О некоторых сюжетных источниках «Капитанской дочки»

2

Возвращаясь теперь к недописанному предисловию к КД, обратим внимание на логику перехода от первого абзаца ко второму. Иначе говоря, зададимся вопросом: как соотносится информация о распространении некоего «анекдота» именно в «Оренбургском краю» — и тезис о том, что читателю (отнюдь не только живущему в данной местности) будет легко распознать нить истинного происшествия, проведенную сквозь вымыслы романические? Возникающее здесь недоумение, на наш взгляд, может быть разрешено лишь в том случае, если выражение истинное происшествие понимать не в буквальном, но в терминологическом значении — как отсылку к подзаголовку целой группы текстов первой трети XIX в., который должен был удостоверить реальную основу сюжета, выглядевшего надуманным или даже невероятным (см., например, новеллу В. И. Панаева «Отеческое наказание», послужившую одним из источников пушкинской «Метели»). Иначе говоря, мы вправе отказаться от презумпции фольклорного происхождения оренбургского «анекдота», находящегося в фокусе первого абзаца, и усмотреть во втором абзаце намек на его литературную природу. Что же касается оборванной и зачеркнутой заключительной фразы, выделенной, как и первая фраза, в отдельный абзац, то она скорее всего обозначала переход к еще одному сюжетному источнику КД, каким действительно мог быть «Рассказ моей бабушки».

В пользу предложенного чтения говорит тот факт, что повесть Лекуэнта Делаво, обратившая на себя внимание Ю. Д. Левина, есть не что иное, как перелицовка назидательного рассказа («анекдота») из русской жизни, принадлежащего перу Бакуляра д’Арно (Baculard d’Arnaud) — писателя, имевшего довольно широкую аудиторию в последнюю треть XVIII в., но вошедшего в историю литературы прежде всего благодаря своей феноменальной плодовитости[9]. Текст, который мы имеем в виду, был опубликован в 1785 г., в составе очередного тома одного из его многочисленных авторских сборников, под заголовком «Великодушный поселянин» («Le paysan généreux»).

Варвар Пугачев захватывает богатые владения барона***: хозяин и его сыновья растерзаны, старшая дочь, отданная на поругание разбойникам, кончает с собой. Младшей дочери по имени Прескавья (Prescavia) предложен выбор между участью сестры или казнью; она без колебаний готовится взойти на эшафот. В этот момент из толпы раздается голос Алексиса (Alexis), одного из крепостных барона: «Есть наказание страшнее — отдайте ее мне в жены». По приказу Пугачева совершено венчание; когда новобрачные оказываются в убогом жилище Алексиса, тот уверяет Прескавью, что, оставаясь верным рабом, желает лишь спасти невинность своей госпожи, а из ложного положения ее впоследствии выведет «наша Матушка» («notre Mere»). Алексис со всей предупредительностью ухаживает за Прескавьей; дождавшись известия об аресте Пугачева, он вверяет ее надежному попечению и отправляется в Петербург. Прескавья, преодолевая старания опекунов, пускается вслед за ним. В покоях императрицы они появляются почти одновременно: вслед за тем как Алексис умоляет императрицу расторгнуть его брак, она признается в любви к своему спасителю и просит императрицу санкционировать их союз. Растроганная императрица проливает слезы; она дарует Алексису права благородного человека и благословляет супругов, которых затем ведут к алтарю[10].

В плане изучения генезиса КД «Великодушный поселянин» представляет гораздо больший интерес, нежели «Дмитрий и Надежда». Во-первых, у Бакуляра д’Арно функции устроителя брака влюбленной пары распределены между Пугачевым и Екатериной II (издававший свою повесть в России, Лекуэнт Делаво, сообразуясь, по-видимому, с литературным этикетом и применяясь к цензурной практике, не вывел императрицу в числе действующих лиц, делегировав ее полномочия «правительству», фигурирующему, впрочем за сценой). Во-вторых, la jeune Prescavia — в отличие от Надежды — сирота, лишившаяся отца (и братьев) при захвате мятежниками родового имения. Наконец, героиня французского «анекдота» сама, без поддержки окружающих, проделывает путешествие в резиденцию Екатерины II, где апеллирует к высочайшей милости.

Этот последний мотив позволяет увидеть в Прескавье литературный прототип т. н. Параши-Сибирячки — «неустрашимой русской путешественницы» Прасковьи Луполовой (Лупаловой), история которой, расцвеченная в преданиях и беллетристических переложениях, снискала исключительную популярность в первой трети XIX в.[11]

Фактическая основа этой истории такова. У офицера Григория Луполова, в 1798 г. разжалованного за некое преступление (казнокрадство?) и сосланного в Ишимскую округу (Тобольская губерния), — есть дочь Прасковья («девушка так себе, очень недурна лицом, честная и рукодельница»). Она просит родителей отпустить ее в Петербург, чтобы исходатайствовать отцу прощение. После долгих уговоров двадцатилетняя Прасковья пускается в путь «с одним рублем, с образом Божией Матери и с родительским благословением»; преодолев долгий и опасный путь, она достигает цели 5 августа 1804 г. В столице Прасковья находит благотворителей; ее прошение попадает в руки Александру I, который изрекает виновному помилование (27 декабря 1804 г.), а его дочери жалует 2000 рублей (12 апреля 1805 г.). Вскоре после того, во исполнение ранее принесенного обета, Прасковья удаляется в Десятинский девичий монастырь; там она и умирает в 1809 г.[12]

На этот сюжет, получивший широкое освещение в русской периодике[13], вскоре был написан роман Софи Коттен «Élisabeth; ou les exiles de Sibérie» (1806), причем появившийся через год русский перевод — «Елизавета Л*, или Нещастия семейства, сосланного в Сибирь и потом возвращенного» — имел подзаголовок «Истинное происшествие». Героиня Коттен, превратившаяся в дочь сосланного в Сибирь польского аристократа Станислава Потовского (Stanislas Potowsky[14]), пешком идет в Петербург, однако на подступах к Москве узнает, что новый император приехал сюда короноваться[15]. В марте 1801 г. (в русском переводе дата исправлена на сентябрь) Елизавета входит в Москву; здесь она встречает влюбленного в нее сына тобольского губернатора, который облегчает ей доступ к императору. Тот был предубежден против Потовского, но, растроганный подвигом Елизаветы, прилюдно объявляет: «Я освобождаю твоего отца; я его прощаю». Вслед за тем Александр I возвращает изгнаннику «достоинства, чин и имение», а также приказывает снабдить Елизавету каретой и 1000 рублей на обратную дорогу.

В 1815 году вышла повесть Ксавье де Местра «La jeune Sibérienne» (1815; в позднейших русских переводах — «Молодая сибирячка»), начинающаяся с упрека в адрес предшественницы, которая окрасила подлинную историю в романтические цвета. Его героиня — Прасковья Луполова (Prascovie Lopouloff), напротив того, описана по житийным образцам: мысль просить о помиловании отца, малороссийского дворянина (родившегося в Венгрии), храбро воевавшего с турками и по неизвестным причинам сосланного в Тобольскую губернию, озаряет ее во время молитвы, и на всем долгом пути она руководилась горячим, доходящим до аффекта религиозным чувством. Покровительство столичных филантропов открывает Прасковье доступ в кабинет императрицы-матери (Марии Федоровны), куда она является в своей обычной одежде и не интересуясь принятым в этой ситуации этикетом[16]. Ободрив просительницу, императрица-мать вскоре приводит ее в покои царствующей четы; Александр I дарит девушке 5000 рублей и велит пересмотреть приговор, вынесенный ее отцу. После того, как помилование было получено, Прасковья, приняв пострижение в Киеве, отправилась в нижегородский монастырь.

Версия Ксавье де Местра отразилась в «Русской истории» Сергея Глинки, вышедшей тремя изданиями в конце 1810 — начале 1820‑х гг. Дочь «венгерца», сосланного в Сибирь, «три года неотступно просила, чтобы отпустили ее в Петербург <…> В странствии своем, борясь с различными бедствиями, она непрестанно повторяла: Жив Бог, жива душа моя! <…> Александр I изрек помилование отцу за добродетели дочери его. Лупалова удостоилась воззрения Императрицы Марии Федоровны. На помощь нежной дочери спешили все сердца, умеющие ценить и чувствовать силу любви и добродетели»[17].

Даже этот беглый обзор позволяет детализировать давнее наблюдение Л. И. Поливанова о сходстве «известного рассказа» о Параше-Сибирячке и заключительных сцен КД, варьирующееся в работах современных авторов[18]. В повести де Местра (и сочинении Сергея Глинки) заслуживает внимания появление на сцене фигуры императрицы-матери, на встречу с которой героиня «Юной сибирячки» идет в своем обиходном платье (ср.: — И как же вам ехать в дорожном платье? <…> Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна, и в том, в чем ее застанут — VIII: 373); в романе Коттен — политический характер преступления, совершенного отцом Елизаветы, а также то обстоятельство, что, направляясь в Петербург, она случайно попадает именно в то место, где находится монарх (ср.: Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться — VIII: 371). Сама же царскосельская тема КД отзывается новому сюжетному повороту в ‘Парашином тексте’, получившему развитие в ряде историй о хожениях ко Двору, предпринятых в Александровскую эпоху по примеру реальной или книжной Сибирячки[19].

В середине 1810‑х гг. некий крестьянин, явившийся «в бедном рубище» из Оренбурга для того, чтобы подать прошение вдовствующей императрице Марии Федоровне, «услышал слово благости из священных уст ее»; Федор Глинка, описавший этот эпизод со ссылкой на аналогичный прием, оказанный императрицею «известной добродетельной девице Лупаловой», включил его в главу о Павловске, резиденции Марии Федоровны: возвращаясь с прогулки, она застает «у крыльца палат людей, которые пришли или взглянуть на государыню, или поклониться, или повергнуть к стопам ее челобитные свои»; «<в> будни вход всякому открыт: тут не по платью встречают»[20].

Здесь мотив августейшей милости тесно связывается с «гением места», обеспечивающим неформальную атмосферу, в которой проходят свидания государыни с подданными. В данном контексте Павловск предстает редупликацией Царского Села — излюбленной летней резиденции Екатерины II, где «она расставалась со скипетром и державою, покоилась от трудов…»[21] и где, по многочисленным свидетельствам (см., среди прочих, мемуары Ф. Н. Голицына, Ф. П. Толстого, А. Е. Лабзиной), нечаянные встречи императрицы с прогуливающимися обывателями были в порядке вещей. Рефлексы этой традиции окрашивали некоторые периоды царствования ее старшего внука[22], на что был сделан расчет двадцатилетней Александрой Ишимовой (в будущем известной писательницей и издательницей). В январе 1825 г., «прочитав незадолго перед тем книгу о Параше-Сибирячке» (т. е. повесть де Местра), она приехала из города Кемь (Архангельской губернии) в Петербург с целью лично подать государю просьбу ее отца, сосланного в Соловецкий монастырь.

Вместе с братом она отправилась в Царское Село, «любимое местопребывание императора Александра Павловича. <…> Мы слышали, что государю подают просьбу в саду во время прогулки его по тем аллеям, которые и зимою очищались как летом. К нам подходили разные господа, вероятно, полицейские чиновники, и спрашивали, не хотим ли мы подать просьбу государю, и советовали не делать этого, потому что государю это всегда бывает неприятно. <…> Мы так долго ходили, что я начала уже терять надежду на счастливую встречу…» Наконец, они увидели «стройный, почти юношеский стан и прекрасное, полное приветливости лицо государя» (несмотря на то, что «было очень холодно, более 15 градусов», он гулял «без шинели, в одном гвардейском мундире»). Император «не допустил» Ишимову упасть на колени, выслушал ее и сказал: «А! Я не могу принять Вашей просьбы здесь, потому что если я приму у Вас, то мне надобно будет принять у 500. Но вот тут близко есть почтовая контора в Софии, отдайте эту просьбу там, и я получу ее». Когда на следующий день брат Ишимовой отнес пакет в софийскую контору, выяснилось, что император уже трижды посылал за ним. «Через несколько времени объявлено было, что отцу моему вместо Соловецкого монастыря дозволяется жить в городе Архангельске»[23].

Цитируемая автобиография писательницы относится к 1875 г., но можно допустить, что обстоятельства свидания Ишимовой с Александром I стали известны ее сочленам по кружку П. А. Плетнева середины 1830‑х гг., где она познакомилась с Пушкиным (адресовавшим ей последнее в своей жизни письмо)[24].