная охрана. А кругом, перекатами на волнистой местности, поля, кое-где покрытые зеленью новой весны. На горизонте зеленеет лесок, опоясанный белой каймой деревьев в цвету, видимо алычи.

В чем был глубокий основной тон радости в этой картине черных и зеленых полей, залитых блеском весеннего солнца? Конечно же, в этих пахарях, юных и стариках, что так старательно и так красиво взрыхляли покорную землю.

Право, можно было стать сентиментальным на час-другой и позволить себе роскошь размягчить свою душу и поверить совершенно в близкую победу жизни труда и порядка над силами разрушения и хаоса…

Потом мы сидели на высоком Назрановском обрыве со стариками ингушами и вели беседу о горестях и радостях жизни. Ломаными русскими словами они объясняли, почему «надо пахать», «надо дорога» и т. д. Перед нами открывалась широкая долина, по которой снизу протекала какая-то речушка. Там пашут, там роются в огородах, там кто-то купает коня.

И на всю эту мирную ширь и раздолье сурово смотрят полуразрушенные старые стены крепости Назрань, где помещается сейчас Ингушский Народный Совет. А когда-то в этой крепости содержали политических и, как говорят старожилы, вешали и расстреливали здесь более охотно, чем где бы то ни было.

…Вероятно, что и среди других народов и племен нашего края начинается такая же мирная жизнь, наполненная трудом».

Газета печатала также декреты Совета Народных Комиссаров:

На народную власть Терской республики возложены: охрана интересов труда, народного здравия, общественное призрение, проведение всеобщей трудовой повинности, улучшение путей сообщения, телеграфа, телефона и почты, социальное страхование на случай инвалидности, старости, болезни, беременности, строительное дело, проведение общественных работ, энергичнейшее воспособление земледелию и промышленности, продовольственное дело и ряд иных задач, кои будут выдвинуты жизнью и в согласии с основными законами российскими… Народная власть следит за тем, чтобы было достаточно и русских и горских школ, в которых бы обучалось все молодое поколение. Родители и опекуны не имеют права оставлять детей без достаточного начального образования… Пользование гражданскими и публично-государственными правами не зависит от религиозного исповедания, но пользование религиозной свободой не должно стеснять исполнения гражданских и государственных обязанностей. Церковный брак, наряду с обязательным гражданским, является частным делом».

…«О передаче казенных, удельных, церковных и частновладельческих земель, тонкорунного овцеводства, садов и виноградников в распоряжение местных Советов для немедленного распределения между трудовым крестьянством без различия национальностей и пола».

…«О формировании, обучении и политическом воспитании бойцов и командиров отряда китайских добровольцев».

В своем первом обращении к китайским добровольцам — рабочим Грозного, Владикавказа и Нальчика, рыбакам из Астрахани и тем, кто, спасая жизнь, бежал в Россию из песков Месопотамии и Персии — с английских военных строительств, где от безводья, голода, болезней тысячами гибли безгранично выносливые китайские кули, — Буачидзе писал:

«Ваши соотечественники, китайцы, проживающие в Петрограде, в грозный час единодушно сказали; «Китайские рабочие должны понимать, что судьба революции в Китае тесно связана с судьбой русской рабочей революции. Только в тесном единении с трудящимися России возможна победа революции в угнетенном Китае. Да здравствует единство рабочих всего мира!»

На заседании Совета Народных Комиссаров было одобрено предложение Ноя о формировании первой роты китайских добровольцев. В нее вошли восемьдесят человек. Командиром избрали крепкого, подтянутого, малоразговорчивого Лю Си. Ной познакомился с ним несколькими месяцами раньше на одном из бурных собраний в Ольгинской гимназии и по-дружески звал китайца «Люся».

Очень скоро начальнику штаба Якову Сидорову пришлось доложить председателю Совнаркома, что в китайской роте непорядок. Личный состав более не соответствует списку: вместо восьмидесяти бойцов в строй вчера стали двести девяносто пять! Ной не выдержал, рассмеялся:

— Яков Никифорович, побольше бы нам таких нарушений!

Китайцы прибывали отовсюду, самыми различными путями. Одни уже знали о существовании роты добровольцев и спешили присоединиться к соотечественникам, другие оказывались на Тереке просто по воле случая.

Цзи Шоу-шань[34] услышал о призыве Ноя к китайским рабочим, скрываясь в Тифлисе у друзей большевиков. Власти его искали не одну неделю, должны были судить за то, что он уговорил китайских кули присоединиться к забастовке русских землекопов на строительстве оросительных сооружений в верховьях Куры. Еще раньше, в начале войны, молодого Шоу-шаня вместе со многими тысячами постоянно голодных китайских крестьян из провинции Шаньдун русские вербовщики доставили на строительство железнодорожной линии Петрозаводск — Сорокинская бухта и дальше через безлюдную заполярную тундру к незамерзающему глубоководному порту Мурманск.

«По встретившейся надобности», как говорилось в приказе военного ведомства, часть китайских рабочих— среди них и Цзи Шоу-шаня — перевезли с дикого Севера в Закавказье. Здесь Шоу-шань близко сошелся с большевиками, впервые услышал от них, что свободу и счастье в России и в Китае можно завоевать, лишь победив богачей и угнетателей.

И когда из-за Крестового перевала, с берегов неспокойного Терека донесся призыв к китайцам, Цзи Шоу-шань тут же собрался в дорогу. Единственно, на что он претендовал, вступая в отряд, это чтобы «русская товарища учи» стрелять из пулемета. Просьба была выполнена. Цзи стал замечательным пулеметчиком. Его искусство особенно пригодилось год спустя, когда Шоу-шань, едва встав на ноги после тифа, вступил в русско-китайский отряд, который действовал на Северном Кавказе в тылу войск Деникина.

Землекопами на строительстве тех же оросительных сооружений в Закавказье или на трассе будущей черноморской дороги работали и многие другие китайские добровольцы, пробравшиеся во Владикавказ по Военно-Грузинской дороге. А вот Ли Чен-тун попал на Терек из окрестностей Петрограда. Он работал лесорубом в имении великого князя Николая Николаевича. Сразу после революции Ли записался в Красную гвардию. Ему не повезло: он заболел и долго лежал в больнице. Там, в больнице, Чен-тун познакомился с пожилым осетином, приезжавшим в столицу разыскивать своего сына, неизвестно куда исчезнувшего всадника «дикой дивизии». Осетин очень хвалил свой край, говорил, что там войны нет, хлеб можно найти, с работой не так трудно. Чен-тун решил: «Поеду с осетином, немного поработаю, поднакоплю денег, и тогда можно будет вернуться в Китай, в давным-давно покинутый Харбин».

Во Владикавказе, недалеко от базара, Ли показалось, что идущие в строю красноармейцы похожи на китайцев. Он приблизился: сомнений нет, это китайцы, и командует ими тоже китаец! Чен-тун набрался смелости и вежливо попросил разрешения поговорить. Прозвучала команда «вольно», и Ли оказался в кругу своих соотечественников.

— А ты откуда родом? — спросил командир.

— Из Харбина, — ответил Ли.

— Иди к нам. У нас в роте много красноармейцев из Харбина, хорошие люди.

Ли быстро, боясь, чтобы командир не раздумал (это был «Люся»), дважды повторил: «Сесе, сесе»[35] и пристроился левофланговым.

Позднее Ли Чен-тун, герой гражданской войны, вступил в Коммунистическую партию, восстанавливал угольные шахты в Донбассе, снова вернулся на Северный Кавказ, поселился в Нальчике, стал одним из самых умелых и уважаемых в городе машиностроителей.

Два полных взвода китайцев-красноармейцев с боевым оружием и хорошей военной закалкой прибыли во Владикавказ вместе с отрядом харьковского рабочего Григория Третьякова. Этот красногвардейский отряд с боями отходил под натиском немецких дивизий с Украины, воевал на Дону, на Кубани и впоследствии стал ядром «Ударного летучего батальона имени Совета Народных Комиссаров Терской республики». На каком-то степном, дотла сожженном разъезде Третьяков встретил полураздетых, давно голодающих китайцев. Сначала китайцы хотели было бежать, но, увидев на шапках бойцов красные ленты, бросились обнимать их и наперебой объясняли, что давно ищут случая вступить в революционный отряд.

Третьяков и сам был рад пополнению, но, чтобы не ронять достоинства командира и чести отряда, строго заявил: «Сначала срежьте косы, и тогда будет разговор, может быть и примем». Косы не без колебания были срезаны, и китайцев приняли в отряд. Еще несколько десятков их соотечественников сели в эшелон в Армавире.

В первых числах апреля китайская рота была уже вполне официально переформирована в отдельный батальон. Первой ротой остался командовать Лю Си, вторую принял Лю Фа-лей, не раз удивлявший своих товарищей исключительной храбростью. Под Астраханью белогвардейцы любой ценой хотели взять его живым. Последнюю пулю из маузера Фа-лей пустил в себя.

Оставалось утвердить командира батальона. «Люся» усиленно рекомендовал недавно появившегося во Владикавказе Пау Ти-сана. Буачидзе и Киров, в тот период возглавлявший Владикавказский городской Совет, попросили до окончательного решения познакомить их с Ти-саном. Встреча состоялась в небольшой, тесно заставленной книгами комнате Сергея Мироновича. Пау Ти-сан свободно говорил по-русски и оказался таким же заядлым любителем книг, как Сергей Миронович и Ной. Ти-сан, он называл себя на русский лад — Костя, признался, что, покидая Петроград, не стерпел, на последние деньги купил томик Блока и «Мартина Идена» Джека Лондона. Наверное, это было слишком легкомысленно? Ной поспешил засвидетельствовать, что подобный грех не раз случался и с ним, более старшим по возрасту, чем Пау Ти-сан.

Без особой охоты Ти-сан рассказал о себе. Он родился в Мукдене. Совсем еще мальчиком попал в Грузию. Его увез с собой на Кавказ русский генерал. Учился «Костя» в тифлисской гимназии. Революция застала его в Петрограде, и он, не раздумывая, записался в красногвардейцы. Союз китайских рабочих, насчитывавший в своих рядах до пятидесяти тысяч человек, поручил Пау Ти-сану отправиться в знакомые ему места, установить связь с соотечественниками на Северном Кавказе и в Грузии.

До Владикавказа Пау добрался сравнительно быстро, а уж в Грузию, с детства родную ему, удалось вновь попасть лишь в 1921 году. Среди документов, сохранившихся в Самаркандском областном отделе социального обеспечения (там до окончания медицинского института получала пенсию за отца дочь Ти-сана Элеонора), есть удостоверение, выданное «военкому 10-го Отдельного Восточно-интернационального батальона Пау Ти-сану в том, что он командируется в Тифлис для организационной работы среди китайцев».

Добрую память о себе Пау оставил и в Средней Азии, где он командовал Мусульманским кавалерийским дивизионом и был грозою басмачей. «Товарища Пау Ти-сана можно поистине назвать первым героем басмаческого фронта», — сказано в грамоте, выданной Самаркандским исполкомом. За победу под Раджаф-Алином и окончательный разгром отряда знаменитого курбаши, хитрого и вероломного Бахрам-бека, Пау представили к ордену Красного Знамени.

Последнее, что известно о Ти-сане, — в 1924 году он был вызван в Москву, оттуда уехал в Китай. Тринадцать лет спустя бывший комиссар красногвардейского полка во Владикавказе, ныне полковник в отставке, Павел Кобаидзе получил письмо из Китая от своего друга Темира Джелиева — выпускника Института народов Востока. Темир писал, что виделся с Пау Ти-саном, он служил в китайской Красной армии. Должно быть, Пау разделил судьбу десятков тысяч революционеров, отдавших свою жизнь за свободу великой страны.

…Буачидзе не стал откладывать решения. Он тут же сказал:

— Хочу предложить вам, Пау Ти-сан, командовать батальоном китайских добровольцев. Пойдете?

— О, у меня не хватит сил отказаться, — не скрывая радости, ответил Пау.

— Тогда по примеру Джузеппе Гарибальди сзывайте под наши знамена верную «тысячу». Помните его обращение «К людям с чистой совестью»: «Я не обещаю вам ни легкой жизни, ни удобств, ни квартир, ни сытного хлеба. Вы будете в походах под огнем и под дождем, но совесть ваша перед родиной, человечеством будет чиста».

Буачидзе умолк. По его лицу пробежала улыбка. Он негромко продолжал:

— Я вспомнил один эпизод, связанный с памятью Гарибальди. Он не имеет отношения к нашей теме… Вы знаете, я грузин и хочу, чтобы мои друзья хорошо понимали душу моего народа. После смерти Джузеппе Гарибальди его семья получила телеграмму с трогательным выражением соболезнования и горячим приглашением приехать погостить к жителям Гори. Телеграмма обошла газеты многих стран. Все искали, где же этот Гори? К сожалению, на самых подробных картах Российской империи Гори не был обозначен. Наконец в Италии историки припомнили, что Гори — это древняя крепость и две тысячи лет назад храбрые защитники Гори оказали сильное сопротивление полководцу Помпею. Прославленный полководец не смог штурмом взять крепость даже при помощи своей новой стенобитной машины…

В конце апреля, когда пятьсот бойцов китайского батальона научились стрелять, получили военную форму и винтовки, Ной вручил им Красное знамя Совета Народных Комиссаров. Вслед за своим командиром Пау Ти-саном каждый доброволец дал торжественную клятву: «Революционная Россия стала нашей второй родиной. Мы клянемся быть ее верными бойцами, солдатами революции».

В первых же боях китайцы подтвердили, что они верны своей клятве.

«Помню, — рассказывает Павел Кобаидзе, — неравный бой, который вела с белоказаками Бичерахова, внезапно ворвавшимися во Владикавказ в августе 1918 года, группа китайских бойцов. Китайцы дрались пять суток, дрались до последнего патрона, а когда патроны кончились, продолжали отбиваться штыками и прикладами. В конце концов от всей группы остались только трое израненных и измученных китайцев. Бичераховцы навалились на них по десятку на каждого, одолели, принялись зверствовать. Китайских товарищей подвесили за руки на деревьях и вырезали на их спинах пятиконечные звезды. Довольно скоро китайцев удалось отбить. Двое уже были мертвы. Третий, придя в сознание, спросил: «Где моя винтовка?» Не имея сил, он пытался подняться на ноги, снова рвался в бой.

Другая группа бойцов батальона Пау Ти-сана — Ван Ден-шин, Ти Фун-чо и Ко И-лу — засела в те трагические дни на колокольне Линейной церкви. Они оказались в самом центре вражеских сил; бичераховцы окружали их плотным кольцом. Отбиваясь день и ночь, китайцы продержались десять суток. У них не было воды, не было продуктов, патроны подходили к концу, и все же они выстояли. На одиннадцатые сутки мятеж был подавлен, и белоказаки бежали из Владикавказа. Красноармейцы бережно сняли с колокольни обессилевших китайцев. Все мы смотрели на них как на героев. Это было действительно так».

И на Северном Кавказе, и под Астраханью, на Кубани, под Ростовом и Воронежем красногвардейцы-китайцы всегда стояли насмерть. Командование с полной уверенностью в успехе посылало их на самые важные участки. 27 декабря 1921 года правительство Горской автономной республики — так впоследствии называлась Терская республика — утвердило текст специального аттестата китайскому батальону. Вот последние строки этого документа: «Отряд китайцев под командованием Пау Ти-сана, будучи материально не обеспечен, полураздет и иногда голоден, вдали от родного края, безропотно выполнял все многочисленные боевые задания в горах Северного Кавказа, борясь как с отдельными бандами, так и с организованными, руководимыми контрреволюционерами, хорошо вооруженными воинскими единицами, являя собой яркий пример подлинного Интернационала, пример истинных защитников прав трудящихся».

В революционные и свои национальные праздники китайцы устраивали концерты, пели песни далекой родины, играли на тростниковых дудочках, танцевали под удары барабанов, состязались в ловкости. Непременным гостем у них был Ной Буачидзе.

Накануне первой встречи Пау Ти-сан предупредил своих бойцов, что к ним приедет председатель Терского правительства.

— А почему у председателя такой болезненный вид? — не удержался, спросил кто-то из китайцев, несших караульную службу у здания Совета Народных Комиссаров. — В открытые окна слышно — председатель сильно кашляет.

Ти-сан объяснил, что Ной много пережил и все свои силы отдает ради свободы и блага людей.

— Председателя очень уважает Ленин, — добавил Пау.

Финал беседы был неожиданным. Пулеметчик Ли Сан-тин попросил разрешения отправиться в горы за душистыми травами. «Как можно, чтобы уважаемый председатель, у которого слабое здоровье, дышал у нас прокуренным воздухом!»

Вместе с Ли Сан-тином, главным образом для его охраны, в горы пошли еще несколько добровольцев. Покуда они бродили по склонам хребта, собирали цветы и душистые травы, в казарме распахнули все окна и двери, никто не позволял себе закурить.

Войдя в. зал, Ной с удовольствием полной грудью вдохнул с детства любимый аромат горных цветов, потрогал развешанные по стенам связки пахучих трав.

Лю Си и Пау Ти-сан научили Ноя, как будет по-китайски «здравствуй», «хорошо», «дружба», несколько особенно дорогих человеку слов, которые вдвойне радостно услышать на родном языке. В каждый новый приезд в батальон Буачидзе все более уверенно произносил по-китайски «ни хао» («здравствуйте»). Отличившихся или более близко знакомых ему бойцов председатель Совета Народных Комиссаров многонациональной Терской республики приветствовал: «Хэнь хао! Юи» («Очень хорошо! Дружба»).

По просьбе китайцев Буачидзе не раз рассказывал им о Ленине. Рассказал, что Владимир Ильич напечатал в первом номере газеты «Искра» за 1900 год статью «Китайская война»[36]. Ленин гневно осуждал царское правительство за участие в подавлении знаменитого народного ихэтуаньского (боксерского) восстания и призывал рабочий класс России всеми силами бороться против тех, кто разжигает национальную вражду и пытается отвлечь внимание пролетариата от его истинных врагов.

Ной часто бывал и в сводном отряде грозненских рабочих. Это был первенец, основоположник вооруженных сил Терской республики. Еще в феврале Буачидзе направил в Петроград с письмом к Ленину одного из первых грозненских революционеров, члена партии с 1904 года К. Б. Осипова. Ной просил Владимира Ильича выделить оружие для грозненских рабочих.

Осипова принял председатель Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Свердлов. Яков Михайлович сказал, что Ленин, народный комиссар по делам национальностей Сталин и он обсудили письмо товарища Ноя и приняли его предложение. Сейчас время крайне трудное, враг рвется к Петрограду, каждая винтовка на счету, но для грозненских рабочих правительство выделит оружие из последнего. Через несколько дней Осипов получил эшелон с винтовками, боеприпасами и легкими пулеметами, а также пять миллионов рублей.

На станции Минеральные Воды Буачидзе встретил эшелон с оружием и сам занялся его дальнейшей судьбой. Осипов, вернувшись в Грозный, сообщил окружному комитету партии: «Я обстоятельно рассказал Буачидзе о своей поездке в Петроград, о беседах со Свердловым и вручил письмо Владимира Ильича Ленина, адресованное товарищу Ною… Буачидзе просит передать большевикам Грозного, что теперь все зависит от них. Оружие уже есть. Из грозненских рабочих можно создать первоклассные вооруженные силы, и наша партия будет иметь на Тереке солидную опору».

При Грозненском Совете тотчас же начала работать военная коллегия во главе с прошедшим через все испытания войны георгиевским кавалером, большевиком Николаем Гикало[37] и офицером-патриотом, впоследствии одним из крупнейших работников Красной Армии — Михаилом Левандовским. В отряд записывали лишь тех, кто имел рекомендацию от рабочих коллективов или партийной организации. Вскоре Грозный увидел красноармейскую пехоту, конницу и артиллерию.

Буачидзе уже мог сообщить Ленину, что его поручение успешно выполняется: Терская республика имеет национальные части — чеченскую, кабардинскую, осетинскую, имеет батальоны добровольцев — рабочих и казаков, имеет красногвардейцев — грузин и китайцев.

Над Владикавказом гремели весенние грозы, и высокое небо озаряли сполохи зарниц. Зазеленели долины. Белыми, желтыми, розовыми лепестками покрылись сады. Распустились кусты сирени. Теплый бодрящий воздух наполнился веселым щебетанием птиц.

Первомайское утро выдалось солнечным. Над белой скатертью Столовой горы ни единого облачка. Ною, так и не ложившемуся спать в эту праздничную ночь, показалось, что хлопотливые солнечные лучи раньше обычного тронули ледяные вершины Мкинварцвери, сделали их розовыми, живыми; скользнули ниже, к альпийским лугам, в тесные заросли дуба, бука, ели; заиграли на быстрых студеных водах горных рек.

Вместе с солнцем в распахнутые окна ворвалась медь оркестров. Ной удовлетворенно улыбнулся. Он вспомнил: современник Пушкина декабрист Одоевский мечтал, что через тысячу двести лет наста-нет пора, когда на улицах городов российских слышна будет доступная народу музыка. Прошло меньше столетия, и вот гремят оркестры. Музыка и песни в честь пролетарского праздника на берегах вечно беспокойного, «погибального», как говорили в Государственной думе, Терека.

Впрочем, сейчас Терская республика более походила на обетованный остров, вокруг которого бушевали, ярились волны контрреволюции и иностранной интервенции. В Таганроге и в Батуме, в приемных у командующих немецкими оккупационными войсками послушно ждали своего часа русские белогвардейцы, украинские гайдамаки, грузинские меньшевики, азербайджанские мусаватисты. В Константинополе доставленное из Батума на немецком угольщике «правительство независимой Северо-Кавказской республики» заключило «дружеский» договор с императорским оттоманским правительством, по которому «Высокая Порта приняла на себя некоторые обязательства в деле осуществления политических стремлений цивилизованных слоев Северного Кавказа».

Уже севернее, восточнее, южнее Терской республики сосредоточивались немецкие и турецкие дивизии. Летом 1918 года пушки неминуемо снова должны были заговорить и на Тереке.

И все-таки сегодня впервые за свои тридцать шесть лет Ной Буачидзе встречал международный рабочий праздник окрыленный победой, как человек, дождавшийся торжества своих идей. Теперь он был не только агитатором, борцом против старого, но и строителем нового, главой народного правительства.

Втайне от всех (это проскользнуло только в письме к брату Николаю Григорьевичу) Ной твердо решил, что как только на Тереке воцарится мир, он уйдет из правительства, займется пропагандистской, а еще лучше — педагогической деятельностью. Но пока он был главою правительства и все энергичнее пользовался своей властью. По его приказанию за несколько часов до праздника управляющий делами Совета Народных Комиссаров Колка Кесаев распространил экстренные сообщения. Первое из них касалось тянувшихся весь апрель бесплодных переговоров народного комиссара труда и промышленности с представителями господина Дюкенна о возобновлении работ на заводе, обогатительной фабрике и рудниках акционерного общества «Алагир». Начав с того, что «владельцам невыгодно пустить предприятие до тех пор, покуда не будут выяснены возможности конкурировать на зарубежных рынках, а также последствия нового таможенного договора Украины с соседними государствами», представители Дюкенна в конце концов потребовали субсидии в один миллион рублей и гарантии того, что «все убытки будут покрываться правительством Терской республики». В то же время рабочие делегаты сообщали, что на складах акционерного общества хранятся большие запасы топлива и сырья для производства кислоты, удобрений и других химических продуктов.

Вчера Ной Буачидзе своей властью написал резолюцию: «Ввиду явного нежелания открыть действия на предприятиях общества «Алагир» принять завод во Владикавказе и Садонские рудники с Мизурской обогатительной фабрикой и всем имуществом горнохимического общества, арендованного А. Дюкенном, в чем бы оно ни состояло, в собственность Терской республики.

Завод и рудники пустить в двухдневный срок.

Рабочее время на всех предприятиях и хозяйствах, независимо от их размеров и от того, кому они принадлежат, не должно превышать восьми часов в сутки и 46 часов в неделю, включая сюда и время, употребляемое на чистку машин и приведение в порядок рабочего помещения.

Рабочее время не достигших восемнадцати лет не может быть продолжительнее 6 часов в сутки».

Второе сообщение Совета Народных Комиссаров, также приуроченное Ноем к празднику 1 Мая, касалось неотложных нужд народного образования Грамотность среди осетинского населения в ту пору не превышала десяти-двенадцати процентов. Грамотных кабардинцев, балкарцев, ингушей и чеченцев было и того меньше. Да и во Владикавказе обстояло немногим лучше. «Классы реального училища, — сообщала одна из газет незадолго до революции, — как известно, помещались в одном здании с баней Береславцева. Санитарная комиссия признала такое совместительство недопустимым. А администрация училища утверждает, что другого помещения в городе будто бы нет. С закрытием этих классов на улицу выброшены еще двести сорок учеников».

Вместе с Яковом Маркусом, народным комиссаром просвещения, блестящим организатором и талантливым педагогом, Буачидзе разработал декрет о коренном преобразовании школ и обязательном бесплатном обучении.

Из чрезвычайно скудных средств отрезанной от Центральной России Терской республики Ной сумел выделить довольно большую сумму на открытие национальных школ, созыв учительских съездов в горских национальных районах, организацию издательств на горских языках, на открытие народных курсов в Пятигорске и срочное окончание строительства Дома народного чтения во Владикавказе.

К одиннадцати часам утра манифестанты с красными знаменами подошли к кадетскому корпусу. (Там после Пятигорского съезда помещался Народный Совет.) Играли военные и рабочие оркестры, музыканты из китайского батальона. Вскоре показалась группа вооруженных всадников. Это приехали из ближайших к городу осетинских селений члены партии «Кермен». Немного позже появились ингуши из Базоркино. Подоспели и казаки-фронтовики.

Буачидзе поднялся на трибуну. Он огласил телеграмму, только что полученную по железнодорожному телеграфу со станции Назрань:

«Мы, железнодорожники и ингуши, занятые восстановлением пути между Бесланом и Грозным, устроили собрание на месте работы и вынесли такую резолюцию: решили не останавливать работы в наш светлый первомайский праздник, но каждый в своем сердце празднуем его и приветствуем наших товарищей во Владикавказе. Председатель собрания Литвинов».

— От имени Совета Народных Комиссаров, — продолжал Ной, — если вы позволите, от всех участников митинга мы тотчас же пошлем ответную телеграмму, поблагодарим товарищей, проявивших высокую сознательность.

Вы знаете, на всех национальных съездах и на войсковом круге казаков делегаты справедливо требовали немедля открыть железнодорожное сообщение. Я вместе со всеми поднимал руку, голосовал за это необходимое дело. И, как большинство делегатов, не представлял, как велики разрушения. Двадцать семь километров железнодорожного пути совсем исчезли, рельсы куда-то увезены, шпалы вывернуты, спалены. Шесть мостов уничтожены… Теперь работы остается всего на несколько дней. Спасибо русским рабочим-железнодорожникам, спасибо их добровольным и бескорыстным помощникам, ингушским крестьянам.

Революционная дисциплина и самопожертвование во имя впервые обретенной пролетариатом Отчизны приведут нас к празднику возрождения всей страны…

После митинга Буачидзе попросил всех участников считать себя гостями правительства. Комендант Народного Совета с несколькими добровольными помощниками выкатил бочки с пивом, расставил столы с бутербродами.

Неделю спустя, в среду, 8 мая, в 2 часа дня по петроградскому времени, было соединено железнодорожное полотно.

В четверг около полудня два празднично украшенных паровоза доставили из Грозного первый товарный состав — пятьдесят цистерн с нефтью. К тому времени народное правительство, не колеблясь, национализировало все нефтяные промыслы, взяло на себя тяжкую заботу о восстановлении и немедленном пуске всех не охваченных пожаром скважин.

Май, как никакой другой месяц, был богат событиями. В ночь со второго на третье член Пятигорского военно-революционного штаба, бывший кустарь-сапожник Нижевясов поднял мятеж. Пьяные приспешники Нижевясова арестовывали и расстреливали большевиков, грабили магазины и квартиры.

Недели за три до мятежа Нижевясова Ной получил из Ростова телеграмму от Серго Орджоникидзе. Серго сообщал, что по предложению Ленина назначен чрезвычайным комиссаром Крыма, Донской области, Черноморской губернии, Черноморского флота и всего Северного Кавказа до Баку. Отныне все местные совнаркомы, Советы, ревкомы, военно-революционные штабы, флот должны действовать в полном контакте с чрезвычайным комиссаром, как представителем центральной власти.

«На твою поддержку, Ной, я надеюсь в первую очередь», — дружески писал Серго. Он просил, не медля ни часу, выслать хотя бы полторы-две тысячи обученных бойцов под Таганрог, где срочно создавался заслон против наступавших с Украины гайдамаков и немцев.

Тогда ближе всего к Таганрогу и наиболее многочисленным был отряд Нижевясова. Он имел пулеметную роту, несколько батарей, кавалерийские подразделения. Этот отряд и послали на фронт.

Еще через несколько дней Буачидзе направил в Ростов за оружием для второго батальона, сформированного из рабочих Владикавказа, демобилизованного солдата Кавказской армии Якова Сидорова. Ной, конечно, надеялся на помощь Серго, да и у Сидорова были хорошие связи. В Ростове Якова Никифоровича хорошо знали в рабочей революционной среде. Он был первоклассным мастером, кузнецом и партийным боевиком. В камере ростовской тюрьмы в начале 1913 года завязалась дружба Сидорова с Сашей — Алексеем Александровичем Гегечкори. После революции друзья — они называли себя побратимами — очень много сделали для создания вооруженных сил Терской республики[38]. Оба показали себя незаурядными военачальниками.

С письмом Буачидзе Сидоров явился в штаб чрезвычайного комиссара, помещавшийся в гостинице «Палас-отель» — в самом центре Ростова на Таганрогском проспекте. В той же гостинице в небольшом помещении жил Серго. Он повел Якова Никифоровича к себе ночевать, познакомил с женой Зинаидой Гавриловной, долго расспрашивал о Ное, о положении дел на Тереке.

Рано утром в дверь кто-то нетерпеливо постучал. Вошел Нижевясов в новом офицерском кителе, бриджах, в шевровых сапогах. Правая рука на перевязи. Небрежно поздоровался, спросил:

— Зачем звали?

Орджоникидзе побагровел:

— Идите в штаб, там поговорим. И не кокетничайте ранением. Мне известно, что шальная пуля оцарапала вам два пальца. Гайдамаков вы в глаза не видали, станицы грабили… Ступайте!

По возвращении Сидоров рассказал Буачидзе о поведении Нижевясова.

— Он, мерзавец, и близко к Таганрогу не подходил, разбойничал в станицах. Чрезвычайный комиссар хотел его расстрелять, потом подобрел, сказал, что это не поздно будет сделать и через несколько дней, может быть, горлопан все-таки образумится.

Ной схватился за голову: нечего сказать, помогли Серго. Надо сейчас же поставить в известность председателя Пятигорского Совета Анджиевского, послать в отряд Нижевясова крепких большевиков.

Председатель Пятигорского Совета Григорий Григорьевич Анджиевский был прекрасным человеком, безгранично преданным революции, но совсем неопытным руководителем. Слишком часто он принимался воевать против ветряных мельниц. Ему все казалось, что терская партийная организация, Буачидзе и народные комиссары ведут неправильную политику. В одном из своих выступлений перед довольно широкой аудиторией Анджиевский заявил:

— Терский Народный Совет и Совнарком, беря вправо, равняются на правые соглашательские партии и реакционное казачество.

Еще в январе, во время Моздокского съезда народов Терека, Анджиевский объявил себя «левым большевиком» и решительно осудил Буачидзе и Кирова за создание «социалистического блока». Позже он всячески подчеркивал, что «в Пятигорске нами установлена железная диктатура пролетариата». И тут же жаловался: «Пятигорск населен обывателями и полубуржуями. Из улицы в улицу, из дома в дом надо идти с метлой и винтовкой».

Ной все пытался понять, откуда бы это? Анджиевский прошел нелегкий путь, много испытал, жизнь не скупилась на суровые уроки.

Григорий был сыном сосланного на азовское побережье поляка-рыбака и еврейки из богатой фанатичной семьи. Пятнадцати лет от роду она бежала из дому, чтобы выйти замуж. Григорию едва исполнилось три года, когда умер, простудившись во время шторма, отец. На руках у все еще очень красивой, но совершенно не приспособленной к жизни матери осталось шестеро ребят. Туберкулез быстро унес ее.

Мальчик-сирота служил учеником в лавке, рассыльным в типографии. Из Темрюка Григорий пеш-ком, без копейки денег добрался до Ростова. В конце концов ему удалось устроиться учеником в наборный цех газеты «Приазовский край». Паренек понравился рабочим, его охотно учили мастерству, со временем вовлекли в социал-демократический кружок. В начале войны подпольная группа была разгромлена. Пожилых отправили на каторгу, а молодых, таких, как Григорий, погнали на фронт. Солдатом Анджиевский был храбрым, смекалистым, но… «за дерзкую агитацию среди нижних чинов» его наказали розгами.

После ранения в феврале 1917 года Григорий Анджиевский попал в Пятигорск. На митинг в «цветнике» его привела медицинская сестра. Сначала Григорий очень стеснялся своего короткого госпитального халата, потом все-таки не стерпел, пробился к трибуне, выступил, благо обладал он незаурядным даром слова.

Все более увлекаясь игрой в самостоятельность и «оппозицию» Терскому Совнаркому, Анджиевский и сейчас расценил предупреждение Ноя относительно Нижевясова как нежелательное вмешательство в деятельность Пятигорского Совета. Зато времени не терял Нижевясов. Он снял отряд с фронта и вернулся в Пятигорск.

Аппетит, известно, приходит во время еды. Вдоволь пограбив на Дону, Нижевясов теперь пожелал «очистить» ближайшие к Пятигорску станицы. С группой своих приспешников он пришел на заседание президиума Совета и с места в карьер потребовал, чтобы Анджиевский подписал приказ о разоружении станиц Пятигорского отдела. Авантюрист хотел этим путем поднять свой авторитет «революционера», а главное — на вполне «законных» началах — пограбить. Анджиевский заявил, что ни он, ни кто иной из работников Совета такого приказа не подпишут и никакого разоружения мирных станиц не допустят.

— Я давно подозревал, что вы продались буржуям! — разгневанно объявил Нижевясов и приказал арестовать всех членов Совета.

На рассвете Анджиевскому удалось бежать. Но даже в этот критический момент он попытался возобновить игру в самостоятельность. 9 мая на собрании членов Пятигорского Совета Анджиевский честно признал:

— Видя, что советская власть у нас в городе находится на краю гибели, мы решили в самом спешном порядке приступить к организации силы. Бросились в Ессентуки, где нас чуть не расстреляли, затем в Кисловодск и, наконец, в Георгиевск. Нашли очень мало реальной силы. Что делать? Вдруг узнали, что на бронированном поезде из Владикавказа приехал Буачидзе. Товарищ Ной находился в большой опасности. Над ним издевались и чуть было не совершили самосуд. Был момент, когда приложили револьвер к его виску.

В Пятигорск Ной приехал вместе с командующим революционными силами Северного Кавказа А. И. Автономовым, бывшим хорунжим 39-го Донского казачьего полка. Невысокий, худощавый, в золотых очках, Автономов мало походил на героя многих жестоких боев, каким он в действительности был. После смелого революционного выступления осенью 1918 года на съезде казачества в Киеве Автономов пользовался большой популярностью среди фронтовиков.

Во время боев под Екатеринодаром с частями генерала Корнилова Автономов уже имел под своей командой тридцать-сорок тысяч бойцов. В дальнейшем он под руководством Серго Орджоникидзе формировал национальные части из горских народов, сражался с белыми на Северном Кавказе. Вместе с Серго в феврале 1919 года Автономов отступил в горы, где умер от тифа.

На вокзале в Пятигорске Буачидзе и Автономова ждал крепко сложенный коренастый человек с тонким интеллигентным лицом. Это был художник и поэт, несколько лет проживший в Париже после бегства с сибирской каторги, большевик Оскар Лещинский. В октябре 1917 года по поручению Военно-революционного комитета Лещинский с несколькими матросами занял Центральный телеграф в Петрограде, был его первым комиссаром. Сейчас в Пятигорске Лещинский оказался проездом. Он возвращался из районов, захваченных турками. По своей инициативе Оскар хорошо изучил обстановку, завел знакомства в отряде Нижевясова и спешил поделиться важными наблюдениями.

— Надо действовать смело и быстро, — советовал Лещинский. — Многие участвуют в мятеже против своего желания, из боязни быть расстрелянными. Вторая рота не выходит из казарм. Гаубичная батарея и часть пулеметчиков ночью ушли куда-то в сторону Ессентуки. Все зло в самом Нижевясове.

Не успел уйти Оскар Лещинский, как в вагон ввалился Нижевясов.

— Зачем приехали? Кто звал?

Буачидзе оборвал Нижевясова.

— Вопросы буду задавать я. Прежде всего требую объяснить, почему отряд покинул фронт, как вы посмели арестовать членов Совета?

Нижевясов начал стучать кулаком по столу.

— Я от Терского Совнаркома ничего не прошу, и вы в мои дела не вмешивайтесь! Мой отряд будет существовать сам, а станете мне мешать, я и Совнарком разгоню. Или убирайтесь из Пятигорска, или расстреляю. Пушки двух батарей уже наведены на вокзал! — кричал авантюрист.

Угроз Нижевясова не испугались. Его тут же обезоружили и заперли в купе. Тем временем к вагону подошли несколько десятков мятежников. Чтобы избежать кровопролития, Буачидзе заставил Нижевясова крикнуть в окно вагона:

— Все идет по-хорошему, приказываю всем отправиться на места!

Сам Ной без оружия и охраны пошел на Подкумск в казарму артиллеристов-мятежников, отличавшихся особой приверженностью к Нижевясову. Встретили Буачидзе враждебно, сорвали с него шляпу, оскорбляли, угрожали самосудом. Ной возможно спокойнее сказал, что к смертной казни его приговорил царский военный суд еще после первой русской революции.

— Убить меня вы всегда успеете, я полностью в вашей власти, будьте же людьми, дайте произнести последнее слово.

Согласились, что желание справедливое. Ной получил возможность говорить. Потом уже сами артиллеристы проводили Буачидзе до бронепоезда.

Ночью Буачидзе подписал смертный приговор Нижевясову. Тот стал плакать, просить:

— Вы не простой мужик, вы интеллигент. Зачем вам моя кровь?

Ной сказал:

— Нет, теперь не унижайся, не проси. Сумей хотя бы умереть как человек!

Порядок в Пятигорске, а затем в Кисловодске и Ессентуках был восстановлен, но разногласия между Буачидзе и Анджиевским вновь разгорелись. На заседании исполкома Пятигорского Совета Ной категорически потребовал:

— Победа, Григорий Григорьевич, дана вам нашими руками, а потому извольте работу Совета и его политику ввести в намеченные нами рамки. Надо переизбрать Совет, чтобы все демократические элементы приняли в нем участие. Надо привлечь старое офицерство для технической работы в войсках. У вас в Пятигорске живут такие выдающиеся военачальники, как Николай Владимирович Рузский и Радко-Дмитриев, болгарин по происхождению. Оба они не имеют ни малейшего отношения к контрреволюции[39].

Прочтите напечатанную сегодня в газете «Народная власть» речь Радко-Дмитриева на митинге в Ессентуках, посвященном защите Терской республики. «Я ни на один момент не сомневаюсь, — сказал генерал, — в том, что русская революция открывает новую эру для всех народов, и нет также никакого сомнения в том, что после мировой войны вся Европа придет в состояние революционного брожения.

Оборона России сейчас имеет особенно важное значение, и народ, сбросивший цепи, сумеет это сделать».

— В переговорах со мной и Автономовым, — продолжал Ной Буачидзе, — Радко-Дмитриев заявил, что он привлечет к работе в штабе северокавказских войск ряд опытных офицеров. Что касается генерала Рузского, то болезнь и преклонный возраст не позволяют ему сейчас стать активным членом штаба, но он готов подавать нужные советы и участвовать в разработке планов боевых операций.

На все это Григорий Анджиевский ответил:

— Задачи, которые поставил перед нами Буачидзе, расходятся в корне со взглядами большевистской фракции Пятигорского Совета. Призывать Радко-Дмитриева и других генералов мы считаем преступлением.

Далее Анджиевский обвинил Ноя в том, что он ведет неправильную национальную политику и совершенно не по-большевистски подобрал состав народных комиссаров.

— Раз политика Терского Совнаркома такова, мы уходим! — воскликнул Анджиевский.

По требованию Буачидзе собралась большевистская организация Пятигорска. Ной терпеливо докладывал:

— Нельзя работать опрометчиво. Нельзя, наконец, идти напролом и на все смотреть только со своей пятигорской колокольни. Во Владикавказе тоже сидят коммунисты. Но они учитывают, что Кавказ — это не Центральная Россия и что отсталость местных национальностей и их национальная рознь требуют от нас некоторых компромиссов.

Верно, что из четырнадцати народных комиссаров лишь трое большевиков: Яков Маркус, Юрий Фигат-нер и ваш покорный слуга. Военный комиссар Яков Бутырин — меньшевик-интернационалист. Ингуш Гапур Ахриев и чеченец Асланбек Шерипов — беспартийные. В ходе борьбы, уверен, они неминуемо станут большевиками. Совсем не исключено, что часть членов правительства и Народного Совета из числа меньшевиков и эсеров в будущем окажется по другую сторону баррикад. И тогда придется с ними беспощадно бороться. А сейчас мы не можем позволить даже такому уважаемому нашему товарищу, как Анджиевский, устрашать партийную организацию правой опасностью, якобы исходящей из Владикавказа.

Слишком близки от Терека дивизии кайзера Вильгельма, гайдамаки, турецкие аскеры. В прошлом месяце Закавказский сейм, подстрекаемый из Берлина и Константинополя, объявил Закавказье «независимой федеративной республикой», порвал с Советской Россией. Далеко не покончено с контрреволюцией, с враждебным нам подпольем и внутри республики.

Анджиевский любит называть себя «левым большевиком». Я не хочу проводить аналогию — преданность Григория Григорьевича и его кристальная честность не подлежат сомнению, но не могу умолчать о том, что мы с народным комиссаром внутренних дел Юрием Фигатнером отсюда направляемся в Кизляр, где терроризирует население группа «сверхреволюционеров», назвавших себя «зубастыми большевиками».

Неизвестно откуда появившийся некий солдат и бывший кизлярский городской голова меньшевик Амирагов распространили объявление о том, что в помещении женского монастыря они открывают «запись в настоящую социал-демократическую партию «зубастых большевиков». Каждому записавшемуся положено жалованье. Навербовав около двух тысяч человек, «зубастые» разогнали мягкотелый Кизлярский Совет и потребовали от жителей миллион рублей контрибуции. Это в заштатном-то городишке!

Левые не преминули обзавестись и «революционным» трибуналом. Во главе его поставили бывшего служащего полиции Алиева. Приговоры этого трибунала обжалованию не подлежали, поскольку Кизляр был объявлен совершенно независимым от Владикавказа или от какого-нибудь другого центра, и приводились в исполнение здесь же, в ограде монастыря.

Я приглашаю Анджиевского поехать со мной и в натуре познакомиться, что это за фрукты «зубастые большевики», — не без лукавства заключил Ной.

Собрание большевиков Пятигорска по предложению Буачидзе потребовало от Анджиевского взять обратно заявление об отставке, остаться председателем городского Совета и прекратить «оппозицию». Работа Совета Народных Комиссаров и его председателя получила высокую оценку и на областной партийной конференции, состоявшейся вскоре в Грозном.

Коммунисты Терека единодушно выразили «полное доверие политике и тактике тов. Буачидзе, как председателя Терского Совета Народных Комиссаров».

Анджиевский подчинился, работал, и все-таки Ной чувствовал, что Григорий не убежден до конца, что в душе он еще сохраняет сомнение.

— Знаешь что, Григорий Григорьевич, — предложил Буачидзе, — поезжай в Москву, добивайся приема у Ленина или у наркома по делам национальностей Сталина. Откровенно выскажи все свои сомнения, мысли, так же честно изложи мои позиции. Пусть наши руководители решат — я всегда подчинюсь и, если в чем ошибся, честно исправлю. В национальном вопросе, особенно у нас на Тереке, малейшая путаница, и та очень опасна!

Анджиевский побывал у Ленина. Вернувшись в Пятигорск, Григорий созвал городской Совет и доложил:

— Я, товарищи, ошибся. Политика местной колокольни бесповоротно осуждена. Ленин не только раскритиковал мою линию, но сказал, что политика Буачидзе единственно возможная. Национальный вопрос на Кавказе можно решать только так.

В последнюю ночь перед открытием III съезда народов Терека в Грозном Буачидзе удалось связаться по прямому проводу с народным комиссаром РСФСР по иностранным делам Чичериным. Георгий Васильевич Чичерин, хорошо знавший Ноя по эмиграции, не отказал себе в удовольствии пошутить:

— Что же это вы, батенька, себе позволяете, ай-ай-ай, выставили правительство «независимого Северного Кавказа». Из-за вас уважаемому миллионеру Чермоеву и его коллегам пришлось путешествовать в Константинополь. Вот вы какой оказались, наш милый, застенчивый товарищ Ной!

А теперь слушайте внимательно. Я познакомлю вас с содержанием ноты, посланной в Денежный переулок графу Мирбаху. Читаю текст: «По поводу переданной вчера Народному Комиссариату по иностранным делам Германским дипломатическим представителем императорским посланником графом Мирбахом радиотелеграммы, заключающей в себе заявление так называемого «правительства Союза горцев Кавказа» о том, что этот союз объявил себя самостоятельным государством, простирающимся от Черного моря до Каспийского, Народный Комиссариат считает долгом указать, что народы и племена Черноморского побережья Кубани, Терека и Дагестана давно уже высказались на своих демократических съездах за неразрывную связь с Российской Федерацией. Против попытки небольшой кучки попрать волю широких слоев своего народа, а также узурпации власти этой кучки Российская советская власть будет выступать самым решительным образом».

Что я вам могу еще сказать? Американская газета «Нью-Йорк таймс» призывает президента Вильсона: «Необходимо подготовить крупные силы для использования их в Персии и на Северном Кавказе. Возможно, что это направление — важнейшее для союзников. Первоочередная задача союзников — занятие важнейших нефтяных районов Кавказа».

Тифлисские газеты вы, верно, получаете раньше, чем мы в Москве, поэтому не буду касаться их сообщений. Пишут о вас много и зло, отсюда заключаю, что работаете успешно…

Ной согласился, что на отсутствие внимания со стороны грузинских меньшевиков жаловаться не приходится. На этих днях их газета «Борьба» на первой странице афишировала: «Терский Совет Народных Комиссаров — это осиное гнездо большевизма в горах Кавказа — распался. Во Владикавказе политический переворот».

— Об этом я обязательно расскажу Владимиру Ильичу, пусть посмеется, — пообещал Чичерин.

Затем Ной спросил, дошли ли до центрального правительства резолюции чеченской, кабардинской, осетинской, ингушской, казачьей и иногородней фракций Народного Совета, в которых они заявляют, что «народы Терека составляют неотъемлемую часть Российской Федеративной республики и выражают свое удивление политической близорукостью и наивностью турецкого правительства, которое могли ввести в заблуждение проходимцы».

Чичерин подтвердил: документы получены, их читал Ленин, сейчас они у наркома по делам национальностей. Очень возможно, что Сталин выступит со статьей.

— В таком случае, Георгий Васильевич, не откажите в любезности, — попросил Ной, — передайте Сталину, что шестнадцатого мая в Москву выехал Киров[40].

Телеграмма: «Совнаркомиссаров Москва, Владикавказа, по-луч. пчт. РстДона.

Терский обл. нар. Совет своем заседании 27 апреля решил послать к вам чрезвычайную делегацию в составе товарищей Шерипова и Кирова для освещения положения в Терской области

НР 052 Комиссар внутренних дел Фигатнер».

Шерипов поехать не сумел. В далекий и опасный путь через фронты, образовавшиеся на Дону и Кубани, в Москву к Ленину отправился один Сергей Миронович. Ною очень не хотелось отпускать Кирова, душу томили нехорошие предчувствия. Нельзя подавать и виду. Поездка необходима. От нее во многом зависела судьба республики. Касса Терского банка катастрофически пустела, в ход уже пошли почтовые марки, банкноты собственного производства. Еще хуже обстояло дело с оружием. Патроны приходилось покупать по пяти рублей за штуку.

Киров был очень весел, затащил провожающих в станционный буфет По кругу пошли две оловянные кружки с вином. Бетал Калмыков по-братски поделил подаренные ему кем-то из кабардинцев кукурузные лепешки. Когда поезд тронулся, Киров крикнул из окна вагона.

— Ждите меня со щитом или на щите, но обязательно вернусь!

Сергей Миронович смог вернуться лишь несколько лет спустя, когда Буачидзе давно уже не было в живых.

Добравшись до Москвы, Киров с удивительной энергией и напористостью принялся готовить экспедицию на Терек. Его первым помощником стал хорошо знакомый Ною Оскар Лещинский. Делали вот что.

1 июня 1918 г. «В тыловую мастерскую Северного фронта. Бежецк.

Всероссийская коллегия по вооружению Красной армии приказывает отпустить тов. Лещинскому для нужд Терского Народного Совета пулеметов «максим» — 70, машинок для набивки лент — 2, русских винтовок трехлинейных — 10 тысяч. Заведующий распределением оружия» (подпись).

2 июня. «Всероссийская коллегия просит выдать т. Лещинскому для нужд Терского Народного Совета патронных ящиков с пулеметными лентами системы «максим» — 1 000 штук и системы «кольт» — 300 штук».

11 июня. «Расписка. Получил от тов. Кирова тридцать пять тысяч рублей на организацию первого транспорта военного снаряжения от Москвы до Владикавказа. Лещинский».

Он имеет поручение от партийной организации и Совнаркома осветить положение дел и разрешить в Центральном Комитете и правительстве все наши насущные вопросы.

1 июня в «Правде» действительно появилась большая статья И. В.Сталина «О Донщине и Северном Кавказе (факты и махинации)». До Владикавказа московские газеты тогда уж не доходили, и Ной не смог прочесть этой статьи, весьма положительно расценивавшей работу всех трех съездов народов Терека. Зато в начале июня, на второй или на третий день после приезда Сталина в Царицын, он сам по телеграфу обратился к Буачидзе.

Автограф письма С. Г. Буачидзе в Совнарком РСФСР.

Они знали друг друга давно. Первое знакомство произошло летом 1905 года. В Кутаисе от туберкулеза умер Александр Цулукидзе — выдающийся деятель революционного движения в Закавказье. Вместе со Сталиным и Ладо Кецховели он представлял революционное марксистское крыло «Месамедаси»— первой грузинской социал-демократической организации. Блестящий публицист и пламенный агитатор, Цулукидзе пользовался большой любовью. На его похороны со всей Грузии устремились тысячи людей. Ной Буачидзе и Георгий Елисабедашвили представляли белогорскую социал-демократическую организацию.

По дороге в Кутаис Ной несколько раз спрашивал Елисабедашвили:

— Как ты думаешь, Коба придет?

— По-моему, обязательно придет, — отвечал Георгий. — Сам знаешь, Коба и Саша были большими друзьями, как ты с Серго.

Сталин действительно пришел и произнес речь. Его выступление произвело на Ноя огромное впечатление. Он восторженно сказал Елисабедашвили:

— Коба помог мне убедиться, что мы на правильном пути.

К вечеру похоронная процессия достигла местечка Хони — родины Цулукидзе. После похорон в доме врача Полиэкта Кикалейшвили Буачидзе подошел к Кобе, они познакомились, разговорились. Ночью Ной вместе со Сталиным участвовал в дискуссии с меньшевиками.

Сейчас у Сталина — руководителя продовольственного дела на юге России, облеченного Советом Народных Комиссаров чрезвычайными правами, — было важное государственное дело к главе Терской республики Буачидзе. Нужно было как можно скорее открыть доступ к Каспийскому» морю и дальше, к Волге, хлебу и другим грузам Терека, всего Северного Кавказа.

Наиболее удобным и кратчайшим (около 75 верст) Сталину представлялся путь от Кизляра к станице Старотеречной. Там имелась естественная гавань, защищенная с юга и востока Аграханским полуостровом, с северо-востока — островом Чечень, а с севера — подводной косой, разбивающей моряну. В гавань свободно могли входить суда с осадкой тринадцать-четырнадцать футов. Местность, по которой должна была пройти железнодорожная ветка к гавани, — равнина, что облегчало земляные работы. Требовался всего лишь один небольшой мост через старое русло Терека. Новая гавань и Порт-Петровск могли бы ежемесячно грузить более полутора миллионов пудов хлеба. «Кажется, что это борьба только за хлеб, — говорил в ту пору Ленин, — на самом деле это борьба за социализм».

Осуществление проекта зависело от восстановления железной дороги между Хасав-Юртом и Порт-Петровском и строительства новой ветки, хотя бы облегченного военно-полевого типа, от Кизляра к Старотеречной. К этому делу Сталин и привлек Ноя Буачидзе.

По проводам Владикавказской железной дороги, простиравшейся от Ростова до Царицына, Ной связался с Серго, затем со Сталиным, который сразу же и охотно согласился на предложение Буачидзе установить некоторое разделение забот и труда. Силами и средствами Терской республики Ной брался в короткий срок открыть движение поездов до Порт-Петровска, а руководство строительством новой линии от Кизляра рекомендовал поручить члену Центрального Комитета партии, бывшему председателю Совнаркома Донецко-Криворожской республики Артему (Сергееву).

10 июня Сталин телеграфировал Артему в Кизляр: «Двигайте быстрее дело постройки ветки, кончайте в один месяц. Деньги не жалейте. Совнарком готов на все материальные жертвы, лишь бы ветка была выстроена поскорее».

Днем позднее Сталин радировал Степану Шаумяну: «Линия Хасав-Юрт — Петровск будет исправлена во что бы то ни стало».

Ной успел выполнить и другое свое обещание. «Ввиду осады старой цитадели российской революции — города Баку темными бандами контрреволюции и крайне тяжелого продовольственного положения города, — телеграфировал Буачидзе, — предписываю всем начальникам станций Владикавказской железной дороги, всем Совдепам и районным комитетам все грузы, без исключения, принадлежащие бакинским продовольственным организациям, направлять немедленно по назначениям, указанным бакинскими особоуполномоченными. Представителям Баку оказывать всяческое содействие».

Во Владикавказе, в Минеральных Водах, в Георгиевске были погружены и под охраной бронепоезда и китайских добровольцев доставлены в Баку рабочим нефтепромыслов около пятидесяти эшелонов с зерном и продуктами.

Узнав об этом, Сталин полушутя, полусерьезно сказал Орджоникидзе:

— Серго, подскажи по старой дружбе Буачидзе, пусть он потребует от бакинцев в знак благодарности за хлеб, чтобы они последовали примеру Терского Совнаркома, перестали колебаться и национализировали нефтяные промыслы.

Ной тяжело болел и только 20 июня поднялся и рано утром направился в Совет Народных Комиссаров.

На большой поляне, рядом с бывшим кадетским корпусом, Буачидзе увидел толпу, окружившую аэроплан. Откуда бы это?

Он подошел и вскоре познакомился с двумя летчиками — Александром Русановым и Николаем Просвириным. Оказалось, сегодня в 5 часов 15 минут утра они поднялись с военного аэродрома под Тифлисом и в 7 часов 8 минут сели вот здесь на поляне. Летели над Главным Кавказским хребтом на высоте 3 870 метров. Кажется, никто раньше на такое не решался, но и обстоятельства были чрезвычайными. Они, военные летчики, не могли изменить присяге и служить интервентам, оккупировавшим Грузию. Летчики отдают себя в распоряжение советской власти.

— Вот и чудесно! — воскликнул Ной. — От имени народной власти я говорю вам спасибо, русские офицеры. К вам сейчас же приедет комиссар по военным делам товарищ Бутырин.

День начинался радостно. В приподнятом настроении Ной зашагал дальше. Через несколько минут он уже звонил из своего кабинета Бутырину, связался по телефону с редактором газеты «Народная власть» Георгием Ильиным.

Совсем еще молодого, коротко остриженного на гимназический лад, улыбчивого Георгия с легкой руки Кирова во Владикавказе называли «ходячей энциклопедией». По хорошей журналистской привычке Ильин всегда был в курсе событий. Но сейчас, к немалому удовольствию Ноя, редактор вынужден был признаться, что об аэроплане, перелетевшем через Главный Кавказский хребет, он слышит впервые. Впрочем, Георгий тут же нашелся и добавил: в завтрашнем номере дает триста строк репортажа и фотографии летчиков.

Посмеялись. Затем Буачидзе серьезно попросил:

— Георгий Николаевич, надо, не откладывая, лучше всего в завтрашнем номере и обязательно на видном месте, дать сообщение о том, что Чрезвычайная Комиссия заключила рассмотрение дела Беленковича. Честнейший революционер, смелый и дисциплинированный человек, он снова поставлен во главе отряда, прибывшего с ним из Ростова. Хорошо, что газета не побоялась в самый острый момент напечатать письмо группы красноармейцев его отряда. Это очень помогло!

Содержание этого письма Буачидзе хорошо помнил, не раз перечитывал в дни тяжелых раздумий по поводу судьбы человека, встречи и разговора с которым он, Ной, намеренно избежал.

— Пусть лучше разберется Чрезвычайная Комиссия в Екатеринодаре, — только и сказал тогда Ной.

Меж тем каждое слово письма заставляло больно сжиматься сердце:

«Товарищи читатели, нам мучительно слышать, что мы — изменники делу обороны Революции. Среди нас много революционеров, насчитывающих за собой несколько лет каторги или тюрьмы. Сам Беленкович — бедный белорусский крестьянин по происхождению — не мартовский социалист. Он инвалид империалистической войны, был приговорен при Николае к смертной казни.

Мы не дети революции, а ее творцы. Но гнусная, кошмарная провокация шла за нами по пятам и забегала вперед. Все время — от станции Кавказская до станции Беслан — нас встречали, думая, что едут гайдамаки или кадеты, германцы или даже бандиты. Невдалеке от станции Минеральные Воды Беленкович получил распоряжение Совета Народных Комиссаров Терской республики сдать оружие. Мы сложили его без всяких эксцессов, без единого слова ропота, хотя оружие это было освящено в боях против буржуазии, гайдамаков, германцев.

Дело теперь в Чрезвычайной Комиссии, и, всегда доверяя ей, мы будем ждать справедливого и беспристрастного товарищеского решения. Верим, что наш командир Беленкович еще поведет нас в бой за дело Революции» (подписи 37 человек).

Беленкович был начальником штаба резерва Южного фронта. По приказу чрезвычайного комиссара Орджоникидзе этот штаб занимался формированием новых частей для отправки на фронт, а также разоружением отрядов, потерявших боеспособность, вел борьбу с дезертирами, грабителями.

Из Ростова штаб и приданный ему отряд ушли за несколько часов до взятия города немцами. Пробиться на Царицын эшелоны Беленковича уже не смогли, пути были перерезаны. Оставалось двигаться дальше по Терской линии Владикавказской железной дороги.

Приближение неизвестных эшелонов со стороны Дона, где уже хозяйничали войска кайзера Вильгельма, вызвало опасение. Тревога еще более усилилась, когда на запрос народного комиссара внутренних дел Юрия Фигатнера по железнодорожному телеграфу ответила, что «эшелоны идут усмирять восстание в Чечне и Ингушетии и помочь советской власти в борьбе с горцами».

На станции Минеральные Воды представители Совнаркома Юрий Фигатнер, Асланбек Шерипов и Яков Сидоров заявили Беленковичу, что в Чечне и Ингушетии, как и всюду в Терской республике, мир и спокойствие. Сохранение мира и укрепление советской власти требуют, чтобы эшелоны были разоружены. Фигатнер откровенно добавил:

— Мы уже научены горьким опытом только что ликвидированного мятежа Нижевясова, так что не обижайтесь… Свою преданность советской власти докажите немедленным исполнением наших условий.

Беленкович ответил, что как раз он первым докладывал чрезвычайному комиссару Орджоникидзе о ненадежности Нижевясова, и поэтому не нужно ставить на одну доску людей, не сумевших по обстоятельствам, от них не зависящим, выполнить приказ и попавших в ложное положение, с авантюристами и мародерами.

— Спорить бесполезно, — повторил Фигатнер.

— Вот приказ о сдаче оружия и всех ценностей, вывезенных нами из Ростова, — минуту спустя твердо сказал Беленкович. — Я прошу дать мне возможность встретиться, поговорить с Буачидзе. Он должен понять!

…Возможно, что Буачидзе встретился бы с Беленковичем и поверил бы, что тот действительно был не в состоянии выполнить приказ Орджоникидзе направиться в Царицын. Но… Ной боялся быть необъективным. Мягкий, кристально чистый, органически не терпящий малейшей лжи, Ной мучительно переживал несколько случаев, когда он, поверив честному слову, возвратил свободу политическим врагам, и те немедленно принялись снова вредить революции.

«Впредь я буду непримиримым», — сказал себе Ной и велел направить Беленковича под конвоем в Екатеринодар— в Кубанскую чрезвычайную комиссию. Теперь, когда все счастливо окончилось, Ной строго выговаривал себе: «Надо уметь видеть, что за человек перед тобой. Неспроста Владимир Ильич в каждом разговоре по прямому проводу требует: «Учитесь, товарищ Ной, управлять. Это архиважно!»

Ной вздохнул. Время было начинать прием. Одной из первых в кабинет вошла уже немолодая женщина. Увидев Ноя, остановилась, всплеснула руками:

— Батюшки, неужели это вы?

Ной поспешил обнять владелицу квартиры, где он жил в 1906 году, Любовь Владимировну Осипову.

— Почему же вы опять к нам не пришли, или теперь свою квартиру имеете?

Несложное дело Осиповой было благополучно разрешено, и Ной пошел проводить ее до крыльца. Навстречу спешил Яков Бутырин[41], красный, взволнованный. Новый, еще совсем не обношенный военный костюм висел как-то особенно неуклюже на сутулой спине военного комиссара. На левом стеклышке очков в железной оправе — они служили Якову Петровичу еще в ссылке — разбежались мелкие трещинки.

— В Апшеронские казармы проникли две сотни неизвестно откуда появившихся казаков! — издали крикнул Бутырин. — Они подбивают красноармейцев взять пушки, идти совместно на ингушей.

— Едем туда скорей! — тотчас же решил Ной.

Они сели в автомобиль и поехали на Тифлисскую улицу, в казармы. Навстречу попался открытый автомобиль английской военной миссии, обосновавшейся в старинном особняке на тихой улице Лорис-Меликова. Толстый полковник Пайк приложил руку к фуражке. Когда машина Ноя удалилась, Пайк весело подмигнул своему спутнику — они только что побывали в казармах. Пайк дал строгий приказ покончить, наконец, с Буачидзе.

Во дворе казармы шумела толпа — перемешались красноармейцы, казаки, сбежавшиеся на шум горожане. Ноя узнали, приветствовали, солдаты помогли ему взобраться на стол, заменявший трибуну.

— Куда и против кого вы собрались идти? — спросил Ной. — Разве вы не видите, что перед вами не трудовые казаки — провокаторы. Каждый, кому дорога наша республика рабочих, солдат, крестьян, казаков и горцев, сейчас пойдет на свое место и даст возможность народной власти спокойно вести дела.

Выдвинувшийся вперед казачий есаул выкрикнул:

— Не слушайте защитника азиатов! Под станицей Терской ингуши льют кровь «наших братьев. Берите пушки! Русские вы чи турки?

Ной поднял руку:

— Я призываю вас сохранить мужество, твердость. Проклятое царское прошлое говорило сейчас устами того гражданина, который назвал трудящихся горцев азиатами. От старого строя остался страшный яд, который отравляет наше сознание. Поэтому мы так легко поддаемся провокации. Я не сомневаюсь, вы все хотите мира. Довольно крови!

Из группы казаков-провокаторов грянули выстрелы. Ной пошатнулся, схватился рукой за шею. Попытался продолжать речь:

— Товарищи!.. Не давайте войне…

Захлебываясь кровью, Ной Буачидзе упал.

Бутырин доставил Ноя на автомобиле в центральную больницу — в недавнем прошлом военный госпиталь.

Видавшие виды хирурги молча склонили головы: три пулевые раны, и каждая смертельная. Пуля, вошедшая с правой стороны шеи, перебила крупные сосуды в грудной полости, последовало внутреннее кровоизлияние. Зияющая рана у десятого ребра. В правом надплечье большая дыра от разрывной пули, она раздробила ключицу и плечевые кости.

Не приходя в сознание, Ной умер.

…С полудня 20 июня Владикавказ был объявлен на военном положении. Без особого пропуска никто — ни пеший, ни конный — не смел покинуть город или въехать в его пределы. Начальник заставы, выставленной у много раз описанной русскими поэтами почтовой станции Ларе, китайский доброволец Лю Си на свой риск сделал исключение для седоков одного запыленного экипажа. Старший из путешественников, высокий грузин в полотняной блузе, протянул Лю Си сверток с винными ягодами:

— Пожалуйста, угощайтесь! Инжир из нашего сада. Мать сама собирала для Ноя… Не знаете, он сейчас во Владикавказе?

Лю отвел глаза. Нет, пусть кто-нибудь другой скажет брату Буачидзе — это был Николай Григорьевич — страшную правду.

— Извините, не могу ответить.

— Ничего, ничего, — по-своему понял замешательство китайца деликатный Николай Григорьевич. — Чхубиани будут знать.

Ночью Яков Бутырин и Сандро Чхубиани проводили братьев Буачидзе в больницу. Николай Григорьевич попросил до утра оставить их в маленькой комнате, где на железной солдатской койке лежал укрытый красным полотнищем мертвый Ной.

В это время в степи, на перегоне, стоял поезд. Роза в который раз устало спрашивала проводника:

— Когда двинемся, сколько еще до Владикавказа?

Утренние выпуски владикавказских газет известили, что в пять часов вечера 21 июня тело председателя Совета Народных Комиссаров Терской республики будет перенесено в здание Народного Совета. Одновременно сообщалось, что на экстренном заседания Совнарком рассмотрел и удовлетворил просьбу братьев покойного: он будет похоронен в селении Парцхнали, в горах Западной Грузии.

22 июня Терская республика прощалась с главой своего правительства, бесстрашным солдатом ленинской гвардии товарищем Ноем. По обеим сторонам Александровского проспекта выстроился почетный караул: красноармейцы, ингуши, осетины, кабардинцы, казаки, китайцы. У гроба стояла Роза Шабалина. Она, наконец, приехала, но Ной, отдавший революции всю жизнь, не дождался своего друга.

В воздухе кружился аэроплан. Верные своей присяге, офицеры русской армии, военные летчики Александр Русанов и Николай Просвирин сбрасывали обращение терской коммунистической организации к населению Владикавказа. Просто и очень точно было написано: «Буачидзе не знал, что такое страх, отчаяние или жалобы. Своим влиянием он не раз предотвращал ужасные кровавые столкновения между народами, населяющими Терек. И любовь к нему загоралась всюду, где он появлялся… Надо так жить, чтобы так умереть».

Из Грозного и Кизляра, Нальчика, Пятигорска и Моздока, из Минеральных Вод и Порт-Петровска, из аулов Чечни, Ингушетии и Кабарды, из казачьих станиц и осетинских селений, из ближних и дальних мест — от всего разноплеменного и многоязычного населения Терской республики делегаты везли венки. Один венок, к немалому удивлению владикавказцев, был с белой лентой — венок от батальона китайских добровольцев. В Китае белый цвет считается траурным. Иероглифами была выведена надпись: «Ты жил для людей, ты погиб за людей, ты вечно останешься в наших сердцах, товарищ Ной».

Траурная процессия двинулась в путь. До границы с Грузией гроб сопровождал воинский эскорт от всех частей Владикавказского гарнизона. Свою программу встречи праха Ноя Буачидзе, оказалось, разработали и движимые чувством мести меньшевистские власти. Вопреки «гарантиям», данным по прямому проводу главой правительства, лидером меньшевиков Жордания, у въезда в село Казбек разыгралась дикая сцена. По наущению священника Кавкасидзе какие-то темные личности, кликуши, фанатики набросились на гроб.

«До сих пор я не в состоянии вспоминать об этом без содрогания, — говорит Нина Аладжалова, в ту пору член Кавказского краевого комитета партии. — Негодяи стали срывать и втаптывать в грязь изодранные в клочья венки, красные полотнища, сопровождали это оскорбительными выкриками по адресу покойного товарища Ноя и большевиков. Когда Кавкасидзе выкрикнул, что в гробу не труп Буачидзе, а бомбы для восставших против меньшевиков душетских крестьян, произошло нечто совсем безобразное, чудовищное. Топором была сорвана заколоченная крышка гроба.

И только тогда, когда в гробу вместо оружия был обнаружен труп, погромщики отхлынули. Грузовик с братьями Буачидзе был отпущен».

Из Мцхеты гроб был отправлен поездом в Белогоры. По пути на всех станциях к вагону с прахом Ноя подходили рабочие, крестьяне, выражали свои симпатии покойному и сочувствие родственникам. На больших станциях и уж само собой в Белогорах возникали летучие митинги.

Три тысячи железнодорожников и крестьян 26 июня сопровождали гроб до Парцхнали. Там, не считаясь со строжайшим запретом и яростными угрозами меньшевиков, несколько часов длилась демонстрация, не расходился митинг. Было оглашено до тысячи телеграмм с соболезнованиями и клятвами продолжать дело товарища Ноя.

Две недели спустя на ранней июльской заре к Владикавказу подошел поезд чрезвычайного комиссара юга России Серго Орджоникидзе. В пути, на станции Прохладная, Орджоникидзе узнал от Якова Маркуса и Бетала Калмыкова о гибели Ноя. Серго попросил рассказать подробности.

— Расспросите Бутырина, на его глазах все это произошло, — прикрывая глаза вздрагивающей ладонью, ответил Маркус.

Бетал добавил:

— Так умереть не жалко. Смерть человека на него похожа.

Орджоникидзе пожал ему руку. Бутырина Серго знал хорошо. Еще в 1907 году они сидели в одной камере Баиловской тюрьмы в Баку.

Новая встреча друзей произошла на квартире Бутырина. Расцеловались, вспомнили юность, долгие разговоры в полутемной камере Баиловской тюрьмы, мечты..

— Я спрашивал о тебе у Ноя, — вполголоса произнес Серго. — В последний раз я говорил с ним по прямому проводу из Царицына за три-четыре дня до этого дикого убийства. Я понимаю, не виню, но свыкнуться, а тем более признать неизбежность этой смерти не могу… Расскажи, Яков…

— …Еще должен сказать тебе, Серго, — заключил свой невеселый рассказ Яков Петрович, — что в бумагах Буачидзе Маркус и редактор Ильин нашли проекты открытия во Владикавказе народной гимназии и создания первого на Тереке института — политехникума. Маркус берется сделать. Это было бы самым лучшим ознаменованием памяти Ноя.

— Да, это в его духе. Ничего другого он бы не позволил, — решительно подтвердил Серго.

Мятеж «терского Керенского» — Бичерахова, бои в центре Владикавказа, стодневная осада белоказаками Грозного на время отложили осуществление дорогих Ною планов. Но как только приумолкли пушки, председатель Совета Народных Комиссаров Терской республики Яков Бутырин и чрезвычайный комиссар юга России Серго Орджоникидзе подписали положение о первой народной гимназии и Владикавказском политехническом институте.

1 декабря 1918 года Серго торжественно прибил к фасаду одного из лучших зданий города эмалевую табличку: «Народная гимназия имени Буачидзе».

Выдался ясный солнечный день. Мороза еще не было, но воздух стал заметно прозрачнее, и дали ощутимо приблизились. Отчетливо виднелись плоская вершина Столовой горы, под белоснежной скатертью и на дальнем плане почти совсем голубые вершины Мкинварцвери. Дальше, за Мамисонским перевалом, Серго угадывал кудрявые склоны гор Рачи, волнистые долины Имеретии, Белогоры, любимую поляну в глубине ущелья, где от мальчика Самуила Буачидзе он впервые услышал, что должны существовать люди, ведущие борьбу с самодержавием. Надо их искать и найти. Теперь мальчика Самуила, испытанного товарища Ноя, нет, и он, Серго, должен действовать за двоих.

Предаваться воспоминаниям было некогда. Тысяча восемьдесят семь маленьких гимназистов — мальчиков и девочек, взятых Терской республикой на полное свое попечение, — ждали, что скажет им большой человек в бурке. Серго бросил последний взгляд на горы, улыбнулся, может быть он увидел, как некогда, в разгар зимы, сотворив невозможное, во Владикавказ через забитый льдом и снегом Мамисонский перевал пришел Ной.

Так какую же речь сказать этим детям? Серго просто поделился своими мыслями.

— У Ноя Буачидзе была большая душа человека, который умел любить людей. Он хорошо знал, как и что надо делать для их счастья.

г. Орджоникидзе — Тбилиси

1956–1959 гг.