О нем доложили Сталину

Глава 7

Штаб абвергруппы-102 напоминал растревоженное осиное гнездо. Кабинеты и учебные классы гудели от слухов о поимке шпиона большевиков. В группе только и было разговоров, что об аресте Петренко. Русские инструкторы из последнего набора, собравшись в курилках, злорадствовали, что скороспелый любимчик шефа быстро спекся, а его «папику» — Самутину-Замутину, греющему задницу в теплом кабинете, наконец начистят харю. Более опытные инструкторы, с оглядкой по сторонам, шушукались по углам и строили предположения, чем им лично грозит разоблачение Петренко.

Он был не первым шпионом; предыдущего в назидание другим расстреляли перед строем. На том та шпионская история не закончилась — группу еще неделю лихорадило. Райхдихт, прикрывая свою задницу перед начальством, рыл рогами землю, выискивая затаившихся врагов рейха. И нашел. Еще три инструктора исчезли бесследно. По одним слухам, они закончили жизнь в подвалах гестапо, а по другим — в лагере для военнопленных.

Чем нынешнее разоблачение шпиона грозило не только рядовым инструкторам, но и самому Гопф-Гойеру, никто не брался предугадать. Ситуация с Петренко складывалась более чем скандальная. Он был далеко не рядовым инструктором и располагал подробными сведениями об агентах, заброшенных в тыл большевиков.

Атмосфера в группе накалялась с каждым часом. Все ожидали реакции Гопф-Гойера на ЧП. Но тот держал паузу, и тому имелась причина — провал в работе с Петренко бил по нему напрямую. В предыдущих докладах Гемприху он не жалел лестных слов в отношении перспективного сотрудника группы. Тот его услышал и доложил в Берлин. После этого Петра включили в особый резерв адмирала Канариса. Это являлось весомым результатом для Гопф-Гойера, так как далеко не каждая группа имела в своем активе сотрудника, которого могли задействовать в операциях самого высокого уровня. Теперь же провал с Петренко ставил под сомнение его профессиональную репутацию и дальнейшую карьеру.

Гопф-Гойер с ненавистью смотрел на телефон и не решался поднять трубку, чтобы доложить Гемприху о ЧП. В кабинете царило тягостное молчание. Райхдихт и Рудель понуро уставились в пол. Самутин забился в угол и боялся шелохнуться. Гопф-Гойер поднял голову, прошелся взглядом по подчиненным, задержал его на Самутине — тот дернулся, словно от удара электрическим током, и глухо произнес:

— Господа, надеюсь, всем понятна ситуация. Какие будут предложения?

Возникла томительная тишина. Первым ее нарушил Рудель:

— А что об этом думает Гемприх?

Гопф-Гойер болезненно поморщился и сказал:

— Я еще не докладывал.

— А что докладывать, когда самим неясно, — поддержал его Райхдихт и предложил: — Сначала надо выяснить, сколько агентов мы потеряли из-за этого негодяя.

— И сколько? — задался вопросом Рудель.

— К сожалению, остается только гадать, — Райхдихт развел руками.

— Ну почему же? Господин Самутин, — Гопф-Гойер ожег его взглядом и желчно заметил, — должен знать.

Самутин заерзал в кресле и, пряча глаза, выдавали из себя:

— Я могу только предполагать. Если исходить из того, что…

— Перестаньте мямлить, Самутин! — рыкнул на него Райхдихт. — Доложите, сколько красноармейских книжек прошло через руки Петренко? Имел ли он доступ к картотеке на ценных агентов?

— Нет-нет! Ключ от сейфа постоянно находился при мне. Я клянусь, господа!

— Оставьте свои клятвы. Кому они нужны. Так сколько было книжек?

— Э-э, семь, нет — девять. Извините, точно не могу сказать. М-м-мо…

— Хватит мычать, Самутин! Их фамилии? — потерял терпение Гопф-Гойер.

— Мне надо собраться с мыслями, — промямлил он.

— А они у тебя остались? — с сарказмом произнес Райхдихт. — Насколько мне помнится, это же ты подсунул нам этого суперагента.

Самутин побледнел. Тертый калач, съевший собаку в таком опасном деле, как агентурное, он понял, к чему клонит Райхдихт. Главный эсбэшник группы, прозевав Петренко, спешил перевести стрелки на него. Собравшись с духом, Самутин огрызнулся:

— Я с себя вины не снимаю. Но хочу напомнить: это вы, господин Райхдихт, отвечали за его оперативную проверку и потому…

— Че-го-о? Ты мне своего выкормыша не подсовывай! Я тебя… — взорвался Райхдихт.

— Прекрати, Ганс! Сейчас не до того, — остановил его Гопф-Гойер и распорядился: — Самутин, через час представить мне полный список агентов, прошедших через руки Петренко! Полный! Вам ясно?

— Так точно, господин подполковник! — заверил тот и застыл свечкой.

— Ну, так что стоите? Идите и выполняйте! — рыкнул Гопф-Гойер.

Самутин метнулся к двери и мышью выскользнул в коридор. Гитлеровцы остались одни. Они хорошо отдавали себе отчет — семь или девять агентов, ставших жертвами Петренко, для Гемприха и в Берлине принципиального значения, по большому счету, не имели. Абвер ежедневно терял десятки агентов — такова была неумолимая логика тайной войны с русскими. Проблема заключалась в другом — Петренко стал первым советским агентом, которому удалось проникнуть в кадровый состав абвера.

«Первый!» — на скулах Гопф-Гойера заиграли желваки, а пальцы сжались в кулаки. Он представлял себе, как на служебном совещании Гемприх станет разносить его в пух и прах. Его, ветерана разведки, работавшего под началом самого аса тайных операций Вальтера Николаи, будут втаптывать в грязь на глазах выскочек — бывших лавочников, у которых ум и профессиональный опыт заменяли партийный билет наци. Все еще надеясь найти выход из ситуации, Гопф-Гойер тянул с докладом до последнего. Пробежавшись взглядом по понурым лицам подчиненных, он, избегая смотреть им в глаза, мрачно произнес:

— Господа, надеюсь, вам не надо объяснять, что на карту поставлена репутация нашей группы и честь каждого из нас?

— А если в Запорожье ситуацию раздуют? Нам не позавидуешь, — констатировал Рудель.

— Поэтому, господа, надо думать, как выйти из нее с минимальными потерями, — осторожно намекнул Гопф-Гойер. — Но каким образом?

Райхдихт понял этот прозрачный намек:

— Это уже зависит от того, как перед Гемприхом и Берлином повернуть дело с Петренко.

Гопф-Гойер оживился — заместители, похоже, дули с ним в одну дуду — и, приободрившись, заявил:

— Я надеюсь на вас, Ганс! Выбейте из мерзавца все, что можно, а там посмотрим.

— Постараюсь, господин подполковник.

— Очень старайтесь, Ганс! Очень!

— Не лишнее потрясти и Самутина. С этими русскими не знаешь, в какой момент они подложат свинью, — вспомнил о нем Рудель.

— С ним — потом, сейчас надо решать проблему с Петренко, — не стал дальше углубляться в опасную тему Гопф-Гойер и на том закончил совещание: — Всем за дело, господа! Время не ждет, оно работает против нас.

Покинув кабинет, Рудель отправился в учебный корпус, чтобы привести в чувство инструкторов с курсантами и возобновить занятия. Райхдихт остался в штабе и засел за досье на Петренко — доносы осведомителей, записи прослушки, надеясь найти в них то, что позволит сломать агента большевиков.

Сам же Петр томился в неизвестности. Но не столько неизвестность, сколько жажда и невыносимый смрад в камере изводили его. Попытки получить у часовых глоток воды наталкивались на угрозы. К муке душевной добавилась телесная. Каждый вздох отзывался в пересохшем горле болезненными спазмами. Вскоре от нехватки воздуха он начал задыхаться и, ища спасение, снял рубашку, майку и брюки. Это не облегчило страданий. Усилившийся в камере смрад мутил сознание и вызывал приступы тошноты. Его взгляд метался по каменному мешку в поисках отдушины. Между рамой и стеной светлой полоской прорезался просвет. Петр прильнул к щели. Слабый сквозняк живительной свежестью обдал губы, и тут за спиной громыхнула «кормушка».

— Ты што делаешь, гад?! — рявкнул часовой.

— Слепой, что ли? — просипел Петр.

— А ну, портки одень! — потребовал часовой.

— Не нукай, я не жеребец.

— Хуже, ты — сука конченая.

— Кто из нас сука, еще разберутся.

— Че-го-о? — опешил часовой.

— Так ты еще и глухой.

— Молчать, сволочь! Щас соплями захлебнешься!

— Не пугай — пуганый. Выйду, сам будешь глотать.

— Выйдешь, выйдешь… ногами вперед.

— Это мы еще посмотрим, — и Петр дернулся к двери.

Часовой шарахнулся в сторону, захлопнул «кормушку», и из коридора понеслись вопли:

— Гад краснопузый! Сука недобитая!

Вопли внезапно оборвались. В наступившей тишине послышался топот. Петр напрягся. Лязгнул засов. Дверь распахнулась. На пороге возник комендант.

От ударившей в лицо струи смрада губы коменданта искривила брезгливая гримаса. Прикрыв нос платком, он промычал:

— Что, сволочь, уже на тот свет собрался?

— Мне и на этом неплохо, — буркнул Петр.

— Поговори мне! Собирайся, пошли! — прикрикнул комендант.

Петр оделся, вышел из камеры и вопросительно посмотрел на него.

— Вперед! И не дури, — предупредил комендант.

— Я себе не враг, — успокоил его Петр и, чтобы узнать, к чему готовиться, спросил: — А что, цирк еще не закончился?

— Только начинается, — с ухмылкой ответил комендант и подтолкнул в спину стволом пистолета.

Поднялись на второй этаж и прошли в душевую. Там уже находился Райхдихт. Его мрачная физиономия и сама обстановки ничего хорошего не сулили. Петр не дал слабины и продолжил игру:

— Герр оберлейтенант, старший инструктор Петренко по вашему приказанию прибыл!

Гитлеровец не ответил, обошел вокруг Петра и, покачиваясь с носка на пятку, зловеще прошипел:

— Тварь ты, а не инструктор!

— Это ошибка, герр оберлейтенант, — не сдавался Петр.

— Мы потеряли трех агентов! И ты, падаль, называешь это ошибкой? — наливался злобой Райхдихт.

— Я не виноват. Я…

Петр поперхнулся. Сокрушительный удар в живот отбросил его к стене. Дыхание перехватило, из глаз брызнули искры. Он сполз на пол, и над ним, покачиваясь, нависли две физиономии. Они что-то кричали, но их голоса тонули в звоне, стоявшем в ушах. В чувство Петра привел ушат воды. Он тряхнул головой и попытался подняться, но поскользнулся и распластался на полу.

— Встать! — рявкнул Райхдихт.

Опираясь о стену, Петр приподнялся на непослушных ногах и немигающим взглядом уставился на своего мучителя. Тот угрожающе надвинулся на него.

— Говори, кто тебя к нам заслал? Кто?

— Никто. Я сам. Самутин мне…

— Хватит врать! Кто тебя заслал? — сорвался на крик Райхдихт.

— Это чудовищная ошибка, герр оберлейтенант. Это ошибка. Я…

Райхдихт обрушил на Петра град ударов. Пытаясь защититься, Петр прикрывал руками живот и голову, но сапоги пробивали эту ненадежную защиту, и вскоре он потерял сознание.

Вернула его к жизни струя воды, хлеставшая в лицо. Судорожно сглотнув попавшую в рот воду, он с трудом открыл глаза. Райхдихт подался к нему и, тыча в лицо красноармейской книжкой, заорал:

— А это что такое? Кто тебе приказал делать липу?

— Я делал по образцу. Я все делал по образцу, — еле шевелил языком Петр.

Остервенев от его упрямства, Райхдихт продолжил пытку, но на этот раз перестарался. Петр надолго потерял сознание, а когда оно возвратилось, то был не в силах что-либо сказать. Райхдихт прекратил допрос, и истерзанное тело Петра конвой оттащил в камеру.

Очнулся он от запаха нашатыря, шибанувшего в нос. Веки, будто налившиеся свинцом, медленно поднялись. Перед ним, как сквозь туман, проступили три физиономии. Они дергались и корчили рожи. Луч солнца упал на них — то были инструкторы Роман Лысый, Трофим Шевченко и комендант. Взгляд Петра остановился на коменданте. Тело, откликнувшись на боль, судорожно дернулось.

— Живучий.

— Кажись, оклемался.

— Главное, шо б кости, та потроха булы целы, а мясо нарастет, — как из подземелья до Петра доносились их голоса.

Затем чьи-то руки приподняли голову, влажная тряпка коснулась щеки, смахнула с запекшихся губ сукровицу, и в нем с прежней силой проснулась жажда. Он с трудом произнес:

— Пи-и-ть.

И чудо — мучители сжалились! Холодная струйка воды пролилась на нос и скатилась в рот. Петр жадными глотками пил и не мог напиться.

— Хорош, Рома, а то лопнет, — комендант остановил Лысого и спросил: — Петренко, двигаться можешь?

Петр сделал попытку подняться, но руки и ноги отказывались повиноваться, а от острой боли в животе потемнело в глазах.

— Не дергайся, — буркнул комендант. — Рома, Трофим, тащите носилки.

Они принесли носилки, переложили на них Петра и отнесли его в душевую. Райхдихта в ней не оказалось. Его отсутствие и суета коменданта наводили Петра на мысль — положение не безнадежно. Подтверждением тому являлось поведение Лысого и Шевченко. Они старательно хлопотали над ним, приводя в божеский вид и, не стесняясь в выражениях, костерили мудака Замуту, поставившего всех раком. Петр догадался: в расследовании произошел резкий поворот, какой именно — узнал на следующий день.

После развода курсантов по местам занятия к нему в комнату пришел Рудель с объемистым свертком. В нем находились бутылка коньяка, отменный продуктовый набор и конверт с 200 марками. От своего имени и имени Гопф-Гойера он принес Петру извинения за досадную ошибку, вкравшуюся в образец красноармейской книжки. Виновником оказался Самутин, но ему повезло — Гопф-Гойер не стал выносить сор из избы. Дело спустили на тормозах, а потерю трех агентов списали на издержки в их личной подготовке. Самого Самутина по-тихому сместили с должности и посадили на «бумажки». Теперь он, как сыч, с раннего утра и до позднего вечера просиживал в кабинете и боялся показать нос.

Жизнь группы вернулась в прежнюю колею.

Петр на четвертый день встал на ноги и приступил к работе. При встрече с ним Самутин чувствовал себя, как побитая собака, и лишний раз старался не попасть ему на глаза. С одной стороны, Петр был рад этому — одним соглядатаем стало меньше, с другой — сожалел, потому что потерял доступ к картотеке на половину агентуры.

После истории с красноармейскими книжками Гопф-Гойер разделил работу отделения подготовки документов прикрытия на два независимых участка. Выход из положения нашелся быстро. Петру наиболее удачной показалась мысль собирать данные на шпионов и диверсантов через инструкторов, занимавшихся их подготовкой. Осуществление своего замысла он решил начать с земляков — Лысого и Шевченко. Благо повод нашелся — 200 марок Гопф-Гойера, полученные в качестве компенсации за «досадную ошибку».

В первый же свободный вечер Петр пригласил их «обмыть» свое второе рождение. Оба — не дураки выпить; они охотно согласились, тем более за чужой счет. После окончания занятий с курсантами все трое, переодевшись в «гражданку», вышли в город. По предложению Шевченко, успевшего изучить злачные места Ростова, компания направилась в «Казачью хату», которая славилась отменной ухой и крепчайшей самогонкой.

«Хата» не произвела впечатления на Петра; она мало чем отличалась от подобных заведений, где расслаблялись младшие чины и чиновники из администрации города. О казацком духе в ней напоминали разве что подкова на входе да шашки с нагайками, развешанные по стенам.

Шевченко выбрал место у окна, с него открывался вид на реку, и взял на себя роль хозяина — сделал заказ. Как только подали закуску, он, не дожидаясь ухи, понес с места в карьер — один тост следовал за другим. К тому времени, когда уху подали, Шевченко с Лысым основательно опьянели, и у них развязались языки. Не стесняясь, они костерили, на чем свет, Райхдихта, Ко-ломийца, а больше всего досталось Замуте. Ярый националист Лысый, несмотря на белогвардейское прошлое Самутина, видел в нем не только проклятого москаля, но и стукача Райхдихта, и предупреждал:

— Паскуда вин, Петро, продаст з потрахами и не моргнет! Держись от него далече.

— Ни одной ходки не сделал, а черти те што корчит из себя, — вторил ему Шевченко.

— Лизожоп хренов! — все больше распалялся Лысый.

— Оно, конечно, начальству надо лизать жопу. Так он же, сука, еще повизгивает от удовольствия, — не унимался Шевченко.

— Я так скажу, Петро, дуже не повезло тоби з Замутой. Знай, сволота вин конченая, — предупредил Лысый.

— Он мне не начальник, — подталкивал Петр новоявленных земляков к другим пьяным откровениям.

— Ты, Петро, ще его не знаешь! Рома не даст сбрехать, цэ вин, падлюка, пидставил Мыколу Мащука, — вспомнил давнюю историю Лысый.

— Кто такой?

— До тэбэ у Замуты був в помощниках, — пояснил Шевченко.

— Гарный хлопец, ни одному краснопузому кишки пу-стыв, — посетовал Лысый.

— И что с ним стало? — допытывался Петр.

— Яж казав, Замута пидставыл. Тэби ще дуже повэзло, а Мыкола, бедолага, у лагерь загремел.

Перемыв как следует кости Самутину, Шевченко с Лысым перешли на службу. Петр не пожалел о потраченном вечере — под пьяный треп о службе Шевченко проговорился о прошедшей накануне заброске группы диверсантов Загоруйко в район Новороссийска.

В расположение группы Петр возвратился в приподнятом настроении — список агентов абвера пополнился еще семью человеками. Но радость оказалась недолгой; с фронта приходили вести одна хуже другой. Несмотря на отчаянное сопротивление частей Красной армии, гитлеровцы прорвались на Кубань, и их бронированный каток стремительно приближался к Северному Кавказу. Положение под Сталинградом было и того хуже; казалось, еще одно усилие вермахта — и судьба битвы на Волге будет решена.

В штабе группы ликовали, предвкушая скорый переезд на благодатную Кубань. Речь шла о Краснодаре или Анапе. Кравец, выходец из Новороссийска, взахлеб рассказывал о тех райских местах. Петр же находился в отчаянии, так как был бессилен помочь своим. Сведения, собранные на агентов, лежали бесполезным грузом в тайнике, а связник от капитана Рязанцева так и не дал о себе знать.

В тот, пожалуй, один из самых трудных периодов в жизни разведчика Петра Прядко, судьба необыкновенно щедро наградила его.

В 18 часов в дверь его кабинета постучался дежурный по группе и напомнил: подошло время сдавать помещение под охрану. Петр сложил в сейф дела на агентуру, закрыл дверь на ключ и опечатал. Дежурный проверил печать и, расписавшись в журнале, принял кабинет под охрану.

До ужина оставалось около часа. Петр не стал его ждать; отправился в общежитие, переоделся в «гражданку» и вышел на прогулку в город. В той удушающей атмосфере всеобщей подозрительности и доносительства, что царила в группе, короткие вылазки за забор, подобно глотку чистого воздуха, очищали ему душу. Жара спала. Из садов потянуло бодрящей свежестью. Тенистые улочки казацкой слободы напоминали Петру милые сердцу Каневцы. Здесь он на время забывал о войне, коварстве Райхдихта и мерзости, которой, казалось, пропитались в группе все и вся. На короткое время Петр мог освободиться от ненавистной личины холуя фашистов и стать самим собой.

Он шел хорошо знакомой дорогой и жадно, в полную грудь, вдыхал воздух, напоенный запахом цветов и зреющих яблок. После колодца дорога пошла вниз. Петр невольно замедлил шаг. Справа вот-вот должен был показаться хорошо знакомый зеленый забор. За ним, в глубине вишневого сада, пряталась аккуратная мазанка. В ней жила она! Та, что с первого взгляда запала в душу. Стройная девичья фигурка, которую выразительно подчеркивал простенький сарафан, тонкие черты лица, густые каштановые волосы, пышными волнами ниспадавшие на плечи, не могли оставить его равнодушным. Каждый раз, проходя мимо двора, Петр искал взглядом девушку. Его так и подмывало окликнуть ее, но разум разведчика брал верх над чувством. Извечное проклятие профессии — провал — могло принести семье девушке одни страдания.

Он обогнул куст крапивы и привычно бросил взгляд направо. Сердце екнуло — на месте забора зиял провал. В следующее мгновение вздох облегчения вырвался из груди — забор лежал в малиннике, и над ним копошилась женская фигурка. Ураган, накануне обрушившийся на город и натворивший немало бед, не обошел стороной и казацкую слободу. Охая и причитая, мать девушки, в ней угадывались черты дочери, пыталась починить забор. Тяжелый топор в ее слабых руках не держался и валился на землю.

— Хозяйка, не устала мучиться? — вопрос Петра застиг ее врасплох.

Хозяйка вздрогнула и, прикрывая глаза от солнца, окинула его настороженным взглядом.

— Может, помочь?

— Ой, спасибо. Туточки работы не на один день.

— Натворил делов ураган, — посочувствовал Петр.

— Та если б тилькэ цэ. Крышу разворошил. Шо нам с Веркой теперь робыть?

— А где хозяин?

— Немає.

— А соседи?

— Яки? Одни бабы.

— Начнем с крыши, — сказал Петр и решительно шагнул во двор.

— Ой, та як же я з вами рассчитаюсь? — засуетилась хозяйка.

— Сделаю, а там посмотрим.

— Ой, спасибочко, мил человек. Наверно, сам Господь тебя к нам послал.

— Не зная, ему виднее, — с улыбкой произнес Петр и направился к дому.

Осмотр крыши показал: положение не столь уж плачевное. В ней зияла одна большая прореха, а в трех местах ураган лишь разворошил снопы камыша; требовалась только перетяжка.

— Не все так страшно, хозяйка. Работы всего на два вечера.

— Правда? — она радостно всплеснула руками. — Это за кого ж мне Господа молить?

— Петр, — представился он. — Вас-то как величать?

— Лидия Семеновна.

— Инструмент у вас найдется — плоскогубцы, проволока?

— Щас потукаем. Щас, — засуетилась Лидия Семеновна. Они прошли к сараю с перекосившейся дверью. Чувствовалось, что здесь давно не бывала твердая мужская рука. Но Лидия Семеновна хорошо знала хозяйство мужа, через несколько минут нашла и плоскогубцы, и проволоку. Затем вместе стали собирать по двору разбросанный камыш и вязать его в снопы.

Вскоре Петр услышал за спиной шаги, оглянулся и застыл. На дорожке сада появилась она! Луч заходящего солнца упал на девушку, и Петр уже не мог оторвать от нее взгляда. Нежный овал лица, чувственные губы; они подобно магниту притягивали к себе. Ее темно-зеленые глаза, напоминавшие лесные озера, так и манили заглянуть в их загадочную глубь. Под взглядом Петра Вера смутилась и певучим донским говорком произнесла:

— Мамо, дядько Мыкола тильке завтра сможе помочь.

Лидия Семеновна бросила лукавый взгляд на Петра и, улыбнувшись, сказала:

— Одын помощник, да який гарный, вже е.

Очарованный Петр, забыв про сноп, подал руку девушке. Камыш рассыпался и накрыл Веру. Задорный девичий смех вогнал его в краску.

— Вера, то шо ты смиешься? Человик так старался! — напустилась на нее Лидия Семеновна.

— Мамо, а шо — мини плакать? Я ж не крыша, шоб мэнэ накрывать, — отшучивалась она.

— Извините, Вера. Извините, — смущенно повторял Петр.

— Чего тут звиняться. Цэй козе тилькэ бы зубы поскалить, — ворчливо заметила Лидия Семеновна и распорядилась: — Вера, ступай в хату и накрывай на стол.

— Спасибо, но уже поздно. Я пойду, — стал отнекиваться Петр.

— Никуды ни пидешь! Шо мы, нехристи яки? — решительно отрезала суровая казачка.

Петр подчинился, не столько ее натиску, сколько жгучему желанию видеть и слышать Веру. Сложив снопы камыша в кучу, он отнес инструменты в сарай и прошел в хату. Крохотные сенцы, в которых пахло сушеной мятой, чисто убранная горница, мирно тикающие ходики на комоде вернули его в уже давно забытый мир. Он безоглядно отдался во власть Веры и Лидии Семеновны. Трепетный огонек керосинки придавал их лицам то трогательное выражение, которое можно встретить на полотнах Николая Ярошенко. Каждое слово, сказанное Верой, ее мимолетный, ускользающий взгляд, задорный смех отзывались сладостным томлением в его сердце.

Тревожный стрекот мотоцикла, гортанная немецкая речь вырвали Петра из этого сна и вернули к жестокой действительности. Приближалось время комендантского часа. Он с трудом нашел в себе силы покинуть гостеприимный домик Пивоварчуков.

Простившись с хозяйками, Петр отправился в группу. Впереди его ждала изматывающая, выворачивающая наизнанку душу жизнь фашистского холуя. При одной мысли о Райхдихте и Самутине в нем все восставало против и нарастало жгучее желание разом покончить с ними.

«Взять автомат и косить, и косить сволочей! Стоп! Не пори горячки! Уберешь их. А что дальше? Этим шпионский конвейер не остановишь. На их место найдут других. И потом — Вера. А что — Вера? А то — эти псы по твоему следу выйдут на нее и тогда… Надо терпеть и вживаться. Сжать зубы и терпеть, другого выхода пока нет. Терпеть!» — твердил про себя Петр.

Впереди показалось КПП. Он прибавил шаг, поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Распахнулась «кормушка», в ней показалась недовольная физиономия дежурного. Разглядев в полумраке Петра, он недовольно буркнул:

— Шо так поздно?

— Тебе-то какое дело? — отрезал Петр.

— Так комендантский час, — напомнил дежурный.

— Ну и что? Я что — партизан?

— А распорядок дня?

— Слушай, у нас не детский сад, а ты — не воспитатель, — Петру надоело пререкаться, и он с раздражением бросил: — Открывай свой скворечник!

Дежурный, что-то ворча, подчинился и отодвинул засов. Во дворе и в тренировочном городке царила непривычная тишина, нарушаемая перекличкой часовых и грохотом кастрюль — это кухонный наряд наводил порядок в столовой. Проскользнув мимо дежурного по общежитию, сонно клевавшего носом за перегородкой, Петр поднялся к себе в комнату, и, не зажигая керосинки, разделся и лег спать. Сон долго не шел. В нем продолжали жить волнующие сердце воспоминания о вечере в доме Пивоварчуков. Он воскрешал в памяти каждый мимолетно брошенный на него взгляд Веры, искал в каждом произнесенном ею слове скрытый смысл. И не заметил, как уснул.

На ноги его поднял рык дежурного по группе. Несмотря на короткий сон, Петр не почувствовал отупляющей тяжести в голове и вялости в теле. Чувство безысходности, а вместе с ним бесполезности разведывательной работы, довлевшее над ним, уступило место желанию начать немедленно действовать.

«Хватит ждать и надеяться на связника Рязанцева. Надо самому искать выход. Какой, если фронт за тысячу километров? Ходить по городу и спрашивать, кто тут подпольщик? — размышлял Петр. — Глупо. А если рискнуть и найти помощника среди курсантов? А что — это самый короткий путь к Рязанцеву. И… самый короткий на виселицу. Где гарантия, что тебя не выдадут? Гарантии никакой; тут тебе не сберкасса. Но не сидеть же на печи и ждать у моря погоды. Нет, надо рисковать. Глядишь, опять повезет», — решил он.

После завтрака и развода групп агентов по учебным местам Петр заперся в кабинете и засел за агентурную картотеку курсантов. Из шести кандидатов, готовившихся в ближайшее время к заброске в тыл Красной армии, он остановил выбор на курсанте Якунине. До войны Михаил работал бригадиром проходчиков в Кузбассе на шахте имени Ворошилова.

«Значит, получил крепкую рабочую закалку. Женат, имеет двоих детей — серьезный мотив для перевербовки и надежный крючок. На фронте с сентября сорок первого. Но у шахтеров броня… Выходит, пошел добровольцем, то есть за душой у него что-то есть? В плен попал, будучи контуженым, значит, не по своей воле», — взвешивал все «за» и «против» Петр и вертел перед собой фотографию Якунина. С нее настороженно смотрел битый жизнью мужик.

«И как к тебе подобрать ключ, Миша? Как? — ломал голову Петр. — Что тобой двигало, когда ты пошел на сотрудничество с фрицами? Ненависть к советской власти? Вряд ли. Шахтеры всегда были в чести. Ты к тому же был бригадиром — твой портрет небось красовался на Доске почета. Пишешь, что комсомолец и выбыл по возрасту. А вот тут ты, брат, хитришь. Наверняка партийный! Так как же к тебе подъехать? Начать с того, что ближе всего — с семьи, а там смотреть по ситуации».

Определившись с тактикой беседы, Петр с нетерпением ждал встречи с Якуниным. Тема «Документы прикрытия и особенности их проверки комендантскими патрулями» значилась в расписании занятий пятым часом, после обеда.

В класс Петр пришел раньше, чтобы получше присмотреться к Якунину. Дежурный по группе Калинин вяло подал команду. Петр махнул рукой, и когда в аудитории стих шум, на него уставились пять пар настороженных и вопрошающих глаз. Якунин равнодушно смотрел в окно.

«Тема, похоже, его не волнует», — отметил про себя Петр и приступил к занятиям.

Занятия шли своим чередом, лишь в конце курсанты оживились и стали задавать вопросы. И снова Якунин активности не проявил.

«Вот и повод, чтобы его оставить и поговорить», — решил Петр и, когда занятия закончились, сказал:

— Курсант Якунин, задержись!

Они остались одни. Петр подошел к нему, заглянул в глаза — в них было холодное равнодушие — и строго спросил:

— Курсант Якунин, тебя что, не интересует собственная жизнь?

— С чего вы взяли, господин старший инструктор? — отведя взгляд в сторону, буркнул тот.

— На проверке документов горят многие. В этом деле не бывает мелочей. А ты не задал ни одного вопроса.

— А что задавать? Если ваша «липа» не сработает, то их зададут другие.

— Не забывайся, курсант! С тобой говорит тот, кто испытал это на собственной шкуре, — повысил голос Петр.

— Не пугайте, мою шкуру не мочалкой терли, — огрызнулся Якунин.

Ситуация заходила в тупик. Петр напряженно искал выход, чтобы разрушить возникшую между ними стену отчуждения, и решил взорвать ее.

— Курсант, у меня возникли большие сомнения в твоей готовности к выполнению задания.

Вопрос попал в цель. В глазах Якунина промелькнула тень.

— Ошибаетесь, господин старший инструктор. Мне там, кроме девяти граммов, ловить нечего, — процедил он.

— Я редко ошибаюсь.

— Не понял. К чему вы клоните? — насторожился Якунин.

— Ты был шахтером. Не так ли? — качнул его в другую сторону Петр.

— Ну, был. И что?

— Тогда как попал на фронт?

— Как все — загребли с другими.

— А вот здесь ты врешь, — нагнетал ситуацию Петр. Гримаса на лице Якунина подтвердила его догадку, и он сделал следующий ход: — У шахтеров же бронь.

— Э-э… с меня сняли, — растерялся Якунин.

— Как так?

— После аварии на участке.

— Аварии, говоришь? — и Петр качнул его в другую сторону. — Ты в комсомоле трубил до предельного возраста. А почему в партию не позвали?

— Рожей не вышел, — начал вскипать Якунин.

— Опять врешь. С твоей только и красоваться на Доске почета.

— Че-го-о? — выдержка изменила Михаилу, и он взорвался: — Ты кто такой, чтоб проверки мне устраивать? Я вам подписку дал. Что еще надо?

Ответ и поведение Якунина убеждали Петра в правильности сделанного им выбора — он не был шкурой. Для Михаила, как и для многих пленных, сотрудничество с абвером стало единственным шансом вырваться из лагеря и спасти свою жизнь. И потому Петр не стал больше его накручивать и примирительно сказал:

— Не кипятись, Миша. Злость — плохой помощник в том деле, что ты задумал.

— Ка… ка-ком? — опешил Якунин и растерянно захлопал глазами.

— О нем поговорим позже, а сейчас ступай, — отпустил его Петр.

Михаил деревянной походкой двинулся к двери, на пороге оглянулся и испытывающим взглядом посмотрел на Петра. В нем не было того холодного презрения, которое плескалось несколько мгновений назад.

— Яне шкура, — тихо обронил Михаил и шагнул за порог.

Дверь за ним закрылась, и с души Петра словно камень свалился. За последние дни удача второй раз улыбнулась ему.

«Первый — Вера, — вспомнил о ней Петр, и щемящая сердце радость согрела его. — Там тебя ждут. С чего ты взял? А крыша?»

Не дожидаясь окончания рабочего дня, он улизнул в город. По пути к дому Веры заглянул в лавку Найденова, купил круг копченой колбасы, кулек гречки, настоящих шоколадных конфет и направился в казацкую слободу.

Позади остался колодец. Впереди показался зеленый забор: дядька Мыкола оказался обязательным мужиком — изгородь стояла на месте. Петр пробежался взглядом по двору и не нашел Веры, ее голос донесся из глубины сада. Он зашарил по калитке, нащупал щеколду, двинул ее в сторону и зашел во двор. В малиннике хрустнула ветка, и среди листвы проглянуло лицо Лидии Семеновны.

— Ой, цэ ты, Петро? — радостно сказала она и, повернувшись в сторону сада, крикнула: — Вера! Вера, иди сюды!

— Шо там? — откликнулась она и выглянула на дорожку.

В подоле ее сарафана поблескивали румяными бочками ранние яблоки; под ним отливали бронзовым загаром крепкие стройные ноги. Широкая лямка сарафана, сползшая с правого плеча, приоткрыла аккуратную девичью грудь. И в этой непосредственности Веры было столько очарования, что Петр не мог отвести от нее глаз. Она зарделась и затем метнулась в дом.

— Ой, шо мы стоимо, пишлы в хату, — засуетилась Лидия Семеновна.

— А как крыша? — первое, что нашелся спросить Петр.

— Су сид усэ сделав.

— У вас еще дверь осела.

— Яка?

— Та, что в сарае.

— Ой, який же ты глазастый, усе заметил. С дверью потом, а щас заходь в хату, самэ время вечерять, — пригласила к ужину Лидия Семеновна.

— Спасибо, — не стал отказываться Петр и, подав кульки с продуктами, сказал: — Это вам, к столу.

— Ой, боженька, як же можно, цэ ж такэ богатство?

— Берите-берите! Не обеднею, — настаивал Петр.

Лидия Семеновна взяла у него кульки, и они вошли в дом. В горнице их встретила Вера. Она уже успела переодеться — на плечи была наброшена блузка, а ноги прикрывала длинная юбка.

— Сидайте, Петр, — пригласила она к столу.

— Може, вам семачек подать, пока мы з Веруней на стол накрывать будем? — предложила Лидия Семеновна.

— Спасибо, я пока книжки посмотрю, — отказался Петр.

— Ну, як знаете, — не стала настаивать она и вместе с Верой занялась ужином.

В то время, когда они хлопотали в летней кухне, Петр присматривался к обстановке дома. В глаза бросалось большое количество книг. Они не помещались на этажерке и аккуратными стопками лежали на комоде. Внимательный взгляд разведчика не прошел мимо томиков Маяковского и остановился на книге Николая Островского «Как закалялась сталь». В этом доме ценили слово, и не просто ценили, а отдавали предпочтение тем авторам, кто защищал и воспевал социализм.

От этого занятия его оторвали завлекательные запахи вареной молодой картошки, щедро пересыпанной укропом. Вслед за ней на столе появился пузатый графинчик с вишневой наливкой. Лидия Семеновна разлила ее по рюмкам, а потом щедрой рукой подкладывала Петру в миску картошку. Так вкусно, как сегодня, он, казалось, никогда не ел. Крепкий градус, похоже, еще довоенной наливки, а еще больше мелодичный голос Веры, пьянили и кружили ему голову. За разговором Петр не заметил, как пролетело время. Стрекот мотоцикла за окном напомнил о приближении комендантского часа. Вера проводила его до калитки, и он еще долго ощущал трепетное тепло ее ладошки на своей руке.

Избегая патрулей, Петр окольными путями добрался до группы, а чтобы лишний раз не попадаться на глаза дежурным, перемахнул через забор и прокрался к общежитию. Света в нем уже не было. Лишь в комнате дежурного подслеповато светило окно. Петр приник к стеклу — серая тень качнулась в его сторону. Он отпрянул назад и замер. Дежурный его не заметил. Ночную тишину нарушали только стрекот цикад и журчание воды. Петр поднял голову — окно в туалете было открыто. Он без труда влез на подоконник и незаметно прокрался к себе в комнату.

Пятница в группе началась рутинно: подъем, зарядка, завтрак и развод на занятия. По расписанию его час в группе Якунина значился последним. Готовясь к решающей беседе с ним, Петр перебрал в уме несколько вариантов, но окончательно не смог определиться. Решил, что будет действовать по обстоятельствам.

В класс он вошел с легким волнением и поискал глазами Якунина; по его лицу трудно было что-либо понять. Петр не стал гадать о настроении того и приступил к занятиям.

Предстоящая через шесть дней заброска в тыл Красной армии пробудила у курсантов интерес к теме. На Петра обрушился град вопросов. Якунин активности по-прежнему не проявлял, но в его глазах не было и былого равнодушия. Их молчаливая перестрелка взглядами продолжалась до конца занятий и давала Петру надежду на то, что у него появится надежный помощник. И он не ошибся — курсанты потянулись на выход, а Якунин задержался.

— Есть вопрос, Миша? — поинтересовался Петр.

— Господин старший инструктор, вы хотите мне что-то предложить? — этот прямой и вместе с тем хитрый вопрос говорил о том, что за маской молчуна скрывался проницательный человек. Но, опасаясь нарваться на провокацию, Михаил вел свою игру и отдал инициативу в руки Петра.

«Молодец», — он мысленно похвалил Михаила и предложил:

— Давай на «ты». Для тебя я — Петр.

Якунин внимательно посмотрел ему в глаза, словно надеясь найти ответы на множившиеся у него вопросы, но промолчал.

— Ты же не Коломиец, у которого руки по локоть в крови. Ты, Миша, рабочая косточка. Тебя ждут дома, — сделал Петр новый ход.

Якунин изменился в лице, кончики губ дрогнули, и с них сорвалось:

— Обратной дороги у меня нет.

— Мы найдем ее вместе.

— Как? Я же дал подписку фрицам! А ты кто? Поч ему я… — Якунин осекся, и в его глазах промелькнул страх.

— Об этом, Миша, мы поговорим перед заброской.

— А до этого что?

— Ничего. Ждать!

— Ты — наш?! — в возгласе Якунина смешались радость и изумление.

Петр загадочно улыбнулся и, мягко подтолкнув его к двери, сказал:

— Пора идти, Миша, а то наши посиделки кое-кому не понравятся.

Якунин посветлел лицом и, кивнув головой, твердым шагом направился к двери. После состоявшегося разговора Петр был уже твердо уверен, что в лице Михаила обрел надежного помощника.

Следующий день внес в его душу смятение. После развода на занятия он направился к себе в кабинет, а когда вошел в штаб — похолодел: у двери Райхдихта возник Якунин, и в следующее мгновение он исчез в кабинете.

Глава 8

В том, что за дверью кабинета Райхдихта скрылся Якунин, у Петра не было ни малейшего сомнения. Эти характерную посадку головы и прямые плечи он не мог перепутать ни с какими другими. «Провал!» — обожгла его страшная мысль. После секундного замешательства, он заскочил к себе в кабинет и захлопнул дверь на щеколду.

«Предатель! Шкура! — проклинал он Якунина и ругал себя: — Дурак! Лопух! Развесил уши и попался. Это же надо, так глупо проколоться. И на ком? На том, в ком уже не сомневался. Эх, не успел выбраться из одной ямы, как угодил в другую. Теперь Райхдихт припомнит все».

Отбитые почки заныли и напомнили Петру о недавних пытках. Каждая клеточка тела откликнулась на боль, а перед глазами возникли перекошенные от злобы рожи коменданта и Райхдихта. Второй раз попадать в их руки он не собирался.

«Надо бежать! Сколько есть времени — пять, десять минут? Потом будет поздно: Гопф с Райхдихтом спустят с поводка свою свору и тогда конец, — лихорадочно соображал Петр. Взгляд упал на сейф. — Прихватить с собой картотеку на агентов и бежать».

Он торопливо зашарил по ящикам стола в поисках ключей, нашел связку и открыл дверцу сейфа. За ней тускло блеснули металлические коробки; в них лежали личные дела и учетные карточки на агентуру. Руки потянулись к той, на которой значилась литера «А1». Холод металла вернул ему способность трезво рассуждать.

«С такой бандурой дальше дежурного не проскочишь», — прикинул Петр и вытряхнул картотеку на стол. Его глаза искали подходящую упаковку, но тут в коридоре захлопали двери и зазвучали громкие голоса. Он сорвал застежку с кобуры, выхватил пистолет и бросился к окну. Под ним толкались инструкторы — путь во двор был отрезан. Живым Петр не думал сдаваться и направил пистолет на дверь. Шум за ней стих, и голоса отдалились от кабинета. Слабость охватила его, и рука с пистолетом плетью упала вниз. На непослушных ногах он прошел к двери и выглянул в коридор. В нем воцарилась сонная тишина, которую нарушал монотонный гул голосов, доносившийся из дежурки.

«Не все потеряно. Еще есть время», — воспрянул духом Петр и, возвратившись к столу, принялся запихивать в холщовую сумку картотеку. Карточки и учетные листы агентов с трудом лезли в нее и рассыпались по полу.

«Спокойно, не суетиться. Когда они хватятся, ты уже будешь за забором. А потом куда? Бежать, а там видно будет. Чего видно? Что вообще случилось? — задавался он этими вопросами. — Как что? Раскрылся перед Якуниным. На чем? А эти заходы с рабочей закалкой и дорогой домой. И что? Ты же предлагал ему искать эту дорогу вместе!

А может… Это была проверка! — Петр ухватился за эту мысль. — Точно! Сомнения в надежности Якунина у тебя возникли после изучения анкеты и биографии. Шахтер, да еще бригадир, попасть на фронт мог только в двух случаях: после ЧП на участке или добровольцем. Это насторожило, и ты стал наблюдать за Якуниным. Наблюдение усилило подозрение: хитрый большевик Якунин советскую власть не ругал, на занятиях, скорее, отбывал номер, чем пытался усвоить, каким образом провести советскую контрразведку. На пустой треп ты не купился. К тебе требовался особый подход. И я нашел», — выстраивал линию своей защиты Петр.

Требовательный стук в дверь снова заставил его напрячься. Положив руку на кобуру с пистолетом, он спросил:

— Кто там?

— Дежурный.

— Чего надо?

— Мне — ничего. Тебя шеф вызывает.

— Зачем? — прощупывал почву Петр.

— Это спроси у него.

— Райхдихт там?

— Я почем знаю? Он мне не докладывает, — пробубнил дежурный и отправился к себе в дежурку.

Петр, поколебавшись, сгреб со стола остатки картотеки в сумку и запихнул в сейф. Перед выходом заглянул в зеркало — на него смотрела перекошенная физиономия с лихорадочно блестящими глазами.

«Нет, так не пойдет. Все на роже написано», — усилием воли Петр взял себя в руки и, придав лицу озабоченное выражение, отправился к Гопф-Гойеру.

В приемной никого не было. Он постучал в дверь. Из кабинета раздался голос Гопф-Гойера:

— Войдите!

Петр вошел и с облегчением вздохнул: Гопф-Гойер был один и копался в бумагах. Не поднимая головы, он махнул рукой на кресло за приставным столиком. Петр сел и ждал, что последует дальше. Подчеркнув карандашом что-то в документе, Гопф-Гойер отодвинул его в сторону и перевел взгляд на Петра. В его глазах была видна усталость.

— В каком состоянии находятся документы прикрытия на группу Бережного? — спросил он.

Петр оживился и бодро доложил:

— Личные документы отработаны полностью. Что касается командировочного предписания и справки о выписке из госпиталя, то я учел все последние изменения, внесенные комендатурами Южного фронта.

— Это очень важно. Здесь не может быть мелочей, — подчеркнул Гопф-Гойер.

— Господин подполковник, я предельно внимательно отношусь к данному вопросу. Вчера на занятиях с группой Бережного с каждым курсантом были подробно разобраны все нюансы, так что проблем не должно возникнуть.

— Надеюсь. Как оцениваете ее готовность в целом и каждого участника в частности?

Вопрос Гопф-Гойера неприятным холодком обдал спину Петра. В нем шевельнулось подозрение в отношении Якунина, но он не подал виду и спрятался за дежурной формулировкой:

— Извините, господин подполковник, я могу дать объективную оценку только по своей линии.

— И какая же она?

— Группа хорошо подготовлена.

— Кого можете выделить в лучшую сторону? — продолжал допытываться Гопф-Гойер.

Снова неприятный холодок зашевелился между лопаток Петра, и он запустил пробный камень:

— Бережного, Якунина и…

— С Якуниным не торопитесь, — перебил Гопф-Гойер.

— Почему? — сердце Петра екнуло.

— У Райхдихта возникли вопросы к нему. Язык и руки распускает там, где не надо.

— На него не похоже. На занятиях производил благоприятное впечатление. Может, чего лишнего на него наплели агенты Райхдихта? — пробормотал Петр, а в голове вихрем пронеслись мысли: «Эх, Миша, Миша, что же ты так? Где, кому, что сболтнул?».

Его оговорка вызвала на лице Гопф-Гойера усмешку. Вяло пожевав губами, он заговорил менторским тоном:

— Говорите, лишнего? В разведке, господин Петренко, ничего лишнего не бывает! Что же касается ваших благоприятных впечатлений, то поверьте старому разведчику, самые благоприятные впечатления могут оказаться и самыми обманчивыми. В нашем деле, чтобы не стать игрушкой в чужих руках, надо доверять только очевидным фактам.

— Извините, господин подполковник. Я только постигаю азы этого сложнейшего искусства, в котором вы давно профессор, — польстил ему Петр.

— Полноте, в нем нет предела совершенству, — снисходительно произнес Гопф-Гойер и, заканчивая разговор, распорядился: — Документы на Якунина отложите в сторону, пока Райхдихт не внесет ясность в это дело.

— Понял, господин подполковник. Сделаю немедленно, — заверил Петр и вышел из кабинета в смешанных чувствах.

С одной стороны, опасения, что Михаил оказался двурушником, развеялись, с другой — его отвод из состава группы и разбирательство, затеянное Райхдихтом, не только отодвигало восстановление связи с Рязанцевым на не определенное время, но и таили скрытую угрозу.

Возвратившись к себе, Петр забыл о работе и ломал голову, пытаясь понять, что же такого мог выкинуть Михаил, чтобы попасть под подозрение Райхдихта. Брошенная вскользь фраза Гопф-Гойера о языке Михаила только напустила тумана, и Петру ничего другого не оставалось, как строить догадки. Заниматься подобным неблагодарным занятием он не стал и решил прояснить ситуацию в разговоре с самим Якуниным. Но ни за обедом, ни за ужином они так и не встретились.

На следующий день при разводе на занятия Петр не обнаружил его и в строю курсантов. Загадочное исчезновение Михаила не давало ему покоя. Райхдихт, который мог пролить хоть какой-то свет на ситуацию, в коротком разговоре ничего не сказал. Лишь накануне заброски группы Бережной рассказал Петру о конфликте с Якуниным. В пылу ссоры Михаил не только съездил Якунину по физиономии, но и наговорил лишнего. В их конфликте Гопф-Гойер занял сторону Бережного, а Михаила откомандировали в абвергруппу-103.

Петр снова остался один на один с гитлеровцами. Но то был не последний удар судьбы. Другая беда пришла, откуда он ее вовсе не ожидал.

Произошло это в воскресенье.

В службе постоянного состава группы выпал тот редкий день, когда не только офицеры, но и инструкторы могли позволить себе расслабиться. День выдался погожий. Стоявшая в течение несколько недель невыносимая июльская жара с наступлением августа сменилась «бархатным» сезоном. В первых числах прошли ливневые дожди. После них ожила и встрепенулась пожухлая листва садов. Нежная зелень легким налетом покрыла рыжие макушки степных курганов. В воздухе появилась бодрящая свежесть, а по утрам запахи поздних цветов и созревающих яблок пьянили и кружили голову.

Но не только природа добавляла настроения абверовцам. Накануне прошла удачная заброска группы Бережного в тыл Южного фронта, и Гопф-Гойер позволил себе ненадолго ослабить служебные вожжи. На утреннем построении он объявил общий выходной. На местах остались только караул и дежурные. Все остальные отправились в город: кто в центр пошататься по магазинам и злачным местам, кто к знакомым, а большинство на берег Дона, чтобы воспользоваться уходящими теплыми деньками.

Петр присоединился к компании земляков — Роману Лысому и Трофиму Шевченко. Прежде чем отправиться на пляж, они решили зайти на рынок, там прикупить продуктов, горилки и оставшееся до вечера время провести на пляже у реки.

В Ростове, опустошенном войной и оплетенном густой паутиной доносчиков и провокаторов гестапо, рынок оставался одним из немногих мест, где теплилась хоть какая-то жизнь и краем уха можно было услышать последние вести с фронта. Дорога до него заняла не больше получаса. Серая, одноликая толпа, напоминающая огромный муравейник, издалека напомнила о себе скрипом повозок и гортанными криками возниц. Они стремились пробиться к въездным воротам и занять места под крытыми навесами, чтобы спастись от яркого солнца.

Лысый, частенько промышлявший на рынке, быстро вывел Шевченко с Петром к торговым рядам, где продавали продукты и овощи. Он, по натуре деляга, здесь оказался в своей стихии и до хрипоты торговался за каждый огурец и каждый грамм сала. Не отставал от него и Шевченко. Он, любитель выпить, не пропускал ни одной бутыли самогонки и вскоре уже был навеселе.

Петр невольно поддался их азарту и затеял спор с продавцом раков. В какой-то момент он почувствовал на себе пристальный взгляд, обернулся — и обмер. На него смотрела Лидия Сергеевна. Форма гитлеровца вызвала в ее глазах ужас. Петра бросило в жар. Он готов был провалиться сквозь землю. Пальцы судорожно заскребли по френчу. Проклятая форма жгла тело нестерпимым огнем.

— Петро, шо с тобой? На тоби лица нэма! — Лысый поразился произошедшей в нем перемене.

— Ты шо, биса побачив? — вторил ему Шевченко.

Петр их не слышал и потерянным взглядом сопровождал Лидию Семеновну. Она последний раз мелькнула у ближних торговых рядов и скрылась в людской толчее.

— Петро, та шо с тобой робыться? — всполошился Лысый и затряс его за плечо.

— А?.. Чего? — опомнился он и ответил первое, что пришло в голову. — Худо мне, хлопцы, живот крутит.

— Потерпи, по сто граммов добавим, и усе пройдет, — пытался подбодрить его Шевченко.

— Не поможет, похоже, я траванулся. После завтрака как-то не по себе стало.

— Эт все сволочь Шойрих. Кормит нас дерьмом. У мэне на прошлой недили пузо тож прихватило, — вспомнил Лысый.

— Извините, хлопцы. Вы уж без меня, а я в общагу, отлежусь.

— Петя, а може, два пальца в рот — и все пройдет? — продолжал уговаривать Шевченко.

— Не, хлопцы, только хуже будет. Я пойду, — отказался Петр и, выбравшись из базарной толчеи, присел на первой попавшейся лавочке. Ему по-настоящему стало худо. Взгляд Лидии Семеновны, в котором смешались ужас и презрение, продолжал жечь и выворачивал его наизнанку.

«Ну, за что мне такое наказание? За что? Как все это объяснить Вере? Черт же дернул тащиться на рынок! — казнил себя Петр и искал выход из положения. — Сказать, что… — страдальческая гримаса исказила его лицо. — А что говорить? За тебя все сказала гитлеровская шкура. Но Вера же любит меня! Кого?.. Фашистского холуя? Но я же… Сказать, что я — советский разведчик? У-у», — застонал Петр и в ярости ударил кулаком по лавке.

Две старухи, проходившие мимо, шарахнулись в сторону и, испуганно оглядываясь, поспешили скрыться в ближайшем переулке. За плетнем встревоженно закудахтали куры, а из палисадника донесся женский голос:

— Шо случилось мило… — и оборвался на полуслове. Мундир Петра ничего, кроме страха, не вызывал, и испуганное лицо скрылось в кустах смородины.

«Нормальные люди как от чумного шарахаются. А я еще захотел, чтобы Вера и Лидия Семеновна меня приняли», — с горечью подумал Петр и, выругавшись, побрел к Дону. Там, забившись в заросли ивняка, он остался один на один со своими мыслями.

Легкий ветерок гнал по воде слабую волну. Она о чем-то тихо перешептывалась с берегом. В густом, стоявшем сплошной стеной камыше беззаботно чавкали сазаны. На противоположном берегу, в пойме, позвякивали колокольчики — там паслось стадо коров. Все вокруг дышало миром и покоем, и ничто не напоминало о войне и страданиях.

Но мир не наступил в душе Петра. В нем боролись два чувства: любовь и долг. Он не находил в себе сил сделать выбор и вырваться из этого заколдованного круга. Один — разведчик Прядко, связанный тайной с военными контрразведчиками, не имел права раскрыть ее перед Верой и Лидией Семеновной. Другой — обыкновенный человек Петр со своими слабостями и достоинствами, окруженный заклятыми врагами и нуждавшийся в человеческом участии, которое он нашел в семье Пивоварчуков, никак не желал с этим мириться.

Воевать с самим собой оказалось выше человеческих сил. Стащив с себя ненавистную фашистскую форму, Петр прыгнул в реку. Широкие круги далеко разошлись по воде. Дружный хор лягушек нарушил благостную тишину, а в ивняке тревожно вскрикнула сойка.

Прохладная вода остудила Петра. Вынырнув, он перевернулся на спину и уставился в небо. Там, в заоблачной вышине, свободно парили птицы, а ветер выстраивал из облаков фантастические замки. И снова щемящая тоска о Вере сжала его сердце.

«Я должен забыть о ней! Должен!» — твердил Петр себе. Но чувства отказывались этому подчиниться. Перед глазами снова возникли лицо Веры и ее задорная, влекущая к себе улыбка, а в ушах звучал певучий, мелодичный голосок. Образ девушки преследовал его, как наваждение. Пытаясь избавиться от него, Петр раз за разом погружался в воду и, когда силы иссякли, выбрался на берег. В изнеможении опустился на теплый песок и не заметил, как его сморил сон. Проснулся от холода. Солнце спряталось за облака, а с севера подул холодный ветерок.

В общежитие Петр возвратился задолго до начала ужина. В комнатах и бильярдной царила непривычная тишина. Инструкторы, пользуясь благодушным настроением Гопф-Гойера, отрывались на полную катушку. Петр вяло погонял шары, а когда подошло время, отправился в столовую. Ужин показался безвкусным, и, почти не тронув ничего, он ушел к себе в комнату, лег на кровать и попытался забыться. Но нежное чувство к Вере продолжало бередить душу. Взгляд Петра упал на шкаф. В нем за ворохом белья хранилась дежурная бутылка. Это было последнее средство, которое помогло бы ему на время забыться. Он поднялся, достал бутылку с самогонкой, налил стакан до краев, выпил и не почувствовал ее крепости. Она дала о себе знать, когда в дверь постучал дежурный.

— Чего надо? — заплетающимся языком спросил Петр.

— Партию в бильярд не хош сгонять?

— Не, я спать хочу.

— А на интерес?

— Я же тебе русским языком сказал: нет!

— А на немецкий шнапс слабо? — не отставал изнывавший от безделья дежурный.

— Пошел к черту! — потерял терпение Петр.

За дверью раздались обиженное сопение и невнятное бормотание. «Пристал, как банный лист», — последнее, о чем подумал Петр и провалился в сон.

Пробуждение было внезапным. Его трясли словно переспевшую грушу. Он с трудом открыл глаза, и в свете керосиновой лампы увидел Шевченко.

— Вставай, Петро! Вставай! Тревога! — надрывался тот.

— Какая тревога? Где? — спросонья Петр ничего не мог понять.

— Колесов сбег!

— Какой Колесов?

— С группы Задорожного.

— Как? Куда?

— Я почем знаю. Гопф объявил общее построение, там такой шухер… Давай-давай, шевелись! — торопил Шевченко.

До Петра наконец дошло — в группе произошло ЧП. Подобное на его памяти случалось всего два раза. Он встал с кровати, и его повело — сказывался выпитый стакан самогонки. Трясущимися руками натянул брюки, френч и, пошатываясь, потащился на улицу.

Со стороны плаца доносились гортанные команды. Лучи прожекторов суматошно метались по территории. Окна на втором этаже штаба сияли, как рождественская елка. Серая, безликая масса курсантов и инструкторов выстраивалась по подразделениям. Петр разглядел богатырскую фигуру Романа Лысого и пристроился рядом с ним.

Дежурный по группе подал команду. Шум стих. Над плацем звучала разноголосица фамилий — шла перекличка. Она подтвердила факт — Колесов исчез из группы, а вместе с ним из кабинета Гопф-Гойера пропали документы. Он рвал и метал. Первыми получили свое дежурный по штабу вместе с помощником — они отправились на гауптвахту. Позже к ним присоединился Задорожный, непосредственный командир Колесова. Курсантов, чаще других общавшихся с ним, заперли в классе учебного корпуса. За них взялся Райхдихт, надеясь хоть что-то получить, проливающее свет на побег Колесова. Остальных офицеров и инструкторов Гопф-Гойер разбил на тройки и отправил прочесывать город.

Петр оказался в группе с Шевченко и инструктором Беловым. Им достался отдаленный и наиболее опасный район города — рабочая окраина. В нем активно действовали подпольщики, и существовала вероятность того, что вместо Колесова можно было нарваться на пулю или нож. Старший группы Шевченко не горел желанием лезть на рожон и до наступления рассвета предпочитал держаться ближе к полицейскому участку и румынской комендатуре. С рассветом они двинулись в глубь района. До обеда колесили по району, а когда ноги загудели от усталости, забрались на третий этаж бывшего завода управления, откуда открывался обзор на бойкий перекресток Пролетарской и Заводской улиц.

Шевченко смахнул со стола пыль, выложил на него сверток с колбасой и предложил:

— Ну шо, хлопцы, порубаем?

— Голод — не тетка, а на Шойриха надежды нема, — согласился с ним Белов и достал из кармана ломоть хлеба.

Петр добавил к этому прихваченную на всякий случай банку рыбных консервов.

— Рыбка плаває по дну, хрен пиймаешь хоть одну, — с ухмылкой заметил Шевченко и, запустив руку во внутренний карман кителя, объявил: — А я пиймав!

В его руке появилась четвертушка водки.

— О, мерзавчик! Как раз к столу, — обрадовался Белов.

— Ну, ты молодец, Трофим. С тобой как у Христа за пазухой, — похвалил его Петр.

— Не, со мной лучше, там не наливают, — хохотнул Шевченко и, сделав глоток из бутылки, пустил ее по кругу.

Какое-то время они сосредоточенно жевали — голод дал о себе знать. И когда он поутих, разговор снова возвратился к побегу Колесова.

— Сволочь, теперь задолбают комиссиями! — в сердцах произнес Белов.

— Скотина, всю малину обосрал нам с Ромкой! — взорвался Шевченко. — Мы вчера таких гарных баб сняли. На сегодня договорились у Тоньки сгуртоваться и на тебе заказали.

— А може, обойдется все ором, если эту падлу поймают.

— Не, Мыкола, замылить цэ дило не дадут, — не согласился Шевченко с Беловым.

— Теперь Гопфу точно жопу надерут, ну, и нам достанется, — поддержал его Петр.

— От же, сука! От же, гад! А как все хорошо шло, — сокрушался Белов.

— Эх, гавкнулся мий отпуск. А я почитай цилый рок не бачил жинку. Своими бы руками задушил эту сволочь! — грозился Шевченко.

Он и Белов продолжали на все лады поносить Колесова. А Петру не давала покоя мысль, что он проглядел в нем надежного и верного помощника. Перед его глазами стояли худенькая, почти мальчишеская фигурка Алексея и его открытое лицо, усыпанное у носа забавными веснушками. Среди других курсантов он ничем особенным не выделялся. На занятиях вел себя тихо, компаний ни с кем не водил, распоряжения инструкторов и старшего группы выполнял исправно. Словом, был «тихой овечкой», которая, кажется, и жила только одним — как бы уцелеть в стае волков.

«Вот тебе и овечка. Как же ты его просмотрел? — казнился Петр и молил Бога в душе, чтобы Колесову повезло уйти от засад и добраться к своим. Но этой надежде не суждено было сбыться. Белов первым заметил промелькнувший на перекрестке «опель» группы и окликнул Шевченко:

— Трофим, кажись, наша смена едет.

— Давно пора, а то в пузе кишки марш играют, — оживился он и махнул рукой: — Пошли, хлопцы.

Они спустились вниз и двинулись к перекрестку. Там их догнала машина. В кабине сидел ефрейтор Шойрих. Физиономии его и водителя самодовольно лучились. То, о чем мечтал каждый, — живым или мертвым найти Колесова и получить в награду отпуск, удалось этому пройдохе-тыловику. Он первым смекнул, где искать беглеца, и ринулся на центральный рынок. Прикупленные им продавцы быстро вывели на след Колесова. Безоружный и ошеломленный внезапным появлением гитлеровцев он не оказал сопротивления.

Шойрих, все еще находившийся под впечатлением операции по захвату Колесова, самозабвенно смаковал каждый ее эпизод и не забывал упоминать о своей героической роли.

Петр с трудом сдерживал себя, чтобы не заехать ему по роже. Сам недавно прошедший через мясорубку Райхдихта, он хорошо представлял, каким нечеловеческим мукам в эти самые минуты подвергался Алексей. Не в силах чем-либо помочь ему, Петр терзался от собственной беспомощности. Это не укрылось от внимания Шойриха.

— Петренко, а ты что, не рад? — прервал он свой рассказ и с недоумением уставился на Петра.

— Завидует вам, господин ефрейтор, — хмыкнул Белов.

— Болею, — буркнул Петр.

— Та шось ни тэ зъив в нашей харчевне, — не удержался Шевченко, чтобы не пройтись по адресу вороватого тыловика.

Тот хоть и не очень хорошо понимал украинский, но по тону, каким это было сказано, и выражению лица понял намек и не остался в долгу. Смерив Шевченко снисходительным взглядом, он язвительно заметил:

— Если тебе наш стол не нравится, я могу похлопотать перед шефом — покормишься за большевистским.

— Так то ж не я, а Петро шось ни тэ зъив, — смешался Шевченко и до приезда в группу больше не проронил ни слова.

В группе царила зловещая тишина. Ее нарушали только визг пилы и стук молотка: в дальнем конце плаца рабочая команда в спешном порядке сооружала виселицу. Несмотря на то что рабочий день еще не закончился, ни в гимнастическом городке, ни в курилках не было никого. Инструкторы и курсанты, забившись по своим углам, с оглядкой по сторонам обсуждали события ночи и дня.

Незадолго до ужина дежурный по группе объявил, чтобы командиры подразделений вывели своих подчиненных на плац. Свои места в строю инструкторы и курсанты занимали молча; они бросали испуганные взгляды на три виселицы. Всех их мучил один и тот же вопрос: для кого две другие?

Прошло пять, затем десять минут, а на плацу так ничего и не произошло. Гопф-Гойер держал мучительную паузу, вымещал на них свою злобу и ненависть. Дверь штаба наконец открылась. Скрип петель зловеще прозвучал в могильной тишине.

Гопф-Гойер вышел на крыльцо. За его спиной теснились Райхдихт, Рудель, Бокк, Шойрих и остальная штабная верхушка. Их появление заставило подтянуться командиров подразделений и нервной волной прокатилось по строю курсантов. Дежурный по группе подал команду «смирно».

Гопф-Гойер спустился с крыльца и прошел к трибуне. Его ледяной взгляд окатил строй и остановился на виселицах. Лицо Гопф-Гойера исказила зловещая гримаса. Он обернулся к гауптвахте и гаркнул:

— Комендант, начинайте!

В ответ заработал мотор машины. Ворота распахнулись, и на плац выехал грузовик. В кузове стоял истерзанный Колесов. По бокам его подпирали двое верзил из комендантского отделения. Грузовик медленно катил вдоль строя и остановился у виселицы.

Гопф-Гойер подался вперед и, окинув строй испепеляющим взглядом, объявил:

— Так будет с каждым, кто изменит Великой Германии! Смерть предателю!

— Смерть! — недружно прозвучало в ответ.

— Будьте вы все прокляты! Придут наши… — голос Алексея оборвался.

Палач суетливо набросил петлю на шею Колесову. Грузовик сипло всхлипнул мотором и тронулся с места. Кузов ушел из-под ног Колесова, и его тело забилось в предсмертной конвульсии. Но на этом устрашающий спектакль, затеянный Гопф-Гойером, не закончился.

К строю вышел Райхдихт. Со стороны гауптвахты донесся дробный грохот сапог; это комендантское отделение выскочило на плац и встало за его спиной. К ним подъехал грузовик. Все эти перемещения нагнали еще больше страха на курсантов.

Райхдихт двинулся ко второму отделению курсантов — круг новых жертв определился. Комендантское отделение, погромыхивая карабинами, взяло их на прицел. По соседнему строю пронесся вздох облегчения. Райхдихт остановился в нескольких шагах от второго отделения и зашарил взглядом по лицам курсантов. Те невольно сжались; на них повеяло холодным дыханием смерти. Гитлеровец ткнул пальцем в середину строя и выкрикнул:

— Панин! Зубенко!

Мертвенная бледность покрыла их лица, и в следующее мгновение вокруг них образовалась мертвая зона.

— Взять мерзавцев! — приказал Райхдихт.

Громилы из комендантского отделения, расшвыряв жидкую цепочку курсантов, набросились на Панина и Зубенко. Сбив с ног, они принялись их избивать, а потом забросили в кузов машины. Казнь тех, кто чаще всего общался с Колесовым, Гопф-Гойер превратил в страшное действо: под грохот барабана несчастных вздернули на виселице, а затем отделение за отделением прошли строем перед эшафотом.

Безжалостная расправа над Колесовым не облегчила положения Гопф-Гойера. Через два дня в Ростов нагрянул Гемприх с комиссией и вывернул все наизнанку. После его отъезда среди офицеров поползли слухи о скорой отставке Гопф-Гойера, и даже назывался его приемник — капитан Мартин Рудель. Разрядило обстановку в группе сообщение о предстоящем перемещении в Краснодар.

Отъезд на Кубань вызвал в душе Петра бурю чувств, которая была связана с Верой. После долгих раздумий он решился объясниться с ней и, не дожидаясь конца рабочего дня, отправился к Пивоварчукам. Последние метры ему дались с большим трудом. Все заранее приготовленные объяснения рассыпались в прах перед одним фактом — его службой в абвере.

Впереди показался знакомый забор. Петр робким взглядом пробежался по двору. В нем никого не было. Калитка была закрыта на щеколду, а в доме царила непривычная тишина. Он нерешительно топтался на месте, надеясь, что кто-нибудь из хозяек появится на крыльце. Прошла минута-другая, но он так и не заметил каких-либо движений. Дом словно вымер. Петр бросил последний взгляд на окна, и тут то ли ему показалось, то ли на самом деле в крайнем дернулась занавеска. Он присмотрелся — это не было обманом зрения и, отбросив все сомнения, Петр решительно отодвинул щеколду на калитке, вошел во двор, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никто не ответил, но он не отступал и продолжал стучать. Его настойчивость возымела действие. В сенцах послышались шаги, звякнул крючок, и на порог вышла Лидия Семеновна. В ее взгляде Петр не нашел для себя ничего хорошего и, пряча глаза, спросил:

— Вера, дома?

— Немає, — глухо ответила она.

— А когда будет?

— И не будэ.

— Что с ней? — в Петре проснулась тревога.

— Ничего! — отрезала Лидия Семеновна.

— Где она?

— К родичам съехала.

— Как съехала? Почему?

— А ты шо, не понимаешь?

— Но так же нельзя, Лидия Семеновна. Нельзя!

— Слухай, хлопец, Христом Богом прошу, оставь ты нас в покое. Разни у нас дорози.

Понурившись, Петр побрел со двора. Ненавистная личина предателя душила его. В ту ночь он так и не смог уснуть. А на следующий день его закрутил водоворот событий. Из Запорожья пришел приказ Гемприха о передислокации группы в Краснодар. На сборы отводилось всего три дня. Вместе с Самутиным он в пожарном порядке готовил к отправке картотеку на курсантов и агентов. Особой заботой для него стали сведения, хранящиеся в тайнике. И здесь у него мелькнула шальная мысль: доверить их Вере! Сначала она показалась ему авантюрной. Но чем больше он размышлял над ней, тем больше находил аргументов «за». При его положении, когда приходилось ходить по лезвию бритвы, собранные им данные на кадровый состав группы и агентов, заброшенных за линию фронта, скорее окажутся у капитана Рязанцева, если будут храниться у Веры. Свою и немаловажную роль в этом решении сыграли его чувства к Вере. В ее и глазах Лидии Семеновны он снова мог стать желанным в их доме.

Сгорая от нетерпения, Петр направился к Пивоварчукам. Удача на этот раз улыбнулась ему. Вера была во дворе, развешивала белье на веревке.

— Вера! — несмело окликнул он.

Она обернулась и зарделась.

— Вера! — повторил он, пытаясь поймать ее взгляд.

Вера, уронив таз с бельем на землю, растерянно смотрела на него. Петр ринулся во двор и, схватив ее за руку, взволнованно прошептал:

— Не бойся. Я не фашист. Я свой.

Это не произвело впечатления на Веру. В ее глазах по-прежнему плескалось холодное презрение. Проклятая фашистская форма сбивала ее с толку. Он выхватил из кармана пакет и потребовал:

— Ты должна передать его нашим! В нем важные сведения. Послезавтра нас отправляют в Краснодар.

Растерянность на лице Веры сменилась недоумением, и с губ сорвалось:

— Каким нашим?

— Командиру Красной армии… Э-э, нет, начальнику особого отдела. Это очень важно! — с жаром убеждал Петр.

— Какого особого отдела? — у Веры голова шла кругом.

— Начальнику особого отдела НКВД капитану Павлу Рязанцеву. Запомни — Рязанцеву! — тормошил ее Петр.

— Я-я… Ты… — голос у Веры сорвался, и в следующий миг шею Петра обвили ее руки.

Трепетная волна прокатилась по его телу, и он стиснул девушку в объятиях. В страстных поцелуях терялись обрывки фраз. Это уже ни имело значения. Счастливые глаза Веры говорили Петру красноречивее всяких слов. В эти короткие мгновения нежной и трепетной любви, на которые так скупа война, они ничего не замечали.

— Верка! Т-ы-ы шо творишь? Ты… — Лидия Семеновна потеряла дар речи.

Единственная дочь, ее кровинушка, на глазах соседей миловалась с фашистским прихвостнем. Для донской казачки большего позора трудно было представить.

Первой нашлась Вера. Она ринулась к матери и, обхватив ее за плечи, радостно повторяла:

— Мамо, Петя свой! Он свой! Он наш!

— Шо-о? Вон з моей хаты! Шоб твоей ноги в нем нэ було. Як я сусидям в очи подывлюсь? — Лидия Семеновна не могла поверить своим ушам.

— Лидия Семеновна! Лидия Семеновна, не надо так. Я не могу вам все сказать, — пытался вставить слово Петр.

— Та шо мини казать! Я шо, очей нэ имию?

— Мамо, успокойся. Петя не такой. Ты поверь, он хороший, — уговаривала ее Вера.

— Хороший? А ця одежку шо?

— Лидия Семеновна, успокойтесь, пройдем в дом, и там спокойно поговорим, — мягко, но настойчиво попросил Петр.

— О, Господи, та шо ж цэ такэ. Шо ж я людям скажу? — сокрушалась Лидия Семеновна, но, подчиняясь нажиму Петра и дочери, зашла в дом.

Там ее оставили силы. Она тяжело опустилась на табуретку, крепкие, натруженные крестьянским трудом руки плетьми обвисли к полу, а в глазах разлилась смертельная тоска. В таком состоянии Вера видела мать, когда с фронта пришла похоронка на отца. Жалость к ней охватила ее, она припала к коленям матери и сквозь слезы умоляла:

— Мамо, прости меня. Поверь, он хороший.

Но эта мольба не доходила до Лидии Семеновны. Остановившимся взглядом она смотрела перед собой и ничего не замечала. На глазах Петра разворачивалась еще одна семейная трагедия, невольным виновником которой являлся он. Властный, не знающий компромиссов характер донской казачки, потерявшей на войне мужа, мог привести к ее полному разрыву с дочерью. У него не оставалось иного выбора, как признаться ей в своей связи с советской разведкой. Он наклонился к Лидии Семеновне и, пытаясь поймать ее взгляд, прямо заявил:

— Мы с Верой любим друг друга. Я не шкура. Эта тряпка на мне — лишь прикрытие. Я выполняю задание советского командования. Извините, но это все, что я могу сказать.

— Мамо, та пойми же ты, Петя — не фашист! Он свой! Он наш разведчик, — вторила Петру Вера.

Последние фразы, похоже, были услышаны Лидией Семеновной. Она встрепенулась, в глазах вспыхнул огонек и впервые без прежнего ожесточения посмотрела на Петра. Он оживился и, чтобы рассеять последние сомнения, признался:

— В абвере я нахожусь по заданию начальника особого отдела 6-й армии Юго-Западного фронта капитана Рязанцева.

— Мамо, цэ правда! Петя дал мне для него пакет… — Вера осеклась и виновато посмотрела на Петра.

Он нежно погладил ее по плечу и продолжил:

— В нем важные сведения для капитана Рязанцева. Они очень ему нужны. Послезавтра абвергруппу отправляют в Краснодар. Яне имею права подвергать опасности вашу семью. Вы можете отказаться…

Договорить Петр не смог. Лидия Семеновна поднялась с табуретки, и ее руки обвили его. Глухие рыдания сотрясали ее тело, а сквозь слезы прорывалось:

— Прости меня, сынок. Прости старую дуру.

В следующую секунду все трое слились в одном объятии. Среди бескрайнего моря человеческого горя и страданий они, пусть и ненадолго, обрели свое счастье.

12 августа 1942 года передовая часть абвергруппы-102 погрузилась в эшелон и отправилась к новому месту назначения — в Краснодар. Там советского разведчика Петра Прядко ждали новые испытания…

Пакет с разведсведениями, собранными зафронтовым разведчиком Гальченко для капитана Рязанцева, долгих шесть месяцев хранился в тайнике в скромном домике по улице Баррикадной, 7. Несмотря на обыски в казацкой слободе, которые участились после поражения гитлеровцев под Сталинградом, две храбрые женщины сберегли его. А Вера сохранила не только сведения, но и рожденную в огне войны светлую любовь к Петру. Любовь, которая по признанию Петра Ивановича, стала для него самой большой наградой. До последних дней жизни они остались ей верны…

14 февраля 1943 года после ожесточенных боев советские войска освободили Ростов. На следующий день Вера явилась в комендатуру, где ее внимательно выслушали и направили в особый отдел Южного фронта. Там девушку принял дежурный, а затем начальник. Вера, волнуясь и перескакивая с одного на другое, рассказала о Петре и его тайне. В подтверждение своих слов она положила на стол пакет.

И когда он был вскрыт, то руководители особого отдела пришли в изумление — структура и кадровый состав абвер-группы-102 лежали перед ними, как на ладони. Помимо этих сведений зафронтовой агент Гальченко в рапорте на имя капитана Рязанцева сообщал установочные, характеризующие данные и особые приметы на агентов, заброшенных в советский тыл. Последней из пакета выпала короткая, бесхитростная, а от того еще более трогательная, записка:

«Товарищ капитан, будучи в Ростове-на-Дону я установил связь с комсомолкой Верой Пивоварчук (проживает г. Ростов, Красный Город-Сад, ул. Баррикадная, № 7), надежным и верным товарищем».

В наш прагматичный век слова Петра Ивановича Прядко, вероятно, звучат наивно. Но не нам, которым не довелось жить в том суровом и беспощадном времени, судить тех, для которых честь, дружба и Родина не были пустым звуком. Они, разведчики и контрразведчики, рядовые бойцы и командиры, партийные и беспартийные, объединенные одним емким словом «советские», были скромны в своих оценках и стеснительны в словах, но необыкновенно щедры и благородны в делах и поступках.

В тот же день после беседы с Верой на имя начальника Управления особых отделов НКВД СССР комиссара государственной безопасности 2-го ранга Виктора Абакумова была отправлена шифровка. В ней сообщалось, что зафронтовой агент Гальченко-Прядко жив и продолжает действовать. Она почти слово в слово повторяла рапорт Петра:

Начальнику особого отдела

капитану Рязанцеву

«В Ростове-на-Дону группа пробыла до 10 августа 1942 г. За это время было заброшено до 12 агентов, из которых возвратилась лишь половина. В этот раз им были выданы очень плохие документы…

В Ростове-на-Дону начальством группы-102 оставлен агент для внутренней работы (фамилию — см. приметы стр. 11)…

Там же во время пребывания группы-102 в Ростове в этот же период находился радист по имени Игорь, которого вскоре некий капитан, представитель группы-101, забрал для переброски самолетом (прыжок с парашютом), где-то в район Сталинграда…».

Далее, на странице 11 рапорта, Петр дает характеристики и приметы агентов и сотрудников абвергруппы-102:

«Шофер Зверев Алексей, Алекс, Павел — работает в группе с декабря 1941 г.

До войны находился в кадрах РККА в звании воентехника 2-го ранга. В плен перешел в первые месяцы войны.

В группе больше всего ездит на машине, которая развозит агентов для переброски через фронт и при доставке их обратно из передовых частей в группу.

В группе пользуется большим доверием, и, как правило, машина посылается в ответственные задания.

В отношении советской власти настроен плохо, всецело в разговорах и на деле симпатизирует немцам.

Его семья — жена проживает в г. Симферополе (Крымская АССР). В марте ездил к жене, поддерживает с ней переписку.

Приметы: Возраст до 30–32 лет, среднего роста, голова лысая, в переднюю челюсть вставлены 2 белых металлических зуба, лицо смуглое, глаза черные…»

Глава 9

13 августа 1942 года основной костяк абвергруппы-102 прибыл в Краснодар. Новый ее начальник капитан Мартин Рудель энергично принялся за дело. Уже на следующий день в штабе, разместившемся в двухэтажном купеческом особняке по улице Комсомольская, 58 заработали все службы. Спустя неделю поблизости от линии фронта — в станицах Афипской, Хадыженской, Крымской и Абинской были оборудованы пункты заброски агентуры, а в Пашковской, на окраине Краснодара, в полевом лагере приступили к подготовке курсантов.

Август — октябрь 1942 года стали решающими в битве за Кавказ, поэтому сотрудникам группы приходилось работать с полным напряжением сил. Вербовка агентов из числа советских военнопленных и полицейских, их ускоренная подготовка и заброска в тыл частей Закавказского фронта были поставлены на поток. Особую активность проявляли фельдфебель Аппельт, инструкторы Лысый и Шевченко. Петр настойчиво искал способ скомпрометировать их. И вскоре нашел его.

Националистические взгляды Романа Лысого были хорошо известны его ближайшему окружению. Он люто ненавидел москалей, и когда разговор заходил на эту тему, то в запале в последнее время доставалось и немцам. Эти откровения, вероятно, не оставались без внимания осведомителей Райхдихта, но Лысому пока все сходило с рук. Рудель сквозь пальцы смотрел на его националистические завихрения, и тому была причина — подготовленные им группы агентов реже, чем другие, проваливались на заданиях. Одна из них накануне возвратилась после совершения диверсии на участке дороги Новороссийск — Геленджик. Этот успех Рудель отметил не только перед строем, но и в рапорте на имя Гемприха, в котором ходатайствовал о награждении Лысого. Тот буквально раздулся от гордости. Не дожидаясь приказа, он предложил Петру и Шевченко отметить будущую награду. Они охотно согласились.

В тот же день после окончания занятий отправились в город. Шли неспешно, наслаждаясь благодатной погодой, которая так часто бывает на Кубани в конце августа. Лысый не стал долго перебирать рестораны и остановил выбор на ближайшем с претенциозным названием «Райх». В нем подавали вареных раков, а Лысый — большой их любитель, и он, конечно, не мог отказать себе в таком удовольствии.

В ресторане было немноголюдно. Расторопный официант быстро подал на стол холодное пиво и вареных раков. Лысый, смакуя деликатес, с ностальгией вспоминал о родине — Черновцах. Ударился в воспоминания и Шевченко. Петр живо поддержал разговор, а когда официант поставил на стол бутылку водки, не забывал почаще наливать в рюмки. Под пьяный треп он надеялся вытащить из Лысого и Шевченко дополнительные сведения о диверсантах, заброшенных за линию фронта.

Повод на эту тему дал сам Лысый. После успешной операции группы Вязуна в советском тылу Рудель поручил ему создать на ее базе резидентуру. Это не вызвало особого энтузиазма у Лысого — контингент будущих диверсантов оставлял желать лучшего. После поражения гитлеровцев под Москвой охотников шпионить и взрывать среди военнопленных существенно поубавилось.

— Выбрать не из кого, одна шваль, — сетовал он на трудности.

— Ну почему же, в третьем отделении есть подходящие экземпляры, — возразил Петр.

— С чего ты взял?

— Четверо дезертиров и один, если верить тому, что пишет, — из семьи врагов народа.

— Во-во, пишет. Ты, Петро, судишь о них по своим бумажкам, а я их бачу в деле — одно говно.

— Ты не прав, Рома.

— Я не прав? Трое грузиняк, два — ары; с такими хрен шо навоюешь.

— Кто такие?

— Этот, як его, Хер… Звиняйте, хлопци, язык сломаешь, — Херкеладзе, — Лысый осекся и, посмотрев на Петра протрезвевшим взглядом, спросил: — А шо ты про него пытаешь?

— Помочь тебе хочу, — быстро нашелся Петр.

— Як?

— В моей картотеке вся их подноготная написана.

— А-а, — Лысый махнул рукой, — от цих бумажек тилько одна польза — сраку подтереть.

— Не скажи.

— Ром, а Петро дело каже, — поддержал его Шевченко.

— Ладно, опосля погутарим, — не стал спорить Лысый и кивнул на бутылку. — Наливай.

Шевченко разлил водку по рюмкам и произнес тост:

— Хлопци, выпьем за тэ, шоб у цем роки угробить коммуняк, та пидэм до хаты!

Выпив, Лысый вдруг скуксился, мрачно обронил:

— Кажешь, до хаты.

— А шо, ни? Почитай бильше рока диток не бачив, — посетовал Шевченко.

— Побачить, колы рак на гори свисне.

— Ром, а ты шо, сомневаешься? Подывись, як нимец пре!

— И шо? До Москвы тож пер, а там его на жопу посадили.

— Так тэж було в прошлом роки, а сегодня вин уже до-шов до абрэкив. А ти тильке и ждут, шоб кишки коммунякам пустить.

— Ага, пустят. Придэ зима, и ось побачить, як москали надерут жопу нимцу, — гнул свое Лысый.

Шевченко переглянулся с Петром и с раздражением бросил:

— Ром, я шось нэ пийму. Ты чи за нимца, чи за коммуняк?

Тот яростно сверкнул глазами и отрезал:

— Я за незалэжну Украину!

— Так мы ж с Петром тож за тэ. Но сначала надо покончить с коммуняками, а потом по хатам.

— По хатам… Так воны тоби и дадут.

— Та хто — воны?

— А ты шо, не разумляешь? — продолжал говорить загадками Лысый.

— Ром, говори прямо. Тут все свои, — Петру тоже надоели его туманные намеки.

— Ладно, хлопцы, — примирительно сказал Лысый и полез в карман, достал вдвое сложенный листок бумаги и, развернув на столе, ткнул в него пальцем. — Ось, дывысь!

Петр и Шевченко склонились над листком. В верхней его части в глаза бросился голубой трезубец — то была листовка ОУН. Ее авторы призывали своих единомышленников не только не допустить восстановления на Украине большевистско-жидовского ига, но и подняться на борьбу с немцами. Последний абзац листовки изумил Петра и Шевченко, и они в один голос воскликнули:

— Как так?!

— А ось так, хлопцы. Шо большевики, шо гансы — одна сатана, — заявил Лысый и, понизив голос, сообщил: — У мэнэ на батькивщине гансы дэвять хлопцив з ОУН вбылы.

— Та не може быть! — не поверил Шевченко.

— Може, Трофим, може. Ты подывысь, як Рудель и друга немчура к нам относятся? Як к скотине, — пробормотал он.

— Так что же делать, Рома? — задался вопросом Петр.

— Пока ждать.

— Чего?

— Зимы.

— И что тогда будет?

— Сталин Гитлеру харю начистит, вот тогда и рванем до хаты. Там наши хлопци тилькэ и ждут, шоб пидняться.

— И много их?

— Богато, — не стал дальше развивать разговор Лысый и, сложив листовку в карман, хмыкнул: — Ой, хлопци, шось в горли дыренчить, треба горло промочить.

Шевченко понял намек, снова разлил водку по рюмкам, и Лысый произнес тост:

— За незалэжну Украину!

Его дружно поддержали и затем навалились на только что снятый с углей шашлык. В тот вечер они больше не возвращались к опасной теме и принялись перемывать кости Самутину и Райхдихту. Петр поддакивал собутыльникам, а у самого из головы не шла мысль, как обернуть пьяные откровения Лысого и националистическую листовку против него. Она не давала ему покоя и в общежитии.

Решение пришло неожиданно — использовать в этих целях начальника секретной части ефрейтора Коха. У него хранились папки с материалами инструкторов. Петр несколько раз был невольным свидетелем того, когда он копался в папках. Вряд ли им двигало праздное любопытство. Скорее, он подрабатывал у Райхдихта на ниве осведомительства. Определившись с исполнителем задуманного плана компрометации Лысого, Петр стал ждать удобного случая, чтобы завладеть листовкой. Вскоре он представился.

Лысый вместе с группой курсантов выехал на занятия в полевой лагерь под Пашковскую, а у Петра выдался свободный час. Он не замедлил этим воспользоваться и возвратился в общежитие. Там царила сонная тишина. Дежурный клевал носом за стеклянной перегородкой и не заметил его. На втором этаже, где находилась комната Лысого, тоже никого не оказалось. Петр открыл дверь и переступил порог. Обстановка в комнате ему была хорошо знакома: кровать, стол, тумбочка и платяной шкаф.

«С чего начать? Со шкафа», — решил он и распахнул дверцы. В глаза бросился кожаный чемодан, лежавший на верхней полке, и руки сами потянулись к нему.

«Стоп! Лысый не дурак, чтобы хранить листовку в том, что торчит на виду. Так, где же спрятана листовка? Может, в коробках?» — и Петр принялся перебирать их содержимое.

Серебряные ложки, фарфоровый сервиз, отрезы ткани — обычной набор мародера. Значит, где-то есть тайник. В столе? В тумбочке? Но и там его не оказалось. Обнаруженная под журналами стопка порнографических фотографий свидетельствовала о сексуальных пристрастиях Лысого, но никак не о националистических и антигерманских взглядах.

Петр отступил на середину комнаты и мысленно перебрал все возможные места, где Лысый мог хранить самое ценное — золото. Точно, листовка должна быть там, где и золото.

«Так где же оно может быть?» — задумался Петр. Единственным предметом, который оставался не осмотренным, был чемодан.

Петр стащил его с полки, положил на стол и попытался открыть замки, но они были заперты на ключ. Выручила булавка. После легкого нажима верхняя крышка открылась. Перед глазами Петра предстали россыпь часов в серебряной и золотой оправе, связка золотых колец и фотоальбом.

Поиски он начал с альбома, и удача сразу улыбнулась ему — листовка была спрятана под обложкой. Там же лежал список, в котором значились 18 курсантов и агентов, заброшенных в тыл советских войск. Судя по фамилиям, большинство из них являлись выходцами из западных областей Украины. Похоже, Лысый рассчитывал предстать перед главарями ОУН не с пустыми руками. Но это уже мало заботило Петра.

Мысли Петра переключились на другое: как подкинуть листовку Коху. В этом деле он рассчитывал на слабость ефрейтора к сладостям. По его расчету, банка отменного каштанового меда должна была открыть путь не только к желудку ефрейтора, но и дверь в секретную часть.

Дождавшись начала очередного часа занятий, Петр прихватил с собой мед и отправился к Коху. Любитель почесать языком, он маялся в одиночестве и при появлении гостя оживился.

— Привет, Густав. Скучаешь? — поздоровался Петр.

— О чем ты, Петр? При моей-то службе скучать? — посетовал тот.

— Да, не расслабишься. Все дороги нашей группы ведут к тебе.

— Скорее, к Шойриху.

— Не скажи. После него некоторые из сортира не вылезают.

— Ха-ха, — хохотнул Кох и скосил хитрющий взгляд на пакет в руке Петра.

Петр тряхнул пакетом и предложил:

— Может, чайком побалуемся?

— Ну, ты же знаешь, в рабочее время… — замялся Кох.

— Так, все же на занятиях. А у меня отличный мед — каштановый. Помнишь, я тебя угощал?

— О! — сладкоежка ефрейтор засиял, и, не устояв перед искушением, открыл дверь секретки.

Первая часть плана Петра сработала, оставалось добраться до папки Лысого. Он пробежался взглядом по безликим стеллажам. Здесь каждый предмет и документ знали свое место — были пронумерованы и имели владельца. Папка Лысого значилась под номером 23 и находилась на верхней полке. Петр несколько раз порывался подобраться к ней, но вынужден был отступить. Неугомонный Кох крутился под самым носом и не давал сделать ни одного лишнего движения.

Шанс появился, когда чайник сердито засипел, и ефрейтор захлопотал над столом. Петр стремительно шагнул к стеллажу и засунул под обложку папки листовку вместе со списком 18 агентов и курсантов. Это движение не укрылось от Коха:

— Ты чего там? — насторожился он.

— Не возражаешь, если возьму свою папку, а потом распишусь в журнале?

— Успеешь, иди пить чай.

— Ладно, — согласился Петр и подсел к столу.

Банка меда сыграла свою роль. Кох расщедрился и вместо пересохших галет достал краюху свежего белого хлеба. Смакуя мед, он ударился в воспоминания. Пчеловодство ему было знакомо не понаслышке. Детство Кох провел на пасеке у деда и с упоением рассказывал о тех счастливых днях. Петр поддакивал и украдкой поглядывал на часы. Приближалось время перерыва в занятиях, и не в его интересах было попадаться на глаза Райхдихта, а тем более Лысого. Кох же, сев на любимого конька, и не думал останавливаться. Петр нервно елозил на стуле и напряженно думал, как бы поскорее выбраться из секретки. Его ссылки на неотложную работу не возымели действия — Кох продолжал разглагольствовать. И только появление двух инструкторов, пришедших сдавать документы, положило конец чаепитию. Забрав свою папку и расписавшись в журнале выдачи, Петр наконец смог выбраться к себе в кабинет.

Остаток дня он провел, как на иголках. Совещание, на которое Рудель вызвал всех старших инструкторов, прошло рутинно, о Лысом не было сказано ни слова. Сам он до отбоя так и не появился в группе. Встретились они только на следующий день за завтраком. Ничего необычного в поведении Лысого Петр не заметил. Он пребывал в хорошем настроении и после утреннего развода снова отправился с группой курсантов на полевые занятия. Все основные события, связанные с ним, начали стремительно развиваться после обеда.

Свободные от занятий инструкторы отправились отдыхать в общежитие, но отдыха не получилось. Вслед за ними туда нагрянул Райхдихт вместе с комендантом, чем вызвал немалый переполох. Перевернув верх дном все, что было в комнате Лысого, они забрали чемодан и унесли его в штаб. Затем в кабинет Райхдихта начали таскать по одному курсантов, значившихся в его списке. Это окончательно убедило Петра в том, что его «послание» дошло до нужного адресата.

К вечеру по группе поползли слухи: Лысый «спалился» на языке. Его самого доставили в группу под конвоем и посадили на гауптвахту. Там за него взялся Райхдихт. Клятвы Лысого, что он ни в чем не виноват, а листовка — это дело агента большевиков, гитлеровцев не убедили. Так оуновская листовка похоронила одного из самых рьяных инструкторов абвергруппы-102 и заставила подергаться Шевченко.

Прошло два дня после исчезновения Лысого из группы, но ни Шевченко, ни Петра не вызвали на допрос к Райхдихту. История с Лысым стала забываться. Шпионское колесо абвера продолжало катиться, так и не коснувшись Петра.

Успех в нейтрализации Лысого окрылил его. Следующий удар он нанес по одной из ключевых фигур — фельдфебелю Аппельту. На нем «висели» финансы, в том числе и те, которые выдавались агентуре. Найти у него уязвимое место, как это было в случае с Лысым, оказалось делом гораздо более сложным. Ап-пельт, «истинный» ариец со своим особым статусом, держался на расстоянии от «черной кости» — инструкторов-славян. И все-таки он оказался не безгрешен — допускал нарушения в работе с секретными документами и нередко брал их с собой на квартиру. Петр воспользовался этим.

Самым подходящим днем для выполнения задуманного являлась суббота. После традиционного совещания руководящего состава группы Рудель вместе с Райхдихтом, Аппельтом, Шойрихом и Бокком отправлялись, как правило, ужинать в ресторан «Золотая подкова». И на этот раз они не изменили своим вкусам.

Петр отправился на квартиру фельдфебеля. Она находилась в пятнадцати минутах ходьбы от штаба. Ее хозяйка, молодая, разбитная бабенка, сдавала в поднаем две комнаты и, судя по тем продовольственным пайкам, что Аппельт таскал со склада Шойриха, водила с ним шуры-муры. Лишним подтверждением тому были их частые появления в ресторанах «Золотая подкова» и «Райх». Петр несколько раз встречался с ней и опасался, как бы она не опознала его. И чтобы не подвергать себя риску, заранее купил на рынке новую куртку, фуражку, шкурку нутрии, из которой сделал усы. Весь этот маскировочный гардероб болтался за его спиной.

На подходе к квартире Аппельта Петр свернул в развалины и там переоделся. Дольше всего пришлось повозиться с усами — они никак не хотели держаться. И когда с ними было покончено, он поднял валявшийся под ногами осколок зеркала, глянул, ине узнал себя: на него таращилась хмурая физиономия с воинственно топорщащимися усами.

«Не красавец, конечно, но сойдет. Главное, чтоб не узнала», — Петр остался доволен своим видом и решительно направился к дому Аппельта. В душе он надеялся, что, возможно, хозяйка ужинает вместе с фельдфебелем в ресторане, и в этом случае у него будут полностью развязаны руки. Но надежде не суждено было сбыться — она оказалась дома. Петр решил не отступать и, войдя в сенцы, постучал.

— Хто там? — из глубины комнаты откликнулся молодой голос.

— Со службы господина фельдфебеля, — Петр добавил металла в голос.

— Так его нэма.

— Он вот-вот должен подойти. Я подожду.

— Ну, тогда заходьте, я щас.

Петр прошел в горницу. Через минуту из кухни выглянула хозяйка — молодая, лет тридцати, крепко сбитая, с пышными формами; перед ними такому бабнику, как Аппельт, трудно было устоять. Задорные ямочки на щеках и черные глаза-смородины, в которых скакали лукавые чертики, говорили, что баба далеко не промах и свое не упустит. Петр понял, что с ней ухо держать надо востро, и вежливо поздоровался:

— Здравствуйте.

— Здрасте, — ответила хозяйка и оценивающе пробежала по нему быстрым взглядом. — Може, чайку или компотику?

— Нет, спасибо, не буду мешать вам. Я лучше подожду в комнате господина фельдфебеля, — отказался Петр.

— Як знаете, — не стала настаивать она и открыла дверь в его комнату.

В комнате Аппельта царил образцовый порядок. «Легче будет искать», — отметил про себя Петр и, чтобы отделаться от хозяйки, спросил:

— У вас на кухне ничего не горит?

Та поняла все по-своему и предложила:

— Могу яйца вам поджарить.

— А вот этого не надо. Они мне еще нужны.

— Шо-о? — в следующее мгновение хозяйка зашлась хохотом, а затем плотоядным взглядом окинула ладную фигуру Петра. В сравнении с пузаном Аппельтом, он явно выигрывал. Игриво хохотнув, она предложила: — А може, вишневой наливочки, чи самгоночки?

— Спасибо, в следующий раз. Я на службе.

— Ну, тады борщика. Свежий, тильке с огня, — не отставала она.

«Чертова баба! И послать не пошлешь. Скандала только не хватало», — проклинал в душе Петр похотливую бабенку и предпринял еще одну попытку выставить ее из комнаты:

— Знаете, без господина фельдфебеля как-то неудобно, давайте подождем.

— Як знаете, — с нотками разочарования в голосе произнесла хозяйка и направилась на кухню.

Петр прикрыл плотнее дверь и, достав из-за голенища сапога тесак, принялся взламывать ящики стола. В левом верхнем лежали семейный альбом с фотографиями и детские безделушки, напоминавшие фельдфебелю, не лишенному сентиментальности, о дочерях-близняшках и сыне.

В нижнем ящике находились бланки финансовых ведомостей и фотографии из его армейской жизни. На них часто попадались знакомые лица. Все это было не то, что могло скомпрометировать Аппельта в глазах Руделя и Гемприха.

Заполненные денежные ведомости с фамилиями и псевдонимами курсантов и агентов, а главное — штатного состава группы, включая самого Руделя, Петр обнаружил в нижнем ящике правой тумбы стола. Под ними лежали конверт с двумя тысячами марок, горсть золотых цепочек и массивный серебряный крест. Распихав находки по карманам куртки, он переключился на комод. Из него в сумку перекочевали детская меховая шубка, дамская норковая шапка. Они должны были навести Аппельта и Райхдихта на мысль, что в квартире побывал воришка. До нижнего ящика Петр так и не добрался, за окном скрипнули тормоза, а затем хлопнула дверца. Он приник к окну.

На дорожке, ведущей к дому за кустарником, возник силуэт. Характерная походка и торчащий живот не вызвали сомнений — это был Аппельт. Не раздумывая, Петр распахнул окошко, ящерицей соскользнул в палисадник и, прячась за кустарником, выбрался в сад. В доме царила тишина, и он поспешил избавиться от маскарада. Смахнув усы, фуражку, а затем стащив куртку, он все это запихнул в холщовый мешок и, перепрыгнув через плетень, оказался на соседней улице.

Теперь, когда опасность осталась позади, а рискованная затея удалась — Аппельт лишился важных документов, Петр от радости чувствовал себя на седьмом небе. Визг тормозов за спиной заставил его отпрянуть на обочину. Рядом остановился «опель», и из кабины высунулась разгневанная физиономия шофера.

— Ты шо, глухой? Я же тебя… — голос оборвался на полуслове — за рулем сидел водитель группы Василий Матвиенко.

«Откуда тебя принесло? Привез Аппельта?» — Петр похолодел от этой мысли. И страшась услышать подтверждение своей догадке, чужим голосом спросил:

— А ты что тут раскатываешь?

— Фельдфебеля до хаты подвозил.

— Он что, тут живет? — прикинулся незнающим Петр.

— Рядом, за углом.

— О, а я и не знал.

— А ты, Петро, шо тут делаешь?

— Случайно зашел.

— Может, подвезти? — предложил Матвиенко.

— Не надо, я пешочком прошвырнусь. После моих бумаг хочется развеяться.

— Ну, як знаешь, а я — в группу, — не стал настаивать Матвиенко и захлопнул дверцу.

«Кажись, не догадался», — подумал Петр и, приободрившись, направился к развалинам. Там в сумку с маскарадным одеянием он положил деньги, золото, и все это затолкал под обломки кирпичей. Потом сжег денежные ведомости и направился в ресторан «Золотой якорь»; в нем всегда отирался кто-нибудь из группы и мог обеспечить ему алиби.

Пока все шло по плану. В зале ему встретилась подвыпившая компания инструкторов — Коляда, Трофимов и Пинчук. Петр присоединился к ним. В группу они возвратились изрядно навеселе и попались на глаза дежурному по штабу. Тот слегка с ними пособачился, и на том все закончилось.

На следующий день Петр с нетерпением ждал реакции Аппельта и Руделя на происшествие. Первым сигналом, что его дерзкая затея дала результат, стало отсутствие обоих на утреннем разводе. Позже в кабинете Руделя на совещание собрались только немцы. О чем там шла речь, для русских инструкторов осталось тайной. После совещания немцы хранили гробовое молчание. Внешне в группе ничего не менялось, но атмосфера становилась все более гнетущей. Особенно это было заметно по Аппельту. Он на глазах худел, а на службе ходил, словно в воду опущенный.

Прошло около недели, и из Варшавы, из штаба Вали-1 — специального органа абвера, созданного в июне 1941 года для ведения разведывательно-диверсионной и контрразведывательной работы против Советского Союза, прибыла специальная комиссия. Потрепав нервы в основном начальству, она не сделала никаких оргвыводов и укатила восвояси. Они последовали позже.

В начале декабря из Варшавы поступил приказ: все курсантские группы, значившиеся в денежных ведомостях Аппельта, расформировать и отчислить. Его самого сняли с должности и отозвали из Краснодара. Вслед за ним та же участь постигла и Руделя.

На смену ему прибыл капитан Гесс. Человек с невыразительным лицом и лишенный всяческой харизмы, он, скорее, отбывал номер, чем пытался восстановить изрядно подмоченную репутацию группы. Поговаривали, что своим назначением Гесс был обязан влиятельным родственникам по линии жены. Вскоре налаженный Руделем деловой ритм сбился — в кабинете Гесса можно было чаще встретить проходимца Шойриха, чем инструкторов, занимающихся подготовкой разведывательно-диверсионных групп. Помимо лени у него имелась и другая слабость — спиртное. И группа вместе с ним ударилась в пьянство.

При таком начальстве Петр, казалось бы, мог спокойно вздохнуть, но каждый раз, когда он встречался с Матвиенко, в нем просыпалась тревога. Ему казалось, что тот догадывается о той его роли, которую он сыграл в судьбе Аппельта. И тогда Петр решил более внимательно присмотреться к Василию. Первым делом досконально изучил его личное дело.

Матвиенко, на первый взгляд, мало чем отличался от тех, кто пошел на сотрудничество с абвером. В плен Василий попал контуженым. Вербовал его Самутин, но не как будущего шпиона или диверсанта. Это был тот редкий случай, когда в штаб требовался хороший водитель. Однако не только отличные профессиональные навыки, но и немногословность Матвиенко обеспечили ему место среди постоянного состава группы. Помимо того, Петр отметил для себя и другой важный момент, который мог сыграть свою роль при перевербовке Матвиенко: его близкие, жена, сын и дочь, проживали на не оккупированной гитлеровцами территории — в Туапсе.

Предлог для беседы с Василием ему не пришлось искать. Слухи о наступлении Красной армии под Сталинградом просочились в группу и, обрастая самыми невероятными подробностями, порождали панические настроения. Их усиливали сообщения разведывательно-диверсионных групп, заброшенных в расположение частей Закавказского и Северо-Кавказского фронтов: они докладывали о накоплении резервов.

Одну такую группу Василий только что привез из Абинской, с пункта переброски. Поставив машину в гараж, он занялся своим любимым занятием — ремонтом часов. С этого Петр и решил начать с ним разговор. Поздоровавшись, он присел на табуретку так, чтобы видеть лицо Матвиенко. Тот молча кивнул и продолжил ковыряться в металлических внутренностях дорогих, явно не рядового инструктора, часах.

— Чье хозяйство чинишь? — поинтересовался Петр.

— Шойриха, — коротко обронил Василий.

— Вот ненасытный, все ему мало.

Матвиенко никак не среагировал на эту затравку. Тогда Петр зашел с другой стороны и спросил:

— Давно приехал?

— Недавно.

— Группа вся вернулась?

— Не знаю, спроси у Шевченко, — односложно отвечал Василий.

Но Петр не оставлял надежды растормошить его и продолжил:

— Шорох-то они навели?

— Вроде, да.

— В Туапсе?

— Угу.

— Твои же родные места. Небось сам рвался, чтоб своих повидать? Вот бы радость была.

— Ага, полные штаны, — с ожесточением произнес Василий.

— Чего так? — разыгрывал недоумение Петр.

— Будто не знаешь. Там разговор один — к стенке. И все!

— Да брось ты это. Не сегодня, так завтра будем в твоем Туапсе.

— Будем… Из Волги воды уже попили. Всыпали Гансам так, что Гесс теперь коньяком заливает, — Матвиенко осекся и с испугом посмотрел на Петра.

— Не смотри на меня так, Вася. Я не шкура, своих не продаю, — успокоил его Петр и, достав часы, попросил: — Посмотри, в последнее время что-то барахлят.

Матвиенко обмяк и, вымученно улыбнувшись, сказал:

— Оставь, сделаю.

— Что с меня?

— Ничего. Я со своих не беру.

— Спасибо. Хорошо, что такие, как ты, еще остались. И за ефрейторскую лычку они не продаются, — сделал многозначительную оговорку Петр и внимательно посмотрел в глаза Василию.

Тот не отвел их в сторону. В них, как показалось Петру, промелькнула тень.

«Ах ты, молчун! Все ты понимаешь с полуслова. Похоже, моя вылазка к Аппельту для тебя не секрет. Стоящий ты мужик, Вася. С тобой можно иметь дело, — порадовался в душе Петр, но осторожность взяла верх. — Стоп! Не гони лошадей. Пусть над нашим разговором покумекает, а там видно будет», — не стал он форсировать события и спросил:

— За часами когда зайти?

— Где-то завтра-послезавтра. В общем, как будет время.

— Договорились, — согласился Петр и впервые за последнее время ощутил прилив радости.

После разговора прошла неделя. Однако они так и не смогли встретиться. Василий постоянно находился в разъездах, а Петр вместе с Шевченко четвертые сутки безвылазно сидел в пункте заброски в Абинской. Гесс не давал команды на возвращение в Краснодар, и это наводило их на мысль, что следующие разведывательно-диверсионные группы придется возглавить им. Внезапное появление Бокка подтвердило это пр едположение.

По указанию Гемприха для проведения диверсии на туапсинском нефтетерминале из постоянного состава группы формировалась особая команда «Д». Эта новость не вызвала у Шевченко энтузиазма. Четыре предыдущие диверсионные группы бесследно сгинули в суровых кавказских горах. Петр для вида тоже побурчал, а в душе порадовался — появлялся шанс восстановить связь со своими.

По приезде в Краснодар его сразу же вызвали к Гессу. Тот, большой любитель пышных фраз — когда находился в ударе, то Геббельс отдыхал, — начал речь с мессианской роли арийцев, а затем обрушился с гневными тирадами на ненавистных большевиков и евреев.

Стерев в порошок большевиков и евреев, Гесс объявил, что ему — Петру и еще лучшим из лучших семи диверсантам, в их числе оказался и Матвиенко, выпала величайшая честь решить судьбу битвы за Кавказ — взорвать нефтетерминал в Туапсе.

Гесс лез из кожи вон, чтобы доказать Гемприху — в Запорожье и Штольце — в Берлине, что с его назначением они не прогадали. То, что не удалось сделать его предшественникам Гопф-Гойеру и Руделю, выполнит он — капитан Гесс. Ради этого он пожертвовал лучшим водителем группы, рассчитывая, что именно Василию, выросшему в Туапсе, удастся вывести диверсантов на нефтетерминал.

Это подтолкнуло Петра к решающей беседе с Матвиенко. Нашел он его в учебном классе. Под руководством Бокка бедолага пытался освоить азы топографии. Василий, мастер золотые руки в технике, в топографии чувствовал себя ребенком, заплутавшимся в дебрях азимутов и градусов. Не меньше его измучился фельдфебель и потому был рад, когда ему на смену пришел Петр. Матвиенко тоже перевел дыхание. Для него были более понятны уловки советской комендатуры, которые применялись в документах красноармейцев, чтобы выявить агентов абвера.

Занятие подходило к концу. Петр посчитал, что более подходящего времени для решающего разговора с Василием ему не найти, и сделал первый намек:

— Как мои часы, показывают правильно?

— А я разве халтуру роблю? — вопросом на вопрос ответил хитрый Матвиенко.

— Нет. Не зря же тебя включили в нашу группу.

— Угу.

— Ты, смотрю, не рад.

— А чему радоваться? Четыре группы уже сгинули.

— Ну, с таким проводником, как ты, мы не пропадем.

— Ага. До смерти точно доведу.

— Ладно тебе, Вася, прорвемся, — Петр похлопал его по плечу и спросил: — Где мои часы?

— В кандейке, в гараже, — пояснил Матвиенко.

— Пошли, время не ждет, — поторопил Петр.

Лишний раз подставляться под скрытые микрофоны Райхдихта у него не было ни малейшего желания.

В гараже было непривычно тихо и ничто не мешало разговору с глазу на глаз. Петр успел изучить характер Матвиенко — тот не терпел разговоров с подходцем — и, повертев часы, похвалил:

— Правильно идут.

— Я же казав, шо халтуры не роблю.

— Часы-то правильно идут, не то что твоя жизнь, Василий, — поддел его Петр.

— А шо моя жизнь? С волками жить — по-волчьи выть, — огрызнулся он.

— А ты разве волк?

— Какая на хрен разница. Мое дило баранку крутить.

— Все, Вася, открутил. Теперь родной Туапсе взрывать будешь.

— Туда треба ще дойти.

— А если дойдем, взрывать станешь? — допытывался Петр.

— То шо ты причипывся? Кажи прямо, чего надо? — потерял терпение Матвиенко.

— Мне ничего, а вот жене и детям ты нужен.

— А тебе якэ до них дило?

— Хочу, чтобы они не потеряли мужа и отца, — заявил Петр и напрягся.

От ответа Василия зависело многое. Лицо Матвиенко исказила гримаса, а пальцы сжались в кулаки. Рука Петра опустилась на рукоять тесака. Это движение не укрылось от внимания Василия. Его плотно сжатые губы разжались, и с них слетело:

— Боишсь, шо донесу Гессу?

— Доносить? А чего такого я сказал? — Петр пожал плечами, а голове пронеслось: «Неужели ошибся?».

— А хто цэ мини предлагал на ту сторону бежать? — с ехидцей спросил Матвиенко.

— Я предлагал? Тебе показалось.

— Показалось? А Аппельта цэ ты спихнул?

Вопрос, а еще больше взгляд Матвиенко сказали все Петру. Василий похоже понял, что у дома Аппельта он оказался не случайно, и все это время хранил молчание. Теплая волна окатила Петра: «Ну, Вася, ты и змей. Знал и столько молчал». И уже не таясь, спросил:

— А ты как думаешь?

Василий хмыкнул и заявил:

— Ну, туды ему и дорога.

Петр рассмеялся и в тон ему заметил:

— Так, может, еще кого сплавим?

— А шо, запросто.

— Молодец, Вася! Ох, как мне тебя раньше не хватало! — воскликнул Петр и, не стесняясь своего порыва, стиснул его в своих объятиях.

Глаза Матвиенко повлажнели, и с его дрожащих губ сорвалось:

— Петро, так ты свой?

— Свой! Свой, Вася!

И когда они овладели чувствами, Василий спросил:

— Та шо мине робыть?

— Готовиться к выполнению задания.

— Якого?

— Гесса.

— Як? — опешил Василий.

— Самым добросовестным образом. В группу зачислят только пятерых. Ты должен попасть в их число.

— Понял. А шо потом?

— Не спеши, придет время — все скажу, — закончил на том разговор Петр и отправился в штаб.

Следующие четыре дня он, Матвиенко и еще шестеро диверсантов под командованием Бокка усиленно готовились к выполнению задания. 17 декабря 1942 года Гесс без всяких объяснений отменил его, а сам укатил в поселок Абрау якобы с инспекционной поездкой. Острые языки по этому поводу злословили: шеф заблудился в лабиринте подвалов знаменитого винзавода и, пока не выпьет все запасы, назад не вернется.

В его отсутствие личный состав группы совершенно расслабился. Учебный процесс с группами курсантов шел через пень-колоду. В комнатах общежития и кабинетах штаба все чаще раздавались загадочные хлопки. Страсть капитана к зеленому змию оказалась заразительной. К рюмке стали прикладываться не только свободные от занятий инструкторы, но и некоторые дежурные. Служба в группе в рождественские дни шла кое-как.

В какой-то момент в голову Петра пришла шальная мысль: вместо рождественского гуся подложить гитлеровцам большую «свинью». Он поделился ею с Матвиенко, тот с ходу поддержал. От идеи разбросать по городу листовки, в которых раскрывалось бы истинное назначение интендантского отдела, за чьей ширмой скрывалась абвергруппа, они отказались. Слишком хлопотным выглядело это дело.

— А если краской намалевать на стене, шо тут шпионская школа? — предложил Василий.

— Хорошая мысль! — живо поддержал Петр, но, подумав, усомнился. — Рискованно, дежурный может заметить, да и времени не хватит.

— Да, не пойдет, — согласился Василий. — Так шо делать?

— Может, тогда плакат повесить?

— Точно! Быстро и никто не побачит, — снова оживился Василий.

— Так и сделаем.

— Вот только где столько бумаги и краски найти?

— Не проблема, — заверил Петр, подумав о начальнике типографии Николае Бойко.

У него Петр заказывал бланки красноармейских книжек, командировочных предписаний, госпитальных справок; в общем, все то, что потом служило абверовским агентам в качестве документов прикрытия.

— И когда будем давать рекламу гессовскому выводку? — Василий уже загорелся идеей преподнести немцам «праздничный подарок».

— На Рождество, — не задумываясь, назвал дату Петр.

— Точно. Пока гансы будут жрать своего гуся, мы подсунем им «свинью».

— И еще какую!

— Надо такое написать, шоб Гесс сразу протрезвел.

— Напишем, — заверил Петр и, не откладывая, взялся за дело.

После обеда он поехал в типографию. Бойко был на месте и распекал наборщика. При появлении Петра его воинственно торчащие усы обвисли и на лице появилась кислая улыбка.

— О, господин Петр енко! — воскликнул он, но в его голосе не было энтузиазма.

— Здорово, Николай Пантелеевич. За что хлопца строгаешь? — бодро спросил Петр.

— Их не строгать, так вы же с меня три шкуры спустите.

— Так уж и три?

Бойко, смешавшись, ответил:

— Но по головке точно не погладите.

— Ладно, Пантелеич, я приехал не шкуру с тебя драть и не по головке гладить. Праздник на носу. Нужна краска, плакатные перья и хорошая бумага.

— Чего-чего? — Бойко не сразу понял, о чем идет речь.

— Ну, там разные штуковины рисовать, писать.

— A-а, ясно, сейчас подберем.

— И такую, чтоб на дожде не смывало, — напомнил Петр.

— Сделаю, господин Петренко. Один момент, — засуетился Бойко и просеменил на склад. Возвратился он с рулоном плотной бумаги, пачкой плакатных перьев и банками с краской.

Через час Петр был уже в группе. Все добытое в типографии он с Василием спрятал в гараже. Уже вечером они приступили к осуществлению своего плана. Работа шла споро; надо было закончить ее до комендантского часа. Написанный плакат положили в тайник. Теперь оставалось запастись терпением и ждать наступления Рождества.

Приход Рождества группа ознаменовала торжественным утренним построением. После долгой речи Гесса, обещавшего скорую победу над большевиками, Шойрих организовал в столовой праздничный завтрак. На этот раз он не поскупился и выставил на стол семь фаршированных гусей и два десятка бутылок коньяка. Завтрак плавно перешел в обед, и к вечеру половина группы уже с трудом держалась на ногах.

Петр с Василием дождались наступления темноты и начали действовать. Погода им благоприятствовала. Тусклый свет фонарей таял в кисельной пелене. Пронизывающий декабрьский ветер безжалостно хлестал лица редких патрулей колючей поземкой и тоскливо завывал в разрушенных печных трубах.

Дежурный по группе, придвинувшись к печке, сонно клевал носом и не заметил, как две серые тени выскользнули за дверь. Наутро он, а вслед за ним мгновенно протрезвевший Гесс и многие жители Краснодара увидели на фасаде штаба группы плакат, на котором черным по белому большими печатными буквами было написано:

«Здесь живут шпионы во главе с Гессом и прочими бандитами.

Вам не уйти от кары».

Шпионское гнездо абвера оказалось засвеченным. Скандал вышел грандиозный. Из Варшавы, из штаба Вали-1, в Краснодар прикатила специальная комиссия и приступила к расследованию. Злоумышленника она не нашла, но меры приняла решительные. Штаб группы перебазировался в неприметное одноэтажное здание по улице Седина. Часть агентов отправили в лагерь для военнопленных, а самого Гесса увезли «протрезвляться» в Варшаву.

Исполнять обязанности начальника абвергруппы-102 поручили оберлейтенанту Бруно Штайну.

Глава 10

После отъезда комиссии в Варшаву Штайн без раскачки взялся исправлять положение дел. Несмотря на новогодние праздники, он бросил все силы на формирование и подготовку разведывательно-диверсионных групп. Новый, 1943-й год для инструкторов и командного состава группы начался в бешеном рабочем темпе. Часть из них во главе с лейтенантом Рейхером в спешном порядке натаскивала из оставшихся курсантов будущих шпионов и диверсантов; другие под командой фельдфебеля Бокка поехали по лагерям военнопленных вербовать новые кадры, чтобы восполнить потери.

Петр оказался в одной группе с Бокком. Ей предстояла работа в краснодарском лагере военнопленных. К месту они выехали затемно. Позади остались изрешеченные снарядами мрачные остовы элеватора, за ними, в чистом поле, в предрассветном полумраке прорезалась зубчатая стена трехметрового деревянного забора. Почерневший от непогоды, он напоминал гнилые зубы. Над ним, по углам периметра, высились сторожевые вышки с часовыми. Гнетущую атмосферу, которой, казалось, пропиталось все вокруг лагеря, усугубляла виселица. В назидание дерзким и непокорным комендант лагеря приказал выставить ее перед воротами. На ней под порывами ветра покачивались тела четырех беглецов. Дважды в день, утром и вечером, когда колонны пленных уходили на работы и возвращались в лагерь, они служили им жестоким напоминанием.

Вид виселицы подействовал и на инструкторов — болтовня стихла, а водитель за десяток метров до ворот нажал на клаксон. В караульной будке никто не пошевелился. Бокк, не горевший желанием покидать теплый салон автобуса и выходить на мороз, недовольно нахмурил брови и бросил водителю:

— Посигналь еще!

Водитель еще раз нервно нажал на клаксон. На этот раз в припорошенном снегом оконце возникла хмурая физиономия, а на сторожевой вышке, нависавшей над въездом в лагерь, скрипнула турель пулемета, и его ствол хищно нацелился на автобус. Прошла минута, но к автобусу так никто и не подошел.

— Зажравшиеся крысы. Лень задницу от лавки оторвать, — выругался Бокк, прихватил с собой папку с документами, выбрался из автобуса и поковылял к караулке.

Пока он с начальником караула утрясал вопрос о допуске на территорию лагеря, инструкторы-вербовщики лениво злословили и гадали, чем можно будет поживиться у пленных. Этот циничный разговор поднял в душе Петра волну ненависти к ним — негодяям, потерявшим всякий человеческий облик, которые под пустые обещания вытащить несчастных из этого земного ада, беззастенчиво выманивали у них то последнее, что еще не отобрала лагерная охрана. От бессилия он заскрипел зубами, и в его памяти возникли изможденные, обмороженные лица. В их глазах чаще всего ему приходилось видеть холодное презрение. Каждый раз, попадая в лагерь, Петр пытался хоть как-то облегчить участь пленных и предоставить им шанс вернуться к своим. Но одни отвергали предложения гитлеровского холуя поступить на службу в абвер, а другие, кого ему с таким трудом удавалось склонить к этому, зачастую отсеивались позже. Райхдихт, охочий до всяких психологических штучек, после тестирования безжалостно возвращал их в лагерь.

— Бюрократы чертовы! Пока в нос бумажкой не ткнешь, не пошевелятся! — гневный возглас Бокка, появившегося в дверях автобуса, поддержали остальные. Их голоса заглушили скрип ворот и остервенелый лай сторожевых псов. Покачиваясь на наледях, автобус вкатил на территорию лагеря.

Краснодарский лагерь ничем не отличался о тех, в которых ранее побывал Петр. Приземистые, словно вросшие в землю, темные коробки дощатых бараков для военнопленных печально смотрели на мир забранными колючей проволокой оконцами. Пустынный земляной плац, утрамбованный тысячами ног, с неизменной трибуной, занимал центральную часть лагеря.

Совсем по-другому выглядела зона лагерной администрации. Она напомнила эдакий пансионат для заслуженных наци. Аккуратные, выстроенные будто по линеечке здания управления лагеря, столовой и общежития походили на лубочные картинки. У каждого из них располагалась ажурная беседка, а перед штабом в летнее время бил фонтан. И если бы не два ряда колючей проволоки, отделявшие этот гитлеровский эдем от ада военнопленных, то непосвященный вряд ли бы догадался, что в стенах центрального особняка принимались самые чудовищные решения: кого из штрафников отправить на виселицу, а кого удушить в машинах-душегубках, занимавших в гараже специальный бокс.

На въезде в административную зону в автобус подсел дежурный по лагерю, и, уже нигде не останавливаясь, вся команда проехала на стоянку перед штабом. Там она разделилась. Бокк вместе с дежурным отправился на встречу с комендантом лагеря, а остальные в сопровождении помощника по хозяйственной части пошли в столовую. Это вызвало оживление среди инструкторов — они предвкушали сытный завтрак. Дармовая рабочая сила — военнопленные, которых лагерная администрация направо и налево сдавала внаем, позволяла ей жить на широкую ногу.

В своих ожиданиях инструкторы не обманулись. В зале пахло настоящим, а не эрзац, кофе, а из кухни доносились аппетитные запахи жареного мяса. С появлением в столовой Бокка и заместителя коменданта лагеря все пришло в движение. Официантки выставили на стол холодец, домашние соления и блюдо с ломтями обжаренного мяса. Завершился завтрак неизменным кофе.

Зато время, пока инструкторы уминали «лагерную пайку», в штрафном боксе были подготовлены места для их работы. После короткого перекура команда Бокка разошлась по кабинетам, и конвейер по вербовке агентов абвера пришел в движение.

Петру предстояло пропустить через себя 143 военнопленных из блока «Ц». Начал он, как обычно, с изучения картотеки. Учетную работу по общему и специальному контингенту лагерная администрация довела до совершенства. Петр не стал углубляться в общие учеты. Его в первую очередь интересовал так называемый неблагонадежный элемент — те, кто не пал духом и предпринимал попытки к побегу. Среди них он надеялся подобрать тех, кто, оказавшись на советской стороне, не станет шпионить и взрывать, а придет к контрразведчикам с повинной. Их отыскать было легко — правый верхний уголок карточки имел красный цвет; таких оказалось семь.

Изучив имевшийся на них материал, Петр остановил выбор на Иване Ковале. За ним числились две неудавшиеся попытки побега. Они говорили сами за себя. Просмотр остальных 135 карточек занял у него еще полтора часа. Определившись с кругом будущих кандидатов в агенты, Петр первым вызвал на беседу Коваля. Надзиратель ввел его в кабинет и вышел.

Бывший старший сержант Красной армии с крепко сбитой фигурой держался без всякой робости. Его не обломали ни два месяца лагерной жизни, ни отсидка в штрафном блоке. Сыну кузнеца было не привыкать переносить тяготы и лишения. Его твердое выражение лица свидетельствовало о выдержке и воле. На фашистского холуя он смотрел как на пустое место.

— Ну что, так и будем молчать? — эта молчанка надоела Петру.

Коваль, поиграв желваками на скулах, начал бубнить «лагерную молитву»:

— Заключенный номер…

— Садись, — остановил его Петр и кивнул на табуретку.

Коваль присел, цепким взглядом прошелся по нему и тут же спрятался за маской безразличия.

«Тертый калач, такого на мякине не проведешь. Что у тебя за душой, так сразу и не узнаешь. Мусолить с тобой анкету и автобиографию — только терять время. Больше того, что написал, вряд ли скажет. Надо качать на прямых, колючих вопросах, вот тогда ты раскроешься», — определился с тактикой беседы Петр и задал вопрос:

— Ну и как тут жизнь?

В глазах Коваля промелькнула тень, и он с вызовом ответил:

— А шо, по моей роже не заметно?

— Трудно сказать. Я не видел, какая она у тебя была при большевиках.

— Не жаловался.

— Выходит, хорошо жилось? — продолжал допытываться Петр и, не услышав ответа, спросил: — А новому порядку служить хочешь?

— Я-я? — опешил Коваль.

— Ну, не я же.

— Старостой в бараке, шоб потом в темном углу придушили?

— Нет, в абвере.

— Шпионом, что ли?

— Разведчиком.

— Шпион, разведчик — какая на хрен разница, когда на сук вздернут.

— Я, как видишь, живой. Две заброски — и ни одной царапины.

— Ушлый, выходит.

— Ты вроде тоже не соплежуй. Бегать не надоело? Третьего раза может и не быть.

— Заботу проявляешь?

— Предлагаю подумать. В лагере одна дорога — вперед ногами. А у тебя — так точно.

— Это мы еще посмотрим, кто вперед. Под Сталинградом вам всыпали, так что… — зло бросил Коваль и осекся. В его глазах промелькнул испуг.

Это не укрылось от Петра. «Да, Иван, ты тоже не железный. Все хотят выжить, и ты тоже, даже в этой живодерне. Но в шпионы не рвешься. Про сук правильно сказал. Как говорится, сколько шпионской веревочке не виться, все равно конец будет. Остался в тебе наш, советский, стержень. Такой мне в абверовском зверинце и нужен. Как только тебя убедить в него податься? Ты не трус, но помереть в штрафном боксе или быть растерзанным собаками никто не хочет. Убедить, что в лагере ты обречен, а значит, абвер для тебя — единственный шанс».

Бросив на Коваля испытующий взгляд, он взял со стола его карточку, потряс в воздухе и спросил:

— Видишь это?

— Ну.

— Вот красный уголок?

— И что с того?

— По красноте проходишь.

— Что значит — по красноте?

— Больно дерзкий. Порядок нарушаешь. За что избил Сычева?

— За то, что крыса. Сука, последнее у доходяг таскал! — с ожесточением произнес Коваль.

Петр оживился — даже в лагере Иван не оскотинился, пытался постоять за слабого, и запустил первый пробный шар:

— Оно, конечно, сволочей надо давить, но с умом.

У Коваля брови полезли на лоб. Чего-чего, но такого от абверовца он никак не ожидал и пробормотал:

— Што-то я не пойму, куда ты клонишь.

— Этим своим упрямством, ты мало чего добьешься, только сильнее себе петлю на шее затянешь, — продолжил Петр.

— Так что мне теперь им задницу лизать?

— Это тебе самому решать.

— Вот уж хрен. Мы еще посмотрим, кто раньше сдохнет, — упрямо твердил Коваль.

— Не хорохорься, Иван. Здесь, — Петр снова потряс его карточкой, — столько написано, что долго не протянешь. Абвер — твой последний шанс. Если дураком не будешь, то не пропадешь.

Последние фразы заставили задуматься Коваля. Он заерзал на табуретке и, избегая взгляда Петра, пробормотал:

— Так што от меня надо?

— Пока согласие на службу в абвере, — не стал углубляться в тему Петр, придвинул бланк подписки о сотрудничестве и предложил: — Прочитай и распишись.

Иван подсел к столу и склонился над документом. Его содержание вызвало болезненную гримасу на лице. Минуту-другую в нем шла мучительная борьба. Петр с нетерпением ждал, чем она закончиться, и, когда Коваль потянулся к ручке, с облегчением вздохнул. Макнув ее в чернильницу, Иван чужим голосом спросил:

— Где писать?

Петр подался к нему и подсказал:

— Видишь в самом низу прочерк?

— Ну.

— Там поставь свою фамилию и распишись.

Коваль, заполнив прочерк, поднял голову и вопросительно посмотрел на Петра.

— Еще ниже, где кавычки, впиши псевдоним — любую фамилию или имя.

— Кличку, что ли?

— Клички у жуликов и собак, а ты будешь разведчиком.

— Разведчик? Хрен редьки не слаще, — буркнул Коваль и, написав псевдоним, возвратил подписку Петру.

Он положил подписку в папку. Иван проводил ее тоскливым взглядом.

— Не переживай. Бумага, она, как говорится, все стерпит, но не все определяет, остальное от тебя зависит, — многозначительно заметил Петр и, завершая разговор, посоветовал: — Пока наш шеф договорится с комендантом о твоем переводе — дня два-три уйдет, поэтому на рожон не при; лучше выждать, пользы будет больше.

Коваль ничего не ответил, поднялся с табуретки и спросил:

— Я могу идти?

— Да, — отпустил Петр и вытащил из стопы следующую карточку военнопленного.

Из 143 человек он отобрал 21 кандидата в агенты абвера. Беседы с ними затянулись допоздна. Остановил их Бокк. Ему надоела рутинная работа. Остальные инструкторы к этому времени уже томились от безделья.

В группу вербовщики возвратились, когда ужин подходил к концу. Петр не пошел в столовую — чувствовал себя неважно — и отправился в общежитие; не раздеваясь, рухнул на кровать и попытался забыться. Но лагерь военнопленных не выходил из памяти. В ней, как в калейдоскопе, вертелись измученные лица пленных и предателей, согласившихся на сотрудничество с абвером. Он не осуждал их. Война на свой лад безжалостно кроила судьбы командиров и рядовых, партийных и беспартийных.

Следующий день не принес Петру облегчения. Штайн все туже закручивал гайки: отменил все увольнения, а воскресенье сделал рабочим днем. Среди инструкторов нарастал ропот; трое написали рапорта о переводе в полицию. Это его не остановило. Обстановка на фронте серьезно осложнилась. Командование вермахта требовало от абвера информации и еще раз информации.

Войска Северо-Кавказского и Закавказского фронтов с двух стратегических направлений — с Кубани и предгорья Северного Кавказа — наносили удары по группе армий «А» фельдмаршала Клейста. Гитлеровцы оказывали отчаянное сопротивление, но не устояли под напором советских войск и начали отступление. Надежде Гитлера добраться до вожделенной грозненской и бакинской нефти не суждено было сбыться.

К 24 января 1-я танковая, 17-я сухопутная немецкие армии и входящие в их состав румынские и словацкие дивизии, понеся в боях тяжелые потери, оставили Ставрополь, Сальск и заняли оборонительные рубежи по линии Белая Глина — Армавир — Лабинская.

В этих условиях Штайн вынужден был до минимума свести подготовку разведывательно-диверсионных групп и, не считаясь с потерями, пачками забрасывал их за линию фронта. Гемприха в Запорожье, а тем более Берлин, мало интересовали судьбы десятков бесследно сгинувших агентов. От Штайна требовали только одного: добыть информацию о том, на каких направлениях и какими силами русские нанесут очередной удар. Поэтому он не сидел на месте, а сутками мотался по пунктам заброски и лично контролировал отправку диверсантов и шпионов.

В те суматошные и напряженные январские дни сорок третьего почти все командование группы пропадало на пунктах заброски и приема агентуры. Оберлейтенант Краузе, оставшийся за Штайна, тоже не давал покоя никому и потребовал, чтобы Петр и Шевченко немедленно обеспечили переброску за линию фронта двух групп диверсантов. Полдня у них ушло на сборы, и с наступлением темноты, чтобы не попасть под бомбежку советской авиации, они выехали в сторону станицы Афипской. Там их ждали фельдфебель Бокк и инструктор Коляда; дальнейший путь до пункта переброски им пришлось продолжать пешком.

Затерявшийся в предгорьях казацкий хуторок стал последней точкой маршрута. От него до линии фронта было рукой подать. Война обошла хуторок стороной. Все, что не смогли унести с собой хозяева, сохранилось в целости и сохранности.

Выставив часовых, Бокк распорядился, чтобы диверсанты заняли здание бывшей конторы отделения плодосовхоза, а сам с инструкторами расположился в хате. Коляда, накануне принимавший группу агентов, возвратившуюся из разведки, хорошо знал, где и что находится на хуторе. Несмотря на кромешную темноту, быстро нашел поленицу дров, вместе с Петром натаскал их в хату и растопил печку. Шевченко тоже времени даром не терял — пошарил по полкам, обнаружил чайник и сбегал за водой к колодцу.

Сухие дрова быстро разгорелись. Пламя утробно загудело в печной трубе. Отблески огня падали на их лица, посиневшие от холода, и плясали в окне. Бокк, опасаясь пули русского снайпера, велел завесить его плащ-накидкой. Прошло немного времени, и сырость, которой пропитались стены, отступила. Весело зашумевший чайник поднял настроение. Не сговариваясь, они сняли сапоги, развесили на веревке промокшие портянки и собрались за столом. Из рюкзаков достали галеты, банки тушенки и кружки. Шевченко добавил к ним фляжку со спиртом, сало и, обратившись к Бокку, спросил:

— Лечиться будем, господин фельдфебель?

— Надо бы, по такой погоде можно запросто воспаление легких подхватить, — поддержал его Коляда.

Бокк шмыгнул носом, ничего не ответил и придвинул кружку. Шевченко разлил спирт и вопросительно посмотрел на фельдфебеля. Тот плеснул в нее воды из чайника и произнес:

— За успех операции!

— За успех! — присоединились к нему инструкторы.

Петр выпил одним махом. Обжигающий огонь опалил рот и гортань. Спеша погасить его, он запил водой и закусил тушенкой. Мелкая дрожь, сотрясавшая тело, быстро прошла; приятное тепло разлилось от груди к животу, а в голове зашумело. Бокку не помогла и вода, он зашелся в кашле. По его щекам катились слезы, а с губ сорвалось:

— О, русский шнапс…

— Господин фельдфебель, надо ще трохи выпить и пройдет, — предложил Коляда.

— Нет-нет! — тот в ужасе замахал руками.

— А если под хорошую закуску? — Шевченко не терял надежды еще выпить и, не дожидаясь ответа, принялся кромсать тесаком шмат сала и резать на куски хлеб; потом все это сложил на сковороду и поставил на печку.

Прошла минута-другая — и сало аппетитно зашкварчало, а в воздухе разлился душистый запах хлеба. Бокк не устоял и под такую закуску разрешил выпить. После ужина он отправился проверять пост и готовность диверсантов к выходу на маршруты.

Не успела захлопнуться за ним дверь, как Шевченко потянулся к фляжке и поторопил:

— Хлопцы, давайте еще по одной!

— Только трохе, — предостерег Коляда.

— Ты шо, Василь, немчура какая-то?

— Лишний раз с Бокком связываться… Сам знаешь — себе дороже.

— Даладно тебе, — Шевченко щедрой рукой разлил спирт по кружкам и спросил: — За что пьем, хлопцы?

— Давай за нас, Трофим, — предложил Петр.

— Конечно! Не за немчуру же эту, — поддержал Шевченко.

Выпив, он потянулся к рюкзаку и принялся выкладывать на стол его содержимое. Перед глазами Петра и Коляды промелькнула папка. Из нее выпал ворох бумаг. Среди них находились красноармейские книжки, командировочные предписания на диверсантов и полный список с их подлинными именами и фамилиями. Шевченко отгреб документы в сторону, извлек со дна рюкзака бумажный кулек и, потрясая им, воскликнул:

— Вот вам подарок!

— А что там? — заинтересовался Петр.

— Смотрите, хлопцы, только язык не проглотите, — продолжал говорить загадками Шевченко и тряхнул кулек.

На стол вывалился деликатес — кружок домашней кровяной колбасы, заправленной мелкими кусочками обжаренного мяса.

— Ну, ты даешь, Трофим! О цэ подарок! — восхитился Коляда.

Шевченко, довольный произведенным эффектом, поторопил:

— Давайте, хлопцы, ще по одной, пока Бокк не заявился. Петро, поработай разводящим.

— A-а? Чего? — переспросил Петр. Его внимание приковала папка с документами на диверсантов. Крутились мысли, как использовать ситуацию, чтобы сорвать заброску диверсантов. Пьянка давала такой шанс.

— Петь, ты што? Наливай. Жрать хочется, — толкнул его Коляда.

Петр разлил спирт по кружкам, они выпили, а затем набросились на колбасу. Шевченко кусал большими кусками, торопливо глотал и косился на дверь. Бокк задерживался. По предложению Петра троица махнула еще по кружке спирта. Для Шевченко она стала последней. Его язык начал заплетаться. Собрав остатки сил, он запихнул документы диверсантов в рюкзак, доплелся до печки и улегся спать прямо на полу. Вскоре к нему присоединился Коляда. Петр приткнулся рядом с Шевченко и принялся подбираться к рюкзаку. Надсадный кашель за дверью заставил его отшатнуться — возвратился Бокк.

— Как обстановка, господин фельдфебель? — поинтересовался Петр.

— Тихо.

— Чай будете? В чайнике остался кипяток.

— Нет. Хочу спать. Чертовски устал.

— Ложитесь ближе к печке; она всю хворь прогонит, — предложил Петр и, освобождая место, еще плотнее придвинулся к Шевченко.

Тот что-то пробормотал, но так и не проснулся. Бокк, швырнув на пол шинель, лег спиной к печке. Не прошло и минуты, как его могучий храп заглушил другие звуки.

Петр выждал и начал действовать. Запустил руку в рюкзак, пальцы нащупали что-то мягкое; это запасливый Шевченко прихватил пару нательного белья. Под ней оказалось то, что он искал — папка с документами. Теперь, когда она была в его руках, предстояло сделать самое трудное — выбраться из хаты и остаться незамеченным часовым. Благо пол был земляной и не скрипел под сапогами. Проскользнув к выходу, он открыл дверь и выглянул наружу. Часового поблизости не оказалось; его шаги доносились со стороны сада. Воспользовавшись моментом, Петр шмыгнул за угол хаты и принялся по ходу разбрасывать красноармейские книжки. А дальше фантазия подсказала ему еще одну убедительную деталь — кучка фекалий и испачканный в них список диверсантов должны были послужить убедительным доказательством того, что перепивший Шевченко не ведал, что творил. В хату Петр возвратился никем не замеченный. Дружный храп продолжал сотрясать стены. Заснул он с мыслью: «Должно сработать».

Разбудил Петра истошный вопль:

— Встать, сволочи!

Он открыл глаза. В тусклом свете керосиновой лампы перед ним бесновался размытый силуэт.

— Встать! Я кому сказал! — надрывался фельдфебель.

Петр, вслед за ним Коляда с трудом поднялись и, сонно хлопая глазами, уставились на Бокка. Попытка Шевченко подняться, не удалась. Ноги его не слушались, и он снова повалился на пол.

— Встать, грязная свинья! — взвился Бокк и пнул его сапогом в бок.

Шевченко хэкнул, но по-прежнему остался лежать.

— Петренко! Коляда! Поднять мерзавца!

Они подхватили Шевченко под руки и, поддерживая под спину, поставили на ноги. Покачиваясь, он осоловевшими глазами таращился на фельдфебеля. Тот, тыча ему в лицо изгаженным списком диверсантов, сорвался на визг:

— Это что такое, мерзавец? Что?

— Э-э, б-бу-мага, — мычал Шевченко.

— Бумага?! Засранец, все обосрал! Сгною!

Угрозы и сам вид Бокка наконец проняли Шевченко. Он испуганно захлопал глазами и, как рыба, выброшенная на берег, хватал воздух распахнутым ртом. Не меньше его перетрусил Коляда. Он понял, что обгадившийся с головы до ног Шевченко, втоптал в это дерьмо и его. Петр мялся с ноги на ногу и угрюмо молчал. Не добившись ответа от Шевченко, фельдфебель обрушился на них:

— А вы чего молчите?

— Я спал, — пробубнил Петр.

— Я тоже, — промямлил Коляда.

— А ты, скотина, что скажешь? — Бокк схватил Шевченко за грудки.

В замутненном сознании того наступил просвет. Запинаясь, он спросил:

— И-и чи-то случилось, господин фельдфебель?

Это еще больше взбесило Бокка. Он уже не контролировал себя и со всего маху заехал в зубы Шевченко. Тот отлетел к стене и студнем расплылся по полу. Петр и Коляда отшатнулись в стороны. Бокк ожег их испепеляющим взглядом и с презрением бросил:

— Швайн! — Затем рявкнул: — Всем на улицу! Искать документы!

Наступая друг другу на пятки, инструкторы повалили из хаты. По двору бродили диверсанты и внимательно осматривали каждый клочок земли. Поиски продолжались около часа. Закончились они у кучки дерьма с плачевным результатом: одну красноармейскую книжку — радиста диверсионной группы — найти не удалось.

Попытки Бокка добиться от Шевченко вразумительного ответа, где он мог еще болтаться, ни к чему не привели. Раздавленный происшествием и униженный зуботычинами Бокка Шевченко забился в угол хаты и оттуда постреливал затравленным взглядом. Обгаженный список диверсантов и утерянная красноармейская книжка ставили жирный крест не только на его службе в абвере, а, возможно, и жизни. Операция по переброске группы диверсантов за линию фронта, не начавшись, закончилась самым скандальным образом. Бокку ничего другого не оставалось, как дать команду на возвращение всей группы в Краснодар.

Их появление в штабе вызвало ярость и гнев Штайна — Шевченко, Коляду и Петра посадили под замок в холодную. Затем в течение следующего дня Райхдихт проводил с ними перекрестные допросы и очные ставки, но так и не добился ясности, что же на самом деле произошло на хуторе. Очевидным было только одно — в ту ночь инструкторы напились до поросячьего визга. Их отговорки, что они промокли до нитки и, чтобы не заболеть, согрелись спиртным, уже не могли исправить дела — группа диверсантов была расшифрована.

Продержав виновников происшествия два дня под арестом, Штайн принял решение: Шевченко отчислить из абвера, а Петра и Коляду лишить всех денежных вознаграждений. Но одним этим он не ограничился и издал приказ, категорически запрещавший инструкторам при сопровождении агентов на задание брать с собой спиртное. После этого жизнь группы опять возвратилась в рабочее русло, но ненадолго.

Обстановка на фронте резко обострилась. Войска Северо-Кавказского и Закавказского фронтов, перегруппировав силы, возобновили наступление на Кубани. Попытки 1-й танковой армии вермахта нанести контрудар не увенчались успехом. Перемолов ее в своих жерновах, передовые части 46-й и 37-й армий выбили гитлеровцев из Кропоткина, Тихорецка и к 6 февраля вышли на рубеж Усть-Лабинск — Бриньковская. Раскаты тяжелой артиллерии были отчетливо слышны в Краснодаре и служили грозным предупреждением для оккупантов.

В штабе генерала Бутлара лихорадочно готовились к обороне города и требовали от Штайна информации о всех перемещениях и резервах советских войск. В этой обстановке он заставлял инструкторов-вербовщиков выгребать из лагерей военнопленных всех мало-мальски пригодных для выполнения заданий. О качестве подбора и подготовки шпионов и диверсантов уже не шло и речи. Обучение занимало три-четыре дня и сводилось к простому натаскиванию. После чего их пачками забрасывали за линию фронта.

При этом абвер группа-102 несла огромные потери, но это не останавливало Штайна. Те, кто выживал и возвращался с разведывательной информацией, компенсировали издержки — в штабе Бутлара оценивали ее на вес золота. Это еще больше подстегивало Штайна. Стремясь поскорее избавиться от унизительной приставки «исполняющий обязанности», он не жалел ни себя, ни других.

В те дни Петру и Самутину приходилось трудиться, не разгибаясь. Они сутками не покидали кабинеты, оформляя документы на шпионов и диверсантов. Дополнительно их работу осложняли советские комендатуры, которые еженедельно вносили специальные пометки и изменяли формы командировочных предписаний красноармейцев и командиров, чтобы затруднить действия вражеских агентов. Петру по несколько раз в день приходилось мотаться в типографию и заказывать новые бланки.

Во время очередного посещения типографии ее начальник Николай Бойко, обычно приветливый, встретил Петра холодно, если ни сказать, враждебно. Осунувшееся лицо Николая Пантелеевича не располагало к разговору. Кивнув головой, он не пригласил Петра к себе в кабинет и позвал наборщика. Это задело Петра, и он не удержался от упрека:

— Пантелеич, ты чего на меня волком смотришь?

— А как еще? — с ожесточением произнес Бойко.

— Я что, у тебя что-то украл? Понимаю, достали тебя со своими бланками, но это же не моя прихоть.

— Давай, что там еще? — не стал объяснять причину своего поведения Бойко.

— Нет, погоди, Пантелеич. Так дело не пойдет. Мы же договаривались…

— Договаривались? Ботвы где у меня сидите! — взорвался Бойко и рубанул себя рукой по горлу.

— Пантелеич, тычего? Какая муха тебяукусила? — опешил Петр, такая резкая реакция Бойко его обескуражила.

Повода для конфликта он не давал. Более того, в последнее время у них сложились добрые отношения. Жена Бойко была больна туберкулезом, и он помогал ему с лекарствами. Тот тоже не оставался в долгу и, несмотря на скромное жалованье, взамен предлагал то курицу, то кролика и отказывался брать за них деньги. Петр, с укором посмотрев на Бойко, не удержался от упрека:

— Зря ты так, Пантелеич.

Тот съежился и тихо сказал:

— Извини, Петр Иванович, плохо мне.

— А что так? — смягчил тон Петр.

— Бэре в семье.

— Какое?

— Сына в гестапо забрали.

— Когда?!

— Ночью.

— За что?

— Не знаю.

— Может, случайно? Разберутся и отпустят.

— О чем ты говоришь, Петр Иванович? Оттуда сам знаешь, как выходят, — махнул рукой Бойко, и на его глазах навернулись слезы.

— Да погоди ты его хоронить, может все обойдется.

— Ага, обойдется, одна надежда — на наших… — Бойко осекся и нервно затеребил пояс.

Петр сделал вид, что пропустил последнюю фразу мимо ушей, и свернул тему разговора, больную для Бойко. Он достал из папки бланки и попросил:

— Пантелеич, это надо срочно сделать.

Бойко безучастно смотрел на бланки.

— Пантелеич, ты меня слышишь? Срочно!

Бойко кивнул.

— Завтра заеду. А ты, Пантелеич, держись, — как мог, утешил его Петр и отправился в группу, но так и не добрался до кабинета.

Дежурный по группе перехватил его в коридоре и направил к Райхдихту. Тот поставил ему новую задачу — выехать в полевой лагерь и разобраться с конфликтом в группе Завадского. Разбирательство затянулось до глубокого вечера. В Краснодар Петр возвратился незадолго до отбоя, но докладывать было некому. Райхдихт срочно выехал в пункт заброски в Афипскую, а Штайн задержался в Крымской. На следующее утро им было уже не до приема доклада Петра.

9 февраля 1943 года 37-я армия Северо-Кавказского фронта, сокрушив оборону гитлеровцев под станицей Ладожской, начала охват Краснодара с северо-востока. Не менее успешно с востока к столице Кубани продвигались части 46-й армии. С юга им оказывала содействие 18-я армия Закавказского фронта. К исходу дня 11 февраля передовые группы 40-й мотострелковой бригады под командованием генерал-майора Цепляева и 31-й стрелковой дивизии полковника Богдановича вышли на подступы к Краснодару.

Генералы Бутлар и Пикерт бросили против них последние резервы. Но они уже ничего не решали. Падение Краснодара было даже не вопросом дней, а часов. Это становилось очевидным и для Штайна. Он пытался связаться с Гемприхом и получить разрешение на передислокацию группы в запасной район — в станицу Крымскую. Связь с Запорожьем отсутствовала, и он на свой страх и риск принял решение об эвакуации из Краснодара. Под грохот артиллерийской канонады и разрывы авиационных бомб Штайн довел до личного состава группы приказ о передислокации в станицу Крымскую и распорядился приступить к его выполнению немедленно.

Эвакуация группы походила, скорее, на паническое бегство. Петр вместе с Самутиным поспешно паковали картотеку на курсантов, агентов и передавали заместителю Штайна — оберлейтенанту Краузе. Вместе с картотекой в отдельные металлические ящики складывались отчеты разведывательно-диверсионных групп. Все это им предстояло вывезти подальше от линии фронта и не допустить, чтобы архив попал в руки советской военной контрразведки. К обеду они были готовы к отправке и ждали команды на погрузку, но ее не поступало. Штайн находился в штабе генерала Бутлара и выбивал транспорт для перевозки личного состава и документации в Крымскую.

Петр, оставшись один в кабинете, вскрыл тайник с материалами и поискал взглядом, во что бы их спрятать. На глаза попалась шинель. «Зашить под подкладку, — мелькнула было мысль, и тут его осенило: — Так близко к своим, как сегодня, ты еще не был. Всего несколько километров — и у них!»

Но в следующее мгновение его охватили горечь и досада. Бесперспективность и наивность этого порыва были очевидны.

«Но надо же что-то делать, — не хотел он с этим примириться. — Ачто, если… Нет, это невозможно! Нупочему? Бойко порядочный человек. Порядочный? Начальник типографии у фрицев?.. И что? Ты его не первый день знаешь. А если откажется?.. Возьмет, куда денется. Придут наши, и твои документы станут для него индульгенцией. А вдруг выдаст? Не должен, сына он им не простит. Все, другого варианта нет!» — решил Петр и, спрятав материал в папье-маше, бросился к выходу.

Отправляясь к Бойко, он опасался только одного — как бы не разминуться с ним. Несмотря на то что советские войска вплотную подошли к Краснодару, а их артиллерия подвергала постоянному обстрелу северо-восточные окраины, в городе все еще действовали комендантские патрули. Задержки для проверки документов делали затею Петра все более рискованной. Затянувшаяся отлучка из группы могла вызвать подозрение у Райхдихта, но для него он придумал отговорку — надо было забрать бланки документов, оставшиеся в типографии.

Знакомая повозка во дворе типографии рассеяла опасения Петра, что Бойко не окажется на месте. Его голос доносился из подвала. Вместе с рабочими он стаскивал туда печатное оборудование. Внезапное появление Петра вызвало у него неподдельное удивление.

— Здравствуй, Пантелеич, — приветствовал его Петр и, не давая опомниться, потребовал: — Пройдем к тебе, есть серьезный разговор.

Бойко безропотно подчинился. Они поднялись к нему в кабинет. Петр плотно прикрыл дверь, затем достал из кармана шинели папье-маше и, положив на стол, попросил:

— Пантелеич, возьми это и спрячь!

— Это? А зачем? — недоумевал Бойко.

— В нем лежат важные документы, — пояснил Петр.

Недоумение Бойко переросло в изумление. Он уже ничего не понимал и растерянно пробормотал:

— Какие документы? Для кого?

— Для нашей контрразведки, — прямо заявил Петр.

— Ка-кой?!

— Нашей, советской, — подтвердил Петр.

— Советской?! — повторил Бойко, и его глаза округлились.

— Тише, Пантелеич! Так передашь?

— Ты… ты разведчик?

— Это не важно. Сделай, что прошу. Не сегодня, так завтра наши будут в городе. Найди начальника военной контрразведки, передай ему документы и скажи, что Гальченко ждет связи. Запомни, Гальченко!

Тут уже Бойко вовсе потерял голову и беззвучно шлепал губами.

— Так ты понял, Пантелеич? — тормошил его Петр.

Лицо Бойко дрогнуло, из глаз покатились слезы, а с его губ срывалось:

— Свой! Свой!

— Свой, — подтвердил Петр и, крепко обняв его, потребовал: — Пантелеич, кровь из носа, но передай документы нашим!

— Передам, — заверил Бойко и срывающимся голосом спросил: — А… а… как ты, Петя?

— Я — к фрицам. Они же без меня жить не могут, — попытался шутить Петр, но на его лице вместо улыбки вышла гримаса.

— Зачем? Оставайся!

— Надо, Пантелеич. Будем живы — не помрем. До встречи, — закончил разговор Петр и, крепко пожав руку Бойко, стремительным шагом спустился по лестнице и вышел во двор. Грохот артиллерийской канонады оглушил его. Советские войска начали генеральный штурм Краснодара.

Спустя неделю, 17 февраля 1943 года, добытые Петром разведданные и материалы на четырнадцать гитлеровских агентов, заброшенных в тыл Красной армии, стали достоянием военных контрразведчиков Северо-Кавказского фронта. Сам же разведчик, вернувшись в расположение группы, продолжил свою смертельную схватку с врагом.

11 февраля стало последним днем пребывания гитлеровцев в Краснодаре. Зарево бушевавших в городе пожаров превратило чернильную ночь в день. Части 37-й и 46-й армий вели непрерывные и яростные атаки на позиции гитлеровских и румынских войск на северо-восточных и восточных окраинах города. Ураганный огонь артиллерии сметал с лица земли целые кварталы глинобитных хат. Эскадрильи бомбардировщиков висели в воздухе и не давали пехоте генералов Бутлара и Пикерта высунуть головы из окопов.

Танковые батальоны и штурмовые роты 40-й мотострелковой бригады и 37-й стрелковой дивизии, несмотря на отчаянное сопротивление противника, продолжали вести наступление и метр за метром вгрызались в его оборону. К полночи накал боев достиг апогея. Порой казалось, что земля и воздух пропитались смрадным запахом смерти, а город напоминал собой огромный адский котел, в котором безжалостно сгорали тысячи человеческих жизней.

К рассвету 12 февраля организованное сопротивление фашистских войск было окончательно сломлено. Лишь на отдельных участках отборные эсэсовские части продолжали отчаянно защищаться, но это уже не могло остановить наступления советских войск. Танки прорвались в город и при поддержке пехоты стремительно продвигались к центру. К полудню северо-восточные окраины и главная улица Краснодара — Красная перешли под полный контроль штурмовых подразделений генерал-майора Цепляева, а передовые разведывательные группы сумели пробиться на правый берег Кубани и захватить плацдарм. И только в районе железнодорожного вокзала, маслозавода и в карьерах у правой протоки гитлеровцы продолжали удерживать позиции, но к ночи все было кончено. Отступление противника превратилось в паническое бегство.

У понтонной переправы через Кубань сгрудились сотни машин, повозок и тысячи обезумевших от страха людей. Они, сметая на своем пути редкие кордоны военных комендатур и тайной полевой полиции, рвались налевый, спасительный берег реки. Расстрелы паникеров и отчаянные призывы командиров не в силах были остановить эту ревущую, визжащую и умоляющую человеческую реку.

Толпы охваченных ужасом и отчаянием солдат и офицеров, спасаясь от гусениц советских танков, штурмом брали переправу, плоты и лодки, вышвыривая в ледяную воду раненых и слабых. Превратившаяся после половодья в дикого зверя Кубань закручивала в ревущих бурунах людей, лошадей и повозки, чтобы потом выплеснуть на берега. Зловонная лента из вздувшихся человеческих трупов и трупов животных на несколько километров протянулась по песчаной отмели от взорванного железного моста до Большого острова.

Краснодар перешел под полный контроль частей Красной армии. Впервые за последние дни над его развалинами и бескрайней кубанской степью установилась та особенная, зыбкая военная тишина. В садах пригорода — станицы Пашковской, у прудов Карасуна и в зарослях ивняка над рекой сначала робко, а затем все увереннее загомонили птицы. Слабый порыв ветра печально прошелестел в прошлогодних джунглях из высохшего камыша и принес из степи запах перепревшей полыни. Предрассветный полумрак сгустился, и мрачная громада далеких гор, деревья и кустарник утратили привычные очертания, но через мгновение они расцвели живыми и сочными красками. Огненно-яркий диск восходящего солнца медленно поднимался над горизонтом. Его лучи с трудом пробивались сквозь плотный туман, клубившийся над рекой и затонами, едкую гарь, что зловещими черными языками колыхалась над развалинами города.

Штайн остановившимся взглядом смотрел на эту ненавистную русскую реку и в душе благодарил Бога, что успел унести ноги из того ада, что бушевал за ней. Зябко поведя плечами, он нырнуть в кабину «опеля». Вслед за ним инструкторы и агенты-курсанты поспешили занять места в машинах, и колонна, извиваясь словно змея, медленно поползла по горной дороге к новому месту назначения — станице Крымской.

На ее окраине, в заброшенных корпусах консервного завода, разместился штаб группы. Штайн вместе с Райхдихтом, лейтенантом Рейхером, радистом Куном и русскими инструкторами Самутиным и Петренко в пожарном порядке занялись ее обустройством. Другой его заместитель, оберлейтенант Краузе, с архивом и картотекой на агентуру осел в приморском городке Темрюке, подальше от фронта и спецгрупп военной контрразведки русских.

Ефрейтор Шойрих остался в соседней станице Абинской, чтобы подготовить пункт переброски агентуры за линию фронта и оборудовать учебный полигон для обкатки курсантов на бывшем кирпичном заводе.

Глава 11

С приближением рассвета беспорядочная артиллерийская перестрелка стихла, и на передовой ненадолго установилась зыбкая тишина. Размытая тень гор, безмятежно покоившаяся на бескрайней морской глади, пришла в движение. Ее острые зубцы угрожающе зашатались, через миг у кромки горизонта вспыхнула и тут же погасла ослепительно-яркая полоска света. Робкий солнечный луч разорвал предрассветный полумрак и тысячами зарниц отразился на ледниках горы Агой. Ночная мгла отступила, поспешив спрятаться на дне бездонных ущелий. Вялое февральское солнце нехотя выплывало из-за скал и, вскарабкавшись на склон горы и стряхнув с себя остатки утренней дремы, покатилось по иссиня-холодному небосклону.

День уверенно вступил в свои права. В лучах солнца, набиравшего силу, брильянтовыми россыпями заполыхал девственно-чистый снег. На южных склонах гор черной паутиной проступили оттаявшие тропы, и по ним, весело журча, бурные ручьи устремились в долины.

Здесь же, у перевала, среди хрупкого белого безмолвия безраздельно властвовала смерть. О себе она напоминала уродливыми язвами воронок от разрывов мин и снарядов, серыми рубцами окопов и ходов сообщений, ржавой паутиной колючей проволоки. На ней мучительно изгибались бездыханные тела русских и немецких солдат. Они словно рвались вперед с этого убийственного рубежа, чтобы завершить последнюю атаку.

На крохотном пятачке у подножия перевала в последнюю неделю в яростной рукопашной схватке дважды сходились горные стрелки из батальонов «Эдельвейс» и бойцы дивизии особого назначения НКВД. Последний бой произошел накануне, а затем на передовой ненадолго воцарилась непривычная тишина. Окопы будто вымерли, и только в глубине тыловых порядков из-под деревьев пробивались еле заметные сиреневые дымы походных кухонь, а на ветру слабо потрескивало болтавшееся на веревках замерзшее нательное белье. Лишь изредка зловещее безмолвие нарушал звук одиночного выстрела снайпера, и раскатистое эхо вновь безжалостно напоминало о смерти, затаившейся среди равнодушных скал.

В те критические дни схватки за Кубань туапсинский нефтяной терминал работал без перебоев. Эшелоны с бакинской нефтью шли днем и ночью — нефтью, которой так не хватало бронированному фашистскому зверинцу, рвавшемуся с поводка, чтобы расквитаться за унизительную капитуляцию под Сталинградом 6-й армии фельдмаршала Паулюса. Ее вожделенный запах сводил Гитлера с ума.

Русские вплотную приблизились к Ростову. Грозный рев их тяжелой артиллерии был слышен в центре города. Армии группы «Дон» едва сдерживали усиливающийся натиск дивизий Южного фронта напористого генерал-полковника Еременко. В случае захвата его частями этого стратегически важного оборонительного узла возникала реальная угроза окружения группировки войск фельдмаршала Клейста на Кубани. Там положение гитлеровских войск было и того хуже. «Русский каток», подминая под себя одну дивизию за другой, грозил сбросить ее в море. Поэтому Клейст при каждом докладе в Ставку просил Гитлера только об одном — о топливе: бензине, солярке и керосине, чтобы заправить баки самолетов, танков, автотранспорта, кораблей и отбиться от атак русских.

В Берлине, как могли, жали на союзника — маршала Антонеску. В Бухаресте делали все возможное и невозможное, чтобы помочь Клейсту избежать катастрофы и одновременно сохранить собственные дивизии, завязшие в боях на, казалось бы, неприступной для большевиков «Голубой линии». Но советские подводные лодки, рыскавшие у берегов Румынии и Болгарии, продолжали топить танкеры с румынской нефтью.

К концу февраля «железная армада» вермахта на Кубани уже задыхалась от недостатка топлива. Гитлер рвал и метал, требуя от Геринга стереть с лица земли нефтетерминалы в Баку, Поти и Туапсе. Тот бросил на Кавказ лучших своих асов, но и они оказались бессильны. Налеты обернулись чудовищными потерями среди люфтваффе. Гитлер пришел в бешенство. Раздавленный, униженный Геринг в свое оправдание ничего вразумительного сказать не мог и с позором покинул Ставку.

Вызванный после него шеф абвера адмирал Канарис поднял дух Гитлера. В предложениях он был, как всегда, осторожен, но оптимистичен, и оценил задачу проведения диверсий на нефтяных терминалах в Туапсе, Поти и Батуми как крайне сложную, но выполнимую диверсантами из специального батальона «Бергман», укомплектованного выходцами с Северного Кавказа, и абвергруппы-102, до недавнего времени одного из наиболее боеспособных разведывательно-диверсионных подразделений.

Хитрый лис Канарис, в отличие от Геринга, не преминул, конечно, посетовать на возможные невосполнимые потери среди личного состава и колоссальные материальные затраты. Гитлер с этим не стал считаться. Война требовала и не таких жертв. Поэтому адмирал получил карт-бланш на проведение операции и неограниченные материальные средства. На ее выполнение подчиненным Канариса было отведено две недели. Накануне летней военной кампании на восточном фронте, в которой Гитлер намеревался взять реванш у советского вождя Сталина за сокрушительное поражение на Волге, жизни десятка лучших диверсантов и разведчиков рейха были вполне приемлемой ценой.

В тот же день из Берлина за подписью адмирала были направлены срочные шифровки командиру спецбатальона «Бергман» капитану Оберлендеру и исполняющему обязанности начальника абвергруппы-102 оберлейтенанту Штайну. Канарис требовал от них в кратчайшие сроки обеспечить подготовку и переброску за линию фронта наиболее надежных и проверенных групп диверсантов для выполнения особой задачи на объектах «д» в городах Туапсе, Поти и Батуми, а взамен сулил самые высокие награды из рук фюрера.

Связь в абвере пока еще работала без перебоев. И спустя короткое время, за две с половиной тысячи километров от Берлина, в далекой и мало кому известной кубанской станице Крымской, шифроаппарат выплюнул на стол дырявую, будто швейцарский сыр, бумажную ленту. Прошло еще полчаса, и полная расшифровка приказа адмирала лежала перед Бруно Штайном.

Он еще не успел как следует протереть глаза и тупо смотрел на листок бумаги. Шифровальщик переступил с ноги на ногу и застыл под его холодным, немигающим взглядом. На худом, непроницаемом лице Штайна трудно было прочесть какие-либо эмоции. Лишь в глубине водянистых глаз на мгновение вспыхнули и погасли желтые искорки, а тонкие и бескровные губы сжались в темную щель. Он провел по лицу ладонью, словно прогоняя остатки сна, и пододвинул к себе шифровку.

Перечитав ее дважды, Штайн не сдержался и чертыхнулся. До этого дня он с уважением относился к Канарису. За четыре года службы под его началом он не раз убеждался в незаурядных способностях адмирала как разведчика и поразительной дальновидности как руководителя. Операции, кажущиеся на первый взгляд рутинными, после его вмешательства получали самое неожиданное развитие и приносили блестящие результаты. Железный крест второй степени за разведывательную операцию под Моздоком, полученный Штайном из рук Канариса, являлся тому лишним подтверждением. Но в сложившейся обстановке, когда под натиском русских фронт на Северном Кавказе трещал по швам, и абвергруппа вместе с войсками Клейста не сегодня-завтра могли быть уничтожены, приказ Канариса был чистым безумием.

Шифровка взорвала Штайна. Он выскочил из-за стола и заметался по кабинету. В этой богом и чертом забытой казацкой станице Крымской, где временно разместился штаб группы, ему предстояло сделать за неделю то, что не удалось выполнить его предшественникам за все предыдущие месяцы. Четыре самые боеспособные и подготовленные группы агентов, направленные капитаном Гессом, а ранее подполковником Гопф-Гойером для совершения диверсий в Туапсе, Поти и Баку, канули как в воду. Последняя группа во главе с Загоруйко, на которую было потрачено столько сил и нервов, несколько дней назад бесследно исчезла в этих, ставших для Штайна ненавистных, горах.

«Идиоты! Безмозглые тупицы! Только из одной петли вылезли, так в другую толкают. О чем в Берлине думают?» — Штайн в душе проклинал адмирала, а вместе с ним и всех чиновников от разведки, отсиживавшихся в теплых кабинетах.

И было за что. Наступление большевиков развивалось столь стремительно, что он, не дожидаясь команды сверху, на свой страх и риск принял решение: пока не поздно вывезти всю группу из Краснодара. Ее эвакуация напоминала, скорее, паническое бегство — впопыхах забыли про трех лазутчиков-партизан, оставшихся в камерах, а на переправе через реку Кубань утопили машину связи.

Подобное самоуправство Штайна возмутило Гемприха. Он грозился прислать комиссию и провести служебное расследование. Но дальше слов дело не пошло — Краснодар перешел в руки большевиков. Штайн оказался прав, его оставили в покое, и он наконец смог заняться группой.

Неделя ушла на то, чтобы мало-мальски разобраться, кого и где разместить, а потом организовать работу. Вместе с Райхдих-том, лейтенантом Рейхером, фельдфебелем Бокком, радистом Куном и русскими инструкторами Самутиным и Петренко он в пожарном порядке занялся подготовкой разведывательно-диверсионных групп для заброски в тыл 47-й армии, под Геленджик и Новороссийск. Теперь же после приказа Канариса работа с ними отходила на второй план.

Обойдя вокруг стола, Штайн снова склонился над шифровкой и перечитал последний абзац. Канарис не оставлял ему ни малейшей лазейки и требовал любой ценой выполнить свой приказ, обещая за это неслыханные награды и повышение по службе.

«Награды! Новая должность в штабе отдела Валли-2. Какой к черту штаб? Какая должность? Не сегодня, так завтра нас всех сметут в море», — в груди Штайна снова начал закипать гнев. Он вскинул голову и яростным взглядом окатил шифровальщика.

Ефрейтор вскочил по стойке «смирно», и на его сером от хронической бессонницы лице промелькнула болезненная гримаса.

— Лучше бы ты ее не приносил! — в сердцах бросил Штайн и отшвырнул от себя шифровку.

— Что поделаешь, господин оберлейтенант, — служба, — уныло ответил ефрейтор, забрал шифровку со стола, положил в красную папку и, тихо щелкнув каблуками давно нечищеных сапог, неловко повернулся кругом и скрылся за дверью.

Штайн какое-то время бездумно смотрел ему вслед. Львиный рык дежурного, поднявшего на зарядку курсантов группы, вывел его из ступора. Он тяжело поднялся со стула, рванул пуговицы на кителе и, швырнув его на диван, прошел в заднюю комнату. В ней комендант на скорую руку организовал нечто похожее на ванну. Вода в баке за ночь успела остыть, от нее отвратительно пахло чем-то, от чего к горлу подкатывал тошнотворный комок. Несмотря на то что рабочие команды брали воду в дальних от реки колодцах, запах разложившихся человеческих тел, десятки которых ежедневно приносила река с гор, казалось, пропитал не только воду, землю, но и воздух.

Штайн торопливо поставил на табуретку таз, открыл кран на баке и, не дожидаясь, когда тот наполнится, плеснул в воду одеколон. Сполоснув лицо, он принялся сбривать жесткую, как проволока, щетину. Перед тем как отправиться на обход, обильно протер руки водкой, надел китель, а сверху набросил утепленный кожаный плащ.

В комнате дежурного по группе Штайн появился, как всегда, подтянутый и невозмутимый. Фельдфебель Бокк не заметил на лице начальника и тени той бури, что недавно бушевала в его душе. Выслушав доклад, педантичный Штайн на этот раз не сделал замечаний и не отдал каких-либо распоряжений, а сразу двинулся на выход. Бокк, предупреждая его появление, проскочил вперед, чтобы подать команду инструкторам и курсантам. Штайн остановил его и, не сходя со ступенек крыльца, мрачным взглядом прошелся по двору.

Перед ним находился весь личный состав учебных отделений, а точнее, то, что от них осталось. Десятки фигур, одетых в мундиры мышиного цвета, извивались, подобно червякам, и болтались на перекладинах, наспех сделанных из водопроводных труб. В глубине двора бегали и срывались с гимнастических бревен курсанты другого отделения. Третья, самая малочисленная группа сгрудилась вокруг инструктора и, повторяя его движения, метала ножи в силуэты красноармейцев, уродливо нарисованных на дверях склада.

Будущие диверсанты, террористы и шпионы, которых Райхдихт, Бокк, Петренко и Самутин нагребли в лагере военнопленных и завербовали из числа полицейских, бежавших из захваченных большевиками станиц правобережной Кубани, — это было все, чем располагал Штайн, чтобы выполнить приказ Канариса.

Брезгливая гримаса исказила лицо Штайна. Он с ненавистью и презрением смотрел на снующих по двору курсантов. Их неумелые, угловатые движения, резавшие его глаз — глаз профессионала, походили на выступления дешевого балагана. Все они — русские, грузины, армяне, черкесы — казались ему на одно лицо. Лицо дикого, коварного и мстительного азиата. За полтора года работы на восточном фронте Штайн мог по пальцам перечесть те редкие случаи, когда из подобного сброда получалось что-то дельное, но это было полгода назад. После оглушительного поражения под Сталинградом подходящие экземпляры настоящих агентов-диверсантов попадались все реже.

Отрывистая команда лейтенанта Рейхера, ответственного за утренние занятия, смела курсантов с перекладин и бревна. Ножи перестали барабанить по дверям склада. Гудящая толпа сбилась в три кучки и, подчиняясь выкрикам инструкторов, начала строиться в неровные шеренги. Штайн уже не мог спокойно наблюдать за тем, что происходило перед ним.

— Швайн! — сорвалось с его губ.

Бокк дернулся, как от удара электрическим током, не зная, что и подумать; его непонимающий взгляд заметался между Штайном и плацем.

На плацу происходила суетливая толкотня курсантов и звучали отрывистые команды. Рейхер, не стесняясь в выражениях, распекал кого-то из инструкторов. И здесь Штайна вдруг охватило странное безразличие ко всему происходящему. Бокк неловко топтался на месте, ожидая дальнейших распоряжений. Но Штайн, ничего не сказав, развернулся и уже в дверях сказал:

— После завтрака вызвать ко мне оберлейтенанта Райхдихта, лейтенанта Рейхера, инструкторов Самутина, Коляду, Петренко.

— Есть! — ответил Бокк.

Он хорошо изучил нрав начальника и не стал задавать лишних вопросов. Сегодня тот явно встал не с той ноги, и потому услужливый фельдфебель не стал лезть с какой-либо инициативой, а поспешил исполнить приказание.

Штайн возвратился в кабинет и попытался сосредоточиться, но так и не смог собраться с мыслями — в голове была настоящая каша. Осторожный стук в дверь прервал его размышления. На пороге возник дежурный повар с подносом в руках. Штайн разрешил ему войти. Тот просеменил к столу, аккуратно расставил посуду с завтраком, тщательно протер полотенцем приборы и тихо удалился. Аппетитный запах, доносившийся из-под салфеток, на какое-то время отвлек Штайна от проблемы. Он тяжело опустился на стул, расстегнул верхнюю пуговицу кителя и смахнул рукой салфетки с блюд.

Повар не ударил в грязь лицом и приготовил завтрак, как для настоящего гурмана. Бульон из домашней курицы и обжаренные на огне столь любимые Штайном потроха. В глиняном горшочке дымилось жаркое по-мюнхенски. В наполовину разрушенной и сожженной станице, которую в течение полугода нещадно грабили горе-союзнички, эти мамалыжники-румыны, где, казалось, не осталось живого воробья, повар проявил чудеса находчивости и изобретательности. Забыв на время о шифровке Канариса, Штайн отдался во власть желудка.

К концу завтрака к нему возвратилось бодрое состояние. Злость и раздражение уступили место трезвому расчету. Он загорелся заданием. Масштабная и ответственная задача самого Канариса тешила самолюбие Штайна и будила в нем азарт. Диверсия в Туапсе — это был шанс вырваться наконец из русской мясорубки и перебраться в благополучную Варшаву, а может, и в Берлин.

Ровно в восемь тридцать, ни минутой позже, ни минутой раньше, в его кабинет вошли Райхдихт, Рейхер, Бокк, Самутин, Коляда и Петренко. Они, опытные профессионалы, каким-то особенным чутьем уловили, что предстоящее совещание не будет дежурным, и, скользя по Штайну испытующими взглядами, пытались прочесть по его лицу, что их ждет. Тот не стал толочь воду в ступе и сразу приступил к делу — довел содержание шифровки Канариса; и в глазах подчиненных прочел ответ — он был более чем красноречив. Они не хуже Штайна понимали, что значит при нынешней обстановке на фронте и состоянии группы выполнить подобный приказ.

Самоубийц среди них не было, и эмоции прорвались наружу.

— Крест, повышение и отпуск в фатерлянд? Шутники, однако, — мрачно произнес Райхдихт.

— Ну, почему же? Им из берлинских кабинетов виднее, — саркастически заметил Рейхер.

— На бумаге оно всегда гладко, — в тон ему сказал Бокк.

— Виднее — не виднее, от этого не легче. Задание выполнять не им, а нам, — констатировал Райхдихт.

— С кем? Остались одни идиоты! — в сердцах произнес Рейхер, и в его пудовом кулаке жалобно хрустнул коробок со спичками.

Петренко нервно заелозил на стуле, но сдержался и промолчал. Коляда насупился и принялся носком сапога растирать невидимый окурок.

— Господа, я вас пригласил не обсуждать приказ, а решать, как выполнять его! — резко оборвал ропот Штайн.

Разговоры прекратились, и Штайн продолжил:

— Задача действительно не из легких. Да, мы потеряли под Туапсе и Поти четыре группы, но наши потери не были напрасны, нам уже известна обстановка в районе предстоящей операции, а это почти половина успеха.

— От этого не легче! В такие сжатые сроки подготовить группу нереально! — воскликнул Бокк. Профессиональный опыт и интуиция подсказывали ему, что при дефиците кадров он мог стать первым кандидатом на должность командира диверсионной группы и, ища поддержки, обратил свой взгляд на Рейхера.

— Лучшие ушли с Загоруйко, — согласился тот.

— Вы что же, предлагаете мне потребовать от Гемприха и Берлина отменить приказ адмирала? — язвительно заметил Штайн.

— А почему бы не задействовать батальон «Бергман»? Там от безделья уже опухли, — вспомнил Самутин.

— Точно! — оживился Бокк.

— Действительно, а почему бы не объединить наши усилия? — предложил Рейхер.

Оживились и остальные. Но Штайн быстро развеял эту иллюзию и объявил:

— Оберлендер получил такой же приказ. Мы действуем на параллельных курсах. Поэтому, господа, хватит спорить. Я требую немедленно просеять все группы курсантов, особенно ту, что готовите вы, господин Петренко. Они, кажется, уже прошли курс спецподготовки?

— Да, остался только зачет, — подтвердил Петр.

— Есть подходящие экземпляры?

— Смотря для чего.

— На должность командира.

Петр развел руками:

— Таковых не вижу.

— В других группах такая же картина. Надежных и подготовленных командиров нет, — сухо констатировал Райхдихт.

Штайн помрачнел. Для него это не являлось новостью, но в душе он еще надеялся на чудо. Его не произошло. Оставался единственный выход — искать командира группы среди постоянного состава. Вот только кто? Штайн пробежался взглядом по подчиненным и задумался. От этого выбора зависел не только успех предстоящей операции, но и собственная карьера: должность временно исполняющего обязанности начальника абвергруппы-102 могла стать для него последней. Будущему командиру диверсионной группы предстояло оказаться пятым в «черном» списке тех, кто ушел с заданием под Туапсе; тихая туапсинская бухта, подобно гигантской воронке, безвозвратно втянула в себя все группы. Эта, пятая, должна избежать подобной участи и выполнить задание адмирала.

«Так кто ее возглавит? Кто? — размышлял Штайн и остановил взгляд на Самутине. Тот опустил глаза. — Люто ненавидишь Советы. И есть за что. Лишили всего — поместья в Полтавской области, чинов и звания. В девятнадцатом прибился к Петлюре и решил отыграться на большевиках. Прославился тем, что в Екатеринославле и Запорожье вешал на фонарных столбах без разбора и правых, и левых. Затем служил в контрразведке барона Врангеля. С особым садизмом пытал в севастопольских казематах лазутчиков красных. После разгрома войск «черного барона» бежал в Турцию, потом перебрался в Югославию, а оттуда — в Гамбург. Там тебя приметили и с тридцать шестого ты начал работать на нас. Съел собаку в шпионском деле. Но для предстоящей операции одной ненависти и опыта недостаточно. К тому же стар, чтобы козлом скакать по горам, и чересчур расчетлив, чтобы подставлять голову под пули», — пришел к такому выводу Штайн и перевел взгляд на Петренко.

Тот не задергался и глаза в сторону не отвел.

«Бывший красный командир. В послужном списке дерьма тоже хватает. Виселица у большевиков давно заждалась тебя, — прикидывал Штайн. — В январе сорок второго дезертировал из части и сдался в плен. После вербовки и спецподготовки совершил две ходки в тыл к большевикам. Руководил разведгруппой и добыл ценную информацию. За нее удостоился награды от самого Пиккенброка — правой руки Канариса. Сносно говорит по-немецки, но это к делу не относится. Результативно занимается с курсантами, некоторые до сих пор работают в тылу у русских. Готовит спецгруппу для заброски в Грузию на глубокое оседание. Материал неплохой, не то что последние отбросы. Значит, пять-шесть вменяемых из этих азиатских недоумков можно набрать, а Грузия пока подождет. Своих агентов изучил, а раз так, то, как говорится, тебе и карты в руки. Из кожи лезет, чтобы выслужиться. Вот тебе и шанс: в случае успеха — звание «лейтенант», награда — Железный крест и служба в центральном аппарате. Какому русскому Ивану такое снилось?» — Скрип половиц прервал размышления Штайна. Это живой и легкий на подъем Коляда истомился в ожидании.

«Один из самых результативных инструкторов-вербовщиков. На твоем счету больше десятка удачных забросок разведгрупп в тыл к русским, — оценивал кандидата Штайн. — Две последние осели под Кутаиси, Орджоникидзе и дают серьезную информацию. Твоя надежность, «товарищ капитан Красной армии», тоже не вызывает сомнений. Ее проверил не только Райхдихт через своих тайных агентов, но и НКВД, отправив на расстрел родителей. Дезертирство из штрафбата отрезало тебе все пути назад».

«Так кто же? Коляда или Петренко? — прикидывал Штайн. — Стоп!.. А если провал? Тут же нагрянет разгромная комиссия из Берлина, и первое, чем ткнут в нос, так это халатным отношением к заданию адмирала. Назначить руководителем группы русского? Русского, которые через одного, как те волки, готовы сбежать в лес к партизанам. Нет! В Берлине такое назначение в лучшем случае расценят как халатность, в худшем… А если приедет Штольце? Этот мерзавец не пожалеет черной краски, чтобы сделать из меня козла отпущения. Определенно, русский, хоть и самый золотой, на такое дело не годится. У него, куда ни целуй, везде будет задница. Нет, здесь нужен только свой, немец! По крайней мере, в случае провала операции мясники Мюллера не будут цепляться с дурацкими вопросами о моей благонадежности. Так кого же?.. Бокка? Рейхера? Райхдихта?.. Кого?» — Штайн еще раз прошелся внимательным взглядом по подчиненным.

«Бокк? Опытный. В сорок первом успешно работал в тылу русских. Но сейчас не сорок первый, да и Бокк уже не тот. Засиделся на штабной работе и потерял нюх…

Райхдихт? Черт его знает, что он там на меня накопал. Да, неплохо бы тебя спихнуть. Но тут могут упереться Гемприх и служба собственной безопасности. А с ними бодаться нет ни времени, ни сил.

Остается Рейхер. Настоящий ариец. Воля — тверже, чем сталь Круппа. Сила — хоть отбавляй. Любого паникера в бара-ний рог согнет, чтоб другим неповадно было. А главное — удачливый. А удача нам всем ох как нужна. Смел до безрассудства. Может, оно и к лучшему? В опасный момент не дрогнет: других и себя положит, а задание выполнит. Значит, Рейхер!» — Штайн сделал окончательный выбор и объявил:

— Господа, я вам благодарен за участие в совещании и высказанные предложения. Честь этого, безусловно, ответственного задания, которое на нас возложили адмирал и сам фюрер, я поручаю исполнить лучшему из лучших — храбрецу лейтенанту Рейхеру!

Слабый вздох облегчения прошелестел в кабинете, и все взгляды сошлись на могучем Рейхере. Его каменная физиономия дала слабую трещину. Но он тут же взял себя в руки и глухо произнес:

— Благодарю за доверие, господин оберлейтенант! С нами фюрер и честь!

Этот девиз группы поднял всех на ноги. Кабинет наполнился шумом, и когда он стих, Штайн продолжил:

— Заместителем к вам, Кенак, назначается господин Петренко.

— Есть! — коротко ответил тот.

На смуглом лице Петренко трудно было прочесть какие-либо чувства, но во взгляде читались решимость и готовность выполнить приказ.

— Я горжусь вами, господа, — с неожиданной теплотой в голосе отреагировал Штайн на их мужественное поведение и, заканчивая совещание, распорядился: — Все свободны. А вы, Кенак, и вы, Петр, задержитесь.

Райхдихт, Бокк, Самутин и Коляда, будто освободившись от невидимого груза, все это время давившего на плечи, распрямились и, наступая друг другу на пятки, поспешили покинуть кабинет. Проводив их взглядом, Штайн кивнул Рейхеру и Петренко на стулья и предложил:

— Садитесь, господа.

Но они так и остались стоять, внимательно следя за его движениями. Штайн прошелся по комнате, ненадолго остановился у окна, словно пытаясь разглядеть за закопченными и потрескавшимися от бомбежек стеклами, ответ на свои мысли, затем возвратился к столу и заговорил тоном, лишенным всякой казенщины:

— Кенак! Петр! Я всегда ценил вас как лучших профессионалов группы. Вы не раз доказали это делами и заслуживаете самых высоких наград. Я… — голос Штайна дрогнул, и его холодное лицо согрели искренние человеческие чувства.

Петренко подался к нему и казалось, что всем своим существом рвался немедленно выполнить приказ. Рейхеру тоже изменила железная выдержка — каменная физиономия пошла изломами, а с губ сорвалось:

— Бруно, для меня твое слово дороже всяких там жестянок.

Штайн был окончательно растроган и, обняв его, продолжил:

— Господа, я горжусь вами. Для меня вы были и остаетесь самой надежной опорой. Но сегодня для группы наступил час испытаний. Адмирал полагается на нас, и мы не можем и не должны его подвести. Все мы — солдаты нашего великого фюрера. Своей железной рукой он ведет Германию к победе над большевизмом. Путь к ней труден и опасен, но я не сомневаюсь, что на этот раз успех и удача будут сопутствовать вам…

— Бруно, не сомневайся, мы сделаем все, чтобы русская нефть залила Черное море! — прорычал Рейхер.

— Дружище Кенак, другого ответа от тебя я и не ожидал. Пусть Господь, а с ним гений нашего великого фюрера помогут вам с Петром выполнить задание! — не удержался от пафосного тона Штайн.

— Мы выполним задание! — в один голос воскликнули Рейхер и Петр.

— Я верю в вас и, особенно, в твою удачу, Кенак. Пока она не изменяла тебе.

— И не изменит! Я не баба.

Штайн хмыкнул, а затем, согнав с лица улыбку, заговорил деловым тоном:

— Времени у нас мало. Поэтому попрошу отложить в сторону все другие дела и сосредоточиться на отборе кандидатов в группу. В двенадцать представить окончательный список. После утверждения получить на складе все необходимое и затем перебазироваться в станицу Абинская. Там у ефрейтора Шойриха проведете подготовку. Вопросы?

— Бруно, но в Абинской полигон еще не оборудован, — напомнил Рейхер.

— Знаю. Секретность операции важнее. Я не исключаю, что предыдущие провалы групп были связаны с тем, что среди нас действует шпион большевиков. Поэтому, чем меньше инструкторов и курсантов будет знать о вашей миссии, тем лучше. Технические проблемы, если они возникнут по ходу подготовки, устраните на месте с помощью Шойриха. Поддержка с моей стороны вам обеспечена. Все разумные предложения будут удовлетворены немедленно. Еще вопросы?

— Пока нет. Если будут, то уже по ходу подготовки, — не стал вдаваться в детали Рейхер.

— В таком случае, господа, приступайте к выполнению задания. Первое, чего я жду, так это предложений по составу группы, — закончил инструктаж Штайн.

Спустя несколько минут Рейхер и Петренко сидели в соседнем кабинете и листали тонкие дела на курсантов учебного центра. Материала в них оказалось немного, так как основные архивы находились в Темрюке у оберлейтенанта Краузе. Учетные листы, в которых содержались установочные данные на курсантов, обстоятельства сдачи в плен и вербовки, в общих чертах Рейхеру и Петренко были известны. Особенности психологии и деловые качества многих кандидатов также не составляли большого секрета: в ходе занятий каждый показал, чего на самом деле стоил. Особый интерес вызвали сообщения внутренних агентов Райхдихта. В их доносах Петр нашел немало интересного и для себя.

В редкие минуты откровения одни курсанты кляли, на чем свет стоит, Штайна, Райхдихта и их «прихвостней» — Самутина, Коляду и Петренко. В основе всего лежала обычная бытовуха. Они были недовольны тем, что им не давали покоя ни днем ни ночью. До седьмого пота гоняли в гимнастическом городке и требовали до одури давить на ключ радиопередатчика. В ненастье и по ночам вытаскивали из теплых бараков и заставляли наматывать десятки километров по непролазной грязи. С ними все было понятно — муштра даже у оловянного солдатика ничего, кроме зубовного скрежета, не вызывает.

Другие, а таких оказалось немало, в редкие минуты отдыха, забившись в дальние углы казармы, тихо скулили. Они жаловались на то, что жизнь под Гитлером оказалась не лучше, чем со Сталиным в колхозах. И там, и здесь их держали за скотину. Таких кандидатов Рейхер сразу отметал в сторону.

Относительно третьих Петр терялся в догадках: с какой целью Штайн и Райхдихт держали их в группе? Им место было, скорее, на виселице. Эти откровенно материли Гитлера и склоняли курсантов к побегу. Из чего напрашивался вывод: они числились у Райхдихта в стукачах-провокаторах.

Просмотрев все дела, Петр и Рейхер с трудом отобрали одиннадцать кандидатов. Их надежность не вызывала сомнений. У большинства руки были по локоть в крови — расстрелы военнопленных и участие в карательных акциях в Краснодаре, Майкопе и Армавире.

Ровно в двенадцать Рейхер и Петр возвратились в кабинет к Штайну и доложили свои предложения. Он бегло просмотрел список кандидатов и, оставив без изменений, утвердил. Затем вызвал дежурного и отдал последние распоряжения по подготовке группы к выезду. Сборы были недолги. Не дожидаясь обеда, наскоро перекусив, Рейхер, Петр и одиннадцать курсантов-диверсантов с полной выкладкой погрузились в грузовик и выехали в станицу Абинская.

Основанная черноморскими казаками в середине девятнадцатого века, она долгое время играла роль форпоста при отражении набегов горцев-шапсугов и адыгов на русские поселения на Северо-Западном Кавказе. Расположенная в предгорьях, в долине реки Абин, станица запирала проходы к перевалам на Новороссийск и Геленджик. Расстояние до нее от Крымской составляло чуть больше десяти километров, но из-за налета авиации поездка растянулась на целый час.

В Абинскую группа добралась без потерь. Там их встретил ефрейтор Шойрих, вторую неделю исполнявший обязанности нештатного коменданта пункта переброски разведывательнодиверсионных групп в тыл русских. Он лез из шкуры вон, чтобы угодить Рейхеру, но тот наотрез отказался останавливаться у него. Здание бывшего правления табачной артели «Рассвет», несмотря на многочисленные бомбежки, не пострадало. В штабе, где было оборудовано несколько комнат под общежитие, царил относительный порядок. Ту же, под боком, в огромном деревянном сарае, из которого за два года войны не успел выветриться запах табака, располагались тренажеры и стрельбище.

Шойрих, обескураженный отказом, пытался переубедить Рейхера. Но тот не поддался на уговоры; его насторожило то, что пункт находился в нескольких сотнях метров от «блошиного» рынка. Там постоянно терлись подозрительные личности, и потому нельзя было исключить, что среди них могли затесаться лазутчики большевиков. Появление во дворе подвыпивших румын и полицейских с баулами и кошелками подтвердило опасения Рейхера — пункт переброски агентуры основательно засветился.

Шойрих, бывший тыловик, похоже, времени даром не терял и успел наладить свой бизнес, превратив филиал группы в проходной двор. Рейхер не стал разбираться с ним — это уже было делом Райхдихта — и вместе с Петром отправился на поиски нового места для группы.

За три часа они объехали почти всю станицу и остановили выбор на хуторе Пантелея Узана. Десяток саманных хат с крышами, крытыми камышом, и сараев — это все, что осталось от некогда большого хутора рода казацкого старшины. Заброшенные, с провалившимися крышами конюшни, потрескавшиеся от времени и артиллерийских разрывов бетонные чаны для выделки шкур и старый, раскинувшийся на добрых два гектара одичавший сад напоминали о том, что здесь когда-то кипела жизнь. Гражданская война, раскулачивание и снова война окончательно опустошили хутор. В двух хатах, чудом уцелевших после бомбежек и грабежей, проживали полуглухая баба Дуня Пацан и немногословная тетка Мария Узан. В полукилометре от хутора располагался заброшенный кирпичный завод. Он и карьер как нельзя лучше подходили для тренировок группы.

Определившись с местом, Рейхер и Петр прибыли к пункту заброски. Шойрих, напуганный таким оборотом дела, встретил их у ворот и пытался затащить в столовую. Но Рейхер наотрез отказался от ужина и приказал курсантам перегрузить из машины все имущество, оружие, ящики с патронами и взрывчаткой в две подводы. После этого группа в полном составе отправилась на хутор. Их появление смертельно напугало старух; они суматошно заметались по двору. Рейхер не стал с ними церемониться — приказал перебраться в летние кухни и запретил без разрешения выходить на улицу.

Разгрузив подводы, диверсанты разбрелись по хатам занимать места и устраивать походный быт. Но Рейхер не дал им расслабиться, через полчаса снова собрал всех во дворе и, несмотря на то что на улице начало смеркаться, разбил их на две группы. Одну группу он возглавил сам, другую поручил Петренко и повел всех к кирпичному заводу.

Давно потухшие печи для обжига кирпича и пустые склады подходили для стрельб и отработки приемов рукопашного боя, а карьер, где раньше добывалась глина, оказался идеальным местом для тренировки взрывников. С этого часа и в течение следующих семи дней с раннего утра и до позднего вечера территорию кирпичного завода сотрясали взрывы и бешеная стрельба. Рейхеру и Петренко лишний раз не приходилось подгонять диверсантов, в тылу у большевиков им предстояло рассчитывать только на самих себя, и потому они тренировались до седьмого пота.

За время тренировок дальняя стена печи для обжига, исклеванная пулями, стала напоминать морскую губку, а карьер выглядел так, будто над ним не один час работала авиация. Однако Рейхер не давал отдыха ни себе, ни другим. Занятия заканчивались с наступлением темноты. Под монотонный звук дождя диверсанты, волоча ноги по непролазной грязи, возвращались в хаты и, перекусив, тут же валились спать, чтобы на следующий день, еще до наступления рассвета, все повторять сначала.

Подходили к концу восьмые сутки подготовки диверсионной группы. Хутор Пантелея Узана ненадолго погрузился в тревожный сон. И только часовые продолжали бодрствовать, настороженно вслушиваясь и вглядываясь в коварную ночную темноту, ловя каждый звук и шорох.

Долго не могли уснуть в летних кухнях и баба Дуня с теткой Марией. Подрагивая от холода и страха, испуганные женщины ворочались с боку на бок под застиранными до дыр старыми половыми подстилками и молили Бога, чтобы эти мрачные постояльцы поскорее убрались восвояси.

Приближался рассвет. На этот раз русские бомбардировщики, пролетев над хутором, взяли курс на порт Тамань, и часовые не стали поднимать тревоги. Вскоре с запада донеслись лай зениток и глухие разрывы тяжелых авиабомб. Земля на бомбежку отозвалась жалобными вздохами. Стены хат и сараев задрожали мелкой дрожью, с потолков посыпалась побелка. Затем все затихло, и больше ничто не нарушало хрупкого покоя природы, безмерно уставшей от войны и бессмысленной жестокости человека.

Перед рассветом подозрительные шорохи и хруст веток в саду подняли на ноги часовых. Чернильную темноту разорвала короткая автоматная очередь. В ответ донесся мучительный всхлип, а спустя минуту со стороны реки послышался треск замерзшего камыша. В хатах запоздало захлопали двери и раздался топот ног. Во двор выскочили взъерошенный Рейхер, вслед за ним Петр и остальные диверсанты. Они залегли у плетня и, выставив вперед стволы автоматов, высматривали врага в утреннем сумраке. Обостренный опасностью слух ловил все звуки — писк разбуженных в саду птиц, жалобное блеяние в сарае напуганных стрельбой коз и плач двух старух. Партизаны, если это были они, а не кабан или одичавший без хозяев скот, больше не напоминали о себе.

Налетевший со стороны гор ветер, прошелестев в верхушках старых яблонь и груш, помчался дальше в степь. И опять на хуторе все погрузилось в вязкую тишину. Рейхер дал команду «отбой», и диверсанты потянулись к хатам, чтобы успеть прихватить кусочек сна перед изнурительной муштрой наступающего дня.

Глава 12

Утро на хуторе Пантелея Узана началось со стука топора и звона кастрюль на кухне.

Бабка Дуня и тетка Мария поднялись на ноги ни свет ни заря, растопили печь и принялись готовить завтрак для диверсантов. Пламя сердито гудело в печной трубе и жадно облизывало чугунный казан и сковородки; в них варились и жарились отборные куски мяса. В духовке, источая приторный аромат, пеклась тыква.

В 6.30 проснулся Рейхер. И все пришло в движение.

После энергичной зарядки и сытного завтрака Петр построил диверсантов в колонну и повел к кирпичному заводу. Позже к ним присоединился Рейхер. На этот раз он не спешил начинать занятия, лениво покуривал сигарету и время от времени поглядывал на часы. Воспользовавшись паузой, диверсанты расселись на завалинке бывшей конторы завода и, подставив лица солнцу, наслаждались редкими минутами покоя. Длился он недолго. Со стороны хутора донесся надсадный гул автомобильных моторов.

Через несколько минут во двор въехали «опель» и грузовик.

Рейхер швырнул сигарету и направился к машинам. Петр живо поднялся с лавки и подал команду «Строиться!». Одиннадцать диверсантов застыли в неровной шеренге и настороженно косились на штабной «опель». Из него вышли Штайн, Бокк и Шойрих.

Из кабины грузовика показался Райхдихт и, стараясь не угодить в лужу, спрыгнул на подмерзший пятачок земли. За его спиной раздались отрывистые команды. Это конвой, орудуя прикладами, выпихивал из кузова пленных красноармейцев. Их оказалось одиннадцать. Сбившись в кучку, они настороженно поглядывали на лощеных гитлеровских офицеров и диверсантов.

Штайн брезгливо поморщился от тошнотворного запаха, исходившего от давно немытых тел пленных, и, обернувшись к Шойриху, кивнул головой. Ефрейтор подхватил мешок, в нем что-то погромыхивало, и протрусил на середину двора; остановился у опрокинутого на землю пожарного щита и разложил на нем армейские тесаки. Их было двадцать два. Пленные угрюмо наблюдали за происходящим, а диверсанты с нарастающей тревогой ждали, что скажет Штайн.

Тот поднялся на крыльцо конторы и, перемешивая русские слова с немецкими, обратился к пленным:

— Руссишь швайн, вы заслуживаете смерть. Но скоро ваш праздник — день Красной армии. Я делаю вам подарок — жизнь. Но ее надо заслужить…

В ответ раздался глухой ропот. Пленные догадались, что их ждет впереди.

— Молчать! — рявкнул Штайн, спустился с крыльца, прошелся вдоль строя диверсантов и, остановившись на левом фланге, заявил: — А вам, господа курсанты, предстоит на деле доказать свою готовность служить нашему великому фюреру. Если бандит уйдет, расплатитесь собственными шкурами! Понятно?

Диверсанты угрюмо молчали.

— Я вас спрашиваю — понятно?

— Так точно, господин оберлейтенант, — вразнобой прозвучали голоса.

— Гут! — Штайн хлопнул в ладоши, а затем ткнул пальцем в левофлангового диверсанта: — Ты первым пойдешь.

Тот изменился в лице, неловко шагнул вперед и осипшим голосом произнес:

— Курсант Шаликашвили. Седьмая особая учебная группа.

— Посмотрим, какая она особая, — с кривой усмешкой заметил Штайн, потом развернулся к пленным и, остановив выбор на худом, с кровоточащей раной на плече красноармейце, процедил:

— Ты, руссишь швайн. Шнель!

Конвойный ножом разрезал веревку, стягивавшую руки пленному, и толкнул в спину. Бедняга с трудом устоял и, припадая на правую, раненую ногу, заковылял к щиту с тесаками. Холодная сталь придала ему сил, и он метнулся к спасительному провалу в стене склада.

Штайн, постреливая взглядом на Шаликашвили, держал паузу. Диверсант нервно переступал с ноги на ногу. И только когда пленный исчез в проломе стены, гитлеровец крикнул:

— Шаликашвили, пошел!

Тот ринулся к щиту, схватил тесак и бросился вдогонку за жертвой. Циничная пляска смерти, затеянная гитлеровцами, заставила пленных забыть о боли и мысли о собственной судьбе. Затаив дыхание, они ловили каждый звук и каждое движение на складе. Трагическая развязка наступила быстро — раненый красноармеец не смог оказать сопротивления откормленному, натасканному диверсанту. Утробный вопль Шаликашвили и его торжествующая физиономия, появившаяся в проломе стены, сказали все.

Следующий выбор Штайна пал на курсанта Буруна и юного, почти мальчишку, партизана. С ним диверсант расправился играючи — настиг мальчишку у стены склада, заученным приемом выбил из рук тесак, а затем мертвой хваткой сомкнул свои лапищи на его шее. Упиваясь легкой победой, Бурун развернулся к строю и держал юношу на весу до тех пор, пока последняя конвульсия не затихла в тщедушном теле.

На этом пляска смерти не закончилась. Гитлеровцы затеяли между собой соревнование. На этот раз Райхдихт выбрал очередную жертву и палача. Схватка между ними закончилась с прежним результатом. Пленному не удалось вырваться на свободу — удар тесака настиг его у забора.

Измученные и обессилившие от голода и побоев красноармейцы становились легкой добычей диверсантов. Штайну и Райхдихту быстро наскучило наблюдать за расправой, и они поручили ее Бокку, а сами вместе с Рейхером отправились под навес. Там их ждали Шойрих и походный стол. Разлив шнапс по рюмкам, он преданными глазами поедали Штайна. Тот снисходительно потрепал по плечу проштрафившегося ефрейтора и произнес тост:

— Кенак, я пью за успех предстоящей операции. Уверен, для тебя она… — Штайн не успел закончить тост; в конвейере смерти произошел неожиданный сбой.

Жилистый красноармеец вместо того, чтобы бежать, как все, за тесаком, прямо из строя набросился на своего врага. Атака оказалась настолько стремительной, что растерявшийся Ромишвили не успел ничего предпринять. Сбитый с ног, он извивался, словно червяк, и пытался выскользнуть из-под навалившегося тела. Ногти и пальцы диверсанта царапали лицо и рвали волосы красноармейца, но ярость и ненависть придали тому дополнительные силы. Он мертвой хваткой вцепился в горло Ромишвили.

Опешившие диверсанты пришли в себя. Двое бросились на выручку Ромишвили. Резкий окрик Райхдихта «Хальт!» остановил их. Выхватив из кобуры парабеллум, он остановился в нескольких метрах от тел, катавшихся по земле. К нему присоединились Штайн, Рейхер и Шойрих. Неожиданный поворот в рутинной проверке пробудил в них интерес.

— Ставлю на Ромишвили! — загорелся Рейхер.

— Ты проиграешь, Кенак. Русский не так слаб, как кажется, — снисходительно заметил Штайн.

— Ну, давай же! Давай! — повизгивал за их спинами Шойрих.

Ромишвили предпринимал отчаянные усилия, чтобы вырваться из удушающего захвата, и в какой-то момент ему это удалось. Но пленный, изловчившись, дотянулся до обломка кирпича и нанес удар в голову. Диверсант обмяк. Ослепленный ненавистью, отчаянный смельчак ничего не замечал и продолжал исступленно молотить кирпичом Ромишвили.

Выстрел из парабеллума остановил пленного. Его рука бессильно упала плетью, пальцы разжались, и обломок кирпича с налипшими на него волосами и лохмотьями кожи вывалился на землю. Он отпрянул от безжизненного тела Ромишвили, поднял голову, испепеляющим взглядом прошелся по врагам и остановился на Райхдихте. Тот осклабился в ухмылке и процедил:

— Русский, ты ловкий, но глупый. Ты не убежал, значит, я не виноват.

В следующую секунду парабеллум затрясся в руке Райхдихта.

На этом «круг гладиатора», как называл свою садистскую затею Штайн, не завершился. Изуверская пляска смерти продолжилась. Последнего пленного, сумевшего заколоть диверсанта, пуля снайпера, засевшего на смотровой площадке, настигла у забора. Тринадцать безжизненных тел остались лежать на земле. Проверка агентов-диверсантов подошла к концу. Теперь Штайн мог смело доложить Гемприху о готовности группы к выполнению задания адмирала Канариса. Дальше задерживаться на полигоне он не стал и вместе с Райхдихтом, Боком и Шойрихом выехал в Крымскую.

Рейхер, оставшись один, не испытывал желания мокнуть под начавшим накрапывать дождем и, поручив Петренко с Асланидзе заняться очисткой полигона от трупов, отправился на хутор. Диверсантам пришлось изрядно повозиться с ними: вязкая глина налипала на лопаты — земля словно отказывалась принимать погибших. Затем построившись, они, с трудом волоча ноги по непролазной грязи, возвратились на хутор и разбрелись по своим углам.

Поздний ужин начался при гробовом молчании и без Рейхера — тот спал крепким сном. Проверка, устроенная Штайном, вывернула всех наизнанку. Даже недалекому Белодеду стало понятно, что гитлеровцы смотрели на них, как на скотину, которую, когда приходило время, можно было безжалостно пустить под нож. И только появление на столе бутыли самогона оживило обстановку и развязало языки. Пили зло и без меры. За первой четвертью последовала вторая, а после ухода Петра ужин превратился в беспробудную пьянку.

Утром на зарядку Рейхер вышел в гордом одиночестве. Чуть позже к нему присоединился Петр. Остальные диверсанты после вчерашней попойки с трудом держались на ногах. Рейхер пришел в ярость, первыми ее жертвами стали Манько и Гуцаев. Они вообще не вязали лыка. Для них отрезвление началось не с огуречного рассола, а с зуботычин рассвирепевшего Рейхера. Под его рев те из диверсантов, кто еще мог двигаться, выволокли Манько с Гуцаевым из хаты и погрузили в подводу. Рейхер распорядился отвезти их в Крымскую на расправу Штайну.

Отправив штрафников, он принялся приводить в чувство остальных диверсантов. После отрезвляющего душа, устроенного на дворе у колодца, пропустил их через «мельницу».

Обнажившись до пояса, Рейхер играючи разминался с колесами от телеги, заменявшими ему гири, и бросал свирепые взгляды на штрафников. Его спина и грудь бугрились узлами тренированных мышц. Бывший чемпион Берлина по борьбе находился в блестящей форме.

Закончив разминку, Рейхер взялся за штрафников. Он не скупился на захваты и броски — они летали по двору, будто мешки с опилками. И только гигант Асланидзе попытался оказать сопротивление. Несколько минут между ними шла напряженная борьба. В конце концов, техника Рейхера одержала верх над грубой силой. Асланидзе был повержен. Бросив на него снисходительный взгляд, Рейхер приказал:

— Асланидзе! Тем, кто не протрезвел еще, по ведру воды! Затем все на завтрак.

— Яволь, герр лейтенант, — прохрипел тот и потащился к колодцу. Вслед за ним уныло потянулись остальные диверсанты.

Рейхер и присоединившийся к нему Петр возвратились в хату. Переодевшись, они сели за стол.

Завтрак подходил к концу, когда с улицы послышался шум подъезжающей машины и во двор въехал «опель». Из него выскочил Бокк. По его возбужденному виду можно было предположить, что на базе группы в Крымской произошло очередное ЧП. Рейхер было подумал, что информация о Манько и Гуцаеве уже дошла до Штайна, но ошибся. Внезапное появление Бокка не имело к ним никакого отношения. Причина заключалась в другом.

Накануне, во время допроса русского языка в тайной полевой полиции, были получены ценные сведения. Всех обстоятельств Бокк не знал, но то, что выдал пленный, представляло несомненный интерес и могло существенно облегчить проведение диверсионной операции в Туапсе. Язык, захваченный разведчиками четвертой горной дивизии, не являлся важной штабной шишкой: он был лишь «ванькой взводным». Главная его ценность заключалась в том, что несколько недель назад младший лейтенант служил в батальоне, охранявшем нефтетерминал в Туапсе.

Эта новость подняла настроение Рейхеру. После досадных проколов с Манько, Гуцаевым и Ромишвили удача, похоже, снова улыбнулась ему. Оставив за себя Асланидзе, он вместе с Петром отправился в Крымскую. Водитель выжимал из машины все, что можно, и ее, как лодку во время шторма, кидало из стороны в сторону на разбитых артиллерийскими тягачами и танками улицах станицы. Эта бешеная тряска продолжалась до тех пор, пока они не выехали на дорогу Краснодар — Новороссийск. Темная лента шоссе запетляла среди предгорий. Рейхер расслабился, прикрыл глаза и задремал. Петр отсутствующим взглядом скользил по унылому пейзажу, мелькавшему по сторонам.

До Крымской было рукой подать, когда у хутора Новоукра-инка из-за гор внезапно появились русские самолеты. Грозный гул мощных авиационных моторов в считаные секунды смел всех с дороги. Фридриху не нужно было давать команду. Он, опытный водитель, бывавший под бомбежкой не раз, успел высмотреть провал в ограде сада и направил туда машину. «Опель» подбросило на обочине, и Рейхер едва не протаранил головой лобовое стекло. Спасла реакция опытного борца — рука приняла на себя удар. Не обращая внимания на боль и, не дожидаясь остановки, он на ходу выскочил из машины и кинулся под ствол старой яблони. Вслед за ним, как горох, посыпались остальные.

В соседнем саду и прилегающему к дороге перелеску еще какое-то время звучали истошные команды, а затем их заглушил один всепоглощающий звук. Он плющил и вгонял в землю отчаянных храбрецов и последних трусов. Они были бессильны перед затаившейся смертью, что сотнями килограммов разрушительной взрывчатки в любую секунду могла обрушиться на головы.

Рейхер, Петр и Бокк напряженно всматривались в небо и с надеждой искали в нем свои самолеты, но они так и не появились. Русские бомбардировщики не меняли направления и строго, словно на параде, сохраняли дистанцию. Их хищные тени скользнули по лесной вырубке и нависли над дорогой. Рейхер от бессилия скрежетал зубами и грозил небу зажатым в руке парабеллумом. В это время где-то в районе Крымской запоздало тявкнули зенитки, и белые шары взрывов снарядов распустились в небе. Прошла минута-другая. Зенитки смолкли. Небо очистилось от разрывов. А темные, размытые силуэты самолетов уже напоминали стаю безобидных птиц.

На дороге снова все пришло в движение. Рейхер, отряхнув с куртки прошлогодние листья и грязь, направился к машине; за ним последовали Петренко и Бокк. Оставшиеся до основной базы группы километры они проехали без остановок.

На базе за прошедшее время ничего не изменилось. На пути к штабу их встретил дежурный и повел к бывшему овощехранилищу. В одной части его мрачных, сырых подвалов располагалось бомбоубежище, а в другой находились временная гауптвахта и тюремная камера. В последнее время она не пустовала — работы у Райхдихта хватало.

Дежурный, уверенно ориентировавшийся в полумраке, царившем в коридоре, через десяток метров остановился у металлической двери, открыл ее, и Рейхер с Петром вошли в камеру. Тусклый свет керосиновой лампы придавал ей зловещий вид. Штайн с Райхдихтом сидели за столом и копошились в какой-то папке. У противоположной стены виднелись две тени. Угловатая — фельдфебеля Кугла, переводчика и по совместительству палача. Он нарочито медленно раскладывал на столе свой пыточный арсенал. Рядом, шатаясь, с трудом держался на ногах пленный. На его лице и обнаженной груди темными пятнами и рубцами проступали следы недавних пыток.

Штайн обернулся на скрип двери. Увидев Рейхера и Петр енко, кивнул головой и указал на лавку. Они не стали задавать вопросов и молча наблюдали за приготовлениями к допросу пленного. Кугл закончил свои устрашающие манипуляции и вопросительно посмотрел на Штайна. Тот щелкнул пальцами, и он потянулся к щипцам. Пытка на этот раз не понадобилась — пленный младший лейтенант задрожал от предчувствия нечеловеческой боли и взмолился:

— Н-не надо! Я-я все скажу.

Кугл остановился и оглянулся. Штайн сделал отмашку и пригрозил пленному:

— Не вздумай врать!

— Я все скажу. Все. Только не надо пытать, — взмолился он.

— Фамилия, звание, должность, место дислокации части… — начал гвоздить его вопросами Штайн.

Пленный с большими паузами, глотая слова, отвечал на них сбивчиво. Райхдихт, склонившись над протоколом допроса в тайной полевой полиции, сверял ответы. Новые показания не отличались от старых. Они не представляли интереса для Рейхера, и он вопросительно посмотрел на Штайна. Тот продолжил допрос:

— Когда тебя отправили из Туапсе?

— Шестого… Нет, седьмого февраля, — тут же поправился пленный.

— Какие объекты охранял?

— Железную дорогу и тоннели.

— А порт, нефтетерминал?

— Их тоже, но реже, когда мой взвод подменял первый.

— Расположение постов знаешь?

— Э-э… Постараюсь вспомнить.

— Подойди сюда и укажи! — потребовал Штайн.

Кугл положил щипцы на верстак и вытолкнул пленного на середину камеры. С трудом удерживая равновесие, он просеменил к столу. Райхдихт ногой пихнул к нему табуретку, а сам зашелестел бумагами в папке. Пленный не решился сесть и вопросительно посмотрел на Штайно. Тот кивнул головой. Он тяжело опустился на табуретку и застыл в ожидании очередных вопросов. Райхдихт разложил перед ним фотографии аэросъемки туапсинского морского порта, железнодорожного узла и прилегающих к ним территорий. Они были хорошего качества, но пленный никак не мог найти нефтетерминал и растерянно смотрел то на фотографии, то на Штайна. Тот начал терять терпение; и здесь на помощь пришел Рейхер. Его палец уверенно ткнул в темную нитку железной дороги, уходившую от порта к подножию горы.

Пленный встрепенулся, склонился над фотографией и, сориентировавшись, стал давать пояснения. Петр внимательно вслушивался в его сбивчивую речь и одновременно наносил на планшет схему размещения постов, инженерных заграждений, огневых точек и прожекторных установок. Особо ценными оказались сведения, касавшиеся расположения скрытых дозоров и минных полей.

К концу допроса перед гитлеровцами предстала впечатляющая система охраны туапсинского нефтетерминала, и им стало окончательно ясно, почему предыдущие диверсионные группы терпели неудачу. Как с воздуха, так и с земли объект был практически неуязвим.

Показания пленного лишний раз убедили Штайна и Рейхера в том, что задача, поставленная адмиралом Канарисом, если и могла быть выполнена, то только самой большой ценой. Они уныло смотрели на испещренную цветными кружками и стрелами схему, нарисованную Петром, и не находили решения. Затянувшееся молчание нарушил грохот рухнувшего на пол тела. Пленный не выдержал напряжения и потерял сознание. Кугл дернулся к ведру с водой.

— Это лишнее Курт. Из этого мешка с дерьмом уже ничего не выжать, — остановил его Штайн и затем предложил: — Господа, пройдем в штаб и там обсудим ситуацию.

— Господин оберлейтенант, а что делать с пленным? Возвращать в полицию? — поинтересовался Кугл.

— Пусть пока побудет у нас. Может, еще понадобиться, — распорядился Штайн и вышел из камеры.

В кабинете Штайн развернул на столе крупномасштабную карту окрестностей Туапсе. Сверяя ее со схемой расположения хранилищ нефтетерминала и системы охраны, набросанной Петром, они принялись искать уязвимые места, чтобы определить порядок действия по выполнению поставленной задачи. Предложение Райхдихта заминировать эшелон с нефтью и взорвать его внутри зоны поддержал Петр, но им возразил Штайн.

— В лучшем случае задачу удастся выполнить лишь частично. Смотрите сами, — и он обратился к схеме. — Хранилища расположены в шахматном порядке, расстояния между ними не меньше пятидесяти метров. Поэтому эффект от акции будет незначителен.

— Да, пожалуй, больше эшелона и одного-двух хранилищ из строя не вывести, — согласился Рейхер.

— А если рвануть эшелон у верхнего бака? Тогда на воздух взлетит все остальное, — не спешил отказываться от своего варианта Райхдихт.

— Но для этого необходимо, как минимум, знать, к какому хранилищу подается эшелон. У нас же таких возможностей нет и не предвидится.

— Не забывайте про охрану на самом эшелоне, — напомнил Рейхер.

— Получается замкнутый круг, — уныло произнес Петр.

— А если снять караул эшелона и под видом… — не сдавался Райхдихт.

— Нет, Ганс, так не пойдет. Слишком сложно, а результат крайне сомнителен, — отверг Штайн и этот вариант.

— Но надо же что-то делать! — кипятился тот.

— Господа, есть шанс! — воскликнул Рейхер, и его указательный палец лег на верхнюю часть схемы.

— Как?! Там же минные поля? — удивился Райхдихт.

— И самые плотные, если верить пленному, — напомнил Петр.

— Вот и хорошо, — не отступал от своего Рейхер. — Посмотрите на схему. На этом участке всего один пост.

— А что? Это шанс. Можно рискнуть, — согласился с ним Петр.

— За две ночи расчистим проход в минных полях — и путь открыт, — развивал свой замысел Рейхер.

Райхдихт еще раз внимательно посмотрел на карту, остановил взгляд на позиции прожекторов и спросил:

— А как быть с ними?

— Они нас не достанут. Посмотри на рельеф, — и палец Рейхера пошел гулять по карте.

— Ты гений, Кенак! Это выход, — поддержал его Штайн.

Предложение Рейхера, хотя и не бесспорное, выводило операцию из тупика. Тут же с Петром они занялись детальной проработкой плана, и вскоре представили его на утверждение Штайну. Тот не нашел в нем изъянов и утвердил. Завершился день банкетом.

Педант Штайн на этот раз изменил себе — стол накрыли прямо в его кабинете. И хотя блюда не отличались особыми изысками, зато хвалебных слов в адрес настоящих профи — Кенака и Петра он, а вместе с ним Райхдихт и Бокк не пожалели.

На базу в Абинскую Рейхер и Петр возвратились в благодушном настроении. Дежурный по группе Асланидзе, прозевавший их появление, приготовился к разносу. Но Рейхер не стал его распекать, устало отмахнувшись, отправился спать. Петр же задержался во дворе, проверил часовых на постах, затем какое-то время провозился в своей комнате и тоже затих.

Следующий день в группе начался, как обычно, с зарядки. Помня недавний урок Рейхера, диверсанты демонстрировали усердие при выполнении упражнений. Он остался доволен и за завтраком расщедрился — разрешил выпить по рюмке водки, а потом позволил на короткое время расслабиться. Вокруг заядлых козлятников Буруна, Белодеда, Долуги и Колпакова тут же образовался круг болельщиков. Звонкие удары костяшек домино сопровождались дружными возгласами. Игра шла с переменным успехом и держала всех в напряжении. Конец ей положила команда «Строиться!» дежурного по группе Асланидзе.

Солнце уже поднялось над горизонтом, когда бодрый строй диверсантов под командованием Петра выдвинулся на полигон. Сам Рейхер отправился по делам в штаб Шойриха. В его отсутствие занятия проходили без надрыва и фанатизма. Петр в полглаза наблюдал за тем, как на первой учебной точке тесаками лениво долбили деревянный щит, на второй — дырявили мишени в печи обжига кирпича. В карьер он даже не стал спускаться, из него время от времени доносились мощные взрывы — это подрывники спешили израсходовать взрывчатку. Недельная муштра уже сидела у всех в печенках, и диверсанты больше занимались имитацией, чем делом. Конец ей положило появление Рейхера.

Он был не один; с ним приехали Штайн, Райхдихт и лучший подрывник группы Лихобабин. Диверсанты напряглись, но на этот раз обошлось без сюрпризов. Штайн выборочно провел проверку и ее результатами остался доволен. По возвращении на хутор всех ждал приятный сюрприз.

Ефрейтор Шойрих со своей командой развил бурную деятельность. В двух мешках лежало свежевыстиранное и отглаженное нижнее белье. Отдельно от него были аккуратно разложены одиннадцать комплектов обмундирования военнослужащих Красной армии.

В летней кухне под присмотром немецкого повара суетились над плитой, кастрюлями и сковородами баба Дуня и тетка Мария. Две картонные коробки с деликатесами из офицерской столовой стояли на крыльце. Диверсанты оживились, предвкушая банкет. Но он откладывался — Штайн пригласил офицеров на итоговое совещание.

Они собрались в комнате Рейхера. Ему первому Штайн и предоставил слово. Рейхер одернул китель и, избегая лишних деталей, кратко доложил о ходе подготовки, потом в отдельности по каждому диверсанту и в заключение заявил:

— Господин оберлейтенант, группа к выполнению задания готова!

— То есть сомнения ни в ком нет? — уточнил Штайн.

— Так точно! — Рейхер был категоричен.

— Нерешенные вопросы остались?

— Никак нет!

— У меня есть вопрос, — вмешался Райхдихт. — Насколько Петренко и Асланидзе готовы к роли дублера командира группы?

— В Петренко я абсолютно уверен. А по Асланидзе… — стук в дверь прервал доклад Рейхера.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянул Белодед. Рейхер раздраженно махнул рукой, но он продолжал нахально торчать на пороге. Это возмутило Штайна, но тут вмешался Райхдихт.

— Бруно, Кенак, минуту терпения. Прошу извинения, а Степана вы должны выслушать! — заявил он и затем представил: — Это мой, а теперь и ваш, Кенак, агент Дед. Его информации можно полностью доверять.

Глаза Белодеда забегали, а губы искривила угодливая улыбка. Штайн долго разглядывал агента контрразведки и только потом показал взглядом на табуретку. Белодед присел бочком и бросил взгляд на Райхдихта. Тот кивнул головой, и он приступил к докладу.

В информации Деда о настроениях в диверсионной группе чего-либо нового, а тем более из ряда вон выходящего, Рейхер не услышал. Все то, что сообщил агент, не выходило за рамки обычного брюзжания и банальных сплетен. Особого интереса доклад не вызвал и у Штайна. Он не стал задавать вопросов и, дав понять, что встреча закончена, потянулся к папке с документами.

Райхдихт махнул рукой Белодеду и распорядился:

— Степан, с этого момента и до окончания операции будешь работать с лейтенантом Рейхером. Ты понял?

— Яволь, герр оберлейтенант, — ответил Белодед и попятился к двери.

После ухода агента Райхдихт по-прежнему продолжал держать инициативу в своих руках и объявил:

— Помимо Деда я задействовал в проверке и другие средства. С учетом полученных данных, могу утверждать: среди участников группы агента красных и предателя нет.

— Хотелось бы в это верить, Ганс, — вяло отреагировал Штайн.

— Бруно, у тебя есть сомнения?

— Сомнений нет, есть опасения.

— Они излишни, — в голосе Райхдихта прорвались нотки раздражения. — Мы максимально ограничили круг лиц, осведомленных об истинном назначении операции. Их шесть! Все они руководители и заслуживают полного доверия. Что касается рядовых исполнителей, то их подвергли жесточайшей проверке. Выдержали не все. Ромишвили, Гуцаев и Манько, как говорится, не прошли естественного отбора.

— Ганс, ты рассуждаешь не как контрразведчик, а как старина Дарвин, — не удержался от иронии Рейхер.

— Кенак, с этими грязными свиньями по-другому нельзя! — вспыхнул Райхдихт. — Ты не хуже меня знаешь, всякие там философские рассуждения не для этих скотов. Фюрер тысячу раз прав — ими движут примитивные инстинкты. Кровь и еще раз кровь — самое надежное средство, чтобы заставить их работать на нас.

— И это так. О том материале, с которым мне приходилось работать в Бельгии и Франции, здесь остается только мечтать. Но я верю в Кенака и его счастливую звезду, — положил конец спору Штайн.

— Благодарю за честь, Бруно! Мы устроим большевикам грандиозный фейерверк! — заверил его Рейхер.

— Это станет самым большим нашим успехом на Кавказе! — и Райхдихт погрозил кулаком далекому врагу.

— Все, господа, больше ни слова об операции. Я предлагаю перейти к более приятому и полезному для наших голодных желудков занятию — проверить кулинарные способности Шойриха, — предложил Штайн.

Его охотно поддержали — и дружно двинулись на выход. Во дворе, у соседней хаты, их с нетерпением ждали диверсанты. Ароматные запахи, доносившиеся из открытых окон, будили у них зверский аппетит. Шойрих, перегородив вход в хату, лениво покрикивал на самых нетерпеливых. При появлении офицеров Петр подал команду, и диверсанты выстроились в шеренгу. Штайн прошел вдоль нее, пытливо заглядывая в глаза каждому, затем вышел на середину строя и произнес речь.

Выступление, которое он повторял десятки раз перед группами, уходившими на задание, на это раз не стало дежурным. В голосе Штайна не раз звучали пафосные нотки, а объявленная неслыханная награда — пятьсот марок и недельный отпуск — вызвала одобрительные возгласы диверсантов.

Вслед за ним выступил Рейхер. Он был краток и поклялся, что задание будет выполнено.

Затем все прошли в хату и заняли места за столом. Наступил час триумфа Шойриха и его поваров. И они не ударили лицом в грязь, даже в офицерском казино могли бы позавидовать такому ужину. Но продолжался он недолго. Вскоре Штайн, а с ним Райхдихт и Шойрих покинули хутор.

Рейхер остался сидеть за столом, но разгуляться диверсантам не дал. Да и они сами не горели желанием и, памятуя о судьбе Гуцаева и Манько, потихоньку разбрелись по комнатам. Это была их последняя мирная ночь на хуторе.

Ранним утром диверсантов поднял на ноги натужный гул мотора грузовика. После завтрака они собрали оружие и взрывчатку и загрузились в кузов. Рейхер с Петром сели в кабину. Водитель вопросительно посмотрел на Рейхера. Тот коротко бросил:

— В Шапсугскую!

Эта горная станица располагалась в двадцати одном километре от Абинской и была последней на пути к фронту. Грузовик, расплескивая по сторонам лужи и грязь, выехал с проселка на хорошо укатанную дорогу. Она проходила по правому берегу быстрой и своенравной реки Абин. Густой туман, поднимавшийся над клокочущей стремниной, на какое-то время скрыл машину от русской авиации. Воспользовавшись этим, водитель давил на педаль газа, стараясь поскорее проскочить открытый участок местности.

Позади осталась Владыкина гора, поросшая густым лесом; она походила на знаменитую шапку киевского князя Владимира Мономаха. А дальше дорога замысловато запетляла по карнизу неглубокого ущелья. Воронки по обочинам, остовы сгоревших машин и КПП на каждом километре напоминали о близости фронта и вылазках советских диверсантов. Помнили об этом и часовые, дотошно проверявшие документы и машины. Поездка в Шапсугскую для группы Рейхера могла бы затянуться, если бы не спецпропуск. Он действовал безотказно — шлагбаумы моментально взлетали вверх, а часовые застывали по стойке «смирно», и меньше чем через час диверсанты были на месте.

В Шапсугской еще ощущалось леденящее дыхание уходящей зимы. В лесу лежал глубокий снег, а лужи на единственной улице и небольшое озерцо в центре, у школы, покрывал толстый слой льда. Дворы и площадь перед правлением бывшей артели лесозаготовителей, казалось, вымерли, и только внимательный глаз мог различить у хат и сараев затаившиеся зенитные батареи и отрытые в полный профиль окопы.

Изредка на пути попадались мотоциклисты, но и те спешили укрыться под навесами. Комендатура жестоко контролировала соблюдение маскировки. Рейхер не стал делать остановку в станице, и группа продолжила движение. За околицей дорога раздваивалась: одна уходила вправо, к перевалу на приморский поселок Кабардинка, а другая — влево, она вела в глубь гор.

Рейхер приказал свернуть налево, в сторону хутора Эри-ванский; там был конечный пункт маршрута группы, где ей предстояло сосредоточиться для прорыва через линию фронта. От нее диверсантов отделяло пять километров, и они невольно подобрались. Рейхер и Петр положили автоматы на колени и внимательными взглядами осматривали окрестности.

Вскоре дорога превратилась в еле заметную полоску. Скалы вплотную подступили к ней и гранитными языками грозили вот-вот смахнуть машину в пропасть. На дне ее вскипала седыми бурунами река. Горный серпантин совершил очередной крутой зигзаг. Машина угрожающе накренилась — левое заднее колесо зависло над обрывом, но водитель удержал машину на дороге и с трудом вписался в поворот. Сразу за ним путь преградила сучковатая жердина шлагбаума. Машина тяжело вздохнула перегретым мотором и затихла.

Из укрытия показались две мешковатые фигуры часовых. На рукавах бушлатов болтались засаленные повязки, на них с трудом читалось «Полиция». Старший поста повелительно махнул рукой, и водитель дернулся было из кабины. Но Рейхер приказал оставаться на месте и поманил к себе часовых. Полицаи же не торопились и вели себя бесцеремонно. Мордатый краснорожий часовой дернул ручку кабины и приказал:

— Выйти всем! Проверка документов!

— Че-го-о? Ты что, не видишь, кто перед тобой? — возмутился Петр.

— Сейчас побачим, — с кубанским говорком невозмутимо ответил полицай.

— Ну, ты, скотина… — это все, что успел сказать Петр.

Волосатая лапища схватила его за грудки и, словно репу из грядки, выдернула из кабины. Профессионально поставленный апперкот снопом искр вспыхнул в глазах Петра, и перед ним все померкло.

Партизаны действовали стремительно и решительно. Рейхер с водителем не успели схватиться за оружие, как оказались на земле и уткнулись носами в снег. В кузове грузовика тоже ничего не смогли предпринять. Три наставленных на диверсантов ствола автоматов и истошный вопль «Лежать, суки!» отбили всякую волю к сопротивлению.

Не прошло и минуты, как с группой Рейхера было покончено.

Он, Петр, водитель и девять связанных диверсантов как бревна катались по настилу кузова. Грузовик свернул с дороги и, пробившись сквозь снежные заносы, остановился на поляне. Одичавший фруктовый сад, торчащие из земли, словно гнилые зубы, остовы фундамента усадьбы и сарай с провалившейся крышей — все, что осталось от хутора.

На звук мотора машины из развалин выбрались пятеро партизан. Впереди шел коренастый, в меховом полушубке, судя по поведению — командир отряда. «Мордатый» высунулся из кабины и радостно завопил:

— Семеныч, принимай улов! Взяли тепленькими. Рыпнуть-ся даже не успели.

— Сколько? — спросил тот.

— Одиннадцать рыл и один офицер.

— Ого! Хорошо порыбачили. Давай показывай, — командир подошел к машине.

— Щас! — живо откликнулся «мордатый» и, выбравшись из машины, приказал: — Хлопцы, выгружай гадов!

— Михалыч, може, сразу вперед ногами? — откликнулись из кузова, и из-под тента показалась расплывшаяся в ухмылке физиономия.

— Успеется, Санек. Давай-давай, выгружай! — поторопил «мордатый» — Михалыч.

Санек хмыкнул и принялся выталкивать пленных из кузова, последним выпихнул Петра. Тот после апперкота с трудом держался на ногах, и если бы не Рейхер, подставивший плечо, то свалился бы в снег. Сбившись в кучку, диверсанты затравленно озирались по сторонам.

— Че как бараны жметесь? Вас шо, суки продажные, немчура порядку не научила? — рыкнул на них «мордатый».

— Михалыч, а може, они с переляку в штаны наложили? — продолжал язвить Санек, и дружный смех раздался на поляне.

— А мне оно до одного места, в штаны или куды. Я кому сказал, строиться! — начал терять терпение Михалыч и ткнул стволом автомата в Асланидзе.

Тот судорожно дернулся и шагнул из кучки диверсантов. Вслед за ним в вихляющуюся шеренгу встали остальные. Командир партизан, до этого молча наблюдавший за происходящим, прошел вдоль строя, остановился у Рейхера и потребовал:

— Фамилия, имя, часть?

Тот ожег его взглядом и не ответил.

— Семеныч, держись от него подальше. Смотри, как зенками сверкает. Плюнь — и зашипит, — съязвил Михалыч.

— Шо с ними цацкаться? Кончать — и точка! — предложил Санек.

— Не, Санек, лучше на их брехуна Геббельса сменять. Тот нам заместо петуха по утрам кукарекать будет, — продолжал язвить Михалыч.

Но командиру было не до шуток, в любое время могли появиться гитлеровцы, и он поторопил:

— Все, хлопцы, кончай петь частушки, делом надо заниматься. Саня, бери фрица за рога и тащи в схрон, там будем разбираться.

Санек вскинул автомат и, направив его на Рейхера, приказал:

— Шнель!

Рейхер ссутулился и, загребая ногами снег, побрел к лесу. Строй диверсантов дрогнул. Они со страхом ждали развязки. Поведение партизан говорило том, что ждать ее недолго. Командир отряда прислушался к тому, что происходило на дороге, и, бросив беспокойный взгляд на часы, распорядился:

— Михалыч, быстренько разберись с этим сбродом и потом к нам бегом.

— Есть, командир! — заверил Михалыч.

— Только не затягивай, — поторопил тот и направился вслед за Рейхером.

Михалыч, проводив командира взглядом, возвратился к диверсантам, остановился около Петра и, буравя его жгучечерными цыганскими глазами, процедил:

— Ты, помнится, шось в машине вякал или мне послышалось?

Петр слизнул с губ сгустки запекшейся крови и промолчал.

— Он шо, у вас немой? — рявкнул Михалыч и, схватив за воротник побледневшего Белодеда, прошипел: — А ты шо скажешь, гнида?

— Мы… мы из рабочей команды, — промямлил тот.

— Из рабочей? И где же ты робыл, шо таку харю наел?

— У-у… меня она всегда такая, я…

— Не бреши, падла! Я вас, сук продажных, насквозь вижу! Щас ты у меня по-другому запоешь! — пригрозил Михалыч и, обернувшись, позвал: — Мыкола, подь сюды! Е работа для тебя.

Верзила, сидевший на пеньке и все это время угрюмо наблюдавший за происходящим, достал из кармана ватника казацкую нагайку и, помахивая ею, двинулся к диверсантам. Обстановка все больше накалялась.

Масла в нее подлил партизан, копавшийся в кузове. Он нашел мешок с красноармейским обмундированием и, потрясая им, крикнул:

— Михалыч, ты подывысь на цэ! От же падлюки!

Злорадная ухмылка зазмеилась на физиономии «мордатого», и, надвинувшись на Белодеда, он зловеще процедил:

— Ну, сука, кажи, шо цэ за рабочая команда?

— Э-это не наше, — промямлил тот.

— Не бреши, гад!

— Кончай его, Михалыч! Цэ ж диверсанты! Шпионы! — вопили партизаны.

Бурая физиономия Михалыча по цвету уже напоминала бурак. Он вышел из себя и пнул Белодеда в живот. Тот рухнул на землю и, завыв на одной ноте, закрутился волчком. Диверсанты попятились назад, но грозные окрики и лязг затворов автоматов заставили их замереть. Со страхом и ненавистью они смотрели на беснующегося «мордатого». Ему вторили партизаны:

— Михалыч, шо с ними чикаться? В расход их! В расход!

Кольцо разъяренных партизан все тесней сжималось вокруг диверсантов. Они, затравленно озираясь по сторонам, пятились к грузовику. Развязка неумолимо приближалась. У кого-то сдали нервы, он рванул ворот ватника и истерично закричал:

— Стреляй, стерва! Мало я вас, курв…

Автоматная очередь, заглушая голоса, просвистела над головами диверсантов и высекла сноп искр из скалы. Михалыч в последний момент успел подбить руку автоматчика.

И здесь у Шаликашвили нервы сдали окончательно. Всхлипнув, он рухнул на колени и взмолился:

— Не стреляйте! Я все скажу! Все… Это — диверсанты! У них важное задание. Рейхер — старший. Петренко…

Договорить Шаликашвили не успел. Удар сапогом пришелся ему в лицо и опрокинул на спину. «Мордатый» вскинул автомат и нажал на курок — очередь снесла у Шаликашвили полчерепа.

Глава 13

Раскатистое эхо выстрелов еще долго гуляло по окрестностям, пока не затерялось в глубине гор. Остолбеневшие диверсанты обескураженно смотрели то на партизан, то на распластавшееся тело Шаликашвили. Окончательно их повергло в шок неожиданное появление на поляне целого и невредимого Рейхера. Он вышел из-за скалы, его руки были развязаны, а фуражка по-прежнему щеголевато сидела на голове. Рядом с ним, как ни в чем не бывало, вышагивал командир партизан. Его подчиненные, оставив диверсантов в покое, стали в строй, и «мордатый» подал команду:

— Смирно!

— Вольно, Михалыч, это уже лишнее, — махнул рукой.

— Вольно! — повторил тот.

Строй лжепартизан рассыпался, и они возбужденно загалдели. А диверсанты продолжали стоять, как окаменевшие. То, что с ними произошло за последние полчаса, трудно было представить в самом кошмарном сне. На что, казалось бы, тертый калач Петренко, и тот изменился в лице. После «круга гладиатора» подобного коварства от Штайна вряд ли он, да и кто-либо другой ожидал. И когда шок прошел, их прорвало: одни вслух, а другие, бормоча под нос ругательства, принялись костерить на чем свет стоит лжепартизан. Еще мгновение и на поляне началась бы драка — Асланидзе вцепился в «мордатого», но вовремя вмешался Рейхер.

— Асланидзе, назад!

Диверсант что-то промычал, но подчинился и отпустил своего мучителя. Остальные тоже притихли и ждали, что последует дальше. Рейхер, обойдя тело Шаликашвили, подошел к «мордатому» и, потрепав по плечу, сказал:

— Гут, Михалыч!

— Рады стараться, герр лейтенант, — ответил тот.

— Хорошая работа.

— Плохой у нас не бывает, — снисходительно заметил командир лжепартизан и напомнил: — Большевики цацкаться не будут, поэтому пусть не обижаются, если кому-то…

— Не пугай — пуганые уже, — перебил его Рейхер.

— Я так, к слову.

— Не накаркай, — зло бросил Петр и ожег взглядом «мордатого».

Тот пожал плечами и хмыкнул:

— Извини, не рассчитал.

— Если я стану рассчитывать, то не ошибусь, — пригрозил Петр.

— Че-го-о? — «мордатый» подался на Петра.

— Прекратить! — прикрикнул на них Рейхер.

— Михалыч, не залупайся, — осадил «мордатого» командир лжепартизан и спросил у Рейхера: — Мы свободны?

— Да. Капитану Пинкерту наилучшие пожелания.

— Яволь, герр лейтенант! Удачи вам! — пожелал диверсантам командир особой группы, действовавшей при местном отделении гестапо, а затем гаркнул: — Все, хлопцы, маскарад закончился! Собирай манатки! Митяй, эту падаль, — командир группы пнул ногой тело Шаликашвили, — засунь, куда подальше.

Лжепартизаны загалдели и толпой повалили к дороге, там их ждала машина. Митяй же, ухватив за ногу труп Шаликашвили, потащил его к расщелине в скале.

Столбняк, в первые минуты охвативший диверсантов, прошел. Они уже не обращали внимания на подскакивающую на камнях, будто футбольный мяч, голову мертвого Шаликашвили. Жестокий закон — слабый должен умереть, — который каждый испытал на собственной шкуре, приучил цинично относиться к чужой жизни. Их неестественно громкие голоса и нервный смех еще какое-то время звучали на поляне.

Рейхер не стал тратить время на слова — все сказала безжалостная проверка — и приказал садиться в грузовик. Разобрав оружие, диверсанты забрались в кузов. Машина тронулась и, пробившись сквозь сугробы, сползла на дорогу.

К последнему пункту назначения, хутору Эриванский, группа добралась без остановок. Здесь ее ожидал вездесущий Райхдихт. Пока диверсанты разгружали машину и занимали места в блиндаже второго горнострелкового батальона «Эдельвейс», он вместе с Рейхером и Петром отправился к его командиру капитану Дику.

Тот находился на командном пункте и встретил их довольно сухо. Для него заброска в тыл большевиков разведывательных и диверсионных групп абвера чаще всего оборачивалась головной болью. Начальство, как всегда в таких случаях, стараясь застраховать себя перед всесильной контрразведкой, а в случае неудачи спихнуть ее на подчиненного, заваливало штаб батальона «ценными» указаниями. На этот раз оно вовсе озверело и потребовало от Дика, чтобы его разведчики расчистили проход в тыл к большевикам для чистоплюев из абвера.

Последние двое суток он только тем и занимался. Но его доклады о ходе обеспечения операции абвера командиру полка показались неубедительными. Накануне в расположение батальона прикатил начальник штаба майор Фогель. Судя по тому, что он не погнушался собственным осанистым брюшком проутюжить передовую и замучил командиров рот дурацкими вопросами о плотности огня противника на квадратный метр, Дик сделал вывод: абвер готовит важную операцию.

От этого ему не стало легче. За то время, что Фогель провел в батальоне, он успел своим занудством проесть плешь на голове всем штабным и извести дурацкими вопросами командиров рот. Дик уже не мог без зубовного скрежета воспринимать его «Почему?», «Насколько вы гарантируете?».

Масла в огонь взаимной неприязни подлило то, что ни один из маршрутов вывода диверсионной группы в тыл к русским, предложенных Диком, Фогель не принял. Лишь после ожесточенного спора он с большими оговорками согласился с тем маршрутом, который проходил на стыке первой и второй рот. На его решение повлияли не столько доводы Дика, сколько предстоящий приезд Райхдихта. Тот с минуты на минуту должен был появиться в батальоне. Перестраховщик Фогель, не желая лишний раз связываться с абвером, сделал ловкий ход — сославшись на неотложные дела, потребовал от Дика выслать в полк план вывода диверсантов в тыл к большевикам после согласования с Райхдихтом, а сам смылся в Крымскую подальше от греха.

Поэтому столь недружелюбное отношение Дика к Рейхеру и Петренко было объяснимо. Он, старый служака, с первых дней войны тянувший нелегкую лямку окопного офицера, с откровенным презрением относился к лощеным шаркунам из штабов и ценил только тех, кто под пулями доказал свое умение воевать.

В этой своеобразной табели о рангах абверовцы находились на одном из последних мест. Но после нескольких минут общения с Рейхером и Райхдихтом Дик оттаял. По повадкам и разговору они не походили на тыловых крыс, заседавших в теплых кабинетах и мотавших жилы фронтовикам на допросах. Наметанным взглядом он определил в командире группы диверсантов, немногословном силаче, матерого «волкодава», способного дать фору лучшим разведчикам его батальона.

В холодном взгляде серых глаз Рейхера Дик заметил так хорошо знакомый хищный блеск — блеск настоящего охотника, которому было не привыкать играть в прятки со смертью. Лейтенант не корчил из себя супермена, не пытался надувать щеки и не стал копаться в карте и планах, которые успел за сутки сотворить Фогель. Он лишь бегло просмотрел их и внимательно выслушал предложение Дика. То, что тот несколько часов назад с таким трудом вдалбливал в оловянную голову начальника штаба полка, Рейхер уловил на лету и после уточняющих вопросов поставил размашистую подпись на карте. Вслед за ним, без разговора, расписался Райхдихт. Третий, русский, которого Дик демонстративно игнорировал, набрался нахальства и задал вопрос:

— Господин капитан, а что известно о расположении постов большевиков вот в этом районе? — палец Петра опустился на ту часть карты, где маршрут движения диверсионной группы выходил к горному озеру.

Дик перевел взгляд на Рейхера — тот кивнул головой — и холодно произнес:

— Ничего. Это не наша зона ответственности.

— А где можно получить информацию?

Дик пожал плечами и не удостоил взглядом Петра. Нахальный славянин вел себя на КП, как у себя дома, и бесцеремонно совал нос в дела офицеров. В душе капитана-служаки вновь поднялась волна раздражения. К большинству русских он относился с патологической ненавистью, и было за что — большевистские фанатики в последних боях оставили от батальона чуть больше половины. По его твердому убеждению, те немногие, что бежали от Сталина, в лучшем случае годились на то, чтобы выполнять грязную работу — вешать и расстреливать. Этот русский, похоже, представлял собой редкий интеллектуальный экземпляр зарвавшегося хама.

«Мерзавец! Напялил на себя священный для прусского офицера мундир элиты вермахта — горных стрелков и вообразил себя арийцем», — негодовал в душе Дик.

А Петр, казалось, не замечал или делал вид, что не замечает этой откровенной враждебности, и склонился над картой. Он внимательно рассматривал расположение передовых и скрытых дозоров, опорных пунктов и минометных батарей не только в полосе обороны батальона, но и соседних.

— Петр, у тебя все? — поторопил его Рейхер.

— Одну минуту, Кенак, кое-что надо уточнить, — и он прильнул к окуляру стереотрубы.

Дик с откровенным презрением смотрел на его неловкие манипуляции с ней. Русский продолжал что-то высматривать среди занесенного снегом леса и вдруг с его губ сорвалось:

— Черт!

Этот возглас не остался незамеченным. Рейхер прервал разговор с Райхдихтом и насторожился:

— Что-то не так?

— Не могу понять, надо присмотреться, — ответил Петр и развернул стереотрубу на позиции батальона Дика.

Воспользовавшись ситуацией, он пытался выявить ее уязвимые места. В окуляре возник неправдоподобно огромный ствол сосны, а затем невысокий холм у ее подножия. На нем был навален лапник, за которым проглядывала темная амбразура хитро замаскированного дзота. Вверх от него шел едва заметный ход сообщения, заканчивавшийся новой огневой точкой. Стереотруба пошла вниз, и впереди, в сотне метров, прерывистым серым пунктиром среди снегов проглянула траншея. У Дика иссякло терпение наблюдать за возней нахального русского, и он язвительно заметил:

— Господин лейтенант, ваш ретивый подчиненный, похоже, собрался воевать с моим батальоном или, может быть, он первый раз увидел стереотрубу?

— Так что ты там нашел, Петр? — Рейхеру тоже надоело ждать.

— Похоже, скрытый пост русских, которого нет на схеме, — неуверенно ответил он.

— Не там ищешь, — с уничижительной иронией произнес Дик и предложил Рейхеру с Райхдихтом: — Господа, может, пройдемте на обед, а он пусть потренируется в окопах.

Рейхер добродушно улыбнулся. Райхдихт промолчал. А Петр упрямо продолжал делать свое — повел стереотрубой и остановил на оборонительных рубежах русских.

— Петр, прекрати! — начал терять терпение Рейхер.

— Нет, господа, я не ошибся! — радостно воскликнул он. — Посмотрите сами.

— Интересно, — оживился Рейхер и приник к стереотрубе.

— Смотри левее сосны — бугорок. Темный провал, похоже, амбразура, — подсказал Петр.

— Вижу. Точно! — согласился с ним Рейхер.

— Не может быть? — не мог поверить Дик.

— Посмотри сам, — уступил ему место Рейхер.

— М-да, — только и осталось, что сказать капитану.

— Опасное местечко, как бы не напороться на засаду, — и в голосе Рейхера послышались тревожные нотки.

— Может, изменить маршрут? — предложил Райхдихт.

— Вчера мои разведчики там прошли и ничего — живы. Так что решайте сами, — не стал настаивать Дик.

— Гут, капитан, — не стал ничего менять Рейхер и с ухмылкой заметил: — Если что не доглядели, потом расскажете в контрразведке оберлейтенанту Райхдихту. Он у нас большой любитель говорить по душам, особенно в подвалах.

Его шутка пришлась не по нраву Дику. Он обиженно поджал губы и замкнулся в себе. Райхдихт поспешил сгладить возникшую неловкость и добродушно произнес:

— Кенак, к чему такой черный юмор? Я полагаю, до этого не дойдет.

— Капитан, ты на меня не обижайся. Как говорится, как служим, так и шутим, — извинился Рейхер и дружески похлопал Дика по плечу.

Тот, помявшись, проворчал:

— Ладно, чего там. За обедом разберемся.

— Вот и отлично! — Райхдихт живо подхватил это предложение и первым двинулся на выход.

Они прошли к блиндажу, в котором повар накрыл стол.

Отменно приготовленное мясо и умение Райхдихта вести беседу быстро сгладили горький осадок, оставшийся в душе Дика после злой шутки Рейхера.

Дик оттаял, достал бутылку коньяка и разлил его по рюмкам. Первый тост подняли за удачу, второй — за победу, на этом остановились и налегли на мясо. Обед затягивался, и Рейхер с Райхдихтом все чаще поглядывали на часы. Время поджимало, и они, поблагодарив капитана, покинули теплый блиндаж и возвратились к диверсантам.

Те занимались подготовкой к переходу линии фронта. На деревянном настиле, покрывавшем земляной пол, высилась внушительная горка красноармейского обмундирования, продуктов и личных вещей. В углу лежали взрывчатка, оружие и боеприпасы. Рейхер придирчиво осмотрел содержимое рюкзаков и все лишнее выбросил.

Отдельно на столе аккуратной стопкой лежали документы диверсантов. Райхдихт бегло просмотрел их, сунул в холщовый мешок, а затем заглянул за ширму, отгораживавшую угол блиндажа.

Там Петренко и Асланидзе корпели над схемами, которые ему предстояло захватить с собой в Крымскую. Вооружившись цветными карандашами и линейками, они снимали копию с карты капитана Дика и наносили на нее маршрут движения диверсионной группы от линии фронта к Туапсе, заполняли кодовые таблицы, отмечали контрольные точки и время выхода радиостанции в эфир.

Райхдихт не стал им мешать, возвратился к диверсантам и вместе с Рейхером еще раз внимательно просмотрел документы прикрытия: командировочные, красноармейские книжки и пропуска.

Эту проверку они проводили с особой тщательностью. Тут имели значение любая мелочь и деталь, именно на них, простых на внешний вид красноармейских книжках проваливались многие агенты абвера. Жесткое сито проверок советской контрразведки безжалостно отсеивало тот брак, что допускали спецы из лабораторий, где готовились документы для шпионов и диверсантов.

Пресловутые скрепки из нержавейки, которыми в абвере соединяли липовые документы «красноармейцев», стали тем самым крючком, на который попался ни один агент. Русские то ли по бедности, то ли в силу своего восточного коварства прошивали книжки красноармейцев железными скрепками, которые быстро ржавели, в то время как великолепная крупповская сталь своим предательским блеском с головой выдавала агента абвера. К середине сорок второго в Берлине наконец разобрались в причине столь многочисленных провалов и разразились грозным указанием. Но и потом по чьему-то ротозейству эта роковая скрепка снова всплывала и палила очередных агентов.

На этот раз Самутин не допустил ошибок, и Райхдихту не к чему было придраться. Возвратив документы диверсантам, он отправился к капитану Дику, чтобы на месте еще раз убедиться в готовности спецгруппы батальона к проводке диверсантов в тыл к русским.

Рейхер остался в блиндаже и продолжил осмотр оружия, особенно тщательно проверил укладку взрывчатки. После проверки у стены остались лежать плотно набитые двухпудовые рюкзаки, в оружейной пирамиде матово поблескивали в свете керосиновой лампы советские автоматы ППШ, а в углу — груда лишнего хлама.

— Все, парни, отдыхать! — распорядился Рейхер и прилег на нары.

Диверсанты тоже разбрелись по местам, и вскоре в блиндаже раздался мощный храп. Лишь в углу, за ширмой, продолжали шуршать бумагой и бубнить голоса. Петр и Асланидзе, поругивая начальство, корпели над документами. Занятие муторной канцелярской работой переполнило чашу терпения горячего грузина, и он забастовал:

— Все, Петр. Кончаем эту чертову писанину. Они там дрыхнут, а мы тут с карандашом загибаемся.

— Уже немного осталось, — возразил ему Петр.

— Ну и скотина же Райхдихт! Спихнул на нас свою работу, а сам с Диком шнапс лакает, — не унимался Асланидзе.

— Угомонись, Вано, с контрразведкой ругаться — все равно, что против ветра ссать. В их дела лучше не суйся, — посоветовал Петр и продолжил водить карандашом по карте.

— Слушай, кацо, а какие у него могут быть дела? Нас спихнуть под комиссаров и потом ждать креста на грудь. Сволочь! Мог бы писарчуков Дика за бумажки засадить.

— Ладно себя накручивать. Мы с тобой еще лезгинку на могиле Сталина спляшем.

— Гляди, спляшем! С такими, как Райхдихт, на наших поминках другие спляшут. Нам кинжал точить надо, а не карандаш слюнявить. Все, с меня хватит! Пусть Дик своих дает.

— Их нельзя, работа секретная, — напомнил Петренко.

— Какие на хрен секреты? Что, эти бумажки сраные спасут нас от большевиков?

— Нет. Но порядок есть порядок.

— Какой к черту порядок! Чтоб таким, как Райхдихт, свою жопу прикрыть! — вспыхнул Асланидзе. — Нет, Петр, я тебе удивляюсь. Больше года у фрицев и до сих пор их не раскусил. Они же герры и херы только перед нами и при начальстве, а за глаза друг дружку готовы подставить, чтоб в окопы не загреметь. Случись что с нами, так этот долбаный Райхдихт мою и твою бумажку под нос Штайну и Гемприху подсунет и еще прибре-шет: тут Асланидзе не так проход намалевал, а вот здесь секрет русских не показал. Может, ошибся, а может, гад, большевикам продался и специально все подстроил. Нет, не знаю, как ты, а я давно понял, что в их сраной разведке чем больше бумажек, тем чище собственная жопа.

— Вано, перестань давить, и без тебя тошно. Перед операцией о другом надо думать, — с раздражением заметил Петр.

— О своей шкуре никогда не поздно подумать! — завелся Асланидзе. — Вспомни, как перед Рождеством, когда стояли в Краснодаре, на штабе намалевали: «Здесь живут шпионы Гесса».

— Мало ли сволочей бывает. Райхдихту за всеми не уследить.

— Да при чем тут Райхдихт? Я тебе про другое талдычу, — не унимался Асланидзе. — Забыл, что тогда творилось? Этот твой шеф, хитрожопый Самутин, сразу закосил и залег в госпиталь.

— Он мне не шеф, — возразил Петр.

— Какая разница. То, что он сука конченая — так это точно! — не мог уже остановиться Асланидзе. — А другие? Штольце порога еще не переступил, а они, как крысы, по норам разбежались и одно и то же бубнили: я не я и хата не моя. А Гесс? Вот, сука! До этого неделями не просыхал, а тут враз протрезвел, землю рыл, как бульдозер, под меня копал. Но Бог — не фраер, все видит. Не хуже меня знаешь — залетел Гесс не без помощи Штайна, которому ты с Колядой и Сергиенко жопу лижите.

— Кто лижет? Я? — вспыхнул Петр.

— Ладно, Петя, не лезь в бутылку. В этом гадюшнике мы все такие, — отмахнулся Асланидзе.

— Нет, ты постой!

— А что стоять? Я что — слепой…

— Ах ты, сука! — вскипел Петренко.

Скандал разбудил Рейхера. Доски настила заскрипели под тяжестью массивного тела, и его помятая со сна физиономия появилась из-за полога.

— Прекратить! На большевиках дурь показывать будете! — рявкнул он.

Тяжело сопя, Петр и Асланидзе расползлись по углам. Поднятый ими шум разбудил диверсантов. Они ошалело вертели головами и ничего не могли понять. Рейхер бросил взгляд на часы — стрелки приближались к двадцати двум — и приказал:

— Еще раз проверить оружие, документы и приготовиться на выход!

Блиндаж наполнился гамом и лязгом металла. Диверсанты стали одеваться и разбирать оружие. Затем Рейхер заставил их повторять, как молитву, легенду прикрытия. Даже тугодум Белодед без запинки отвечал на самые заковыристые вопросы. Конец проверке положил батальонный повар.

Капитан Дик проявил редкое внимание и прислал им отменный ужин. В термосе дымился крепко заваренный чай, а ароматный запах разваренной гречневой каши пробудил аппетит. Рейхеру приходилось сдерживать самых прожорливых. Набитый под самую завязку живот для диверсанта, тем более в горах, был хуже, чем геморрой в первоклассном госпитале. Ужин подходил к концу, когда из-за ширмы показались мрачные Петр и Асланидзе. Они расселись по разным углам и угрюмо уткнулись в миски, но так и не успели съесть кашу.

Появившиеся в блиндаже Райхдихт и Дик принесли хорошую новость: батальонные разведчики, вернувшиеся с вылазки, доложили — проход на сторону большевиков расчищен. Поторапливать диверсантов Рейхеру не пришлось. Каждый хорошо знал цену времени на передовой: здесь все решали минуты, а порой — мгновения.

Взвалив на плечи рюкзаки со взрывчаткой, боеприпасами и провиантом, они выбрались из блиндажа и, вытянувшись в цепочку, вслед за Рейхером поспешили к окопам. Пока удача была на их стороне. Свинцовые, набухшие дождем и снегом тучи, казалось, слились с землей. В кисельной пелене дождя и мокрого снега тонули все звуки. Диверсанты, особо не таясь, выдвинулись на передовую и сосредоточились для решающего броска в траншее первого эшелона.

Рейхер и Петренко, подобравшись, с нетерпением ждали команды Дика. Кому, если не ему, знавшему позиции как свои пять пальцев, было решать, когда группе начинать движение. Он же медлил, напряженно вслушивался и всматривался в чернильную даль. Справа, у вершины горы Голой, время от времени басисто бухал тяжелый миномет. Где-то в глубине оборонительных порядков большевиков надсадно тарахтел дизель. Жизнь на передовой шла своим чередом, и тренированный слух Дика не уловил опасности. Рейхер мысленно благодарил Бога за то, что переход проходил на участке его батальона. От капитана и всего, что он делал, веяло основательностью и надежностью. Перебравшись к нему, Рейхер спросил:

— Может, пора?

— Подождем немного. По моим расчетам, у них должна начаться смена на постах. Под шумок и проскочите.

— Хорошо, — согласился Рейхер и плотнее затянул маскхалат.

Снег перешел в дождь. Холодные, упругие струи хлестали по лицам диверсантам. Спасаясь от него, они искали защиты под скалой, но там не всем хватало места. Белодед не сдержался и зло пробормотал:

— Шо дальше будет? Я уже до жопы промок.

— Добрый хозяин в такую погоду собаку на двор не выгонит, — буркнул Лихобабин.

— Нашел доброго хозяина — Рейхера, — брякнул Белодед и с опаской покосился в его сторону.

Тот не услышал, зато не пропустил мимо ушей Петр и цыкнул:

— Хорош скулить! Погода в самый раз, чтобы шкуры остались целыми.

— Тоже мне, заботливый выискался, — огрызнулся Лихобабин.

— Поговори еще. Я вам…

Конец перепалке положила команда Дика:

— Приготовиться! Густав, пошел!

Первыми из траншеи поднялись батальонные разведчики. Три белых призрака выскользнули из-под скалы и, слившись со снегом, устремились к скальному разлому. Вслед за ними, вытянувшись в цепочку, двинулись диверсанты. Первьім полз Петр, за ним — Ломинадзе и Лихобабин. Рейхер занял место в середине. Замыкал группу Асланидзе. Цепочка, подобно гигантской гусенице, судорожными рывками продвигалась по минному полю. Разведчики и минер капитана Дика по каким-то только им известным признакам находили проход в этом лабиринте затаившейся смерти.

Позади остались минное поле, нейтральная полоса; впереди черным провалом проступила щель траншеи. Петр дал знак остановиться. Диверсанты замерли и прислушались. Прошла минута-другая, он продвинулся вперед и свесился над бруствером. Траншея пустовала. Никого не было и в ходе сообщения, ведущем в блиндаж. Лишь слева, метрах в двадцати, из зарослей орешника доносились неясные звуки. Присмотревшись, Петр заметил слабый огонек. Описав замысловатую петлю, огонек пропал, и в воздухе запахло едким дымом отсыревшей махорки. В том месте, видимо, располагался пост.

Петр подался назад к Лихобабину и прошептал:

— Передай по цепочке: слева пост. Пусть ползут по моему следу. Ты держи его на прицеле.

— Понял, — ответил Лихобабин и возвратился к основной группе.

Петр, перебравшись через траншею, залег за скалой. Движение диверсантов красноармейцы не заметили. Со стороны поста доносились приглушенный говор и, как ему показалось, смех. Часовые и не подозревали, что рядом кралась их смерть. Вскоре разведчики Дика и диверсанты собрались в глубокой расщелине под скалой.

На карте эта скала значилась как контрольная точка номер один. Отсюда группе Рейхера предстоял затяжной спуск по снежнику в долину. Там, у небольшого озера, был запланирован короткий привал, после которого диверсанты должны были превратиться в особую команду инженерной разведки штаба Закавказского фронта, выполняющую специальную задачу командующего. Здесь пути разведчиков Дика и диверсантов разошлись. Во главе группы стал Петр, и она начала спуск в долину. Цепляясь за кустарник и валуны, он заскользил вниз. Дождь превратил снежный наст в ледяное поле, и ему приходилось напрягать все силы, чтобы камнем не сорваться под откос.

В какой-то момент зыбкая опора ускользнула из-под ног. Все его усилия удержать равновесие оказались тщетными. Рюкзак навалился на голову и опрокинул Петра вниз. Под тяжестью тела снежный наст обрушился, и его захватила лавина. Он отчаянно цеплялся за все, что попадалось под руки, чтобы не сорваться в пропасть. Подвернувшийся на пути корень стал той спасительной соломинкой, за которую Петр ухватился и, чтобы укрыться от падающих комьев смерзшегося снега и глыб льда, вжался в расщелину. Но она не защитила — сильнейший удар пришелся в правое плечо, и рука мгновенно онемела.

«Все, конец», — подумал Петр и от боли на мгновение потерял сознание.

Снежная лавина скатилась в пропасть. Ее отголоски еще долго гуляли в горах, и когда стихли, до Петра, как сквозь вату, донеслось:

— Петренко, живой?

— Здесь я, — подал он голос и попытался встать на ноги. Плечо пронзила жгучая боль, его сознание снова замутилось, и когда прояснилось, то перед ним возникло лицо Рейхера. Тяжелым взглядом он смотрел на неуклюжие потуги Петра и от досады заскрипел зубами. Так тщательно готовившаяся операция, на которую было положено столько сил, в самом начале дала сбой. Петренко стал обузой. Рейхер помедлил секунду, и его рука потянулась к рукоятке ножа. Один короткий колющий удар в горло — и все будет кончено. Петр понял это по его глазам и, превозмогая боль в плече, поднялся и сказал:

— Кенак, я могу идти.

— Идти-то можешь, но что пользы. Нам сейчас каждая минута дорога, — в сердцах произнес Рейхер.

— Тогда, может, сделаем так — я возвращаюсь назад.

— Назад? — и Рейхер задумался.

Затянувшаяся пауза показалась Петру вечностью. Он уже не рассчитывал на снисхождение Рейхера, и рука опустилась на рукоять ножа. То ли это движение, то ли что-то другое заставило гитлеровца изменить решение:

— Хорошо, возвращайся, но…

— Этого не будет. Живым не дамся! — заверил его Петр.

— Удачи, — выдавил Рейхер и приказал: — Асланидзе, вперед!

Диверсанты снова построились в цепочку и заскользили вниз. Скрип снега и слабый треск кустарника еще какое-то время звучали в расщелине и вскоре растворились в шуме дождя. Петр остался один. Собравшись с силами, он направился к советским позициям. Подъем к ним окончательно измотал его. Выбравшись на бруствер траншеи, он еще долго приходил в себя, затем сполз на дно и заковылял в сторону блиндажа. Память не подвела — через несколько десятков метров Петр наткнулся на дверцу и, приоткрыв, окликнул:

— Есть кто живой?

В ответ послышалось невнятное бормотание, затем чиркнула спичка, и тусклое пламя выхватило из темноты заросшее щетиной лицо. Осипший спросонья голос спросил:

— Кто такой?

— Из штаба, — заявил Петр и вошел внутрь.

Навстречу поднялись пять бойцов и, сонно хлопая глазами, уставились на него. Старший — младший сержант — зажег фитиль и, разглядев Петра, поинтересовался:

— Товарищ старший лейтенант, позвольте узнать цель вашего прибытия?

— С целью потом, браток, — и здесь теплая волна согрела Петра: он был среди своих. — Ты мне скажи, ваш особист далеко?

— Та не, рядом.

— Позови, дело срочное! — потребовал Петр, в изнеможении опустился на нары и закрыл глаза. Боль в плече отпустила, її его охватила блаженная слабость. Ему уже нечего было опасаться. Он был среди своих. «Своих» — промелькнуло в меркнущем сознании Петра. Вырвали его из прострации громкие голоса. Он тряхнул головой и открыл глаза. Перед ним сидел худощавый младший лейтенант и с откровенным любопытством разглядывал его. Поймав взгляд Петра, он представился:

— Оперуполномоченный особого отдела младший лейтенант Волкодав.

— Как-как? — на лице Петра появилась улыбка.

— Волкодав Владимир Иванович, — повторил особист.

— Д-а, хорошая фамилия. От такого не уйдешь.

— Пока не уходили.

— Это хорошо.

— Так что случилось? — перешел к делу особист.

— Пока нет, но может. Поэтому, Володя, доставай карандаш, ручку и записывай!

— Че-го-о? — опешил тот от такого напора.

— Давай-давай! У меня нет времени, — поторопил Петр.

— Не гони лошадей! Ты вообще-то кто такой?

— Попроси ребят выйти.

— Это еще зачем? — насторожился особист.

— Володя, у нас мало времени, — напомнил Петр.

Волкодав, помявшись, распорядился:

— Дроздов, пока перекантуйтесь у Меланченко!

— Есть, товарищ младший лейтенант, — ответил сержант и вывел подчиненных из блиндажа.

Они остались одни. Волкодав повторил вопрос:

— Так кто ты такой?

— Абвергруппа-102 — слыхал про такую? Так вот… — Петр не успел договорить.

Особиста подбросило, будто на пружинах, а пальцы судорожно заскребли по кобуре.

— Да не дергайся ты, Вова. Не шпион я. Я свой! — Петр придержал его руку.

Младший лейтенант, с опаской поглядывая на него, снова присел на лавку и, не спуская руки с кобуры, спросил:

— И все-таки кто ты такой?

— Гальченко, — не стал вдаваться в подробности Петр.

— И что? Мне это ничего не говорит.

— Я выполню специальное задание начальника особого отдела 6-й армии Юго-Западного фронта капитана Рязанцева.

— Такого давно нет.

— Слушай, младший лейтенант, может, хватит играть в шпионов? Дело более чем серьезное, — начал терять терпение Петр.

— И я о том же. С чего я тебе должен верить?

— Ладно, Рязанцева ты не знаешь, но про комиссара госбезопасности 3-го ранга Николая Николаевича Селивановского, слыхал?

— Н-у-у, — промычал особист.

— Не ну, а гну! Только что на участке твоего полка прошла диверсионная группа абвера, а ты…

— Че-го-о? — и особист сорвался с лавки.

— Сядь! Ты чего такой дерганый? Далеко не уйдут. Давай записывай! — потребовал Петр.

— Точно не уйдут?

— Не уйдут, если суетиться не станешь.

Волкодав присел на лавку. Достал из полевой сумки листки бумаги, химический карандаш и, нетерпеливо поглядывая на Петра, приготовился записывать. Тот откинулся на стенку — боль из плеча прострелила в спину и притихла — и стал диктовать:

— Диверсионная группа абвера в составе 11 человек, нет — теперь десяти. Командир — лейтенант Кенак Рейхер. Приметы: рост около 190 сантиметров. Фигура богатырская. Так и пиши — богатырская. Лицо, как на плакате «Солдат рейха». Имеет документы прикрытия на капитана Альтшулера Германа Оскаровича, начальника особой команды инженерной разведки штаба Закавказского фронта…»

Петр продолжал перечислять истинные и вымышленные фамилии диверсантов, их приметы. Волкодав торопливо записывал и не уставал повторять: «Вот это да! Вот это бомба!». А когда на лист легло последнее предложение, уже не смог сдержать своего восхищения и воскликнул:

— Ну, ты даешь, парень! Тебя к герою надо представлять!

— Да ладно тебе, ну какой там герой. Тут живу бы быть, а остальное приложится, — смутился Петр.

— Это, конечно, так, — согласился Волкодав и, заметив болезненную гримасу на его лице, спросил:

— Что с тобой? Ты не ранен?

— Нет. Похоже, вывихнул плечо.

— Давай к санинструктору.

— Не могу, надо назад, в их гадюшник.

— Как же ты доберешься?

— Как-нибудь.

— Погоди, так нельзя, мало ли что. Я сейчас сюда санинструктора дерну, — засуетился Волкодав.

— А вот это, Володя, лишнее. Чем меньше обо мне знают, тем надежнее, — положил конец спору Петр. — И еще. Доложи Селивановскому: в Краснодаре у начальника типографии Бойко лежит мой пакет, в нем список агентов, которых абвер забросил в декабре прошлого года и январе нынешнего. Связник пусть ищет меня в Крымской. Штаб группы находится на бывшем консервном заводе. Пароль — «Поклон от Павла Андреевича». Отзыв — «Как он поживает?». Запомнил?

— И запомнил, и запишу! — заверил Волкодав.

— Мне пора. Выведи так, чтобы бойцы не заметили, куда я девался, — попросил Петр и приподнялся с лавки.

Болезненная гримаса исказила его лицо. Волкодав поспешил подставить плечо. Они выбрались из блиндажа и по ходу сообщения дошли до передовой траншеи. Дождь к этому времени прекратился, и впереди проступили колючие заграждения.

Петр глубоко, как перед прыжком в воду, выдохнул, выбрался на бруствер и, оглянувшись, сказал:

— Волкодав, ты должен придушить этих бешеных псов Канариса! Обещай.

— Сделаю. Они не уйдут, — заверил тот и вдогонку спросил: — Тебя-то как зовут?

— Как того царя.

— Царя? Это которого?

— Нормального, — бросил в ответ Петр и пополз к позиции батальона капитана Дика.

Двести метров нейтральной полосы дались ему нелегко. Он взмок, как мышь, когда наконец услышал немецкую речь. Передохнув, Петр собрал остатки сил, одним рывком преодолел последние метры и сполз в окоп. Несмотря на проснувшуюся боль в плече, его душа ликовала — он выполнил еще одно задание советской контрразведки: рано или поздно диверсанты Рейхера будут обезврежены.

Блиндаж Дика, полковой медик, кружка шнапса, опалившего рот, острая боль в вывихнутом плече и снова изумленное лицо Волкодава путались и мешались в сумеречном сознании Петра, а потом он провалился в бездонную яму.

Утром его разбудил Райхдихт. На лице оберлейтенанта гуляла довольная улыбка. Группа Рейхера благополучно прошла вторую контрольную точку у Геленджика и быстро продвигалась к конечной цели — Туапсе. Дальше задерживаться в расположении батальона капитана Дика не имело смысла. И они, наскоро перекусив, выехали в Крымскую.

Солнце еще не успело подняться из-за гор, и водитель давил на газ, чтобы не попасть под бомбежку. Бешеная тряска отзывалась тупой болью в плече, но Петр старался не обращать на нее внимания. На базу в Крымской они добрались без остановок — русская авиация была бессильна перед плотным туманом. Встретил их сам Штайн. Посочувствовав Петру, он тут же забыл о нем. Сейчас его заботило только одно — успех группы Рейхера.

До очередного выхода на связь радиста группы оставались считаные часы. Наступил вечер. Прошел контрольный срок. Истекло время резервного выхода, а эфир безжизненно молчал. На настойчивые вызовы Пантеры, которые радиоцентр посылал всю ночь, Вольф не отвечал. За окном забрезжил унылый мартовский рассвет, и всем, даже сонно клевавшему над ключом передачи радисту, стало ясно — группа Рейхера стало пятой в печальном списке потерь под Туапсе. Но Штайн упорно гнал прочь эту мысль. Он все еще наделся, что такой ас, как Рейхер, не мог провалиться.

Прошло двое суток, а радист Вольф так и не отозвался на вызовы разведцентра. Все это время Штайн не покидал кабинета и жил надеждой, что группа даст о себе знать. Требовательный звонок телефона ударил по напряженным нервам. В Запорожье потеряли терпение — на связь вышел сам Гемприх. Он был немногословен, его интересовали результаты выполнения операции. Штайну докладывать было нечего, он старательно подыскивал слова, чтобы смягчить справедливый гнев, но они застревали в горле.

— Господин подполковник, позавчера группа находилась в районе Геленджика. Связь была устойчивая…

— Где она сейчас? — перебил Гемприх.

— Затрудняюсь ответить. Пока не удается установить связь.

— Почему?

— Не могу знать.

— А что вы вообще знаете? — взорвался Гемприх и обрушился с обвинениями: — Штайн, вы все развалили! Все! Пятую группу угробили! Что мне прикажете докладывать в Берлин? Что?

— Мы принимаем меры. Мы…

— Какие к черту меры. Теперь приму их я! — прорычал Гемприх.

Штайн пытался еще что-то сказать, но Гемприх не стал слушать и бросил трубку. Спустя сутки из Берлина Пиккенброк разразился разгромной шифровкой, не оставляющей от предыдущей службы и карьеры Штайна камня на камне.

Строго конфиденциально

Лично

Исполняющему обязанности начальнику абвергруппы-102

Оберлейтенанту Штайну

Срыв задачи по объектам. «Д» в Туапсе, участившиеся в последнее время провалы разведывательно-диверсионных групп, отсутствие в течение длительного периода оперативно значимой информации о планах и действиях противника свидетельствуют о слабой организаторской работе руководства группы и о возможном наличии в ее составе агентуры НКВД.

В связи с этим по указанию адмирала Канариса в ближайшие дни для проверки состояния оперативно-служебной деятельности группы будет направлена комиссия из числа сотрудников центрального аппарата. Возглавит ее полковник Штольце. Все его указания подлежат неукоснительному исполнению.

Пиккенброк

Отправлено: 20.00. вр. бн.

Глава 14

Прошла неделя со дня поступления в абвергруппу-102 шифровки Пиккенброка, и после нее как обрезало. В Запорожье, Берлине и Кракове, где сейчас находился адмирал Канарис, будто забыли о ее существовании. Приезд из штаба абвера полковника Штольце с проверкой переносился со дня на день. Затянувшееся молчание ничего хорошего не сулило ни самому Штайну, ни его подчиненным. У них на памяти еще были свежи последствия работы подобной комиссии в декабре прошлого года в Краснодаре.

Теперь же после провала задания группой Рейхера, которое находилось наличном контроле у Канариса, не только Штайну, а всей группе грозил разгром. Она замерла в нервном ожидании. Заброска диверсантов за линию фронта прекратилась, набор новых — не проводился, а работа с оставшимися велась через пень-колоду. Даже такие служаки, как Бокк и Кугл, забросили муштру и смотрели сквозь пальцы на откровенное безделье инструкторов.

Угроза, исходившая со стороны комиссии Штольце, а еще больше — от наступающих русских войск, нависала как дамоклов меч. Петля окружения вокруг группировки войск фельдмаршала Клейста, зажатой на Таманском полуострове, затягивалась все туже.

И только Райхдихт с его тайными агентами лезли из кожи вон, чтобы отыскать затаившегося шпиона. Он торопился до приезда Штольце обнаружить мерзавца, чтобы за провалы не поплатиться собственной головой. То, что ему удалось накопать за последние дни, было зыбко и неубедительно. Под подозрение попали многие, а конкретных доказательств вины Шойриха, по уши погрязшего в спекулятивных сделках, а также Коляды и Петренко, засветившихся на подозрительных контактах с местными жителями, не находилось.

Очередной день не принес облегчения Райхдихту. Склонившись над столом, он уныло ковырялся в сообщениях и справках осведомителей, пытаясь выудить в этом нагромождении слухов и предположений тот неоспоримый факт, который мог привести к вражескому агенту.

Внезапно земля под ногами качнулась, стены угрожающе затрещали, а стекла в окнах разлетелись вдребезги. Чудовищный силы взрыв стер с лица земли казарму второго учебного отделения. Окраины Крымской и предгорья утонули в море огня. Войска Закавказского фронта начали решительный штурм «Голубой линии», казавшейся непреступной, — системы обороны, воздвигнутой на Кавказе лучшими инженерами рейха.

Штайну с Райхдихтом пришлось начать спешную эвакуацию группы.

Серая лента из машин и повозок выползла за ворота и, утопая в грязи, взяла направление на приморский город Темрюк. Там Штайна встретил оберлейтенант Краузе и передал приказ Гемприха: следовать дальше к порту Тамань, а оттуда переправляться в Керчь. Дорога к переправе заняла почти пять часов, и только поздним вечером группа наконец вышла на берег Керченского пролива.

В порту царил невообразимый хаос. Отыскать в этом бедламе коменданта порта и просить у него помощи было бесполезно. Поэтому Штайн решил действовать на свой страх и риск. По его приказу комендантское отделение, усиленное инструкторами, ринулось на штурм ближайшей баржи. На нее шла погрузка румынского стрелкового батальона.

Осипший, заросший густой щетиной майор-пехотинец попытался преградить путь здоровяку Райхдихту и сунул под нос бумагу, усыпанную лиловыми печатями. Тот отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и пошел на пролом. На борту баржи возникла короткая и яростная потасовка. Конец ей положили автоматные очереди. Пули, просвистевшие над головами румын, сделали их более сговорчивыми.

Через час баржа с группой на борту, осев ниже ватерлинии, с трудом отчалила и взяла курс на Керчь. Четыре с лишним километра, разделявшие берега, показались Штайну и его подчиненным дорогой в ад. Русские штурмовики на бреющем полете проносились над переправой и раскручивали свою смертельную карусель. Вода вокруг вскипала от шквала пуль и вздыбливалась чудовищными фонтанами разрывов авиационных бомб. Пролив напоминал огромный, бурлящий котел, в котором варились кровь и плоть человеческих тел, пропитанных мазутом.

Баржа, получившая две пробоины в правом борту, чудом преодолела этот ад и уткнулась форштевнем в крымский берег. Краузе, ранее наезжавший в Керчь из Темрюка для координации разведывательной работы с командиром военно-морской базы корветен-капитаном Роттом, несмотря на кромешную темноту, быстро нашел в хитросплетении узких улочек штаб базы. Здесь группа несколько дней приходила в себя после эвакуации. В конце недели из Запорожья от Гемприха пришел приказ, предписывавший Штайну разместиться в Евпатории и приступить к работе.

Тихий приморский городок на западном побережье Крыма не привлекал внимания советской авиации. Здесь царил настоящий немецкий порядок, и Штайн со штабом смог спокойно заняться своим непосредственным делом. Пока инструкторы вместе с агентами-курсантами занимались оборудованием учебной базы, Краузе с Самутиным объезжали лагеря военнопленных и занимались вербовкой агентов, а Штайн с головой погрузился в служебные дела. Но развернуть работу в Евпатории ему так и не удалось. От Гемприха поступило новое распоряжение: перебазироваться под Винницу, в местечко Вороновицы.

Украинская провинция встретила группу патриархальной тишиной и покоем. Здесь о войне напоминал лишь гул ночных дальних бомбардировщиков, направлявшихся на Курск, Воронеж и Ростов.

Сельская школа в Вороновицах, отведенная под центр подготовки диверсантов и агентов-разведчиков, подходила для этих целей как нельзя лучше. Парк из вековых дубов и лип надежно укрывал от посторонних глаз штаб, служивший одновременно и учебным корпусом. Соседство с батальоном СС отпугивало партизан и местных подпольщиков не только от села, но и от ближайших хуторов. Впервые за последние месяцы Штайн и его подчиненные получили идеальные условия для работы.

Меньше чем за неделю Райхдихт, Самутин, Коляда и Петренко подобрали из числа военнопленных, местных полицейских и украинских националистов полный комплект кандидатов в агенты. На этот раз работа не пошла насмарку. Контингент оказался весьма перспективным, особые надежды подавали националисты — они люто ненавидели советскую власть. Первые же заброски диверсантов в тыл советских войск оказались результативными и показали, что группа способна решать сложные задачи. Штайн снова оказался в фаворе у Гем-приха. Речь о проверке группы комиссией Штольца уже не шла.

Эти успехи абвера не давали покоя Петру. Собранные им сведения лежали мертвым грузом. На связь с ним так никто и не вышел, а попытки подобрать надежного помощника среди жителей Вороновиц, через которого можно было бы переправить за линию фронта разведматериалы, оказались безрезультатными. Но он рук не опустил.

В его голове вызрел новый дерзкий план, как одним махом покончить с «осиным гнездом» абвера. Он решил его сжечь! Старое здание школы, где размещались штаб и офицерское общежитие, а также бараки для курсантов, построенные из дерева, должны были вспыхнуть, как порох. Своим планом он поделился с Василием Матвиенко.

— Правильно! Спалить — и ни каких концов! — поддержал он.

— Где только столько бензина найти. Штаб, общага, учебный корпус… — принялся перечислять Петр.

— В первую очередь спалить сволочугу Штайна.

— Итого четыре места. Одной канистрой не обойтись. А если еще дождь?

— Наберу, — заверил Василий.

— А как же Рольф? Он ведь каждый литр считает.

— Обдурю.

— Каким образом?

— На выездах буду потихоньку сливать, он и не побачит.

— Вариант, — согласился Петр и тут же прикинул: — Надо литров двадцать. За неделю наберешь?

— Може, и раньше.

— Так, с бензином понятно. А как палить станем? Четыре места поджечь одновременно и чтоб часовые не заметили, тут хоть разорвись, а не успеем.

— Если пошустрить, то сробим.

— Вряд ли, — усомнился Петр, достал лист бумаги и принялся чертить схему.

Она наглядно подтверждала его сомнения. При всем старании и самых ленивых часовых их замысел поджечь четыре объекта одновременно и остаться незамеченными осуществить было практически невозможно. Флигель Штайна находился в сотне метров от штаба, а между общежитием и учебным корпусом расстояние было и того больше. Дополнительным и существенным препятствием являлись сторожевые псы; ими охранялись учебный корпус и флигель Штайна.

— Как ни крути, Вася, а больше двух мест не закроем, — с горечью констатировал Петр.

— Сможем, Иваныч, — оживился Матвиенко и предложил: — А если подключить к делу Ивана Коваля?

— Рановато. Надо бы еще присмотреться.

— Сколько можно? Он наш.

— Без проверки и сразу в такое дело? Рискованно.

— Вот и проверим, — наседал Василий.

— Ладно, — согласился Петр и предупредил: — Прежде чем с ним о деле говорить, прощупай, а там уже решать будем.

— Обижаешь, Иваныч, я не пацан.

— Знаю, но, как говорится, береженого Бог бережет.

— Все будет нормально. Ох, и пустим же мы фрицам гарного красного петуха. Помнишь, как в Краснодаре Гесса спалили? Здорово получилось, — ударился в воспоминания Василий.

— Да, хорошо потрясли, — был более сдержан Петр в оценках и напомнил: — Вась, ты с Ковалем не затягивай.

— Не вопрос, Иваныч, в ближайшие дни переговорю, — заверил он.

В своей оценке Коваля Василий не ошибся. В первом же их разговоре Иван согласился участвовать в уничтожения абвергруппы-102. Теперь уже вместе они начали готовиться к осуществлению плана. Василий тайно накапливал запасы бензина, а Петр с Иваном оборудовывали для него хранилище в столярке, где работал Коваль.

Подходил к концу май. Все было готово. Осталось только дождаться подходящего случая. И вскоре он представился.

Очередная удачная заброска группы агентов в советский тыл по уже сложившейся традиции должна была ознаменоваться грандиозной попойкой инструкторов.

Всего несколько часов оставалось до того момента, когда с абвергруппой-102 было бы покончено. Но роковая ошибка Ивана сорвала план и поставила смельчаков под удар: он проговорился о нем своему «другу», а тот оказался осведомителем и немедленно донес Райхдихту. Ивана и Василия тут же арестовали. Шансов спастись не было. На руках у гитлеровцев находились неопровержимые улики — емкости с бензином. Арестованных подвергли жестоким пыткам, но они не выдали Петра и мужественно приняли смерть.

Оставшись один, Петр не забился в нору и продолжил опасную работу. Втайне изготовил дубликаты оттисков печатей и штампов, переснял фотографии, анкеты на агентов и ждал подходящего случая, чтобы переправить материалы советским контрразведчикам. Но случай так и не представился. И тогда Петр решил вновь взорвать ситуацию в группе.

На этот раз объектом замысла стали инструктор зондер-фюрер Венцик и его агенты, готовившиеся к заброске в район Ростова. Вскоре подвернулся и удобный случай для полного подрыва доверия к зондерфюреру и его выкормышам. В группе прошли зачеты, и со дня на день должен был поступить приказ о начале операции. Естественно, инструкторы собрались отметить это событие. Стол накрыл Венцик. Петр не поскупился выставить четверть первоклассного самогона-первача. Банкет прошел на ура и закончился далеко за полночь.

Утро 27 апреля в группе началось, как всегда, с доклада дежурного Штайну. Потом старшие учебных групп развели курсантов по рабочим точкам. Задержка произошла только в четвертой — дежурный не смог найти зондерфюрера Венцика. Спустя час в кабинет Штайна ворвался Райхдихт — на нем не было лица. За его спиной с почерневшей физиономией и потухшим взглядом стоял, едва держась на ногах, Венцик. Не лучше выглядели Коляда, Петренко и Самохин. Внутри Штайна что-то оборвалось и леденящим холодком растеклось по груди. Райхдихт подтвердил его самые худшие предположения — агент НКВД снова начал действовать.

Ночью у Венцика исчезли списки агентуры, анкетные листы и фотографии участников диверсионной группы. Поиск их по горячим следам ничего не дал. Сам Венцик ничего определенного сказать не мог, так как с трудом ворочал языком. Собутыльники по вчерашней пьянке — Самохин, Петренко и Коляда — несли какую-то околесицу.

Нечленораздельное мычание пьяной троицы взорвало Штайна. Он вскочил из кресла и в ярости заметался по кабинету. На этот раз досталось и Райхдихту. Он попытался оправдаться, но этим только подлил масла в огонь. Рассвирепевший Штайн припомнил ему все: уход к партизанам восьми курсантов, провал групп диверсантов под Туапсе, позор в Краснодаре и, наконец, действовавшего под носом шпиона Шевченко. Кончился разнос тем, что Венцик отправился под домашний арест, а Самохин, Петренко и Коляда оказались под замком в камере. Все остальные во главе с Райхдихтом принялись переворачивать вверх дном комнаты общежития, учебные классы и туалеты с умывальниками.

Проверка продолжалась до глубокого вечера и, несмотря на все усилия, ни к чему не привела — ни тайника, ни самих документов, а тем более вражеского агента, обнаружить не удалось. Они словно провалились под землю. Дальше скрывать происшествие Штайн не решился, так как подозревал, что по линии контрразведки Райхдихт успел доложить.

Непослушной рукой Штайн поднял трубку телефона и заказал Запорожье. Ему ответил подполковник Гемприх. С трудом подбирая слова, чтобы смягчить удар, Штайн начал издалека, но опытный служака по интонациям в голосе догадался, что в группе произошло очередное ЧП, и потребовал не ходить вокруг да около. Не дослушав доклад до конца, Гемприх разразился угрозами и оскорблениями. Штайн молча глотал их, затем нервное напряжение неожиданно спало, и он безвольно обмяк в кресле. Ему все стало безразлично — крик Гемприха, доносившийся из трубки, беготня курсантов за окном и сама работа, которая теперь теряла всякий смысл.

Жизнь в группе замерла. Со дня на день в Вороновицах ждали приезда комиссии Штольце. Офицеры ходили как в воду опущенные, инструкторы и курсанты втихую попивали самогон и поигрывали в карты. В кабинет № 1 штаба избегал заходить даже Райхдихт.

Постепенно вокруг Штайна образовался вакуум. Он сутками не выходил из комнаты отдыха и впал в запой. Денщик Веньк только тем и занимался, что таскал ему бутылки с водкой. Встречать на вокзале приехавшую из Берлина комиссию отправился заместитель Штайна Краузе. А хитрый Райхдихт, чтобы не попасть под горячую руку, нашел себе неотложное дело и выехал в местное отделение гестапо. Инструкторы и курсанты забились в классы и имитировали бурную деятельность.

Штольце налетел на них подобно урагану. Отказавшись от завтрака, накрытого Шойрихом в столовой, он взялся за жесткую проверку. Первым делом отстранил от должности Штайна и до окончания расследования не разговаривал с ним. Опытные разыскники и офицеры гестапо немедленно принялись за поиск пропавших документов и агента НКВД. Круговорот допросов, обысков и очных ставок втянул в себя не только инструкторов, но и офицеров штаба.

К исходу вторых суток появились первые результаты. В классе подготовки радистов гестаповцы обнаружили тайник, а в нем часть пропавших документов. За этой находкой немедленно последовали аресты.

Громом среди ясного дня явилось разоблачение старого, казалось бы, проверенного вдоль и поперек, инструктора Старовойта. Сначала он упорствовал на допросах и отрицал явные улики — фотографии диверсантов, найденные в его комнате, но в руках гестаповцев сломался и поплыл. След от него привел к трем курсантам, и к ужасу Райхдихта, в группе обнаружилась вражеская резидентура.

Штольце приказал всех четверых арестованных отправить под усиленным конвоем в Берлин.

На следующий день Полтаву покинули Штайн и Райхдихт; им предстояло давать показания специальной комиссии Канариса. Краузе получил взыскание, но остался на месте. Самохин, Петренко и Коляда отделались лишь испугом и вышли из-под ареста.

После завершения проверки осиное гнездо абвера в Во-роновицах еще около месяца лихорадило. Во второй раз Петру удалось одним ударом парализовать деятельность группы. Мало-мальски наладить работу Краузе сумел только в июле: за линию фронта отправились первые три группы, две из них успешно легализовались и приступили к работе. Но в августе, после мощного наступления советских войск под Курском и Орлом, стало не до шпионских дел.

К осени сорок третьего года положение гитлеровских войск на Украине значительно ухудшилось. Под ударами Красной армии они оставили Донбасс. Фронт стремительно откатывался на запад. В двадцатых числах сентября передовые части 13-й и 60-й армий 2-го Украинского фронта форсировали Днепр и закрепились на правом берегу.

Грозный гром артиллерийской канонады был слышен в Вороновицах. Командование группы сидело «на чемоданах» и ждало команду на эвакуацию. Петр решил воспользоваться этим, чтобы выйти на связь со своими. Его рапорт к руководству группы с просьбой отпустить на несколько дней, чтобы перед отъездом повидаться с родителями, проживавшими в Полтавской области, был удовлетворен. По мнению Краузе, заслуженный ветеран, за спиной которого была не одна ходка в тыл к красным, своей добросовестной службой заслуживал этого, как никто другой.

25 сентября 1943 года Петр, спрятав под подкладкой плаща материалы на личный состав абвергруппы-102, копии бланков, оттиски печатей и штампов, покинул Вороновицы и направился на восток. Спустя сутки он перешел линию фронта на участке 57-го стрелкового корпуса, у села Бряусовка. Видимости в густом тумане не было никакой, и ему приходилось ориентироваться по звукам перестрелки. Они становились все тише и вскоре не стали слышны совсем. Петр уже начал опасаться, что сбился с пути, когда требовательный окрик заставил его остановиться. Из полумрака проступили два серых силуэта.

— Стою! — откликнулся Петр. — Не стреляйте!

— А ты не дергайся! — приказал старший патруля.

Патрульные приблизились к Петру. Луч фонаря обшарил его с головы до ног. Полувоенная одежда и шмайсер за спиной во фронтовой полосе у кого угодно могли вызвать подозрение. Старший патруля — младший сержант — подошел ближе, повел стволом автомата и потребовал:

— Покажи документы!

Петр замялся: удостоверение старшего инструктора абвер-группы-102 — не тот документ, которым без риска для жизни можно было размахивать перед лицом патруля, — и попросил:

— Проводи к командиру.

— Мы не на свиданке, чтоб гульки гулять, — с ехидцей заметил младший сержант.

— Мне не до шуток. Веди к командиру!

— У нас их много.

— Веди, там разберемся, — потребовал Петр.

— Не там, а здесь! А ну, руки за спину и топай вперед! — прикрикнул младший сержант, для убедительности передернул затвор, а напарнику приказал:

— Паш, шмайсер у него забери!

Петр подчинился. Под конвоем его доставили в полевую комендатуру и провели в кабинет начальника. Капитан, небольшого роста, кряжистый здоровяк с землистым от хронической бессонницы и усталости лицом, оторвал взгляд от документов, прошелся по Петру, остановился на младшем сержанте и спросил:

— В чем дело, Марков?

— Да вот, товарищ капитан, до командира просится.

— Какого?

— Не говорит.

— Кто такой?

— Не представился.

— А где документ?

— Нет.

— Та-а-к, — протянул капитан, встал из-за стола, подошел к Петру и, вперившись в него взглядом, спросил: — И что ж ты за птица такая?

— Мне бы кого-нибудь из особого отдела, — не стал объясняться Петр.

— Особого отдела? Смерша? — переспросил капитан и, переглянувшись с младшим сержантом, язвительно заметил: — А чем я не устраиваю?

— Устраиваете, товарищ капитан, но мне нужен особист, а лучше — начальник.

— Ах, начальника тебе подавай! — неприкрытая угроза прозвучала в голосе капитана, и он приказал: — Марков, обшарь его!

— Не надо. Я сам, — остановил Петр, достал из кармана удостоверение сотрудника абвера и передал ему.

Комендант склонился к лампе, его глаза округлились, и он вскрикнул:

— Тут же по-фрицевски!

— Абвер, — пояснил Петр.

— Так ты фриц?

— Русский, русский! Вызывай особиста, капитан. Это очень важно. У меня времени нет. Там ждут, — начал терять терпение Петр.

— Важно? Ты… — в глазах коменданта промелькнула смутная догадка, и он потянулся к трубке полевого телефона, ворчливо бормоча, — черт-те что творится. Фриц мной командует. Третий год воюю, но такого еще не бывало.

В комнате какое-то время были слышны лишь прерывистое дыхание и треск в мембране, затем последовал громкий щелчок и в трубке раздался молодой и бодрый голос.

— Здравствуй, Георгия! Как говорится, кому не спится в ночь глухую: часовому, разведчику и…

— Петрович, мне не до шуток. Тем более уже утро. Понимаешь, тут такое дело, не знаю, как и сказать… — комендант замялся.

— Говори как есть, — и нотки смеха пропали в голосе контрразведчика.

— Мои хлопцы привели то ли шпиона, то ли… Короче — он из абвера.

— Да ну? — удивился собеседник, а затем в голосе появился металл. — Почему сразу не доложил?

— Вот и докладываю. Только что взяли, еще тепленький, — не удержался прихвастнуть комендант.

— Отлично! Молодец! — пророкотало в трубке.

— Капитан, ты что несешь? Какой еще тепленький? Я сам пришел! — возмутился Петр и двинулся на него.

— Стоять! — сорвался на крик комендант и хватился за кобуру.

— Дурак!

— Чего?

— Дай поговорю с особистом! — Петр протянул руку к телефонной трубке.

— Я тебе поговорю! Ты у меня сейчас соловьем запоешь!

— Идиот! Воды выпей…

— Я тебе попью! На всю жизнь нахлебаешься, — взбеленился комендант.

Особист уже ничего не мог понять, его голос надрывался в трубке:

— Георгия, ты что несешь! Вы что там с комиссаром пере-жрались?

В кабинете шла яростная возня. Петр пытался перехватить у коменданта трубку. Тот, рассвирепев, выхватил из кобуры пистолет. На помощь емупришли патрульные. Опрокинув Петра на пол, они связали ему руки.

— Георгия? Георгия? Ты что там, охерел? За самоуправство пойдешь под трибунал! Немедленно тащи его ко мне! — грозился в трубке голос.

Комендант опомнился, тяжелым взглядом окатил Петра, затем распахнул окно и позвал:

— Дежурный, ко мне!

В коридоре послышался топот ног, и в кабинет вбежал запыхавшийся разбитной сержант. Стрельнув взглядом на арестованного, он остановился на начальнике. Тот спрятал пистолет в кобуру и буркнул:

— Отведи этого к особисту.

— В Смерш, что ли? — переспросил.

— Глухой, что ли? Я сказал, к особисту!

— Есть! — ответил сержант и прикрикнул на арестованного. — Топай вперед!

Петр нагнул голову, чтобы не удариться о косяк, и вышел во двор. Дежурный по комендатуре пристроился за спиной и криками «Налево», «Направо» направлял движение. Позади них, пыхтя и матерясь, тащился капитан. Они прошли через всю деревню, в конце улицы свернули к неприметному, затерявшемуся в глубине сада, дому. Навстречу из кустов вынырнул часовой и преградил путь. Капитан назвал пароль, часовой отступил в сторону, и они поднялись на крыльцо.

Дежурный остался караулить у двери, а комендант с Петром вошли в дом. Обстановка в нем мало чем отличалась от той, что была у армейских офицеров. В углу стоял деревянный топчан, рядом находился чудом уцелевший шкаф, завершали обстановку две табуретки и стол. В полумраке, царившем в комнате, трудно было разглядеть хозяина. Он не выходил на свет и какое-то время внимательно рассматривал Петра и потом кивнул коменданту:

— Садись, Георгия!

— Спасибо, Петрович, сесть я всегда успею, за вами не заржавеет, лучше присяду, — хмыкнул капитан, сел на табуретку и положил на стол документ Петра.

Лейтенант-контрразведчик внимательно осмотрел удостоверение и с улыбкой заметил:

— Ну наконец у вас в абвере научились «липу» клепать, так сразу и не заметишь.

— Не у нас, а у них, там тоже не дураки работают, — в тон ему ответил Петр.

Усмешка моментально исчезла с лица лейтенанта и в голосе зазвучала угроза:

— Итак, что ты, такой умный, хотел сказать офицеру контрразведки?

— Сначала руки развяжите, — потребовал Петр.

— Еще чего! Они языку не мешают, — съязвил еще не остывший комендант.

Лейтенант пристально посмотрел в глаза Петра и распорядился:

— Ладно, Георгин, не упирайся. Куда он от нас денется, развяжи.

Тот неохотно достал нож и разрезал веревки. Но Петр не спешил говорить, размял затекшие кисти и попросил:

— Дайте, что-нибудь острое.

— Петрович, нет, ты только посмотри на эту наглую морду? Совсем оборзел. Он же, гад, нам глотки порежет! — задохнулся от возмущения капитан.

— В штаны наложил, что ли? — с усмешкой спросил особист.

— Еще чего?

— Тогда за чем дело?

Комендант пожал плечами, с неохотой положил нож на стол, но на всякий случай расстегнул кобуру. Петр подошел к столу. Офицеры внимательно следили за каждым его движением. Он распахнул плащ и вспорол подкладку.

На стол с тихим шелестом посыпались фотографии в форме бойцов и младших командиров Красной армии, бланки служебных документов с печатями и штампами, на которых бросались в глаза лиловые и фиолетовые свастики с хищными орлами.

От этой неожиданной и прямо-таки фантастической картины контрразведчик опешил. Его изумленный взгляд метался между Петром и документами. Такого за время службы лейтенанту Ивонину не приходилось видеть! В обыкновенной украинской хате, на обеденном столе лежала бесценная картотека из фотографий и анкет нескольких десятков вражеских агентов. Это была неслыханная удача, выпавшая на долю обыкновенного фронтового контрразведчика.

Последняя фотография, как поздний осенний листок, легла на горку документов. Ивонин склонился над фашистским архивом, долго разглядывал, затем обернулся к разведчику и, не стесняясь своего порыва, крепко обнял его. Лицо Петра дрогнуло. На глаза навернулись слезы. Он не пытался их скрывать. Комендант с открытым ртом наблюдал за неожиданной развязкой — офицер Смерша и тот, кого он несколько минут готов был расстрелять, тискали друг друга в объятиях.

— Невероятно! Фантастика! — восклицал Ивонин.

Тронутый этим искренним порывом Петр в первые мгновения не мог произнести ни слова. Крепкие объятия офицера Смерша и изумленные глаза коменданта не были чудесным сном. Он действительно вернулся домой! Домой!

Полтора года постоянного риска и смертельной игры с фашистами остались позади. Теперь уже не требовалось таиться, выверять каждое сказанное слово и взвешивать каждый свой шаг. Ушли в прошлое коварные проверки оберлейтенанта Райхдихта, патологическая подозрительность Самутина и изматывающее душу состояние двойной жизни, когда он сам не мог понять, где кончается советский разведчик Прядко, а где начинается кадровый сотрудник абвера Петренко. Он был среди своих. Своих!

Петр счастливыми глазами смотрел на Ивонина, и в этот миг ему казалось, что ближе и роднее человека для него нет. Тот разжал объятия, и в нем снова проснулся контрразведчик.

— Как вас звать? Чье задание выполняли? Назовите пароль? — посыпал он вопросами, но спохватился и многозначительно глянул на коменданта.

Тот развел руками и смущенно произнес:

— Я что, не понимаю? Не первый год на фронте, — и попятился к двери, не переставая про себя повторять: — Ну и дела! Ну и дела!

Когда шаги капитана стихли, Петр порывистым движением расправил китель, строго посмотрел на Ивонина — тот невольно подтянулся — и доложил:

— Старший лейтенант Прядко, оперативный псевдоним Гальченко, после выполнения задания в абвергруппе-102 прибыл!

— Старший оперуполномоченный отдела контрразведки Смерш лейтенант Ивонин, доклад разведчика Гальченко принял! — так же торжественно и строго ответил тот, а затем широко улыбнулся и пододвинул табуретку.

— Садись, дорогой, извини, что так встретили. Сам понимаешь, от этого всего голова кругом идет. Забыл даже спросить, как тебя зовут.

— Петр.

— А меня — Анатолий. Присаживайся, я сейчас, один момент, — засуетился Ивонин, сгреб в полевую сумку фотографии, документы фашистских агентов и исчез в соседней комнате.

Спустя минуту он возвратился. В его руках громоздились банки с тушенкой, чайник, две кружки и армейская фляжка. Штык-ножом Ивонин вскрыл консервы и вывалил в миску тушенку, из стола достал краюху черного хлеба и покромсал ее на куски. Петр с тихой радостью наблюдал за его быстрыми, сноровистыми движениями. Анатолий приподнял голову, заговорщицки подмигнул, потянулся к фляжке, разлил спирт по кружкам и предложил тост:

— За возвращение домой!

— Спасибо! За возвращение домой! — счастливым эхом прозвучал ответ Петра.

Кружки звонко звякнули, и они выпили до дна. У Петра перехватило в горле, из глаз крупными горошинами покатились слезы. Лейтенант зачерпнул кружкой воды из ведра и сунул ему в руку. Петр, давясь и захлебываясь, торопливо выпил, а когда спазмы прошли, навалился на тушенку с ржаным хлебом. В этот момент Петру казалось, что ничего вкуснее в своей жизни ему еще не приходилось есть. Это не были тот эрзац-хлеб и постная говядина, которыми его пичкал Шойрих. Он не заметил, как умял весь выставленный перед ним запас, и смущенно посмотрел на Ивонина. Тот улыбнулся, плеснул из чайника кипятку в кружку и опустил в нее два здоровенных, отливающих синевой куска сахара. Петр обеими руками обхватил кружку и с наслаждением мелкими глотками пил обжигающий чай. А Ивонин возвратился к столу, вытащил из верхнего ящика тетрадь с карандашом и сказал:

— Петя, ты пока без меня похозяйничай, а я смотаюсь в штаб полка. Сам понимаешь, надо доложить начальству. Заодно у тыловиков еще харчишек вытрясу. Если будет время, набросай рапорт про то, как у фрицев воевал.

Петр кивнул головой, поставил кружку на стол и потянулся к тетради.

— Нет, ты пей, пей. Напишешь потом, — остановил его Ивонин и, прихватив полевую сумку с документами на гитлеровских агентов, выскочил во двор.

Петр допил чай, поднялся из-за стола и прошелся по комнате. Напряжение спало, голова перестала кружиться. Он взял тетрадь и принялся составлять рапорт. Тот самый рапорт, который ему приходилось десятки раз мысленно набрасывать в Краснодаре, Абинской, Евпатории и Вороновицах, легко ложился на бумагу.

Время шло. За окнами забрезжил рассвет. Строчки перед глазами начали расплываться, а мысли стали путаться и теряться. Свинцовая усталость, в конце концов, сморила Петра. Обволакивающая слабость разлилась по всему телу. Стены, потолок закачались и поплыли перед глазами, голова пошла кругом. С трудом он добрался до топчана, без сил рухнул и мгновенно уснул.

Сквозь сон до него доносились шум шагов, жужжание телефонного аппарата, обрывки неясных фраз. Сознание разведчика непроизвольно продолжало работать. В разговоре Ивонина речь шла о нем. И впервые за многие месяцы Петр поймал себя на мысли, что его совершенно не волновало происходящее. Он вернулся домой! Домой!

А Ивонин в ту ночь так ине уснул. До отдела Смерша армии он дозвонился с трудом — на телефонной линии оказался обрыв. Машину за разведчиком обещали прислать в ближайшие часы. Чтобы скоротать время, Ивонин сел за чтение рапорта Петра.

Девять листов были заполнены убористым почерком. За сухими и лаконичными строчками крылась поистине титаническая работа блестящего разведчика. Данные на 18 штатных сотрудников абвера, 101 агента и 33 фотографии из алфавитной картотеки позволили органам Смерша в короткие сроки разыскать многих из них. В последующем, после освобождения Полтавы, на основе добытых Петром материалов Управление контрразведки Смерш 2-го Украинского фронта арестовало еще семь агентов и содержателя конспиративной квартиры, оставленных гитлеровцами на «глубокое оседание» для проведения разведывательно-диверсионной работы.

Это было далеко не все, что удалось совершить зафронтовому разведчику Прядко-Гальченко. Добытая им разведывательная информация о военных планах 8-й армии вермахта представляла несомненный разведывательный интерес для командования Красной армии.

Лейтенант Анатолий Ивонин, за время службы в стрелковой роте, а потом в военной контрразведке немало хлебнувший своего и чужого горя, повидавший такого, что многим с лихвой хватило бы на две жизни, был поражен. За двадцать два месяца работы Петра в абвере ему пришлось прожить десятки жизней. И в них было все: неминуемый, казалось бы, провал в Ростове и Абинске; потом удача в Вороновицах, Краснодаре и Крымской. Заканчивал рапорт Петр Иванович просьбой о направлении его с новым заданием в тыл гитлеровских войск.

В тот же день Прядко и все добытые им материалы на абвергруппу-102 были направлены в Москву. Спустя двое суток Петр прибыл в столицу.

На встрече с руководством Смерша Петр доложил о выполнении задания и свои предложения по дальнейшей работе в абвере. Абакумов и его подчиненные, проанализировав сложившуюся вокруг разведчика ситуацию, пришли к выводу, что на этот раз удача могла отвернуться от него — вероятность расшифровки была слишком велика, и предложили Петру отдохнуть, а затем продолжить службу в одной из армейских частей Московского военного округа. Петр Иванович отказался и настоял на том, чтобы его направили на фронт…

Продолжил службу он по своей прежней специальности — интендантом. Служил Петр Иванович хорошо — в воинском звании вырос до майора, а в должности — до заместителя командира полка по тылу, был награжден несколькими медалями и орденом.

Не забыли своего боевого товарища и военные контрразведчики. Руководитель Смерша Абакумов лично доложил Верховному главнокомандующему Сталину о результатах выполнения задания зафронтовым агентом Гальченко.

24 июня 1944 года Указом Президиума Верховного Совета СССР за «проявленное мужество и героизм в тылу противника» Петр Прядко был награжден орденом Красного Знамени.

Но самая большая награда ждала его после окончания войны. Прозвучали победные залпы, и майор Прядко, следуя к новому месту службы в Закавказский военный округ, никак не мог проехать мимо столицы Дона — Ростова. Туда бывшего разведчика влекли не прошлые воспоминания о службе в абвергруппе-102. В его сердце жила она — Вера Пивоварчук.

Петр Прядко, Иван Данилов, Александр Козлов, Алексей Скоробогатов и десятки других зафронтовых агентов особых отделов НКВД СССР — ГУКР Смерш НКО СССР своей самоотверженной работой существенно подорвали разведывательно-диверсионную деятельность абвера и «Цеппелина» и сохранили тысячи жизней красноармейцев.

Только за период с 1 октября 1943 по 1 мая 1944 года военными контрразведчиками в зафронтовой работе были задействованы 343 разведчика. Из них 57-ми удалось выполнить самую трудную задачу: внедриться в абверкоманды, абвергруппы, специальные центры «Цеппелина» и закрепиться в их кадровом составе. Эти успехи дались дорогой ценой — 112 разведчиков погибли.