О, Иерусалим!

7. Разве мы не соседи?..

К середине декабря 1947 года восторженное настроение, охватившее иерусалимских евреев в ту ночь, когда ООН приняла план раздела Палестины, сделалось лишь приятным воспоминанием. Бело-голубые флаги на улице Бен-Йеҳуды, уныло свисавшие с фонарных столбов, напоминали измятые ленты на похоронных венках. Красочные плакаты, некогда оживлявшие стены домов в еврейских кварталах Иерусалима, теперь были заклеены другими, на этот раз чёрно-белыми и куда более строгими объявлениями о мобилизации: каждому еврею-мужчине от семнадцати до двадцати пяти лет предписывалось зарегистрироваться для несения воинской повинности.

А дальше, всего в нескольких сотнях метров, и арабском квартале, пожилой шляпочник Филипп Арук выбивался из сил, стараясь выполнить все поступавшие к нему заказы на изготовление фесок. С 1936 года он не продавал столько фесок, сколько теперь. Эта тёмно-бордовая конической формы фетровая шапка с кисточкой была своего рода условным знаком, по которому снайперы муфтия, всё больше наводнявшие город, должны были определять, кто араб, а кто нет.

Днём жизнь в Иерусалиме оставалась относительно спокойной.

Центр города, как и раньше, кишел народом, и в витринах красовались товары, столь же пёстрые, как и само население Иерусалима. Из кофеен струился аромат жареного кофе. По городу разгуливали религиозные ортодоксы из Меа-Шеарим в длинных чёрных лапсердаках, девушки-кибуцницы в шортах и свитерах, йемениты-ремесленники, эмигранты из Германии в своих поношенных, но тщательно отутюженных двубортных костюмах; люди толкались на тротуарах и мостовых и не обращали внимания ни на ругань полицейских, ни на нетерпеливые гудки патрульных машин британской армии.

Однако внимательный взгляд сразу обнаружил бы, что в этой толпе недостаёт арабов, которые прежде придавали ей своеобразный колорит: исчезли мальчишки-чистильщики, уличные разносчики, торговцы горячими каштанами; исчезли продавцы лимонада, издали возвещавшие о своём приближении звоном медных тарелок. Исчезли и жители окрестных деревень, обычно привозившие в Иерусалим на своих тонконогих осликах горы апельсинов, помидоров, редиски и моркови.

Отчасти из страха, отчасти по приказу муфтия арабы старались избегать еврейских кварталов Иерусалима. Как у евреев, так и у арабов теперь была своя транспортная служба. Евреи ездили на выцветших синих автобусах кооператива «Эгед», арабы — на бледно-серебристых автобусах Арабской национальной компании.

Еврейские такси отказывались возить пассажиров в районы, населённые арабами, а арабские такси не появлялись в еврейских кварталах. Один иностранный корреспондент заметил, что переезд из еврейского района в арабский напоминает поездку за границу.

Арабские и еврейские служащие, много лет работавшие бок о бок, теперь начинали свой день с того, что обыскивали друг друга в поисках оружия. Поездка в суд или в главный иерусалимский банк «Бэрклейс» дорога к которым проходила через арабские кварталы с каждым днём становилась для евреев всё более опасной. Для араба столь же рискованной была поездка в какое-нибудь учреждение мандатной администрации, расположенное в еврейской зоне. Даже дети принялись бросать друг в друга камнями по дороге в школу. Основные городские учреждения — центральный почтамт, телефонная станция, правительственная больница, полицейское управление, радиостанция, тюрьма — находились в «Бевинграде», под защитой рядов колючей проволоки. Туда вёл только один въезд, около которого день и ночь дежурили двое часовых — араб и англичанин.

15 декабря был взорван водопровод: это было весьма серьёзное предупреждение со стороны арабов. Пока англичане чинили водопровод, Еврейское агентство приказало обследовать без липшего шума состояние водосборных цистерн в еврейских районах Иерусалима. Даже то убежище тишины и покоя, на котором арабы и евреи всегда мирно уживались друг с другом, — кладбище — вскоре после голосования в ООН стало ареной стычек. Арабские снайперы несколько раз обстреляли еврейские похоронные процессии, поднимавшиеся по извилистым тропинкам на вершину Масличной горы. Случалось, что эти процессии провожали в последний путь тех, кто пал жертвой беспорядочных перестрелок, всё чаще вспыхивавших в Иерусалиме.

Символом положения иерусалимских евреев стало ежевечернее ожидание автобусов на центральной станции «Эгеда», расположенной у въезда в город. Борьба за дороги, о которой думали и командиры Ҳаганы, и Абдул Кадер Хусейни, уже началась. Арабские засады были пока ещё нерегулярными и плохо организованными, но всё же они вынудили Ҳагану заняться обеспечением безопасности движения автобусов на шоссе, шедшем в Иерусалим. Автобусы обшивались стальными листами и весили по восемь тонн каждый. На подъёме от ущелья Баб-эль-Вад такой автобус не мог развивать скорости больше пятнадцати километров в час и редко избегал обстрела. Каждый вечер, задолго до заката, на автобусной станции в Иерусалиме начинали собираться люди, встречавшие тех, кто должен был прибыть с побережья. Когда машины останавливались, толпа кидалась к запертым дверям, пытаясь заглянуть внутрь.

Первыми показывались раненые — их тут же увозили машины скорой помощи, заранее поджидавшие прибытия автобусов.

Последними выносили мёртвых: их клали на перрон автовокзала — для опознания, и воздух оглашался рыданиями друзей и родственников, которые пришли встретить своих близких и готовились поздравить их с возвращением в Иерусалим.

Обычно декабрь в Иерусалиме был месяцем веселья и радости: евреи праздновали Ханукку — праздник огней, а христиане готовились к Рождеству, но теперь Иерусалим был погружён во тьму, никто не танцевал, были отменены все общественные собрания, и многие евреи, укрывшись в своих домах, молили Бога, чтобы вновь осуществилось старинное благословение, с которым евреи в Ханукку зажигают свечи: «Мы возжигаем эти свечи в память славной победы и чудесного освобождения, которое Ты даровал нашим предкам». Маршрут автобуса № 2 был самым коротким во всей Палестине. Он шёл от центра Иерусалима через Яффские ворота в Еврейский квартал Старого города — древнейшее еврейское поселение в Палестине. Этот маршрут, меньше километра длиной, был единственной связью между новым и Старым городом; и на всем этом пути автобусам угрожали враждебные толпы арабов.

Еврейский квартал Старого города находился в его юго-восточном углу, на склоне горы Сион, обращённом к Храмовой горе. Южной границей квартала была стена Старого города. К западу жили арабы выходцы из Северной Африки, севернее находился мусульманский квартал. В этом Еврейском квартале, который всего-то был размером не более пятнадцати футбольных полей, жила горстка евреев, две тысячи человек, десятая часть населения Старого города.

В течение многих веков здесь селились учёные-талмудисты.

Двадцать семь синагог украшали квартал. Караимская синагога находилась под землёй, в подвале, ибо «из глубин да будешь ты взывать к Господу», остальные — на высоком месте, ибо «нет синагоги иначе, как возвышающейся над градом»; разбросанные по всему кварталу, эти синагоги служили центром притяжения для еврейского населения. Между евреями и арабами в Старом городе всегда поддерживались добрососедские отношения. Характерное для мусульман почтение к людям веры естественно распространялось и на религиозных евреев. В пятницу вечером, когда темнело, арабские дети приходили к своим набожным еврейским соседям зажечь им лампы, ибо евреи не могли делать этого в шабат. Что же касается бедняков Еврейского квартала — ремесленников и лавочников, то их сближала с арабскими соседями общая для тех и других нужда.

Отношения же между религиозными лидерами Старого города и светскими сионистскими лидерами, напротив, всегда оставались сдержанными, поэтому Ҳагана не имела в Старом городе сколько-нибудь надёжной опоры. В ночь голосования в ООН в Еврейском квартале Старого города насчитывалось всего восемнадцать бойцов Ҳаганы. Весь арсенал Еврейского квартала состоял из шестнадцати винтовок, две из которых к тому же не стреляли, двадцати пяти пистолетов и трёх финских автоматов.

Исраэль Амир понимал, что арабы в любой момент могут перерезать маршрут автобуса № 2 и лишить евреев Старого города какой-либо связи с остальным Иерусалимом. И пока автобус ещё ходил, Амир решил переправить в Старый город столько людей и оружия, сколько мог выделить из своих скудных резервов.

Это не было поспешным решением. Те же простые человеческие чувства, которые прежде сближали арабов Старого города с евреями, теперь привели к вражде. Несколько арабов, живших в Еврейском квартале, покинули свои дома. Один араб-пекарь оставил в печи ещё тёплое тесто и, покидая квартал, вручил офицеру Ҳаганы ключ от пекарни. Начали вспыхивать первые драки и раздаваться первые выстрелы. Шестнадцатилетний Нади Дайес тот самый официант, который в день разгрома еврейского торгового центра с гиканьем помчался вслед за погромщиками, тоже жил в Еврейском квартале. Семья Нади всегда была дружна с соседями-евреями, однако, как он вспоминал впоследствии, в эти дни после голосования в ООН «чувства арабов были накалены, и постепенно мы начали верить, что каждый еврей — наш смертельный враг, который хочет захватить наши земли и уничтожить нас».

Нади Дайес отправился на базар и купил себе пистолет. А затем как-то вечером, в декабре, в квартале началась стрельба. Шестнадцатилетний мальчишка подскочил к окну и разрядил свой пистолет в темноту. И тут он услышал истошный вопль старой еврейки, к которой он уже лет десять ходил по субботам зажигать лампу.

— Не стреляй, не стреляй! — кричала она. Разве мы не соседи больше?!

В Иерусалиме, как и во всей Палестине, стратегия и тактика Ҳаганы базировались на идеях Бен-Гуриона, который считал, что евреи должны удержать всё, что им принадлежит: не покидать ни одного дома, ни одного кибуца, ни одной фермы, ни одной конторы и каждый пункт, даже самый изолированный и отдалённый, защищать так, словно это сам Тель-Авив. Однако евреи Иерусалима начали выезжать из тех кварталов, где жили арабы. Чтобы предотвратить это, Исраэль Амир решил заставить арабов первыми покинуть такие кварталы: к стенам арабских домов и к ветровым стёклам арабских машин приклеивались плакаты с угрозами, на видных арабов обрушивалась лавина анонимных телефонных звонков, а в особо серьёзных случаях бойцы Ҳаганы перерезали в арабских районах электрические и телефонные провода, стреляли в воздух и устраивали шумные взрывы, стараясь вызвать панику. В ряде случаев эта тактика оказывалась успешной: так, в одно прекрасное утро арабы из деревни Шейх-Бадр, притулившейся под склоном холма, на котором позднее было воздвигнуто здание Кнесета, покинули свои дома и бежали.

В это самое время Абдул Кадер Хусейни провёл свою первую организованную операцию в Иерусалиме. Так же, как и Амир, он преследовал прежде всего не практическую, а психологическую цель — «предостеречь евреев», как объяснял своим людям один из его командиров. Объектом атаки стал дом в квартале Санҳедрия, где была расквартирована группа бойцов Ҳаганы.

Сто двадцать «священных воинов», специально для этого привезённых на грузовиках из Хеврона, в проливной дождь приблизились к дому на сто метров и по сигнальному выстрелу Абдула Кадера Хусейни открыли огонь. Стрельба продолжалась минут пятнадцать, пока не появился британский бронированный автомобиль. После этого арабы отступили, понеся в этом бою свою первую потерю: одного из них укусила змея.

Исраэль Амир начал постепенно посылать своих людей в Старый город. С каждым рейсом автобуса № 2 в Еврейском квартале появлялось несколько новых бойцов Ҳаганы, переодетых студентами, талмудистами или рабочими. К середине декабря Ҳагане удалось переправить в Еврейский квартал сто двадцать человек.

Однако к арабам тоже постепенно прибывало подкрепление — это были вызванные из деревень люди муфтия, а также добровольцы из Ирака, Сирии, Трансиордании; они не меньше, чем бойцы Ҳаганы, горели желанием поставить Иерусалим под свой контроль. С их прибытием ночные перестрелки между арабскими и еврейскими аванпостами стали постоянным явлением.

Участившиеся беспорядки послужили причиной появления в Старом городе третьей волны вооружённых людей: это были шотландцы в зелёных юбках, солдаты Горного полка лёгкой пехоты — одного из самых прославленных полков британской армии. Однако их присутствие почти не повлияло на волну ночных перестрелок с их неизбежными последствиями.

Белая с голубыми полосами пачка стирального порошка стояла там, где было условлено. Ури Коэн, студент-биолог Еврейского университета, тот самый, который в ночь голосования в ООН целовал каждого встречного на пути от своего дома до центра города, спокойно шагнул через порог в убогую хижину. Семеро остальных уже ждали его. Первый из пришедших поставил пачку на условленное место на подоконник — знак того, что всё спокойно; последний из уходящих должен был убрать стиральный порошок с подоконника.

Все семеро знали Ури Коэна лишь по его конспиративной кличке Шамир. Все они были членами подпольной еврейской террористической организации Эцель («Иргун цваи леуми», что значит «Национальная военная организация»). Эту организацию ненавидели англичане, её боялись арабы, от неё отмежёвывалось большинство евреев. Члены Эцеля считали своим идеологом умершего в 1940 году Владимира Жаботинского, который мечтал о Еврейском государстве «по обоим берегам Иордана». Для Эцеля решение Черчилля о создании Трансиорданского эмирата было вопиющим нарушением «Декларации Бальфура». Они хотели получить всю землю, которая когда-то принадлежала библейскому Израильскому царству, и по возможности без обременительного присутствия арабского населения.

Если Еврейское агентство, которое представляло большую часть ишува, старалось добиваться своих целей путём переговоров и проявляло сдержанность, то Эцель, а также отпочковавшаяся от него группа Лéхи[3] («Лохамей Херут Исраэль» — «Борцы за свободу Израиля») уповали только на силу оружия. Ради достижения своих целей они не брезговали убийствами и террористическими актами. На гербе Эцеля была изображена поднятая в сжатой руке винтовка в обрамлении надписи «рак ках» («только так»).

Выполняя свой девиз, члены Эцеля уже пролили кровь около трёхсот, большей частью ни в чем не повинных людей, в частности тех девяноста арабов, евреев и англичан, которые погибли в результате самой знаменитой операции Эцеля — взрыва в отeле «Царь Давид» 22 июля 1946 года. Многими своими действиями Эцель вызвал возмущение мира и негодование своих еврейских соотечественников — мстя за казнь одного из своих товарищей, члены Эцеля повесили двух британских сержантов и подсоединили их трупы к минам-ловушкам.

Жестокости, творимые Эцелем, были причиной распространения антиеврейских настроений среди британских солдат и офицеров.

Но, с другой стороны, террористические акты Эцеля принесли и иные плоды: британская общественность стала всё активнее выступать против присутствия Англии в Палестине, и это сыграло важную роль в решении Клемента Эттли отказаться от мандата.

Члены Эцеля восприняли решение ООН о разделе Палестины как противозаконное и абсолютно неприемлемое. Особенное возмущение вызвал план интернационализации города, который, как они объявили, «был и навеки останется нашей столицей».

Незадолго до голосования в ООН Менахем Бегин, лидер Эцеля, с виду мягкий и интеллигентный человек, на тайном совещании сказал своим командирам: «В ближайшие месяцы мы должны уделять Иерусалиму главное внимание». Первая акция была направлена против арабов Лифты и Ромемы — посёлков на западной окраине Иерусалима; жителей этих посёлков обвинили в том, что они передавали сведения о передвижении еврейских автоколонн, следующих из Иерусалима в Тель-Авив. Затем Эцель провёл ряд операций в центре города. 13 декабря один из бойцов Эцеля бросил две бомбы в толпу арабов у Дамасских ворот; шесть человек было убито и сорок ранено.

Готовность к участию в таких акциях была, пожалуй, единственным, что сплачивало весьма несхожих членов Эцеля.

Восемь человек из группы Ури Коэна, собравшихся в убогой лачуге йеменитского квартала Иерусалима, были типичными представителями Эцеля. Один из них был пожилой человек, торговавший на улице Бен-Йеҳуды розами, которые он развозил в детской коляске; попутно он собирал необходимые организации сведения. Другой был чернорабочим из Йемена; он едва умел читать и писать. Третий, родом из Польши, наиболее фанатичный член ячейки, был религиозным ортодоксом, жившим в Меа-Шеариме. Ури Коэн жаждал деятельности.

— Ҳагана ничего не делает, — часто жаловался он, — и мы тоже палец о палец не ударяем.

Однако это собрание оказалось не таким, как обычно. Командир группы объявил Ури, что его направляют на командирские курсы Эцеля. А это означало, что он наконец по-настоящему включается в борьбу.

Для конторы главного капеллана британских вооружённых сил в Палестине это был такой же обычный и неизменный ритуал, как ежедневное чтение отрывка из Библии. Каждую пятницу офицер штаба приносил сюда одну из двадцати пронумерованных и зарегистрированных копий совершенно секретного документа под названием «Боевое расписание и дислокация». В документе указывалось точное расположение и ожидаемые переброски всех британских воинских подразделений на Ближнем Востоке на будущую неделю. Тщательно просмотрев документ, капеллан запирал его в сейф и отправлялся на офицерскую мессу в отель «Царь Давид». Месса продолжалась около часа. Когда он возвращался назад, фотокопия документа уже поступала в штаб Ҳаганы.

Эта операция, проводившаяся секретарём капеллана, была одним из первых достижений еврейской разведывательной службы, которой в будущем предстояло поразить мир. Руководство Ҳаганы понимало, что в борьбе против арабов евреи не могут полагаться на эцелевскую тактику разрозненных вылазок и взрывов. Задолго до того, как члены Эцеля подложили первую бомбу на арабском базаре, командиры Ҳаганы позаботились о мобилизации различных слоёв ишува для выполнения сложных задач разведывательной работы. Иерусалимскую разведывательную сеть возглавлял двадцатишестилетний физик Шалҳевет Фрейер, уроженец Германии. Фрейер знал обычаи и порядки британской армии: во время Второй мировой войны он в чине сержанта сражался в Восьмой армии союзных войск в Африке. Позднее, переодетый английским майором или полковником, он переправлял нелегальных иммигрантов через линии британских войск в Италии. Теперь, сидя в кабинете мало кому известного иерусалимского Института общественных исследований на улице Бецалель, он руководил работой двадцати агентов, проникших на всех уровнях в британские военные и гражданские учреждения. Один из секретарей Верховного комиссара Палестины тоже был человеком Фрейера.

Разведка Ҳаганы была обязана своими успехами разнообразным талантам тех людей, которые в ней работали.

Двадцатидевятилетний Вивиан Герцог с его проницательными голубыми глазами и несравненным оксфордским произношением легко мог, надев пиджак из твида спортивного покроя, сойти за молодого английского офицера в гражданской одежде.

Уроженец Дублина, сын главного раввина Палестины, Герцог был официально уполномочен осуществлять связь между Ҳаганой и британской армией. Однако в действительности его главной задачей было создание сети проеврейски настроенных английских офицеров и чиновников в британской администрации.

Не удивительно, что Герцогу удалось блестяще справиться со своей задачей: он имел к тому все данные. Прежде ему довелось служить офицером в Гвардии — самой английской из всех английских воинских частей. Англичане хорошо подготовили его к работе в Ҳагане: в течение полутора лет он был капитаном британской военной разведки. Герман-Йосеф Мейер, сын одного из наиболее уважаемых иерусалимских книготорговцев, во время войны прошёл от Эль Аламейна до Монте Кассино, подслушивая разговоры немецких лётчиков для британских ВВС. Теперь, сидя в подвале отцовского дома на улице Рамбан, 33, он подслушивал другие разговоры. На этот раз в его наушниках звучали не немецкие, а английские слова.

Мейер возглавлял один из отделов еврейской разведки, носивший кодовое название «Арневет» («Кролик»). Этот отдел, укомплектованный девушками из Ҳаганы, говорившими по-английски, работал круглые сутки, и его радиоприёмники были настроены на волну 58,2 метра — канал британской полиции.

Всё обильней становилась информация, поступавшая в штаб Фрейера. Он получал еженедельные сводки английской военной разведки на Ближнем Востоке, он читал копии большинства писем, которыми обменивались сэр Алан Каннингхем и его лондонское начальство; он знакомился с приказами и циркулярами британского главного штаба в Палестине; он знал, что именно известно британскому командованию о военных приготовлениях евреев и арабов.

Но ещё важнее было то, что еврейской разведке удалось получить доступ и к арабским секретам. Не позднее чем через две недели после очередного совещания руководителей Арабской лиги копии протоколов попадали в Еврейское агентство в Иерусалиме. Платный информатор служил даже в штабе Хадж Амина Хусейни в Каире.

В подвале Еврейского агентства в двух бдительно охраняемых комнатах молодой человек по имени Ицхак Навон руководил обработкой информации, поступавшей из самого ценного источника. Эти комнаты были связаны специальным кабелем с центральным пультом иерусалимского почтамта. Работавшие там еврейские инженеры и техники подключили подслушивающие устройства к телефонным и телеграфным кабелям, связывающим основных британских и арабских абонентов в Иерусалиме с другими странами Ближнего Востока и с Европой. Вскоре Навон был в курсе всех телефонных разговоров видных арабских лидеров и британских официальных лиц в Иерусалиме.

Эта тайная война дополнялась пропагандистской работой, которую обе стороны вели через подпольные радиостанции.

Арабское радио, называвшее себя «Голос революции», каждый вечер в семь часов вело передачу с помощью небольшого передатчика, спрятанного под грудой ковров в фургоне торговца-армянина. Радиопередатчик Ҳаганы помещался в частном доме. Чтобы сбить с толку англичан, передачи велись из района, в котором не было электрического освещения.

Питание для радиопередатчика поступало из находившейся неподалёку больницы по проводу, протянутому от дома к дому.

Постороннему взгляду этот провод казался простой бельевой верёвкой: по просьбе Ҳаганы хозяйки вывешивали на нем бельё для просушки.

8. Санта-Клаус Ҳаганы

Свежевыпавший снег обметал черепичные крыши и клочьями лёг на стены Старого города. А над ним на высоком холодном небе, подобно дальнему маяку, горела звезда, которая тысяча девятьсот сорок семь лет тому назад вела пастухов Иудеи и трёх волхвов к яслям в Вифлееме. Закутавшись в снежную мантию, Иерусалим собирался праздновать Рождество — самое тревожное Рождество за всю свою долгую историю.

Редко когда в истории Иерусалима мир казался столь далёким, а люди доброй воли столь немногочисленными, как в те декабрьские дни 1947 года. С приближением Рождества покой горожан всё чаще нарушался перестрелками, и что ни день, то чаще и яростнее становились вооружённые стычки: к концу года в столкновениях погибло уже 175 арабов, 150 евреев и 15 английских солдат. Гершон Авнер — тот самый, который привёз Бен-Гуриону весть о голосовании в ООН, — собственными глазами видел, как в центре еврейского квартала Иерусалима средь бела дня были убиты 2 британских солдата. Банда арабских подростков схватила на базаре Старого города еврея Исраэля Шрайбера; через несколько часов его обезображенный труп, втиснутый в мешок, был найден около Дамасских ворот. Журналиста Роберта Стерна, уроженца Великобритании, популярного обозревателя газеты «Палестайн Пост», застрелили на пороге агентства печати. Последняя его статья неожиданно оказалась эпитафией самому себе. «Если я умру, — писал он, — то пусть вместо того, чтобы ставить памятник на моей могиле, люди пожертвуют средства на содержание животных в Иерусалимском зоопарке».

На следующий день, когда в зоопарк стали поступать первые пожертвования, похоронную процессию, двигавшуюся за гробом Стерна, обстреляли арабские снайперы.

Даже в Сочельник не обошлось без положенной порции перестрелок. Сами Абуссуан, возвращавшийся с традиционного рождественского радиоконцерта, где он играл на скрипке, попал под обстрел в еврейском квартале Мекор-Хаим. Когда Абуссуан добрался до скромного отеля в Катамоне, на его машине красовались следы пуль. Абуссуан переехал со своей семьёй в отель «Семирамида» через несколько дней после разгрома и сожжения еврейского торгового центра. Отель принадлежал дяде Абуссуана. Трехэтажное, укрытое зарослями бугенвиля и ничем не приметное здание «Семирамиды» казалось Абуссуану надёжнейшим убежищем.

Грустное Рождество было у палестинских христиан в тот тревожный год. Едва не погибнув по дороге с концерта, Сами Абуссуан встретил праздник в кругу своей семьи. Когда Джеймс Поллок, окружной комиссар Иерусалима, прибыл на рождественское богослужение в Церковь Рождества Христова в Вифлееме, он застал там лишь жалкую горстку паломников. В нескольких кварталах от Церкви Рождества, в доме доктора Михаэля Малуфа, возглавлявшего сеть психиатрических больниц в Палестине, столы не ломились, как прежде, от яств и радостная толпа друзей не шумела в комнатах; доктор Малуф встретил Рождество вдвоём со своей женой Бертой; откуда-то издали доносилась разухабистая песня — это горланили английские солдаты.

— Да встретишь ты все праздники в добром здравии! — произнёс доктор Малуф традиционное арабское приветствие и поцеловал жену.

Взявшись за руки, они смотрели в окно. Подвыпившие солдаты продолжали горланить. «Но в домах, — подумала Берта Малуф, — царит скорбь».

В это время в трёх тысячах километров от Иерусалима, в бельгийском порту Антверпен, невысокий юноша в чёрном дождевике, радостно потирая руки, стоял в воротах, ведущих к длинному ряду тёмных складов. В этот сочельник Ксилю Федерману предстояло стать Санта-Клаусом Ҳаганы. На складах хранились сотни пикапов, санитарных машин, цистерн, джипов, прицепов, бульдозеров, транспортёров. Там громоздились горы палаток всевозможных размеров — от одноместных до стоместных, море касок, километры кабелей, проводов и шлангов, штабеля радиоприёмников, полевых телефонных аппаратов и переносных раций. Здесь же были сложены тюки патронташей, белья, носков, обуви, обмундирования, карманных фонариков, пакетов первой помощи. Всего этого хватило бы на экипировку половины евреев земного шара, если бы они вздумали вступить в ряды Ҳаганы. Подобно тому, как Эҳуд Авриэль был послан в Европу покупать оружие и боеприпасы, Федерман был командирован найти и закупить снаряжение для немедленной организации армии численностью в шестнадцать тысяч человек. Обрадованный Федерман принялся обследовать открывшиеся его глазам богатства и составлять список вещей, необходимых для армии, призванной защищать ещё не родившееся государство. В одном из складов он наткнулся на какое-то странное приспособление. Это было заплечное крепление для переноски тяжестей. Федерман секунду поколебался, а потом подумал: «Это может пригодиться, да и стоит всего двадцать центов штука». Он пометил в своём списке триста креплений и пошёл дальше. Этим двадцатицентовым креплениям суждено было спасти иерусалимских евреев от голодной смерти.

9. Путешествие в нелепость

К британскому майору, который командовал солдатами, производившими обыск в автобусе, подошла женщина.

— Что вы здесь делаете? — спросила она.

— Ищем, нет ли здесь оружия.

— Вы не имеете права! — воскликнула женщина.

— Вы полагаете? — ответил майор.

Однако от этой дамы не так-то легко было избавиться. Она потребовала, чтобы майор предъявил ей документы. Как истый англичанин, майор учтиво протянул своей собеседнице удостоверение личности. Солдаты за его спиной ухмыльнулись.

Невзирая на настойчивые протесты, обыск продолжался.

Наконец майор сказал:

— О-кей, автобус может двигаться дальше.

— Погодите! А как насчёт девушки из той машины?

Машина сопровождала автобус, ехавший из Иерусалима в Тель-Авив. Прежде чем приступить к обыску автобуса, британские солдаты арестовали сидевшую в машине девушку и конфисковали найденный там автомат. Женщина, вступившая в пререкания с британским майором, была Голдой Меир.

Вмешательство Голды Меир было продиктовано не только заботой о судьбе девушки. Арабы, не желая раздражать мандатные власти, обычно оставляли в покое британские автоколонны, двигавшиеся по Иерусалимской дороге, и приберегали свои пули для евреев. От имени Еврейского агентства Голда Меир потребовала охраны для еврейского транспорта: мандатные власти обязаны обеспечить безопасность на палестинских дорогах. Англичане в конце концов согласились, но выдвинули условие: они будут обыскивать транспорты, дабы помешать Ҳагане доставлять в Иерусалим оружие и солдат. Поскольку именно в этом Еврейское агентство видело одну из своих основных задач, оно отвергло условие англичан и распорядилось, чтобы во всех еврейских автобусах ехали под видом пассажиров вооружённые бойцы Ҳаганы. Тогда англичане начали останавливать и обыскивать еврейские автобусы и легковые машины в поисках оружия. Это вызвало возмущение у руководителей Еврейского агентства. «Лучше бы, — говорили они, — англичане употребили свою энергию на то, чтобы избавить Иерусалимскую дорогу от арабских засад».

В конце концов Голда Меир вырвала у мандатной администрации согласие на прекращение обысков. И вот теперь она увидела, что обещание не выполняется; мало того, её ждал ещё один неприятный сюрприз. Британский майор объявил, что он отвезёт арестованную девушку в полицейский участок, находящийся на арабской территории. Голда вздрогнула.

— В таком случае, — заявила она, — я еду с вами.

— Это невозможно! — раздражённо сказал майор. — Для этого мне пришлось бы вас арестовать.

— Именно этого я и добиваюсь, молодой человек, — сказала Голда и села в патрульную машину рядом с арестованной девушкой.

В конце концов благодаря настойчивости Голды обе они были доставлены в полицейский участок на еврейской территории.

Дежурный британский сержант составил протокол. Затем он спросил Голду, как её зовут.

— О Боже! — воскликнул он, услышав ответ, и схватился за голову.

Через несколько минут появился старший полицейский инспектор. Он предложил Голде стаканчик виски и сказал, что лично отвезёт её в Тель-Авив в своём бронированном автомобиле. На окраине Тель-Авива она попросила инспектора остановиться и, вылезая из машины, сказала:

— Теперь не мне, а вам грозит опасность.

Когда машина развернулась, Голда вспомнила, что сегодня 31 декабря 1947 года: сегодня её английский провожатый будет праздновать Новый год. Сложив руки рупором у рта, она закричала:

— С Новым годом!

И быстро зашагала в сторону города.

В полдень следующего дня в Бейт-Сафафе трое вооружённых арабов, спрятавшись за кустами у входа в арабскую больницу, застрелили доктора Гуго Лерса, который, несмотря на предостережения своих еврейских коллег, отказался покинуть больных. Услышав по радио сообщение об убийстве, вифлеемский психиатр Михаэль Малуф с горечью сказал своей жене:

— Какой негодяй это сделал?

Месть не заставила себя ждать: через сутки после гибели доктора Лерса по пути в небольшую больницу под Вифлеемом был убит доктор Михаэль Малуф; дом, где несколько дней назад он вместе с женой отмечал Рождество, погрузился в траур.

Для многих жителей Иерусалима Новый год ознаменовался вынужденным уходом с насиженных мест. Этому способствовали и тактика Ҳаганы, и снайперы Хадж Амина. Особенно бурно развивались события в Катамоне, застроенном виллами зажиточных арабов.

Катамон населяли в основном арабы-христиане. Евреев представляло всего несколько семей. Кварталу не повезло: он оказался стратегически важным пунктом, поскольку вклинился между еврейскими кварталами Мекор-Хаим и Тальбие и был постоянной угрозой целостности еврейского Иерусалима. Для арабов Катамон по тем же самым причинам представлялся удобно расположенным аванпостом на вражеской территории, плацдармом, с которого легко ударить по еврейскому Иерусалиму и расколоть его на две части. Из Катамона арабские снайперы систематически поливали пулемётным огнём проходящие мимо машины евреев, а то и Мекор-Хаим.

Чтобы побудить арабов выселиться из Катамона, Ҳагана накануне Нового года взорвала там восемь домов, покинутых жителями. Эти взрывы, да вдобавок ещё и постоянные перестрелки на улицах Катамона возымели своё действие.

Владельцы катамонских вилл начали спешно укладывать чемоданы и спасаться кто куда: в Бейрут, в Амман, в Дамаск. Между тем положение в Иерусалиме ухудшалось с каждым днём. Несмотря на все усилия Ҳаганы воспрепятствовать этому, евреи продолжали переселяться из предместий и районов со смешанным населением в еврейские кварталы. Чтобы остановить этот поток, нужно было немедленно предпринять нечто решительное. Приказ Бен-Гуриона защищать каждый клочок еврейской земли был не просто красивой фразой. Евреи Палестины находились во вражеском кольце, у них не было своих бейрутов, амманов и дамасков, только море, куда муфтий поклялся их сбросить.

Если бы они поддались панике и начали покидать свои дома, вся система разбросанных по стране еврейских поселений распалась бы, как карточный домик. В Иерусалиме такая проблема возникла впервые, и поэтому именно здесь нужно было сразу же предпринять решительные меры.

Яаков Дори снова вызвал к себе в штаб Михаэля Шахама, освободил его от обязанностей по обеспечению безопасности на палестинских дорогах и приказал немедленно отправляться в Иерусалим. Шахаму предоставлялась полная свобода действий, он мог делать всё что угодно, только бы воспрепятствовать переселению евреев и по возможности направить поток в обратную сторону.

Через несколько часов Шахам уже был в штабе Исраэля Амира.

Здесь он узнал, что евреи покидают целый ряд районов, где ещё недавно они спокойно жили. Нередко они даже нанимают британских полицейских, чтобы под их защитой миновать арабские кордоны. Разведка в штабе Амира считала, что есть лишь один быстрый и эффективный способ изменить ситуацию: нужно как можно скорее ударить по населённому арабами Катамону, нагнать на них страху и заставить их выехать из квартала. Это изменит психологический климат в Иерусалиме.

— Отлично, — сказал Шахам. — Где находится в Катамоне главный арабский штаб?

На следующий день — в воскресенье 4 января — к десяти часам утра, когда штаб Амира собрался на ежедневную летучку, Шахам получил ответ на свой вопрос. Информацию доставил разведывательный отдел штаба Ҳаганы. По словам одного из арабских осведомителей, в Катамоне было два арабских штаба: один помещался в небольшом пансионате «Клеридж», другой — в отeле «Семирамида». Осведомитель лично видел, как накануне вечером перед входом в «Семирамиду» остановился знакомый всем арабам песчаного цвета джип Абдула Кадера Хусейни.

Шахам нашёл оба здания на карте города. Отель «Семирамида» находился в непосредственной близости от расположения боевых подразделений Ҳаганы — это делало его лёгкой мишенью.

— Вот по «Семирамиде» мы и нанесём удар, — сказал Шахам.

Иерусалимское небо заволокли тяжёлые свинцовые тучи, которые ветер нагнал с равнин, и в воздухе запахло грозой. Почти в тот самый час, когда в штабе Амира обсуждался план удара по Катамону, в отeле «Семирамида» собрались восемнадцать членов семьи Абуссуан. Все вместе они отправились на десятичасовую мессу в расположенную неподалёку часовню Святой Терезы.

Набожная мать Сами Абуссуана настояла, чтобы все они исповедались и причастились.

— Только это, — сказала она, — охранит нас от бед, которые нам угрожают.

После мессы, когда они вернулись в отель, там появилась ещё одна родственница Абуссуана — Вида Кардус, школьница, дочь губернатора Самарии, приехавшая в Иерусалим, чтобы провести здесь конец рождественских каникул. Перед самым ленчем к Сами зашёл испанский дипломат Мануэль Альенде Саласар, тоже живший в «Семирамиде»; он вернул Сами книгу, которую взял у него почитать. Они пошутили насчёт того, насколько точно заглавие этой книги отражает положение в городе: книга называлась «Путешествие в нелепость». С закатом солнца свинцовые тучи, весь день собиравшиеся над городом, пролились яростным ливнем. Вспышки молний, раскалывавших чёрное небо, выхватывали из темноты потоки воды, устремлявшейся вниз с холма и бешено мчавшейся по улицам Катамона. Первые же порывы ветра порвали электрические провода, и район погрузился в темноту. Две пожилые тётки Сами Абуссуана в страхе принялись перебирать чётки и молиться. Прислуга кинулась за свечами. За ужином никто не разговаривал. Дождь свирепо стучал в окно, раскаты грома сотрясали дом и заставляли дрожать пламя свечей на столе.

Неожиданно раздался громкий стук в дверь. В столовой появилось двое вооружённых арабских дозорных — с их сапог струилась вода. Они пришли за двадцатитрехлетним сыном владельца отеля — Хьюбертом. Была его очередь дежурить. Мать Хьюберта вскрикнула, потом заплакала.

— Только не сегодня! — просила она. — Возьмите его завтра, послезавтра, когда хотите, но только не в такую ночь, как сейчас.

Дозорные выругались, повернулись и снова ушли под дождь.

А в каком-нибудь километре от «Семирамиды», на верхнем этаже дома, принадлежавшего хирургу-еврею, четыре человека склонились над планом Иерусалима. Основную работу предстояло выполнить четырём подрывникам; их должна была прикрывать группа товарищей. На улице перед домом под дождём стояли чёрный «хамбер» и «плимут» довоенного производства, в которых бойцам предстояло отправиться на задание. В распоряжении подрывников было всего десять минут. За это время они должны были успеть проникнуть в подвал отеля, внести туда два чемодана с семидесятые килограммами тола, поставить их у основных опор здания, поджечь бикфордовы шнуры и скрыться.

Операция была назначена на час ноль-ноль. Дождь не унимался: как говорят в таких случаях арабы, ливень хлестал и с неба и из земли. Сами Абуссуан сыграл при свечах несколько партий в бридж со своими двоюродными сёстрами. Испанский дипломат рано ушёл к себе наверх. После одиннадцати все отправились спать. Последнее, что услышала Вида Кардус, поднимаясь по лестнице в свою комнату, был ободряющий шёпот одной из её двоюродных сестёр:

— Не бойся.

К двенадцати часам в отeле погасла последняя свеча. Обычно не меньше тридцати человек, членов арабской милиции, охраняли район Катамона. Однако в такой ливень опасность еврейского нападения представлялась им маловероятной.

Большинство дозорных разошлось по домам. Двадцатилетний студент-юрист Питер Салех, закончив к полуночи очередной обход своего участка, отправился спать. Никто его не сменил.

На постах оставалось восемь дозорных.

«Хамбер» и «плимут» прибыли на место на пятнадцать минут раньше намеченного срока. На единственном дорожном заграждении никого не оказалось. Сторож православного монастыря, находившегося напротив отеля, увидел, как к «Семирамиде» подъехал автомобиль. Машина остановилась у дверей кухни, и из неё вылезло двое людей с чемоданами.

Сторож побежал к зданию.

Дверь, ведущая в подвал отеля, была заперта. Ругаясь в темноте, Авраам Гиль снял с пояса ручную гранату и приладил её к двери. Взрыв сорвал дверь с петель. Гиль и его товарищи нырнули в дымящийся подвал, волоча за собой чемоданы со взрывчаткой.

Виду Кардус разбудил звон разбитого стекла. В темноте она услышала встревоженный голос своей тётки Марии. Затем чей-то другой голос крикнул:

— Ложитесь на пол!

Сами Абуссуан тоже проснулся от звона стекла. Сначала он подумал, что на улице идёт бой. Потом он услышал крик на иврите:

— Од ло! Од ло! (Ещё нет! Ещё нет!) Внизу кто-то бежал, давя разбитое стекло. Сами выскочил из постели. В коридоре он увидел своих родителей, дядю и тётку: они накинули халаты и в страхе спрашивали друг друга, что случилось. Сами велел им спуститься в холл, самое безопасное место в отeле, и бросился к телефону. Поспешно вертя диск, он набрал номер 999 — номер телефона моторизованной полиции.

— Нападение на отель «Семирамида»! — крикнул он, услышав в трубке заспанный голос британского сержанта. — Они бросают гранаты!

В подвале отеля Авраам Гиль и его помощник уже приладили заряды к основным несущим опорам здания. Однако шнур не зажигался: он успел отсыреть под дождём. Подрывники стали кричать бойцам взвода прикрытия, уже начавшим было отходить, чтобы те задержались (их голоса и услышал из своей комнаты Сами Абуссуан). Нервничая, обливаясь потом, подрывники растерянно озирались по сторонам и не знали, что делать.

— Иоэль, — прошептал Гиль командиру, стоявшему на пороге, — запал не зажигается.

Командир спустился в подвал. Он был спокоен и сосредоточен.

— Вот что нужно в таких случаях делать, — сказал он. — Спокойнее — и всё будет в порядке.

Он срезал отсыревший запал и стал мастерить новый.

Наверху Мария, тётка Виды Кардус, отпустила руку девушки и сказала ей:

— Я сейчас вернусь. Я надену халат.

Напуганная Вида видела, как её тётка исчезла в темноте. Сами Абуссуан в этот момент повесил телефонную трубку и побежал к гостиной. Этажом выше его брат Сирил подал руку матери и повёл её вниз — в холл. Отец Сирила и Сами, влезая на ходу в рукава халата, последовал за ними.

Чтобы сделать новый запал, потребовались четыре минуты, но теперь он был готов. Командир прошёл к порогу, поднял ещё тлевшую щепку, отлетевшую от развороченной двери, и вернулся в подвал. Он осторожно дул на щепку, пока та не засветилась желтовато-оранжевым огоньком. Тогда он прижал её к новому запалу. Шнур начал потрескивать. Иоэль подождал несколько секунд и крикнул:

— Горит! Бежим!

Вида Кардус ничего не услышала. Но на всю жизнь она запомнила это необыкновенное зрелище: когда она открыла глаза, над ней было только небо.

— Где крыша? Где люди? — прошептала она.

Сами Абуссуана ослепил яркий голубой свет. Всё потонуло в диком грохоте. Сами показалось, что на него с чудовищной скоростью надвигаются стены. Взрыв подхватил его и швырнул на пол; потом он почувствовал, что лежит на груде штукатурки, а над ним — чёрное небо, разрываемое огненными вспышками. Сами поднял голову и посмотрел на дверь, через которую должны были войти в холл его родители. Он увидел лишь груды битых кирпичей и оторванную ступеньку лестницы, свисавшую с искорёженной балки. На несколько секунд Абуссуан застыл, потрясённый этим жутким зрелищем, оглушённый внезапной мёртвой тишиной. А затем откуда-то из угла донёсся жалобный голос брата, звавшего на помощь.

Взрыв разбудил почти весь Катамон. Из окна своей спальни Питер Салех увидел, как здание «Семирамиды» с грохотом взлетело на воздух и обрушилось вниз бесформенной грудой.

Над развалинами поднялось облако дыма и пыли. Взрывная волна прокатилась по холмам. Когда всё стихло, Салех снова услышал шум дождя — но теперь сквозь него прорывались крики и стоны, доносившиеся из разрушенного отеля. От взрыва погибло двадцать шесть человек. Сами Абуссуан и Вида Кардус остались в живых, но семья Абуссуан, по существу, была уничтожена: погибли отец и мать, две тётки и трое дядьёв. Погиб владелец отеля и его жена, а с ними их сын, двадцатитрехлетний Хьюберт Лоренцо, которого мать в этот вечер не отпустила на дежурство.

Через три дня из-под руин откопали последнюю жертву. Это был испанский дипломат Мануэль Альенде Саласар: бессмысленная смерть в чужой стране положила конец путешествию в нелепость.

В первые дни января 1948 года прекратились рейсы автобуса № 2, связывавшего новый Иерусалим с Еврейским кварталом Старого города. Жители квартала оказались в осаде. Теперь к ним не поступали ни продовольствие, ни топливо, ни боеприпасы. Около штаба Ҳаганы складывали трупы умерших — их невозможно было похоронить. Керосин был на исходе. Почти не осталось молока для детей.

Еврейское агентство ежедневно требовало, чтобы британские войска разобрали арабское заграждение у Яффских ворот.

Англичане, в свою очередь, настаивали на эвакуации всех евреев из Старого города. Еврейское агентство отказалось выполнить это требование. Тогда англичане предложили компромиссное решение: они будут раз в неделю под вооружённой охраной сопровождать в Старый город колонну еврейских грузовиков с продовольствием и топливом, предварительно обыскивая каждый грузовик. Англичане обязывались вывезти из Старого города всех евреев, которые пожелают оттуда выехать, но отказывались пропустить туда кого бы то ни было. Предложение британских властей противоречило всем принципам, которыми руководствовалось Еврейское агентство в своих отношениях с мандатными властями, однако положение в Еврейском квартале было отчаянное, и пришлось скрепя сердце уступить.

Для офицеров Ҳаганы, на долю которых выпало защищать клочок самой священной для евреев земли, это были дни жестокого столкновения с действительностью. Они оказались запертыми в одном из самых уязвимых пунктов во всей Палестине. В Старом городе у евреев было сто пятьдесят бойцов Ҳаганы, пятьдесят бойцов Эцеля и Лехи и ещё небольшой отряд, которому в ближайшие месяцы предстояло заслужить особую благодарность всех защитников Еврейского квартала, — шестьдесят девушек, служивших в Ҳагане. В эти зимние дни и ночи Иссер Натансон, командир Эцеля, не раз вспоминал свой последний разговор с человеком, приказавшим ему отправиться в Старый город.

— Что нам придётся там делать? — спросил тогда Иссер.

— Жертвовать собой, — ответил тот с грустной улыбкой. — А для чего ещё, по-твоему, ты там нужен?

10. Баб-Эль-Вад на пути в Иерусалим

Так одна арабка описывала своему сыну — студенту университета в Бейруте — жизнь в Иерусалиме спустя два месяца после решения ООН о разделе Палестины. Её слова хорошо передают состояние многих иерусалимцев — как арабов, так и евреев — в январе 1948 года.

В еврейской части Иерусалима начали исчезать продукты.

Недоставало молока, яиц, мяса и овощей. Большинство ресторанов закрылось.

Зима выдалась на редкость холодная, а в еврейских домах нечем было топить печи. Ещё больше домохозяйки страдали от нехватки керосина — не на чем было готовить пищу. Самые элегантные дамы, выходя из дому, брали с собой ведро или бидон — на случай, если по дороге встретится торговец керосином, ведущий за собою увешанного канистрами осла. Как арабы, так и евреи постоянно должны были думать о своей личной безопасности. Правда, очень немногие каждодневно подвергались такой опасности, как Рут и Хаим Геллеры — одна из немногих еврейских супружеских пар, оставшихся в Катамоне. Пробраться к себе домой они могли только по глубокой траншее, прорытой через сад к чёрному ходу из дома.

По ночам Рут караулила у окна нижнего этажа с колокольчиком в руках: в случае опасности звон колокольчика должен был разбудить бойца Ҳаганы, спавшего наверху. Однако, подобно многим другим. Геллеры научились приспосабливаться к обстоятельствам.

Однажды, когда они собирались на концерт, Ҳагана предупредила их, что вечером будет взорван соседний арабский дом. Супруги быстро обсудили ситуацию. А затем они всё-таки поехали на концерт, предварительно открыв все окна, чтобы при взрыве не полопались стекла.

Однако наиболее наглядным свидетельством мрачного настроения, царившего в еврейской части Иерусалима, было появление квадратных белых листков. Клочки бумаги смотрели со стен, с телеграфных столбов, с витрин магазинов. Их расклеивали бойцы Ҳаганы, Эцеля или Лехи. Но кто бы эти листки ни писал, чёрные резкие строки всегда складывались в одни и те же слова: «Мы склоняем голову перед памятью нашего товарища...».

Иерусалимские арабы не страдали, подобно своим еврейским соседям, от недостатка пищи или топлива — город окружали многочисленные арабские деревни. Однако о своей безопасности арабам приходилось думать не меньше, чем евреям. Амбара и Сами Халиди каждый вечер продолжали читать и заниматься в той самой библиотеке, где они следили за дебатами в ООН. Но теперь кресло Амбары стояло перед окном, заслоняя комнату.

Убийства доктора Лерса и доктора Малуфа породили волну террора по профессиональному признаку; эта волна докатилась до университетских кругов, и Амбара боялась, что еврейский стрелок может проскользнуть к ним в сад, чтобы застрелить её мужа в отместку за какого-нибудь еврейского профессора, убитого арабами.

В отличие от еврейских кварталов, где по вполне понятным причинам гражданское население и бойцов Ҳаганы объединяли дружба и взаимное доверие, в арабских районах между жителями — в основном людьми из среднего класса — и их защитниками, набранными главным образом из феллахов, наблюдалось лишь нечто вроде неустойчивого перемирия. В каждом квартале был свой комендант, преданный муфтию, но нередко враждовавший с другими наёмниками. Они постоянно ссорились друг с другом и вымогали деньги у жителей, которых подрядились защищать. В их ряды затесались вооружённые банды из Сирии, Трансиордании и Ирака. Считалось, что они приехали сюда, чтобы сражаться за Святой город, однако на самом деле очень многих из них привлекло в Палестину не столько желание защищать Иерусалим, сколько надежда поживиться грабежом. На арабских рынках бойко торговали краденым и вещами, «изъятыми» из покинутых арабских и еврейских домов. Необученные и недисциплинированные, эти вояки отвечали на редкие выстрелы еврейских снайперов беспорядочной стрельбой, а потом часами бродили по базарам в поисках боеприпасов, пытаясь возместить растраченные обоймы.

Лишь одно место не затронули хаос и ненависть, царившие в городе. Маленьким островком, на котором небольшая группа евреев и арабов жила в мире и согласии, была государственная психиатрическая лечебница. Видя, как равнодушны пациенты лечебницы к распрям, раздирающим их народы, представитель Международного Красного Креста Жак де Ренье сделал у себя в дневнике грустную запись: «Да здравствуют сумасшедшие!».

«Мы превратим жизнь евреев в ад!» — угрожал секретарь Верховного арабского комитета. И действительно, сторонники муфтия поставили себе такую цель. Однако, поскольку в Иерусалиме всё ещё находились значительные силы британских войск, ни арабы, ни Ҳагана не могли всерьёз думать о захвате вражеских позиций. Проведением диверсионных актов в арабских кварталах евреи надеялись посеять панику среди арабского населения Иерусалима. Несмотря на то, что Голда Меир решительно осудила взрыв «Семирамиды», эта операция имела определённые результаты: бегство евреев из кварталов со смешанным населением прекратилось, и, наоборот, множество арабов начало покидать эти районы. Излюбленная тактика Ҳаганы заключалась в том, чтобы заслать небольшую ударную группу в «тыл» арабов — в какую-нибудь деревню или городской квартал, где, как подозревалось, укрывались люди муфтия. В то время как вторая группа отвлекала внимание арабов, открывая огонь где-нибудь в другом месте, ударная группа проводила намеченную операцию. Как объяснял Авраам Тамир, молодой командир Ҳаганы, участники такого рейда получали задание «быстро и неожиданно ворваться, взорвать дома, убить несколько человек и отступить».

Несмотря на то, что и по своей численности и по количеству вооружения Ҳагана уступала противнику, её хорошо обученные и дисциплинированные бойцы проводили такие рейды гораздо успешнее, и вскоре иерусалимских арабов охватил страх.

Представители высших и средних сословий — то есть те, кто мог найти себе другое прибежище, начали уезжать из Иерусалима; арабы лишились своих лидеров, что в дальнейшем привело к весьма серьёзным для них последствиям. Люди известные и богатые бежали первыми. В квартале Шейх-Джаррах, к северу от Старого города, Кэти Антониус перед тем, как оставить Иерусалим, давала прощальный обед друзьям. Два нападения Ҳаганы на соседний дом показались ей достаточно серьёзным предупреждением.

Серебро и хрусталь, некогда украшавшие стол, были упакованы.

Гости сидели среди разбросанных в беспорядке ящиков и дрожали от февральского холода — стекла в окнах были выбиты, на стенах красовались следы пуль. Дом, бывший свидетелем стольких торжеств и празднеств, походил теперь на гибнущий «Титаник».

Кэти Антониус уехала из города на следующее утро, будучи уверена, как и многие другие, что скоро вернётся. Она ошиблась.

Ромема — арабский район, расположенный неподалёку от шоссе на Тель-Авив, был объектом постоянных рейдов Эцеля, и когда арабы, наконец, решили покинуть Ромему, их отъезд был образцово организован и осуществлён под охраной Ҳаганы. За двое суток до отбытия арабов на улицах Ромемы толклись кучки арабов и евреев. Обсуждалась стоимость оборудования арабских магазинов, условия аренды помещений, цены на мебель, которую арабы Ромемы не могли увезти с собой.

Однажды утром все арабы покинули этот район, и в их дома вселились новые обитатели — евреи. В Ромеме немедленно исчезли арабские вывески; их заменили новые, написанные на иврите. Вскоре здесь открылась новая еврейская бакалейная лавка, еврейская бензоколонка и еврейское кафе. Колченогие табуретки, на которых сидели старики-арабы у входа в свои кофейни, были свезены к торговцу подержанной мебелью, а их наргиле — в антикварный магазин. Через три недели из Ромемы исчезли последние следы, свидетельствовавшие о пребывании здесь нескольких поколений арабов. Ромема выглядела так, будто с первого дня её основания тут жили одни только евреи.

Однако в эти зимние дни 1948 года ключом к Иерусалиму были вовсе не отдельные здания и даже не отдельные кварталы.

Судьба Иерусалима решалась там, куда были теперь устремлены чёрные глаза пастуха, бродившего со стадом овец по склонам иудейских холмов. Почти целую неделю этот человек взбирался с одной кряжа на другой, всматриваясь в расстилавшиеся перед ним долины, тщательно изучая каждый скалистый склон, каждую рощицу, каждый каменистый выступ. Гарун Бен-Джаззи вовсе не был пастухом. Овец он взял на время у одного феллаха, чтобы замаскирован свою подлинную деятельность. Бен-Джаззи был шейхом бедуинского племени Ховейтат, двоюродным братом Абу Тайя, который когда-то был соратником Лоуренса Аравийского; а чёрные, привычные к ветрам глаза бедуина были устремлены на полоску асфальта — Иерусалимскую дорогу.

Эта дорога и была ключом к Иерусалиму, и борьбе за неё предстояло теперь вступить в новую фазу, которую предвидел Абдул Кадер Хусейни, когда несколькими неделями раньше провозгласил: «Мы задушим Иерусалим». Беспорядочные, случайные налёты на Иерусалимскую дорогу уже нанесли тяжёлый ущерб еврейскому транспорту; теперь от налётов следовало перейти к систематическим и хорошо подготовленным нападениям. Абдул Кадер Хусейни лично приказал Гаруну Бен-Джаззи обследовать каждую пядь земли на участке между ущельем Баб-эль-Вад и горой Кастель. И пока одолженные у феллаха овцы мирно пощипывали травку, Бен-Джаззи переходил с одного холма на другой молча вглядываясь в еврейские автоколонны, тянувшиеся к Иерусалиму, и отмечая любое укрытие, пригодное для засады, любое место, «где один человек мог бы заменить сотню людей».

Первоначально Абдул Кадер хотел остановить движение еврейских автоколонн, воздвигнув на Иерусалимской дороге более или менее постоянное заграждение, которое можно было бы защищать небольшими силами. Однако по двум причинам он отказался от этого плана: во-первых, он рассудил, что англичане заставят его снять заграждение; во-вторых, он хотел привлечь к борьбе феллахов из окрестных арабских деревень. Поэтому он решил организовать нападения на отдельные проходящие по дороге автоколонны, позволяя тем, кто будет участвовать в атаке, принимать участие также и в дележе добычи. Хорошо зная психологию своих людей, Абдул Кадер понимал, что каждая успешная операция привлечёт новых добровольцев из близлежащих селений, которые станут неисчерпаемым источником людских резервов.

Воспользовавшись сведениями Гаруна Бен-Джаззи, Абдул Кадер начал свою кампанию. Первую атаку он возглавил лично. В развевающейся кефие он помчался во главе отряда к еврейской автоколонне, размахивая винтовкой в такт воинственным крикам своих бойцов. Плохо организованные поначалу, атаки начали приобретать более упорядоченный и систематический характер.

Одна группа арабов, сидевшая в засаде у въезда в ущелье Баб-эль-Вад, выходила на дорогу сразу же после прохода автоколонны и на скорую руку возводила заграждение, чтобы отрезать машинам путь к отступлению. Другое заграждение воздвигалось выше по дороге. Как и предвидел Абдул Кадер, узнав, что еврейская автоколонна попала в ловушку, сотни арабов из окрестных деревень тут же с воплями мчались к месту боя. Пока люди Абдула Кадера Хусейни охраняли заграждение, феллахи, почуяв запах добычи, набрасывались, как саранча, на грузовики. Вскоре Абдул Кадер создал достаточно эффективную разведывательную службу. Неподалёку от кибуца Хульда, где формировались еврейские автоколонны, была спрятана рация, у которой постоянно дежурил арабский радист. В Хульде действовала небольшая группа дозорных — старый пастух с обветренным лицом, чумазый мальчишка и женщина в чёрной одежде. Они бежали к радиопередатчику и сообщали дежурному сведения о времени отправления автоколонн, их численности, грузе и количестве охраны. Эти сведения передавались по радио в штаб Абдула Кадера, а оттуда — Гаруну Бен-Джаззи, который в небольшой пещере над Иерусалимской дорогой тоже спрятал миниатюрную рацию.

Для евреев каждая поездка с побережья в Иерусалим была тяжелейшим испытанием, жестокой, отчаянной схваткой.

Провезти ещё один груз товаров и продовольствия мимо засад Абдула Кадера становилось всё сложнее, ущерб делался всё значительнее. Жизнь ста тысяч иерусалимских евреев зависела от того, сумеет ли Ҳагана и дальше доставлять в город по тридцать грузовиков в день. Тридцать грузовиков в день!

Однако по мере того, как Абдул Кадер усиливал свои атаки, всё меньшему количеству машин удавалось прорваться к Иерусалиму. Всю эту страшную зиму существование евреев Иерусалима зависело от горстки юношей и девушек из Пальмаха.

Пальмаховцев, охранявших автоколонны на Иерусалимской дороге, прозвали «фурманами»[4], ибо все грузы адресовывались мифическому господину Фурману, комната № 16 в здании Еврейского агентства. «Фурманы» охраняли автоколонны в самодельных броневиках автомобилях, которые называли «сэндвичами», — по шесть на каждую колонну; опознавательным знаком на их гимнастёрках было изображение такого «сэндвича» с парой крыльев. По существу, все они были ещё детьми.

В эту странную и страшную зиму мать Йеҳуды Лаша каждый день вставала в четыре часа утра. Она торопилась успеть приготовить сыну завтрак, прежде чем он уйдёт из своего иерусалимского дома, чтобы ещё раз рискнуть жизнью в сражениях с налётчиками Абдула Кадера. Йеҳуда Лаш был командиром конвоя. Ему только что исполнилось двадцать лет.

На всю жизнь он запомнил, как мать провожала его по утрам до дверей.

Проходили недели, и по дороге от Баб-эль-Вада и выше скапливалось всё больше обугленных и искорёженных машин, сожжённых бутылками с горючей смесью, развороченных минами, — машин, с которых было содрано всё, что удалось содрать.

Эти голые металлические скелеты были постоянным напоминанием о том, какую цену платит Ҳагана за снабжение Иерусалима. А «фурманам», которые проезжали здесь дважды в день, каждый из этих почерневших остовов напоминал о боевых товарищах, чья юность закончилась в ущелье Баб-эль-Вад.

Так писал один из «фурманов», поэт.

Казалось, Абдул Кадер Хусейни достиг своей цели. Через три года после окончания Второй мировой войны город — символ мира — страдал от нехватки продуктов, от карточной системы, затемнений — словом, всего того, о чем Европа уже начала забывать. Нужно было заставить иерусалимских евреев выстоять в этих трудных условиях. Еврейское агентство возложило эту нелёгкую задачу на своего юрисконсульта Дова Йосефа.

Это был удачный выбор. Ещё в детстве, которое прошло в Монреале, Дов Йосеф полюбил Иерусалим. Пока его сверстники играли в снежки, он ходил в еврейскую школу. Сидя в классе, он часами смотрел на рисунок, изображавший Храм в период расцвета Еврейского царства. Впервые он увидел город своей мечты в 1919 году, когда стал сержантом Еврейского легиона.

Через два года он вернулся в Иерусалим, чтобы навсегда поселиться здесь. Его жена была первой еврейкой из Северной Америки, переселившейся в Палестину. Дов Йосеф был человеком впечатлительным, легко возбудимым, упорным в достижении цели и не склонным потакать собственным слабостям. Он не собирался потакать и слабостям своих сограждан.

Прежде всего он потребовал провести опись всего продовольствия, имевшегося на иерусалимских складах. Вместе с двумя специалистами-диетологами он подсчитал количество пищи, необходимой для того, чтобы город — при минимальных нормах выдачи продуктов — мог продержаться в блокаде. Затем он велел втайне напечатать продовольственные карточки, которые в случае необходимости должны были заставить жителей Иерусалима довольствоваться самым необходимым.

Ещё серьёзнее угрозы голода была угроза остаться без воды.

Девяносто процентов всей потребляемой воды Иерусалим получал от источников Рас-эль-Эйна, находящегося в пятидесяти километрах к западу от города; труба водопровода проходила по арабской территории; на трассе располагались четыре водонапорные станции. После ухода англичан арабы запросто, без единого выстрела, могли уничтожить иерусалимских евреев, оставив их без воды, для этого было бы достаточно всего нескольких шашек динамита.

К счастью, ещё в то время, когда Великобритания получила мандат на Палестину, чуть ли не первым распоряжением британских властей было решение о постройке резервуаров для воды в разных частях Иерусалима. Дов Йосеф приказал сразу же начать наполнять все эти резервуары водой. После наполнения каждый резервуар был заперт и опечатан[5].

Не менее важна для города была теплоэлектростанция, которая потребляла тридцать тонн топлива в день. Понимая, что после ухода англичан необходимо захватить электростанцию, Дов Йосеф распорядился начать заготовки топлива на случай чрезвычайного положения. Наконец, Дов Йосеф не исключал возможности, что главная городская больница на горе Скопус окажется отрезанной от остальной части Иерусалима. Он принял меры к созданию в еврейской части города небольших клиник и операционных, а также основал «банк крови», который начал накапливать запасы крови для переливания.

Однако ни одно решение не далось юристу-канадцу так тяжело, как отказ эвакуировать из Иерусалима на побережье женщин и детей. Многие еврейские руководители высказывались за эвакуацию. Наряду с очевидными соображениями другого рода эвакуация облегчила бы проблемы обеспечения Иерусалима продуктами питания и водой.

Дов Йосеф решил оставить женщин и детей в Иерусалиме.

Мужчины должны знать, что они защищают не только свой дом, но и свою семью. Все понимали, какая судьба ожидает детей и женщин, если арабы завладеют городом. Сознание тягчайшей ответственности будет преследовать Дова всю зиму. Но позднее, вспоминая о своём решении, он скажет:

— Мы не выбирали лёгких путей.

11. Двадцать пять «Стивенов» Голды Меир

Тёмной зимней ночью грузовик Ҳаганы остановился перед домом, в котором помещался иерусалимский клуб «Менора». В этом клубе собирались ветераны Еврейского легиона, сражавшегося во время Первой мировой войны в рядах британской армии; здесь хранились боевые реликвии Легиона, в частности, две трофейные пушки, когда-то захваченные у турок. Теперь инженер Элияху Сохачевер, родом из Польши, собирался использовать их в новых боях. Разобранные и распиленные на части, эти турецкие пушки должны были послужить для создания первых артиллерийских орудий иерусалимского гарнизона Ҳаганы.

Одно то, что Ҳагана решилась выкрасть орудия из клуба ветеранов и использовать их для создания «артиллерии», показывало, как нуждались евреи в оружии. Столь отчаянным было положение, что главный раввин Иерусалима разрешил рабочим подпольной мастерской Сохачевера работать по субботам, лишь бы поскорее закончить переделку. Эти примитивные пушки, получившие прозвище «Давидка» (по имени их изобретателя, сибирского агронома Давида Лейбовича), были единственными артиллерийскими орудиями в арсенале Ҳаганы.

Стреляли они снарядами, сделанными из обрезков водопроводных труб, начинённых взрывчаткой, гвоздями и обломками железа.

Дальность стрельбы этих пушек, по словам одного из артиллеристов Ҳаганы, была «не больше, чем у пращи Давида».

И всё-таки из «Давидок» можно было хоть как-то, с грехом пополам стрелять. Кроме того, они обладали весьма ценным качеством: при стрельбе они производили такой ужасающий грохот, что могли хоть кого напугать до полусмерти.

В гаражах, на чердаках, в обычных квартирах, наскоро превращённых в мастерские, десятки людей изготовляли импровизированное оружие. К этой работе еврейская община смогла привлечь учёных с мировым именем. Так, Иоэль Раках и Аарон Качальский оставили на время свои попытки проникнуть в тайны атомного ядра и молекулярных соединений и занялись решением более простой задачи: синтезировать порох, пригодный для «Давидки». Студенты — физик Ионатан Адлер и химик Авнер Трейнин из Еврейского университета — мастерили самодельные гранаты и мины-ловушки. А в кибуце Мааган-Михаэль, к северу от Тель-Авива, Йосеф Авидар организовал целый завод по производству разнообразных боеприпасов.

Другой такой завод, под Хедерой, тоже созданный Авидаром, выпускал снаряды для небольших пушек. Одним из наиболее важных изобретений Авидара был самодельный бронированный автомобиль — его называли «сэндвичем»: броня такого автомобиля представляла собою деревянную панель толщиной в пять сантиметров, обшитую с двух сторон, подобно сэндвичу, четырехмиллиметровыми стальными листами. В Тель-Авиве, Хайфе и особенно в Иерусалиме Ҳагана пополняла свои арсеналы оружием, купленным у врагов. Арабы — через посредников-армян — втайне продавали Ҳагане винтовки и патроны, спрятанные под грузом моркови или цветной капусты.

Британские арсеналы тоже иной раз открывались для Ҳаганы. В конце января два британских сержанта пригнали грузовик со взрывчаткой и прочими боеприпасами, удовольствовавшись символической платой — стаканом коньяку и благодарным рукопожатием. Ещё один сержант за тысячу палестинских фунтов продал Ҳагане свой броневик, в башне которого были сложены снаряды, канистры с бензином и лёгкое стрелковое оружие.

Ҳагана провела несколько тщательно разработанных налётов на британские склады. Группа бойцов Иерусалимского гарнизона Ҳаганы, переодевшись в форму английских солдат, угнала однажды броневик «даймлер» из самого Бевинграда. Как Летучий Голландец, этот броневик стал загадочным образом появляться и исчезать почти одновременно в самых неожиданных местах, и вскоре иерусалимские арабы были уверены, что у евреев есть целый автопарк таких «даймлеров».

Арабам, впрочем, тоже удавалось попользоваться запасами британского оружия. Один британский сержант за тысячу фунтов согласился, находясь на посту, «не заметить», как грабят склады с оружием. Нередко арабские проститутки отвлекали английских часовых, пока люди муфтия очищали склады. На захолустных дорогах арабы останавливали британские грузовики, и водители частенько соглашались за несколько фунтов принять участие в инсценировке «вооружённого нападения и угона» грузовика. Однако основным источником оружия для палестинских арабов в начале 1948 года была Западная пустыня[6], где ещё со времён Второй мировой войны валялось несметное количество самого разнообразного оружия.

Со времени конференции Арабской лиги в Каире в декабре 1947 года Хадж Амин эль Хусейни настаивал, чтобы всё оружие и деньги, собранные Лигой, были предоставлены в его распоряжение. В начале февраля муфтий приехал в Дамаск, в штаб иракского генерала Исмаила Сафуата Паши, назначенного главнокомандующим арабскими вооружёнными силами, которым предстояло вторгнуться в Палестину. В Дамаске муфтию предстояло решить две задачи. Во-первых, он хотел преобразовать Арабский верховный комитет Иерусалима в палестинское Временное правительство, которое собирался противопоставить Еврейскому агентству. Во-вторых, он собирался настоять на отмене принятого в Каире решения о создании добровольческой Освободительной армии. Эта армия, набранная из добровольцев арабских стран, руководимая из Сирии, должна была начать в Палестине партизанскую войну ещё до ухода британских войск. Если же не удастся помешать формированию этой армии, Хадж Амин надеялся, по крайней мере, провести на пост командующего кого-нибудь из своих ставленников.

Однако муфтий добился немногого. Исмаил Сафуат Паша обвинил его в растратах, хищении оружия, кумовстве и назначениях на ответственные посты ни на что не пригодных людей. На одной из встреч Сафуат кричал, что приспешники муфтия присвоили деньги и оружие, достаточные для того, чтобы в одной только Хайфе содержать две тысячи бойцов, тогда как на самом деле там действует всего каких-нибудь две сотни человек.

Единомышленники и соратники муфтия понимали, что в дни, когда общественное мнение, потрясённое нацистскими зверствами, повсеместно поддерживает сионистов, борьба палестинских арабов вряд ли привлечёт к себе симпатии народов мира. Тем более что эту борьбу возглавляет человек, сотрудничавший с Гитлером. Враги муфтия в Арабской лиге не желали, чтобы в его руках оказалось слишком много оружия.

Британское правительство не сомневалось, что приемлемое решение палестинского вопроса можно будет найти только в том случае, если им займутся более ответственные правители арабских государств, чем такой скомпрометированный человек, как муфтий. Англичане дали понять Аззаму Паше, генеральному секретарю Арабской лиги, и сирийскому премьер-министру Джамилю Мардаму, что они будут против Освободительной армии, если та окажется под контролем муфтия, но займут более примирительную позицию, если этой армией будет руководить кто-нибудь другой.

Столкнувшись со столь серьёзной оппозицией. Хадж Амин почувствовал, что его планам угрожает серьёзная опасность.

Вдобавок король Абдалла вообще не желал руководимого муфтием правительства. Между тем создание Освободительной армии шло полным ходом, и этот процесс уже нельзя было остановить.

Было ясно, что когда армия вырастет, именно туда потекут оружие и деньги Арабской лиги. После долгих и яростных споров, кипевших на совещаниях под председательством сирийского президента Шукри Куатли, на армию была возложена ответственность за военные операции по всей территории северной Палестины. Правда, Абдул Кадер Хусейни сохранял контроль над зоной Иерусалима, а другой верный сторонник муфтия — над окрестностями Яффы, но тем не менее настоящая власть ускользала от муфтия. Однако самым тяжёлым ударом явилось назначение на пост главнокомандующего Освободительной армией ливанца Фаузи эль Каукджи, сражавшегося в Палестине против англичан ещё во время Первой мировой войны. Фаузи Каукджи служил в турецкой армии вместе с пруссаками под командованием генерала Отто фон Крейса и был награждён Железным крестом второй степени. С тех пор Фаузи эль Каукджи был поклонником всего немецкого: он и женился на немке, с которой повстречался в Берлине во время Второй мировой войны. Когда стало ясно, что Османская империя разваливается, Каукджи занялся шпионажем в пользу англичан. Потом он шпионил против французов в пользу англичан и против англичан в пользу французов. Затем работал на немцев против обеих держав. Кульминационной точкой его карьеры был арабский бунт 1936 года. Однако популярность Каукджи не устраивала муфтия, и он поспешил избавиться от соперника, послав его в Ирак с заданием поднять там восстание против англичан. Каукджи не справился с возложенной на него задачей и, как обвиняли его впоследствии приспешники муфтия, «проглотил и деньги, и оружие, и восстание».

Когда во время войны муфтий и Каукджи встретились в Берлине, их неприязнь переросла в открытую вражду. В хаосе последних дней войны Каукджи ухитрился ускользнуть во Францию, а оттуда — в Египет. И вот теперь он был назначен главнокомандующим Освободительной армии — как за свои боевые заслуги, так и в противовес муфтию. По просьбе сирийского правительства Каукджи должен был принять командование войсками не на сирийской территории, а уже в Палестине.

Сирийское правительство боялось, что, подкупленный в последний момент каким-нибудь политическим противником Сирии, Каукджи сделает поворот на сто восемьдесят градусов и поведёт своих солдат в атаку не на еврейские кибуцы, а на сирийские органы власти. Какие только люди не стекались в расположенный к юго-западу от Дамаска военный лагерь Катана, где формировалась Освободительная армия! Там были идеалисты и патриоты, желавшие отомстить за несправедливость по отношению к арабскому народу. Там были бейрутские, багдадские и каирские студенты, у которых «играла кровь» и чесались кулаки. Там были сирийские политики, вроде Акрама Хорани и Мишеля Афлака, основавших партию Баас и считавших, что Палестина может стать подходящим тиглем для выплавки их идей. Там были «мусульманские братья» из Египта, жаждавшие не столько атаковать Тель-Авив, сколько свергнуть своё собственное правительство. Там были иракцы, выброшенные из армии после того, как Нури Сайд подавил мятеж Рашида Али.

Там были тайные агенты французской разведки. Там были ветераны арабских бунтов в Палестине, черкесы, курды, друзы, алауиты, привлечённые больше запахом добычи, чем желанием помолиться в мечети Омара; коммунисты, старавшиеся проникнуть всюду, в том числе и во вновь создаваемую армию; воры, авантюристы, бандиты, гомосексуалисты, сумасшедшие, шарлатаны и мошенники, ненавидевшие англичан, французов, своих собственных правителей и заодно уж и евреев, — всё отребье арабского мира, для которого «джихад» был не призывом к оружию, а призывом к грабежу. В кирпичных казармах собралось около шести тысяч человек. К ним примкнули дезертиры из британской армии, беглые немецкие военнопленные, югославские мусульмане, которых Тито приговорил к смерти за службу в вермахте, то есть все те, кому эта война давала возможность скрыться от преследования.

Денег у Освободительной армии катастрофически не хватало.

Арабские государства, которые в Каире были столь щедры на обещания, теперь не очень-то раскошеливались: они давали разве что десятую часть необходимых средств. Аззам Паша, генеральный секретарь Арабской лиги, нередко в один и тот же день писал письма с широковещательными обещаниями обеспечить военный лагерь Катана оружием, снаряжением и довольствием — и одновременно письма арабским правителям, в которых он умолял их выполнить свои обязательства.

Вся эта сирийская сумятица вызывала у очевидцев разные чувства, но никто не определил её лаконичнее, чем невысокий англичанин, который с вершины холма, находившегося в другой арабской столице, командовал самой боеспособной и профессиональной армией на Ближнем Востоке. Джон Бегот Глабб, или Глабб-паша, командир Арабского легиона, назвал Дамаск «сумасшедшим домом».

Та же проблема, над которой ломал голову генеральный секретарь Арабской лиги в Дамаске, занимала и руководителей Еврейского агентства в Тель-Авиве. В один январский вечер они собрались выслушать отчёт своего казначея Элиэзера Каплана. Каплан только что вернулся из поездки по Соединённым Штатам, куда он отправился собирать деньги, — и вернулся практически с пустыми руками. Американские еврейские общины, которые долго были финансовым оплотом сионистского движения, перестали отзываться на бесконечные призывы своих палестинских братьев.

— Настало время, — заявил Каплан, — осознать реальную действительность. В эти критические месяцы, которые нам предстоят, мы ни в коем случае не можем рассчитывать, что Америка даст нам больше пяти миллионов долларов.

Эта цифра как громом поразила собравшихся. Один за другим они оборачивались к приземистому человеку, который с плохо скрываемым нетерпением слушал отчёт Каплана. Давид Бен-Гурион лучше чем кто бы то ни было понимал, сколь серьёзными могут оказаться последствия того, о чем доложил Каплан. Винтовок и пулемётов, закупленных Эҳудом Авриэлем в Праге, было достаточно, чтобы сдержать палестинских арабов, но против танков, артиллерии и авиации, против регулярных армий арабских стран эти ружья и пулемёты были совершенно бессильны, как бы мужественно евреи ни сражались. Бен-Гурион уже составил план оснащения современной армии. Чтобы претворить этот план в жизнь, требовалась сумма в пять-шесть раз большая, чем та, которую назвал Каплан. Резко встав со своего места, Бен-Гурион оглядел собравшихся.

— Каплан и я должны немедленно выехать в Соединённые Штаты, — сказал он. — Мы заставим американцев понять всю серьёзность положения.

В этот момент Бен-Гуриона прервал негромкий женский голос.

Это был голос той самой женщины, которая когда-то обрела свою сионистскую веру, собирая пожертвования в Денвере, штат Колорадо.

— То, что вы делаете здесь, я делать не могу, — сказала Голда Меир. — Однако я могу сделать то, что вы собираетесь делать в Америке. Оставайтесь здесь и позвольте мне поехать в Соединённые Штаты собирать деньги.

Лицо Бен-Гуриона побагровело. Он не любил, когда ему противоречили.

— Нет! — сказал он. — Дело настолько важное, что должны поехать мы с Капланом.

Однако другие руководители Еврейского агентства поддержали Голду. И вот через два дня Голда Меир в лёгком весеннем платье и с дорожной сумкой в руках прилетела в Нью-Йорк.

Был промозглый зимний вечер. Она собиралась в такой спешке, что не успела съездить в Иерусалим и взять свои тёплые вещи.

У женщины, которая прилетела в Америку за миллионами, в сумочке лежала одна десятидолларовая бумажка. Когда изумлённый таможенный чиновник спросил её, на что она собирается жить в Америке, Голда ответила:

— У меня здесь семья.

Два дня спустя Голда Меир выступала в Чикаго перед собранием выдающихся членов этой семьи. Это были лидеры Совета еврейских организаций, съехавшиеся из сорока восьми штатов.

Их конференция и приезд Голды Меир в Америку совпали по времени совершенно случайно. И теперь в зале ресторана чикагского отеля перед ней сидело большинство крупнейших финансовых магнатов американского еврейства — те самые люди, к которым она была послана за поддержкой.

Перед дочерью плотника с Украины стояла труднейшая задача. С 1938 года она не была в Соединённых Штатах. Во время прежних приездов она встречалась в Америке почти исключительно с пламенными сионистами и социалистами, такими же, как она сама. А сейчас перед ней сидели еврейские лидеры, исповедовавшие самые разные взгляды; к сионистским идеалам многие из этих людей были совершенно равнодушны, а некоторые даже враждебны.

Её друзья в Нью-Йорке убеждали её постараться избежать этой встречи. Руководство Совета еврейских организаций не было сионистским. На Совет оказывали сильнейшее давление его собственные учреждения в США: больницы, синагоги, культурные центры, которые остро нуждались в средствах. Еврейским организациям Америки, как уже понял Каплан, надоело постоянное попрошайничество из-за границы. Но Голда настаивала. Она позвонила в Чикаго Генри Монтору, директору Объединённой еврейской компании, и несмотря на то, что список ораторов был давно утверждён, добилась права выступить на конференции. Затем, задержавшись в Нью-Йорке лишь для того, чтобы купить зимнее пальто, Голда отправилась в Чикаго.

— Вы должны мне поверить, — сказала она участникам конференции, — что я приехала в Америку не только для того, чтобы спасти семьсот тысяч евреев, которым грозит гибель. В недавние годы еврейский народ потерял шесть миллионов человек, и с нашей стороны было бы самонадеянно напоминать мировому еврейству о том, что ещё семьсот тысяч евреев в опасности. Это и так ясно. Однако если эти семьсот тысяч евреев останутся в живых, то вместе с ними останется жить мировое еврейство, и его свобода будет обеспечена навеки. Но если они погибнут, то едва ли можно сомневаться, что в скором времени не станет еврейского народа вообще, и все наши надежды будут развеяны в прах.

Через несколько месяцев, продолжала Голда Меир, — в Палестине возникнет еврейское государство. Мы начинаем борьбу за его создание. Это естественно. Мы заплатим за него своей кровью. Это само собой разумеется. Лучшие из нас падут, — это бесспорно. Но также бесспорно и то, что наша воля к победе не будет сломлена, сколько бы захватчиков ни вторглось на нашу землю. Однако эти захватчики придут с пушками и танками. А против пушек и танков недостаточно одного только мужества.

И Голда Меир объявила, что она приехала к американским евреям за двадцатью пятью — тридцатью миллионами долларов, необходимыми для оснащения армии, без которой невозможно противостоять регулярным армиям арабских стран.

— Друзья мои! — сказала Голда Меир. — Мы живём на коротком дыхании. Когда я говорю вам, что деньги нужны немедленно, это не означает, что они нужны через месяц или через два месяца, это означает — сегодня.

— Не вам решать, — сказала она в заключение, — продолжим мы нашу борьбу или нет. Сражаться будем мы. Евреи Палестины никогда не вывесят белый флаг, не сдадутся на милость иерусалимского муфтия. Но вам предстоит решить: победим мы или муфтий.

В зале воцарилось молчание, и на какое-то мгновение Голде показалось, что она провалилась. А затем все встали, и грянула овация. Не успели стихнуть аплодисменты, как к Голде Меир стали подходить первые жертвователи. Ещё до того, как подали кофе, ей было обещано больше миллиона долларов.

Многие предлагали ей получить деньги наличными — совершенно небывалое дело. Другие стали сразу же из отеля звонить в свои банки и договариваться о личных займах на ту сумму, которую они рассчитывали позднее собрать у себя в общинах. К вечеру Голда Меир могла телеграфировать в Тель-Авив Бен-Гуриону: убеждена, что можно собрать в Америке двадцать пять «стивенов» — то есть двадцать пять миллионов долларов (это кодовое слово было выбрано в честь американского сионистского лидера рабби Стивена С. Уайза).

Поражённые чикагским триумфом Голды, друзья убедили её совершить поездку по всей стране. В этой поездке её сопровождал Генри Моргентау, бывший министр финансов в правительстве Франклина Д. Рузвельта. Иногда Голда выступала по три-четыре раза в сутки. Она ездила из города в город, снова и снова повторяя перед каждой аудиторией свой страстный призыв. И каждый раз в ответ на него неизменно делались щедрые пожертвования. Из каждого города в Тель-Авив шла телеграмма, сообщавшая о том, сколько «стивенов» собрано за минувший день. Время от времени телеграммы посылались также Эҳуду Авриэлю в Прагу, Зилю Федерману в Антверпен и другим агентам, выехавшим закупать оснащение для еврейской армии. В телеграммах сообщалось о денежных переводах для продолжения закупок оружия и боеприпасов.

Женщина, которая прилетела в Соединённые Штаты с десятью долларами, покидала страну с пятьюдесятью миллионами — это было в десять раз больше той суммы, которую назвал Элиэзер Каплан, и вдвое больше того, что требовал Бен-Гурион. Он встретил Голду в аэропорту Лод. И никто лучше этого человека, недавно ещё убеждённого, что ему необходимо отправиться в Америку лично, не оценил того, что она сделала.

— Когда будут писать историю нашего времени, — сказал Бен-Гурион торжественно, — летописцы отметят, что еврейское государство появилось на свет благодаря этой женщине.

12. Спасение приходит с неба

С отрадной регулярностью коридорный доставлял обитателю номера 121 пражского отеля «Алькрон» небольшие листки бумаги. Это были квитанции Живностенского банка, подтверждавшие получение переводов из нью-йоркского банка «Чейэ Манхеттен», пересылавшего деньги через один из швейцарских банков на текущий счёт Эҳуда Авриэля: сюда из Америки лился непрерывный поток долларового урожая, собранного Голдой Меир во время её американской поездки.

Авриэль за какие-нибудь полтора месяца закупил двадцать пять тысяч винтовок, пять тысяч автоматов, триста пулемётов и пятьдесят миллионов патронов. Однако человек, который в поисках оружия прилетел в Европу с зубной щёткой и томиком «Фауста», теперь мыслил уже не в масштабах нескольких тысяч винтовок. Сейчас следовало подумать о закупке танков, самолётов и пушек.

Прилетев ненадолго из Европы в Тель-Авив, чтобы познакомить Бен-Гуриона с возможностями приобретения оружия в Чехословакии, Авриэль узнал, что финансовое положение Ҳаганы изменилось к лучшему.

— Вам больше не надо беспокоиться о деньгах, — сказал Бен-Гурион. Только скажите, сколько вам потребуется.

В закупках оружия наступил новый этап. Отныне задача заключалась в том, чтобы где только возможно Добывать тяжёлое вооружение.

Эҳуду Авриэлю потребовалось три месяца, чтобы найти судовладельца, который согласился бы доставить в Палестину большую часть закупленного оружия. Наконец, в одном югославском порту Авриэль обнаружил небольшое судно под названием «Нора». Чтобы переправить чешские винтовки через британскую таможню, Авриэль скрыл их под таким товаром, который отбивал всякую охоту копаться в нем: поверх оружия судно загрузили шестьюстами тоннами итальянского лука.

Однако ветхое судёнышко, зафрахтованное Авриэлем, сослужило ему и ещё одну службу. Когда он однажды пришёл в контору югославского пароходного агентства, нашедшего для него «Нору», один из служащих шепнул ему:

— Поздравляю! Вы, я вижу, нашли ещё одно судно. Мы уже дали указание погрузить на «Лино» следующую партию вашего товара.

Кустистые брови Авриэля лишь на мгновение приподнялись.

Никакой другой партии товара он через Югославию не отправлял. Однако он сразу же сообразил, кто побывал здесь.

Наверное, не кто иной, как Абдул Азиз Керин — сирийский офицер, который, опередив Авриэля, тоже заключил контракт со Збройовской оружейной фирмой. Должно быть, и Керин нашёл себе в Югославии судно, чтобы переправить закупленное им оружие в Сирию. Никакой британский патруль не станет мешать судну Керина достигнуть порта назначения. Стало быть, эту задачу должен взять на себя кто-то другой. Теперь, помимо заботы о том, как прорвать чужую блокаду, Авриэлю предстояло ломать голову ещё над тем, как бы установить свою собственную.

«Екум пуркан мин шемайя» («спасение приходит с неба»), — говорится в старинной молитве на арамейском языке, том языке, на котором общались между собой многочисленные народности, населявшие Палестину в эпоху Иисуса Христа. В новой Палестине никто не веровал так твёрдо в слова древнего пророчества, как Давид Бен-Гурион.

Во время «битвы за Англию» Бен-Гурион был в Лондоне, и уже тогда он понял, как много значит авиация в современной войне. Даже в той ограниченной по масштабам войне, которую предстояло вести его народу в Палестине, авиация способна была сыграть решающую роль. Воздушный транспорт мог оказаться единственным надёжным способом снабжения еврейских поселений, рассеянных по всей стране и изолированных друг от друга, а если бы дело дошло до самого худшего, — то и снабжения самого Иерусалима. Лидер палестинских евреев был одержим идеей создания еврейских военно-воздушных сил, но он никак не мог решить одной проблемы: как создать нелегальную авиацию в оккупированной стране?

Разрешить эту проблему Бен-Гуриону неожиданно помог его сосед по дому в Тель-Авиве, двадцатидевятилетний ветеран британских военно-воздушных сил, которого Бен-Гурион когда-то давно ребёнком качал у себя на коленях. Аарон Ремез четыре года служил в британской истребительной авиации: он прикрывал с воздуха высадку союзников в Нормандии, сопровождал бомбардировщики в налётах на Германию, атаковал с воздуха базы ракет V-2. Впрочем, всё, что он видел и пережил, нельзя было сравнить с тем потрясением, которое ему предстояло, когда, вернувшись в Палестину, он обнаружил своего отца за колючей проволокой британского концлагеря, и охраняли его люди в мундирах армии той самой страны, ради которой Ремез четыре года рисковал своей жизнью. Ремез приехал в Тель-Авив и вскоре вручил своему соседу меморандум на пятнадцати страницах. Это был проект создания еврейских военно-воздушных сил.

Этот документ, четыре частных прогулочных самолётика, одно авиатакси и двадцать пилотов стали зародышем той авиации, которой через двадцать лет предстояло сделаться самой искусной авиацией в мире.

Меморандум Ремеза в каком-то отношении давал ответ на вопрос, мучавший Бен-Гуриона, — тем, что игнорировал самое существование этого вопроса. «Военно-воздушный флот не создаётся тайно в оккупированной стране, — писал Ремез. — Он создаётся за её пределами, а в самой стране проводится только подготовительная работа, с тем, чтобы принять его».

Ремез предлагал создать за пределами Палестины организацию для закупки самолётов. Сначала их будут пилотировать добровольцы — как евреи, так и неевреи. Эти самолёты придётся спрятать на тайных аэродромах, а в качестве прикрытия использовать разные фиктивные компании и фирмы, которые нужно специально для этого создать и для которых следует добиться права на посадку и заправку их самолётов.

В самой же Палестине Ремез предложил организовать так называемую авиационную службу Ҳаганы. Прикрытием для неё могла бы послужить организация, которая располагалась в скромном административном здании в Тель-Авиве на улице Монтефиоре, 9 — Палестинский аэроклуб. У клуба был в аэропорту Лод примитивный ангар, в котором стояли четыре моноплана и небольшой пассажирский самолёт марки «Хэвиленд», который в качестве «воздушного такси» совершал рейсы между Тель-Авивом и Хайфой. Президент аэроклуба был назначен первым командующим оперативного отдела. Ремез сразу же начал собирать людей с лётным опытом. В разных районах страны жители еврейских поселений принялись строить десять примитивных грунтовых посадочных площадок, на которых авиаслужбе предстояло принять самолёты, если те появятся.

Заглядывая в будущее. Ремез начал разрабатывать планы операций по захвату палестинских баз британского военно-воздушного флота после того, как англичане покинут страну.

Однако самого большого успеха авиаслужба Ҳаганы добилась не в Палестине, а в Вашингтоне — в Управлении по делам ликвидации и сбыта излишков военного имущества.

Однажды утром, вскоре после голосования в ООН о разделе Палестины, в Управление вошёл первый иностранный доброволец авиаслужбы Ҳаганы — тридцатилетний энтузиаст — лётчик из Бриджпорта, штат Коннектикут, по имени Адольф Эл Швиммер, отставной майор Командования транспортной авиации американских ВВС. Швиммер вручил чиновникам Управления чек на сорок пять тысяч долларов и получил взамен три серых клочка бумаги. На них были указаны номера первых настоящих самолётов Ҳаганы — трёх практически новых машин типа «Констеллейшн», строительство каждой из которых обошлось в полмиллиона долларов.

К этому самолётному трио Швиммер вскоре добавил пятнадцать транспортных самолётов С-46, предназначенных для полётов на короткие расстояния. Свою небольшую, но постоянно пополняемую коллекцию самолётов Швиммер держал в ангарах в Бербанке, штат Калифорния, и Милвилле, штат Нью-Джерси; на самолётах красовались опознавательные знаки двух компаний, основанных Швиммером, — «Сервис Эруэйз» («Служба воздушных перевозок») и «Панамэниэн Эрлайнз» («Панамские авиалинии»).

Поначалу и речи не было о том, чтобы использовать эти самолёты в Палестине. Однако, когда нападения Абдула Кадера Хусейни на еврейские автоколонны участились, стала очевидной необходимость какой-то, пусть даже самой ограниченной, воздушной поддержки.

Однажды Ремез узнал, что англичане собираются продать на металлолом двадцать самолётов для воздушного наблюдения типа «Остёр». Это, конечно, не С-46, но у них всё же имелись крылья и мотор, и хотя бы некоторые из них ещё можно было заставить летать. Ремез организовал покупку этих самолётов через дружественного торговца металлоломом, и тот передал самолёты Палестинскому аэроклубу. Снимая детали с совсем уже непригодных машин, механики Ремеза как-то ухитрились привести дюжину самолётов в рабочее состояние. Когда работа была закончена, каждый из них был выкрашен точно так же, как один из любительских самолётов, принадлежавших Аэроклубу, — «Тэйлоркрафт», на который, к счастью, «остеры» несколько походили. Затем Ремез и его помощники нарисовали на крыльях новых самолётов серийные буквы своего «Тэйлоркрафта» — VQ PAI — и начали на них летать.

Вскоре над Палестиной летало тринадцать самолётов с опознавательными знаками VQ PAI — двенадцать «остеров» и один настоящий «Тэйлоркрафт». Инспекторы британской гражданской авиации так и не сумели разгадать причину такой необычайной лётной активности самолёта VQ PAI.

Таким образом, спасение начало приходить с неба в разбросанные по стране кибуцы. Эти же самолёты засекали в воздухе арабские засады, доставляли воду в Негев и осуществляли аварийное снабжение тех кибуцов, где были на исходе боеприпасы. Они даже начали совершать ночные полёты, используя примитивные посадочные полосы, освещённые фарами стоящих грузовиков.

В Иерусалиме бойцы Ҳаганы построили 600-метровую грунтовую посадочную полосу на дне вади, расположенного рядом с монастырём Креста, под холмом, на котором впоследствии будет возведено здание Кнессета. Посадка и взлёт с этой маленькой полосы были самым трудным испытанием для пилотов авиаслужбы Ҳаганы. Для евреев Иерусалима успокаивающее урчание крошечных самолётиков, регулярно взлетавших с импровизированного аэродрома или садившихся на него, стало неотъемлемым элементом их повседневного тревожного существования. Скоро эти самолётики получили ласкательное прозвище «примусы» они выглядели такими же хрупкими и ненадёжными, как маленькие треногие керосиновые горелки, на которых в ту зиму еврейские домохозяйки готовили пищу.

13. Мы будем твёрды, как скала

— Сегодня, Шимшон, ты на работу не пойдёшь!

Своими словами жена покушалась на предмет величайшей гордости Шимшона Липшица. С 1 декабря 1932 года не было дня, чтобы Липшиц не вышел на работу. И теперь он тоже не собирался оставаться дома. Положив руку жене на плечо, он заявил:

— Липшиц за всю свою жизнь не пропустил ни одного рабочего дня. — И ушёл.

Работал Липшиц в неприметном трехэтажном здании из красного кирпича на улице Ҳасоллел, неподалёку от площади Сиона, в центре нового Иерусалима. Здесь помещалась редакция газеты «Палестайн Пост» — наиболее солидной и влиятельной газеты на английском языке, издававшейся на Ближнем Востоке. В своей политической ориентации газета придерживалась средней линии: с одной стороны, она отвергала практику индивидуального террора и запугивания, которую осуществляли еврейские экстремисты, а с другой стороны, резко критиковала действия мандатных властей. Газета была основным рупором сионистского движения. И Липшиц оставался её бессменным старшим наборщиком с того самого дня, как в 1932 году первый номер «Палестайн Пост» стал продаваться на улицах Иерусалима.

Пока Шимшон Липшиц шагал к себе в редакцию, двумя километрами севернее Иерусалима, на окраине арабской деревни Шуафат, по обочине дороги нервно расхаживал взад и вперёд человек в мундире британской полиции. Он не был, однако, ни англичанином, ни полицейским, а являлся главарём отряда арабских ополченцев. Абу Халил Гено должен был совершить сейчас операцию, при помощи которой Абдул Кадер Хусейни собирался расквитаться с евреями за уничтожение отеля «Семирамида» и за взрывы, организованные бойцами Эцеля около Дамасских и Яффских ворот. По заданию Абдула Кадера его лучший специалист-подрывник Фаузи эль Кутуб начинил полутонной тола краденый пикап британской полиции. Доставить этот пикап в еврейскую часть города взялись два дезертира-англичанина: бывший капитан полиции Эдди Браун, брат которого, по его словам, был убит членами Эцеля, и бывший пехотный капрал Питер Мэдисон.

Поскольку Абдул Кадер Хусейни не очень-то доверял англичанам, он поручил Абу Халилу Гено ехать в другой машине следом за пикапом и зажечь от своей собственной сигареты запал, прикреплённый к приборному щитку пикапа. И вот теперь, неумело попыхивая первой в своей жизни сигаретой, Абу Халил ожидал прибытия машины, начинённой взрывчаткой.

Мимо прошли две арабские женщины, и Гено услышал, как одна из них прошептала другой:

— Вот этот нынче ночью собирается в Иерусалим на важное дело.

«О, Аллах! — подумал Гено. — Если они об этом знают, то, наверно, весь город знает!» Он ещё раз перебрал в уме детали будущей операции. Англичане на пикапе будут ехать впереди, спокойно минуя как британские, так и еврейские посты. Затем они поставят машину у тротуара рядом с намеченным объектом и выйдут как будто в кафе, выпить по рюмочке. Минут через пять Гено подъедет на своей машине, остановится в отдалении, закурит сигарету, фланирующим шагом подойдёт к пикапу и зажжёт запал.

Наконец, появился долгожданный пикап. В кабине сидело двое англичан — им предстояло доставить в Иерусалим груз тола.

Гено сел за руль «воксхолла» и двинулся следом за пикапом.

Тед Лурье, заместитель главного редактора газеты «Палестайн Пост», переходил улицу Яффо. Внезапно он увидел пикап британской полиции, который на бешеной скорости повернул на перекрёстке, заехав задними колёсами на «островок безопасности». «Этот парень куда-то чертовски спешит», — подумал Тед.

Он перешёл площадь Сиона и направился по улице Бен-Йеҳуда к кафе «Атара». Когда он уже открывал дверь кафе, оглушительный грохот потряс воздух. Лурье на секунду замер, а затем, повинуясь репортёрскому инстинкту, ринулся к телефону, чтобы узнать, что случилось. К его огорчению, телефон редакции был занят. Он повесил трубку и позвонил снова. Номер всё ещё был занят. Дрожа от нетерпения, он начал снова, в третий раз, крутить диск. Но тут за спиной у него раздался крик, который всё объяснил:

— Боже! Эти гады взорвали «Палестайн Пост»!

Когда Лурье добежал до здания редакции, оно пылало. Раненые сотрудники, пошатываясь, спускались по дымящимся лестницам.

Улицу заполняло море битого стекла. Лурье кинулся в больницу, чтобы осведомиться о состоянии раненых.

— Тед, — спросила вечером жена, — ты позаботился о том, чтобы газета вышла завтра утром?

— Ты что, спятила? — сказал он.

— Твой долг — выпустить газету, — ответила она спокойно.

Лурье понял, что она права. Он тут же оборудовал в какой-то квартире поблизости временную редакцию. Через час ему удалось договориться с типографией. Двое репортёров прочесали полуразрушенное здание и нашли кое-какие матрицы и рукописи, а несколько знакомых девушек заново перепечатали ещё не набранный, но подготовленный материал, который удалось спасти.

В шесть часов утра тираж свежего номера «Палестайн Пост», как всегда, продавался на улицах Иерусалима. Это был один-единственный жалкий листок, но на нем, отпечатанный обычным шрифтом, красовался заголовок «Палестайн Пост». Абдул Кадер Хусейни доказал, что он способен проникнуть в самое сердце еврейского Иерусалима, но заставить замолчать «Палестайн Пост» ему не удалось.

В этот час Шимшон Липшиц, одна из жертв Абдула Кадера Хусейни, лежал в больнице «Ҳадасса»; его глаза, просмотревшие столько наборных матриц, сейчас были закрыты повязкой. Человек, которого жена тщетно пыталась убедить не идти в тот день на работу, до конца своих дней оставался слепым на один глаз. Однако беда не сломила Шимшона Липшица.

Через несколько месяцев, приставив лупу к своему единственному глазу, он набирал номер газеты, сообщавший о рождении Еврейского государства.

Абдул Кадер Хусейни лично отправился в Каир, чтобы доложить о своих достижениях человеку, пославшему его в Палестину «сбрасывать евреев в море». Нападения на еврейский транспорт, следующий в Иерусалим, становились всё более успешными. Взрыв здания «Палестайн Пост» доказал, что бойцы Абдула Кадера Хусейни способны нагнать страху на евреев.

Ободрённый успехом, арабский военачальник заявил, что он готовит новый удар по еврейскому Иерусалиму — удар столь сокрушительный, что после этого евреям ничего другого не останется, как умолять о мире и передать город в руки арабов. Обрадовав муфтия и распрощавшись с женой, остававшейся в Каире, Абдул Кадер Хусейни отправился назад в Иерусалим.

Примерно в то же самое время другой человек — но не в Каире, а в Тель-Авиве — тоже прощался с женой и отправлялся в Иерусалим. Его звали Давид Шалтиэль. За сутки до того Давид Бен-Гурион поручил ему сменить Исраэля Амира и возглавить иерусалимский гарнизон Ҳаганы.

Давид Шалтиэль родился в Германии, в семье скромного торговца кожевенными товарами. Глава семьи, по происхождению сефард, был столь религиозен, что в субботу даже носового платка не носил в кармане. Мать пришивала его к рукаву, дабы платок мог считаться частью одежды. Давид рано взбунтовался против религиозного воспитания. В пятнадцатилетнем возрасте он в Судный день совершил страшное святотатство — съел кусок свинины. Затем он сел и стал ждать, накажет ли его Бог. Бог ничего не сделал, и Давид преисполнился презрения к религиозным предписаниям.

Вскоре его презрение распространилось и на буржуазное существование родителей. Давид оставил дом и эмигрировал в Палестину. Сначала он работал на табачной плантации, потом служил рассыльным в отeле. Устав от аскетической жизни палестинских «пионеров» и не обладая глубокими сионистскими убеждениями, он уехал в Италию, работал в текстильной фирме в Милане, потом попытал удачи за игорными столами в Монте-Карло и, проигравшись в пух и прах, в возрасте 23 лет завербовался во французский Иностранный легион. Дослужившись до чина старшего сержанта, Давид через пять лет ушёл из Легиона и поселился в Париже, где стал агентом по сбыту нефтяной компании Шелл.

Преследования евреев нацистами заставили его по-иному взглянуть на сионизм. Он вернулся в Палестину и вступил в Ҳагану. Ҳагана послала его в Европу закупать оружие. В ноябре 1936 года в поезде в Аахен при попытке вывезти из Германии 100000 марок его арестовало гестапо. Давида пытали в двадцати четырёх гестаповских застенках, и сохранить рассудок ему помогло то, что ночами он учил иврит по маленькому самоучителю, который прятал у себя в матрасе. В концентрационном лагере он помогал другим заключённым сохранять надежду. Освобождённый незадолго до начала Второй мировой войны, Давид вернулся в Палестину и вскоре стал одним из высших офицеров Ҳаганы, организатором её контрразведки. В 1942 году он был назначен командиром Ҳаганы в Хайфе.

Невзирая на всё, что ему пришлось пережить, Давид Шалтиэль, человек элегантный и утончённый, продолжал ценить радости жизни. В стране, где «гефилте фиш» и сушёные бобы считались деликатесами, он оставался убеждённым эпикурейцем. Его друг говорил, что у Давида были две библии: Танах и путеводитель Мишлена по европейским ресторанам. Несмотря на своё высокое положение, Шалтиэль был «белой вороной» в Ҳагане. Долгие, утомительные переходы под солнцем Сахары и спартанские порядки в казармах Иностранного легиона сделали Шалтиэля педантом в вопросах дисциплины. Его идеалом были молодые выпускники Сен-Сира, сражавшиеся в отполированных до блеска ботинках и отутюженной форме. Эти небрежно одетые пальмаховцы, всегда готовые спорить с командиром по поводу любого приказа, раздражали его. Давид Шалтиэль был малоподходящей кандидатурой на пост командира иерусалимского гарнизона Ҳаганы. И его воинские концепции, и то, что будучи офицером контрразведки, он восстановил против себя весь Эцель, и отсутствие у него дружеских связей со старыми сионистами — всё это делало его малопопулярной фигурой.

Однако был ещё один момент, о котором Бен-Гурион совершенно не подумал: Шалтиэлю в жизни не доводилось командовать подразделением больше взвода.

Первую битву в Иерусалиме Давиду Шалтиэлю пришлось вести не с ополченцами Абдула Кадера, а с бюрократами из Еврейского агентства. Штаб его предшественника Исраэля Амира располагался в двух небольших комнатах в подвале Агентства, и командовал Амир своими людьми самым неформальным образом.

Шалтиэль требовал как минимум десять комнат. «В нынешние трудные времена, — писал ему служащий Еврейского агентства, — нельзя разрушать наши административные порядки. В отношении комнат ничего не может быть сделано без решения соответствующей комиссии». Тогда Шалтиэль попросту «реквизировал» нужное ему помещение. Затем он установил строгую субординацию среди своих подчинённых и определил функции каждого штабиста. Все приказы должны были записываться. Шалтиэль ввёл военную форму с чёткими знаками различия и настоял на том, чтобы офицеры и солдаты отдавали честь.

Не прошло и недели после приезда Шалтиэля в Иерусалим, как произошёл первый трагический инцидент. Старший сержант шотландского пехотного полка арестовал четырёх бойцов Ҳаганы, вступивших в перестрелку с арабами. Через час арестованные были переданы в руки арабов. Одному из этих четырёх повезло: кто-то из толпы уложил его наповал выстрелом из пистолета. Остальных раздели, кастрировали и изрубили на куски.

В ярости Шалтиэль выпустил воззвание, начинавшееся словами:

«Англичане хладнокровно убили четырёх евреев». Он отдал приказ: «Отныне каждый боец Ҳаганы в Иерусалиме в случае попытки ареста или обыска его британскими военнослужащими обязан оказывать вооружённое сопротивление».

На следующий день Шалтиэль созвал офицеров на совещание. Он напомнил им, что Иерусалим построен из камня — камня, который арабы называют «миззи иегуди» — «камень еврея».

— Мы будем твёрды, как этот камень! — поклялся он.

Первые же преобразования, осуществлённые Шалтиэлем, и его строгость пробудили в бойцах новое для них ощущение ясности цели.

— Впервые, — вспоминал один молодой офицер, — у нас появился командир, который знал, что нам нужно делать.

При всей своей видимой решительности Шалтиэль был, однако, глубоко озабочен сложившимся положением. Первое, о чем он попросил своих начальников в Тель-Авиве, это прислать три тысячи тёплых свитеров. Бойцы Ҳаганы в Иерусалиме были так скверно одеты, что некоторые из них, стоя на часах в холодные иерусалимские ночи, заболели воспалением лёгких. Не хватало всего на свете: оружия, боеприпасов, людей, пищи — всего, кроме врагов, которые всё прибывали и прибывали в город.

— Похоже, что Иерусалим, — с горькой усмешкой признался Шалтиэль другу, — станет нашим Сталинградом в миниатюре.

14. Вспышка белого пламени

В памяти Давида Ривлина, как и сотен других евреев Иерусалима, навсегда останется субботний вечер 21 февраля 1948 года на улице Бен-Йеҳуды. Проводы субботы на улице Бен-Йеҳуды стали одной из наиболее бережно хранимых традиций. В шаббат магазины оставались закрытыми, улицы пустыми, и весь город чтил святость заповеданного Богом дня отдохновения.

Однако с заходом солнца город снова оживал. Загорались огни, вспыхивали рекламы кинотеатров, открывались двери ресторанов, и иерусалимцы сотнями устремлялись в центр города, чтобы весёлой, говорливой толпой бродить по улице Бен-Йеҳуды, от одного кафе до другого.

В этот субботний вечер на улице Бен-Йеҳуды было оживлённей, чем обычно. Люди праздновали несколько дней покоя, выпавших на их долю. Казалось, что и погода старалась быть под стать настроению иерусалимцев. Стоял приятный зимний вечер, на небе сверкали звёзды, недели пронизывающего холода сменились мягким теплом. Давид Ривлин решил провести вечер в кафе «Атара». Там он встретил одного из своих ближайших друзей — Авраама Дориона. Их связывали особые узы. Ривлин, палестинец в седьмом поколении, женился на сестре Дориона; из всей семьи только она и Авраам избежали гитлеровских газовых камер. Благодаря этому браку девушка смогла получить иммиграционную визу на въезд в Палестину.

Узнав, что рано утром Дориону предстоит отправляться с автоколонной в Тель-Авив, Ривлин предложил другу переночевать у него: свободная кровать найдётся, а квартира его здесь рядом, в двух шагах от Бен-Йеҳуды. Дорион с радостью согласился: не придётся возвращаться в отель, дорога туда небезопасна. Дорион ушёл из кафе рано, чтобы как следует выспаться. Ривлин просидел за столиком до самого закрытия. Возвращаясь домой, он поглядывал на тёмное, усыпанное звёздами небо и наслаждался спокойствием ночи.

«Какое это блаженство, — думал он, — провести на улице Бен-Йеҳуды субботний вечер, не омрачённый звуками пальбы или взрывов».

С трудом открыв слипающиеся глаза, Авраам Дорион нащупал дорогу в ванную комнату и ополоснул лицо холодной водой. Всё ещё полусонный, он взглянул в висевшее перед ним зеркало. В зеркале отражалось волевое лицо с крупным носом и печальными, задумчивыми глазами, глазами, в которых оставили свой след перенесённые несчастья. Внешность Дориона должна была помочь осуществлению его мечты. Авраам отчаянно хотел стать актёром.

В соседней комнате, на дне его чемодана, лежал ролик первого фильма, в котором он снялся, — первый шаг на пути к заветной цели был сделан. Этот моток целлулоидной плёнки позволял Дориону надеяться, что лицо, которое он видит сейчас в простом зеркальце ванной комнаты, когда-нибудь предстанет перед взорами восхищённых зрителей на экранах Нью-Йорка, Парижа и Лондона. Быть может, ему суждено рассказать миру о становлении новой еврейской нации. И пожалуй, ни у какого другого актёра нет большего права выразить дух еврейского народа, чем у него: он сражался в Еврейской бригаде на полях Второй мировой войны, его семья погибла в нацистских крематориях...

В доме по соседству сорокадвухлетняя Мина Хохберг, уперев руки в боки, смотрела на сидевшего перед ней племянника.

— Ешь! — приказала она властно.

Он тоже должен был сегодня утром отправиться в Тель-Авив с автоколонной, и Мина не собиралась отпускать его назад к матери без горячего завтрака.

На дорожной заставе Ҳаганы у западного въезда в город, в районе Ромемы, Шломо Хорпи как раз заступил на свой пост, когда из ущелья Баб-эль-Вад выползла британская автоколонна: броневик и три грузовика. К бамперу каждой машины был прикреплён жёлтый металлический квадрат — опознавательный знак британского военного транспорта. Когда автоколонна подъехала к посту, из башни броневика высунулся высокий светловолосый парень в серой шинели и синем берете палестинской полиции; он показал на ехавшие за ним грузовики.

— Всё в порядке! — крикнул он Хорпи. — Они со мной.

Один из часовых заглянул в кабину первого грузовика и обменялся несколькими словами с водителем-англичанином.

Затем он обернулся назад и кивнул Хорпи. Командир заставы дружески махнул англичанам, пропуская их в город, и автоколонна двинулась по Яффской дороге по направлению к центру Иерусалима.

Высокий молодой блондин, сидевший в броневике, вовсе не был англичанином, его звали Азми Джауни, и дело, на которое он шёл, было так страшно, что всю остальную жизнь он провёл в каирской больнице для умалишённых. Три грузовика, ехавших за броневиком, должны были нанести тот самый «сокрушительный удар», который, по обещанию Абдул Кадера Хусейни, должен был заставить иерусалимских евреев просить пощады.

Впрочем, за баранками грузовиков сидели настоящие англичане.

Это были Эдди Браун и Питер Мэдисон дезертиры, которые уже участвовали во взрыве «Палестайн Пост». На этот раз они не говорили о мести. Браун и Мэдисон и ещё двое их товарищей, призванных сыграть важную роль в этой операции, не сели за руль, пока не получили половину из той тысячи фунтов стерлингов, которую пообещал им муфтий. На каждый грузовик Фаузи эль Кутуб, главный специалист Абдула Кадера Хусейни по взрывчатым веществам, погрузил более тонны тола. В каждый заряд он добавил вещество собственного изобретения — восемьдесят килограммов адской смеси калия и алюминиевого порошка, засыпанной в банки из-под масла. Он рассчитал, что эта смесь существенно повысит температуру взрыва и рассеет по всей поражённой зоне жидкость, напоминающую «молотовский коктейль». Запалы были укреплены на приборных щитках грузовиков. Фаузи эль Кутуб пропустил бикфордовы шнуры через металлические трубки, чтобы шнуры невозможно было обрезать или оторвать от зарядов после того, как запалы будут подожжены. Сейчас запалы красовались на приборных щитках перед водителями. Одно быстрое движение пальцев водителя, получившего хорошую мзду, и искра начнёт свой необратимый шестидесятисекундный бег до взрывчатки.

Резкий звук, раздавшийся откуда-то с улицы, разбудил Давида Ривлина. Сонно пошатываясь, он вышел на маленький балкончик, выходивший на улицу Бен-Йеҳуды. Потом он вспоминал, какое это было приятное, светлое утро. Давид глянул в сторону улицы Кинг Джордж V. На пустынной, тихой улице видна была только фигура молочника, тащившего от двери к двери свои бутылки. Давид посмотрел направо. Площадь Сиона тоже была пустынна, на крыши окружавших её домов падали первые лучи солнца — день обещал быть отличным. На улице Бен-Йеҳуды стояли три военных грузовика. Один — перед отелем «Амдурский», второй перед домом Виленчика, третий прямо под окнами Давида. Ривлин вернулся в спальню и присел на край кровати. И в эту секунду его пронзила ошеломляющая в своей простоте мысль.

— О, Господи! — выдохнул он. — Мы же сейчас взлетим на воздух!

И в этот момент тринитротолуол Фаузи эль Кутуба взорвался ослепительной вспышкой белого пламени. Каменный фасад шестиэтажного дома Виленчика накренился и обрушился на мостовую. Вся внутренняя часть отеля «Амдурский» одним медленным, величественным движением рухнула вниз. По другую сторону улицы два многоквартирных дома рассыпались на куски, словно по ним ударили гигантским молотом. Сотни людей были вышвырнуты из постелей. На несколько километров в окружности в домах не осталось ни одного целого стекла. И пока эхо от взрыва разносилось по ошеломлённому городу, из развалин взмыли к небу первые языки пламени. Мина Хохберг в момент взрыва стояла на балконе, провожая взглядом уходившего племянника. Фигура молодого человека, которого она только что накормила завтраком, была последним, что она видела в жизни, — ей мгновенно снесло голову взрывной волной.

В доме № 16 по улице Бен-Йеҳуды, на пятом этаже, над рестораном Гольдмана, Ури Сафир, молодой боец Ҳаганы, проснулся на полу спальни, окутанной облаком пыли, дыма и штукатурки. Прежде всего Сафир вспомнил о своей собаке. Он позвал её, но она не откликнулась. Прямо перед его глазами на том месте, где было окно спальни, зияла дыра. Он подполз к этой дыре и сквозь пыль и дым выглянул вниз, на улицу. Там он увидел свою собаку, она обеспокоенно бегала взяд и вперёд по обломкам. С подоконника ещё свешивалась часть оконной рамы. На ней, словно флаг, развевались брюки, которые Ури надевал накануне вечером.

В комнату, шатаясь, ввалился залитый кровью человек. Это был отец Ури Сафира. Ури завернул его в одеяло и понёс вниз по лестнице. Казалось, что всё кругом разрушено до основания, но на чьём-то кухонном столе спокойно лежала дюжина целёхоньких яиц.

Давид Ривлин, ошеломлённый, продолжал сидеть на краю кровати. На теле у него не было ни единой царапины; задыхаясь от оседающей пыли, он думал: «Я жив, я жив!» Балкон, на котором он стоял тридцать секунд назад, исчез.

Затем Давид услышал чей-то стон в соседней квартире.

Спотыкаясь, он побрёл туда. Стон доносился из-под кучи штукатурки, засыпавшей бежавшего из тюрьмы и скрывавшегося здесь леховца. Ривлин вытащил его, голого, из-под обломков и пошёл за одеялом, чтобы укрыть. Нащупывая дорогу среди обломков, пыли и дыма, Давид наткнулся на полуодетого человека, качавшегося в дверном проёме. Взрыв превратил его лицо в кровавое месиво. Из дыры, зиявшей на том месте, где должен был находиться рот, вырывался булькающий звук; Ривлину показалось, что он слышит своё имя. Он взглянул вниз и увидел на окровавленном человеке свои собственные пижамные брюки. Ривлин закричал: он понял, что перед ним его друг Авраам Дорион, который мечтал стать актёром.

Когда определились масштабы катастрофы на улице Бен-Йеҳуды, негодование потрясённого еврейского населения обратилось против англичан. Эцель отдал приказ стрелять в каждого замеченного англичанина. По всему городу начались перестрелки. В полдень, потеряв десяток людей, британское военное командование сделало, наконец, то, на что никогда до этого не шло: оно приказало своим солдатам не появляться в еврейской части Иерусалима.

Взрыв на улице Бен-Йеҳуды был самым сильным ударом, который арабам удалось нанести евреям Иерусалима. Однако, несмотря на весь ужас случившегося, реакция евреев оказалась прямо противоположной той, на которую рассчитывал Абдул Кадер Хусейни.

Вместо того, чтобы побудить иерусалимских евреев умолять о мире, эта трагедия лишь объединила их в новой решимости к сопротивлению. Взрыв негодования против англичан способствовал решению мандатных властей почти совершенно отказаться от патрулирования еврейской части города; арабские кварталы прекратили патрулировать несколькими неделями раньше.

Весь день продолжались поиски живых и мёртвых. В здании отеля «Атлантик» на стене лестничной клетки каким-то образом уцелел при взрыве сионистский флаг. Он висел там весь день, освещаемый лучами зимнего солнца. Кто-то укрепил под ним кусок картона, на котором крупными буквами было написано:

«Соблюдайте тишину — тогда мы сможем услышать, есть ли ещё в руинах раненые».

Поздно вечером того же дня двое пьяных англичан мрачно сидели за бутылкой виски в одном из любимых ночных клубов короля Фарука в предместье Каира «Отeле пирамид». Эдди Браун и Питер Мэдисон прибыли в Каир, чтобы получить остаток вознаграждения, причитавшегося им за дневные труды. Однако, поскольку они уже ничем более не могли быть полезны, иерусалимский муфтий встретил их холодной улыбкой и вместо того, чтобы вручить им по пятьсот фунтов стерлингов, приказал вышвырнуть их вон.

Накачиваясь виски, Браун и Мэдисон готовились скрыться куда-нибудь, где их не достанет карающая рука Эцеля. У Эцеля были серьёзные основания для мести. Пятьдесят четыре человека были убиты взрывчаткой, которую Браун и Мэдисон доставили на улицу Бен-Йеҳуды этим тихим воскресным утром.

Если соотнести эту цифру с полученным ими вознаграждением, то выходило менее десяти фунтов стерлингов за каждую человеческую жизнь; этой суммы не хватило бы даже заплатить за виски, выпитое ими той ночью в Каире.

15. Человек, не похожий на Лоуренса

Джон Бегот Глабб, он же Глабб-паша, командир Арабского легиона, с нескрываемой неприязнью оглядывал мрачный, серый северный город, проплывавший за окнами его «Хамбера». Эти унылые, скованные стужей улицы были совершенно чужими для него. Его родина осталась где-то там, далеко на Востоке.

Только там, среди безмолвных просторов, под высоким, бескрайним небом, в безлюдье пустыни Джон Бегот Глабб действительно чувствовал себя дома. Он вовсе не походил на Лоуренса Аравийского этот маленький человечек с пронзительным голосом, утонувший сейчас в кожаных подушках дипломатического «Хамбера». И, однако, среди многочисленных английских арабистов, последователей Лоуренса, Глабб был, без сомнения, самым выдающимся. Не было во всем западном мире лингвиста, который бы так блестяще владел бедуинскими диалектами. По акценту своего собеседника-бедуина Глабб мог восстановить всю его биографию, а по складкам кефии угадать характер. Глабб знал все бедуинские сказания и легенды, обычаи и обряды, племенную структуру и сложный свод неписаных законов, управляющих жизнью этих людей.

Своё призвание Глабб обнаружил вскоре после Первой мировой войны. Шрамы от полученных на войне ран ещё не зажили, когда его послали в Ирак в качестве специалиста по межплеменным отношениям. Направленный затем в Трансиорданию служить посредником в переговорах между воюющими друг с другом бедуинскими племенами, Глабб полюбил эту страну и этих людей, чьи распри он призван был улаживать. Их жизнь стала его жизнью. Восседая на быстроногом хаджииском верблюде, он вёл отборные части глубинного патруля пустыни, не уступая бедуинам в выносливости. Он спал на песке, завернувшись в шкуру и вместо подушки подложив под голову камень. Его рацион состоял из мучных лепёшек, замешанных на разбавленном водой верблюжьем молоке и приправленных прогорклым овечьим жиром. Длинными ночами Глабб сидел, скрестив ноги, у бедуинских костров, прислушиваясь к речам своих собеседников, задавая вопросы, по крохам собирая сведения об этих кочевых племенах. Со временем Глабб и сам превратился в бедуина — молчание он предпочитал светской болтовне, одиночество — общению с другими людьми. Он избегал избранного общества в Аммане и ждал минуты, когда сможет покинуть город и возвратиться к своим бедуинам в тишину песков.

В марте 1939 года основатель Арабского легиона полковник Ф. Дж. Пик (Пик-паша) подал в отставку, и Глабб был назначен на его место. Вопреки всем советам Глабб решил создать из своих неграмотных бедуинов отборную механизированную часть и сделать её ядром Арабского легиона. Легион под его началом вырос с двух тысяч человек в 1939 году до шестнадцати тысяч в 1945 году. В составе британской армии Легион сражался против войск правительства Виши в Сирии, а также против братьев-арабов в Ираке; и в обеих кампаниях солдаты Глабба заслужили восхищение как своих союзников, так и врагов.

Мало кто из знавших Глабба мог похвастаться, что до конца понимает этого человека. Невозможно было догадаться, что у него на уме, рассказывал впоследствии один английский офицер, однополчанин Глабба. Он даже мыслить начал, как араб. Он был сама хитрость. Он обладал ясным умом, изучил странную логику арабов и умел предвидеть ход их мыслей. Он знал, что они действуют под влиянием эмоций, а их эмоции не были для него тайной. Во дворце эмира Глабб становился арабским шейхом, среди бедуинов он был бедуином, а в Лондоне — английским офицером. И лишь он один полностью понимал, что происходит вокруг.

Именно это понимание исключительности ситуации привело его теперь в Лондон. Рядом с Глаббом в машине сидел Туфик Абу Хода, премьер-министр трансиорданского короля Абдаллы. Абу Хода прибыл на секретное совещание с британским министром иностранных дел Эрнестом Бевином. И не случайно он доверил обязанности переводчика именно Глаббу, а не кому-нибудь из своих соотечественников-арабов.

Их провели в огромный кабинет, где столько раз одним росчерком пера или небрежно произнесённой фразой решалась судьба государств. Опустившись в кресло, Абу Хода сразу же приступил к изложению цели своего визита: он надеялся убедить правительство Великобритании в том, что в карту мира необходимо внести ещё одно изменение, несущественное для хозяев этого сумрачного кабинета, но чрезвычайно важное для державного повелителя, направившего его в Лондон. Абу Хода сообщил Бовину, что многочисленные представители палестинского народа требуют, чтобы король Абдалла занял Западный берег реки Иордан после ухода оттуда британских войск и присоединил к Трансиордании те территории, которые по плану раздела должны отойти к арабскому палестинскому государству. Трансиорданский премьер-министр особо подчеркнул, что общие интересы как Великобритании, так и Трансиордании требуют воспрепятствовать возвращению Хадж Амина эль Хусейни в Иерусалим.

— Само собой разумеется, — заверил Абу Хода, — мой монарх никогда не предпримет столь важных действий без согласия и поддержки нашего главного союзника.

Британский министр иностранных дел с минуту молча размышлял.

Подобно Глаббу, Бевин отлично понимал, как важно для его страны существование на Ближнем Востоке прочного Хашимитского королевства Трансиордании во главе с монархом, который связан родственными узами с правителем другого ценного союзника Великобритании на Ближнем Востоке — Ирака.

— Мне представляется, что это вполне естественный шаг, — произнёс наконец Бевин. А затем, словно бы невзначай, добавил: — Не следует, однако, вторгаться на те территории, которые отведены евреям.

Результаты поездки Глабба в Лондон сказались через три месяца, в момент полного вывода британских войск из Палестины: благодаря троекратному увеличению британских субсидий на оснащение Арабского легиона Глабб мог теперь решать судьбу Иерусалима.

Готовясь к намеченной интернационализации Иерусалима, Организация Объединённых Наций послала туда своего представителя испанского дипломата Пабло де Азкарате. Его ждал в Иерусалиме нарочито небрежный и даже унизительный приём. Кроме нижних чинов полиции, его никто не встретил.

Предназначенная ему резиденция была обставлена ветхой и шаткой мебелью, электричество не работало. Высокого визитёра некому было обслуживать, так что ему пришлось самому мыть тарелки после обеда и стелить себе постель. Всё это было явной демонстрацией того неудовольствия, с которым Великобритания смотрела на присутствие представителя ООН в Палестине. Этими действиями официальные лица в правительстве Его Величества ясно давали понять, что вплоть до истечения срока мандата британская корона не намерена делить свою власть в Палестине с Организацией Объединённых Наций или кем-либо иным.

В довершение всего сеньору де Азкарате пришлось пережить ещё один весьма неприятный момент. Не успел он вывесить на своей резиденции гордый флаг ООН, как со всех сторон раздались оглушительные винтовочные залпы. Бело-голубой флаг ООН напоминал по цветам и рисунку флаг сионистов, и иерусалимские арабы вообразили, что незадачливый дипломат украсил свой дом проклятым еврейским знаменем.

6 марта 1948 года в Палестину въехал представитель другого объединения наций. На своём джипе Фаузи эль Каукджи во главе автоколонны из двадцати пяти грузовиков пересёк Иордан по мосту Алленби, не встретив ни малейшего противодействия со стороны охранявших мост британских подразделений. Сэр Гордон Макмиллан, главнокомандующий британскими вооружёнными силами в Палестине, был в ярости. Он не мог позволить арабскому военачальнику открыто и нагло разъезжать по стране, в которой Британия всё ещё правила, Однако, с другой стороны, сэр Гордон не желал, чтобы английские солдаты гибли ради изгнания Каукджи из страны, которую им так или иначе предстояло покинуть. И поэтому сэр Гордон позволил Каукджи остаться в Палестине, взяв с него обещание «соблюдать закон и порядок».

Каукджи охотно дал такое обещание. Он и без того не торопился разворачивать военные действия. Он накапливал силы. В последние два месяца в Палестину регулярно прибывали люди из соседних арабских стран, и в распоряжении Каукджи уже было четыре тысячи солдат под ружьём — четыре полка, расквартированных в Галилее и в районе Наблуса.

— Я явился в Палестину, чтобы остаться здесь и сражаться до тех пор, пока она не станет свободным и единым арабским государством! — поклялся Каукджи. Подобно другим арабским лидерам, Каукджи заявил, что его цель — «сбросить евреев в море».

— Всё готово! объявил он. — Борьба начнётся, когда я дам сигнал.

Прибытие Каукджи в Палестину сразу же вызвало соответствующий отклик в Иерусалиме. До тех пор, пока евреям не довелось помериться с арабами силами в открытом бою, командиры Ҳаганы не решались перебросить часть людей из Галилеи на помощь Иерусалиму. Однако новый командующий иерусалимским гарнизоном Давид Шалтиэль пришёл к выводу, что если он не получит подкреплений, ему неизбежно придётся сократить зону, которую он в состоянии оборонять. По его мнению, трёх тысяч человек, находившихся в его распоряжении, было явно недостаточно, чтобы защищать город. Многие командиры Ҳаганы казались ему людьми недостаточно подготовленными и неподходящими для выполнения своих обязанностей. Шалтиэль попросил разрешения заменить их другими. Оружия в Иерусалиме было в обрез. Расквартированные в городе подразделения Эцеля и Лехи отказывались подчиняться командованию Ҳаганы. Взаимоотношения Ҳаганы с многочисленными религиозными общинами Иерусалима также оставляли желать лучшего. Благочестивые раввины были убеждены, что тысячи молодых евреев гораздо лучше послужат защите города, сидя в ешивах и молясь за победу, чем если возьмут в руки оружие или пойдут копать траншеи. Давид Шалтиэль поручил молодому дипломату Яакову Цуру переубедить раввинов. Казуистический диспут продолжался несколько часов.

В конце концов раввины согласились позволить своим подопечным проводить по четыре дня в неделю на строительстве фортификаций, остальные же три дня им надлежало читать псалмы и молить Бога даровать евреям победу[7].

Однако все эти трудности бледнели по сравнению с проблемой организации обороны, во-первых, еврейских поселений вокруг Иерусалима, во-вторых, осаждённого Еврейского квартала Старого города и, в-третьих, поташного завода на Мёртвом море, в сорока километрах от города (того самого завода, на территории которого Бен-Гурион узнал о результатах голосования в ООН). Почти треть людей Шалтиэля либо находилась на всех этих постах, либо осуществляла связь между ними. Шалтиэль решил убедить своё командование в Тель-Авиве отдать приказ, противоречивший указанию Бен-Гуриона, требовавшего ни в коем случае не оставлять ни пяди еврейской земли. Шалтиэль просил разрешения эвакуировать поселения с тем, чтобы перебросить оттуда освободившиеся части и сконцентрировать их в Иерусалиме.

«С нами, а не с арабами он имеет дело только потому, что мы, по его мнению, более надёжные клиенты», — сказал себе Нахум Стави, наблюдая, как сидящий перед ним британский майор нервно протирает очки. Подразделение этого майора было расквартировано в северо-восточной части еврейского Иерусалима, в комплексе зданий школы имени Шнеллера (сиротский приют, существовавший на немецкие пожертвования и конфискованный англичанами). Нахум Стави, один из офицеров Шалтиэля, только что объяснил майору, почему Ҳагане так важно обосноваться в этих зданиях и не дать им попасть в руки арабов.

— Можно будет, пожалуй, — сказал майор, не поднимая глаз, — уступить вам помещение школы. Однако, — добавил он, — это потребует некоторых расходов.

Стави был к этому готов.

— Мы согласны, — сказал он англичанину, — оплатить все расходы наличными в разумных пределах.

Майор назвал сумму в две тысячи долларов. Стави кивнул в знак согласия.

Сделка с майором была первой победой Шалтиэля над арабами. В этой войне хитрость была важнее силы, а виски — эффективнее снарядов. Решающее сражение должно было произойти в течение самых критических суток за весь срок командования Шалтиэля — тех суток, когда британские войска покинут Иерусалим. В этот день англичане оставляли комплекс строений и укреплённых пунктов, откуда Великобритания много лет управляла Иерусалимом и всей Палестиной и которые, благодаря своему стратегическому расположению, были ключом к контролю над центром города.

Что касается школы имени Шнеллера, то, поскольку она находилась на отшибе, британское командование решило оставить её за два месяца до окончательного ухода из Иерусалима. Однажды мартовским утром британский майор, выполняя своё обещание, позвонил Стави и сказал:

— Мы уходим. Будьте около ворот ровно в десять и принесите деньги.

Стави появился на месте встречи в десять ноль-ноль. Вместе с майором он обошёл школу. Затем майор вынул из кармана ключи и протянул Стави, а тот передал майору конверт, в котором лежали две тысячи долларов. Незадолго перед тем адъютант Шалтиэля, вручая Стави деньги, посоветовал взять у британского майора расписку.

— Выдача расписок — очаровательная административная процедура, — сказал, улыбнувшись, майор. — Однако, по-моему, в данных обстоятельствах она не совсем уместна. — Желаю удачи! — добавил он и, помахав рукой, пошёл прочь.

Машина майора не успела ещё скрыться из виду, как бойцы Ҳаганы заняли все корпуса школы. Через четверть часа разъярённые арабы, сообразив, что произошло, атаковали школу, но было уже поздно. Школе имени Шнеллера предстояло сделаться основной базой Ҳаганы в Иерусалиме.

16. Галантерейщик из Канзас-Сити

Однако судьба Иерусалима решалась не только в его стенах, но и далеко за их пределами. На расстоянии многих тысяч километров от Святого города, в Вашингтоне, 13 марта встретились два человека. Владелец галантерейной фирмы из Канзас-Сити был совершенно выбит из колеи. Ни разу ещё за многие годы Эдди Джекобсон не слышал, чтобы его друг Гарри С. Трумэн говорил с ним так резко и с такой горечью. Может быть, впервые бывший компаньон Джекобсона отказывал ему в личной просьбе.

— Я не собираюсь, — сказал президент, — встречаться ни с Хаимом Вейцманом, ни с каким-либо другим сионистским лидером.

А необходимость такой встречи была очевидна. За несколько дней до того Трумэн одобрил в принципе предложение Государственного департамента отказаться от плана раздела и взамен выдвинуть предложение об учреждении опеки ООН над Палестиной. Сотрудники Государственного департамента уже работали над составлением текста меморандума, посвящённого этому предложению.

Узнав о существовании в Государственном департаменте нового плана, президент Всемирной сионистской организации, выдающийся учёный-химик Хаим Вейцман позвонил Эдди Джекобсону. Вейцман не был лично знаком с Джекобсоном, однако президент Бней-Брита сказал ему, что Джекобсон имеет влияние на Трумэна и, если захочет, наверно, сумеет что-нибудь сделать. Правда, было известно, что Джекобсон никогда не был сторонником сионистского движения, обращаться к нему было то же самое, что утопающему хвататься за соломинку, однако Вейцман решил всё-таки попытаться.

Выслушав Вейцмана, Джекобсон позвонил Трумэну и, несмотря на далеко не обнадёживающий тон президента, вылетел в Вашингтон, чтобы поговорить со своим другом лично. Здесь Джекобсон воочию убедился, какое раздражение вызывают у Трумэна попытки сионистов оказать на него давление. «Мой дорогой друг, президент Соединённых Штатов, — грустно подумал Джекобсон, — близок к тому, чтобы стать антисемитом». Особенно огорчило Джекобсона, что причиной этому была группа еврейских лидеров, которые «очерняли президента и клеветали на него».

Однако Джекобсону всё-таки удалось уговорить Трумэна принять Вейцмана. Через пять дней Вейцман вошёл в ворота Белого дома и встретился с президентом. Они беседовали сорок пять минут.

Говорил в основном Вейцман. Он добивался от Трумэна трёх вещей: отменить эмбарго на поставку оружия в Палестину, поддержать план раздела и продолжать настаивать на свободной иммиграции евреев в Палестину.

Президент сказал Вейцману, что первый вопрос сейчас находится на рассмотрении в Государственном департаменте.

Что касается иммиграции евреев в Палестину, то США всегда выступали и будут выступать за неё. Однако именно в отношении второго вопроса визит Вейцмана в Белый дом оказался наиболее плодотворным. Страстный призыв полуслепого, стоящего на краю могилы сионистского лидера в защиту своего народа подействовал на президента сильнее, чем логические доводы его советников из Государственного департамента. Под влиянием Вейцмана Трумэн изменил своё мнение и вернулся к прежней позиции. Он обещал не предавать надежд этого старца и тысяч евреев, всё ещё находящихся в Европе, за колючей проволокой лагерей для перемещённых лиц.

— Соединённые Штаты, — заверил президент Вейцмана, — будут продолжать поддерживать план раздела Палестины.

В пятницу 19 марта — то есть меньше чем через сутки после свидания Вейцмана с Трумэном — Уоррен Остин, глава делегации США в ООН, занял своё место в Совете Безопасности и попросил слова. Текст его речи был составлен Лоем Гендерсоном, сотрудником Государственного департамента, автором меморандума о плане опеки ООН над Палестиной.

Государственный секретарь Джордж К. Маршалл передал этот текст Остину во вторник 16 марта с указанием огласить его «как можно скорее». Содержание речи мало отличалось от текста меморандума, одобренного Трумэном незадолго до встречи с Вейцманом. Остин, как и остальные сотрудники Государственного департамента, ничего не знал об этой встрече.

Теперь он подробно изложил в Совете Безопасности решение американского правительства отложить раздел Палестины на неопределённый срок. Совет Безопасности слушал, затаив дыхание. Американские сионисты на галерее для посетителей были готовы разрыдаться. Среди арабских делегатов, когда они сообразили, что к чему, началось бурное ликование. Сионисты восприняли поведение Америки как предательство. Бен-Гурион в ярости назвал речь Остина «капитуляцией» и обещал, что еврейский народ, когда настанет время, провозгласит Еврейское государство невзирая на то, поддержит его Америка или нет.

Однако нигде речь Остина не вызвала более гневной реакции, чем в Белом доме. Трумэн был вне себя от ярости. Одобрив в принципе меморандум об опеке, президент дал понять, что оставляет за собой право решить, когда именно и в какой форме этот меморандум будет предан гласности. Поэтому он и не торопился сообщать Государственному департаменту о своих последних соображениях насчёт Палестины, возникших после встречи с Вейцманом, и о том, что США будут стоять за раздел. По мнению Трумэна, речь Остина в Совете Безопасности была попыткой противников раздела навязать президенту свою политику, поставив его перед совершившимся фактом. В известной степени так оно и было. Президент не мог открыто отмежеваться от речи Остина. Один крутой поворот в политике США уже поколебал доверие к правительству Трумэна. Другой подобный поворот окончательно подорвал бы это доверие.

Некоторое время Трумэн должен был на словах поддерживать план опеки. Однако он дал понять своим приближённым, каковы его истинные взгляды и насколько он возмущён. На другой день после речи Остина, в одиннадцать часов утра, он приказал посетившему его судье Сэмюэлю Розенману:

— Отыщите Хаима Вейцмана, где бы он ни был! Скажите ему, что я не отказываюсь ни от одного сказанного мною слова. Я обещал ему, что мы отстоим план раздела, и так оно и будет!

Кларку Клиффорду, советнику Белого дома, было поручено провести расследование: как и почему речь была произнесена без ведома президента. Маршалл и его заместитель Роберт Ловетт получили взыскания. А автору текста речи, произнесённой Остином, была предоставлена возможность совершить увлекательное путешествие: президентским указом Лой Гендерсон был вскоре назначен на специально для этого созданный пост американского посланника в Катманду.

17. Автоколонна не придёт

Гарун Бен-Джаззи вглядывался в предутреннюю тьму, прислушиваясь к звукам, доносившимся из той самой долины, где месяц назад он бродил со своими взятыми напрокат овцами.

Это был низкий непрерывный гул моторов. Много часов Бен-Джаззи и его спутники дрожали от холода в ночном дозоре, ожидая этих звуков. Радиограмма, переданная по рации, спрятанной в Хульде (пункте, где формировались еврейские транспорты), сообщала, что сегодня евреи попытаются большой автоколонной прорваться через Баб-эль-Вад в Иерусалим.

Бен-Джаззи был готов их встретить. Над перегородившей дорогу баррикадой, сложенной из валунов и брёвен, на горных склонах сидели в засаде триста человек. Некоторые из них притаились в каких-нибудь пяти метрах от обочины, готовые в любую минуту выскочить и забросать головные машины гранатами, если заложенные на дороге мины не остановят автоколонну. По обеим сторонам шоссе были установлены пулемёты, направленные на баррикаду.

Лейтенант Моше Рашкес, ехавший в «сэндвиче» во главе колонны, поглядывал на тёмные силуэты машин, двигавшихся сзади. Грузовиков было сорок; они растянулись по шоссе почти на целый километр. В кузовах этих грузовиков были сложены сотни мешков муки, тысячи банок с мясом, сардинами, маргарином; одна из машин была нагружена апельсинами, которых иерусалимцы не видели уже несколько недель. Ста тысячам иерусалимских евреев автоколонна лейтенанта Рашкеса везла нечто большее, чем пропитание, — она везла утешение и надежду: благополучное прибытие автоколонны было бы доказательством того, что дорога жизни, ведущая от моря, ещё в руках евреев и она будет обеспечивать город всем необходимым для того, чтобы выжить. Первой машиной автоколонны, которую увидел Бен-Джаззи, был броневик Рашкеса: он медленно двигался вперёд. До водонапорной башни, отмечавшей въезд в Баб-эль-Вад, оставалось меньше километра.

Обойдя «сэндвич», вперёд двинулся тяжёлый бульдозер, который должен был сокрушить баррикаду или проделать в ней пролом.

Сидя в своём «сэндвиче», Рашкес услышал сначала выстрелы, затем глухой взрыв: бульдозер наскочил на мину. В этот момент в рации Рашкеса прозвучал голос командира автоколонны, рапортовавшего в Хульду:

— Мы окружены, но продолжаем двигаться.

Машины были теперь так близко от Бен-Джаззи, что он видел, как сквозь щель в бронированной обшивке головного «сэндвича» высунулось дуло пулемёта. Бен-Джаззи издал громкий свист: это был сигнал его людям, спрятавшимся подле дороги, забросать машины гранатами.

Сидевшие внутри машин вынуждены были закрыть окна. В машинах становилось нестерпимо жарко. Звуки пуль, лязгающих по бронированной обшивке, слились в сплошной грохот. Через пулемётную щель Рашкес пытался разглядеть атакующих, но видел лишь валуны да густой сосновый лес над дорогой.

Впереди маячил перевернувшийся и упавший в кювет бульдозер.

Грузовик, следовавший за ним, тоже наскочил на мину. Он опрокинулся набок и загородил дорогу на Иерусалим. Сзади раздавались тупые звуки лопающихся шин. Утреннее небо светлело, и Рашкес мог разглядеть белые пёрышки пара над теми грузовиками, которым пули угодили в радиаторы. Командир в своём «хиллмане» носился вдоль автоколонны, как пастушеский пёс, который лает на стадо, и орал водителям, чтобы они перестали сбиваться в кучу. Те не слушали его, и задние грузовики продолжали напирать. Вскоре между машинами не осталось ни малейшего просвета, так что вся автоколонна превратилась в удобную компактную мишень.

Командир приказал Рашкесу проехать вперёд и вывезти людей из перевернувшегося бульдозера. Когда Рашкес подвёл свою машину к бульдозеру, из-под него выбралось пять человек: они опрометью кинулись к «сэндвичу» и укрылись в нем. Затем «сэндвич» двинулся к лежавшему поперёк дороги грузовику.

Бронированная дверца была плотно закрыта. Рашкес увидел, что из кабины на асфальт стекает тонкая струйка крови. Кузов был объят пламенем, которое уже подбиралось к кабине и к расположенному под ней бензобаку. Рашкес крикнул водителям, находившимся в грузовике, чтобы они открыли дверцу. Ему никто не ответил. Огонь бушевал совсем рядом с кабиной...

— Они мертвы, — сказал кто-то.

Броневик Рашкеса начал было отъезжать от грузовика, но в этот момент ручка дверцы задёргалась. Двое людей выскочили из «сэндвича» и поползли к грузовику. Под огнём арабов они попытались открыть дверцу кабины.

— Внутри кто-то стучит! — крикнул один из них.

Они снова и снова пытались открыть дверцу; Рашкес видел ужас и отчаяние на их лицах. Струйка крови продолжала стекать на асфальт. Огонь приближался к бензобаку. Наконец Рашкес приказал своим людям вернуться в «сэндвич». Рашкес и его товарищи не могли отвести взгляда от опрокинувшегося грузовика. Струйка крови по-прежнему текла и текла на асфальт. Снова — едва заметно — дёрнулась ручка дверцы кабины. А затем пламя добралось до бензобака, и машина потонула в оранжевом пламени.

Арабы из окрестных деревень уже мчались с воем и гиканьем делить добычу. Прошёл час, два часа, шесть часов. Жара в машинах сделалась невыносимой, люди разделись до трусов.

Боеприпасы были на исходе. Наконец по радио был получен приказ отступить. Грузовики, которые ещё могли двигаться, стали пятиться задним ходом — почти все на спущенных шинах.

Броневики прикрывали отступление, сталкивая в кюветы вышедшие из строя машины, чтобы освободить шоссе. Покидая место битвы, Рашкес видел, как, испуская торжествующие крики, толпы арабов катятся вниз с горных склонов и набрасываются на брошенные на дороге машины.

Вечером этого дня в окрестных арабских деревнях — в Бейт-Масхире, Сарисе, Кастеле и других — шёл пир горой: феллахи объедались консервами, которых с таким нетерпением ждали голодные евреи Иерусалима.

Ҳагана оставила на дороге девятнадцать машин — почти половину автоколонны, вышедшей из Хульды, среди них — шестнадцать грузовиков и два бронированных «сэндвича». Девятнадцатая машина, в почти неповреждённом виде отбуксированная с места сражения, стала личным победным трофеем Гаруна Бен-Джаззи: это был «хиллман» командира автоколонны. В Иерусалиме утром этого дня Дов Йосеф получил радиограмму с сообщением о том, что из Хульды вышла автоколонна в сорок грузовиков. Вечером секретарь принёс сообщение, что автоколонна не придёт.

Впервые после 29 ноября ни одной машине не удалось прорваться в Иерусалим. Дов Йосеф в отчаянии опустился в кресло. Постепенно он понял, что это означает.

«Теперь мы в осаде», — подумал он.