О природе человека

Глава 7. АЛЬТРУИЗМ

«Кровь мучеников — семя церкви». Этими леденящими душу словами теолог III века Тертуллиан выразил фундаментальную причину человеческого альтруизма. Они говорят нам о том, что цель жертвы — возвысить одну группу людей над другой. Щедрость без надежды на взаимность — это редчайшее и самое драгоценное человеческое поведение, тонкое и с трудом поддающееся определению, распределенное очень избирательно, окруженное ритуалами и обстоятельствами, почитаемое и вознаграждаемое орденами и эмоциональными восхвалениями. Мы считаем священным истинный альтруизм, чтобы вознаградить его, и тем самым делаем его менее истинным, но в то же время стимулируем его развитие в других людях. Короче говоря, человеческий альтруизм полон загадок и несет в себе ожидаемую двойственность млекопитающих.

Как млекопитающих, нас восхищают и удивляют экстремальные формы самопожертвования (муравьи не нашли бы в этом ничего примечательного). Во время Первой и Второй мировых войн, войн в Корее и Вьетнаме ордена Почета часто присуждались людям, которые бросались на пулеметы, чтобы защитить товарищей, бросались на спасение друзей на поле боя и спасали их ценой собственной жизни или принимали другие экстраординарные решения, которые приводили к тому же фатальному концу. Такое альтруистическое самоубийство — высочайший акт смелости и, конечно же, заслуживает самой высокой государственной награды. Но в таком поведении остается великая загадка. Что происходит в сознании этих людей в момент отчаяния? «В ситуациях подобного рода важную роль всегда играет личное тщеславие и гордость, — писал Джеймс Джонс в книге «Вторая мировая война». — ...Острое возбуждение боя часто приводит человека к добровольной смерти, чего в обычных обстоятельствах он постарался бы избежать. Но в ситуации абсолютного, неизбежного конца, когда смерть стоит совсем рядом, всего в нескольких ярдах, и смотрит на тебя, может возникнуть состояние предпоследнего национального, социального и даже расового мазохизма — состояние жаркого, радостного, почти сексуального наслаждения и страсти, которое заставляет человека сделать последние несколько шагов. Абсолютная роскошь наконец плюнуть на все и больше не париться»^{161}.

Уничтожающее сочетание здравого смысла и страсти, о котором часто говорят люди, побывавшие на поле боя, это просто экстремальное явление, находящееся вне огромного множества мелких импульсов смелости и щедрости, которые объединяют общества. Возникает соблазн на этом и остановиться и счесть чистейшие элементы альтруизма проявлением лучшей стороны человеческой натуры. Пожалуй, можно было бы даже сказать, что сознательный альтруизм — это высшее качество, которое отличает человека от животных. Но ученые не склонны восхвалять какое бы то ни было явление. Именно в более глубокий анализ альтруизма социобиология в ее сегодняшнем состоянии может внести серьезнейший вклад.

Я сомневаюсь, чтобы какое-то высшее животное, например орел или лев, когда-нибудь получило бы орден Почета по облагороженным критериям, принятым в нашем обществе. Однако определенный альтруизм они проявляют довольно часто, и формы его вполне понятны человечеству^{162}. Альтруизм этот распространяется не только на потомство, но и на других представителей того же вида. Некоторые мелкие птицы, например зарянки, дрозды и синицы, предупреждают сородичей о приближении ястреба. Они припадают к земле и издают характерный тонкий, пронзительный свист. Хотя акустика предупреждающего сигнала такова, что обнаружить его источник затруднительно, сам по себе этот свист кажется весьма жертвенным. Птице, которая заметила хищника, было бы разумнее не выдавать своего местоположения, а просто затаиться в тишине.

Возможно, самыми альтруистичными млекопитающими после человека являются шимпанзе. Они не только делятся мясом после совместных охот, но еще и усыновляют детенышей. Джейн Гудолл наблюдала три подобных случая в заповеднике Гомбе-Стрим в Танзании. Осиротевшие детеныши были усыновлены взрослыми братьями и сестрами. Особенно интересно (по теоретическим причинам, о которых мы вскоре поговорим) то, что альтруистическое поведение демонстрировали ближайшие родственники, а не опытные самки, имеющие собственных детенышей, ведь они могли бы обеспечить сирот молоком и дать им более адекватную социальную защиту.

Несмотря на обилие подобных примеров среди позвоночных, альтруистическое самоубийство, сходное с человеческим самопожертвованием, встречается только у низших животных, в частности у социальных насекомых. Многие члены колоний муравьев, пчел и ос готовы защищать свои гнезда от захватчиков с безумной смелостью. Именно поэтому люди с осторожностью приближаются к пчелиным ульям и осиным норам, но совершенно спокойно чувствуют себя возле гнезд одиночных видов — галиктов и ос-землероек.

Социальные нежалящие пчелы тропиков кружатся над головами людей, которые слишком приблизились к их гнездам. Они настолько сильно вцепляются в волосы, что при попытке отцепить их головы отрываются от тел. Некоторые виды во время таких жертвенных атак выпускают на кожу едкий секрет. В Бразилии таких насекомых называют cagafogos («какающие огнем»), Великий энтомолог Уильям Мортон Уилер назвал встречу с «ужасными пчелами», во время которой они буквально срывали кожу с его лица, самым тяжелым испытанием в своей жизни.

У рабочих пчел есть жало, окаймленное загнутыми назад зубцами, подобными рыболовным крючкам. Когда пчела нападает на незваного гостя, вторгшегося в улей, жало протыкает кожу. Пчела улетает, а жало с ядовитой железой и большей частью внутренностей остается в коже захватчика. Пчела вскоре умирает, но такая атака гораздо более эффективна, чем если бы ей удалось сохранить свое жало, ограничившись одним укусом. Ядовитая железа продолжает выделять яд в рану, а основание жала издает запах, напоминающий запах банана. На этот запах слетаются другие члены колонии и совершают такие же самоубийственные атаки в том же самом месте. С точки зрения колонии в целом, самоубийство индивида полезнее, чем его жизнь. В улье живет от 20 до 80 тысяч рабочих пчел. Все они сестры, появившиеся на свет из яиц, отложенных царицей. Каждая пчела живет всего около 50 дней, а потом умирает от старости. Поэтому самоубийство — это мелкая жертва, не наносящая вреда генетическому наследию.

Мой любимый пример из мира социальных насекомых — африканские термиты со сложным научным названием Globitermes sulfureus. Термиты-солдаты этого вида представляют собой ходячие бомбы — в буквальном смысле слова. Большая часть их тела закрыта огромными парными железами, отходящими от головы. Когда эти термиты атакуют муравьев или других врагов, они выделяют изо рта желтый секрет. Он распыляется в воздухе и оказывается смертельным и для самих солдат, и для их противников. Распыление секрета осуществляется путем сокращения мышц стенки живота. Иногда сокращения оказываются настолько сильными, что живот и железы буквально взрываются, а защитная жидкость распыляется во все стороны.

Способность к абсолютному самопожертвованию вовсе не означает, что человеческий разум и «разум» насекомого (если таковой существует) работают одинаково. Но это означает, что импульс управляется вовсе не божественной или иной высшей силой, и ему можно найти более разумное биологическое объяснение. И такое объяснение тут же порождает для нас проблему: у павших героев нет детей. Если самопожертвование приводит к сокращению потомства, то гены, героев породившие, должны постепенно исчезать из популяции. Ограниченное истолкование дарвиновского естественного отбора привело бы нас именно к такому выводу: поскольку в популяции стали бы преобладать люди с эгоистическими генами, а гены альтруизма постепенно исчезали бы, то за время жизни многих поколений популяция вообще перестала бы быть способной к альтруизму.

Как же альтруизму удается сохраняться? В случае общественных насекомых ответ однозначен. Естественный отбор следует расширить с тем, чтобы включить в него родственный отбор. Термиты-солдаты, жертвующие собой, защищают всю колонию, включая царицу и царя — своих родителей. В результате более плодовитые братья и сестры солдат процветают и размножаются, и через них гены альтруизма умножаются в большем числе племянников и племянниц.

Было бы естественно задаться вопросом, а не развивается ли способность к альтруизму у людей через родственный отбор. Другими словами, не проистекают ли испытываемые нами эмоции, в том числе и те, которые у исключительных людей могут привести к абсолютному самопожертвованию, от наследственных качеств, которыми нас наделили предки за сотни или даже тысячи поколений? Такое объяснение подкрепляется тем, что в течение большей части человеческой истории доминирующей социальной единицей была семья и сеть близких родственников. Такая исключительная связь в сочетании с детальной классификацией родства стала возможной благодаря высокому интеллекту. Это может объяснить, почему родственный отбор у людей гораздо сильнее, чем у обезьян и других млекопитающих.

Предвосхищая традиционные возражения многих социологов и других ученых, хочу еще раз сказать, что форма и степень альтруистических действий в значительной степени определяется культурой. Совершенно очевидно, что социальная эволюция человека культурой определяется в большей степени, чем генетикой. Но основополагающая эмоция, которая мощно проявляется практически во всех человеческих обществах, развивается через гены. Социобиологическая гипотеза, таким образом, не объясняет различий между обществами, но позволяет понять, почему люди отличаются от других млекопитающих, а также почему в этом конкретном аспекте они весьма напоминают общественных насекомых.

Эволюционная теория человеческого альтруизма серьезно осложняется абсолютно эгоистичным характером большинства форм такого альтруизма. Нет такой формы человеческого альтруизма, которая была бы абсолютно и полностью самоуничтожительной. Величайшие герои отдали свои жизни в расчете на высокую награду, причем не последнюю роль в этом сыграла вера в собственное бессмертие. Когда поэты говорят о счастливом приятии смерти, то смерть для них — не смерть, но апофеоз, некая нирвана. Они обращаются к тому, что Йейтс назвал «уловкой вечности». В конце «Пути паломника» мы узнаем о приближающейся смерти Доблестного за Истину:

Сострадание избирательно и зачастую оказывается абсолютно эгоистичным. В индуизме вполне допустима полная поглощенность собой и близкими родственниками, но не приветствуется сострадание к чужим людям и, конечно же, к париям. Главная цель нирванического буддизма — сохранение личности через альтруизм^{164}. Последователь этого учения «набирает очки» за праведную личную жизнь. Он должен совершать акты щедрости с тем, чтобы добрые поступки перевесили поступки дурные. Хотя и буддисты, и христиане принимают концепцию всеобщего сострадания, но это не мешает им вести агрессивные войны, причем многие такие войны ведутся во имя религии.

Чувство сострадания — вещь гибкая и приспосабливающаяся к политическим реалиям. Другими словами, оно служит интересам самого человека, его семьи и союзников. Палестинские беженцы вызывают всеобщую симпатию, и весь мир стремится оказать им помощь и поддержку. Но никто не говорит об арабах, убитых королем Хуссейном. Никто не говорит о тех, кто живет в арабских странах в гораздо худших материальных условиях, чем беженцы с Западного берега реки Иордан, и не имеет никаких гражданских прав. Когда в 1971 году в Бангладеш началось движение за независимость, президент Пакистана развязал в Пенджабе кампанию террора, которая привела к гибели миллиона бенгальцев и изгнанию 9,8 миллиона человек. В этой войне погибло и было вынуждено покинуть свои дома больше мусульман, чем проживает в Сирии и Иордании. Но ни одно арабское государство, ни консервативное, ни радикальное, не поддержало борьбу Бангладеш за независимость. Большинство арабов отказало в поддержке бенгальцам, хотя объявило о солидарности с Западным Пакистаном.

Чтобы понять эту странную избирательность и решить загадку человеческого альтруизма, мы должны разделить две основные формы поведения, основанного на сотрудничестве. Альтруистический импульс может быть иррациональным и направленным исключительно на других людей. Тот, кто его проявляет, не выражает желания равнозначного ответа и не совершает бессознательных поступков, ведущих к тому же результату. Я называю такую форму поведения «жестким» альтруизмом, то есть реакциями, на которые практически не влияют социальные награды или наказания в зрелом возрасте. Когда подобное поведение возникает, то, скорее всего, оно развивается путем родственного или естественного отбора в целой семье или племенной единице. Можно ожидать, что «жесткий» альтруизм идет на пользу ближайшим родственникам альтруиста. По мере же того, как связи становятся более дальними, частота альтруистических поступков резко падает. «Мягкий» альтруизм, напротив, совершенно эгоистичен. «Альтруист» рассчитывает на то, что его поступок пойдет на пользу ему или его ближайшим родственникам. Его добрые поступки — результат точного расчета, часто совершенно сознательного. Его действия согласуются с исключительно сложной системой общественных требований и санкций. Способность к «мягкому» альтруизму, по-видимому, развивалась путем отбора индивидов и находилась под сильнейшим влиянием превратностей культурной эволюции. Психологическими механизмами ее являются ложь, притворство и обман, в том числе и самообман, поскольку убедительнее всего играет тот актер, который верит в реальность своей игры^{165}.

Следовательно, основной вопрос социальной теории заключается в том, как соотносятся между собой «жесткий» и «мягкий» альтруизм. У пчел и термитов эта проблема уже решена: родственный отбор превыше всего, и альтруизм этих насекомых абсолютно «жесткий». Среди общественных насекомых нет лицемерия. Такая же тенденция преобладает и среди высших животных. Конечно, среди обезьян существует определенный взаимный обмен. Когда самцы павиана-анубиса борются за доминирование, они иногда приходят на помощь друг другу. Самец стоит перед врагом и другом и переводит взгляд с одного на другого, продолжая при этом угрожать своему врагу. У павианов порой встречается такое поведение, которое позволяет им исключать одиноких самцов из борьбы за течных самок. Несмотря на очевидные преимущества, коалиции у павианов и других разумных животных складываются крайне редко^{166}.

А у людей «мягкий» альтруизм доведен до высшей степени. Взаимопомощь между людьми, находящимися в далеком родстве или вообще не состоящими в родстве, есть основа человеческого общества. Совершенство общественного договора нарушило древние ограничения позвоночных, накладываемые жестким родственным отбором. Через правила взаимопомощи в сочетании с гибким, бесконечно эффективным языком и талантом к вербальной классификации люди заключают прочные и долгосрочные соглашения, на которых можно построить культуры и цивилизации.

Однако вопрос все же остается: существует ли основа «жесткого» альтруизма, которая выходит за рамки этой конвенционной суперструктуры? Эта концепция напоминает нам о поразительном предположении Дэвида Юма о том, что разум — раб страстей. Поэтому следует задаться вопросом, во имя какой биологической цели заключаются договоры и насколько неискореним непотизм.

Различие важно, поскольку чистый, «жесткий» альтруизм, основанный на родственном отборе, является врагом цивилизации. Если бы люди действовали исключительно по запрограммированным правилам обучения и направляли эмоциональное развитие на пользу собственным родственникам и своему племени, то глобальная гармония была бы очень маловероятна. Международное сотрудничество достигло бы верхней границы и было бы подавлено чередой войн и экономической борьбы, которые бы подавляли любой взлет здравого смысла. Разуму пришлось бы покориться императивам крови и территории. Можно представить себе дух, который продолжал бы служить биологическим целям даже после того, как он раскрыл и в точности объяснил эволюционные корни безрассудства.

Лично я оцениваю соотношение между «жестким» и «мягким» альтруизмом в человеческом поведении достаточно оптимистично. По-моему, люди достаточно эгоистичны и расчетливы, для того чтобы поддерживать вполне достойную гармонию и социальный гомеостаз. В этом утверждении нет противоречия. Истинный эгоизм, подчиненный другим ограничениям биологии млекопитающих, может привести нас к почти идеальному общественному договору. Мой оптимизм основывается на доказательствах, связанных с природой трайбализма и этничности. Если альтруизм абсолютно односторонен, то родственные и этнические узы должны поддерживаться с соответствующим упорством. Узы преданности, нарушить которые трудно, а то и вовсе невозможно, будут укрепляться, пока культурные изменения не остановятся. В таких обстоятельствах сохранение социальных единиц среднего размера, то есть расширенной семьи и племени, приобрело бы колоссальное значение. Мы должны были бы увидеть проявления этого, с одной стороны, за счет очевидных издержек для личного благосостояния, а с другой — для национального интереса.

Чтобы лучше понять эту идею, давайте вернемся на мгновение к базовой теории эволюции. Представьте весь спектр эгоистического поведения: благо только для самого человека, для нуклеарной семьи, для семьи расширенной (включающей в себя кузенов, бабушек, дедушек и всех, кто может играть роль в родственном отборе), для группы, племени, вождества и, наконец, благо для высшей социополитической единицы. Каким единицам этого спектра наиболее благоприятствуют врожденные предрасположенности социального поведения человека? Чтобы найти ответ, мы можем взглянуть на естественный отбор с другой точки зрения: единицами, подвергающимися самому интенсивному естественному отбору, воспроизводящимися и умирающими чаще всего и живущими в соответствии с требованиями окружающей среды, станут те, которые защищены врожденным поведением индивидуальных организмов, их составляющих. У акул естественный отбор происходит исключительно на индивидуальном уровне. Все поведение эгоистично и направлено только на благо одной акулы и ее прямого потомства. У португальского кораблика и других сифонофор, которые составляют огромные колонии тесно взаимодействующих организмов, единица отбора — это почти исключительно колония. Индивидуальный организм, зооид, спрессованный в желеобразную массу, практически ничего не значит. У некоторых членов колонии нет желудков, у других — нервной системы. Большинство никогда не размножается, и почти все могут быть уничтожены и восстановлены. Степень колониецентричности у пчел, термитов и других общественных насекомых лишь немногим слабее.

Очевидно, что люди занимают среднее положение в спектре. Но какое именно? Мне кажется, что люди ближе к индивидуальному концу спектра. Мы не похожи на акул или эгоистичных обезьян, но все же ближе к ним, чем к пчелам. Индивидуальное поведение, включая, казалось бы, альтруистические поступки во имя племени и нации, направлены, порой очень причудливым образом, к дарвиновскому преимуществу одного отдельно взятого человека и его ближайших родственников. Самые сложные формы социальной организации, несмотря на свой внешний облик, служат средством личного благосостояния. Человеческий альтруизм кажется абсолютно «жестким», когда направлен на ближайших родственников, хотя степень этой «жесткости» гораздо меньше, чем у общественных насекомых и колониеобразующих беспозвоночных. В остальном наш альтруизм абсолютно «мягкий». Предсказуемым результатом подобного состояния является смесь двойственности, обмана и вины: эти чувства постоянно тревожат разум человека^{167}.

К таким же интуитивным выводам независимо от меня пришли биолог Роберт Л. Трайверс и социальный психолог Дональд Т. Кэмпбелл^{168}. Их работы привели к возрождению интереса к научному изучению человеческого альтруизма и морального поведения. Изучив массу дополнительной информации, собранной социологами, Милтон М. Гордон заявил, что «человек, защищающий честь или благополучие своей этнической группы, защищает самого себя»^{169}.

Примат эгоцентризма над расой особенно ярко проявляется в поведении этнических групп, оказавшихся в состоянии стресса. Например, евреи-сефарды с Ямайки, эмигрировавшие в Англию или Америку, в соответствии с личными обстоятельствами могли либо остаться настоящими евреями и присоединиться к еврейской общине на новом месте, либо забыть об этнических узах, вступить в брак и ассимилироваться в новой культуре. Пуэрториканцы, которые мигрируют в Нью-Йорк и обратно в Сан-Хуан, проявляют еще большую гибкость. Черный пуэрториканец в Пуэрто-Рико ведет себя как представитель черного меньшинства. В Нью-Йорке же он становится представителем меньшинства пуэрториканского. Если в Нью-Йорке представляется возможность, он может подчеркнуть свою чернокожесть. Но в личных отношениях с белыми он предпочтет не акцентировать внимание на цвете своей кожи, сосредоточившись на испанском языке и латиноамериканской культуре. Подобно евреям-сефардам многие образованные пуэрториканцы рвут этнические узы и быстро проникаются духом местной культуры.

Орландо Паттерсон из Гарвардского университета показал, как правильный анализ подобного поведения в плавильном котле может привести нас к обобщениям, касающимся человеческой природы в целом^{170}. Китайцы, живущие в Карибском бассейне, являют собой пример этнической группы, история которой напоминает контролируемый эксперимент. Анализируя их опыт, можно выявить ключевые культурные факторы, влияющие на этническую преданность. Когда в конце XIX века китайские иммигранты прибыли на Ямайку, им представилась возможность занять доминирующее место в системе розничной торговли. На острове существовал экономический вакуум: черные крестьяне по-прежнему вели сельское существование вокруг старых рабовладельческих плантаций, а белые евреи и аристократы представляли собой высший класс и считали торговлю занятием для себя неприемлемым. Эту нишу могли заполнить метисы, но они не сделали этого, поскольку во всем стремились подражать белым и рассчитывали войти в этот социоэкономический класс. Китайцы составляли крохотное меньшинство — менее 1% населения. Однако они сумели подчинить себе розничную торговлю на Ямайке, что заметно улучшило их положение. Они занимались торговлей и свято хранили этническую верность, соблюдая строгие брачные обычаи. Расовое сознание и сознательная культурная исключительность были поставлены на службу личного благосостояния.

В 50-е годы XX века социальная среда кардинальным образом изменилась — и вместе с ней изменился китайский этос. Когда Ямайка обрела независимость, новая правящая элита была довольно пестрой по расовому составу, но питала твердую приверженность к национальной синтетической креольской культуре. Теперь китайцам стало выгодно социально присоединиться к элите, и они с готовностью сделали это. За 15 лет они перестали быть отдельной культурной группой. Они изменили характер своего бизнеса — от оптовой торговли перешли к строительству супермаркетов и торговых центров и управлению ими. Они стали вести буржуазный образ жизни, приняли креольскую куль-туру, от традиционной расширенной семьи перешли к семье нуклеарной. Тем не менее они сохранили расовое сознание — не как слепой генетический императив, но как экономическую стратегию. Самые успешные семьи всегда были самыми эндогамными. Женщины являлись средством, через которое шел обмен богатством, консолидация и сохранение его в рамках небольших семейных групп. Поскольку обычаи не противоречили слиянию с креольской культурой, ямайские китайцы их сохранили.

В небольшой стране Гайане, расположенной на северном побережье Южной Америки, китайские иммигранты столкнулись с совершенно иной проблемой — несмотря на то, что их происхождение было точно таким же, как и у тех, кто оказался на Ямайке. Они приехали в колонию из тех же регионов Китая и через того же агента. Но в городах старой Британской Гайаны розничной торговлей уже занималась другая этническая группа — португальцы, которые прибыли в Южную Америку в 40—50-е годы. Белый правящий класс симпатизировал португальцам, ощущая их расовую и культурную близость к себе. Некоторые китайцы все же занялись торговлей, но никто не добился впечатляющего успеха. Другим пришлось искать себе другие занятия — некоторые даже стали чиновниками. Ни одна из этих альтернатив не опиралась на этническое сознание. Повысить прибыль через этническую исключительность было просто невозможно. И поэтому китайцы Британской Гайаны с готовностью влились в зарождающуюся креольскую культуру. К 1915 году исследователь Сесил Клементи писал: «В Британской Гайане сложилось китайское общество, о котором ничего не знает Китай и которое почти ничего не знает о Китае». Но этот успех был не просто компенсаторным: хотя китайцы составляют всего 0,6% от общей численности населения, они занимают прочное место в среднем классе, и первым президентом республики стал именно китаец, Артур Чунг.

На основе собственных исследований, проведенных в Карибском регионе, и исследований других социологов Паттерсон сделал три вывода о национальной преданности и альтруизме:

Когда исторические обстоятельства вступают в конфликт с интересами расовой, классовой и этнической принадлежности, индивид начинает маневрировать с тем, чтобы свести степень конфликта к минимуму.

Как правило, индивиды маневрируют с тем, чтобы оптимизировать собственные интересы по сравнению со всеми остальными.

Хотя расовые и этнические интересы могут временно превалировать, в долгосрочной перспективе важнее всего социоэкономические классы.

Сила и границы этнической идентичности человека определяются общими интересами его социоэкономического класса, и они служат в первую очередь интересам самого человека, затем его класса и, наконец, его этнической группы. В политологии существует конвергентный принцип, известный как закон Директора^{171}. Он гласит, что доходы в обществе распределяются в интересах класса, который контролирует правительство. В Соединенных Штатах это, конечно же, средний класс. Можно также отметить, что все институты, от корпораций до церквей, развиваются таким образом, чтобы служить интересам тех, кто их контролирует. Человеческий альтруизм (если вернуться к биологическому определению) является «мягким». Чтобы найти «жесткие» элементы, нужно пристально присмотреться к человеку, его детям и самым ближайшим его родственникам.

Однако примечательно, что весь человеческий альтруизм формируется под воздействием мощных эмоциональных факторов такого рода, который интуитивно должен был бы способствовать его проявлению в самых «жестких» формах. Моральная агрессия — самый яркий пример подкрепления взаимной выгоды. Обманщик, перебежчик, вероотступник и предатель везде вызывают всеобщую ненависть. Честь и верность подкрепляются самыми жесткими правилами и установлениями. Похоже, что усвоенные правила, основанные на врожденном, первичном подкреплении, ведут человека к принятию в рамках собственной группы именно этих, а не других ценностей. Правила эти — симметричный ответ на канализированное развитие территориальности и ксенофобии, которые являются столь же эмоциональной реакцией, направленной на членов других групп.

Я пойду еще дальше и предположу, что глубинная структура альтруистического поведения, основанного на усвоенных правилах и эмоциональных гарантиях, является жесткой и универсальной. Эта структура определяет ряд предсказуемых групповых реакций, которые были описаны в более технических трудах, таких как работы Бернарда Берелсона, Роберта А. Ливайна, Натана Глейзера и других социологов^{172}. Одно из таких обобщений заключается в следующем: чем беднее ингруппа, тем активнее она использует групповой нарциссизм как форму компенсации. Другое: чем крупнее группа, тем слабее нарциссическое удовлетворение, получаемое человеком от идентификации с ней, тем слабее групповые узы и тем выше вероятность того, что люди будут идентифицировать себя с мелкими подгруппами, существующими внутри нее. И вот еще одно: если подгруппы какого-то рода уже существуют, то регион, который кажется вполне гомогенным, но является частью большой страны, вряд ли останется таким, если получит независимость. Большинство жителей подобных регионов отвечают на сужение политических границ сужением фокуса своей групповой идентификации.

Подводя итог, можно сказать, что «мягкий» альтруизм характеризуется сильной эмоциональной и изменчивой преданностью. Люди сохраняют приверженность своему кодексу чести, но постоянно меняют свое представление о том, к кому этот кодекс относится. Гениальность человеческой социальности заключается в той легкости, с какой союзы создаются, разрушаются и воссоздаются вновь. Причем человек всегда сохраняет сильную эмоциональную приверженность правилам, которые считаются абсолютными. Сегодня, как и всегда со времен ледникового периода, сохраняется важное различие между ингруппой и аут-группой, однако расположение разделяющей черты постоянно сдвигается туда и обратно. Живучесть этого основополагающего феномена идет на пользу профессиональному спорту. В течение часа-двух зритель может покинуть свой мир и погрузиться в первобытную физическую борьбу между суррогатами племен. Спортсмены приезжают отовсюду, их покупают и продают практически каждый год. Города покупают целые команды и продают их. Но это совершенно неважно. Болельщик идентифицирует себя с агрессивной ингруппой, восхищается командным духом, смелостью и жертвенностью и делит с командой восторг победы.

По тем же правилам играют народы. За последние 30 лет геополитические союзы изменились. Когда-то конфронтация существовала между странами оси и союзниками. Затем — между коммунистами и свободным миром. После этого началось противостояние крупных экономических блоков. Организация Объединенных Наций — это и форум для самой идеалистической риторики человечества, и калейдоскоп быстро меняющихся союзов, создаваемых во имя эгоистических интересов.

В то же время разум постоянно изумляется перекрестной борьбе религий. Арабские экстремисты считают войну против Израиля джихадом во имя священных ценностей ислама. Христианские проповедники призывают к союзу с Богом и ангелами его против происков Сатаны во имя подготовки мира ко второму пришествию. Вспомните, как бывший некогда революционером Элдридж Кливер и типичный секретный агент Чарльз Колсон сумели подняться над своей системой ценностей, перейти на сторону Христа и вступить в древнюю битву религий. Содержание не значит ничего, форма — все.

Людям свойственно брать на себя духовные обязательства, которые считаются абсолютными — до того момента, когда их нарушают. Люди тратят массу сил на создание союзов, сохраняя при этом для себя все пути к отступлению. И поскольку альтруистический импульс очень силен, нам всем очень повезло, что он остается преимущественно «мягким». Если бы он был «жестким», то история могла бы превратиться в чудовищный рассказ о непотизме и расизме, а будущее представлялось бы весьма печальным. Люди буквально стремились бы к тому, чтобы приносить себя в жертву во имя своего рода. К счастью, в нас живет готовность к созданию общественного договора, по ограничениям своим свойственная млекопитающим. И одновременно нам свойственен постоянно обновляющийся, оптимистический цинизм, с помощью которого люди рациональные могут добиться впечатляющих успехов.

И мы возвращаемся в сферу гипертрофии, культурного усиления врожденных человеческих качеств. Малкольм Маггеридж однажды спросил меня: «А как же мать Тереза? Как биология объясняет существование среди нас святых людей?» Мать Тереза как миссионер принимает на себя заботу о беднейших жителях Калькутты. Она подбирает умирающих на улицах, спасает детей, выброшенных в мусорные баки, лечит раны и болезни тех, к кому не хотел прикасаться никто другой. Несмотря на международное признание и множество премий, мать Тереза живет в полной бедности и упорно, тяжко трудится. В книге «Что-то прекрасное для Бога» Маггеридж так пишет о своей встрече с ней в Калькутте:

Может ли культура изменить человеческое поведение с тем, чтобы приблизиться к альтруистическому совершенству? Можно ли прикоснуться к какому-то волшебному талисману или воспользоваться скиннеровой технологией, чтобы создать расу святых? Ответ очень прост: нет. Давайте вспомним слова Иисуса, которые приводятся в Евангелии от Марка: «И сказал им: идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари. Кто будет веровать и креститься, спасен будет; а кто не будет веровать, осужден будет»^{174}. Здесь кроется главная суть религиозного альтруизма. Практически о том же, в том же тоне и с тем же почтением к внутригрупповому альтруизму говорят пророки всех крупных религий, не исключая и марксизма-ленинизма. Все провозглашают свое превосходство над другими. Мать Тереза — выдающийся человек, но не следует забывать, что она служила Христу, искренне веря в свое бессмертие во Христе. Ленин, который проповедовал не менее утопическое учение, называл христианство делом неописуемо подлым, отвратительной заразой на теле человечества. Многие христианские теологи столь же откровенно отвечали на этот сомнительный комплимент.

«Если б это было так просто! — писал Александр Солженицын в «Архипелаге ГУЛаг», — что где-то есть черные люди, злокозненно творящие черные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека. И кто уничтожит кусок своего сердца?»^{175}

Святость — это не столько гипертрофия человеческого альтруизма, сколько его окостенение. Такое состояние вполне вписывается в рамки биологических императивов, хотя, по идее, должно было бы их превзойти. Истинная гуманизация альтруизма, в смысле включения мудрости и глубоких знаний в общественный договор, может произойти только через глубокий научный анализ морали. Психолог Лоуренс Кольберг выявил шесть последовательных стадий этического мышления, через которые каждый человек проходит за время нормального ментального развития^{176}. Ребенок переходит от бесспорной зависимости от внешних правил и внешнего контроля к все более сложному набору внутренних стандартов следующим образом: 1) простое подчинение правилам и авторитетам, чтобы избежать наказания; 2) принятие группового поведения с целью получения наград и обмена услугами; 3) ориентация «хорошего мальчика» — конформизм с целью избежать неприятия со стороны окружающих; 4) ориентация долга — конформизм с целью избежать неодобрения со стороны руководства, нарушения порядка и связанного с этим чувства вины; 5) формальная ориентация, признание ценности договоров, некая произвольность в формировании правил с целью достижения общего блага; 6) осознание или ориентация принципов, приверженность выбранным принципам, которые могут превосходить законы в тех случаях, когда законы приносят больше вреда, чем пользы.

Эти этапы были выявлены на основании детских вербальных реакций на вопросы, связанные с моральными проблемами. В зависимости от интеллекта и подготовки личность может остановиться на любой ступеньке этой лестницы. Большинство людей достигает четвертой или пятой стадии. На четвертой стадии люди достигают уровня морали, свойственного павианам и шимпанзе. На пятой стадии, когда этические ориентиры частично становятся договорными и формальными, появляется мораль, на которой, по моему мнению, строится большая часть социальной эволюции. В той степени, насколько подобная интерпретация верна, онтогенез морального развития может быть генетически ассимилирован и теперь является частью автоматического процесса ментального развития. Люди развиваются, усваивая правила и относительно негибкие эмоциональные реакции, и достигают пятой стадии. Неожиданные события в критические моменты жизни могут изменить ход этого развития. В нашем мире существуют социопаты. Но подавляющее большинство людей достигает четвертой или пятой стадии и вполне готовы существовать гармонично — в группах охотников-собирателей эпохи плейстоцена.

Поскольку мы больше не живем небольшими группами охотников-собирателей, шестая стадия, скорее всего, не является биологической и, следовательно, сильнее остальных подвержена гипертрофии. Человек отбирает принципы, по которым оценивает и саму группу, и закон. Принципы, отбираемые интуитивно и основанные на эмоциях, имеют биологическое происхождение. Их задача — подкрепить первобытные социальные установления. Таким образом, бессознательно формируется мораль, которая по-новому рационализирует священность группы, прозелитскую роль альтруизма и стремление защищать территорию.

Но там, где принципы отбираются на основании знаний и здравого смысла, отделенного от биологии, они могут, по крайней мере теоретически, стать недарвиновскими. И это неизбежно возвращает нас ко второй великой духовной дилемме. На сей раз философский вопрос звучит следующим образом: может ли культурная эволюция высших этических ценностей обрести собственное направление и импульс и полностью вытеснить эволюцию генетическую? Я думаю, что такое невозможно. Гены держат культуру на поводке. Поводок этот очень длинный, но все же ценности будут ограничиваться в той степени, в какой они влияют на генный пул человечества. Мозг — продукт эволюции. Человеческое поведение — как и способности к эмоциональным реакциям, которые его определяют и направляют, — является обходным приемом, посредством которого генетический материал человека сохраняется и будет сохраняться в неприкосновенности. И у морали нет иной высшей функции, которую можно доказать.