О нем доложили Сталину

Глава 1

22 июня 1941 года хрупкую предрассветную тишину на западной границе СССР взорвали залпы десятков тысяч орудий и рев моторов армады люфтваффе. Невиданный по мощи удар артиллерии и авиации стер с лица земли пограничные заставы и передовые укрепления советских войск. Вооруженные до зубов полчища гитлеровцев, быстро подавив немногочисленные очаги сопротивления, ринулись в глубь страны.

Красная армия, «несокрушимая и легендарная, в боях познавшая радость побед», которая, по заверениям партийных вождей, должна бить противника на чужой территории, терпела одно поражение за другим на собственной земле. Это стало страшным потрясением для них и для многострадального русского народа.

Вдвойне испытали его сотни тысяч бойцов и командиров Красной армии, оказавшихся в окружении. Одни, раздавленные этой, казалось, несокрушимой мощью германской военной машины, теряли волю к сопротивлению и сдавались в плен, другие сражались до последнего патрона, который оставляли для себя, третьи наперекор всему упорно пробивались на восток для соединения с регулярной армией. К концу осени 1941 года года, когда фронт откатился на сотни километров на восток, лишь немногим по силам оказался долгий, полный множества испытаний путь к своим.

27 ноября 1941 года на участке обороны 6-й армии Юго-Западного фронта ненадолго установилось короткое затишье. Морозная дымка окутала окопы и нейтральную полосу. Но обманчивая тишина не усыпила бдительности часовых 417-го стрелкового полка; они напрягали слух, чтобы не прозевать вылазку вражеских диверсантов.

К концу подходила вторая смена дежурства, когда в тылу гитлеровцев вспыхнула беспорядочная стрельба. Ее шум нарастал и стремительно накатывался на нейтральную полосу. Резервные огневые группы второго батальона не успели еще занять места в окопах, как наступила разгадка: из тумана, подобно призракам, возникли размытые силуэты. Заросшие, изможденные лица, истрепанное обмундирование и трофейное оружие говорили сами за себя — это были окруженцы. Потом, когда радость встречи прошла и была выпита кружка спирта, командир батальона капитан Ильин, пряча от них глаза, распорядился: сдать оружие старшине и отправиться на фильтрацию к особистам — в военную контрразведку. В ответ послышался недовольный ропот, он, потупясь, развел руками.

— Тихо, ребята! Не бузить! — успокаивал окруженцев их командир техник-интендант 1-го ранга Петр Прядко.

Галдеж прекратился, и бойцы, сбившись в кучку, отправились сдавать оружие.

Спустя час у блиндажа, где временно разместился фильтрационный пункт Особого отдела НКВД 6-й армии, выстроилась молчаливая очередь. Бойцы нервно переминались с ноги на ногу и исподлобья постреливали колючими взглядами на брезентовый полог, закрывавший вход. Прошла минута-другая, а в блиндаж все не вызывали. Особист, видимо, решил поиграть на нервах окруженцев, рассчитывая быстро расколоть затаившихся среди них агентов абвера — гитлеровской разведки.

Оперуполномоченный лейтенант госбезопасности Виктор Макеев, просмотрев документы, решил начать допрос с техника-интенданта 1-го ранга Прядко. Его насторожило то, что разношерстную группу бойцов и младших командиров возглавил не политрук или строевой офицер, а какой-то там «интендан-тишка». Он подозревал — здесь что-то не чисто: Прядко мог оказаться «подсадной уткой» абвера. На эту мысль Макеева наводила ориентировка особого отдела армии — фамилия Прядко числилась в списке разыскиваемых вражеских агентов.

За пять месяцев войны Макеев насмотрелся всякого и уже ничему не удивлялся. Вербовку пленных красноармейцев абвер поставил на поток и сотнями перебрасывал через линию фронта. Большинство из них пошло на сотрудничество, чтобы не умереть от голода. Но находились и такие, кто люто ненавидел советскую власть или повязал себя кровью. Они, попав к особистам, знали, что их ждет, и нередко пускали в ход ножи и кулаки.

Макеев на всякий случай расстегнул кобуру, проверил пистолет и, бросив строгий взгляд на сержанта, глыбой застывшего у входа, распорядился:

— Дроздов, вызывай Прядко!

Тот откинул полог, приподнялся над бруствером траншеи и выкрикнул:

— Хто тут Прядко?

— Я! — откликнулся голос из толпы.

— Заходь!

Окруженцы пришли в движение. От группы младших командиров отделился высокий, стройный, лет тридцати офицер-интендант и решительной походкой направился к блиндажу. Вслед ему неслись дружные выкрики:

— Иваныч, скажи, пусть не тянут резину, а то скоро от холодрыги околеем… Што зря мурыжат, мы свое слово уже сказали… Пусть за нас мертвые фрицы отчитываются…

— Все будет нормально, ребята, — заверил Петр бывших своих подчиненных и спрыгнул в траншею.

Комья мерзлой земли посыпались на дощатый настил и покатились в блиндаж. Сержант отбросил их сапогом и недовольно буркнул:

— Че грязь тащишь.

— Может, еще ноги вытереть? — огрызнулся Петр и, отодвинув его плечом, протиснулся в блиндаж.

В нем царил полумрак. В тусклом свете фитиля-самоделки, сделанного армейскими умельцами из гильзы сорокопятки, бледным пятном отсвечивало невыразительное лицо. Физиономия особиста ничего не выражала. Перед ним на наспех сколоченном из досок столе лежали тощие папки, стопка листков бумаги, ручка с обгрызенным концом и пузатая чернильница.

«Ручка — самое опасное оружие особистов, — вспомнил Петр мрачную шутку о военных контрразведчиках, гулявшую в армейской среде, и с горечью подумал: — Для кого — война, а для кого она — конторская писанина».

Особист поднял голову и, откинувшись на стенку блиндажа, принялся буравить окруженца подозрительным взглядом.

«Глаза только не проешь. Меня этим не возьмешь. Видал таких», — заговорило в Петре давнее неприязненное отношение к военным контрразведчикам.

Незадолго перед войной на складе ГСМ из-за нерасторопности техника произошла утечка бензина. Ретивый особист тут же взялся раскручивать дело о группе вредителей, а из него, Прядко, принялся лепить главного организатора «преступления». Расследование набирало обороты и катилось к военному трибуналу. От суда Петра и других «вредителей» спас арест самого особиста: он оказался «пробравшимся в органы троцкистом и агентом мирового империализма». Но на том злоключения интенданта Прядко не закончились.

Спустя два месяца его снова вызвали в особый отдел — на этот раз из-за антисоветских разговорчиков, которые вели подчиненные, — и, изрядно помурыжив, отпустили.

И от этой встречи с особистом Петр не ждал ничего хорошего. А Макеев все держал многозначительную паузу. Ему надоело торчать перед ним свечкой, и, не спрашивая разрешения, он сел на чурбак, заменявший табуретку. Особист грозно сверкнул глазами и тоном, не сулящим ничего хорошего, начал допрос:

— Быстро! Фамилия, имя, отчество?

— Прядко Петр Иванович, — представился Петр.

— Звание?

— Техник-интендант 1-го ранга.

— Должность?

— Начальник головного склада горючего 5-й армии Юго-Западного фронта.

— А как стал команді іром этого… — Макеев не мог подобрать слова и кивнул в сторону полога, закрывавшего вход в блиндаж.

— Война не спрашивает, она сама назначает, — с вызовом ответил Петр.

— Да-a? Это мы еще посмотрим, кто и куда тебя назначил.

— Ну, смотри-смотри.

— И посмотрю! Гляди, чтоб потом локти не кусал, — пригрозил Макеев.

Петр поиграл желваками на скулах и промолчал. Прошлый печальный опыт общения с особистами говорил: злить их — себе выйдет дороже. Макеев же, посчитав, что угроза возымела действие, решил не тянуть резину и сразу взять быка за рога, но, встретившись взглядом с «интендантишкой», понял: не стоит спешить. В свете нещадно чадящего фитиля из-под кудрявой пряди волос на него с вызовом смотрели карие глаза. Судя по всему, Прядко был «крепким орешком», и Макеев решил использовать проверенный прием, — пошелестев бумагами, сделал первый выпад:

— Гражданин Прядко, а как ты объяснишь, что пять месяцев скрывался на территории, оккупированной врагом?

— Я-я?! Скрывался? — опешил Петр.

— Ну, не я же, — хмыкнул Макеев и, не давая опомниться, обрушился на него с новыми обвинениями: — Почемууничто-жил партбилет? Где личное оружие? Почему раньше не вышел на соединение с частями Красной армии?

Петр был потрясен абсурдностью вопросов. А Макеев продолжал наседать — взял из стопки бумаги чистый лист, пододвинул к нему и сказал:

— Короче, бери ручку и пиши. Только не вздумай юлить, со мной этот номер не пройдет!

— Пи-сать? — чужим голосом спросил Петр.

— Не петь же?! Ты не соловей, шо б слушать тебя, — с кривой ухмылкой заметил Макеев и придвинул чернильницу с ручкой.

Петр не шелохнулся и глухо произнес:

— За меня трофейный автомат росписи ставил.

— A-а, все вы так говорите, а как копнешь, то такое говно вылазит…

— Говно-о? Т-ы-ы чего несешь! Мы там своей кровью умывались, пока вы тут линию фронта выравнивали! Мы… — вскипел Петр.

— Чего-о? — взревел Макеев. Папироса, зажатая в уголке рта, сползла с губы и шлепнулась на стол, а когда к нему вернулся дар речи, он обрушился на Петра с угрозами: — Молчать, гад! Ты на кого пасть разеваешь? Я тебя как вошь одним пальцем раздавлю!

— На это вы мастера. А кто с фрицем воевать будет? Кто?

— Заткнись, пока не шлепнул!

— Не пугай, пуганый уже. Я не в обозе отъедался, а фрицев колошматил.

— Молчать! Да я тебя… — взвился Макеев и ухватился за кобуру.

Петр дернулся вперед. Тут же за его спиной угрожающе заворочался сержант, и лязгнул затвор автомата. Наступившую вязкую тишину нарушали лишь прерывистое дыхание и треск нещадно чадившего фитиля. В отблесках тусклого пламени лица Макеева и Прядко, искривленные судорогами, напоминали уродливые маски. Несколько секунд они сверлили друг друга пылающими взглядами. Макеев, не выдержав, отвел глаза в сторону. Подрагивающая от напряжения рука отпустила кобуру. В блиндаже воцарилось гнетущее молчание.

Петр продолжал гвоздить Матвеева испепеляющим взглядом. Тот быстро взял себя в руки, достал из папки документ и, размахивая им перед лицом Петра, злорадно процедил:

— Говоришь, с фрицами воевал?

— Ну, — насторожился Петр; на его лицо легла тень.

Это не укрылось от Макеева, и он с напором продолжил допрос:

— Здесь черным по белому написано, как ты с фрицами снюхался!

— Я-я? Снюхался с фрицами? Это же… — Петр не мог поверить своим ушам.

— Ну, не он же, — Макеев мотнул головой в сторону Дроздова и снова перешел в наступление: — Говори, какое дали задание? Кого еще внедрили в группу? Фамилии? Псевдо?

— Задание? Внедрили? Ты что несешь, лейтенант! — Петр уже не отдавал себе отчета и бросился к Макееву.

— Сидеть! Не двигаться! — взвизгнул тот и судорожно заскреб ногтями по кобуре.

Сзади на Петра навалился сержант и припечатал к чурбаку. Он пытался освободиться, но ручищи мертвой хваткой вцепились в плечи и не давали не то что двинуться — свободно вздохнуть.

— Какое задание? Ты охренел? — прохрипел Петр.

Макеев подался к нему и, заглядывая в глаза, прошипел:

— Сволочь! Я тебе покажу охренел! Хватит ваньку валять! У меня на тебя бумаг воз и маленькая тележка, — и, хлопнув папкой по столу, сорвался на крик: — Говори, когда на фрицев стал работать?

Мятый клочок бумаги, которым потрясал особист, перевесил пять месяцев хождения Петра по мукам в гитлеровском тылу. Он съежился и глухо обронил:

— Мне признаваться не в чем. За меня скажут ребята. Я за чужие спины не прятался, а оружие в бою добыл.

— Ты эти частушки пой кому-нибудь другому. Говори правду, если жить хочешь! — напирал Макеев.

— Не пугай — пуганый. Я свой испуг на той стороне фронта оставил.

— Смелый, говоришь?

— Побываешь в моей шкуре — поймешь.

— Чего-о? Тоже мне овца нашлась. Я твое шпионское мурло насквозь вижу.

— Что? А ты кору с деревьев жрал? А ты воду с кровью хлебал? А ты…

— Молчать! Хорош на жалость давить!

— Жалость? У меня ее не осталось. Суки! Детей, детей — гусеницами… — и, уронив голову на грудь, Петр как заведенный твердил. — Ненавижу!.. Ненавижу!..

Макеев, поигрывая желваками на скулах, достал из пачки новую папиросу, прикурил от фитиля и, постреливая колючим взглядом в Петра, ждал, чем все закончится. После такого навала гитлеровские агенты обычно ломались и начинали просить о пощаде. Расчет на то, что упрямый интендант поплывет, не оправдался, сжавшиеся в плотную складку губы и сама его фигура выражали молчаливый протест. Поняв, что от Прядко ничего не добиться, Макеев распорядился:

— Сержант, в холодную его!

— Есть, товарищ лейтенант!

Дроздов вскинул автомат и рыкнул:

— Встать!

Петр, окатив Макеева ненавидящим взглядом, с трудом поднялся с чурбака.

— Руки за спину! Шаг в сторону — попытка к побегу. Стреляю без предупреждения! — гвоздил его своими командами сержант.

Все происходящее казалось Петру кошмарным сном. На ставших непослушными ногах Петр выбрался из блиндажа и страшился взглянуть на своих бойцов. Растерянные, недоуменные взгляды бывших подчиненных были невыносимы; пряча от них глаза, он прибавил шаг.

— Тише, штаны порвешь! — рыкнул за спиной сержант.

— За свои трясешься? — буркнул Петр.

— Чего-чего?

— Они у тебя последние?

— Поговори мне, быстро пулю схлопочешь.

— Побереги для фрицев.

— Заткнись, шкура фашистская! — прикрикнул сержант, и ствол автомата уперся в спину Петра.

Петр промолчал. Оловянные глаза конвоира говорили о том, что этот истукан, не раздумывая, может нажать на курок. Обойдя стороной артиллерийскую батарею, они вышли на узкую тропинку. Вскоре она резко пошла вниз. Ноги скользили по схваченной легким морозцем земле, и им пришлось двигаться черепашьим шагом.

Окрик «Стой, кто идет?» заставил их остановиться.

Из-за угла сарая показался часовой, узнав сержанта, уныло произнес:

— Цэ ты, Степан?

— А хто ж еще.

— Я думав, шо смена.

— Притопает, куды денется, — буркнул сержант. — Принимай жмурика.

— Хто такой?

— Шпион.

— Вот же, гад, а с виду не скажешь.

— Фрицы не дураки, знают, кого засылать.

— А ты их видел, крыса тыловая? — не сдержался Петр и тут же получил прикладом в спину и полетел на землю.

— Я тебе покажу — крыса! Сволочь недобитая! — взбеленился сержант и заорал на часового: — Че стоишь? Открывай!

— Щас, — засуетился тот и, громыхнув засовом, распахнул дверь в сарай.

Из него пахнуло запахом сена. Петр приподнялся, новый удар сапогом в спину швырнул его в темный провал. Пролетев несколько метров, он врезался в стену и сполз на пол. Перед глазами поплыли разноцветные круги, а в ушах застучали тысячи невидимых молоточков. Сквозь их звон донеслись жалобный скрип ржавых дверных петель и сухой лязг засова. Затем все стихло.

Вязкая, словно глина, тишина обволокла Петра. Он без сил распластался на земляном полу и остановившимся взглядом уставился в дырявую крышу. Робкие солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели, придавали всему окружающему ирреальные очертания. Таким же ирреальным ему представлялось все, что произошло за последний час. За стенами сарая своим чередом шла полная лишений и страданий фронтовая жизнь. Но все-таки жизнь, которой продолжали жить сорок шесть его бывших подчиненных, но не он. Из-за какого-то маньяка-особиста, помешанного на шпионах, его безжалостно вычеркнули из нее и отбросили за черту, из-за которой не было возврата.

«Почему? По какому праву?» — терзался Петр.

Сухой кашель заставил его встрепенуться. Он поднял голову и увидел перед собой бледное лицо-маску. На месте глаз зияли темные провалы, а над щелью рта топорщились буденовские усы. Они пришли в движение и, как сквозь вату, до Петра донеслось:

— Как ты?

— Живой, — непослушным языком ответил он.

— Ну, слава богу.

— Лучше бы подох.

— А что так?

— Там хоть знал за что. А здесь…

— Да, брат, война. Она так вывернет, так перекрутит, что и не знаешь, куда деваться. Выходит, из окруженцев?

— Из них. Шел к своим, а они… хуже врага.

— Всяко бывает, — неопределенно ответил усач и перебрался ближе.

На вид ему было все шестьдесят.

«Да, хреновы наши дела, если таких на фронт посылают», — с горечью подумал Петр и спросил:

— Давно в окопах?

— Как шахта под немца ушла, почитай второй месяц.

— И сколько тебе годов?

— На нонешний должно стукнуть пятьдесят два… Если доживу.

— А что, моложе не нашлось?

— Моложе, старше… А хто нашего брата спрашивает? Вон Гитлер як прет, под Москвой уже стоит.

— Да-a? Кто бы мог подумать.

— Вот так и думали, что пол-России просрали! А народу сколько угробили — страх божий!

— Как же так? Пора уж научиться воевать, — сокрушался Петр.

— Эт ты меня спрашиваешь? А мне откель знать. С командиров надобно спросить. Пацанов понаставили! А они што в военном деле понимают — ниче! У них только одно: вперед да вперед. На танки и пулеметы с трехлинейками и лопатками кидают, думают в нашей кровушке фрица утопить.

— Выходит, с командиром характерами не сошлись? — догадался Петр о причине того, почему бывший шахтер оказался с ним в одном сарае.

— А што мне с ним сходиться? Его дело — командовать, а наше — выполнять. Но когда барана на убой гонят, то и тот начинает брыкаться. Дурачок, почти весь взвод положил.

— Застрелил?

— Я што, душегуб какой-то? Не, мне лишний грех на душу не надобен. По морде смазал. А рука у меня тяжелая, считай, двадцать годков в забое шуровал.

— Убил?

— Не, морду на сторону своротил.

— И что теперь?

— А ничего, у них разговор короткий — под трибунал.

— Может, не все потеряно, разберутся.

— Гляди… С тобой больно разбирались, — с горькой иронией произнес бывший шахтер и полюбопытствовал: — За што хоть страдаешь?

Петр замялся. В это время из дальнего угла донесся шорох. Копна соломы рассыпалась, и из нее показалась тщедушная фигура. Если бы ни форма, то бойца можно было принять за мальчишку, на его правой руке болталась замызганная повязка, а под глазами расплывались темные круги.

— Ты кто? — спросил Петр.

Боец промолчал, за него ответил бывший шахтер:

— Дурачок.

— В смысле?

— Самострельщик.

— Кто-кто? — не сразу понял Петр.

— Фрица увидал, в штаны наложил и пальнул себе в руку. Што с них возьмешь? Молоко на губах не обсохло — и тех под пули.

— Я в бою. Я не виноват, — лепетал в свое оправдание боец.

— Да мне какая разница. Я не особист. Жалко таких. Пожить не успели, а их, если не фриц, так наши шлепнут. Будь трижды проклята война! Всех вывернула наизнанку, — в сердцах произнес бывший шахтер.

Послышались всхлипы. Мальчишка-боец заплакал навзрыд. Жалость к нему охватила Петра, но он не смог найти слов утешения и замкнулся в себе. Бывший шахтер тоже смолк и возвратился на место. В наступившей тишине были слышны только унылый вой ветра в щелях чердака и мерные шаги часового.

Шло время. Об арестованных будто забыли. Короткий зимний день подошел к концу. В сарае сгустились сумерки. Вместе с ними все сильнее давали о себе знать холод, тысячами иголок терзавший измочаленное тело, и голод, мучительными спазмами отзывавшийся в пустом желудке. Спасаясь от них, Петр зарылся в сено и принялся жевать засохшие стебли.

Грохот засова на двери заставил его встрепенуться. Отбросив в сторону сено, он выглянул. В дверном проеме в блеклом лунном свете прорезался силуэт часового, и сердце Петра екнуло.

— Шпионы, самострельщики и прочая шваль, встать! — рявкнул часовой.

Арестованные поднялись и, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что последует дальше.

— Што как не живые? Всем на середку! — надрывался часовой.

Петр первым шагнул вперед, рядом пристроился бывший шахтер, а за ним — раненый боец. Они не решались поднять глаза и посмотреть за спину часового. За ним маячили двое.

«Вот, Петя, ты и отвоевался. Как все глупо», — пронзила его леденящая душу догадка.

Об этом, вероятно, подумали и другие арестованные. У мальчишки-бойца окончательно сдали нервы, он рухнул на пол и взмолился:

— Дяденьки, пожалейте! Я не виноват. Я…

— Заткнись! Пулю на тебя, сопляка, жалко! — рявкнул на него часовой и позвал: — Раздатчик, заноси гадам баланду!

«Баланду?.. Значит, еще не конец», — встрепенулся Петр.

Он не слышал, что там бубнил часовой, как звякнули миски и ложки, брошенные на землю, непослушными руками взял кусок зачерствевшего ржаного хлеба и принялся торопливо глотать баланду. Она напоминала то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но ему было не до того — голод заставил забыть обо всем. Последним кусочком хлебной корки он собрал остатки варева со дна миски и положил его под язык, чтобы хоть на время обмануть сосущую боль в желудке. Бывший шахтер и мальчишка-боец не спешили и медленно цедили баланду. Раздатчику надоело ждать.

— Все, дармоеды, хорош жрать! — прикрикнул он.

Ему поддакнул часовой:

— Добро только переводим, — и приказал: — Встать, гады! К стенке!

Петр опустил на землю миску с ложкой и отступил назад, его примеру последовали остальные. Раздатчик сгреб посуду в вещмешок и двинулся к выходу. Вслед за ним покинул сарай и часовой. Перед тем как захлопнуть дверь, он с презрением бросил:

— Живите пока, жмурики.

— Сука тыловая, — сквозь зубы процедил бывший шахтер.

Тяжело вздохнув, Петр возвратился на место, с головой зарылся в сено и попытался уснуть. Несмотря на свинцовую усталость, сон не шел, одна и та же мысль «За что? По какому праву?» раскаленным гвоздем жгла мозг. Так же, как и он, не могли уснуть соседи; из их углов доносились шорохи, приглушенные всхлипы и тяжелые вздохи. Петр потерял счет времени, когда за стеной сарая снова раздались шаги. Он прислушался — шли несколько человек.

«Расстреливают на рассвете», — обожгло его, и предательская слабость разлилась от живота к ногам.

О том же подумал бывший шахтер и мрачно обронил:

— Кажись, по нашу душу.

— Не хочу, не хочу! — взвизгнул молоденький боец.

После короткой возни над засовом дверь в сарай распахнулась, и на пороге возникла сутулая фигура. Лунный свет упал на лицо.

— Сычев? Ты? — не поверил своим глазам Петр.

В его голосе смешались радость и облегчение. Ответ Сычева заглушил скрип ржавых петель. Дверь захлопнулась, и сарай снова погрузился в кромешную темноту.

— Серега, двигай сюда, — позвал его Петр.

Тот, громыхнув попавшей под ноги жестянкой, пробрался к нему и опустился рядом. Несколько минут прошли в тишине. Первым заговорил Сычев:

— Кажись, отвоевались, Иваныч? Кто бы мог подумать, что так все кончится.

— М-да, — не нашелся, что ответить, Петр.

— Неужели копец?

— Ты это брось, еще поживем.

— До утра, а потом перед строем шлепнут.

— Погоди хоронить себя. На одном Макееве свет клином не сошелся, разберутся.

— А-а-а, — Сергей безнадежно махнул рукой. — Все они одним миром мазаны. Им везде враги мерещатся.

— Есть еще наши ребята, и они свое слово скажут.

— Кто их слушать-то будет… У Макеева одна бумага все перевесит, — потерянно произнес Сычев.

— Туфта это, — отмахнулся Петр.

— Не, ни туфта, Иваныч. Там такая бумага — не отвертишься!

— Какая? Чья?

— Эта… как ее… Ориентировка.

— Ориентировка? От кого?

— Погоди, Иваныч, не сбивай. Кажись, от Рязанова. Нет, Рязанцева.

— Да хрен с ней, с фамилией. Кто такой?

— Начальник особого отдела шестой армии.

— Начальник особого отдела? — спину Петра обдало холодом.

То, что сейчас он услышал, не походило на театральную сцену с потрясанием бумагами и папкой, которую перед ним разыграл Макеев. Ориентировка — это тебе не донос сверхбдительного красноармейца; по ней без всякого следствия и суда ставили к стенке. Теперь Петра терзал только один вопрос, какое отношение она имела к нему, и он насел на Сычева:

— Что в ней написано? Что?

— Щас, щас… — вспоминал тот. — Э-э, принять меры по задержанию этих, ну, агентов немецко-фашистских разведорганов и пособников.

— Агентов? Пособников?

— Так было написано.

— Дальше, дальше.

— И… и там были наши фамилии.

— Чего-о? Наши? Ты с ума сошел, Сычев?

— Лучше бы сошел.

— Нет, постой-постой, Серега! Такого не может быть. Не может быть! — не мог поверить Петр в это обвинение.

— Што годить, Иваныч? Я своими глазами видел. Макеев мне той бумажкой всю рожу изъелозил.

Сычев продолжал что-то говорить, а у Петра голова шла кругом. Несколько минут назад у него еще теплилась надежда, что от нелепых обвинений Макеева в предательстве рано или поздно ничего не останется, а его примитивный прием с мифическим заявлением являлся лишь средством психологического давления. Теперь же, когда выплыла ориентировка какого-то там Рязанцева, положение стало безнадежным.

— Не, Серега, этого не может быть. Тебя на испуг брали, мало ли Сычевых и Прядко, — цеплялся за соломинку Петр.

— Какой там испуг, Иваныч. Ты помнишь Струка?

— Ну.

— Так то его, суки недобитой, работа!

— Как! Его же под Винницей…

— Живее нас с тобой, сволота. Вражиной оказался. На допросах у особистов раскололся. Представляешь, его фрицы к нам заслали!

— Заслали?

— Теперь, Иваныч, ты понял, кто нас под Винницей подставил!

— У-у, сволочь! — застонал Петр и в ярости хватил кулаком по стене.

— Он, падла, наплел особистам, что это мы отряд на засаду навели.

— Чего-о?

Предательство, а еще больше оговор Струка потрясли Прядко. С августа они сражались бок о бок, и тот не дал повода усомниться в своей надежности: в бою не прятался за спины других и не отлынивал от засад. Под Винницей отряд напоролся на колонну гитлеровцев, завязался бой, после которого Струк пропал. И вот теперь он воскрес, чтобы похоронить его и Сычева. А тот, склонившись к уху, с жаром нашептывал:

— Иваныч, пока не поздно, надо рвать когти.

— Чего? Какие когти? — все еще не мог прийти в себя Петр.

— Очнись, Петя! Потом будет поздно. Надо сматываться, — тормошил его за плечо Сычев.

— Куда? От кого? От своих?

— Какие свои? Для них мы хуже фрицев. Кокнут — и глазом не моргнут.

— Ты это… Ты кончай! Я… я… — голос у Петра сорвался.

— Иваныч, тише, тише, не кипятись. Мы не первый день друг друга знаем, сейчас против них не попрешь. А своей смертью кому и что докажешь? Живы останемся, тогда и будем доказывать. Надо уходить, пока темно, — твердил Сычев.

— Куда?

— В лес, там отсидимся.

— От себя не убежишь.

— Глупо это, Иваныч.

— За меня ребята и дела скажут, — упрямо твердил Петр.

— Как знаешь, а я подыхать не собираюсь, — отрезал Сычев и, выбравшись из сена, поднялся на чердак. Под его ногами предательски затрещали доски. Он замер и, выждав минуту-другую, принялся искать лаз.

Возня на чердаке не осталась незамеченной, и предрассветную тишину нарушил грозный окрик часового:

— Эй, кому там неймется? Пулю захотел схлопотать?

Это остановило Сычева. Он спустился с чердака и забился в угол. А Петр весь извертелся в поисках выхода их тупика. За время войны ему пришлось повидать немало чужих смертей и мысленно свыкнуться с собственной. Но вопиющая несправедливость, что ее предстояло принять от своих, изводила Петра. Он снова и снова искал аргументы, чтобы разрушить горы лжи, нагроможденные мерзавцем Струком, и не находил.

«Будь что будет», — решил положиться на судьбу Петр и остановившимся взглядом уставился в потолок.

Мучительно медленно тянулось время. Полоска света упала на лицо. За стенами сарая занимался хмурый осенний рассвет, и смертельная тоска сжала сердце: скоро, совсем скоро все должно закончиться. Его обостренный опасностью слух ловил каждый звук, но хрупкую утреннюю тишину нарушало лишь звонкое потрескивание льда под ногами часового.

«На носу зима, — отметил про себя Петр и с тоской подумал: — Тебе не дожить».

Шорох сена отвлек его от мрачного раздумья. К нему подсел Сычев и тихо обронил:

— Извини, Иваныч, гадом помирать не хочется.

— Будем живы — не помрем, Сережа, — дрогнувшим голосом произнес Петр, и, поддавшись порыву, они обнялись.

Громкие голоса на улице заставили их напрячься. Один из них принадлежал сержанту Дроздову.

— Сидоров, открывай! — крикнул он часовому.

Громыхнул засов, скрипнули ржавые петли, и в сарай хлынул яркий поток света. Первый снег, укатавший пушистым белым покрывалом землю, искрился и сверкал в лучах солнца. Он слепил глаза арестованным, и они, щурясь, потянулись к выходу.

— Всем стоять! — рявкнул Дроздов и, посмотрев в список, приказал:

— На выход: Сычев! Голобородько! Кузьмин!

Сергей, крепко пожав руку Петра, торопливо произнес:

— Прощай командир и не поминай лихом.

— Держись, Сережа, — обронил вслед Петр.

— Рыжий, в строй! — крикнул на Сычева Дроздов.

Тот, бросив прощальный взгляд на Петра, пристроился за бывшим шахтером.

— Шагом марш! — команда подстегнула арестованных.

Петр, оставшись один, приник к двери и, затаив дыхание, прислушивался к тому, что происходило за стенами сарая. Вскоре от напряжения заломило в висках. Так и не услышав звука выстрелов, он возвратился на место. Шло время. На дворе сгустились сумерки, а о нем будто забыли.

Но нет, о нем не забыли. Дверь сарая неожиданно распахнулась, и на пороге возник незнакомый сержант.

«Что случилось? Почему не Дроздов? Где конвой?» — вихрем пронеслось в голове Петра.

— Эй, еще не околел? — вглядываясь в темноту, окликнул сержант и, не услышав ответа, позвал: — Ну, где ты там? Пошли!

— Куда? Зачем?

— Там узнаешь.

— К Макееву?

— Пошли, пошли, машина ждет, — торопил сержант.

Петр сделал шаг, бросил настороженный взгляд по сторонам — часового на месте не оказалось и вышел на улицу. Сержант кивнул головой и, не оглядываясь, свернул на тропку, которая вела в расположение батальона. Петр поспешил за ним. Сержант шел, не сбавляя шага. Позади остались землянка командира батальона и блиндаж Макеева.

«Пронесло», — с облегчением вздохнул Петр и поравнялся с сержантом. Тот, бросив на него сочувственный взгляд, полез в карман бушлата, достал пачку папирос и предложил:

— Закуривай.

— Спасибо. После такого и пить бросишь, — с вымученной улыбкой ответил Петр.

— Война… Всяко бывает, — сержант не стал поддерживать разговор и, обогнув минометную батарею, прошел в глубь дворов.

Там стояла полуторка. В ее кузове лежали трое раненых, над ними хлопотала молоденькая медсестра. Услышав шум шагов, она подняла голову и, увидев сержанта, принялась распекать:

— Костя, где тебя черти носят? Сколько можно ждать? У меня один тяжелораненый!

— Я что, Ильин приказал.

— Так едем или нет?

— Едем, — не стал дальше препираться сержант и поторопил Петра: — Товарищ техник-интендант Его ранга, залезайте. Время не ждет.

Петр мялся и не решался спросить — слова комом застряли в горле. Он все еще не мог понять: то ли свободен, то ли находится под арестом. Задорный голос медсестры положил конец сомнениям:

— Давайте к нам, товарищ техник-интендант Его ранга. Или боитесь, что покусаю?

«Я свободен?» — Петр все еще не мог поверить в чудесное освобождение. Не почувствовав своего тела, он легко оттолкнулся от земли, перемахнул через борт полуторки и опустился рядом с медсестрой.

— Ну, прям орел! Смотри, чтоб Настюха перья не пощипала, — хмыкнул Константин.

— Чего-о? Ах, ты, петух недорезанный. Покукарекай мне, — пригрозила ему Настюха.

— Тих-тих! Все, молчу, — Константин подмигнул медсестре, запрыгнул на подножку и поторопил водителя. — Давай вперед, Илюха!

Простуженно чихнув двигателем, трудяга-«газончик» тронулся в путь. За рулем находился бывалый водитель, и, несмотря на кромешную темноту и распутицу, он каким-то шестым чувством находил дорогу. До штаба 6-й армии Юго-Западного фронта было чуть больше пятнадцати километров, однако путь к нему растянулся на всю ночь. Не один раз Петру, сержанту и медсестре приходилось выталкивать машину из кювета и дважды пережидать налет гитлеровской авиации.

К месту они добрались перед рассветом. Константин уверенно ориентировался в лабиринте узких улочек и приказал водителю остановиться у двухэтажного кирпичного дома.

Петр, простившись с медсестрой, спрыгнул на землю и присоединился к Константину. На входе во двор дорогу им преградил часовой и потребовал:

— Пароль?

— Ростов, — назвал Константин.

— Проходите! — часовой отдал честь и уступил проход.

По узкой деревянной лестнице они поднялись на второй этаж и остановились перед деревянной перегородкой. Из-за нее выглянул дежурный офицер и спросил:

— Вы к кому?

— К капитану Рязанцеву.

— От кого?

— От лейтенанта Макеева, — пояснил Константин и передал дежурному запечатанный пакет.

Тот отложил пакет в сторону и распорядился:

— Подождите внизу.

— Это где? — поинтересовался Константин.

— Вас проводят. — И, выглянув в коридор, дежурный окликнул: — Семенов? Гена?

— Я! — отозвался тот.

— Отведи ребят в кандейку.

— За мной, — позвал тот и энергично зашагал по лестнице.

Константин и Петр проследовали за ним в тесную, с одним окном комнату. Колченогий стол, на котором лежала стопка газет и стояла тускло светившая керосиновая лампа, да две лавки у стен — вот и весь интерьер кандейки.

— Ждите здесь. Без разрешения дежурного отдел не покидать! — предупредил Семенов и оставил их одних.

— Присядем, как говорится, в ногах правды нет, — предложил Константин и, подсев ближе к лампе, зашелестел газетами.

Петр занял место напротив и, откинувшись к стене, ушел в себя. Он пытался осмыслить события последних нескольких часов и понять, чего ждать от встречи с загадочным Рязанцевым, подписавшим ориентировку по розыску фашистских агентов и пособников, в которой значилась и фамилия Прядко.

Глава 2

Совершенно секретно Начальнику Особого отдела НКВО, СССР 6-й армии Юго-Западного фронта капитану И. Рязанцеву

Об итогах фильтрации среди бывших военнослужащих Красной армии, находившихся в окружении войск противника

В результате агентурно-оперативной работы среди бывших военнослужащих Красной армии, находившихся в окружении войск противника, изъяты 1 человек по подозрению в принадлежности к немецко-фашистским разведорганам и 2 человека, допускавшие пораженческие высказывания.

Всего профильтровано: 47 чел.

Из их числа, имевших в прошлом:

офиц. звания — 4 чел.

сержантов — 6 чел.

рядовых — 35 чел.

еще служивших в Кр. ар. — 2 чел.

Дальнейшего оперативного внимания заслуживают:

бывший начальник головного склада горючего 5-й армии Юго-Западного фронта, быв. техник-интендант 1-го ранга Прядко Петр Иванович 1913 г. р., уроженец м. Каневцы Чернобаевского района Полтавской области, украинец, быв. кандидат в члены ВКП(б), быв. кадровый военный, в Красной Армии с 1937 г., проходит по ориентировке № 7/12 ОА от 25.11.41 г. разыскиваемых агентов немецко-фашистских разведорганов и их пособников; бывший заместитель командира взвода охраны головного склада горючего 5-й армии Юго-Западного фронта быв. старший сержант Сычев Сергей Анисимович 1919 г.р., уроженец г. Н. Тагила Свердловской обл., русский, б/п., в Красной армии с 1939 г., привлечен к сотрудничеству в качестве агента под псевдонимом Сыч.

Оперуполномоченный ОО НКВД СССР

6-й армии Юго-Западного фронта

лейтенант

В. Макеев.

29.11.41 г.

Прочитав докладную записку Макеева, начальник Особого отдела 6-й армии Юго-Западного фронта капитан Павел Рязанцев обратился к протоколам допросов подчиненных Прядко. И чем больше он в них вчитывался, тем все больший интерес просыпался в нем к личности, казалось бы, обыкновенного интенданта. Решительный, смелый, дерзкий, способный быстро находить правильные решения в сложных ситуациях и повести за собой личный состав — так характеризовали его младшие командиры. Близкие к их характеристикам давали показания и рядовые красноармейцы. Они отмечали в Прядко такие качества, как справедливость и требовательность в сочетании с заботой, а главное — бережное отношение к их жизням.

Наибольшее внимание Рязанцева привлекли показания старшего сержанта Сычева. Тот знал Прядко по службе на головном складе горючего 5-й армии и находился с ним рядом с первого дня войны. Сычев, как и все остальные, отзывался о нем только положительно. Рязанцев же привык больше доверять не словам, а фактам, и потому с особым интересом вчитывался в агентурное сообщение Сычева — Сыча. В нем речь шла о поведении Прядко после фильтрации, когда он оказался под арестом по подозрению в сотрудничестве с фашистами. Задержанный неделю назад агент абвера Струк, спасая свою шкуру, вывалил все, что знал о кадровом составе абвергруппы-102, действовавшей в полосе 6-й армии, дал наводки на ее агентов и пособников, в их числе оказался и Прядко.

Макеев уцепился за это и воспользовался возможностью, чтобы лично разоблачить затаившегося врага. С присущим для него напором навалился на Прядко и потерпел неудачу. Но она его не остановила, завербовав Сычева, Макеев провел незатейливую оперативную комбинацию — отправил обоих под замок. Ее результат, а главное — поведение Прядко, отказавшегося совершить побег из-под ареста, убеждали Рязанцева, что он стал жертвой банального оговора агента абвера. Подтверждением тому служили не только отзывы окруженцев, но и сотни убитых фашистов и десятки единиц трофейного оружия, добытого ими в бою.

Отложив в сторону агентурное сообщение Сыча, Рязанцев встал из-за стола и прошелся по кабинету. В его голове пока еще смутно формировалась мысль: «А почему бы Прядко не взять на службу? Готовый оперативный работник. Неделю на обкатку — и в строй, в отдел к Майорову. У того страшный некомплект, за последние дни еще двоих потерял. В его положении он любому работнику будет рад, а такому, как Прядко, вдвойне. Кадровый военный — это тебе не «скороспелка». Имеет боевой опыт. Да еще какой! Считай, полгода в тылу у фрицев воевал. В тылу? Ладно, это еще полбеды. А что делать с липовыми показаниями Струка? Что? Вот же зараза», — чертыхнулся в душе Рязанцев. Первое, что пришло на ум, — провести очную ставку, тогда от показаний предателя ничего не останется.

«Не останется? А эта чертова бумага? Как ни крути, а из дела ее не выбросишь. Найдется буквоед, как пить дать, зацепится за показания Струка, и можешь не сомневаться — на Прядко, как на опере, однозначно поставит крест. А жаль, парень просто находка для оперативной работы», — Рязанцев возвратился к столу и снова стал перечитывать материалы дела Прядко.

В смелых, прямых и порой язвительных ответах Петра угадывались недюжинный ум и твердый характер, позволившие не только ему, но еще 46 человекам выжить и вырваться из окружения.

«Ачто, если… Это же не в кадровый состав. Такое предложение в отделе фронта могут поддержать, — зажегся Рязанцев новой идеей. — Зафронтовой агент! Тут нет никаких препятствий. Нет? А вдруг не вернется? Нет, Прядко не тот человек. И все-таки мало ли что — нарвется на фрицев, погибнет, и тогда всех собак на меня спустят. Вспомнят про показания Струка и обвинят, что матерого шпиона отпустил. Матерого? Ну, если так рассуждать, то на хрена ты это место занимаешь. Надо рисковать, но с подстраховкой. Для начала отправить с заданием: провести войсковую разведку ближайших тылов фашистов, и не одного, а с надежным прикрытием. Первый кандидат уже есть — Сыч, второго подыщем, а потом и решение примем», — определился Рязанцев и снял трубку телефона.

Ответил дежурный:

— Слушаю вас, Павел Андреевич.

— Где Прядко?

— Здесь, внизу.

— Проводи ко мне.

— Есть! — коротко ответил дежурный, и из коридора донесся дробный стук каблуков.

Рязанцев собрал со стола документы и, положив их в сейф, прошел к столику, коснулся чайника — он еще не остыл — и заглянул в шкаф в поисках сахара. Стук в дверь отвлек его от этого занятия.

— Войдите! — крикнул Рязанцев.

На пороге появился дежурный и доложил:

— Прядко по вашему приказанию, Павел Андреевич.

— Пусть заходит. И еще, Володя, скажи коменданту, чтобы сахарку подкинул, а если есть, и свежих сухарей, а то у меня такие, что зубы сломать можно.

— Сделаем, — дежурный кивнул головой и отступил в сторону.

Петр шагнул в кабинет, остановился у порога и исподлобья посмотрел на того, кто подписал роковую ориентировку, зачислившую его в разряд предателей, и затем пробежался взглядом по кабинету. Его отличали непривычные для фронтовой полосы чистота и порядок, лишнего ничего не было. Видное место, как и положено, занимала святая для большевиков «икона» — портрет Сталина. В углу на разлапистой металлической треноге громоздился массивный сейф.

«Сколько же в этом чертовом ящике несчастных человеческих душ томится?» — невольно подумал Петр и скосил глаза вправо.

Рядом с сейфом на вешалке висели автомат, полевая сумка и плащ-палатка. От вешалки до двери выстроился ряд разнокалиберных табуреток и стульев. Напротив между двух окон, густо забранных решетками, стоял большой двухтумбовый стол.

«А как драпать будешь, если фрицы нагрянут? Зубами решетки грызть станешь?» — позлорадствовал Петр над хозяином кабинета и посмотрел на него.

Форма, словно с иголочки, ладно сидела на спортивной фигуре Рязанцева. Свежий подворотничок отливался легкой синевой. Наглаженная на рукавах гимнастерка, казалось, рубцами резала воздух.

«Хлыщ кабинетный! Посмотрел бы я на тебя на передовой. Не утюжком, а своим брюхом землицу бы утюжил. Чистюля хренов! Да-а, не чета горлохвату Макееву. Этот все нервы вымотает», — пришел к неутешительному для себя выводу Петр и, вглядываясь в лицо Рязанцева, пытался понять, к чему готовиться.

Высокий лоб, русые, слегка вьющиеся волосы и необыкновенной синевы глаза выдавали в нем выходца из северных областей России. Жесткие складки у рта и волевой подбородок свидетельствовали о твердом характере капитана. Ранняя седина на висках говорила о том, что, несмотря на свои тридцать с небольшим лет, ему пришлось повидать в этой жизни всякого.

Они встретились взглядами. В выражении глаз Рязанцева не было того леденяще-обжигающего и беспощадно-обвинительного блеска, который Петр видел у Макеева и ему подобных. В них читалось обыкновенное любопытство, а сама поза Рязанцева не таила в себе скрытой угрозы. Особист с нескрываемым интересом разглядывал Прядко. Тот смутился и не сразу понял, что к нему обращаются.

— Здравствуй, Петр Иванович. Чего стоишь? Проходи, садись, — с характерным оканьем заговорил Рязанцев.

— Э-э… Здравия желаю, товарищ капитан, — сбивчиво произнес Петр и присел на крайний стул.

— Подсаживайся ближе.

— Уже насиделся.

— Все на Макеева злишься? — догадался Рязанцев и добродушно заметил: — Не держи на него зла, что поделаешь — война.

— Значит, людей по одному слову можно в расход пускать?

— Так уж по одному слову?

— А что, разве не так? Сорок шесть говорят одно, а какой-то гад лепит другое, и ему верят. Если так дальше пойдет, то скоро воевать некому будет, — не сдержался Петр и пожалел о том, что сказал.

Синева в глазах Рязанцева сгустилась, губы сошлись в тугую складку, а пальцы сжались в кулаки. Петр поник и приготовился к потоку брани и угроз. Прошло мгновение-другое, и ставшую вдруг вязкой тишину нарушил голос особиста, в нем зазвучал металл:

— Говоришь, по одному слову — и в расход? Если хочешь знать, то на тебя их вагон и маленькая тележка, но ты-то живой.

— Пока.

— Брось, нечего раньше времени себя в покойники записывать. Там, — Рязанцев ткнул пальцем вверх, — тебя не ждут.

— Я… Я… Это Макеев…

— Дался тебе Макеев. Вот что, Петр, давай-ка виноватых искать не будем — не благодарное это занятие. Но врага проморгать ни Макеев, ни я не имеем права. Такая наша служба.

— Понимаю, но когда сорок шесть говорят одно, а Макеев их херит какой-то вшивой бумажкой, как быть? — твердил свое Петр.

— Да что ты заладил: сорок шесть да сорок шесть.

— Другого ничего не остается. Вы же не верите ни одному моему слову.

— Слово, конечно, к делу не пришьешь, но…

— Вот-вот! Получается у меня один выход: бежать к фрицам за справкой. И словечко же Макеев придумал — пособник. Тоже мне нашел…

— Стоп, Петр Иванович, не лезь в бутылку! — оборвал его Рязанцев. — Давай договоримся, если хочешь, чтобы разговор получился, то запомни: первое — оценки своим подчиненным я как-нибудь сам дам и второе — в контрразведке вшивых бумажек не бывает.

Петр потупился и невнятно пробормотал:

— Понял, товарищ капитан, но без вины виноватого во враги народа записать — это…

— Ну, хватит одно и то же повторять. Сколько ты знал Струка?

— Струка?

— Его.

— У-у, сволота, своими бы руками задушил! — и Петр яростно сверкнул глазами.

— Так сколько?

— Месяц, может, больше. Точно не скажу, не до того было. К отряду он прибился где-то под Житомиром.

— Ладно, это уже не столь важно. Что про него знаешь? Только без эмоций, честно.

— Э-э, — замялся Петр, ненависть к предателю путала мысли, и, пожав плечами, ответил: — Боец как боец, ничем особенным не выделялся — обыкновенный.

— Вот-вот, обыкновенный. Но ты с ним месяц воевал и не раскусил, а от нас требуешь, чтобы мы в один миг с тобой разобрались, да еще когда против тебя имеются прямые показания фашистского агента.

— Так он же, сволочь, набрехал.

— Но это еще надо доказать.

— И… и… Доказали? — голос Петра дрогнул.

— Проверяем.

Рязанцев свернул разговор и предложил:

— Давай чайком побалуемся.

Петр не нашелся, что ответить, и, подозревая подвох, ловил каждое движение и жест Рязанцева. Тот, лукаво улыбнувшись, спросил:

— Может, чего покрепче?

Тон, каким это было произнесено, а еще больше веселые зайчики, заскакавшие в глазах Рязанцева, сказали Петру больше всяких слов. С души словно камень свалился; теплая волна поднялась в груди, и у него вырвалось:

— С вами, товарищ капитан, хоть уксус!

— Чего-чего? — переспросил Рязанцев и расхохотался.

Смеялся он искренне, от души. В уголках глаз лучились морщинки, на щеках появились забавные ямочки, а лицо приобрело озорное, ребячье выражение. Оно окончательно растопило лед настороженности, которую все еще испытывал Петр, и робкая улыбка появилась на его губах. Справившись со смехом, Рязанцев теплым взглядом прошелся по нему и многозначительно заметил:

— Не знаю, как там с уксусом, но крови фрицам мы, похоже, попьем. А пока предлагаю побаловаться чайком.

Встав из-за стола, он прошел к столику, потрогал рукой чайник — вода в нем успела остыть — и, выглянув в коридор, окликнул:

— Володя?

— Я, Павел Андреевич! — отозвался дежурный.

— Куда комендант запропастился?

— Где-то здесь.

— Сказал ему про сахар и сухари?

— Да.

— Если сейчас не принесет, то потом себе сухари сушить будет. И пусть прихватит чайник с кипятком, в моем давно остыл.

— Сделаем, Павел Андреевич, — заверил дежурный. Возвратившись к столу, Рязанцев пошутил:

— С моим комендантом, Петр Иванович, как бы ни пришлось воспользоваться твоим предложением — пить уксус, — и затем поинтересовался: — Небось голодный, а я тебя одним чаем потчевать собрался.

Петр пожал плечами.

— По глазам вижу, голодный. Разносолов у меня не водится, но сало найдется. Ты как к нему относишься, только не говори, что со мной за компанию хрюкать станешь.

— Какие могут быть возражения, товарищ капитан, я ж на Украине родился.

— Ах да, что за хохол без сала и горилки. Ладно, соловья баснями не кормят. Подсаживайся ближе к столу, — пригласил Рязанцев, затем открыл шкаф и принялся выставлять на стол кружки и миски.

В это время постучался комендант. В одной его руке сердито попыхивал чайник, а в другой громоздились кульки. Из-за них выглядывала встревоженная физиономия: угроза сушить для себя сухари была не пустым звуком. Торопливо сложив все на стол, комендант поспешил оправдаться:

— Извините, товарищ капитан, пришлось к Гончаренко сбегать. У него разжился сгущенкой.

— А наша чем хуже? — удивился Рязанцев.

— Вчера закончилась.

— А ты тогда на что, если к Гончаренко за каждой мелочевкой бегаешь?

— Закрутился, забыл.

— Михаил Алексеевич, я тебе уже не раз говорил: нельзя жить одним днем, наперед думай. Намотай себе на ус — у нас не богадельня, а особый отдел. Понял?

— Так точно! Исправлюсь, Павел Андреевич.

— Сейчас проверим. Хорошее сало сможешь достать?

— Считайте, что оно на столе! — заверил комендант и ринулся к двери.

— Старательный парень, а организованности пока не хватает, за все дела разом берется, — бросил ему вслед Рязанцев и, разлив кипяток по кружкам, спросил у Петра: — Ты как, с заваркой или со смородиновым листом?

— Лучше со смородиной.

— Правильно, больше и аромата, и пользы, — поддержал Рязанцев и пододвинул к нему коробку из бересты.

В ней горкой лежали подсушенные листья смородины. Петр взял щепотку, опустил в кружку, и в кабинете запахло летним садом. Он глубоко вдохнул и закрыл глаза. Этот довоенный запах на мгновение заставил забыть о ненавистном Струке, Макееве, ужасах отступления и смерти, витавшей над ним до последнего времени.

— Ты сахар, сахар бери, не стесняйся, — напомнил о себе Рязанцев.

— Да-да, — встрепенулся Петр и потянулся к сахарнице.

Не успели они выпить по первой кружке, как в кабинет возвратился комендант и, выложив на стол здоровенный шмат сала, заявил:

— Лучшего сала, Павел Андреевич, не найти!

— Хороший был хряк. Случайно, не у Гончаренко разжился? — уколол его Рязанцев.

— Не, свои запасы имеем.

— Молодец!

— Разрешите идти? — повеселевшим тоном спросил комендант.

— Да, — отпустил его Рязанцев и, улыбнувшись Петру, заметил: — Под такую закуску грех не выпить.

Не ожидая ответа, он достал из шкафа фляжку со спиртом и, разлив по кружкам, предупредил:

— Чистый, не разбавленный.

Они сдвинули кружки, их взгляды встретились, и на душе Петра потеплело. Ему казалось, что он снова среди своих бойцов, объединенных бескорыстным духом боевого братства, истинную цену которого определяли дела и поступки.

— С возвращением, Петр Иванович, — буднично произнес Рязанцев и залпом выпил.

Петр кивнул и последовал его примеру. Спирт оказался медицинским — девяносто шесть градусов. Во рту заполыхало, а из глаз брызнули слезы. Он лихорадочно зашарил по столу в поисках кружки с чаем. Расплескивая по гимнастерке, Петр выпил его до дна, а когда пришел в себя, смахнул набежавшие слезы и с трудом выдохнул:

— У-у-х, и крепкий же, чертяка, не то что шнапс фрицев.

— Ты на сальце, на сальце налегай, — Рязанцев пододвинул ему нарезанные ломтики сала.

Комендант не подвел: сало действительно оказалось отменным и таяло во рту. Под него вторая порция спирта пошла легче. Петр окончательно размяк и прочувственно произнес:

— Как будто и войны нет.

— Будь она трижды проклята! — с ожесточением произнес Рязанцев и поинтересовался: — Тебя она где застала?

— В Ковеле.

— А меня в Рава-Русской. В первый же день пол-отдела потерял. Эх, какие ребята были! С Вадиком Лихачевым вместе всю финскую прошли — и ни одной царапины, а тут один осколок и все — нет человека, — с болью в голосе произнес Рязанцев.

— То же самое и в моем полку. Склад ГСМ сразу накрыло. Остались без горючки. Машины стали колом. Связи нет. Никто и ничего не знает. А тут еще командира с начальником штаба снарядом убило, — мучительно вспоминал Петр.

Участливый взгляд Рязанцева располагал к откровенности, и, поддавшись чувствам, Петр излил ему все, что бередило душу. Это была типичная история окруженца.

Они, рядовые и командиры, в те первые, полные ужаса и кошмара июньские дни срок первого, испытали настоящий шок и трепет перед невиданной мощью, казалось, не знающей сбоев военной машины вермахта. Огненно-свинцовый вал безжалостным катком прокатился по ним. Одни остались навечно в земле, другие попали в плен, но были третьи, кто продолжал отчаянно сопротивляться. И вдруг, о чудо, гитлеровская машина начала давать сбои!

Эти, пусть маленькие, добытые самой дорогой ценой, победы над многократно превосходящим врагом вернули окруженцам веру в себя и дали надежду на то, что им удастся не только выжить, но и выстоять. Именно там, в гитлеровских котлах сорок первого, начал коваться тот удивительный сплав победителей, которые в ликующем мае сорок пятого поставили последнюю точку в самой кровопролитной и жестокой войне двадцатого века.

Опытный контрразведчик и тонкий психолог Рязанцев разглядел эти качества победителя в Петре Прядко и окончательно утвердился в том, что перед ним находится настоящая оперативная находка и прирожденный разведчик. Он, в мирное время хваткий и пробивной интендант, не потерялся и не сгорел бесследно в безжалостной топке войны. Петр проявил себя прирожденным командиром, за которым подчиненные готовы были идти в огонь и воду. Война, этот безжалостный экзаменатор, отмеряла каждому его цену; она сметала шелуху повседневности и обнажала внутренний стержень — характер.

«Чего-чего, а характера тебе, Петр, не занимать, на двоих хватит. Не зря поговорили по душам. Не ошибся я в тебе — ты настоящий разведчик, но об этом позже», — решил Рязанцев, с теплотой посмотрел на захмелевшего Петра и спросил:

— Может, еще чайку?

— Спасибо, напился, — отказался Петр.

— А сало?

— Не, уже ничего не лезет.

— Тогда отдыхать, а завтра на свежую голову поговорим о деле, — не стал настаивать Рязанцев, снял трубку телефона — ответил дежурный, и распорядился: — Володя, значит, так: определи, где квартировать Петру. На довольствие поставь во взводе охраны. А главное — организуй баньку, чтобы смыл все грехи, те, что есть, и те, каких не было, — с добродушной улыбкой на лице закончил разговор Рязанцев.

— Есть, Павел Андреевич, сделаем все в лучшем виде! — заверил дежурный.

Из кабинета Петр вышел, не чувствуя под собой ног. Его переполняли радость и опьяняющее чувство свободы. Чудовищное обвинение в предательстве отпало. Он спускался по лестнице и не слышал телефона, надрывавшегося в дежурке, не замечал двух затравленных красноармейцев с кровоподтеками на лицах — очередной пары вражеских агентов-диверсантов, захваченных разыскной группой особистов.

«МнеповерилиіЯчист!» — повторял про себя Петр. Выйдя во двор, он вдохнул полной грудью бодрящего морозного воздуха, и голова пошла кругом. В эти счастливые мгновения ему казалось, что он заново родился.

— Так как, сначала порубать или в баню, товарищ техник-интендант 1-го ранга? — вернул его к действительности голос дежурного.

— A-а? Что? — Петр не сразу понял, о чем идет речь.

— Я говорю: порубать или в баню?

— В баню! В баню!

— Хозяин — барин, — не стал настаивать дежурный и, повернувшись к гаражу, позвал: — Старшина! Пилипчук!

В ответ из распахнутых ворот надсадно фыркнул двигатель и снова заглох.

— Пилипчук! Ну, где ты там?

— Шо надо? — наконец отозвался тот, и из гаража появилась коренастая фигура. Хитрющая физиономия старшины говорила, что ее хозяин способен не только организовать баню, но при желании и найти в раю даже черта.

— Семеныч, сколько можно ждать? — ворчливо заметил дежурный.

— Та шо, мини разирватыся? Машину на колеса поставь. Караул с арэстантамы отправь. Сэйф Бондарю достань. Шо, окроме мэнэ никого бильше нэма?

— Перестань, не бухти. Вот видишь товарища?

— Бачу. И шо? — буркнул Пилипчук и стрельнул в Петра оценивающим взглядом.

— Так вот, Семеныч, тебе особое поручение от начальника: позаботься о нем, как о родном сыне. Для начала банька, потом напоить-накормить и к хорошенькой вдовушке под бок положить.

— Може, ще свэчку подэржаты?

— Свечку? — хохотнул дежурный и язвительно заметил: — Еще чего, запусти козла в огород, так без капусты останешься.

— Сам ты такый, — огрызнулся Пилипчук и, не став вступать в перепалку, спросил у Прядко: — Рушнык, мыло, чиста нижняя одежка еэ?

— Нет, только воз грязи, — Петр шуткой попытался смягчить разговор.

Она не тронула сурового старшину. Насупившись, он буркнул:

— И дэ я цэ визьму? Я шо, фокусник?

— Семеныч, кончай волынить. Ты старшина или кто? Тебе что, непонятна задача начальника? Техник-интендант 1-го ранга должен сверкать, как новая копейка, — дежурному надоели пререкания старшины, и он повысил голос: — Кончай разговорчики и выполняй приказ!

— Развэлось начальникив, сховаться никуды, — огрызнулся Пилипчук и кивнул Петру: — Пишлы.

Утопая по колено в грязи на разбитой грузовиками и артиллерийскими тягачами дороге, они добрались до края села, и вошли во двор. В нем еще теплилась хрупкая и недолговечная на войне мирная жизнь. В хлеву тяжело ворочался скот, а за тонкой дощатой перегородкой сарая кудахтали невесть как уцелевшие куры. Небольшая, сложенная из самана хатка с веселыми синими ставеньками выглядела беззащитно и одиноко на фоне мрачных развалин.

Пилипчук отряхнул с сапог комья грязи, поднялся на крыльцо и постучался в дверь. Никто не ответил. Он осмотрелся и, не заметив живой души, позвал:

— Зинаида, дэ ты?

— А хтось туточки? — откликнулись из хлева.

— Цэ я, Пылыпчук. Принимай на постой.

— Так куды ш мини его? У мэнэ миста билыпе нэма.

— И шо, мы такичкэ будэмо размовлятым? Выходь! — потребовал Пилипчук.

Из хлева показалась закутанная в платок по самые глаза бабенка неопределенных лет. Причитая на ходу, она засеменила к ним. Весь ее разнесчастный вид, кроме жалости, ничего другого не вызывал. Пилипчук смягчил тон и утешил:

— Та нэ вбывайся жэ так, Зинаида, вин тилькэ на пару ночей. Харч будэ наш.

— И куды ж мэни его ложить? — все сокрушалась та.

— Замисто Васыля, его нэ будэ.

— Ладно, заходьтэ, — пригласила Зинаида.

— Та ни, я пишов, у мэнэ дил по самэ горло, — отказался Пилипчук и напомнил: — Баньку, Пэтро, сам истопышь, вона в сусиднем огороде. Зинаида усэ знає, а чисту одежку я з хлопцем пришлю. Ну, бывай.

— Спасибо, — поблагодарил Петр и вслед за хозяйкой прошел в горницу.

Простенько убранная, она отличалась чистотой и порядком. Зинаида распахнула штору, закрывавшую проход в соседнюю комнату, и пригласила:

— Проходьтэ, оцэ будэ ваше мисто. Звиняйте, бильше ничего нэма. В другой вже живуть два ваших хлопца.

— Все нормально. А как с банькой? — поинтересовался Петр.

— Вона тутэчки, недолэче, пишлы, — позвала Зинаида и вышла во двор.

Петр последовал за ней. Баня располагалась на соседнем участке и оказалась единственным строением, которое уцелело после бомбежки. Сложена она была добротно и внутри имела вполне приличный вид. Кадушка с водой, парочка измочаленных дубовых веников, висевших под потолком, десяток поленьев, лежавших у печки, и тепло, исходившее из парилки, говорили о том, что баня не простаивала.

— А как с мылом и полотенцем? — спросил Петр.

— Вэртайся в хату, там визмэшь, — ответила Зинаида.

— Потом, а пока я растоплю печку.

— Ну, як знаєш. Мыло и рушнык у сэбэ в горнице визьмешь, а я пишла. Скотына мэнэ ждэ, — заторопилась Зинаида по своим делам.

Петр остался один. Осмотревшись, нашел под лавкой топор, вышел во двор, из валявшихся у стены бани чурбаков нарубил дров и растопил печку. Тяга в ней была отменная, и через несколько минут огонь жадно облизывал поленья. Поставив на плиту бак с водой, он, подхватив ведра, отправился к колодцу, натаскал в бочку воды и снова возвратился в дом. Там его застал красноармеец, присланный Пилипчуком; за его спиной болтался увесистый вещмешок. Прижимистый старшина вдруг ни с того ни с сего расщедрился. Эта щедрость стала понятна Петру, когда красноармеец полез в карман ватника, достал пачку папирос «Казбек» и, положив на стол, сказал:

— Это вам, товарищ техник-интендант 1-го ранга, от начальника.

— Мне? — опешил Петр и удивленно наблюдал за тем гастрономическим парадом, который демонстрировал красноармеец.

Из вещмешка одна за другой появились: банка рижских шпрот, банка костромской сгущенки, три банки тушенки, пачка сахара-рафинада, свежеиспеченная буханка ржаного хлеба, сверток нижнего белья и настоящее туалетное мыло «Москва».

— Откуда все это?! — поразился Петр.

— Наш старшина, ежели захочет, так и танк может достать, — не без гордости ответил красноармеец.

— А с виду не скажешь.

— Это так кажется, ежели надо, так он в лепешку расшибется.

— Лепешек мне не надо, а старшине передай спасибо, — поблагодарил Петр.

Все это продуктовое богатство он отнес на стол хозяйке, а сам, прихватив полотенце, белье и мыло, возвратился в баню. Она еще не успела как следует прогреться, но его охватил зуд нетерпения. Стащив с себя обветшавшую, пропахшую запахом костра и пота одежду, Петр подхватил ведро с водой и дубовый веник, нырнул в парилку и погрузился во влажный, пахнущий дубовыми листьями полумрак. Освоившись, отыскал взглядом лавку, камни, от которых отдавало жаром, и плеснул водой. Они сердито зашипели, и теплая, расслабляющая волна окатила тело. Нащупав лавку, Петр в изнеможении растянулся, время от времени усилием воли заставлял себя приподняться и лениво охаживал дубовым веником живот и спину. Из этой полудремы его вывели стук в дверь и голос Зинаиды:

— Солдатик, ты ще жывый?

— Живой-живой, хозяйка, — откликнулся Петр.

— Пора исты. У мэнэ усэ готово, — позвала она к столу.

— Сейчас буду, — Петр окатил себя холодной водой и стал собираться.

В горнице хаты его ждали щедро накрытый стол и сама хозяйка. Он ее не узнал. Зинаида преобразилась. На вид ей было не больше сорока. Тонкие, правильные черты лица ничуть не портил слегка курносый, задорно торчащий носик, черные, как воронье крыло, волосы пышными волнами ниспадали на плечи. Крепко сбитая, с развитыми формами фигурка не поддалась возрасту. Изумление, написанное на лице Петра, не укрылось от проницательного женского взгляда. Лукаво улыбнувшись, Зинаида певуче, с ударением на «г» произнесла:

— Та чего ж вы стоите? Сидайте.

Петр перевел взгляд на стол. Над казанком с вареной картошкой вился ароматный парок. Рядом с ним на блюде лежала запеченная в духовке курица. Среди мисок с солеными огурцами и помидорами тускло отсвечивала бутыль самогона.

— Зинаида, ну зачем! — воскликнул он.

— Хорошего человика зразу видно.

— Спасибо, но война же.

— Так шо ж типерича, нэ жыты?

— Оно-то так, и все-таки… — замялся Петр, пробежался взглядом по горнице и, не заметив продуктов из загашников Пилипчука, укоризненно покачал головой: — Зинаида, то, что принесли, выставляй на стол.

— Цэ же военнэ.

— Мы все военные — что на передовой, что в тылу. Забирай все себе.

— Ни. Як жэ можно?

— Можно! — отрезал Петр.

— Дякую, дякую, — повторяла Зинаида и от смущения, не зная, куда девать руки, затеребила пальцами поясок на кофте.

Петр обнял ее за плечи и, усадив на табуретку, сел напротив. Зинаида, оправившись от смущения, принялась хлопотать за столом, подкладывая ему в миску то картошку, то куски курицы, и при этом не забывала подливать в рюмки.

То ли от усталости, то ли от крепкой самогонки Петр вскоре опьянел и уже с трудом помнил, как добрался до кровати и, едва коснувшись головой подушки, уснул мертвецким сном. Не разбудили его ни грохот далекой бомбежки, ни голоса постояльцев Зинаиды. Впервые за последние пять месяцев он безмятежно провел ночь.

Ранним утром его поднял на ноги помощник дежурного по особому отделу. Петр быстро собрался, перекусил на ходу и отправился на встречу с Рязанцевым.

Тот уже находился в кабинете. На этот раз он был немногословен и деловит, поздоровавшись, пригласил Петра к столу, на котором была развернута карта. Петр бросил на нее взгляд: в полосе обороны 6-й армии по тылам гитлеровцев замысловато петляла жирно прочерченная зеленая линия и выходила к расположению 417-го стрелкового полка. Она повторяла путь его отряда. Он вопросительно посмотрел на Рязанцева.

— Ты правильно понял, Петр Иванович, — подтвердил тот его догадку. — Хорошо помнишь маршрут?

— Какие-то участки — да, а какие-то — не очень. Двигаться приходилось ночью.

— Понятно. Но зато прошли своими ножками и все видели своими глазами. Меня, а точнее, командование армии, интересуют два участка, — и карандаш Рязанцева остановился на зеленом пятне — дубраве, а потом проследовал к голубому блюдцу — озеру.

— К сожалению, Павел Андреевич, — Петр развел руками и с горечью обронил: — Я мало что могу сообщить. Но одно точно скажу: в дубраве фрицы стоят. Мои разведчики туда сунулись, напоролись на посты и еле ноги унесли.

— Что там?

— Гадать не стану. Дорога в дубраву свежая, хорошо накатана. И еще мои хлопцы слышали работу мощных моторов — танки или самоходки.

— О, это уже кое-что! — оживился Рязанцев, и карандаш в его руке переместился к озеру.

— Там, на бывшей центральной усадьбе колхоза, румыны — пехота, — не дожидаясь вопроса, пояснил Петр.

— Румыны? Пехота?

— Разведчики по форме и разговору догадались.

— М-да, дела. Теперь у меня появилось больше вопросов, чем ответов, — был озадачен Рязанцев.

Описав круг по кабинету, он остановился перед Петром и спросил в лоб:

— В разведку сходишь?

— Я-я?.. — Петр не нашелся, что ответить.

Предложение Рязанцева стало для него полной неожиданностью. Всем своим существом Петр противился возвращению в тот бесконечный кошмар, что преследовал его последние пять месяцев. Он поднял голову и, встретившись взглядом с Рязанцевым, опустил.

— Надо, Петр Иванович. Фрицы что-то затевают, а мы толком ничего не знаем. Ты те места знаешь. Ну, так как? — мягко, но настойчиво убеждал Рязанцев.

— Я ж не разведчик. Я… — мялся Петр.

— Не разведчик? Ты им родился! Лучше тебя это задание никто не выполнит, а это тысячи спасенных жизней.

— Понимаю, Павел Андреевич.

— Итак, решено? — Раз надо, так надо.

— Другого ответа, Петр, я от тебя и не ожидал. Молодец! — потеплевшим голосом произнес Рязанцев, снял трубку телефона — ответил дежурный. — Володя, ко мне в кабинет Кулагина вместе с Сычевым и Новиченко!

— Есть!

— Сычев? Серега? Он здесь? — обрадовался Петр.

— Да, а второй, Новиченко, тоже обстрелянный боец, с боями вышел из окружения. Так что притираться вам не придется.

— Им известна суть задания?

— В общих чертах.

— Как держать связь?

— По рации. Частоту и шифр получишь у Кулагина.

Стук в дверь прервал разговор.

— Войдите! — крикнул Рязанцев.

Первым вошел лейтенант Кулагин, за ним — Сычев. Увидев Прядко, он оживился. Последним переступил порог коренастый, крепко сбитый красноармеец, из тех, кто нигде не пропадет.

Рязанцев не стал тратить время на пустые разговоры и сразу перешел к делу:

— Товарищ Сычев, товарищ Новиченко, представляю вам командира разведгруппы товарища Прядко. Вопросы, возражения есть? — В ответ было молчание. — Нет? Задание всем понятно?

— Так точно! — в разнобой ответили разведчики.

— Николай Петрович, машина к выезду готова? — обратился Рязанцев к Кулагину.

— Так точно, Павел Андреевич!

— Как обстановка на месте перехода?

— Фрицы ведут себя спокойно. У наших почти все готово. Осталось доделать проход в нейтралке. Минеры обещают за ночь управиться.

— В таком случае, как только стемнеет, выезжайте, — и, обращаясь уже к разведчикам, Рязанцев объявил: — Вы, товарищи, пока можете отдохнуть. С приездом на передовую вникните в обстановку. Завтра в вашем распоряжении весь день, чтобы в деталях изучить маршрут перехода через линию фронта. Предварительно его уже проработали, но, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. По срокам выполнения задания — чем быстрее, тем лучше. Сами понимаете, прозеваем, потом локти будем кусать. В общем, ребята, постарайтесь. Я вас очень прошу.

— Постараемся, Павел Андреевич, — от имени всех заверил Петр.

— Тогда удачи вам, ребята, — Рязанцев крепко пожал руку каждому и проводил их до двери.

В оставшееся до отъезда время группе Прядко было не до отдыха. Получив на складе рацию, оружие, патроны, гранаты и сухой паек на неделю, Сычев и Новиченко принялись раскладывать все по вещмешкам, а Петр вместе с Кулагиным занялись изучением шифра. Но в тот вечер разведчики так и не смогли выехать на фронт. У Петра внезапно поднялась температура: воспаление легких свалило его с ног.

Глава 3

Две недели Петр провел в госпитале. За это время крепкий организм победил болезнь, и, едва оправившись, он возвратился в особый отдел. Там в ожидании заброски томились Сычев с Новиченко. Теперь уже вместе они принялись убеждать Рязанцева в готовности к выполнению задания. Но тот не стал форсировать события: внешний вид Петра говорил сам за себя, и им пришлось задержаться еще на неделю. За это время стараниями старшины Пилипчука он твердо встал на ноги, и только тогда Рязанцев дал добро.

29 декабря разведчики в сопровождении лейтенанта Кулагина выехали на передовую, в расположение уже знакомого Петру и Сычеву 2-го батальона 417-го стрелкового полка, и провели еще сутки на КП, изучая позиции противника. Результаты наблюдений обнадежили: гитлеровцы не заметили саперов, проложивших под их носом проход в минном поле, и в ночь на 30 декабря Петр, Сергей и Владимир выбрались из передового окопа батальона и шагнули в неизвестность.

Валивший всю ночь снег не сбил Петра с пути — семнадцать километров, месяц назад пройденные им и Сычевым, намертво врезались в память. Рассвет застал разведгруппу в пяти километрах от элеватора; оттуда Петр намеревался совершать рейды в районы, где, по данным Рязанцева, гитлеровцы концентрировали силы для предстоящего наступления. Взвесив все «за» и «против», он решил понапрасну не рисковать.

Близость дороги и открытая местность вынудили разведчиков искать укрытие; им стал склад бывшей машинно-тракторной станции. Перекусив сухим пайком, они, разбившись на дежурные смены, прилегли отдохнуть, чтобы набраться сил перед последним броском.

С наступлением дня движение по дороге не прекратилось. Господство гитлеровской авиации в воздухе добавило нахальства армейским командирам. Колонны с боевой техникой продолжали двигаться без всякой маскировки. Сычев уже не мог смотреть на это без зубовного скрежета и в сердцах произнес:

— Сволочи! Как у себя дома.

— Недолго осталось. Рано или поздно дадим по морде! — категорично отрезал Петр.

В то же время у самого на душе скребли кошки. Данные наблюдений, которые он, Сычев и Новиченко заносили в блокнот, говорили о другом. За пять часов по дороге проследовали три крупные военные колонны, насчитывавшие по 15–20 единиц техники. Вся она выглядела так, будто только что сошла с конвейера завода: военная промышленность Германии пока не давала сбоев.

Проводив внимательным взглядом хвост очередной колоны, Петр взял у Сычева блокнот с записями и поинтересовался:

— Все записал?

— Да. Восемнадцать боевых единиц и два «опеля», похоже, штабные.

— Сколько тяжелой?

— Девять.

— Новая?

— Хрен его знает. Глаза уже не смотрят.

— Пойди вздремни, — предложил Петр.

— Какой тут сон? Одно расстройство. Прут и прут. И где только наши соколы?

— Дай время, расправят крылья.

— Легко сказать, вон какая силища.

— И что? Нас этим уже не запугаешь, и не такое видали.

— Да уж, — лицо Сычева исказила гримаса. — Как вспомню Макеева, так жить не хочется. Сволочь тыловая, чуть под монастырь не подвел, — с ожесточением он вспомнил «знакомство» с особистом.

— Нашел, кого вспомнить. Слава богу, есть еще такие, как Рязанцев.

— Эх, Иваныч, разве в них дело? Спросить надо с тех, кто выше сидит.

— Спросят, и еще как спросят. Сейчас не время искать виноватых. Сейчас бить надо сволоту.

— Вот так всегда: пока гром не грянет, наверху не почешутся. Козлы! — И Сычева прорвало. — Я человек маленький и то даже жопой в мае почувствовал, что подпалят. А они чем думали? Прав товарищ Сталин — везде у нас враги сидели. Мало их к стенке ставили! Вспомни, что нам Козлов долдонил…

— Стоп, Серега. Не тот разговор ведешь, — оборвал его Петр и бросил быстрый взгляд на Новиченко. Тот спал.

А Сычев уже не мог остановиться:

— Тот — не тот. Кончилась терпелка! Это ж надо, силищу такую имели, а фриц нас за два дня раздолбал. Как так? Как?

— Будто не знаешь, — Петр замялся — его также мучил этот вопрос — и не нашел ничего другого, как повторить избитые утверждения: — Внезапность нападения. Вероломство…

— Иваныч, и это говоришь ты? Я — не Макеев. Вспомни, как наш комиссар распинался о дружбе с немецким рабочим. А он, падла, этот сраный рабочий, голой задницей перед нашими рожами тряс. Слепому было понятно, что фриц силу стягивает, а нас в летние лагеря, в солдатики играть. Пушки — на полевые позиции, а снаряды — на складе. Танки — с пустыми баками, а у тебя на складе — ревизия. Так кто виноват? Гитлер? — негодовал Сычев.

— Стоп, Серега, остынь, — пытался утихомирить его Петр.

— Стыну уже полгода. Я их всех…

— Да угомонись ты! Побереги злобу на фрицев! — цыкнул на него Петр.

— Не переживай, ее у меня на всех их хватит.

— Вот и хорошо, а сейчас иди и спи. В нашем деле психовать и икру метать — себе дороже. Разведка шума не любит.

— Ладно, Иваныч, давай только без морали, я не пацан, — и Сычев, что-то бормоча себе под нос, отправился спать.

Петр, прихватив автомат, поднялся на наблюдательный пункт, приник к пролому в стене и, стараясь не попасть окулярами бинокля под луч солнца, сосредоточился на дороге. Движение по ней прекратилось, и теперь его занимало другое — как добраться до элеватора? Взгляд остановился на глубоком овраге: он начинался в сотне метров от склада, протянулся почти на три километра и заканчивался у водонапорной башни. Между ней и лесополосой, за которой мрачной бетонной громадой угадывался элеватор, простиралось открытое поле. В темноте легко было заблудиться, и Петр стал искать ориентиры. Ими могли служить подбитый танк, покосившийся деревянный навес — это все, что осталось от полевого стана колхозников, и островок кустарника. Определившись с маршрутом, он снова переключился на дорогу — на ней по-прежнему царило затишье.

Белое безмолвие и убаюкивающий посвист ветра навевали сон, и, чтобы не заснуть, Петр принялся мысленно составлять рапорт для Рязанцева. За этим занятием незаметно подошла к концу смена. К этому времени дорогу окутала густая морозная дымка. Воспользовавшись этим, разведчики стали на лыжи, скатились в овраг и размашистым шагом двинулись вперед. Через час в вечерней мгле проступило циклопическое сооружение — элеватор. В блеклом лунном свете его стены, исклеванные осколками снарядов и пулями, походили на лицо человека, переболевшего оспой. Подобравшись ближе, они залегли и стали наблюдать. В мрачных развалинах элеватора и разоренной конторе царила кладбищенская тишина. Но Петр не стал рисковать и выслал вперед Новиченко. Прошло минут десять, когда наконец тот дал о себе знать.

— У-а, — печально прозвучало в воздухе.

— Не Соловей-разбойник, — язвительно заметил Сычев.

— Зато ты у нас Илья Муромец, — хмыкнул Петр и кивнул на вещмешок Новиченко. — Прихвати Вовкины вещички.

— Опять я, — буркнул Сычев и, взвалив на плечи два огромных вещмешка, поплелся за ним.

— Иваныч, ты што? Тут черт ногу сломит, — встретил их в штыки Новиченко и предложил: — Давай в контору перебираться.

— Остаемся здесь, — Петр был непреклонен.

— Туточки вонизма така-а-я, — не унимался Новиченко.

— Вова, не гоношись. То фрицы огнеметами шмаляли, — перебил его Сычев.

— И што с того?

— А то! Больше сюда не сунутся.

— Если мы раньше не загнемся, — буркнул Новиченко.

— Кончай разговорчики! — положил конец спору Петр и сбросил с плеч вещмешок.

Крепчающий мороз и голод, терзавший желудок, заставили разведчиков пренебречь опасностью. Они разбрелись по развалинам, собрали то, что осталось после пожара, спустились в подвал и развели костер. Сычев, не дожидаясь команды, развязал вещмешок, достал банку тушенки и предложил:

— Иваныч, надо бы устроить пир желудку.

— Давно пора, а то брюхо к хребту прилипло, — поддержал его Новиченко.

— Я что, против? Доставайте НЗ и сало Пилипчука.

— А 100 граммов наркомовских? — напомнил Сычев.

— Ради такого случая не грех и 200, — живо поддержал Новиченко и, хлопнув себя по лбу, воскликнул: — Хлопцы, так сегодня ж Новый год!

— Точно! С этой долбаной войной забудешь, как себя зовут, — посетовал Сычев и бросил многозначительный взгляд на Петра.

Тот не стал испытывать их терпения, достал фляжку со спиртом и, подняв вверх, предложил:

— Давайте, ребята, выпьем за то, чтоб дожить до следующего года!

— Доживем! — дружно поддержали Сычев с Новиченко, и фляжка пошла по кругу.

Вскоре, разомлев от выпитого и тепла костра, Сергей и Владимир начали клевать носами. Петр отправил их спать, а сам заступил на пост, но чтобы зря время не терять, забрался на чердак элеватора и оборудовал там наблюдательный пункт. Отсюда, с высоты птичьего полета, дубрава, в которой гитлеровцы могли скрывать свой танковый кулак, лежала как на ладони. Теперь разведчикам оставалось запастись терпением и положиться на удачу.

Результат первого дня оказался плачевным — дубрава словно вымерла. Лишь изредка лязг металла и работа мощных двигателей свидетельствовали, что царящая в ней тишина обманчива. Движение на подъездных дорогах началось только с наступлением темноты. На этот раз гитлеровцы строго соблюдали светомаскировку, что лишний раз убеждало Петра в подготовке ими крупной наступательной операции. И тогда он решился на вылазку.

Вылазка едва не обернулась провалом: на подходе к дубраве они напоролись на боевое охранение и едва унесли ноги.

Второй и третий день также прошли впустую. До истечения срока выполнения задания оставались сутки, а Петру пока нечего было доложить Рязанцеву. Сведения о перемещениях гитлеровской техники мало что давали, и уныние охватило разведчиков.

Петр, нахохлившись, сосредоточенно смотрел на костер, будто в отблесках его пламени надеялся найти ответ на вопрос: как подобраться к дубраве? Но ничего другого, как попытаться взять языка, ему на ум не приходило.

— Опять этот «опель». Достал уже, гад, — голос Сычева заставил Петра встрепенуться.

— Какой? — машинально спросил он.

— Зеленый. Глаза уже намозолил.

— «Опель»? Намозолил? — и смутная догадка осенила Петра. Он схватил блокнот и лихорадочно зашелестел страницами. Дважды в день с постоянством маятника зеленый штабной «опель» проезжал перед ними.

«Офицер связи? Фельдъегерь? Секретные документы! Это последний шанс», — ухватился за эту мысль Петр и радостно вскликнул:

— Ребята, не все потеряно!

— Брать «опель»? — первым догадался Сычев.

— А там — штабная крыса, — предположил Новиченко.

Петр кивнул головой:

— Да. Других вариантов нет.

Разведчики, загоревшись этим планом, принялись дорабатывать детали, а потом, с аппетитом поужинав, легли спать, но так и не смогли сомкнуть глаз. Давали о себе знать нервы и проснувшийся азарт. Первым не выдержал Сычев и спросил:

— Иваныч, не спишь?

— Какой тут сон, — откликнулся Петр.

— Боишься, как бы не пролететь? Вдруг с дороги собьемся? Темень-то вон какая.

— Типун тебе на язык, — заворочался в своем углу Новиченко.

— Зачем маяться? Порубать — и вперед, — предложил Сычев.

— Все равно уже не уснем, — поддержал его Новиченко.

— Ладно, будем сниматься, — согласился Петр.

Перекусив, разведчики освободились от лишнего груза, стали на лыжи и направились к намеченному месту засады — мосту. Удача пока была на их стороне: мороз ослабел, пошел мелкий снежок, и им не пришлось маскироваться.

К мосту они вышли задолго до рассвета и, оборудовав укрытие, залегли в засаде.

Время тянулось томительно медленно. Наконец бледно-розовая полоска окрасила горизонт на востоке, и ночная мгла рассеялась. Наступил рассвет. В душе Петра поселилась тревога — опасение, что «опель» по какой-нибудь причине не появится на дороге в обычное время, не давало ему покоя. О том же думали Сычев с Новиченко; они бросали тревожные взгляды то на дорогу, то на часы. Стрелки лениво ползли по циферблату и бесстрастно отсчитывали секунды и минуты до восьми пятнадцати, когда зеленый «опель» должен был появиться на дороге. В запасе оставалось около четырех минут.

Первым услышал гул мотора Новиченко и сорвавшимся голосом крикнул:

— Едет! Едет!

Петр напряг слух. Сердце, забухавшее словно кузнечный молот, глушило звук.

— Слышу. Ну, давай! Давай! — торопил Сычев.

Здесь уже сам Петр увидел, как на выезде из лесополосы показалось зеленое пятно. Оно приближалось и быстро росло в размерах. Это был «опель»! Теперь все решали быстрота и натиск. Петр выбрался из укрытия и подал команду:

— По местам, ребята!

Сычев и Новиченко, передернув затворы автоматов, встали по обе стороны моста. Петр поправил на рукаве белую повязку, которая должна была убедить гитлеровцев, что перед ними полицейский, и вышел на дорогу. «Опель» стремительно приближался.

«Сто… Девяносто… Восемьдесят…» — мысленно считал Петр, а когда до машины осталось метров сорок, суматошно замахал руками и бросился навстречу.

Прошла секунда-другая, водитель ударил по тормозам. «Опель» пошел юзом и остановился в нескольких шагах от Петра.

— Минен! Минен! — на ломаном немецком истошно закричал он и, ухватившись за ручку дверцы, склонился над боковым стеклом.

На него таращилась рыбьими глазами растерянная физиономия капитана. Что-то сказав водителю, он приоткрыл дверцу, пробежался взглядом по Петру, Новиченко и задержался на Сычеве. В следующее мгновение холеное лицо капитана исказила гримаса ужаса, и сдавленный вскрик «Bandit!» как бич подхлестнул водителя. Он судорожно засучил ногами и руками: «опель» фыркнул мотором и прыгнул, подобно лягушке, на Петра. Тот едва успел увернуться и слетел в кювет.

Раскатистая автоматная очередь и скрежет металла слились в один звук. Боковое стекло разлетелось вдребезги, водитель рухнул на руль. «Опель», пропахав глубокую борозду, уткнулся в сугроб.

Сычев метнулся к машине. Капитан опередил его — рыбкой сиганул на обочину и кубарем покатился к реке. Сергей бросился вдогонку, но вынужден был залечь. Гитлеровец, отчаянно отстреливаясь, пытался прорваться к мосту и там спрятаться за опорный бык, до которого оставалось несколько метров. Автоматная очередь, выпущенная Сергеем, взметнула снег у ног капитан, тот дернулся и исчез за сугробом.

Петр пришел в себя, спрыгнул вниз и, откатившись под защиту дерева, взглядом поискал гитлеровца. Тот бился в предсмертной конвульсии.

— Похоже, капец, — тяжело дыша, обронил подбежавший Сычев.

— Да. Эх, Серега, Серега… — не мог сдержать досады Петр.

— Я ж по ногам, Иваныч, — понурясь, промямлил тот.

— Лучше бы по яйцам.

— А если бы он под мост сиганул, то нам всем хана.

— Если бы да кабы…

— Иваныч! Иваныч! Глянь, что я нашел! — радостный вопль Новиченко положил конец перепалке.

— Ладно, Серега, забирай у фрица документы, а самого — в снег! — приказал Петр и, цепляясь за ветки кустарника, выбрался к дороге.

Навстречу, потрясая коричневым портфелем, бежал Новиченко. На душе Петра отлегло. В нем могло находиться то, за чем они охотились, — важные документы. Массивная сургучная печать на застежке была тому подтверждением.

Петр выхватил из-за пояса штык-нож, рассек ремень и встряхнул портфель. На дорогу посыпались пакеты. Подрагивающими от волнения пальцами Петр ухватил самый большой, сломал печать, разорвал плотную бумагу. В пакете оказалась карта! Все еще не веря в удачу, он развернул карту: красные и синие стрелы гитлеровских дивизий нацелились на оборонительные порядки 6-й армии Юго-Западного фронта.

— Ну что там, Иваныч? — сгорая от нетерпения, теребил его Новиченко.

— Попали в самое яблочко! — ликовал Петр.

— Значит, дырку под орден вертеть?

— Если фрицы ее раньше в твоей башке не провертят. Сматываться надо! — поторопил подоспевший Сычев.

— Гляди, не накаркай, — огрызнулся Новиченко.

— Каркай не каркай… — и Сычев осекся.

Со стороны лесополосы донесся рокот мощного мотора, и из-за поворота показалась самоходка. За ней катил грузовик. Времени на раздумья у разведчиков не оставалось.

— Фрица — в снег! Сами — в машину! — крикнул Петр, сгреб в портфель пакеты и бросился за руль.

Ключ зажигания торчал в замке. С замиранием сердца он повернул его. Машина отозвалась недовольным урчанием, но никак не хотела вырываться из снежного плена.

— Ребята, сюда! — позвал на помощь Петр. — Толкайте! Толкайте!

Новиченко с Сычевым, запихнув водителя в сугроб, навалились на «опель» с двух сторон. Петр вывернул руль и снова нажал на газ. Рыча мотором, машина поддалась их усилиям и выкатилась на дорогу. Сергей с Владимиром на ходу запрыгнули на заднее сиденье, и Петр до пола утопил педаль газа. Они промчались около семи километров, но дальше не стали испытывать судьбу: за холмом виднелось большое село, там у гитлеровцев могла находиться комендатура.

На первом же повороте Петр свернул с дороги, выбрал укромное место и остаток дня разведчики провели в каких-то развалинах, а с наступлением темноты двинулись к линии фронта. Избегая дорог и населенных пунктов, шли всю ночь, когда наконец наткнулись на ряды колючей проволоки и дальше поползли по-пластунски. Вскоре в предрассветном полумраке проступила кромка окопа и послышалась родная речь. Не обращая внимания на ссадины, они рванули вперед. Их движение не осталось незамеченным: лязгнули затворы и над бруствером показались две головы.

— Стойте! Свои! — предупредил Петр.

— Свои в блиндаже сидят! Кто такие?

— Разведка!

После небольшой паузы тот же простуженный голос приказал:

— Ползите сюда! Только без фокусов!

Разведчики одним броском преодолели последние метры и скатились на дно траншеи. Над ними склонились две любопытные физиономии. Отдышавшись, Петр спросил:

— Где мы?

— А што тебе надо? — не терял бдительности старший дозора.

— Штаб 6-й армии.

— Далече собрались. А там кого?

— Тебе-то какое дело? Много будешь знать — рано состаришься, — потерял терпение Сычев.

— Помолчи, Серега! — осадил его Петр и поинтересовался: — Так сколько?

— Командир скажет, — держал строгий тон дозорный и распорядился: — Саня, отведи их к Давыдову!

Тот снял с плеча винтовку и извиняющимся тоном произнес:

— Двигай, хлопцы, и без глупостей.

Сычев недовольно засопел и попытался что-то сказать. Петр одернул его и подтолкнул вперед. Выстроившись в цепочку, разведчики двинулись за Александром, на краю оврага остановились и, придерживаясь за веревку, соскользнули вниз. Там располагался штаб 1-го батальона 415-го стрелкового полка. На входе в блиндаж их остановил часовой и спросил:

— Кто такие?

— Разведчики, — пояснил Саня.

— Погодьте! Я доложу командиру, — часовой исчез за дощатой перегородкой.

— В штанах от холодюки все звенит, а они в шпионов играют, — буркнул Сычев.

— Порядок есть порядок. Забыл про С трука? — напомнил Петр.

— Иваныч, тебе шпионы уже везде мерещатся.

— Он не последний…

Спор прервал часовой:

— Заходьте!

Встретил разведчиков пожилой капитан. Его осунувшееся, заросшее густой щетиной лицо говорило о том, что фашисты ни днем ни ночью не давали покоя батальону. Пробежавшись внимательным взглядом по разведчикам, он устало произнес:

— Командир батальона Давыдов. А вы кто такие?

— Армейская разведка, — уклончиво ответил Петр и потребовал: — Свяжите…

— Подожди вязать! Кто послал? — перебил его Давыдов.

— Капитан, ты што? Тебе же ясно сказали: разведка! — не выдержал Сычев.

— Не тебя спрашивают! — цыкнул тот и повторил: — Кто послал?

Петр бросил настороженный взгляд на брезентовый полог, отгораживавший угол землянки, — из-под него торчали чьи-то ноги и, понизив голос, ответил:

— Особый отдел армии. Капитан Рязанцев.

— А-а, — в голосе Давыдова пропал металл. — Василий! Вася, вставай! — позвал он.

За пологом скрипнули доски, и в ответ просипело:

— Что-о? Что случилось?

— Вставай-вставай, — поторопил Давыдов.

Полог отлетел в сторону, и на свет показалась раскрасневшаяся от сна усатая физиономия. Сонно хлопая глазами, с нар сполз лейтенант и уставился на разведчиков.

— Начальник штаба Блинов, — представил Давыдов.

Тот смахнул рукой остатки сна с лица и вопросительно посмотрел на него.

— Разведка. Вернулись с задания, — пояснил Давыдов.

— О! А где язык? Нам он вот как нужен, — оживился Блинов.

— Да погоди ты с языком. Лучше займись их устройством, — осадил его Давыдов, и затем спросил у Петра: — С кем в штабе связаться?

— С четвертым. И сообщите, что группа Прядко в полном составе вернулась с задания, — не стал вдаваться в подробности Петр.

— Доложу, — заверил Давыдов и, обратившись к Блинову, поторопил: — Что стоишь? Веди в первую роту. Потом подними Стороженко; пусть не жмется и растрясет свои загашники.

— Не обидим, Михал Кузьмич, — заверил Блинов и, набросив на плечи полушубок, позвал: — За мной, ребята.

Разведчики вышли из блиндажа, спустились на дно оврага и через десяток шагов поднялись в землянку. Она имела вполне жилой вид, а главное — в ней было тепло. Посередине, весело потрескивая поленьями, стояла раскаленная докрасна печка. Вокруг нее вповалку спали пятеро красноармейцев. Растолкав их, Блинов приказал:

— Хлопцы, ноги в руки и бегом во второй взвод! До обеда там перекантуетесь.

Коренастый младший сержант, а с ним четверо красноармейцев, постреливая любопытными взглядами на разведчиков, собрали оружие, вещи и, не говоря ни слова, покинули землянку.

— Располагайся, разведка, как у себя дома, — великодушно разрешил Блинов. — А я к старшине за харчами.

— Спасибо, нам бы только чайку и поспать, — остановил его Петр.

— Как хотите. Все что найдете — ваше, — не стал настаивать Блинов и покинул землянку.

Не успела за ним захлопнуться дверца, как Сычев принялся колдовать над чайником и буржуйкой. Новиченко прошелся по полкам и выложил на стол горсть сухарей и три банки тушенки.

Петр тем временем проверил полевую сумку — карта, пакеты, документы капитана Ланге были на месте — и положил ее в изголовье нар.

Затем разведчики, стащив с себя пропахшие дымом костра ватники и валенки, казалось, приросшие к ногам, сели к столу. После первого стакана чая на них навалилась свинцовая усталость, и через пять минут они спали крепким сном.

Разбудил их Блинов, когда на дворе начало смеркаться, и сообщил хорошую новость — из особого отдела армии за ними прислали машину. Дорога до Степного, где располагался штаб 6-й армии, заняла полтора часа. Рязанцев оказался на месте и принял их без задержки. Вслед за ними в кабинет зашел старшина Пилипчук и не с пустыми руками. Центр стола заняли добродушно посапывающий самовар и огромное блюдо, на котором лежала горка румяных пирожков с капустой и картошкой.

— Присаживайтесь, ребята! Почаевничаем, а заодно расскажите, что у фрицев творится, — пригласил к столу разведчиков Рязанцев.

— Павел Анатольевич, разрешите сначала доложить? — спросил Петр.

Ему не терпелось поделиться с ним общей радостью.

— Тут такая бомба! — выпалил Сычев.

— Крокодилище! — вторил ему Новиченко.

— Не пугайте. Живы-то останемся? — пошутил Рязанцев, и в его глазах появился азартный блеск, когда он увидел портфель из крокодиловой кожи.

Петр достал из него карту и расстелил на столе. Рязанцеву хватило беглого взгляда, чтобы оценить важность сведений, добытых разведчиками. В его широко распахнутых глазах смешались удивление, восхищение.

— Вот это да! Ай да молодцы! Действительно настоящая бомба! — Рязанцев все еще не мог поверить в такую удачу.

— В последний момент повезло! Мы уж и не надеялись, — смущаясь, отвечали разведчики.

— Вот это Новый год! Еще один подарок. Да какой!

— Фрицам под Москвой всыпали? — первым догадался Петр.

— Не то слово! Полный разгром! — и кулак Рязанцева опустился на стол.

— Что-о?! — в один голос вскрикнули разведчики.

— Полный. На триста километров отогнали.

— Триста? А сколько в плен взяли? А что говорит товарищ Сталин? — засыпали они вопросами Рязанцева.

Уже остыл самовар, стрелки перевалили за одиннадцать, а Петр, Сергей и Владимир были готовы снова и снова слушать рассказ Рязанцева о первой и такой выстраданной победе над фашистами.

— Теперь дело за нами, — с улыбкой завершил разговор он и, прощаясь с разведчиками, попросил: — Петр Иванович, а ты задержись!

Они остались одни. Петр вопросительно посмотрел на Рязанцева. Тот не спешил начинать разговор, от итогов которого зависело многое, и задумчиво теребил карту. В те тяжелейшие дни сорок первого, когда обстановка на фронте менялась каждый день, а враг, казалось, находился повсюду, иметь в чужом стане свои глаза и уши было пределом мечтаний военных контрразведчиков. Петр идеально подходил на смертельно-опасную роль своего в стае шпионов, диверсантов и террористов абвера. В его пользу говорили пять с лишним месяцев, пройденных с боями по тылам фашистов, и результаты выполнения разведывательного задания.

Отложив в сторону карту, Рязанцев поднял глаза на разведчика. Их взгляды встретились, и слова застряли в горле — у него язык не поворачивался предложить Петру снова окунуться в тот ад, из которого он с таким трудом вырвался. И не просто окунуться, а отказаться от самого себя, облечься в ненавистную личину предателя, и каждый день, каждый час доказывать свою лояльность и преданность ассам гитлеровской разведки. А они на слово никому не верили и будущих агентов пропускали через жесточайшее сито проверок.

«Так как же нам быть, Петр? Как? — размышлял Рязанцев. — Одно дело, когда рядом находятся испытанные бойцы (тут сам черт не страшен), и совсем другое — оказаться в гитлеровском гадюшнике, абвере. Там стукач на стукаче сидит и каждый норовит подставить ножку, чтобы перед начальством выслужиться. Надолго ли у тебя хватит выдержки? Больно ты дерзок. И что? В абвере нужны не плюшевые, а дерзкие и решительные. Они дают результат».

Отбросив последние сомнения, Рязанцев задал Петру прямой вопрос:

— Петр Иванович, а как ты смотришь, если в разведку еще раз сходить?

На лицо Прядко легла тень. Подумав, он ответил:

— Если надо, так сходим.

— На этот раз придется отправиться одному.

— Одному?

— Одному. И надолго.

— Особое задание?

— Правильно мыслишь, Петр Иванович. Про абвер слыхал?

— На своей шкуре прочувствовал, — вспомнил Петр про гитлеровского агента Струка.

— Так вот, Петр Иванович, надо проникнуть в это шпионское гнездо — абвергруппу-102.

— Мне?

— И не просто проникнуть, а стать там свом и закрепиться.

— Как своим? Да вы что, Павел Андреевич? — Петр задохнулся от возмущения. — Быть в одной своре с такими, как Струк? Никогда. Я боевой офицер. Мое место в строю. Лучше…

Рязанцев не пытался его остановить, а дал выплеснуться эмоциям. Они захлестнули Петра. Нет, им двигал не страх, это была естественная реакция порядочного человека, у которого одна только мысль примерить на себя личину предателя вызывала отвращение. И это лишний раз убеждало Рязанцева в правильности сделанного выбора.

Исчерпав гневный запал и избегая смотреть в глаза Рязанцеву, Петр обронил:

— Извините, товарищ капитан, ну, не мое это дело. Чего зря тратить время? Отправляйте на фронт. Там мое место.

— Мое, не мое… Это же кто тебе такое сказал? — не отступал Рязанцев.

— Как кто? Война.

— Тут ты прав. Она каждому определяет свою цену.

— Ну вот, сами видите: мое место в боевом строю, а не среди этих выб…

— Да погоди ты со своим строем, — перебил Рязанцев и зашел с другой стороны: — Ты до войны кем был?

— Я? Интендантом.

— Интендантом. А кем стал?

Прядко замялся.

— Молчишь? Тогда я скажу: боевым командиром! Да еще каким! Бойцы готовы пойти за тобой в огонь и воду.

— Так то ж свои! А быть в волчьей стае и подвывать… Не, не тот у меня голос, — упрямо твердил Петр.

— Свои, говоришь? — Рязанцев выдвинул ящик стола, достал фотографии и швырнул их на стол. С одной из них, угрюмо набычившись, смотрел Струк.

— Иуда! Как его земля еще носит? — больше у Петра не нашлось слов.

Гнев и ненависть к предателю душили его. Рязанцев сгреб фотографии в ящик стола и напомнил:

— Из-за этого мерзавца твой отряд половину потерял. Не так ли?

В ответ прозвучал зубовный скрежет.

— Вот видишь, Петр Иванович, и все из-за одного мерзавца. Но этого могло и не быть, если бы в том абверовском гадюшнике находился наш человек. А теперь представь: сколько таких струков затесалось в войска и сколько еще забросят?

— Сволочи! Душить их надо!

— Легко сказать, сначала надо поймать. А как? Мы, как слепые котята, тычемся, — в сердцах произнес Рязанцев.

— Я все понимаю, Павел Андреевич, но боюсь сорваться. Я же этих гадов… — и пальцы Петра сжались в кулаки.

— Не сорвешься. Справишься. Я знаю, что говорю.

— По мне, так лучше в штыковую.

— В нее и без тебя есть кому ходить, а вот в абвер внедриться — такое только таким, как ты, под силу.

— И все-таки, Павел Андреевич, может, кто другой? Меня от одной только мысли, что в струках придется ходить, выворачивать начинает.

— Надо, Петр. Очень надо. Кто, если не ты?

Это короткое «надо», сказанное Рязанцевым просто и буднично, для Петра значило гораздо больше, чем самые пламенные призывы. В те суровые дни сорок второго перед бойцами и командирами Красной армии стояла только одна задача — как можно больше забрать жизней врагов. Он тряхнул головой, словно освобождаясь от груза сомнений, и, встретившись взглядом с Рязанцевым, спросил:

— Когда приступать к заданию?

Рязанцев просветлел лицом, и его голос потеплел:

— С заданием не спеши, сначала надо подготовиться.

— И все-таки, когда выступать, Павел Андреевич?

— Недельки, надеюсь, хватит. Сегодня-завтра отдохнешь, а затем за дело.

— Вполне, — согласился Петр и, помявшись, спросил: — А как насчет баньки, а то шкура совсем задубела.

— Ждет. Пилипчук уже вовсю шурует. Так что забирай Сычева с Новиченко и вперед. Знаешь куда идти?

— К Зинаиде?

— К ней.

— Спасибо.

— За что? За Зинаиду или баню? — лукаво улыбнувшись, спросил Рязанцев.

— И за то, и за другое, — в тон ему ответил Петр и поднялся из-за стола.

— Погоди, — остановил его Рязанцев, достал из шкафа фляжку спирта, разлил по кружкам и предложил: — Выпьем за победу под Москвой. За победу, Петр Иванович!

— За победу! — повторил Петр.

Крепчайший градус вышиб из его глаз слезу, а рот опалило огнем. Рязанцев зачерпнул кружкой воды из ведра и сунул в руку. Петр выпил до дна, и огонь, полыхавший во рту, погас, а с глаз сошла пелена.

— Теперь закуси, — предложил Рязанцев и подал ломоть хлеба с куском сала.

— Не надо. Все нормально, — отказался Петр, встал из-за стола и на нетвердых ногах двинулся к выходу.

Рязанцев проводил его до комнаты дежурного и распорядился вызвать Пилипчука. Тот оказался поблизости и встретил Петра как старого знакомого. В особом отделе умели держать язык за зубами, но ушлый старшина каким-то непостижимым образом ухитрился узнать о вылазке группы Прядко в тыл к фашистам и теперь готов был расшибиться в лепешку, чтобы ублажить разведчиков.

В жарко натопленной бане их ждал щедро накрытый стол. На этот раз Пилипчук превзошел самого себя. Дюжина бутылок настоящего жигулевского пива заманчиво лоснилась в кадушке с водой. Изумленные лица Петра, Сергея и Владимира стали для старшины лучшей наградой.

После бани у разведчиков едва осталось сил, чтобы добраться до кроватей.

А на следующее утро изменчивая на войне судьба преподнесла им сюрприз: Сычева откомандировали в его родной Нижний Тагил, а Новиченко еще дальше — на Дальний Восток.

Это контрразведчики, заглядывая в будущее Петра, оберегали его от случайностей. Он остался один и, по их настоянию, без нужды не покидал дом Зинаиды.

Рязанцев, наученный прошлым горьким опытом провалов зафронтовой агентуры, старался исключить любую утечку о предстоящей операции и максимально уменьшить возможные риски. А их было более чем достаточно. Но Рязанцев верил в Петра и не сомневался в успехе операции. Однако окончательное решение оставалось за начальником особого отдела Юго-Западного фронта. Перечитав адресованную ему докладную записку и не найдя в ней шероховатостей, Рязанцев вызвал шифровальщика и распорядился отправить ее в адрес Селивановского.

Совершенно секретно

Лично

Начальнику Особого отдела НКВД СССР Юго-Западного фронта

комиссару госбезопасности 3-го ранга тов. Н. Селивановскому

5 января 1942 года мною осуществлена вербовка в качестве зафронтового агента под псевдонимом Гальченко бывшего техника-интенданта 1-го ранга Прядко Петра Ивановича 1913 г.р., уроженца м. Каневцы Чернобаевского района Полтавской области, украинца, кандидата в члены ВКП(б), с незаконченным высшим образованием, кадрового военного, в Красной армии с 1937 года.

В наше поле зрения Прядко попал по наводке разоблаченного агента немецко-фашистских разведорганов (абвергруппа-102) Сиплого — бывшего красноармейца И. Струка.

27 ноября группа бывших военнослужащих Красной армии, находившихся в окружении войск противника, под командованием Прядко с боем вышла в расположение наших войск в полосе обороны 417 сп.

В ходе фильтрации и последующей агентурно-оперативной работы данные Сиплого в отношении пособничества Прядко гитлеровцам не нашли своего подтверждения.

Последующей оперативной разработкой установлено, что Прядко остался верен делу Ленина — Сталина и не опозорил высокого звания коммуниста. Находясь в окружении войск противника, он проявил решительность и твердость, сумел сплотить вокруг себя красноармейцев и с боями прошел более полутысячи километров.

В целях дополнительной проверки надежности Прядко в декабре 1941 г. он в качестве командира агентурно-боевой группы, куда входил агент Сыч, был направлен в расположение немецко-фашистских войск с разведывательным заданием. По его результатам представил ценные сведения, которые были использованы командованием 6-й армии.

В ходе выполнения задания Гальченко проявил себя как исключительно толковый работник, грамотный, сообразительный. Быстро и хорошо ориентируется в боевой обстановке. К заданию отнесся серьезно и выполнил его точно, в соответствии с нашим указанием.

С учетом изложенного, полагаю целесообразным задействовать Гальченко в операции «ЗЮД» по агентурному проникновению в немецко-фашистский разведорган абвергруппа-102.

Начальник Особого отдела НКВД СССР

6-й армии Юго-Западного фронта

капитан

П. Рязанцев

№ 167/ОА от 5.01.42 г.

Так начался короткий и яркий путь в разведке Петра Прядко — разведчика под псевдонимом Гальченко. Этот псевдоним Петр взял в память о погибшем друге.

В ту первую военную зиму, когда вермахт потерпел первое поражение под Москвой, Красная армия, а вместе с ней и военная контрразведка смогли перевести дыхание, операция «ЗЮД» — такое кодовое название она получила с легкой руки Павла Рязанцева — стала одной из первых.

Глава 4

Совершенно секретно

Лично

Начальнику Особого отдела НКВД СССР 6-й армии Юго-Западного фронта

капитану тов. П. Рязанцеву

На № 167/ОЛ от 5.01.42 г.

Ваше предложение об участии зафронтового агента Гальченко в операции «ЗЮД» поддерживаю. После внедрения в состав абвергруппы-102 основное его внимание сосредоточить на получении и оперативной передаче сведений о составе и содержании заданий забрасываемых в расположение частей Красной армии разведывательно-диверсионных групп противника.

Дополнительно доложите легенду прикрытия, под которой Гальченко будет внедрен, а также способы связи с ним.

Начальник Особого отдела НКВД СССР Юго-Западного фронта

комиссар госбезопасности 3-го ранга

Н. Селивановский

№ 4/2/123 от 7.01.42 г.

Прочитав шифровку, Рязанцев бросил взгляд на дверь — несколько минут назад она закрылась за спиной Прядко, но не стал его возвращать. Накануне Петр, приняв предложение внедриться в абвергруппу-102, через сутки усомнился в том, что сможет выполнить задание. Причина крылась не в страхе. За прошедшие полтора месяца Рязанцев имел возможность убедиться в том, что это чувство Петру было неведомо.

Все оказалось гораздо сложнее и глубже. Коммунисту, вступившему в партию во время финской войны, человеку честному и бескомпромиссному, было поперек души перевоплотиться в отъявленного мерзавца и предателя. Рязанцев это видел и понимал, потому не пытался любой ценой склонить Петра к участию в операции. Он посчитал, что в сложившейся ситуации будет разумнее, если на время предоставить его самому себе.

Пока же в душе Петра царило смятение. Он все еще не мог принять произошедший несколько дней назад этот невероятный и немыслимый поворот в своей судьбе и службе. Он, боевой командир, познавший на себе жестокость фашистов и мерзость предательства, пылавший лютой ненавистью к ним, готовый рвать их зубами, должен остаться в прошлом и превратиться в такую же мразь, как Струк. Но и этого было недостаточно, чтобы выполнить задание Рязанцева. Ему предстояло доказать прожженным, не верящим на слово вербовщикам абвера, что он, Петр Прядко, из всех предателей и мерзавцев самый подходящий.

«Все! К чертовой матери фашистскую псарню! Завтра так и скажу Рязанцеву. Скажу? Я же согласился? В конце концов, мужик я или нет? Ну не могу я! Не могу!» — терзался Петр.

— Эй, в сторону! Жить надоело? — сердитый окрик заставил его встрепенуться и отпрыгнуть в сторону.

Обдав снегом с головы до ног, рядом пронеслась полуторка. Выбравшись из сугроба, он перешел на натоптанную тропку, ведущую к дому Зинаиды. Она к этому времени управилась со своим хлопотным хозяйством и теперь колдовала над плитой.

Там в чугунных казанках доваривались картошка и каша с тыквой, а на столе в миске матово поблескивали бочками ядреные соленые огурцы. Петр стряхнул снег с валенок и вошел в сени. В воздухе аппетитно пахло испеченным хлебом.

— Петро Иваныч, цэ ты? — окликнула Зинаида.

— Я, — обронил он и, повесив тулуп на гвоздь, направился в комнату.

— А обидать? У мэнэ усэ готово, — встала на его пути Зинаида.

— Спасибо, Зина, я не голодный.

— Ничего нэ знаю, сидай! — Зина подхватила Петра под руку и усадила за стол.

Петр безучастным взглядом смотрел на то, как она сняла с плиты казанок с картошкой, слила воду и принялась раскладывать по мискам.

— Та шо с тобой, Петро Иваныч? Так смотришь, шо кусок в горло не лезет. Може, сто грамив? — пыталась растормошить его Зинаида и, достав бутыль с самогонкой, разлила по кружкам.

Он покачал головой, достал из миски картофелину, повертел ее в руке и положил назад в миску, извинился и прошел в свою комнату. Там, свалившись на кровать, уставился в потолок и, продолжая мысленно разговор с Рязанцевым, старался найти веские аргументы, которые убедили бы его искать другого кандидата для выполнения задания.

Появление в доме Кулагина оживило атмосферу. Богатырская фигура лейтенанта, казалось, заполнила собой все свободное пространство. Перебросившись парой шуточек с Зинаидой, он прошел к Петру, мельком взглянул на его хмурое лицо и спросил:

— Скучаешь, разведчик?

— Не то слово, — буркнул Петр.

— Счастливый. А я как белка в колесе.

— Какое тут к черту счастье! Одна маета.

— Значит, я вовремя, — бодро заявил Кулагин и положил на стол папку.

— Что это? — вяло спросил Петр.

— Материалы по абвергруппе-102.

— Думаю, они уже ни к чему.

— Это почему же? — удивился Кулагин.

— Понимаешь… — и Петр замялся.

— Понимаю, не густо. Но если надо, организуем встречу со Струком, чтобы, как говорится, лицом к лицу…

— Чего?! С этой сволочью?

— Да ладно тебе. Не комплексуй, делов-то. Я их подлые рожи вижу каждый день — и ничего.

— Одно — видеть, а другое — жить.

— Не заморочивайся. Человек ко всему привыкает.

— Легко сказать. А если сорвусь? Задание насмарку.

— Перестань! Лучше тебя его никто не выполнит.

— И все-таки как представлю, что с гадами жить и из одной миски хлебать, так колотить начинает, — продолжал терзаться Петр.

— Зря себя накручиваешь, смотри на это проще.

— Стараюсь, ни черта не получается. Башка скоро расколется.

— Ты вот что, — Кулагин понизил голос, — лучше подумай о Зинаиде, ведь мается бедная баба.

— Что-о?

— А чего я такого сказал? Все при ней. А попка? Как орех, так и просится на грех.

— Да иди ты! — вспыхнул Петр.

— Все-все, ухожу, а ты присмотрись; глядишь, голове легче станет, — хмыкнул Кулагин и вышел в горницу.

В сенях еще какое-то время звучали голоса, затем скрипнула петлями входная дверь, и в доме воцарилась тишина. Петр проводил взглядом мелькнувшую за окном внушительную фигуру Кулагина и посмотрел на папку. В нем проснулось любопытство.

Рука потянулась к папке, и под пальцами зашелестели протоколы допросов гитлеровских агентов, захваченных особистами, схемы расположения зданий и сооружений аб-вергруппы-102 в городе Славянске. На глаза попались листы со знакомым почерком Струка — и кровь прихлынула к лицу Петра. Перед ним, как наяву, возникла с поразительной точностью картина боя у моста…

Отряд, зажатый между дорогой и рекой, попытался вырваться из кольца. Но гитлеровцы подтянули минометную батарею, интенсивным огнем накрыли отряд и отсекли отход к лесу. Спасение было только за рекой. Те, кто уцелел, решились на отчаянный шаг — прорываться к мосту. Петр поднял бойцов в атаку. Смяв первую цепь гитлеровцев, они вырвались на мост. Впереди, в десятке метров, начинался спасительный берег, и тут с обеих сторон обрушился кинжальный огонь пулеметов. Западня, устроенная Струком, захлопнулась. После этого гитлеровцы бросили в бой полицаев.

Пьяная орава в черных бушлатах, сотрясая воздух отборным матом, высыпала из перелеска и устроила безжалостную охоту на измотанных боем и голодом красноармейцев. Они, израсходовав все патроны и гранаты, не собирались сдаваться и бросились в рукопашную. Клубок человеческих тел, изрыгающий проклятья и стоны, скатился в болото. Зловонная жижа отбирала последние силы у раненых и слабых. На другой берег вместе с Петром выбрались всего девять человек.

Все это и истязания, которым подверглись попавшие в плен красноармейцы, излагал Струк в своих показаниях. У Петра уже не оставалось сил читать дальше. Он швырнул на стол эти, казалось, сочащиеся кровью его бойцов листки и заметался по комнате. В нем все клокотало от ненависти к предателю. Отбросив штору в сторону, он закричал:

— Зина, самогону!

Голос, а больше его вид напугали ее. Всплеснув руками, она вскрикнула:

— Божечка, та шож случилось? Петро, на тебе лица нэма!

— Самогон! Самогон давай! — твердил он и молотил кружкой по столу.

— Щас-щас, — запинаясь, повторяла она, трясущимися руками достала из кладовки бутыль и плеснула в кружку.

— Себе тоже! — потребовал Петр.

— Лью… лью. Только успокойся, милок.

Бутыль в руках Зинаиды ходила ходуном; самогон плескался и на стол, и на руку Петра. Он не замечал и не чувствовал этого. Боль о товарищах, погибших, замученных в застенках гитлеровцев, и лютая ненависть к предателю Струку терзали ему душу. После второй кружки самогона стены, мебель и Зинаида поплыли перед глазами; калейдоскоп лиц живых и мертвых товарищей стремительно набирал скорость и закручивался в огромную бездонную воронку — он провалился в нее.

Очнулся Петр от боли — спазмы перехватили горло — и открыл глаза. Полоска света, сочившегося через неплотно задернутую штору, упала на лицо — это Зинаида спозаранку растопила печку и разогревала мешанку для теленка. Тряхнув головой, он на нетвердых ногах вышел в горницу. Его вид вызвал тяжелый вздох у Зинаиды. Отложив кочергу в сторону, она захлопотала вокруг Петра.

— Выпей рассольчика, Петро Иваныч. Выпей, сразу полегчает.

Петр пил-пил, пока не прошла сухость в горле и дрожь в пальцах, а затем возвратился к себе в комнату. Отлежавшись, принялся приводить себя в порядок: побрился до синевы, поменял подворотничок на гимнастерке и после завтрака полный решимости направился в особый отдел.

Дежурный — им оказался Семенов — без задержек проводил его в кабинет Рязанцева. Тот, несмотря на ночную поездку к линии фронта, был, как всегда, подтянут и, крепко пожав руку, предложил:

— Проходи, Петр Иванович, садись. Почаевничаем.

— Спасибо, Павел Андреевич, я позавтракал, — отказался Петр.

— Присаживайся, присаживайся. По тебе вижу, разговор предстоит серьезный.

Петр промолчал, присел на табурет, положил на стол папку и замялся, не зная, с чего начать. Рязанцев пододвинул папку к себе и, стрельнув в него испытующим взглядом, спросил:

— Изучил?

— Лучше бы не читал. До сих пор тот бой у моста стоит перед глазами.

— Да-а, попали вы в мясорубку, — посочувствовал Рязанцев.

— Не то слово.

— А все из-за одного мерзавца. Но этого могло и не быть, если бы…

— Павел Андреевич, я не пацан. Я все понимаю, — перебил его Петр и, потупив взгляд, сказал: — Извините за вчерашнее, вел себя как последняя…

— Перестань!

— Обещаю, заднего хода не будет. Я пойду на задание.

— Другого ответа я от тебя не ожидал, — в голосе Рязанцева зазвучали теплые нотки, и суровые складки, залегшие у губ, разгладилась.

Он деловито зашелестел документами, нашел лист со списком сотрудников абвергруппы-102, с данными, которые удалось собрать контрразведчикам, и, потрясая документами в воздухе, спросил:

— Что скажешь об этом зверинце?

— Клейма негде ставить. Ненавижу! Попадись мне, убил бы на месте! — глаза Петра гневно сверкнули.

— А вот это для разведчика уже плохо. Ненависть — плохой советчик. Запрячь ее подальше.

— Как? Понимать — понимаю, а сделать… — Петр развел руками.

— Надо, Петр Иванович. Абверовцы — они, как те собаки, которые чужака за версту чуют.

— Ну вот, а мне с ними в одной стае бегать, да еще подвывать. На этом и боюсь сорваться.

— С таким настроем — да, но… — Рязанцев задумался, а затем огорошил: — Помнишь, в сороковом тебя вызывали в особый отдел по недостаче на складе ГСМ? — и, не услышав ответа, спросил: — Что тогда было на душе?

Петр помрачнел и глухо сказал:

— Не хочу даже вспоминать.

— А все-таки?

— Честно?

— Конечно!

— Я бы таких, как Рохлис, и близко к органам не подпускал.

— Всяко бывает. Как говорится, в семье не без урода. Но дело не в нем, а в тебе. Так все-таки, что думал? — возвратился к своему вопросу Рязанцев.

Петр замялся.

— Ну, говори, говори, дело-то прошлое, — мягко, но настойчиво подталкивал к ответу Рязанцев.

— Враги пробрались в советскую власть, чтобы веру в нее в народе подорвать.

— Та-а-к, с врагами понятно. А как с властью?

— В каком смысле?

— В прямом. Что о ней думал?

— Э-э… — Петр не знал, что сказать.

— Наверно, обида была? Ты ей верно служил, а она тебя — под трибунал?

— Не, Павел Андреевич, я ее с Рохлисом не путал.

— Оставь его в покое. Если думаешь, я старое решил ворошить, то ошибаешься.

— Павел Андреевич, о чем вы? У меня этого и в мыслях нет. Вы меня, можно сказать, с того света вытащили. Я вам по гроб обязан! Я…

— Перестань! Речь не обо мне, а о том, как тебе выполнить задание и живым вернуться. А для это надо с одним важным вопросом разобраться.

— Каким?

— Скажу. Но сначала ответь: как ты относишься, нет, не к Рохлису — с ним все понятно, а в целом к органам?

— Ну-у, как и все.

— Это не ответ. Боялся? Ненавидел? Ну уж точно, не любил? — продолжал допытываться Рязанцев.

Петр смешался и, опустив глаза, невнятно пробормотал:

— А за что вас любить. Я…

— Давай-давай, дальше.

— По правде говоря, ничего хорошего я от вас не видел. Не успело заглохнуть дело по ГСМ, так меня с другого конца зацепили. Бойцы на складе языками чесали, а опер им антисоветскую агитацию начал шить. Я уж не говорю про Макеева. Этот меня с ходу в шпионы записал! Если бы не вы, то червей бы уже кормил.

— Выходит, тебе не за что нас любить? — заключил Рязанцев и следующей фразой снова поставил Петра в тупик: — А уж ненавидеть нас и советскую власть причин было более чем достаточно.

— Ка-ак? Вы что!

— Вот тебе и решение проблемы с абвером.

— То есть… — Петр осекся.

В следующее мгновение, просветлев лицом, воскликнул:

— Павел Андреевич, я все понял! На этом строить легенду?

— Совершенно верно! Ничего не надо накручивать, только боком выйдет. Идти от жизни.

— А если сюда еще Макеева приплести, то точно поверят.

— Плети-плети. И не стесняйся костерить нас, на чем свет стоит, — с улыбкой произнес Рязанцев и предложил: — А теперь чайком побалуемся.

В тот день к обсуждению операции они больше не возвращались. Рязанцев дал Петру время отдохнуть и как следует осмыслить ситуацию. Но гибкий и изобретательный ум разведчика не знал покоя: утром он предложил Рязанцеву легенду внедрения в абвер. Опытному контрразведчику в ней почти ничего не пришлось исправлять. В оставшееся до заброски время Петр с Кулагиным занялись изучением маршрута выхода в расположение гитлеровцев и доработкой способов связи.

12 января Рязанцев доложил в особый отдел фронта о готовности зафронтового агента Гальченко к участию в операции «ЗЮД» и уже вечером получил разрешение на ее проведение.

В ночь с 14 на 15 января Петр под видом дезертира-перебежчика перешел линию фронта. Его появление в блиндаже гитлеровцев вызвало переполох. Мордастый фельдфебель схватился за автомат, остальные застыли свечками и таращились, как на страшное привидение, на обросшего густой щетиной, а от того имевшего еще более зловещий вид, русского старшего лейтенанта.

— Сталин капут! — произнес Петр, и появившаяся в его руках листовка-пропуск, которые с самолетов разбрасывались над позициями 6-й армии, вывела гитлеровцев из ступора. Фельдфебель опустил автомат и тупо уставился на него — живые советские офицеры не каждый день появлялись в блиндаже. В следующее мгновение чужие руки обшарили карманы Петра, а затем развернули лицом к керосиновой лампе.

— Сталин капут! — снова повторил он и с напряжением ждал, что последует дальше.

Фельдфебель наклонился к прыщеватому щуплому солдату и что-то сказал. Тот подался к оружейной пирамиде, выдернул автомат и, ткнув стволом в спину Петра, приказал:

— Schnell!

Они выбрались из блиндажа, прошли по лабиринту траншей, затем долго продирались через густой кустарник, когда наконец впереди в призрачном лунном свете показалось нахохлившееся под снежными шапками строение — контора бывшего шахтоуправления «Славянскуголь». В ней размещался штаб.

Цепь постов на подступах, дзот на въезде во двор, несколько машин и самоходка, стоявшие под маскировочным покрытием, подтвердили догадку Петра. Здесь, в одном из кабинетов, должна была решиться дальнейшая судьба его и операции.

Шло время, а его продолжали держать в каморке подвала. Холод безжалостно терзал окоченевшее тело. Спасаясь от него, Петр энергично тер руками лицо и приплясывал на месте, но это не спасало. Мороз усиливался, и, казалось, начали стыть не только кровь в жилах, но и мысли.

«Скорее бы все закончилось. Скорее!» — думал Петр и прислушивался к тому, что происходило в подвале. Как сквозь вату до него донеслись лязг засова, скрип двери: в проеме возник часовой и повел стволом автомата. Петр подчинился, на непослушных ногах протащился по длинному коридору и поднялся на этаж. В лицо ударила струя теплого воздуха, и он жадно вдохнул.

Холод, тисками сжимавший горло и грудь, отпустил, туманная пелена, застилавшая глаза, рассеялась, и Петр уперся в обитую железом дверь. Он перешагнул порог и оказался в просторном кабинете, когда-то принадлежавшем директору шахтоуправления. Об этом напоминали настенные часы и массивная настольная подставка с шахтерской символикой. В кабинете находились трое: майор, капитан и невзрачный субъект в гражданском костюме — переводчик.

Петр повернулся к старшему — майору. Тот, вальяжно развалившись на диване, смерил его равнодушным взглядом. Замызганный, в изодранной шинели пленный советский офицер, похоже, не вызвал у него интереса; он брезгливо поморщился и, что-то сказав капитану, вышел из кабинета.

«Абвер? Тайная полевая полиция?» — пытался определить Петр принадлежность капитана, но никак не мог сосредоточиться — его бил озноб.

— Фамилия, имя? — заученно произнес переводчик.

— П-п-рядко Петр Иванович, — с трудом выговорил Петр.

— Звание, часть, должность?

— Техник-интендант 1-го ранга. Начальник головного склада горючего 5-й армии Юго-Западного фронта.

— С какой целью перешел линию фронта?

— Не хочу воевать за Сталина и большевиков. Они мне всю жизнь изговняли.

— И что дальше? — задал вопрос капитан.

Обругав еще раз Сталина и советскую власть, Петр перешел к легенде прикрытия. Она не заинтересовала капитана. Не дослушав до конца, он остановил переводчика и потребовал: пусть сообщит данные о численности и расположении советских частей на участке 52-го армейского корпуса. Ответы капитана не удовлетворили, и он окончательно потерял интерес к допросу.

Петра выставили из кабинета и поместили в тесную каморку. Там под присмотром часового он изложил все письменно и дополнительно указал на наличие близких связей среди командования дивизии. Но и после этого гитлеровская разведка никак не отреагировала на советского офицера-перебежчика. Петра включили в общую команду военнопленных, которая с наступлением дня под конвоем вышла в Славянск.

Поздним вечером 16 января колонна военнопленных, измотанная долгим переходом, вползла в пригороды. От усталости Петр едва держался на ногах: остатки сил забрал раненый красноармеец, последние километры беднягу пришлось нести на себе.

Злобный лай сторожевых псов известил пленных: одни мучения для них закончились, впереди ждали новые. Из морозного полумрака почерневшими от непогоды зубьями трехметрового забора ощетинился сторожевыми вышками сборно-пересыльный пункт. В этом адском котле перемалывались жизни сотен невинных. Каторжный труд, издевательства охраны и жизнь впроголодь в считаные дни превращали военнопленных в доходяг.

Судорожно извиваясь, колонна вползла в ворота лагеря и растеклась по баракам, чтобы пополнить армию рабов. Вермахт нуждался в новых пушках и танках, а ненасытное чрево круп-повских заводов требовало все больше и больше угля, руды, и потому жизнь лагерника ничего не стоила. Конвейер смерти не останавливался ни на минуту. Бригады пленных долбили в отвалах кирками и ломами смерзшуюся породу, выковыривали уголь, грузили в тачки, по хлипким доскам поднимали на высоту и сваливали в вагоны.

Петру выпала незавидная участь — кирковать породу. На пятый день после двух-трех ударов киркой начинали отниматься руки, и дала о себе знать недавняя болезнь — воспаление легких. В последнее время он просыпался с одной и той же мыслью: морозы спадут, и случится чудо — староста снимет его с бригады и пошлет в столовку. Там, под крышей, можно было отогреться и подхарчиться у знакомых из хлеборезки. Но наступал новый день. Мороз не спадал. А староста снова посылал его на отвал.

Петр понимал, что долго не протянет — силы таяли на глазах. Завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом наваливались усталость и мороз. Холод проникал под истрепанную шинель, терзал и кусал измученное тело. К концу дня в нем, казалось, вымерзало все: мозг, кровь и кости, а в голове звучал только один звук — удар кирки. Он плющил и терзал мозг, вечером в зону возвращались не люди, а бледные тени. Миска вонючей бурды, в которой изредка попадались ошметки от картошки, на короткое время возвращала к жизни. В выстуженном бараке места у печки принадлежали старосте и его прихлебателям, остальным приходилось ютиться, где придется.

Подходили к концу шестые сутки плена. Чуть живой от усталости, холода и голода Петр пробрался на свое место, укутался с головой в то, что еще не отобрала охрана, чтобы хоть как-то сохранить каплю драгоценного тепла. На время боль в суставах и легких отпустила, унялась дрожь в теле, и он забылся в коротком сне с одной единственной мыслью: «Надо что-то делать, что-то выдумать, чтобы не загнуться на отвале».

Самой смерти он давно перестал бояться. Она находилась рядом и смотрела на него равнодушными, отупелыми глазами доходяг, напоминала штабелем мертвецов, сложенных за стеной штрафного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась их принимать.

Петр с тоской думал о том, что возможно завтра, а может, послезавтра его оставят силы, он рухнет под откос и больше никогда не поднимется. Кто-то из охраны лениво приподнимется над костром, может, даже пальнет или натравит пса, но даже злобная псина, потаскав тело по площадке, бросит и вернется к теплу.

Потом чьи-то трясущиеся руки сдерут с деревенеющего тела то, что еще можно обменять у лагерной обслуги на пачку махры и чифиря. В конце дня другие доходяги взвалят на плечи заледеневший труп и, как бревно, потащат в лагерь. Спотыкаясь, они будут проклинать его за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает последние силы. Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать вечернюю баланду, им еще придется стоять на плацу, пока бригадир не отчитается перед старостой по загнувшимся доходягам.

— Подъем! — истошный вопль нарядчика вырвал Петра из полузабытья.

Петр с трудом сполз с нар, на непослушных ногах проковылял на середину барака и встал в строй. На нарах и на полу осталось лежать несколько неподвижных тел — смерть собирала свою страшную жатву. Нарядчики, ухватив за ноги несчастных, поволокли к штрафному бараку. После переклички в барак вкатили четыре бака с похлебкой. К бакам тут же выстроились очереди.

Спустя тридцать минут конвейер смерти с немецким педантизмом сделал очередной оборот. Под лай сторожевых псов и крики охраны пленных вывели из бараков, построили на плацу. И пляска смерти продолжилась — старосты приступили к распределению на работы. Петр своей фамилии не услышал. Его и еще семнадцать человек под конвоем отвели в штабной барак. Он не пытался строить догадки, что ждет впереди, в изнеможении откинулся на стенку и растворился в тепле.

— Эй, Прядко! Прядко! — грубый окрик заставил его очнуться.

— А? Что? — не мог сообразить он.

— Шо, как мертвый? А ну, шевелись! — прикрикнул часовой.

Они прошли по коридору в противоположный конец и остановились у приоткрытой двери.

— Заходь! — приказал часовой.

Петр шагнул в кабинет. Там находился одетый в офицерскую форму без знаков различия человек лет пятидесяти, невысокого роста, худощавый, с тонкими чертами лица, на котором выделялись серые глаза, чем-то напоминающие буравчики. Цепким, пронзительным взглядом он обшарил Петра с головы до ног, кивнул на стоящий перед столом табурет и снова уткнулся в документы.

«Тертый калач. Такого на мякине не проведешь. Чем-то напоминает наших особистов. Наверно, из контрразведки или разведки?» — оценил «буравчика» Петр и, воспользовавшись моментом, исподволь разглядывал его. По приметам, которые дали Струк и другие агенты абвера, он имел сходство с Петром Самутиным — заместителем начальника абвергруппы-102.

«Пока везет, сразу на матерого зверя вышел», — оживился Петр.

Это не укрылось от наблюдательного «буравчика» — Самутина. Отложив документы в сторону, он с сарказмом произнес:

— Смотри, глаза не проешь. Что такой сладкий?

— Жить хочется, — не стал вилять Петр.

— Х-м. А там чего не жилось?

— Не дали.

— Тебе? Странно, с чего это ты, интендант Прядко, от любимой советской власти сбежал?

— Разлюбила.

— Как так? Ты за нее своей и чужой крови не жалел, а она вдруг разлюбила тебя?

«Похоже, гад, не только мои бумажки, но и доносы Струка читал. Точно — Самутин. Значит, абвер», — утвердился в своей догадке Петр и продолжил игру:

— Жить захотел.

— А там что не давали? Ты же у них герой. Небось за твои подвиги комиссары орденок нацепили?

— Угу, свинцовый пообещали, — буркнул Петр.

— Это за что ж тебя так? — допытывался Самутин.

— За все хорошее. Сволочи неблагодарные. Я им это не забуду!

Перескакивая с одного на другое, Петр рассказал, как попал к Макееву, как был обвинен в шпионаже и посажен под арест. Самутин внимательно слушал и что-то помечал себе в блокнот. Судя по выражению лица, такие истории ему были не в новинку. Опытный вербовщик, набивший руку еще в петлюровской контрразведке, он увидел в этом озлобленном и загнанном в угол бывшем советском офицере будущего перспективного агента.

Прядко был не чета безликому сброду, который, чтобы не подохнуть с голодухи и вырваться из-за колючей проволоки, готов был подписать любую бумагу и обещать все, что угодно. Такие агенты результатов не давали: у них хватало духа только на то, чтобы по мелочам гадить большевикам, а при первом удобном случае они норовили сорваться с крючка. Результат приносили те, кто ненавидел советскую власть или кем двигал циничный расчет. Прядко — бывший красный командир, до недавнего времени преданно служивший ей и отвергнутый ею, имел серьезный мотив поквитаться. И Самутин положил глаз на «пышущего ненавистью к Советам» смышленого офицера, но не спешил с предложением и дал ему выговориться.

Петр закончил свой эмоциональный рассказ и с напряжением ждал реакции Самутина. На его замкнутом лице трудно было прочитать ответ. Он умело держал паузу: встал из-за стола, прошелся по комнате, остановился напротив Петра и, сверля глазами-буравчиками, спросил:

— Говоришь, разлюбил советскую власть?

Петр поднялся с табурета и, встретившись с ним взглядом, отрезал:

— В гробу ее видел!

— Недолго осталось, к лету покончим! — самоуверенно заявил Самутин и задал тот самый главный вопрос, ради которого затевалась операция «ЗЮД»: — Не боишься опоздать?

— В смысле? — Петр делал вид, что не понимает, о чем идет речь.

— Не прикидывайся дурачком. Я, что ли, за тебя грехи буду замаливать?

— Мне бы сначала домой. Два года не был. Там…

— Че-го-о? — глаза Самутина заледенели, и он разразился угрозами. — Сволочь, ты чего себе воображаешь? Я с тобой не в бирюльки играю! Ты на коленях должен ползать…

— Герр офицер! Герр офицер, я… я… — пытался вставить слово Петр.

Но Самутин не стал слушать и отрезал:

— Короче, Прядко, или будешь воевать против комиссаров и жидов, или в расход. Даю час. А теперь пшел вон!

Петру стоило немалого труда сдержаться, чтобы не съездить по самоуверенной физиономии Самутина; пряча глаза, он выскочил в коридор и перевел дыхание на крыльце. Крепкий мороз пощипывал за уши, нос, но он не чувствовал этого и всеми своими мыслями находился в тесной прокуренной комнате штабного барака. В памяти с фотографической точностью всплывали каждые эпизод и слово из разговора с Самутиным.

Расчет Рязанцева, что гитлеровская разведка клюнет на обиженного советской властью кадрового офицера-перебежчика, оправдался. И хотя Самутин за все время беседы ни разу не упомянул слово «абвер», Петр не сомневался, что попал по нужному адресу. Манера разговора и внешность вербовщика, подпадавшая под описание Струка, являлись тому лишним подтверждением. Но тут в Петре проснулась тревога: «А не перегнул ли палку? Стоило ли ломаться? Может, вернуться и…» — размышлял он.

— Эй, долго тут глаза мозолить будешь? Дуй отсюда! — окрик часового заставил Петра встрепенуться.

Натянув поглубже шапку, он потащился в барак. При входе в нос шибанул смрад, казалось, навсегда впитавшийся в стены. Забившись в угол, Петр клял себя за то, что сразу не принял предложение Самутина.

«А вдруг уедет? Тогда все насмарку. Но он же дал час? И что? Нет, надо идти, пока не поздно», — решил Петр и прошел в конец барака. За деревянной перегородкой располагался староста со сворой подвывал. Сгрудившись у печки-буржуйки, они чифирили.

— Што надо, халдей? — смерив Петра недовольным взглядом, процедил тот.

— В штабной барак, — буркнул Петр.

— Приспичило?

— Комендант приказал.

— На кой хрен ты ему сдался?

— Поди сам спроси.

— Чего-о?

— Чего слышал, — огрызнулся Петр.

— Борзеешь, халдей. Ты у меня с кирки не слезешь! — пригрозил староста и, сплюнув под ноги, небрежно бросил: — Степан, отведи эту цацу.

Петр промолчал и направился к выходу. Вслед, как пощечина, прозвучало:

— Стукач.

Ему показалось, что это услышали в самом дальнем углу барака.

Одно слово, всего одно, безжалостно, подобно бритве, отсекло его от тех, кто мучился от голода и холода, кто медленно угасал от ран, но не смирился, не сдался и не вымаливал, не просил пощады у гитлеровцев. Презрение этих несчастных тяжким бременем легло на Петра. Сутулясь, он побрел к штабному бараку. На входе часовой заставил его померзнуть и только потом проводил в комнату к Самутину.

Тот встретил его самодовольной ухмылкой и с издевкой произнес:

— Быстро ты созрел.

— Угу, — буркнул Петр.

— Проходи, садись, пока не остыло, — хмыкнул Самутин и кивнул на табурет.

Петр присел и ждал, что последует дальше. Самутин, покачиваясь на стуле, сверлил его глазами-буравчиками. Понурый вид пленного говорил сам за себя. Осклабившись, он с сарказмом сказал:

— Что-то на твоей физиономии не видно энтузиазма?

— В бараке остался, — выдавил из себя Петр.

— Ха-ха, — хохотнул Самутин и, согнав с лица ухмылку, заговорил рублеными фразами: — Шутки кончились. Будешь служить великой Германии или будешь выкобениваться?

— У меня есть выбор?

— Нет, но тебе крупно повезло. Про абвер слыхал?

— На своей шкуре испытал, — буркнул Петр и зябко повел плечами.

— И как?

— Живого места не осталось.

— Тогда мне нечего распинаться. Дураком не будешь — не пожалеешь.

— Я понял, герр офицер, — Петр закивал головой.

— Раз такой понятливый, подсаживайся ближе, я не кусаюсь.

Самутин взял из стопки чистый лист бумаги, положил на него ручку и пододвинул их к Петру:

— Пиши.

— Что писать? — насторожился Петр.

— Не очкуй, не завещание. Пиши по середине — «Подписка».

Тупое перо под рукой Петра скрипело, оставляло кляксы, и на бумагу ложились корявые буквы.

— Готово? Поехали дальше. — Самутин продолжил диктант. — Ниже: «Я, Прядко Петр Иванович, обязуюсь служить великой Германии и ее фюреру — фюреру с большой буквы — беспощадно бороться с ее врагами». Ставь точку. Поставил?

— Угу, — пробормотал Петр.

— И последнее: «Для конспирации в работе избираю себе псевдоним». Выбирай, какую хочешь фамилию или имя.

— Это еще зачем?

— Я ж сказал — для конспирации. Псевдонимом будешь подписывать свои донесения. Понял?

— Ага.

— Выбрал?

— Адольф можно?

— Чего-о? Ты мне зубы не скаль. Быстро вышибу! — пригрозил Самутин.

— Тогда Петренко, — подумав, предложил Петр.

— Петренко, так Петренко. Главное, чтоб писучий был. Чем больше напишешь и чем больше большевиков на тот свет отправишь, то, як кажут у нас на Украине, тем бильше грошей будэ. Потом, когда Сталину капут придет, купишь на них все свои Каневцы с Хацепетовкой в придачу.

— Гроши — это хорошо, с ними…

— Их еще заработать надо, — перебил Самутин и, глянув на подписку, ткнул пальцем ниже текста: — Теперь тут распишись.

Петр расписался, поставил точку, и лист с подпиской передал Самутину. Тот перечитал, положил в карман френча и объявил:

— Завтра предстоит другой разговор и в другом месте. С тобой будет говорить шеф. Крутить и вертеть перед ним — себе выйдет дороже. Поэтому язык прикуси, больно ты резвый. Про хату и мамку с батькой забудь. Если не хочешь опять в лагерь загреметь, то берись за любое задание. Понял?

— Так точно, герр офицер!

— И еще. Харю побрей и чтоб свинарником не воняло. Понял?

— Да.

— Ночь перекантуешься в блоке «А». Это в штабной зоне, а завтра поедешь на смотрины. Кроме тебя там будут 15 гавриков. Для них ты Петренко. Если кто любопытничать начнет, мне доложишь. Все ясно?

— Так точно! Разрешите идти?

— Не гоношись, отведут, — и Самутин гаркнул: — Худоба, зайди сюда!

В соседней комнате хлопнула дверь, и на пороге возник худой, как жердь, полицай.

— Мыкола, отведи этого в отстойник, — распорядился Самутин.

Блок «А» служил общежитием. Петр оказался в одной комнате с тремя пленными. Судя по тому, как они вели себя, им хорошо промыли мозги. Сам он не горел желанием вступать с ним в разговоры и все еще не мог поверить в то, что вырвался из леденящих объятий смерти и сделал еще один шаг к цели — внедрению в абвер.

Настоящий хлеб, отдающий теплом печи, и обжигающе горячий, хоть и эрзац, но кофе возвращали к его жизни. Стук кирки, раскалывающий мозг, остервенелый лай собак, мат старосты и охранников остались где-то там, за стенами комнаты. Вымытое, пропаренное в бане тело стало невесомым, а из груди ушла саднящая боль. Петр лежал в чистой постели, в чистом белье и испытывал ни с чем несравнимое блаженство.

Ранним утром, после завтрака, его и еще пятнадцать кандидатов в шпионы и диверсанты посадили в грузовик и повезли в лагерь абвергуппы-102. Он располагался здесь же, в Славянске, и прятался от посторонних глаз за высоким забором. В нем было две строго разделенные зоны: штабная и специальная. Отобранный Самутиным контингент разместили в отдельном блоке «Ц» штабной зоны; затем по одному стали вызывать на беседу.

Очередь дошла до Петра. В сопровождении инструктора, физиономия которого напоминала рубщика из мясной лавки, он поднялся на второй этаж и вошел в просторный кабинет.

В центре, за массивным столом восседал плотный, коренастый, лет сорока подполковник. «Рубленая, словно топором, физиономия, большие залысины. Неужели сам начальник группы подполковник Гопф-Гойер? Неужели?» — Петр перебирал в уме описание гитлеровских разведчиков.

Второй, высокий блондин спортивного телосложения — типичный ариец, по перечню Струка не проходил. Это был недавно назначенный в группу оберлейтенант Райхдихт. Он занимал столик у окна. Рядом с ним примостился Самутин.

Минуту, может больше, но она Петру показалась вечностью, гитлеровцы бесцеремонно разглядывали его, а затем начали перекрестный опрос. В течение часа Гопф-Гойер и Райхдихт терзали Петра вопросами и, не сказав ничего, отправили обратно в блок «Ц». Позже его разыскал Самутин. Довольная физиономия абверовца сказала Петру — смотрины прошли успешно. И он не ошибся: перспективного агента Петренко Гопф-Гойер решил сразу проверить в деле. Остаток дня и весь следующий Самутин учил Петра шпионскому делу.

26 января агент абвера Петренко с разведзаданием по сбору информации о частях 6-й армии покинул Славянск и вместе с Самутиным выехал к линии фронта. 2 февраля Петр уже находился в кабинете Рязанцева. Возвратился он не с пустыми руками: данные на трех кадровых сотрудников абвергруп-пы-102 и пятерых агентов, готовившихся к заброске в советский тыл, — таков был первый итог операции «зюд».

Рязанцев готов был расцеловать Петра. Тот стал первым не только в отделе армии, а и фронта, кто сумел внедриться в абвер!

Операция «ЗЮД» выходила на качественно иной уровень — перед советскими контрразведчиками открылась уникальная возможность завязать с гитлеровской разведкой стратегическую оперативную игру.

Глава 5

Совершенно секретно

Лично

Начальнику Особого отдела НКВД СССР Юго-Западного фронта

комиссару госбезопасности 3-го ранга тов. Н. Селивановскому

В целях реализации оперативного замысла операции «ЗЮД» по внедрению в немецко-фашистский разведорган абвергруппу-102 с 14 на 15 января 1942 года зафронтовой агент Гальченко под легендой дезертира-перебежчика был выведен за линию фронта в расположение противника.

После предварительного допроса он бы помещен в сборно-пересыльный пункт для бывших военнослужащих Красной армии, находящийся в окрестностях гор. Славянск, и там попал в поле зрения вербовщика — заместителя начальника абвергруппы-102 Петра Самутина.

22 января Самутин провел вербовку Гальченко под псевдонимом Петренко. В тот же день он был переведен в учебный лагерь разведгруппы, там же в гор. Славянске. Надежная легенда прикрытия и находчивость позволили Гальченко успешно пройти проверку. Затем он был представлен начальнику абвергруппы-102 подполковнику Гопф-Гойеру и получил задание на проведение разведки частей 6-й армии. 1 февраля Гальченко был переброшен на нашу сторону и сразу прибыл в отдел.

По результатам выполнения нашего задания Гальченко сообщил ряд данных на 5 агентов из числа бывших военнослужащих Красной армии, а также фамилии и описание внешности 3 кадровых сотрудников.

Прошу Вашей санкции на продолжение операции «ЗЮД». Для укрепления позиций Гальченко в абвергруппе-102 необходимо согласовать с командованием армии дезматериалы и снабдить ими нашего агента.

Начальник особого отдела НКВД СССР

6-й армии Юго-Западного фронта капитан

П. Рязанцев

№ 222/ОА от 3.02.42 г.

В особом отделе фронта докладная Рязанцева получила самую высокую оценку. Опытнейший профессионал Николай Николаевич Селивановский, начинавший службу в органах госбезопасности в особом отделе ОГПУ Среднеазиатского военного округа в далеком 1922 году, прошедший все служебные ступеньки — от помощника оперуполномоченного до комиссара, — имел за своей спиной десятки разведывательных и контрразведывательных операций, самым внимательным образом изучил материалы дел «ЗЮД» и зафронтового агента Гальченко.

В трех тощих папках насчитывалось всего два десятка страниц, но они многое сказали Селивановскому. За несколько дней пребывания в абвергруппе-102 Прядко-Гальченко удалось сделать, казалось, невозможное — его рапорт на 19 листах содержал бесценную информацию.

Петр в деталях раскрывал внутреннюю кухню абвера, связанную с изучением и вербовкой агентов. Это, а также его лаконичные, но вместе с тем емкие характеристики, яркое и точное описание внешности трех кадровых сотрудников и пяти агентов, схема расположения зданий, сооружений и порядок охраны абвергруппы-102 существенно пополняли те скудные сведения, которыми располагали контрразведчики Юго-Западного фронта.

Прошлый и нынешний, пока еще горький опыт борьбы с гитлеровскими спецслужбами подсказывал Селивановскому — этот по-настоящему крупный успех не был случайностью. В деле «зюд» благоприятным образом сочетались удача (Прядко действительно оказался находкой) и профессионализм Рязанцева. Павел не пошел на поводу у показаний вражеского агента Струка, а решился на оправданный риск, направив Петра с раз-ведзаданием к гитлеровцам. И не ошибся. Ему удалось сделать то, что оказалось не по силам двум армейским разведгруппам.

Закончив изучение материалов, Селивановский распорядился вызвать старшего лейтенанта Ильина, занимавшегося оперативной разработкой разведорганов 17-й армии вермахта, а сам прилег на кушетку. В последнее время к ночи его одолевали сильные, доводившие до тошноты, головные боли: сказывались хроническое недосыпание и постоянная нервотрепка. Расстегнув ворот гимнастерки, он потер виски — боль в затылке ослабела — и закрыл глаза. Прошла минута-другая, глухие удары сердца в ушах стихли, но расслабиться ему не удалось; стук в дверь заставил встрепенуться. Поднявшись с кушетки, Селивановский расправил складки на гимнастерке, застегнул ворот и крикнул:

— Войдите!

Вошел Ильин и доложил:

— Товарищ комиссар, старший лейтенант…

— Вижу, Володя, что еще не капитан, — с мягкой улыбкой заметил Сильвановский.

Он испытывал внутреннюю симпатию к этому рассудительному, не теряющему голову в самых сложных ситуациях, еще совсем молодому, но перспективному двадцатитрехлетнему офицеру. Ильина отличали недюжинный ум и профессиональная хватка. И сейчас, прежде чем принять окончательное решение по операции, Селивановский рассчитывал услышать от него дельные предложения.

— Ты с материалами по делу «зюд» и предложением Рязанцева ознакомился в полном объеме?

— Так точно, товарищ комиссар.

— Все ясно?

— Было несколько вопросов. Я их прояснил в разговоре с Рязанцевым.

— Что-то уж больно гладко все получается.

— Ну почему же, Николай Николаевич. Есть некоторые проблемы, но они носят рабочий характер.

— Например?

— Согласовать дезу с командованием. Тут, конечно, придется пободаться. Но ничего, на что-нибудь да уломаем.

— Нет, Володя, «что-нибудь» нас не устроит. Не тебе объяснять: чем ценнее информация, тем больший вес в глазах абвера приобретет Гальченко, — не согласился Селиванов-ский.

— Понимаю, Николай Николаевич, и надеюсь, что удастся договориться с начштаба армии по максимуму.

— Здесь можешь рассчитывать на мою поддержку.

— В таком случае нам с Рязанцевым останется доработать отдельные детали.

— Итак, будем считать, что с дезой определились. А в целом, на твой взгляд, какая видится перспектива?

— Из всех дел «ЗЮД» наиболее перспективное. Железный выход на абвер и толковый исполнитель. Надо раскручивать дальше, такой удачи может и не быть! — не колеблясь, заявил Ильин.

— Раскручивать? Удача? — и здесь в Селивановском проснулись сомнения, дремавшие в глубине души.

Та кажущаяся легкость, с которой Прядко удалось внедриться в абвер, его настораживала. Четыре предыдущие попытки, предпринятые отделами фронта, закончились провалом: три разведчика бесследно сгинули в лагере для военнопленных, и лишь один, Николаев, смог пройти сито проверок, подставиться на вербовку и закрепиться в агентурной сети гитлеровской разведки. Но в последний момент разведчика подстерегла роковая случайность — при переходе линии фронта он подорвался на мине.

Петр стал первым зафронтовым агентом, которому удалось не только внедриться в абвергруппу, но и заинтересовать собою самого начальника — подполковника Гопф-Гойера. А это уже выходило за рамки рядовой операции и создавало условия для завязывания с гитлеровцами серьезной оперативной игры.

И все же Селивановский не обольщался на сей счет. Ранее, во время работы в 1937 году в Праге и Париже, он на себе познал железную хватку и изощренность гитлеровской разведки. Подчиненные адмирала Канариса шпионский хлеб ели не зря. Успехи абвера во время военной кампании в Чехословакии, Франции, Польше и в первые месяцы войны лета сорок первого говорили сами за себя. В те роковые для Красной армии июньские дни именно активные действия вражеской агентуры и разведывательно-диверсионных групп парализовали боевое управление войсками. Не только на передовой, напоминавшей дырявое решето, но и в тылу советских войск царили хаос и паника. Полчища айнзатцгруппен, зондеркомандо и айнзатц-командо, переодетых в форму красноармейцев, осуществляли теракты против командиров Красной армии, подрывали мосты и переправы, нарушали связь, перехватывали на себя управление целыми бригадами, дивизиями и потом бросали их под безжалостный бронированный каток танковых армад генералов Гота и Гудериана.

Селивановский хорошо помнил тот горький урок, и потому ему не давала покоя мысль: в абвере, возможно, так же, как он с Рязанцевым, оценили по достоинству потенциал Петра и решили использовать в разыгрывании многоходовой оперативной комбинации с целью стратегического дезинформирования командования Юго-Западного фронта. Еще раз взвесив все «за» и «против», Селивановский, чтобы не оказаться игрушкой в руках Гопф-Гойера, посчитал за лучшее не пороть горячки и распорядился:

— Вот, что, Володя, поезжай-ка ты к Рязанцеву. Там, на месте, встреться с Прядко и уточни в деталях всю представленную им информацию. Но это не главное. Рано или поздно, мы разворошим осиное гнездо Гопа. Есть уже на подходе толковые ребята; вопрос только во времени, а оно не ждет. Поэтому основное внимание удели не плану операции, писать, слава богу, мы научились, а самому Петру — оцени его разведвозможности и прощупай, как следует. По бумагам видно, парень талантливый и неординарный.

— Среди тыловиков дураков не бывает. Они говорят: идиоты воруют, а умные вовремя списывают. Ну, а самые ушлые — дважды списывают. Наши два раза крутили Прядко — по вредительству и антисоветчине, и оба раза ему удалось выйти сухим из воды, — напомнил Ильин.

— То, что он умный мужик и тертый калач, — вопросов нет. Но гитлеровцы тоже не лыком шиты, — согласился Селиванов-ский, однако не стал скрывать своей озабоченности: — Меня вот что настораживает: почему без подготовки его отправили на задание? Почему? Может, потому что заподозрили подставу и, чтобы не засвечивать остальную агентуру, решили сразу проверить в деле. Как ты считаешь?

— Вполне. А с другой стороны, нельзя исключать и такую версию, что он, так же, как и Рязанцеву, с первого взгляда приглянулся Гопу, — предположил Ильин.

— Володя, с первого взгляда только пылкие Ромео влюбляются. Разведка и контрразведка — это тебе не любовь под вязами. Хотя, возможно, ты прав.

— Обкатка по-боевому?

— И не только. Гоп, наверно, как и мы, оценил разведпо-тенциал Петра и потому вряд ли станет разменивать на роль агента-маршрутника или наблюдателя. Мелковато! А это значит, что нас попытаются…

— Я понял, Николай Николаевич, — втянуть в оперативную комбинацию.

— И не просто в комбинацию, а в комбинацию со стратегическим выхлопом.

— То есть, если Гоп убедится, что Петр — не наша подстава, то, следуя логике операции, при следующей заброске он должен сдаться нам и…

— Совершенно верно!

— Очень даже интересно получается. Если с умом подойти, то можно такую комбинацию закрутить, что только держись!

— Э-э, не кажи гоп, пока не перепрыгнешь! В такой игре нам нельзя допустить промашки, слишком велика цена, — предостерег Селивановский. — Короче, Володя, на месте вместе с Рязанцевым еще раз самым внимательным образом все проработайте, и только потом примем решение.

— Есть, Николай Николаевич!

В туже ночь Ильин выехал в расположение особого отдела 6-й армии и в течение двух дней скрупулезно исследовал все обстоятельства пребывания Петра в плену, в абвергруппе-102, содержание его бесед с Самутиным и Гопф-Гойером. Анализ их результатов лишний раз подтвердил правоту Селивановского — за этим ходом абвера угадывались далеко идущие планы.

Ключевая роль в этих планах отводилась Гальченко-Петренко. Ему предстояло стать двойным агентом. А чтобы справиться с этой смертельно опасной ролью — быть не только своим в доску среди чужих, но и доказать Гопф-Гойеру, что он лучший из агентов, — Петру требовалось проявить недюжинное актерское мастерство, смелость и находчивость. За многие часы общения с ним у Ильина сложилось твердое убеждение, что такими способностями разведчик обладает и сумеет самостоятельно выполнить задание.

По возвращении в отдел фронта он изложил свое мнение Селивановскому, и тот, внеся несколько дополнений, утвердил окончательный план операции «зюд».

Теперь основное внимание контрразведчиков было сосредоточено на подготовке дезинформационных материалов для Петра її подборе из числа офицеров штаба источников их получения. И здесь Ильину с Рязанцевым пришлось столкнуться с немалыми трудностями: командование армии воевало за каждую цифру, за каждое слово, так как за ними стояли тысячи жизней красноармейцев.

С источниками информации для Петра тоже не все оказалось просто. С одной стороны, они должны были создать у Гопф-Гойера впечатление о наличии у агента Петренко широких разведывательных возможностей, а с другой — не вызвать подозрений, что за этими офицерами стоит контрразведка.

К началу марта, когда у Рязанцева и Ильина почти все было готово, контрудар гитлеровских войск на стыке Юго-Западного и Южного фронтов смешал им карты, и работу пришлось начинать заново.

Подошел к концу промозглый март, небо очистилось от свинцовых туч, и под лучами солнца из-под снежных шапок проклюнулись рыжими макушками степные курганы.

Наступил апрель, весна с каждым днем все более властно заявляла о себе, и вскоре о зиме напоминали лишь съежившиеся серые клочки снега на северных склонах глубоких оврагов. В середине месяца прошумели первые проливные дожди, с юга подули теплые ветры, и земля быстро пробудилась к жизни: степь на глазах покрылась нежной зеленью, а пологие берега ручьев и речушек окутала серебристая пелена распустившейся вербы.

Этот бурный приход весны порождал в сердцах командиров и красноармейцев Юго-Западного и Южного фронтов надежду, что им удастся развить недавний зимний успех.

В Ставке Верховного главнокомандования поддержали предложение маршала Тимошенко и члена Военного совета фронта Хрущева о наступлении на Харьков. С того дня в обстановке строжайшей секретности в штабах приступили к детальной разработке плана. И если со своими силами и резервами все более или менее было ясно, то, что касается противной стороны — вермахта, тут Тимошенко и его подчиненные могли лишь гадать, чем он ответит. Поэтому войсковая разведка Красной армии не знала покоя ни днем ни ночью; десятки разведывательных групп направлялись за линию фронта, чтобы добыть необходимые сведения. Свой, и существенный, вклад, как полагали Селивановский с Рязанцевым, мог внести и за-фронтовой агент Гальченко. Дальше оттягивать его возвращение в абвер они не стали.

13 апреля Петр, имея при себе собственноручно исполненную схему расположения частей 6-й армии, над которой предварительно скрупулезно поработали офицеры штаба, и две таблицы со сводными данными по численности войск и вооружений, спрятанные под подошвами сапог, в сопровождении лейтенанта Кулагина выехал на передовую.

В ночь на четырнадцатое Петр перешел линию фронта и прямиком направился в штаб полка, располагавшийся в Алексеевке.

Часовой, ошалевший при виде советского командира, появившегося перед ним как черт из табакерки, не успел произнести ни слова. Петр действовал напористо — с ходу заткнул ему рот и нагнал страха:

— Абвер! Срочно к подполковнику Гопф-Гойеру!

Часовой, им оказался румын, услышав слово абвер, крутнулся волчком и исчез в темном зеве блиндажа. Петр последовал за ним и, когда глаза освоились с полумраком, увидел перед собой две осоловелые от сна физиономии капитана и майора.

— Абвер! Срочно к подполковнику Гопф-Гойеру! — повторил он.

Офицеры, сонно хлопая глазами, в первое мгновение ничего не могли понять. Первым пришел в себя майор и, недоверчиво посматривая на Петра, на сносном русском спросил:

— Чем можешь это подтвердить?

— «Айнц дивизион», — назвал Петр пароль, который получил от Самутина.

Судя по выражениям лиц румынских офицеров, пароль ничего им не говорил. Петр не стал размениваться по мелочам перед мамалыжными союзниками гитлеровцев и потребовал:

— Немедленно отправьте меня к немцам, в Славянск!

А чтобы аргумент звучал весомо, повысил Гопф-Гойера в звании:

— Там ждет генерал!

Это, а возможно, та дерзость, с которой вел себя русский, не вызывали у румын желания связываться с ним. Петра усадили на подводу и в сопровождении то ли почетного эскорта, то ли конвоя отправили в Ново-Николаевку, где располагался штаб немецких войск.

Слух о важном агенте абвера, возвратившемся из разведки, бежал впереди него. Петра без задержек привели к полковнику. Он был не чета румынским офицерам: фамилия Гопф-Гойера не произвела никакого впечатления, а пароль пролетел мимо ушей, его больше интересовало количество советских войск на станции Лозовая и в Ново-Ивановке, особенно тяжелой техники. Петр решил нагнать страху: и к тем сведениям, которые получил от Рязанцева с Ильиным, прибавил еще десяток танков. Их количество вызвало на физиономии полковника болезненную гримасу, но в глазах впервые за время допроса появился интерес.

Информированность агента абвера произвела на него впечатление; с этого момента тон разговора и сама обстановка резко изменились. На стол подали горячий завтрак, а в чопорном полковнике проглянуло что-то человеческое. В завязавшемся разговоре он пытался выяснить: почему русские, потерявшие половину своей армии и страны, не сдаются. Услышанная правда настроения ему не прибавила.

Завтрак закончился при гробовом молчании. Остаток дня Петр провел в одиночестве в комнате отдыха при комендатуре.

Вечером за ним приехал Самутин, и они направились в город Константиновка — туда в полном составе передислоцировалась абвергруппа-102. За всю дорогу Самутин не обмолвился ни словом о задании, видимо, опасался ушей шофера, и потому разговор шел о положении на фронте.

В Константиновку они прибыли за полночь. Внешний вид группы — отсутствие забора и сторожевых вышек — говорил о том, что гитлеровская разведка не намеривалась здесь долго засиживаться. Здание бывшего индустриального техникума охраняли только подвижные посты.

— Что случилось, Петр Алексеевич? Нашу лавочку случайно не закрыли? — запустил пробный камень Петр.

— И не закроют. Тут только управление, остальные в летнем лагере, — пояснил Самутин.

«Управление — хороший признак», — отметил про себя Петр и воспрянул духом, когда они прошли в аккуратно убранную комнату общежития: кровать, стол, стул и платяной шкаф — это тебе не казарма для второсортных агентов.

— Устраивайся. Завтрак — в семь в офицерской столовой, а потом — за работу, — распорядился Самутин и шагнул к двери.

— Погоди, Петр Алексеевич, — остановил его Петр.

— Чего еще?

— Как-то не по-нашенски получается.

— Что ты имеешь в виду?

— Встречу надо бы отметить, — забросил удочку Петр в надежде прощупать Самутина.

— Поздно, а там видно будет, — уклончиво ответил тот и захлопнул дверь.

Оставшись один, Петр попытался проанализировать все увиденное и услышанное от Самутина, но мысли путались и сбивались. Бессонная ночь и изнурительный, проведенный на одних нервах день дали о себе знать.

«Ладно, чего гадать, как говорится, утро вечера мудренее» — с этой мыслью он лег спать.

Разбудили его топот сапог и громкие голоса в коридоре. На часах было шесть пятьдесят: десять минут назад в группе прошел подъем. Петр, прихватив полотенце, прошлепал в умывальник, там уже никого не было. Умывшись и гладко выбрившись, он возвратился в комнату, переоделся и спустился на первый этаж. Запахи кухни подсказали ему, где столовая. В ней в основном находились немцы, а также Самутин и двое русских инструкторов.

«Ничего себе, солидная компашка», — поставил это себе в плюс Петр и, кивнув Самутину, подсел к нему за столик. Жаренная на сале яичница, бутерброд с маслом, традиционная чашка кофе и сама атмосфера в столовой, где прислуживали официанты, не шли ни в какое сравнение с тем, что было в Славянске. «Тебя повысили в ранге», — сделал вывод Петр и в душе приготовился к встрече с самим Гопф-Гойером.

— Пойдем ко мне, — скрипучий голос Самутина опустил его с небес на землю.

Они поднялись на второй этаж и зашли в кабинет, заставленный сейфами. Печати на замках и забранное решеткой окно говорили о том, что у Самутина хранилось немало секретов группы.

«Эх, только бы одним глазком взглянуть, что у тебя там, Кощей фашистский», — промелькнула шальная мысль у Петра.

— Да-a, большевики многое бы отдали за то, что лежит в моих сейфах, — будто угадал Самутин.

— Зачем же дело? Попробуй!

— Че-го-о?

— Сам же сказал.

— Ты мне тут зубы поскаль, быстро вышибу! За работу! — прикрикнул Самутин и, вытащив из стола стопку листов бумаги и карандаш, приказал: — Садись и пиши от «а» до «я» — как линию фронта перешел, как легализовался, через кого и как добывал информацию. Понял?

— Чего тут непонятного. Но, может, сначала рассказать, а потом писать? — предложил Петр.

— Тоже мне Пушкин нашелся. Некогда мне сказки слушать! Пиши, а там видно будет.

— Мне-то что, как скажешь, — не стал упрямиться Петр, уселся на табурет и принялся стаскивать сапоги.

— Ты чего? Кончай борзеть, здесь не баня! — возмутился Самутин.

— А не мешало бы, да с березовым веником, — хмыкнул Петр и спросил:

— Ножичек найдется?

— Че-го-о?

— Да не бойся, резать не стану.

— Поговори еще! — пригрозил Самутин, но все же достал из ящика стола нож.

Петр сноровисто отделил подошвы от голенищ, и на пол вывалились схема расположения частей 6-й армии, таблицы со сводными данными по численности войск и вооружений.

— Хитер, чертяка, — заметил Самутин.

— Жить-то хочется, — в тон ему ответил Петр.

— Она одна, второй не купишь, — согласился Самутин и, разложив перед собой документы, поторопил: — Все, заканчивай со своими фокусами и пиши отчет!

Петр взял из стопки лист бумаги и принялся излагать то, что не раз проговаривалось с Рязанцевым и Ильиным. Написание отчета заняло больше часа. Затем столько же Самутин изводил его вопросами. После них Петру пришлось заново все переписывать.

Время подошло к обеду. Они спустились в столовую и там столкнулись с оберлейтенантом Райхдихтом. На его каменной физиономии широкой трещиной прорезалась улыбка. Он шагнул навстречу и, потрепав Петра по плечу, заявил:

— Поздравляю с хорошим началом!

— Рад стараться, господин оберлейтенант! — воскликнул Петр, демонстрируя всем своим видом готовность к новому заданию.

— Серьезная фактура, шеф будет доволен, — не упустил возможности вставить свое слово Самутин.

— Отлично! Обсудим это позже, — сказал Райхдихт и направился к офицерским столикам.

Петр с Самутиным расположились в конце зала, в той его части, где питались русские инструкторы. Обед не отличался большим разнообразием, но был приготовлен отменно: наваристый борщ, в который повар не поскупился плеснуть сметаны, и котлета по-киевски говорили о том, что гитлеровцам пришлась по вкусу украинская кухня.

Петр ел неторопливо и, пользуясь случаем, прислушивался к разговорам за соседними столиками, но так и не узнал ничего полезного. Гопф-Гойер держал подчиненных в ежовых рукавицах, и они языки не распускали, где попало.

После обеда Самутин, забрав с собой отчет, схему расположения частей 6-й армии, таблицы со сводными данными о численности войск и вооружений, отправился на доклад.

Петр, предоставленный самому себе, возвратился в комнату и, чтобы отвлечься от тревожных мыслей, высыпал из коробков спички на стол и принялся складывать фигурки животных. За этим занятием его застал Самутин. Горящий взгляд и пылающие румянцем щеки свидетельствовали, что доклад у Гопф-Гойера не был рутинным.

— Бегом! Шеф вызывает, — выпалил он с порога.

— Что он? Как отчет? Прошел? — засыпал его вопросами Петр.

— Во! — Самутин показал большой палец.

— Правда? Точно?

— Точнее быть не может. Шеф доволен.

— Ух ты, значит не зря мучился, — с облегчением вздохнул Петр.

— Я тоже. С твоим большевистским прошлым не так-то просто было уломать шефа, — не преминул подчеркнуть свою роль Самутин.

— С меня причитается, Петр Алексеевич.

— Да ладно, с этим потом, — махнул тот рукой. — Живее, нас ждут!

Петр, надев ремень, на ходу причесался и бросился вдогонку за Самутиным. В приемной они не задержались — сразу прошли в кабинет Гопф-Гойера.

Помимо Гопф-Гойера там находились Райхдихти незнакомый Петру оберлейтенант, как выяснилось потом, — Мартин Рудель, специалист по диверсиям и терактам.

Самутин подтолкнул Петра вперед, а сам отступил в сторону. Две пары внимательных глаз — Райхдихта и Гопф-Гойера — впились в удачливого агента. Рудель же никак не проявил своих чувств. Он работал с советской агентурой еще с довоенных времен, поэтому скептически оценивал ее разведывательные возможности. Он больше полагался на белогвардейцев и украинских националистов — у них был свой, особый счет к большевикам.

Петр шагнул на средину кабинета и отчеканил:

— Господин подполковник, агент Петренко прибыл с задания!

— Хорошая работа, — похвалил тот и кивнул на свободное кресло.

Петр присел и, поедая преданными глазами Гопф-Гойера, с напряжением ждал, что последует дальше.

А тот, пошелестев страницами отчета, проявил профессиональную хватку — уцепился за ключевое звено: офицеров штаба 6-й армии Борисова и Кузьмина, на которых Петр ссылался как на основные источники информации, и поинтересовался:

— Господин Петренко, при каких обстоятельствах вы познакомились с Борисовым и Кузьминым? Что вас связывало в дальнейшем?

Петр пожал плечами и простодушно ответил:

— Да, собственно, все как-то само собой вышло. Сначала был вариант на троих…

— Не понял, поясните, — перебил его Гопф-Гойер.

— Вместе посидели. Я угощал — оба оказались не дураки выпить, тем более за чужой счет, а потом пошло-поехало. Борисов остался должен мне где-то полторы тысячи, Кузьмин — чуть поменьше.

— Деньги, что ж, неплохая основа для будущей вербовки, — констатировал Гопф-Гойер.

— Можно вопрос, Генрих? — оживился Рудель.

— Конечно, Мартин.

Петр напрягся под пристальным взглядом оберлейтенанта, интуитивно почувствовав исходящую от него опасность. И не ошибся. Рудель не испытывал тех восторгов, что переполняли Самутина, и, сохраняя надменный тон, спросил:

— Господин Петренко, не могла ли ваша щедрость вызвать подозрений у Борисова и Кузьмина?

— И привлечь внимание контрразведки? — присоединился к нему Райхдихт.

— Полагаю, нет. В противном случае я бы здесь не сидел, — решительно заявил Петр.

Ответ, похоже, не удовлетворил Руделя; последовал следующий вопрос:

— На чем основана такая ваша уверенность?

— На хорошей легенде: офицер службы тыла, занимающийся заготовками, — лучше не придумать. Это позволяло свободно передвигаться по прифронтовой полосе, легко знакомиться, а лишняя копейка в кармане развязывала язык даже немому. У нас, извините, у них в России, на халяву выпить и пожрать любят и сапожник, и начальник, — и, повернувшись к Самутину, Петр не преминул отметить того. — Особо я благодарен Петру Алексеевичу; изготовленные им документы выдержали все проверки.

— Я что, делаю все, что в моих силах, — пробормотал Самутин и бросил взгляд на Гопф-Гойера.

Тот благосклонно кивнул головой и вернулся к началу разговора:

— Господин Петренко, как вы можете охарактеризовать ваши отношения с Борисовым и Кузьминым?

— Дружескими их не назовешь, но товарищескими — можно, — пояснил Петр.

— Кто из них более уязвим в вербовочном плане?

— Пожалуй, Борисов. Любит выпить и потащиться за юбкой.

— Как он относится к советской власти?

— Себя любит больше, чем ее.

— Это хорошо, — заключил Гопф-Гойер и, обращаясь, к присутствующим, спросил: — Есть еще вопросы, господа?

Вопросов не последовало. Гопф-Гойер поднялся с кресла, прошел к сейфу, достал сто марок и объявил:

— Господин Гальченко, вы заслужили эту награду! Верю и надеюсь — она не последняя!

Петр подскочил из кресла и, щелкнув каблуками, гаркнул:

— Служу великой Германии и ее фюреру!

Гитлеровцы тоже поднялись и дружно вскинули руки в фашистском приветствии. Завершая встречу, Гопф-Гойер, похлопал Петра по плечу и барственно заметил:

— Город и дамы в вашем распоряжении. Господин Самутин, позаботьтесь.

— Непременно, — заверил тот.

— В таком случае вы и господин Петренко свободны, — отпустил их Гопф-Гойер.

Покинув кабинет, Петр, пользуясь благодушным настроением Самутина, поинтересовался:

— Ну как, Петр Алексеевич, какие у меня перспективы?

— Все по уму. Молодец, лишнего ничего не брякнул. Мы с тобой еще не такие дела сварганим! — ликовал Самутин; еще бы — его протеже произвел самое благоприятное впечатление на начальство.

Для Петра такой настрой фашистского холуя был важен. Во многом со слов Самутина у Гопф-Гойера и остальных гитлеровцев формировалось мнение о нем, поэтому вовсе не лишним было поделиться наградой. Он достал из кармана деньги. Алчный огонек, вспыхнувший в глазах Самутина, подсказал, что мелочиться не стоит. Не считая, Петр щедрой рукой отвалил половину и предложил:

— Вот возьми, Алексеич.

— Э-э, ты это кончай, — вяло возразил тот.

— Возьми-возьми.

— Себе-то оставь.

— Хватит, не будем считаться. Я добро помню. Ты мне жизнь два раза спас. Первый — когда из лагеря вытащил. И потом, когда красные документы проверяли, я тебя не раз добром вспоминал. Первоклассная липа!

— Ну, если только так. А липы, запомни, я не делаю, — ворчливо заметил Самутин и торопливо сгреб деньги.

— Извини, Алексеич, если обидел. Готов искупить вину.

— Да ладно.

— Не, с меня причитается. Есть тут приличный кабак? — Петр продолжал разыгрывать перед ним роль осчастливленного начальственной благодатью.

— Найдется. Вечерком прошвырнемся, а сейчас у меня дела, — свернул разговор Самутин и направился к себе в кабинет.

В восемь часов в выходном костюме и обильно политый одеколоном он зашел в комнату Петра, скептически оценив его гардероб, посоветовал поменять рубашку и галстук. После этого они отправились в город. Далеко идти не пришлось. Ресторан «Услада» располагался в трех кварталах от общежития группы.

Бывший очаг культуры, клуб «Горняк» по улице Нагорной, теперь, можно сказать, стал общественной уборной. Все то человеческое дерьмо, которое в советские времена пряталось по темным закоулкам, всплыло наверх и напропалую прожигало жизнь в бывшем актовом зале, где водка и самогонка лились рекой. На втором этаже, в кабинетах культпросветработы и агитпрома, девицы легкого поведения стахановскими методами, в три смены, наверстывая упущенное, просвещали и агитировали за свободную любовь прислужников «нового порядка» и их хозяев.

К приходу Петра и Самутина свободных мест почти не осталось. Ближние к эстраде столики занимали немцы, чиновники из городской управы и полиции.

Метрдотель, больше смахивавший на вышибалу, пристроил их перед входом на кухню. Соседями по столику оказались чиновники средней руки. Судя по их виду и тому, что происходило в зале, вечер был в самом разгаре. На эстраде четверо музыкантов лихо наяривали что-то, походившее то ли на фокстрот, то ли на армейский марш. Перед ней в сизом табачном дыму гарцевал десяток пар.

Петр перевел взгляд на соседей по столику. Судя по их физиономиям, соседство было не случайным. Похоже, Гопф-Гойер решил в очередной раз проверить, чем дышит вернувшийся с задания агент. Рыжий — заводила в компании — разлил водку по рюмкам и предложил выпить за знакомство. Реакция Самутина, живо поддержавшего тост, подтверждала догадку Петра. Не успел он закусить, как компаньон Рыжего — Верзила, поспешил накатить по второй.

Подручные Гопф-Гойера, не мудрствуя лукаво, видимо, задумали накачать клиента как следует, чтобы затем развязать ему язык. После пятой или шестой рюмки Рыжий забросил первую наживку: начал поносить коменданта города, который, по его словам, держал их за черную кость и оставлял самую грязную работу. Ему поддакнул Верзила.

Петр не поймался на эти уловки и отыграл в другую сторону: достал марки и, нахваливая настоящего немецкого подполковника, сделал дополнительный заказ. Но это ненадолго отвлекло Рыжего и Верзилу, они снова взялись за свое. Единственным спасением для Петра было притвориться пьяным.

Но это не остановило собутыльников — Верзилу и Рыжего. После ресторана они затащили его на квартиру, на пути к ней где-то потерялся Самутин, и там продолжили пьянку. В конце концов, водка и усталость сморили и их.

В себя Петр пришел только к обеду. Разбитый, с гудящей, как пустой котел, головой он явился в группу. Реакция на его появление со стороны Самутина говорила о том, что и эта проверка прошла успешно. В тот вечер и на следующий день ни он, ни Райхдихт не беспокоили Петра. А 20 апреля в его судьбе и в операции «ЗЮД» произошел очередной резкий поворот.

Накануне Гопф-Гойер доложил командованию 17-й пехотной армии вермахта собранные агентом Петренко сведения о частях 6-й армии Юго-Западного фронта. Они получили самую высокую оценку и укрепили положение Петра в абвере.

Вслед за этим последовало повышение по служебной лестнице. В присутствии Самутина, Руделя и Райхдихта Гопф-Гойер объявил о его назначении командиром разведывательной группы. В ее состав вошли агенты Чумаченко, в качестве заместителя, и радист Погребинский.

Первое знакомство с ними оставило у Петра не самое худшее впечатление. Путь Погребинского и Чумаченко мало чем отличался от того, каким прошли десятки других агентов абвера. Оба попали в окружение под Киевом, потом — лагерь для военнопленных, где их завербовал Самутин. Мотивом, подтолкнувшим и того, и другого к сотрудничеству с гитлеровцами, как предполагал Петр, вряд ли являлась ненависть к советской власти. Косвенным подтверждением служило то, что они сражались на фронте с первого дня войны. Поэтому Петр решил более внимательно присмотреться к ним.

Наибольший интерес вызывал Чумаченко. И не потому, что являлся его заместителем. У бывшего младшего командира Красной армии, в течение двух месяцев командовавшего отделением пехотинцев и попавшего в плен раненым, в душе должно было остаться хоть что-то советское и человеческое. На это рассчитывал Петр и принялся исподволь прощупывать его. В первых беседах Чумаченко держался настороженно и не шел на откровенность, но помог случай.

Закончились занятия по огневой подготовке. Райхдихт приказал Погребинскому собрать оружие и сдать дежурному по группе. Петр с Чумаченко остались одни. До обеда было больше часа. Возвращаться в казарму, пропахшую хлоркой, сапожным гуталином и потными портянками, они не испытывали желания и задержались в беседке.

Погода выдалась на загляденье. Теплый южный ветер приносил из степи бодрящее дыхание земли и новой жизни. Яркое майское солнце припекало почти по-летнему. Воздух звенел от радостного щебета птиц. Несмотря на войну, природа настойчиво возрождалась к жизни. Чумаченко жадно, всей грудью вдыхал бодрящий воздух, в его глазах разлилась тоска, и он с болью в голосе сказал:

— Земля плуга просит, а ее снарядами пашут.

— Ты что, агроном? — поинтересовался Петр.

— Не, был главным механиком.

— В колхозе, МТС?

— В колхозе.

— Хозяйство небось на боку лежало?

— Не, у нас было крепкое, по двадцать пять центнеров с гектара снимали, — голос Чумаченко потеплел, и он с тоской произнес: — Эх, сейчас бы пахать и сеять.

Петр почувствовал, что более походящего момента поговорить по душам может не представиться, и в тон ему заметил:

— Об этом придется забыть; войне не видно ни конца, ни края.

— Зато с нашим концом все ясно — не те, так другие… — Чумаченко осекся.

Эта фраза говорила о многом, и Петр не упустил возможности, чтобы глубже прощупать его. Но Чумаченко, испугавшись, наглухо замкнулся в себе и, сославшись на срочные дела, поспешил в учебный корпус. После этого он несколько дней с опаской поглядывал на Петра. Тот сохранял в отношениях ровный тон и больше не возвращался к этой опасной теме. Несколько фраз, оброненных Чумаченко в прошлой беседе, и само его поведение давали повод предположить, что умирать за гитлеровцев он не собирался. С Погребинским все было проще — тот плыл по течению.

Определившись с ними, Петр сосредоточился на сборе информации об участниках других агентурных групп и кадровом составе абвергруппы-102. Времени на это почти не оставалось. В последние дни Самутин и Райхдихт не давали продыха ни ему, ни Чумаченко, ни Погребинскому. В казарму они возвращались поздним вечером, обессиленные до предела, и замертво падали на кровати.

Такая интенсивность занятий и оживление, которое царило в штабе, наводили Петра на мысль: гитлеровцы что-то затевают на фронте. Его осторожные попытки хоть что-нибудь узнать у Самутина и Райхдихта не дали результата — они хранили молчание.

Подозрения Петра были не беспочвенны. Командование группы армий «Юг» активно готовилось к проведению наступательной операции, получившей кодовое название «Фридри-кус». Ее замыслом предусматривалось силами 6-й армии под командованием генерал-полковника Паулюса и группировки «Клейст» под командованием генерал-полковника Клейста окружить и уничтожить войска Юго-Западного фронта с последующим выходом к Ростову-на-Дону — воротам на Северный Кавказ. Наступление было запланировано на 18 мая.

До его начала оставались считаные дни. Поэтому командование вермахта остро нуждалось в свежих разведывательных данных о том, чем же ответит на этот удар Красная армия. Гопф-Гойер решил, что именно группа опытного Петренко должна первой осесть в тылу советских войск и обеспечить штаб 17-й пехотной армии необходимой информацией.

В ночь на 17 мая Петр, Чумаченко и Погребинский, перейдя линию фронта, развернули радиостанцию и сообщили Гопф-Гойеру об успешной легализации. Но на свободе агентурная группа абвера находилась недолго. На рассвете она попала в засаду военных контрразведчиков. На первом же допросе в особом отделе 6-й армии Чумаченко и Погребинский сознались в связи с германской разведкой и предложили свои услуги. Здесь дала результаты предварительная работа, проведенная с ними Петром.

Операция «зюд» набирала обороты. О важной роли в ней Прядко-Гальченко начальник особого отдела Юго-Западного фронта Селивановский доложил в спецсообщении заместителю наркома НКВД СССР комиссару государственной безопасности 2-го ранга Виктору Абакумову.

Глава 6

Совершенно секретно

Заместителю народного комиссара внутренних дел СССР

комиссару государственной безопасности 2-го ранга тов. Абакумову

По агентурному делу «ЗЮД» — о возвращении из тыла противника агента ГАЛЬЧЕНКО.

В расположение особого отдела НКВД 6-й армии вернулся из тыла противника агент ГАЛЬЧЕНКО.

ГАЛЬЧЕНКО по заданию 00 НКВД 6-й армии в январе с. г. посылался в тыл противника по внедрению в немецкие разведорганы.

Выполнив это задание, ГАЛЬЧЕНКО в начале февраля с. г. возвратился из тыла противника, будучи завербованным немецкой разведкой в гор. Славянске.

Вторично с соответствующими дезинформационными материалами ГАЛЬЧЕНКО был послан в тыл противника 14 апреля с. г., оттуда возвратился 17 мая с. г.

Вернувшись из тыла противника, ГАЛЬЧЕНКО привел с собой двух немецких шпионов — ЧУМАЧЕНКО и ПОГРЕБИНСКОГО, которые нами перевербованы. Он также принес ряд данных о разведоргане 17-й немецкой армии, разрабатываемом нами по агентурному делу «ЗЮД»; о положении на оккупированной противником территории; о предателях и изменниках Родины; сведения о расположении воинских частей и т. п.

Штаб 17-й немецкой армии размещается в гор. Горловка. Здесь же по улице Комсомольская, 18 размещается и разведывательная группа; отделение разведки армии помещается в гор. Константиновка по ул. Новосадовая, 207, 210, 212 и 216.

Руководящим составом отделения являются:

1. Подполковник немецкой армии…

Начальник особого отдела НКВД СССР Юго-Западного фронта

комиссар госбезопасности 3-го ранга

Н. Селивановский

№ 4/2/712 от 17.05.42 г.

На следующий день, после того как спецсообщение ушло в Москву, ранним утром Рязанцев вместе с Прядко прибыли в особый отдел Юго-Западного фонта. Там их встретил Ильин и проводил в кабинет Селивановского.

В кабинете было непривычно тихо. Молчала батарея телефонов; убаюкивающе журчал эфир в наушниках радиостанции. Окна распахнуты настежь. Теплый ветерок, шаловливо поигрывая тюлевыми занавесками, нес с собой нежный запах молодой листвы и первых цветов. Затяжная весна, торопясь наверстать упущенное, за считаные дни пробудила природу к жизни. Но не столько она, сколько сообщения с фронта вселяли в Ильина, Рязанцева и Прядко надежду: наконец в боях наступил долгожданный перелом. Ударная группировка Юго-Западного фронта все глубже вгрызалась в оборону противника.

Сам Селивановский был более чем сдержан в оценках того, что сейчас происходило в боевых порядках войск. В глубине его серых глаз затаилась тревога. Нет, она не была связана с ходом операции «ЗЮД», здесь-таки все обстояло самым благоприятным образом. Она вышла на качественно новый уровень — контрразведчики получили уникальную возможность вести оперативную игру с гитлеровской спецслужбой сразу на двух полях: на чужом — через Петра в случае его возвращения в абвергруппу-102 и на своем — с помощью перевербованных Чумаченко и Погребинского.

В том, что разведгруппа Петренко-Прядко пользовалась абсолютным доверием в абвере, ни Селивановский, ни Рязанцев, ни Ильин не сомневались. Об этом свидетельствовала расшифровка радиограммы, поступившей от Гопф-Гойера. В ней он не скупился на обещание наград и предлагал Петру не только активизировать получение информации от офицеров штаба «Б» и «К», но и рассмотреть вопрос о вербовке Борисова. Ради этого Гопф-Гойер готов был рискнуть самолетом — прислать с ним посылку с деньгами и вторую радиостанцию.

Такая многообещающая заявка абвера подогревала здоровое честолюбие Рязанцева и Ильина. То, что предлагал Гопф-Гойер, предвосхищало их самые смелые замыслы: открывалась возможность подключения к оперативной игре еще одного исполнителя — Борисова. Подобных чувств они не увидели на лице Селивановского; оно по-прежнему было сурово. В радиограмме Гопф-Гойера его внимание привлекло не столько предложение Петру, связанное с вербовкой Борисова, сколько требование добыть любой ценой данные о резервах Юго-Западного фронта и состоянии войск после шести дней наступательных боев на южном фланге.

«Южный фланг? О нем говорил и Рухле! Неужели? Только не это!» — и в Селивановском ожили недобрые предчувствия.

В конце апреля у него состоялся трудный, с взаимными упреками разговор с командующим фронтом маршалом Тимошенко и членом Военного совета Хрущевым. Поводом послужили разведданные, поступившие от зафронтовой агентуры, и расчеты начальника оперативного отдела штаба полковника Рухле, который, не найдя понимания у своих непосредственных начальников, поделился ими с контрразведчиком майором Белоусовым. А они говорили о том, что планируемое наступление советских войск на Харьков не обеспечено в достаточной степени ни людскими, ни материальными ресурсами и в конечном итоге грозило обернуться катастрофой. Тимошенко с Хрущевым эти аргументы посчитали несостоятельными, самого Рухле обозвали паникером и через Сталина продавили в Ставке Верховного главнокомандования свой план операции.

12 мая ударная группировка Юго-Западного фронта начала наступление. На третьи сутки стал подтверждаться наихудший прогноз Рухле: авиация противника, завоевав господство в воздухе, лишила части 6-й и 9-й армий возможности совершать маневры. Тимошенко с Хрущевым забили тревогу: бросили в бой последние резервы, не предполагая, что все самое худшее впереди.

За спиной наступающих советских войск, на левом фланге, над 57-й армией генерала Поддаса нависла, подобно дамоклову мечу, мощная группировка противника. Ее костяк составляла 1-я танковая армия. Она проявляла странную пассивность. И это наводило Селивановского на мысль: гитлеровцы, отступая, специально заманивали в ловушку войска Юго-Западного фронта! 16 мая он в очередной раз попытался обратить внимание Хрущева на грозящую опасность, но тот не стал его слушать — наступление советских войск, несмотря на значительные потери, продолжало развиваться.

К 18 мая на отдельных участках гитлеровцы отступили на 25–50 километров. Об этих успехах Хрущев с Тимошенко бодро рапортовали в Москву и предлагали подключить к наступлению соединения Брянского фронта.

Казалось бы, Селивановский и Рухле со своими пессимистическими прогнозами были посрамлены.

Наступило 18 мая. Ночь на фронте прошла на удивление спокойно. Гитлеровцы не пытались контратаковать. Войска 6-й и 9-й армий после короткой передышки сосредотачивались для нанесения нового удара. Ничто не предвещало грядущей катастрофы. Первым ее предвестником стало сообщение, поступившее к Селивановскому полчаса назад; в нем говорилось, что танковая армия гитлеровцев пришла в движение.

Комиссара снова охватили недобрые предчувствия: «Неужели? Неужели началось? Размазня! Слюнтяй! Пошел на поводу у Хрущева с Тимошенко! — костерил он себя. — Надо было напрямую доложить товарищу Сталину, и тогда бы все пошло по-другому. По-другому?».

В памяти Селивановского до точки, до запятой всплыло спецсообщение, которое он адресовал Абакумову накануне наступления Юго-Западного фронта: «Планируемая операция преждевременна. Наступление из Барвенковского выступа опасно. Оттуда вообще следовало бы вывести 57-ю армию. Вокруг выступа немцы за зиму создали глубокоэшелонированную оборону и подтянули к его основанию значительное количество войск, которые в любую минуту могут нанести удар в тыл ударной группировки, парировать такой удар мы не сможем — нет достаточно сильных резервов.

Ошибочно вводить в Барвенковский выступ конные и танковые корпуса, немецко-фашистское командование только того и ждет. Оно с умыслом не усиливает своего левого фланга в районе Славянска. Оно умышленно провоцирует нас на наступление. Как только в барвенковском мешке окажутся наши ударные группировки, немецкая танковая армия, расположенная южнее, нанесет удар в северном направлении на Изюм. Вывод: подготовленное сражение мы проиграем и этим развяжем руки противнику для крупного наступления на Сталинград и Кавказ».

Абакумов, получив спецсообщение, не решился доложить непосредственно Сталину, а позвонил по ВЧ-связи Хрущеву и высказал озабоченность возможными негативными результатами предстоящей операции. Член Политбюро ЦК ВКП(б), свысока смотревший со своего политического Олимпа на какого-то там особиста, четыре года назад ходившего всего лишь в капитанах, с ходу отмел аргументы Абакумова и обвинил Селивановского в раздувании из мухи слона. В действительности «муху» раздул он с Тимошенко, убедив Сталина и Ставку в том, что превосходство соединений Юго-Западного фронта над противником обеспечит успех наступления.

Голос контрразведчиков не был услышан. Тимошенко с Хрущевым, утвердившись в своем самомнении, сосредоточили в Барвенковском выступе все наличные резервы. 18 мая они были полностью исчерпаны, и наступление советских войск захлебнулось. Гитлеровцы перешли в контрнаступление, отражать которое было нечем.

23 мая кольцо окружения замкнулось, и спустя пять дней, 28 мая, ударная группировка Юго-Западного фронта перестала существовать. Ее потери составили 85 тысяч погибших и 230 тысяч пленных.

Для гитлеровских войск открылся, как о том предупреждали Селивановский с Рухле, прямой путь на Сталинград и Кавказ.

За провал операции ответили, конечно, не Тимошенко с Хрущевым, а «стрелочники». Главными виновниками стали командующий 9-й армии генерал Харитонов, отданный ими под суд военного трибунала, и полковник Рухле. Последний был обвинен еще и в сотрудничестве с гитлеровцами.

Позже этот и ряд других конфликтов Селивановского с Хрущевым аукнулся и ему самому. После крушения, казалось бы, всесильного министра госбезопасности Виктора Абакумова, павшего жертвой интриг Берии, в августе 1951 года Николай Николаевич был арестован по так называемому «делу Абакумова». Во время следствия он подвергался жестоким пыткам и стал инвалидом.

Но тогда, в окаянные майские дни сорок второго, комиссар Селивановский напряженно искал выход из того отчаянного положения, в котором вот-вот могли оказаться войска Юго-Западного фронта. Ильин, Рязанцев и Прядко не подозревали, что творилось в его душе. Они пребывали в эйфории — успехи на фронте и в операции окрылили их.

— Товарищ комиссар, Николай Николаевич! Надо подключать Борисова. Самое время! — сгорая от нетерпения, торопил события Ильин.

— Предварительно я имел с ним разговор, и он готов, — присоединился к Ильину Рязанцев.

— Борисов, Борисов… — повторил Селивановский; он никак не мог сосредоточиться на разговоре — все его мысли занимало тревожное сообщение о маневре танковой армии гитлеровцев.

Бросив беспокойный взгляд на молчавшие телефоны, Селивановский тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от той устрашающей картины разгрома, которая рисовалась в воображении, и спросил:

— Владимир Иванович, так что ты предлагаешь по Борисову?

— Пойти на встречу Гоп фу: провести вербовку и через него запустить мощную дезу, — развивал свое предложение Ильин.

— Предварительно с начальником штаба 6-й армии вопрос информационного обеспечения проработан, — дополнил Рязанцев.

— Вербовку? Дезу? Не знаю, не знаю, хлопцы. Боюсь, скоро не до того будет.

Ответ Селивановского озадачил офицеров. Рязанцев, переглянувшись с Ильиным, решился спросить:

— Что-то не так, товарищ комиссар?

— А-а, — и Селивановский, махнув рукой, в сердцах произнес: — Кажись, вляпались по самые уши!

— Как? Начем? Не может быть? Гопф же объявил благодарность Петру! — ничего не могли понять офицеры.

— Петр тут ни при чем. Фрицы вот-вот ударят под дых. Первая танковая армия зашевелилась, — глухо произнес Селивановский.

— Так это же мешок! — чуть ли ни крикнул Ильин.

От радужного настроения ни у кого не осталось и следа. Не будучи стратегами, но зная реальное положение в частях, они представляли всю опасность этого маневра гитлеровцев.

— Ничего, нам не впервой драться в окружении, — пытался сохранить присутствие духа Рязанцев.

— Ты, Павел, это брось! Сейчас не сорок первый. Мы еще… — договорить Селивановскому не удалось.

Телефоны одновременно взорвались звонками. Он схватил первую попавшуюся под руку трубку — и война снова безжалостно напомнила о себе. Взволнованный голос заместителя начальника особого отдела 5-го кавалерийского корпуса с трудом прорывался сквозь грохот взрывов. Селивановский плотнее прижал трубку к уху и приказал:

— Спокойно!.. Другое дело!.. Доложи коротко и главное!

— Что-о?! — Селивановский приподнялся над креслом.

Его вопрос и тон яснее ясного дали понять — катастрофа! Гитлеровцы, как и предполагал Селивановский, легко прорвали оборону советских войск и, сокрушая все на своем пути, стремительно сжимали танковые клещи за спиной ударной группировки Юго-Западного фронта.

— Где командир? Где начальник штаба? Какими силами располагаете? — добивался ответа Селивановский и, не услышав внятного ответа, приказал: — Иван, собери всех, кто уцелел: работников, взвод охраны… Ты слышишь?.. Твоя задача — обеспечить выход из окружения личного состава штаба и сохранность документов! Понял?.. Действуй!

— Глубоко зашли, товарищ комиссар? — дрогнувшим голосом спросил Рязанцев.

— По самые яйца! — выматерившись, Селивановский бросил ненавидящий взгляд на трезвонившие телефоны и, после затянувшейся паузы, объявил: — Товарищи офицеры, ситуация тяжелая! Рассиживаться некогда! Ты, Павел Андреевич, немедленно отправляйся к себе! На месте уточни обстановку и возьми под контроль. Слов нет, враг силен, но у нас есть чем ответить. Важно не допустить паники! Будь рядом и поддержи командира!

— Я понял, Николай Николаевич. Разрешите убыть? — Рязанцев встал из-за стола.

— Да. Удачи тебе! — Селивановский, проводив взглядом Рязанцева, посмотрел на Ильина и Прядко.

Они поднялись.

— Сидите! — остановил он и вернулся к началу разговора: — Какие будут предложения по операции?

Петр пожал плечами. Ильин тоже не знал, что ответить. Селивановский нервно теребил телефонный шнур и размышлял вслух:

— Что сейчас предпримет абвер? Что?

— Начнет массовую заброску агентуры! — без тени сомнений заявил Ильин.

— Диверсии на мостах и переправах, — дополнил Петр.

— Все так, — согласился Селивановский. — Каковы наши действия?

— Использовать по максимуму возможности Петра и группы Чумаченко: вытащить на них как можно больше шпионов и диверсантов, — предложил Ильин.

— Логично. Что еще?

— Пустить Гопфа и командование по ложному следу — дать дезу.

— Боюсь, Володя, уже поздно.

— Разрешите, товарищ комиссар? — вмешался в разговор Петр.

— Да, конечно.

— В радиограмме абвера мне с Чумаченко поставлена задача: собрать данные о резервах Юго-Западного фронта и выяснить, на каких направлениях они будут использованы.

— Так-так. И что дальше? — оживился Селивановский.

— Прощупать на этом фрицев и узнать, где будет нанесен следующий удар.

— Так они и скажут! — с ходу отверг это предложение Ильин.

Селивановский не был столь категоричен и, подумав, заявил:

— То, что предлагает Петр, выходит на первый план в операции. В нынешней ситуации для нас, а точнее — для командования фронта, важнее не десяток-другой мертвых или пойманных шпионов, а планы гитлеровцев: где и какими силами они будут атаковать на южном фланге. Вопрос: как это вытащить из Гопфа? Как?

— Не знаю, — признался Ильин.

— Так влет и не скажешь, — затруднился ответить Петр.

— А если использовать как зацепку задание Гопфа по сбору данных о наших резервах на южном фланге и на этом попытаться их раскрутить? — задался вопросом Селивановский.

— Тогда есть резон подключить группу Чумаченко и действовать на параллельных курсах, — подхватил эту мысль Петр.

— А что? Хороший вариант. Глядишь, не у Петра, так у Чумаченко выстрелит, — поддержал Ильин.

— Только глядеть надо в оба! В абвере не дураки сидят. В общем, хлопцы, даю вам двое суток. Радиограммы в абвер должны лежать у меня на столе не позднее двадцать первого, — распорядился Селивановский и закончил совещание.

Этих суток у Петра с Владимиром не было. Танковая группировка генерала фон Клейста прошла, как нож сквозь масло, через левый фланг Юго-Западного фронта и 23 мая южнее города Балаклеи соединилась с частями 6-й армии будущего генерал-фельдмаршала Паулюса. Кольцо окружения вокруг советских войск замкнулось, управление ими было дезорганизовано; сражение превратилось в кровавую бойню.

Ильин, Прядко, Погребинский и Чумаченко, в то время находившиеся в отделе Рязанцева, оказались отрезанными от основных сил, оборонявших штаб 6-й армии. Штурмовой отряд гитлеровцев при поддержке танков рассек надвое боевые порядки, а затем минометные батареи принялись методично добивать тех, кто продолжал еще сопротивляться. Под этим убийственным огнем шансов остаться в живых не было. Рязанцев решил не медлить. Он собрал в один кулак уцелевших оперативных работников, бойцов из взвода охраны отдела и полтора десятка красноармейцев, прибившихся из других частей, и предпринял отчаянную попытку прорваться на соединение с командованием 6-й армии.

Под прикрытием железнодорожной насыпи они вплотную приблизились к гитлеровцам. Рязанцев окинул взглядом бойцов и приказал:

— Гранаты к бою!

Руки красноармейцев взметнулись в броске, и по команде «Огонь!» лимонки полетели во врага.

Еще не затихли разрывы, а Рязанцев вскочил на насыпь и с криком «За мной!» ринулся в атаку.

Петр, передернув затвор пистолета, перекинул его в левую руку, правой выхватил из-за пояса саперную лопату и бросился за ним вдогонку. Рядом бежал Ильин, не отставали от них и Чумаченко с Погребинским. Натиск оказался настолько стремителен, что гитлеровцы не успели опомниться. Те, кто уцелел после гранат и автоматного огня, были изрублены саперными лопатками и штык-ножами.

Вместе с Рязанцевым из окружения вырвалось меньше взвода. До штаба армии оставалось около километра — это прибавило сил. И они одним рывком преодолели пустырь и залегли в канаве. Впереди сквозь дым и гарь проступили горящие развалины — все, что осталось от командного пункта. Оттуда доносились звуки ожесточенной перестрелки и отчаянные крики, в которых смешалась русская и немецкая речь. Сотня гитлеровцев при поддержке танков штурмовала последний оплот командующего армией генерала Городнянского. Он и горстка офицеров предпочли смерть позору плена. Мощный взрыв похоронил под обломками командного пункта последних его защитников.

Теперь группа Рязанцева оказалась меж двух огней. Со стороны КП армии на нее надвигались четыре танка, а позади пришедшие в себя гитлеровцы открыли огонь. Спасаясь от неминуемой гибели, Рязанцев, а вместе с ним Ильин, Прядко, По-гребинский, Чумаченко и те из бойцов, кто мог еще двигаться, бросились искать спасения в цехах механического завода. Но там они напоролись на отряд румын и сошлись в рукопашной.

Воздух сотрясали яростный рев и грохот выстрелов. Ножи, штыки, саперные лопаты кромсали человеческую плоть. На земле корчился и извивался кровавый клубок тел, из которого неслись нечеловеческие вопли и предсмертные стоны. Русские и румыны, остервенев от собственной и чужой крови, душили, рвали и терзали друг друга.

Петр уже не видел ничего и никого, кроме верзилы унтера с перекосившейся от ярости физиономией, стремительно надвигавшегося на него. Вверх взметнулась ручища, вздувшаяся синими узелищами вен. Зловеще блеснуло лезвие тесака. Из глотки унтера вырвался звериный рык и чудовищной силы удар обрушился на Петра. В последний момент он совершил уклон вправо — холодная сталь обожгла лишь левое плечо — и вонзил саперную лопатку в живот унтера. В лицо брызнул фонтан крови, и стокилограммовая туша обрушилась на него. Сбросив ее, Петр ринулся к пролому в стене, но споткнулся и свалился на землю. И опять леденящее дыхание смерти обдало лицо — над головой взметнулся фонтан пыли. Пуля, срикошетив от пола, с визгом отлетела в сторону. Второго выстрела не последовало.

Смахнув с лица кровь, Петр поднял глаза. Худой, как жердь, лейтенант судорожно дергал заевший затвор пистолета. Вытянувшись в немыслимом шпагате, Петр подсек его и, навалившись сверху, вцепился в горло. Лейтенант, судорожно дернувшись в последний раз, затих. Петр сполз с обмякшего тела и, спотыкаясь о кирпичи, выбрался из развалин. За ними начиналась складская территория.

Среди нагромождения ящиков и штабелей досок мелькнули Ильин с Погребинским. Рязанцева с ними не было; не было слышно и его голоса. Петр осмотрелся по сторонам. Еще несколько человек из взвода охраны особого отдела, уцелевших в рукопашной схватке, искали спасения в складском лабиринте. Он присоединился к ним. Выбрались на задний двор, дальше начинались густые заросли.

Петр первым перемахнул через забор и замер — навстречу катили мотоциклисты. Его заметили, и над головой злыми шмелями зажужжали пули. Он метнулся к зарослям ольхи. Гитлеровцы не поленились и устроили на него охоту. Рев мотоциклов и гортанные крики становились все ближе. Западня вот-вот должна была захлопнуться, и тут земля ушла из-под ног. Петр угодил в пролом канализационной трубы и, не обращая внимания на ушибы и царапины, пополз, извиваясь ящерицей, к просвету.

Труба вывела Петра на склон оврага. Он выглянул наружу. Прислушался. Звук моторов отдалялся все дальше вправо — мотоциклисты потеряли его след.

Петр соскользнул вниз, но не успел перевести дыхания, как над головой раздались гортанные команды. Ринулся искать спасения в садах. Ветки хлестали по лицу, но он не чувствовал боли и бежал до тех пор, пока его не оставили силы. Рухнув пластом на землю, долго пролежал без движения. Горячее дыхание на щеке заставило его встрепенуться. Над ним склонилась собачья морда. Тихо поскуливая, раненый пес заглядывал ему в глаза.

«Бедолага, ты-то за что мучаешься? — рука Петра легла на холку пса, тот жалобно заскулил. — Да, попали мы с тобой в оборот. Что делать? Пробиваться к своим? Или возвращаться в абвер и выполнять задание? А если Погребинский с Чумаченко у фрицев? Тогда конец. Так уж и конец? Чумаченко не выдаст — ему деваться некуда. А Погребинский? Этот может. Боишься? Нет! Так в чем дело?.. Значит, в абвер», — Петр с трудом поднялся с земли и направился к большаку.

Над дорогой стоял столб пыли: колонны гитлеровцев двигались непрерывным потоком. Вся эта армада стремилась на восток, в сторону города Изюма. Оттуда доносились раскаты артиллерийской канонады; там последние защитники, несмотря на отчаянное положение, продолжали сопротивляться. В этом огненном котле остались Селивановский, Рязанцев и Ильин. При мысли о них страдальческая гримаса исказила лицо Петра. Всем своим существом он рвался к ним, но разум говорил другое — ты нужен в абвере!

Петр шагнул из кустов на обочину дороги: надо было найти абвер группу-102.

На дороге появилась очередная колонна гитлеровцев. В ее арьергарде катили мотоциклисты. Увидев Петра, головная машина свернула и остановилась в нескольких метрах от него. Пулеметчик угрожающе повел стволом пулемета. Мотоциклист стащил с глаз запылившиеся очки и пустым взглядом уставился на Петра. За последние сутки перед ним прошли сотни деморализованных, раздавленных безжалостным катком войны красноармейцев и командиров. Сплюнув под ноги Петра, он махнул рукой пулеметчику, и тот потянулся к пулемету.

— Я свой! Абвер! У меня важная информация! — крикнул Петр.

Пулеметчик снял палец с пускового крючка, и ствол клюнул вниз. В оловянных глазах водителя появился интерес.

— Мне надо срочно в Константиновку! — наседал Петр.

— О! Nein! Nein!.. Изюм! — мотоциклист развернул свой «харлей» и поехал к колонне.

Петр проводил его ненавидящим взглядом и побрел навстречу бронированной своре. Поблескивая свежей краской, танки и самоходки стремительно двигались к фронту. Клубы пыли снова окутали дорогу. Рев мощных двигателей и лязг гусениц оглушили Петра. В последний момент он услышал за спиной резкий скрип тормозов и отскочил в сторону. В сумерках, окутавших дорогу, что-либо рассмотреть было невозможно. Колонна прошла, пыль осела, и Петр не поверил собственным глазам: из кабины «мерседеса» на него таращился Мартин Рудель.

— Петренко, ты? Вот так встреча! — поразился он.

Петр только развел руками.

— Давай сюда, — позвал Рудель.

Отряхнув пыль, Петр забрался на заднее сиденье. Несколько минут они ехали молча. Рудель, дав ему прийти в себя, пойнтер есовался:

— Как ты?

— Слава богу, жив, герр оберлейтенант. Только внутри все горит. Попить бы, — попросил Петр.

Рудель достал фляжку. Вода отдавала запахом хлорки, но Петр не ощущал этого и жадными глотками опустошил все до дна. Сухость, дравшая горло, прошла. Он прикрыл глаза и в изнеможении отвалился на спинку сиденья.

— Что с Чумаченко и Погребинским? — как из подземелья донесся до него голос Руделя.

Петр встрепенулся, бросил взгляд на зеркало и, не увидев на его лице отражения какого-либо подвоха, ответил:

— Не знаю. Там сейчас такое творится… Наверно, погибли.

— Возможно. После семнадцатого они больше на связь не выходили, — согласился Рудель.

— Жаль, с ними можно было работать, — посетовал Петр.

— Ничего, найдем новых. Вон их сколько, — Рудель кивнул на обочину.

По ней брела колонна советских военнопленных. У Петра от жалости сжалось сердце и перед глазами ожили кошмары лета сорок первого: кровавое месиво из человеческой плоти, тысячные толпы истерзанных и деморализованных красноармейцев, которых, как скот, гнали на пересылки. А Рудель продолжал разглагольствовать. В душе Петра нарастало жгучее желание вцепиться ему в глотку. С трудом сдерживая себя, он вынужден был поддакивать. Не найдя в нем активного собеседника, Рудель смолк и до самой Константиновки они обменялись всего лишь парой фраз.

За неделю, что Петр отсутствовал в группе, внешне ничего не изменилось. Но атмосфера стала другой. Ее сотрудники пребывали в приподнятом настроении: фронт стремительно двигался на восток, и все сидели на чемоданах.

Этот настрой передался чопорному аккуратисту Гопф-Гойеру. Несмотря на замызганный вид Петра, он принял его сразу, но не стал допекать вопросами. В них отпала необходимость. То, что не доделали агенты абвера, довершил вермахт — ударная группировка Юго-Западного фронта перестала существовать. И теперь в голове Гопф-Гойера рождались новые дерзкие замыслы: создание мощной агентурной сети на Кубани и под Сталинградом. Не последнее место в них он отводил опытному и надежному агенту Петренко. Завершая с ним разговор, Гопф-Гойер сделал многозначительный намек. Что он имел в виду, Петр узнал на следующий день.

Сразу после завтрака дежурный по группе объявил общее построение для постоянного состава. Выйдя из столовой, сытая и благодушно настроенная толпа направилась к плацу. Петр собрался идти в общежитие, но его остановил Самутин:

— Петренко, ты тоже на построение.

— Я? Но я ж не постоянный состав? — удивился Петр.

— Райхдихт приказал.

— Он? А зачем?

— У него спроси, — буркнул Самутин, и в его глазах вспыхнул ревнивый огонек.

Теряясь в догадках, Петр направился к плацу. Там шло построение офицеров и инструкторов, и он занял место на левом фланге. Отрывистая команда дежурного по группе положила конец разговорам и заставила застыть строй. На крыльце штаба появился Гопф-Гойер. Он строгим взглядом прошелся по лицам, задержался на Петре и объявил:

— Господа офицеры! Господа инструкторы! Сегодня для одного из нас наступил счастливый день! — и после короткой паузы приказал: — Господин Петренко, выйти из строя!

Петр качнулся вперед, а затем, отчеканив три шага, замер по стойке «смирно». Гопф-Гойер сошел с крыльца, стал рядом и продолжил речь:

— Господа, перед вами находится мужественный борец с большевизмом! Господин Петренко дважды с риском для жизни выполнил задания и добыл ценную информацию. О вашей работе, господин Петренко, нужно рассказывать всем агентам, и это для них будет поучительно. Если бы все были такие, как вы, то мы бы давно покончили с большевиками. Господа, это пример достойного служения великой Германии и ее фюреру!

— Хайль Гитлер! — рявкнул Петр.

— Хайль! — вальяжно произнес Гопф-Гойер и довел приказ по группе: — Господин Петренко, вы назначаетесь на должность старшего инструктора. Желаю успеха.

— Служу великой Германии и ее фюреру! Я вас не подведу, герр подполковник! — заверил Петр.

— Я на это рассчитываю. Сегодня, господин Петренко, вы можете отдохнуть, а завтра — за работу. Господин Самутин, даю вам три дня, чтобы ввести его в строй! — распорядился Гопф-Гойер.

— Есть, господин подполковник, — без особого энтузиазма ответил тот.

— По рабочим местам, господа! — приказал Гопф-Гойер.

— Разойдись! — последовала команда дежурного по роте. Строй распался. К Петру подошли Райхдихт с Руделем и поздравили с назначением. К ним, помявшись, присоединился и Самутин. На скуксившейся физиономии бывшего заплечных дел петлюровского подполковника не было заметно следов радости по поводу назначения к нему попавшего в разряд любимчика начальников быстрорастущего инструктора.

Но это особенно не опечалило Петра; в душе он ликовал. Назначение на исключительно важный участок работы, связанный с подготовкой документов прикрытия на агентуру, открывало перед ним широчайшие возможности. Он получил доступ к святая святых в любой разведке. О такой удаче вряд ли могли мечтать Рязанцев и Ильин.

В тот же день Петр, демонстрируя служебное рвение, отказался от увольнения и сразу приступил к работе.

Состояние дел у Самутина находилось на самом высоком уровне. Души предателей были разложены по разным сейфам и полкам. Картотека на особо мерзких негодяев хранилась в отдельной ячейке, к которой имели доступ, помимо Самутина, только Гопф-Гойер, Райхдихт и Рудель.

Эту тайную бухгалтерию Петр изучил досконально за четыре дня, но доступа к особому архиву абвергруппы так и не получил. Но и то, чем он уже располагал, представляло несомненный интерес для советской контрразведки. А это — подлинные и вымышленные имена и фамилии агентов абвера, их задания и места заброски. Надеясь, что рано или поздно придет связник, Петр стал накапливать эти сведения и складывать в тайник.

Шло время, а на связь никто не выходил. Рязанцев и Макеев были мертвы, а те из работников особого отдела, которые выжили и имели отношение к операции «зюд», полагали, что зафронтовой агент Гальченко давно погиб. Петр остался один на один с врагом. Его ожиданию, что рядом появится надежный помощник, не суждено было сбыться.

Знойное лето сорок второго года обернулось чудовищной катастрофой для советских войск на Южном и Юго-Западном фронтах. Отчаянные попытки Ставки Верховного главнокомандования спасти положение не дали результата. В знойных Донских степях части Красной армии, оставшись без воздушного прикрытия, становились легкой добычей для фашистской авиации. На земле бронетанковые и моторизованные части вермахта, как мельничные жернова, перемалывали остатки истрепанных в непрерывных боях 51-й и 64-й армий.

Фронт все дальше откатывался на восток, к Сталинграду. Вслед за ним продвигались разведывательно-диверсионные подразделения абвера. Новым местом дислокации абвергруп-пы-102 стал Ростов-на-Дону. Там, на улице Первая Баррикадная, разместился ее штаб. Несколько дней ушло на обустройство, а затем школа шпионов заработала на полную мощь. Чуть ли не каждую неделю группы агентов забрасывались в тыл советских войск, чтобы шпионить, взрывать мосты и из-за угла убивать командиров.

Сведения, собранные на них Петром, лежали мертвым грузом. И тогда он решил действовать на свой страх и риск — стал вносить в документы прикрытия агентов искажения, которые позволили бы советским контрразведчикам облегчить их поиск. Продолжалось это недолго.

Время подходило к обеду, когда в его кабинет ворвался Самутин. Опалив Петра злобным взглядом, он прошипел:

— Ты на кого работаешь?

— Алексеич, ты что? — Петр пытался понять, откуда дует ветер.

— А ни что! Ты что творишь? — наливался злобой тот.

— О чем ты?

— Будто не знаешь!

— Не знаю.

— Он не знает! А это что? — и, брызжа слюной, Самутин потряс красноармейскими книжками.

Петр похолодел — его уловка с документами агентов раскрыта. Это был провал! Он лихорадочно пытался вспомнить, сколько всего меченых бланков могло остаться в картотеке.

«Семь? Четыре? Скорее, четыре. Три — на руках у агентов из группы Васильченко. Их не проверить — группа должна уже перейти линию фронта. А если нет, то тогда… Что гадать, главное — отбрехаться. Но как? Валить на усталость? Значит, сознаться. Так что же делать? Только не молчать», — Петр изобразил недоумение на лице.

— Алексеич, ты что — с бодуна? Так у меня нечем опохмелиться, — перешел в атаку Петр.

— Я тебе покажу с бодуна! Сволочь! — сорвался тот на визг и швырнул четыре красноармейские книжки на стол.

— Перестань орать и скажи толком, — Петр продолжал делать вид, что ничего не понимает.

— Это что такое? Что-о, я тебя спрашиваю? — корявый палец Самутина тыкал во вторую страницу книжки красноармейца.

Искажения, которые мог обнаружить только опытный взгляд и которые должны были сказать советским контрразведчикам, что перед ними не красноармеец, а затаившийся враг, не прошли мимо внимания Самутина. Было ли это случайностью или прожженный шпион, несмотря на расположение гитлеровцев к старшему инструктору Петренко, продолжал следить за ним, теперь это уже не имело значения. Гопф-Гойер не церемонился с теми, в отношении кого возникали малейшие подозрения, — их отправляли в гестапо или концлагерь.

Петр лихорадочно соображал, как выпутаться из сложившейся ситуации и заставить замолчать Самутина. Но ничего другого, как переложить вину на него самого, на ум не приходило, и бросил ему в лицо:

— Сам виноват! Не на того напал! Я за тебя отдуваться не буду!

— Я… Я… — Самутин потерял дар.

— Ну, не я же.

— Т-ты… С-сука! Да я тебя…

— Сам такой! Я делал, как в образце, — стоял на своем Петр.

— Че-го-о? Ах ты, гад, стрелку на меня переводить задумал? Не выйдет! — Самутин хлопнул дверью и выскочил в коридор.

В голове Петравихрем пронеслись мысли: «Это конец. Бежать пока не поздно! Бежать!». Подчиняясь инстинкту самосохранения, он ринулся к выходу, скатился по лестнице на первый этаж. Громкие голоса и суета у комнаты дежурного по штабу заставили его замереть: «Засада! Самутин, сволочь, уже сдал!».

Взгляд Петра заметался по сторонам. Двери кабинетов смотрели на него безликими табличками. «Сортир! А там — через окно», — осенило его. Развернувшись, он не спеша проковылял в конец коридора. Удача пока сопутствовала ему — в туалете шел ремонт и с окон сняли решетки. Петр распахнул створку, выглянул во двор и отпрянул назад. Комендантский взвод, поднятый по тревоге, блокировал все выходы. Ловушка захлопнулась.

«Сволочи! Живым не дамся, — рука Петра опустилась на пистолет. Холод металла придал уверенности. — Стоп, не паниковать!» — он пытался собраться с мыслями.

В это время из коридора донесся топот ног и громкие голоса. Один из них принадлежал Райхдихту. Секундное раздумье, и Петр метнулся в кабинку. В его распоряжении оставалось несколько минут.

«Где спрятаться? Куда бежать? Бежать? Побежал, значит, признал! Спокойно, спокойно, — успокаивал себя Петр и искал выход из положения. — Что у них против тебя? Подозрения Самутина и четыре бланка книжки красноармейца с пометками. Подозрения? Они и есть подозрения. А бланки? М-да, от них не отмахнешься. Но это не факт, что шпион. Мало ли что вообразил Самутин. Все делалось по его указке и по его образцам. Стоять на этом, а там будь, что будет», — решил Петр пойти навстречу опасности.

На выходе из туалета он лицом к лицу столкнулся с Райх-дихтом. За его спиной маячили Самутин и автоматчик из комендантского взвода.

— Петренко, стоять! — приказал Райхдихт.

— Стою. А в чем дело? — сохраняя спокойствие, ответил Петр.

— Что тут делаешь?

— Я?

— Отвечать, когда спрашивают! — рявкнул Райхдихт и угрожающе надвинулся на него.

Петр кивнул на дверь туалета, затем на Самутина и с усмешкой произнес:

— После того, что Алексеич с бодуна наплел, не только на очко, а и в…

Но договорить не успел. Самутин дернулся, как от удара электрическим током, и сорвался на визг:

— Сволочь! Этот номер у тебя не пройдет! Я… Я…

— Сам обосрался и на меня валишь. Не выйдет! — обрушился на него Петр.

Выдержка окончательно изменила Самутину — с истошными воплями он ринулся к Петру.

Райхдихт прижал Самутина своей лапищей к стене и заорал: — Стоять!

— Я что? Он ахинею несет, а мне… — пытался защититься Петр.

— Молчать! Ты арестован, — объявил Райхдихт и приказал автоматчику: — В карцер его!

Под истеричные выкрики Самутина Петра вывели из штаба. На него с недоумением смотрели инструкторы. У входа гауптвахты его поджидал комендант.

Затолкав Петра в тесный предбанник, он сноровисто обшарил его с головы до ног, а затем, погромыхивая связкой ключей, повел к лестнице, ведущей в подвал. Там находились камеры для особо важных пленных и проштрафившихся агентов. По щербатым ступеням они спустились вниз и остановились перед камерой. Комендант, недолго повозившись с замком, сдвинул засов и, распахнув дверь, приказал:

— В камеру!

Петр перешагнул порог. За спиной пронзительно скрипнула дверь, и он оказался в каменном мешке.