О жителях Луны и других достопримечательных открытиях

ОСИП СЕНКОВСКИЙ [Рецензия]

О жителях Луны и других достопримечательных открытиях, сделанных астрономом сир Джоном Гершелем во время пребывания его на Мысе Доброй Надежды. Перевод с немецкого. СП.-бург, в Гуттенберговой типографии, 1836, в-12, стр. XIV и 93.

Когда сир Джон Гершелль напишет книгу о двойных звездах или создаст «Каталог звездных облаков и грозд», один из тех высоких памятников ума и трудолюбивого изыскания, которым вся ученая Европа спешит поднесть венец удивления, у нас все руки спрятаны за спиною и ни одна не потрудится передать русской публике прекрасное творение, приносящее честь веку; но пусть только появится какая-нибудь гиль, достойная забавлять воображение нянюшек и лабазников и которую бесстыдное шарлатанство, из корыстолюбия, нагло украсит именем великого ученого, тотчас найдется услужливый переводчик, готовый в поте чела распространять по всей святой Руси эту несообразность и в добавок еще свое незнание, вероятно, из усердия к просвещению и благу отечества. Весьма любопытно было бы знать, кому пришла охота добровольно погрузить свою руку в такой грубый обман и перевесть на русский язык брошюрку, которой со стыдом мы выписали здесь заглавие. Переводчик не может оправдываться неведением, что это во-первых подлог, а во-вторых нелепость, потому что о подложности открытий, приписываемых знаменитому астроному, сказано в Б. для Ч.[12] еще в начале года, а нелепость их подробностей должна была обнаружиться ему сама, если он не совсем чужд науке, без познания которой не следовало приступать к переводу подобного сочинения. Но дело в том, что переводчик очень хорошо знал сказанное в Б. для Ч., а в рассуждении науки он столько же чужд астрономии, сколько всякой другой отрасли естественного знания, не исключая из этого даже и языка, с которого он переводил и языка, на который переводил. Да у него, впрочем, насчет астрономии есть свой собственный образ мыслей: он помнит, что «Гулливерово путешествие при своем появлении было принято за истину, и что рассказы о первых опытах над пароходами считались за басню», и потому он не берется решить сомнения (!), мистификация ли эта нелепая брошюрка или нет. Он ожидает еще «новых известий с мыса Доброй Надежды». Это доказывает и знание дела и благоразумную осторожность господина переводчика.

Но, с другой стороны, такова сила всякой нелепости, провозглашенной нагло, громко, хоть и довольно неискусно, что он неминуемо будет иметь в пользу своего мнения более голосов, готовых вместе с ним сомневаться в действительности подлога, нежели те, которые предостерегают легковерных, чтобы они не давались в обман. Конечно, мы не станем обнаруживать здесь ни невозможности способов, будто бы употребленных для совершения мнимых открытий на Луне, ни сумасбродства разных подробностей самого их результата: для знакомых с наукою это было бы бесполезно, а для незнакомых — непонятно и напрасно; мы постараемся привесть в ясность только одно обстоятельство, из уважения к ученому, которого имя пятнают таким злоупотреблением, — именно, что сир Джон Гершелль ни сколько не причастен к содержанию этой брошюры; что он даже не знает об ее существовании; что в то самое время, как шарлатаны приписывают ему в Европе странные потехи со спутником нашей планеты, он, на мысе Доброй Надежды, успешно занимается предметом высочайшей важности для науки и обогащает наши познания массою нового света, исторгнутого из отдаленнейших пучин пространства и которого отблеск на его славу и на величие ума человеческого должен был бы внушить этим господам более почтения к его имени.

Два последние письма сир Джона, полученные одно господином Араго, другое председателем Астрономического общества в Лондоне, не говорят ни слова о Луне или наблюдениях над нею. В этих письмах, как и во всех предыдущих, знаменитый астроном распространяется о трудах и успехах своих в любопытной области звезд двойных и облачных, а в последнем, к председателю Астрономического общества, сообщает еще известие о Галлеевой комете, которая видна была с мыса на обратном пути от Солнца, сияла там прекраснейшим светом и значительно увеличилась в объеме против прошлогоднего. Г. Белли получил в апреле месяце письмо, в котором Гершелль упоминает и о Луне, но только в том отношении, что он имел случай наблюдать ее затмение: об особенных на ней открытиях нет ни слова. Перечень всех этих писем напечатана в разных журналах. Сверх того, г. Араго и г. Белли, которые состоят в беспрерывной с ним переписке, протестовали от его имени еще при появлении брошюры, — первый в парижской Академии Наук, а второй в лондонских журналах. Этого достаточно, чтобы очистить Гершелля.

Обратимся теперь к роду и важности его занятий на отдаленнейшей оконечности Африки, куда он добровольно заточился, чтобы на южном полушарии пополнить наши списки сложных светил и сквозь более прозрачную атмосферу наблюдать звездные облака и грозды, которые составляют его страсть и главный луч его славы.

Тела нашей солнечной системы не поражают наблюдателя никакой особенностью. Одно кольцо Сатурна существенно различествует с тем, что мы всегда имеем перед глазами. Во всех других планетах мы открываем только тела, похожие на нашу Землю видом, подобные ей, верно, и внутренним строением, обращающиеся таким же образом, освещенные тем же главным светилом и такими же спутниками, одинаково притягивающие и подверженные притяжениям, и даже не слишком различные своей поверхностью и явлениями своих атмосфер. Все ведет нас к заключению, что это тела однородные; что в них господствует сходство родовое, а несходства принадлежат видам; что те же обстоятельства образования, которые спрягли их в одну механическую систему с Солнцем как главным гнездом силы, напечатлели на всех их и один физический порядок вещей.

Но когда мы устремим взор в звездный мир, тут уже вся аналогия исчезает. Можно, правда, представить себе звезду похожей на наше Солнце, а двойную звезду — образующей двойственную солнечную систему, хотя мы у себя не имеем ничего точно в этом роде; но звезда, правильно окруженная густым облачным веществом, но неправильное облако, которого одна точка блистательнее всей остальной массы, но облако, в котором не существует даже и этого образа звезды, так различны с нашей системой, так противны устройству солнечного мира с его чистым пространством, с его рдеющими планетами, что ум столбенеет перед возможностью подобных миров. Раздробление некоторых из этих облаков, доказывающее, что бесчисленное множество звездочек находятся гораздо ближе к нам, чем обыкновенные светлые звезды небесного свода, есть уже изумительный феномен; но еще изумительнее плотность других, которые, судя по их величине, должны быть довольно близки к нашей системе и однако ж не обнаруживают перед лучшими телескопами никакого раздробления частей, кажутся однородными массами и упорно опровергают принятое мнение, будто все они состоят из звездных грозд, — из скопления мелких или весьма отдаленных звездочек. Между самыми примечательными в этом роде, можно указать на Андромеду и Ориона: когда вы видите в телескопе — первую, мерцающую как фонарь сквозь ровную мглу, — второго, похожего на кучу туч, накиданных так же причудливо, как наши облака в осеннее утро, вы принуждены убедиться, что это просто — массы облачного вещества, хотя напрасно будете силиться открыть причину и законы дивного их расположения.

Еще одна любопытная сторона представляется наблюдателю в этих небесных телах. Солнце, планеты и спутники нашей системы являют нам зрелище вечного постоянства форм и движений; вид облачных звезд внушает, напротив, идею беспрерывных изменений. В одной из них вы видите облачное вещество в самом страшном хаосе; в другой светистые места, в которые, по-видимому, уже сосредоточилась материя и втекли облака, привлеченные с обширных пространств и оставившие за собою мрачную пустоту; в иных видите вы обручи из облачного вещества, окружающие темную площадь; наибольшую часть представляют различные сосредоточения материи в виде облачной звезды и планетообразных облаков; известен даже один странный пример распределения облачного вещества наподобие медового сота, в котором линии ячеек обозначены правильно линиями маленьких звездочек. Мы, конечно, не были еще свидетелями никакого изменения в наружном виде этих тел, но само беспредельное разнообразие их форм и степеней их развития равносильно движению деятельной переработки и, по прекрасному сравнению Лапласа, мы глядим на них, как на деревья в лесу: в продолжение нашего взгляда нет никакой перемены; но мы примечаем вокруг себя произрастения различной зрелости и всех возрастов; мы видим, что каждый возраст относится к особой мере времени, и неуклонно приводимся к заключению, что в растительном, как и в звездном мире, этот ряд наружных различий есть ряд постепенных видоизменений, для определения которого нужен в первом случае объем целой жизни человека, а во втором, быть может, целое существование солнечной системы.

Годичный параллакс звездных облаков мало еще привлекал к себе внимание астрономов, и измерение его должно быть сопряжено в практике с немалыми затруднениями. Несомненно только то, что параллакс тех, которые чаще всего были предметом наблюдений, незначителен и, вероятно, неуловим. Ежели параллакс большого облака Ориона не больше того, какой представляют нам звезды, тщательнее других исследованные, ширина этого облака была бы в пятьдесят или и во сто раз огромнее большого диаметра земной орбиты, то есть, от восьми до пятнадцати тысяч миллионов верст. Такое пространство легко может содержать в себе массу облачной материи, достаточную для образования солнца и целой системы планет с их спутниками. При этой мысли, наблюдение звездных облаков облекается для нас новой занимательностью и получает чрезвычайную важность в кругу человеческих знаний. Дело идет уже не о пустом обзоре ряда естественных видоизменений, но об исследовании тех постепенных шагов, которыми миры, подобные нашей земле и светилу, управляющему ее движениями и временами года, выходят из самого ужасного хаотического состояния, какое только можно себе представить, и начинают жить на просторе. И когда еще вспомним, что сочетание движения с постепенным сосредоточением массы около этих зародышей вообще достаточно для того, чтобы придать естественный вид шарам планет и спутников, обладающих тем же примечательным свойством, каким обладают наши планеты и спутники, — течь все в одну сторону и описывать почти правильные круги около своего солнца, мы должны согласиться, что изучение звездных облаков представляет не только возможность, но даже удобнейшее средство утвердить наконец ясную теорию космогонии. Если мы удивляемся могучему гению математика, который первым научил нас доказывать простым рассуждением физическую возможность и вероятность перехода небесных тел от облачной или газообразной жидкости до плотной планеты, — как не воздать дани полного уважения великому астроному, автору «Каталога звездных облаков и грозд», чьи неутомимые труды, точные наблюдения и светлые выводы полагают первое основание такому успеху ума человеческого!

Это изложение достаточно объясняет существо и высокую цель трудов, которым сир Джон Гершелль так пламенно предается на мысе Доброй Надежды. Он рано оставил солнечную систему и пустился, по следам знаменитого отца, в «звездную астрономию». Луна его не занимает. Что ж могло подать мысль первому творцу известия о жителях Луны, — мы говорим «первому», потому что благой пример не остался без подражателей и теперь уже есть несколько описаний мнимых «Гершеллевых открытий», — что могло подать мысль всклепать такую басню именно на сир Джона? Это легко отгадать. Гершелль, действительно, писал однажды о жителях — только ее Луны, а — Солнца[13]. От жителей Солнца изобретательным умам недалеко было своротить к луножителям, и надобно заметить, что первоначальная выдумка этой дурной мистификации вышла из Нью-Йорка, которого газеты давно уже пробавляются подобными шутками. В Европе сперва господин Гейне пустил ее в ход в брошюрке, которая вышла под заглавием Die Seleniten, «Луножители»; по крайней мере, она приписана была ему без всяких оговорок в Брокгаузовых листках. Вскоре явился особою брошюрою и французский перевод нью-йоркской статьи с разными прибаутками и усовершенствованиями, которые явно уже имели целью обман и спекуляцию, потому что сюда вклеена выписка из настоящего письма сир Джона к г. Френсису Белли, не относящаяся, правда, к делу, но способная придать вид истины остальному своей подлинностью, известною публике из журналов. С этого уже сочиненьица сделан немецкий перевод, который послужил основанием русскому, — русскому по буквам, а не по языку. Подлог не выручен даже остроумием, за которое в веселый час можно бы простить его наглость, и сочинитель брошюры, подделываясь под ученую форму, доказал во многих случаях только грубую неловкость. Разумеется, что мы не будем повторять этих вздоров; но как речь зашла о жителях разных тел нашей системы, лунных и солнечных, то мы предполагаем в читателях естественное любопытство узнать, что думает сир Джон Гершелль о жителях Солнца, и охотно приведем здесь его замысловатые предположения.

«В том нельзя и сомневаться, — говорит он, — что Солнце имеет обширную атмосферу. Очевидно также, что эта атмосфера составлена из газов, из различных летучих жидкостей, упругих, более или менее прозрачных и светистых, как это неоспоримо доказывается явлениями его пятен и темных точек, faeculae. Солнце все испещрено ими. Эти пятна происходят от неровностей в его поверхности. Они рассеяны от его экватора до полюсов, но, по причине шарообразности его, для нас более приметны те, которые находятся в середине.

Нет ни одной перемены, из числа доселе замеченных в видимой атмосфере Солнца, которых бы не можно было объяснить беспрерывными замешательствами, неизбежными в областях, где волнуются летучие и упругие жидкости на таком обширном пространстве; но я считаю необходимым изложить подробнее мои понятия о способе образования светистой материи Солнца в его атмосфере.

Материя, которая производит у нас день, не капельная жидкость и не летучая, потому что она не тотчас наполняет собою пропасти поверхности Солнца, открывающиеся нам по времени в образе черных как смоль пятен неправильной и часто уродливой формы. Она существует в виде светистых облаков, которые плавают в атмосфере Солнца; или, лучше сказать, она рождается из разложений, совершающихся в этой атмосфере. Сравнение, заимствованное из образования облаков в нашей собственной атмосфере, поучительно и, кажется, очень верно. Наши облака, по-видимому, образуются от разложения известных летучих жидкостей самой атмосферы, когда естественные причины, приведенные в движение в этой огромной химической лаборатории, начинают действовать на жидкости. Таким образом, можно допустить, что от подобных причин подобные явления происходят и в бездонной атмосфере Солнца, только с тем важным различием, что беспрерывное разложение ее жидкостей сопровождается сильным, неумолкающим пыланием целых облаков или только пышным фосфорическим блеском, разливающим свет на все планеты и которого мы имеем мгновенный и слабый образец в молниях, озаряющих наши тучи.

Такова непостижимая тонкость света, льющегося оттуда на планеты, что, в течение многих веков, это не причиняет чувствительного ущерба объему огромного небесного тела: впрочем, Солнце, вероятно, имеет средства вознаграждать себе этот убыток».

Знаменитый астроном входит здесь в разбор вероятного назначения комет в чине вселенной, и полагает, что, между прочим, обязанностью их может быть возвращение Солнцу утраченной материи света. Но для правдоподобия его гипотезы и это предположение было не нужно. Солнце, каждое в своей системе, играет, по-видимому, не только роль царя и предводителя в бесконечных пространствах своей семьи планет, но еще, в некотором отношении, роль ее самца, оплодотворяющего все эти тела; и оно должно расходовать свою массу на великую цель оплодотворения. Ежели оно, в миллион лет, утратит часть своего объема, и следственно своего блеска, тут еще нет ничего неестественного: надобно же ему когда-нибудь умереть и разрушиться. А смерть солнца и его системы — то мгновение, когда оно утратит последний свой свет и погаснет. Подобно тому как, при выходе своем из состояния звездного облака, солнце и планеты сосредоточивали в себе материю хаоса, конец их не может быть другой, кроме обратного растворения их в облако и хаос: и почему знать! — это беспрерывное изливание материи света не есть ли медленно совершающееся растворение массы солнца, которое после неопределенного времени погрузит свои состарившиеся планеты опять в мглу, родившуюся из сгущения вылитого в пустоту света? Самый эфир, наполняющий, как кажется, пространство между солнцем и планетами, может быть, только — излитый и погасший свет и начало мглы.

«Впрочем, — продолжает сир Джон Гершелль, — моя гипотеза не поставляет меня в обязанность отдавать отчет в том, каким образом Солнце пополняет свои убытки от беспрерывных истечений света. Моя догадка о происхождения светистых облаков может также подлежать возражению, но от этого не потерпят нисколько следствия, которые я вывожу отсюда. Довольно того, что эти облака существуют; а существование их неоспоримо, потому что они передвигаются и мы их видим.

Теперь от светистой атмосферы Солнца я перехожу к его твердому и темному телу. Мы знаем по силе, с какою оно действует на планеты, что плотность его значительна; по пятнам, из которых многие наблюдаемы были неоднократно, что поверхность его неровна, — вероятно, составлена из глубоких долин и гор. При таком способе воззрения, исчезает все это великое несходство, которое мы привыкли представлять себе, между Солнцем и прочими телами его системы. Солнце является нам только огромной планетой, которой спутники, или луны, суть наши планеты, и которая окружена пылающей атмосферой, очевидно, главной и исключительно первобытной в нашей системе, между тем как все другие второрожденны. Сходство этой огромной планеты с другими шарами системы относительно плотности массы, атмосферы, поверхности, вращательного движения на своей оси и падения тяжких тел, естественно доводит нас до мысли, что она, как и прочие планеты, обитаема существами, которых органы приноровлены к особенным обстоятельствам светлого и могучего шара.

Поэты делали из Солнца рай для блаженных; суровые нравоучители утверждали, что его пламя служит орудием вечных страданий грешников: я, опираясь на началах астрономии и на последних моих наблюдениях, — я считаю себя вправе думать, что существа, осыпанные благодеяниями жизни, занимают его исполинские ободы.

Но, скажут, теплота, производимая его лучами на нашем шаре, который удален от него на сто сорок четыре миллиона верст, еще так сильна, что, по соразмерности, надобно предполагать поверхность его раскаленной до степени, превосходящей всякое понятие. Но Солнце или, лучше сказать, его светистая атмосфера производит теплоту только в таком случае, когда лучи ее падают на тело, способное поглощать их, и содержащее в себе запас скрытного теплотвора, как искра, вылетающая из столкновения стали и кремня, которая зажигает целый пороховой магазин, приводя в действие весь заключенный в нем теплотвор. Вершины высоких гор покрыты вечными снегами и льдом, хотя они ближе к Солнцу, чем низменные места. Опыт воздухоплавателей подтверждает также постепенное охлаждение высших слоев воздуха. Фокус самых больших телескопных стекол не обнаруживает в своем воздухе никакого приметного жара, хотя его зажигательная сила так велика, что плавит самые твердые металлы, положенные в его точке. Если на нашей планете теплота зависит от способности каждого тела более или менее принимать впечатления солнечных лучей, то, для обитаемости солнца, довольно, чтобы жидкости, разлитые в нижних областях его атмосферы, и тела, составляющие его поверхность, были в известной только степени чувствительны к собственным его лучам. И это именно можно почитать за доказанное обильным их выпуском в пространство, где текут планеты; потому что, если б летучие жидкости солнечной атмосферы или вещество твердой коры легко входили в химическое соединение с его лучами, оно б освобождало гораздо менее света.

Таким образом, я заключаю, что солнце — та же планета, только погруженная в океан пламени; планета, на которой жизнь развивается свободно, успешно, как на нашем шаре, но, вероятно, в другом виде и с другими условиями. И те же самые уважения позволяют нам думать, что и эти бесчисленные звезды, мерцающие на небесной тверди, подобно ему населены живыми существами; что в этой неизмеримой вселенной жизнь проявляется везде и в несчетных образах, как материя, как время и пространство; что на все эти несметные шары, брошенные в беспредельность, одинаково и, вместе с тем, разнообразно рассыпала ее могучая Рука, которая не имеет надобности считать свои дары».

Вот настоящие понятия сир Джона Гершелля насчет обитаемости небесных тел, — предположения умные и утвержденные на хороших практических фактах, но только предположения. Ими-то воспользовалось шарлатанство, и создало целый ряд нелепых лжей под покровительством его имени, похищенного самым разбойничьим образом, потому что эти господа не удовольствовались статьями и первой брошюрой: несмотря на протесты друзей великого астронома и торжественное обнаружение подлога, они издали теперь вторую брошюру, — продолжение первой и отчет в новых открытиях сир Джона, и обещают еще издать в скором времени полное сочинение в четырех томах in-quarto, с гравированным атласом видов Луны, ее людей, животных и предметов. Это уж решительно — раскатанное предприятие! Первая брошюра состояла только из писем доктора Грента, помощника сир Джона, будто бы собранных издателями; но сочинение в четырех томах in-quarto будет выдано уже прямо от имени Гершелля, с его подписью и посвящением английскому королю. Вышедшая между тем вторая брошюра заключает в себе несколько отрывков будто бы из этого творения, между прочим, и посвящение, о котором мы сейчас сказали, — и издатели уверяют, что единственная цель ее — удовлетворить нетерпению публики et de lui donner l'avant-goût de l’ouvrage entier[14]. В ней несколько больше ума, чем в первой, даже больше, чем нужно было для успеха подлога, потому что в первой выдумка была довольно груба, а в этой сочинитель уже перехитрил дело. Кроме andro-selenites, людо-лунцев, маленьких существ в аршин с четвертью роста, с прекрасными страусовыми крыльями, лунных дворян, — и vespertilio-homo, людей-нетопырей, породы с кожаными крыльями, состоящей в рабстве у людо-лунцев, он открыл в этот раз еще одну породу существ разумных или, как сказал бы русский переводчик, «благоразумных»: это biber-homo, бобро-человек, который в свою очередь служит рабом человеку-нетопырю. Люди-нетопыри часто возмущаются против своих господ, людо-лунцев, отсюда ужасные битвы, после которых люди-нетопыри пожирают детей своих притеснителей: «из чего я заключаю, — говорит астроном, — что они суть людо-луноеды.» Он удостоверился также, что вообще лунатик, лунный человек, есть существо водоземное, и что кровь у него белая, как молоко. Наблюдатели были очевидцами в подзорную трубу свадьбы людо-лунцев, и сочинитель напряг все силы своего воображения, чтобы придумать для них обряды, ни в чем не похожие на наши и странные до сумасбродства:

«Наконец все гости улетели.

Оставшись одни, молодые полетели на вершину высокой горы, и мы не сомневались, что людо-лунка избрала себе сожителя.

Такая торжественность нас удивила, потому что, как нам известно из многократных и весьма точных наблюдений, супружеская верность отнюдь не составляет добродетели женщин спутника нашей планеты. Они, вообще, более ищут любовников, чем мужей. Мы заключили из этого их обычая, что природа действует в лунном законодательстве сильнее, нежели нравственность: это не делает чести их просвещению. Однако, подле этой предосудительной свободы, я примечал у них столько благопристойности, столько простоты и вместе похвальной таинственности, что мне совестно было иметь об них дурное мнение.

Наши молодые избрали себе убежище на самой вершине горы. Вершина была пуста. Здесь, перед лицом неба и нашим, он…

— А! несчастные, — вскричал мой сотрудник, г. Грент. — Они искали уединения, а не думают о том, что с другого света…

Это замечание возбудило в нас род угрызения совести, что мы мешаемся в их домашние дела; но астронома, верного своему долгу, не должны устрашать подобные мысли. Со всем тем, из уважения к приличиям, мы решили, что я один останусь наблюдать эту тайну. Брак двух лунных существ представил мне много любопытных обстоятельств, которые, без сомнения, будут очень занимательны для физиологов».

Но полно этих вздоров! Мы, кажется, сказали, что переводчик знаменитой брошюры не умеет писать по-русски: ежели только мы это сказали, мы это и докажем. Вот один из его периодов:

«Месяц стоял низко и начал заходить. Доктор Гершелль заметил, что увеличивавшееся переломление лучей будет препятствовать удовлетворительному дальнейшему продолжению занятий, и наши умственные силы были так утомлены от постоянного напряжения и возвышенного наслаждения, чувствованного нами, что мы взаимно согласились призвать наших товарищей, бывших у выпуклого стекла, и наградить их за беспрерывное внимание несколькими полными бокалами лучшего ост-индского вина».

Впрочем, этот период не дает еще полного понятия об изящности слога и красоте языка перевода: здесь еще нет ни сего, ни оного, ни посему, ни почему, ни упомянутых, ни сказанных, которые, свидетельствуя с одной стороны о тонкости его вкуса, с другой придают его sesquipedalibus verbis невыразимую прелесть.

Что касается до обширности и разнообразия его сведений, то мы выпишем только два места. Вот пример того, как он понимает свой подлинник при помощи своих познаний в минералогии и географии: «Спустя несколько секунд появился отдельный обломок в пять или шесть столбов, в виде шестиугольника, и в связи с другими частями, похожий на базальтовые горы в Стаффе». А вот, по части ботаники, описание пальмового цвета: «Здесь увидели мы в первый раз лунное пальмовое дерево, которое отличается от растущего в наших тропических странах только той особенностью, что имеет большие темно-красные цветы вместо лоз (spadix), выступающих из обыкновенной чашечки».

Библиотека для чтения. 1836. T. XVI.