О природе смеха

1.1. В каких случаях люди «ржут»

Литература о смехе огромна. По одним подсчетам, существует восемьдесят теорий смеха, по другим — двести (вместе с вариантами)^{1}, но, видимо, сейчас их еще больше. Поток книг об этом загадочном феномене не иссякает, и данная работа — очередное тому подтверждение.

Феномен смеха изучался философами, психологами, физиологами, этнографами, культурологами, сексологами. В последнее время он стал предметом внимания этологов. Происхождение смеха выводится ими из игрового поведения обезьян. «Согласно почти единодушному мнению этологов, — резюмирует А. Г. Козинцев, — смех как непроизвольная врожденная реакция, филогенетически восходит к ритуализованному сигналу миролюбия при игровой агрессии...» (Козинцев 2002а: 151).

Безусловно, теоретиков смеха всегда привлекало и исследование народной смеховой традиции. Особое место в ней занимает фольклор, прежде всего его эротическая часть. Как отмечал М. М. Бахтин, «народный смех, организующий все формы гротескного реализма, искони был связан с материально-телесным низом» (Бахтин 1990: 27). Однако печатные материалы по данной тематике — как сами фольклорные тексты, так и их разработки — долгое время довольно редко встречались в мировой литературе. В России же означенная тема находилась явно под спудом. За последние 15—20 лет ситуация кардинально изменилась. Публикации народного эроса теперь обычное дело, а некогда «terra incognita» активно исследуется под разными углами зрения.

Ознакомление с эротическими текстами показывает, что они не только зачастую выступают как смеховые, но нередко в них же производится и поведенческая оценка смеху. Иными словами, фольклор сам дает разного рода комментарий по вопросам смеха и веселья. Можно даже сказать, что в фольклоре заложена некая «концепция» смеха, отражающая народную точку зрения на данный феномен. Элементы этой «концепции» нам и предстоит рассмотреть. На нее же мы будем опираться в собственных размышлениях и выводах.

Для начала вспомним наиболее употребительные термины, которыми маркируется действие смеха в русском языке. На поверку оказывается, что их совсем немного. Самые распространенные — «смеяться», «хохотать», «хихикать», менее распространенные — «гоготать», «реготать», «ржать».

Очевидно, первую группу слов можно назвать «культурной», вторую — «природной».

Обычно человека, издающего звуки смеха-«ржания», сравнивают с лошадью: мужчину — с жеребцом, женщину — с кобылой. При «гоготе» («гоготании») возможно сравнение и с пернатыми, так как аналогичные звуки издают гуси, лебеди, куры и некоторые другие птицы. Ср.: «Курица гогочет, а петух молчит», «Это курам смех» (Даль 1880—1882/ΙΙ: 224). В Вятской губернии хохотуна, зубоскала называли «гагарой» (Там же/Ι: 339).

Логично предположить, что «природные» виды смеха являются архетипами для «культурных».

Попробуем теперь, насколько это возможно, изучить «природные» виды смеха. Сама их терминология подсказывает нам, что они должны находиться в пограничной полосе, на стыках между человеческими и животными проявлениями. Речь пойдет преимущественно о «ржании», хотя особой разницы между ним и «гоготом» или «реготом» нет. Обратимся к толковым словарям.

В.И. Даль так разъясняет значение интересующих нас терминов применительно к смеху:

• гоготать — «шумно хохотать, звонко, бешено смеяться» (Там же: 363);

• реготать — «юж. млрс. арх. хохотать заливаясь» (Там же/IV: 89);

• ржать — «необузданно хохотать, заливаться громким, резким хохотом» (Там же: 95).

Похожую интерпретацию мы находим в «Толковом словаре русского языка» под редакцией Д. Н. Ушакова:

• гоготать — «перен. шумно, резко хохотать (разг. фам.)» (ТСРЯ 1935-1940/I: 584);

• реготать — «(oбл.) громко смеяться, хохотать, орать» (ТСРЯ 1935—1940/III: 1314);

• ржать — «перен. громко, несдержанно смеяться (просторен, фам. неодобрит.)» (Там же: 1358).

Мало чем отличается от двух предыдущих толкований справка, которую дает «Словарь современного русского литературного языка»:

• гоготать — «в просторечии громко и грубо смеяться, хохотать» (ССРЛЯ 1948—1965/3: 199);

• реготать — «громко, несдержанно смеяться, хохотать» (Там же/12: 1110);

• ржать — «перен. просторен, громко, несдержанно смеяться, хохотать» (Там же: 1310).

Не выходит из рамок традиционного разъяснения и четырехтомный «Словарь русского языка» (М., 1981-1984):

• гоготать — «прост, громко, несдержанно смеяться; хохотать» (СлРЯ 1981—1984/I: 323);

• реготать — «прост, громко хохотать» (Там же/III: 694);

• ржать — «прост, громко, несдержанно хохотать» (Там же: 716).

Подведем итог. Прежде всего отметим, что все три «природных» вида смеха описываются практически одинаково. Ряд указанных в словарях характеристик совершенно справедлив относительно громкости звуков смеха. Сравним «гогот» и хохот. Согласный звук «г» имеет большую звонкость, чем «х», поэтому и звуковые каскады «га-га-га», «го-го-го», «ги-ги-ги» могут быть произнесены более гулко и раскатисто, чем «ха-ха-ха», «хо-хо-хо», «хи-хи-хи». Таким образом, в звуках смеха буква «г» принадлежит природе, а «х» — культуре. Обратим также внимание на следующие определения из приведенных выше словарных формулировок: «необузданно», «несдержанно», «резко», «грубо». Они подтверждают, что во время «ржания» или «гогота» человек находится вне рамок, заданных культурой. Тем не менее эти «животные» проявления все-таки толкуются словарями как смех, то есть как культурный феномен.

Вот в основном и всё то существенное, что мы обнаружили в толковых словарях об отличии смеха и хохота от «ржания» и «гогота».

Однако оказывается, что этим отличия далеко не исчерпываются. В недавно изданных материалах эротического фольклора, которые раньше никогда не публиковались в России, дается принципиально иное толкование «ржанию», когда такие звуки исходят от человека.

Начнем с одной из «заветных» сказок из собрания А.Н. Афанасьева. Называется она «Поп ржет как жеребец»:

В некотором селе жил-был поп, великой охотник до молодых баб: как только увидит, бывало, в окно, что мимо двора его идет молодка, — сейчас высунет голову и заржет по-жеребячьи. На том же селе жил один мужик, у которого жена была оченно хороша собой. И ходила она кажной день за водою мимо поповского двора; а поп только усмотрит ее — сейчас высунет в окно голову и заржет). Вот баба пришла домой и спрашивает у мужика:

— Муженек! Скажи, пожалуй, отчего это: иду я за водой мимо попова двора, а поп на всю улицу ржет по-жере6ячьи!

— Эх, дура баба! Это он тебя любить хочет). А ты смотри, как пойдешь за водой и станет поп ржать по-жеребячьи: «Иго-го!» — ты ему и сама заржи тонким голосом: «Иги-ги!» Он к тебе сейчас выскочит и попросится ночевать с тобой; ты его и замани; вот мы попа-то и обработаем: пусть не ржет по-жеребячьи! (Афанасьев 1997: 167—168).

Жена делает всё, как сказал муж. Далее действие разворачивается по сюжету с любовником, прячущимся в сундуке: поп выступает в роли незадачливого любовника. После ряда мытарств, которые приходится перенести попу, он перестает ржать по-жеребячьи (см.: Там же: 167—174).

Сюжет сказки, то, как именно мужик и его жена проучили попа, в данном случае для нас не представляет интереса. Остановимся на теме «ржания».

Итак, еще раз: как следует понимать «ржание» попа?

Согласно объяснению мужика это — знак полового желания. Предполагается, что поп ведет себя как жеребец, завидевший кобылу. Ржание жеребца в такой ситуации означает стремление к случке.

На подобной символике основана и задумка мужика относительно «ржания» его жены. Ответное «ржание» тоже означает половое желание и, следовательно, согласие на половой акт. Так это понял и поп, легко поддавшись на уловку.

Вернемся опять к словарям. Совершенно очевидно, что мы столкнулись с ситуацией филологической двусмысленности. В словарях о «ржании» говорится единственно как о смехе (пусть «необузданном» и «несдержанном»), нет даже упоминания о сексе. В приведенном же тексте как раз наоборот — оно трактуется только в сексуальном смысле, причем совершенно однозначно, а слово «смех» на протяжении всей сказки ни разу не произносится. Сказка к тому же так построена, что никакие дополнительные разъяснения, тем более словарные, и не требуются. И так всё ясно.

Вернее, ясно насчет секса, но не насчет смеха.

Так был ли смех? Если нет, то уж очень трудно представить человека, открыто выражающего свое половое желание указанным выше способом. Хотя, впрочем, перед нами — сказка.

А может быть, дело в другом — в том, что не каждый архаичный образ может быть адекватно воспринят человеком нашей эпохи? В. Я. Пропп, неоднократно обращавшийся к проблемам смеха, предупреждал: «Мы смеемся не так, как смеялись когда-то» (Пропп 1976: 179).

Скажем еще несколько слов о сказке. Создается впечатление, что она подтрунивает над слушателями (в данном случае — читателями), дразнит специально, намекает на что-то, но не говорит до конца. Возможно, в этом намеке и есть ее соль или скорее изюминка.

Тема «ржания» обыгрывается и в других сказках из указанного собрания и опять в аналогичном (сексуально^) ключе. В одном из вариантов темы поп предлагает пришедшей к нему на любовное свидание барыне: «Ну, матушка! Попробуем теперь по-жеребячьи». Та соглашается. «Поп поставил барыню на четвереньки, а сам разбежался на нее сзаду и ржет: ги-ги-ги!» (Афанасьев 1997: 392).

Подобного рода сцена есть в «заветной» сказке «Как не стыдно?» из собрания Н. Е. Ончукова. Жена изменяет мужу с побратимом: «Заголила жопу, стала к порогу, побратим штаны снял, бегат по избе и ржет по-жеребячьи: “Иго-го-го-го". А баба тонким голосом: “Ив-ив-ив-ив”» (Ончуков 1996: 107).

В «заветных» сказках вообще часто фигурируют эротические игры «животного» типа: «по-собачьи», «по-волчьи», «как козел козу ебет». Все эти игры представляли собой корпус «сзади», как правило, сопровождаемый голосовыми звуками, характерными для тех или иных животных (в зависимости от игры). Однако подобные действия можно расценивать и как реализацию под видом игр запретных или подспудных желаний. Видимо, людям также иногда хочется вести себя как животные. Отметим, что инициатором игр подобного рода в большинстве случаев выступал мужчина, а самой распространенной была игра «в лошадки». Это вытекает из эротических текстов, где данная игра называется также «по-кобыльи», «по-жеребячьи», «по-конски». Значит, мужчине хотелось в ряде случаев не только совершить корпус в его первородном виде, но при этом еще и «поржать».

Известна, кроме того, масса примеров, где «ржание» не связано с подобными играми и, следовательно, звучит ненамеренно, но снова — в ситуациях сексуального характера. Часто — при совокуплении.

В сказке «Гришка — Большой хуй» (собрание А. Н. Афанасьева) есть эпизод: «Легла барыня на диван, а Гришка взобрался на нее да так ее засупонил, что инда заржала — очень хорошо показалось!» (Афанасьев 1997: 375—376). В другой сказке («Чесалка») из того же собрания «ржет» действующее лицо — поп, тоже во время полового акта, но уже когда его стало «забирать» (Там же: 122).

«Ржут» при совокуплении герои од Ивана Баркова:

Еще пример из Баркова (притча «Черкас и маленький сын»):

«Ржет» во время любовных занятий с императрицей Екатериной Второй ее фаворит Григорий Орлов (поэма «Утехи императрицы»):

Данная тема присутствует и в эротической прозе. Пример — отрывок из рассказа «В бане» (рассказ приписывается одному из классиков):

Мелашка вышла на свободную от лавок середину помещения и, согнувшись, уперлась руками в пол. Он подошел к ней, громко похлопал по мокрому ее заду с отливающей белизной упругой кожей и вдруг заржал как конь. От охватившего его вожделения лицо его налилось кровью, рот перекосился, дыхание стало громким, прерывистым, а полусогнутые колени дрожали. Плотно прижавшись к крутому заду девки, он снова заржал, но уже победно (Блуд на Руси 1997: 223).

Можно ли хотя бы в одном из этих примеров сказать о «ржании» как о смехе? Безусловно, нет.

«Ржание» упоминается в церковном документе при обличении языческих игр на Владимирском соборе 1274 года: «<...> вкупе мужи и жены, яко и кони вискають и ржуть, и скверну деють» (цит. по: Успенский 1994/2: 134).

Возможно, именно такая «скверна» изображена в приписываемой И. Баркову эротической поэме конца XVIII века:

Суть «ржания» присутствующих в данной сцене разъясняется в самом тексте — они «ржут» от предвкушения полового акта. Хотя «ржание» здесь может быть понято и как смех, ведь присутствующие «ржут» «в восторге превеликом».

Такое «двусмысленное» «ржание» — нередкое явление в фольклоре. Как правило, это относится к ситуациям с эротической окраской:

Ни в одном из данных примеров нельзя определенно сказать, что в них означает «ржание» — смех это или половое возбуждение. Всё зависит от того, с какой точки зрения смотреть: с современной или с той, которую мы часто обнаруживаем в фольклоре, — традиционной, имеющей древнее происхождение. В последнем случае смех, веселье и секс часто рассматриваются как явления одного порядка.

Алекс Флегон в книге «За пределами русских словарей» выделяет особый — «жеребячий» — смех. Он дает ему два толкования. Первое — в общепринятом смысле, как громкий смех, и второе — как «смех, вызванный похабными анекдотами» (Флегон 1993: 112). Вполне возможно, что основой для последнего толкования явилась следующая частушка:

В «заветной» сказке «Бабье пятно» (собрание Н. Е. Ончукова) «ржут» три действующих лица. Предыстория сцены такова. Казак сожительствует с женой попа. Но в силу разных перипетий сказки он обещает попу выставить его жену в комическом свете. Казак говорит попадье: «Матушка, как вчера батюшко с кобылой обращался, мы так попробуем». И дальше: «Одел попадье на спину седёлко, узду, в клети была кропильница стара, он ей [в жопу] затыкнул вместо хвоста. Попадья стоит в углу, а казак — в другом, она и ржет как лошадь, и он ржет, друг дружке навстречу и бежат. Достойно зазвонили, а поп у окошечка и слушат; и поп со-ржал под окошком <...>» (Ончуков 1996: 55).

В данном случае «ржание» третьего действующего лица, попа, — скорее смех от комичности увиденного. То, что он издает те же звуки, что и остальные, — «ржет», означает существование некой взаимосвязи между «ржанием» всех троих. Не будем забывать и об эротичности сцены.

Образ «ржущего» попа переходит из текстов архаического типа в более современные:

Данная ситуация в какой-то мере напоминает предыдущую: поп — наблюдатель, он «ржет», сцена комична и эротична.

Любопытно, что «ржание» можно услышать и в бане — от парящихся вениками людей. Так они выражают свое удовольствие от данного процесса. Вероятно, нужно было слишком устояться народному мнению о сексуальном значении звуков «го-го-го», чтобы сочинить следующую загадку о бане — она относится к числу эротических:

Еще частушка. В ней звуки «го-го-го» исходят от молодых девушек. В частушке же высказывается и предположение о подоплеке данных звуков. Оно в том же русле, что и раньше, — сексуальном:

«Стоп! — скажут некоторые читатели. — Что-то здесь не то. При чем тут секс? Ведь уж в данном-то случае ясно, что девушки просто смеются, “гогот” — это их смех. А делают они так, потому что им весело».

Увы! В многочисленных фольклорных примерах «ржания» (хотя и не во всех) мы обнаруживаем его явно выраженную сексуальную подоплеку. Причем в ряде примеров «ржание» совершенно не предполагает смех (в современном значении данного слова), а только секс.

Теперь поразмышляем на следующую тему. Мог ли такой знаток русского языка, как В.И. Даль, не знать о сексуальной подоплеке слова «ржать»? Безусловно, нет. Он был прекрасно знаком с эротической частью фольклора. Собираясь передать А. Н. Афанасьеву в 1856 году свыше тысячи списков сказок, Даль писал: «В моем собрании много таких, которые печатать нельзя, а жаль — они очень забавны» (Афанасьев 1977:559). То же касается «заветных» пословиц, поговорок, скороговорок, загадок и т. д. Остается только сожалеть, что Даль не всегда мог высказаться надлежащим образом. Этнографическое отделение Русского географического общества, давая оценку «Толковому словарю», всё же не преминуло сделать замечание о желательности устраниться от нарекания, «что он помещает в словаре народного языка слова и речи, противные его духу и, следовательно, по-видимому, вымышленные или по крайней мере весьма сомнительного свойства» (Даль 1880—1882/ I: LXXXVI). Потребовалось почти полтора столетия (!), чтобы собранные Далем «Русские заветные пословицы и поговорки» были наконец напечатаны в России.

Интересное совпадение. В один и тот же год (1997) вместе с наиболее полным изданием «заветных» фольклорных материалов, собранных В. И. Далем и А. Н. Афанасьевым, выходит и очередной (22-й) выпуск «Словаря русского языка XI— ХVII вв.», который дает словам «рзати» и «ржати» двойное толкование: первое — «смеясь, издавать звуки, подобные конскому ржанию», и второе — «испытывать, проявлять чувственное влечение к кому-л.». Примеры, иллюстрирующие второе значение:

«Кождо на жену ближняго рзаше», XVI в.;^{3}

«Яко жребець некий... рзая», XVI в.;

«Азъ есмь, иже мирскыа къ мнихомъ посылааи... да... и яровиты рзати помышленми своими къ жене сътворю», ХІV-ХVІ вв. (СлРЯ ХІ-ХVII вв./22: 161)^{4}.

В данных выдержках из церковных документов мы уже находим почти тот же образ «ржания», что и в многочисленных фольклорных материалах, хотя язык примеров более сдержанный и скупой^{5}.

1.2. О фольклорном спряжении «хохочет — хочет»

Вернемся к частушке о «гогочущих» девушках.

В чем ее суть, если говорить предельно кратко? С точки зрения ее воображаемого исполнителя, она выглядит примерно так: «игогочете» — значит «хочете». Получилась своего рода формула. На этом же представлении построена и сказка о «ржущем» попе: «ржет», потому что «любить хочет».

Правомерен вопрос: только ли для «ржания» характерна такая сексуальная подоплека и имеет ли она отношение к обычному смеху или хохоту?

Оказывается, имеет, хотя, возможно, и не в такой степени. Примером тому — совершенно аналогичная рифма о хохоте. Она фигурирует в эротическом фольклоре, например, в некоторых загадках:

Хохот здесь по своему содержанию эквивалентен «гоготу», то есть он выступает как знак полового желания. Эту знаковость в стихотворной форме выразил И. Барков (опять же при помощи рифмы «хохочет — хочет»):

Надо отдать должное Баркову, выявившему данную взаимосвязь более двух веков назад. Возможно, здесь не обошлось без фольклора, превосходным знатоком которого был Барков.

Однако еще дальше идет неизвестный автор травестийной эротической поэмы «Душенька». Он проводит параллель между смехом и лаем собак во время «собачьей свадьбы» (правда, в данном случае указанная рифма уже не фигурирует):

Совершенно очевидно, что смех здесь сближается с лаем на сексуальной основе. И о лае, как о смехе, в данной ситуации можно сказать: лает — значит «хочет». Издавание прерывистых звуков в обоих случаях символизирует половое желание.

Где же кончается это сближение? Лай преимущественно связан с агрессией, и половую значимость может приобретать только в периоды эструса самок. То есть формула «лает — хочет» работает лишь сравнительно небольшое число дней в году. В человеческом же обществе оба пола находятся в состоянии половой активности круглый год. А это значит, что для формулы «хохочет — хочет» нет временных ограничений.

И еще по поводу приведенных выше загадок — это довольно существенно. Во всех трех примерах женский персонаж хохочет — и таким образом показывает, каких именно действий «хочет» от персонажа мужского рода. Данное заключение нам пригодится при рассмотрении следующего широко известного фольклорного образа.

Редко кто хотя бы краем уха не слышал сказку про царевну Несмеяну. В. Я. Пропп посвятил ей специальную работу: «Ритуальный смех в фольклоре (По поводу сказки о Несмеяне)». Один из выводов, сделанных Проппом, — это сексуальная маркированность сказки: «Мы можем также с некоторой степенью вероятности ответить на вопрос, почему царевна не смеется, почему ее надо рассмешить, какую связь это имеет с супружеством и почему эта сказка сугубо сексуальна» (Пропп 1976: 204). Следует отметить, что по поводу секса в сказке Пропп пишет очень осторожно. Видимо, он должен был считаться со строгими нравами своего времени, отчего остается впечатление недосказанности.

Напомним кратко содержание сказки. У одного царя была красавица дочь, но никто не видел, чтобы она когда-либо смеялась. Царь решает отдать ее замуж только за того, кто сумеет Несмеяну рассмешить. Никому из женихов не удалось это сделать. В итоге царевну смешит главный герой сказки.

Более подробное ознакомление с сюжетом показывает, что нет единого способа рассмешить Несмеяну. Это вытекает из разных вариантов сказки. Видимо, каждая эпоха смешила царевну по-своему, а первоначальные методы уже затерялись в веках. Скорей всего, дело даже не в методах, то есть суть сказки не в этом.

Действительно, а почему было дано такое задание? Почему жених должен был именно рассмешить свою потенциальную половую партнершу? Будущий половой акт здесь напрямую связывается со способностью вызвать у женщины смех.

После всего, что мы уже знаем из фольклора о смехе, сказку можно истолковать следующим образом: рассмешить — значит вызвать половое желание. Предполагается, что Несмеяна — девушка, равнодушная к половой жизни, на языке психологии — фригидная. (В древности женская фригидность была, видимо, повальным явлением.) Следовательно, она не хочет вступать в брак и рожать потомков. Но это очень важно для ее отца: царю нужны наследники трона. Ведь не зря же в одном из вариантов сказки герой-дурак обращается к Несмеяне с приветствием: «Здрастуй, холодная пизда!» (Афанасьев 1997: 306). Это обращение задевает королевну (так в этом варианте): «А почем ты знаешь? Может, у меня пизда-то горячая!» (Там же).

В своем анализе сказки В. Я. Пропп делает упор на магическое значение смеха (об этом разговор впереди). Например, он пишет: «С одной стороны, царевну нужно просто рассмешить, с другой — ей нужен магически сильный супруг» (Пропп 1976:203).

На наш взгляд, основным качеством будущего супруга царевны должна быть мощная половая потенция, вызвать смех у заведомой «несмеяны» способен только «половой гигант». Интересно, что в «заветной» сказке «Работа хуем» именно дурак и оказывается таковым. Согласно одному из списков сказки он за одну-единственную ночь «отделывает» пятьдесят дочек короля (см.: Афанасьев 1997: 384— 385).

Данные сексологии показывают, что мужчина более, чем женщина, активен и возбудим в половом отношении (см.: Сексология 1994: 162). Исходя из такой посылки, а также и из фольклорных представлений о сексуальном значении смеха, сюжет сказки можно выразить следующей символикой: каждая женщина — это Несмеяна; претендент на «свадьбу»-коитус с ней — «жених»; «свадьба» состоится только в случае, если «жениху» удастся Несмеяну рассмешить.

Однако же параллель «рассмешить = сексуально возбудить» могла существовать как совершенно очевидная только на каком-то архаичном историческом уровне. В последующие эпохи происходит «окультуривание» смеха и расширение его функций. Сексуальность смеха от этого теряется или отходит на второй план. То же относится и к содержанию сказки — появляются ее новые, уже почти несексуальные варианты^{6}.

Заметим, однако, что и теперь, при попытке парня завязать знакомство с девушкой, довольно распространенной является фраза: «Девушка, а почему вы такая грустная?» Задавая подобный вопрос, парень как бы предлагает себя на роль «увеселителя».

В подавляющем количестве случаев знакомство начинается с шуток. Пошутить — значит сделать или сказать нечто такое, что вызывает смех.

В фольклоре же шутка часто носит сексуальную окраску и является включенной в сюжеты, напоминающие своими общими чертами сказку про Несмеяну: «<...> детина он был видной, зачал к хозяйке подбираться, шутить с нею всякие шуточки» (Афанасьев 1997: 229).

К сожалению, здесь не уточняется, что это были за «шуточки». В данном отношении более показательной является песня о девушке и гайдуке (зап. в 1832 г.). Начало песни таково:

Дальнейшие «шуточки» гайдука: «девку за руку схватил», затем «девку за титьку схватил». Девка все эти шутки тоже «приняла». И наконец:

Эта последняя «шуточка» — хватание женщины за половой орган — фигурирует и в «заветной» сказке «Батрак-Марфутка»: «На первую ночь положили Марфутку (переодетого парня. — В. 3.) спать с старшею поповною; стали они говорить меж собой про любовь, про баловство, и стала Марфутка поповну пощупывать, за пизду похватывать; шутили-шутили — до того дошутились, что Марфутка взлезла на поповну и запустила ей кляп по самые яйца» (Афанасьев 1997: 395). Ср. в этой связи народную присказку: «Шутка — шуткой, а полхуя в желудке» (Русский мат 1994: 208).

Кстати говоря, «щупанье» женского пола мужским — широко распространенный способ «веселения» и в настоящее время. Главными объектами «щупанья» обычно являются «запретные» места — грудь, ягодицы, а иногда и вульва^{7}. Это вызывает у женщин смех и визг, если они расположены к таким шуткам. «Щупанью» и «хватаниям» родственны или даже идентичны «тисканье» и «лапанье».

Обратим внимание, что все перечисленные выше «запретные» места современная сексология относит к эрогенным зонам — участкам тела, стимуляция которых вызывает половое возбуждение. Так что «щупанье» вполне можно расценивать как подобную стимуляцию^{8}.

Из приведенных выше примеров вырисовывается следующий вывод. Одни из самых древних шуток — сексуальные. В условиях отсутствия развитой речи их роль выполняли действия мужчин, стимулировавшие половое возбуждение женщин, а также повышение степени возбуждения самих мужчин. Если женщины от подобных шуток «ржали»-смеялись, это означало, что им становилось «весело» и что шутки «принимались». Конечной целью шуток был половой акт, а сами они являлись своего рода методом настройки на половую близость.

Позднее к сексуальным шуткам-действиям прибавились вербальные шутки — тоже сексуальные. Если первые «веселили» путем раздражения эрогенных зон, то вторые — будоража слух и воображение^{9}.

Итак, во взаимоотношениях полов наиболее типичной смеховой ситуацией оказывается та, когда мужчина-«весельчак» старается рассмешить женщину-«несмеяну»^{10}. От того, насколько он сам находится в «веселом» состоянии, в немалой мере зависит судьба будущего смеха «несмеяны». А следовательно — и полового акта.

Существуют варианты. Например, женщине может быть «смёшно» почти сразу, но некоторое время она скрывает это от мужчины и, насколько возможно, сдерживает смех.

Л. В. Карасев в одной из своих работ о смехе использует выражение «смех согласия» и дает ему следующую характеристику:

Смех согласия — это тот самый смех, который Платонов назвал смехом «женихов и невест»: в нем слышится торжество обновляющейся и бездумно продолжающей себя жизни. Лучше всякой мифологии понятие о нем нам дают нескромные улыбки рубенсовских персонажей и феноменология ранней юности. Это смех майских вечеров и ночей, сохранивший свой древний эротический смысл до сегодняшних дней без всякой для себя потери. Он вечен так же, как вечна скрытая в нем тема будущего зачатия (Карасев 1996: 218).

Еще один пример рифмы «хохочет — хочет», но уже в другом преломлении. Это — строчки из уличной песни «о поручике и мадам»:

Смысл данных строчек таков: хохот женщины сексуально возбуждает мужчину.

Обычно женщина, громко хохочущая в обществе, быстро оказывается в мужском окружении. Ведя себя подобным образом, она (иногда даже бессознательно) старается привлечь к себе внимание определенного мужчины (или вообще мужского окружения), и ее смех всегда носит в той или иной мере эротический подтекст.

Ср.:

(Возможно, эта частушка исполнялась с жестом, при котором рукой указывались соответствующие части тела. Рука в таком случае постепенно спускалась сверху вниз. Иначе трудно понять, при чем здесь пупок.)

И уже совершенно очевидно значение смеха женщины, когда она сама инициирует половой акт.

В этом отношении показательно поведение профессиональной жрицы любви — проститутки. Зазывая мужчину, она зачастую громко смеется и вообще ведет себя вызывающе-весело. Отсюда одна из ее характеристик: «женщина веселого поведения». Женский смех стал также постоянным атрибутом «веселого дома» — места, где всё крутится вокруг секса. Ср.:

Опытной жрицей любви показывает себя императрица Екатерина, героиня эротической поэмы «Григорий Орлов»:

Любопытно, что в справочнике «Сексология» в статье «Соблазн» есть следующие строчки, своего рода наставление для женщин: «Действенное оружие женщины — смех (курсив мой. — В. З.). В обольстительном, кокетливом, радостном, загадочном, грустном или мимолетном смехе таятся неограниченные возможности» (Сексология 1995: 281). Учитывая название статьи, смех здесь недвусмысленно рекомендуется в качестве средства обольщения мужчины.

Видимо, Церковь тоже рассматривала смех преимущественно под сексуальным углом зрения, иными словами — не видела особой разницы между ним и «ржанием».

Например, в сборнике «Правила святых (отец) о епитимьях» (XVI в.) фигурирует такой пункт:

«Грех есть рассмеяться или подмигнуть чужой жене с похотью. Епитимья — 2 дня, поклонов — по 7 на день» (А се грехи 1999: 48). Следуя требнику того же столетия, должно каяться в числе разных прегрешений «в смеянии многом и до слез, и плоти люблении...» (Там же: 93).

В первом случае образ смеха совершенно параллелен образу «ржания» в сказке о «ржущем» попе, во втором — смех и секс стоят рядом в списке грехов^{11}.

Помимо формулы-рифмы «хохочет — хочет» в фольклоре часто можно встретить еще одно сближение смехо-сексуального рода — «ебаться — смеяться»:

Идет ли здесь речь о смехе во время полового акта? По мнению Вильгельма Райха, смех не характерен для коитуса:

Люди, обладающие оргастической потенцией, никогда не разговаривают и не смеются во время полового акта. Я не говорю о нежных словах. Как разговор, так и смех указывают на нарушение способности отдаваться, которая является предпосылкой безраздельного погружения в поток чувства удовольствия (Райх 1997: 86).

Относительно данного спряжения можно сделать такое предположение. Все приведенные выше примеры не следует понимать буквально. То есть смеются не прямо во время совокупления, а вообще когда предаются любовным утехам.

Однако подобный ход мыслей не соответствует, например, следующему фольклорному образу (текст — из песенного сборника ХVIII века):

Здесь уже совершенно недвусмысленно изображается смех во время полового акта. И хотя речь идет о животных, в подобных случаях часто подразумеваются люди (ср.: «повел курку во терем, бросил курку на кровать»).

Еще пример — из Баркова, в данном случае речь идет уже именно о людях:

Обратим внимание, что во всех примерах подобного рода смех звучит с женской стороны. В этой связи примечателен вывод Мартина Гротжана о разнице женской и мужской физиологий:

Когда девушка смеется или хихикает, она может продолжать обнимать или даже заниматься любовью. От юноши едва ли можно требовать подобной способности. Для него занятие любовью — дело сугубо серьезное. Во время работы ему не до свиста (Grotjahn 1957: 62).

Так или иначе, в данном случае мы сталкиваемся еще с одним сближением смеха и секса.

1.3. Смех при обнажении тела

Голое тело выглядит смешно — такое представление существовало у многих народов, носящих одежду. «Обнажение было обычным способом вызывания смеха», — пишут А. К. Байбурин и А. А. Топорков в исследовании о происхождении этикета (Байбурин, Топорков 1990: 103). Дальше мы поймем, что имелось в виду в основном женское тело.

Частично смех при обнажении может быть объяснен как реакция на непристойный вид или ненормативное поведение. Однако дело, видимо, не только в этом.

Рассмотрим следующую частушку. Предполагается, что в ней речь идет о подглядывании за купающейся женщиной:

Что, казалось бы, такого невероятно смешного в этом «шлепанье»? Для сравнения приведем пример, в котором говорится о еще одном приятном занятии — наблюдении за девушками во время танцев:

Здесь снова главным объектом внимания становятся те же части женского тела, что и в предыдущей частушке. Только в данном случае герой частушки смотрит на них просто с удовольствием, а там умирал со смеху — конечно, тоже от удовольствия. Напомним, что в предыдущем эпизоде эти части тела были обнажены.

Из сопоставления обоих текстов следует: их истинной подоплекой является сексуальная озабоченность воображаемых исполнителей частушек, и смех в первой частушке эту озабоченность преимущественно и выражает. Вряд ли здесь вообще можно говорить о смехе как реакции на непристойный вид женщины — ведь она же купается. (Раньше часто купались голыми.)

Немаловажно и еще одно обстоятельство. Назначение данных частушек таково, что, будучи исполненными, они должны «развеселить» своих слушателей — через работу ума и воображения. Весь эротический фольклор носит в основном «раздевающий» характер, с одной стороны, и рассчитан на «веселье» — с другой.

Примечательно, что в смеховых фольклорных образах часто фигурирует грудь большого размера: «сиськи полпуда», «сиськи по пуду». Вероятно, такая грудь больше «смешит».

Тем не менее есть в теле органы и «посмешней». Десмонд Моррис отмечает, что самой «смешной» частью человеческого тела обычно считаются ягодицы (см.: Morris 1994: 237).

Безусловно, представление о «смешном» виде ягодиц тоже из области секса. Вид обнаженных женских ягодиц сильнее возбуждает мужчину, чем созерцание женской груди. Женщины хорошо знают о таком пристрастии мужчин. Форму ягодиц они стараются подчеркнуть обтягивающей одеждой или особой раскачивающейся походкой.

В русском народном языке самым распространенным словом для обозначения ягодиц является «жопа»^{12}. Подобно вышеуказанному зрительному восприятию ягодиц, это слово относится к числу самых «смешных».

Значительную роль в смехо-сексуальном образе ягодиц-«жопы» играют габариты. Предметом повышенного внимания является «большая жопа». На нее оглядываются (мужчины), ею восхищаются. Она становится объектом шуток и веселых замечаний, а иногда и местной достопримечательностью. Об особо больших «жопах» слагаются легенды — и тоже в смеховом плане. Становится очевидным, что, чем больше «жопа», тем она смешней и, вероятно, тем выше ее сексуальная притягательность.

Напомним теперь о том знаменательном факте, что изображение обнаженной женщины послужило когда-то толчком для возникновения такого жанра искусства, как скульптура. Палеолитические статуи и статуэтки женщин с чрезвычайно пышными формами — особенно выделены грудь и ягодицы — обнаружены в разных местах земного шара. Даже скорее не женщин, а женских тел, так как головы в этих изображениях только обозначены или отсутствуют вовсе^{13}. Любые другие сюжеты встречаются в архаической скульптуре гораздо реже. (По данному вопросу см. также: Зазыкин 1999: 82—84.)

Значит, обнаженное женское тело — вот что занимало в первую очередь воображение первобытных скульпторов. Это тело продолжает оставаться одним из главных объектов современного изобразительного искусства. Скульпторами же и художниками является по преимуществу сильная половина человечества.

В следующих двух примерах в поле зрения мужчины находится обнаженная женская вульва:

и:

В первом случае реакция — смех, во втором — эрекция полового члена. Надо полагать, обе реакции — явления одного порядка.

Как показывают фольклорные материалы, вульва — самое «смешное» место женского тела. Ср. поговорку: «Не смеши пизду, она и так смешная!» (Русский мат 1994: 212). Но дело, видимо, не только в том, что она выглядит «смешно». Из эротических загадок вытекает, что вульва сама может «улыбаться» и «смеяться» (и это предполагает усиление ее способности «смешить»):

Аналогичным образом вульва изображается и в песне («У Назара на сарае» — Нагорский р-н, Кировская обл.). Иносказательно — это зверек, посаженный между ног: он «да не кусается», «да не лягается», «да улыбается» (Там же: 109). Согласно загадкам вульва «улыбается» или «смеется» (беззвучным смехом) при определенном положении тела — нагибании, из песни же вытекает, что она всегда ведет себя «весело».

«Улыбка» и «смех» вульвы могут быть истолкованы и как приоткрытое ее губ при половом возбуждении. (Об этой генитальной реакции см., напр.: Сосновский 2002: 97.)

Ср,

Видимо, в эротических ситуациях улыбка рта женщины и «улыбка» ее вульвы неким образом взаимообусловлены.

Итак, смехо-сексуальную географию женского тела можно обозначить следующим образом: вульва — самое «смешное» место, далее следуют ягодицы — они территориально близки к вульве — и, наконец, грудь.

Но ведь выше уже отмечалось, что первенство в этом отношении принадлежит ягодицам?

Так что же все-таки «смешней»: вульва-«пизда» или ягодицы «жопа»?

Видимо, здесь необходимо учитывать следующее обстоятельство. Акцентированность внимания мужчины на полусферах женских ягодиц (ср.: «полушария, сулящие высшее блаженство» — Фукс 2001: 154) скорей всего — пережиток того древнего состояния, когда коитус «сзади» считался столь же естественным, как и преимущественное передвижение на четырех конечностях. Поза тела во время коитуса тогда мало чем отличалась от обычной позы тела, и вульва женщины всегда мыслилась находящейся с тыла. Поэтому визуальное представление мужского пола о женской вульве было неотъемлемо от выпуклостей ягодиц. Они как бы служили ее обрамлением. Никакой иной ракурс вида на вульву тогда не мог иметь места.

Считалось, что вульва находится сзади и располагается в нижней части ягодиц. Выражаясь языком используемых выше терминов (разумеется, в тот период еще не существовавших), это была своего рода «жопа» «пизда».

Вплоть до сегодняшних дней, стоит женщине нагнуться, как взгляд мужчины интуитивно устремляется на ее ягодицы. Но ведь в итоге не они — цель этого визуального поиска. Если женщина обнажена, мужской взгляд сосредоточивается на нижней части ее ягодиц, на расщелине между их выпуклостями. Мужчина ищет глазами сокровенную промежность. И если находит — «веселеет». Вульва выглядит в его глазах как нечто притягательное, зовущее его «улыбкой». И ему тоже становится «смешно»^{14}.

Поэтому есть основания полагать, что представление о ягодицах как самой «смешной» части человеческого тела (независимо от пола) обуславливается в основном связанным с ним территориально половым органом, в данном случае — вульвой. Она — «смеховой центр» женского тела: имеется в виду ее способность «смешить». Через вульву эта способность распространяется и на все женское тело. Оно выглядит «смешным».

Конечно, мужчина тогда «веселеет» или даже смеется и от вида женщины в одежде. Чаще это происходит с юношами. Что и говорить, если в момент наблюдения ветер вздует женщине юбку и обнажит ягодицы, радости наблюдателя не будет предела.

Здесь уместно сделать еще одно замечание. Там, где постоянно носят одежду, немалую роль при визуальном восприятии обнажения играют неожиданность и кратковременность зрелища. Как и описано выше, оно в ряде случаев открывается «вдруг» и длится несколько мгновений.

Итак, вид обнаженного женского тела «веселит» мужчину. Во время полового акта он тоже обычно стремится к максимальному обнажению женщины:

Подглядывание за противоположным полом при купании, переодевании или в бане — характерная черта именно мужского поведения. Если же подглядывание совершается группой мужчин, то, как правило, оно вызывает у них смеховую реакцию^{15}.

Женщины крайне редко подглядывают в подобных ситуациях.

Мужское обнаженное тело даже близко так не «смешно» в глазах женщин, как женское — в глазах мужчин. До пояса мужское тело вообще не «смешно». В какой-то мере «смешны» ягодицы, да и то частично, по аналогии с женскими.

Безусловно, однако, что «смешащими» свойствами в теле мужчины обладает его половой член. О том, что он способен женщину «развеселить», свидетельствует, например, следующий отрывок из «заветной» сказки «Стыдливая барыня»: «Лакей разделся и полез купаться. Она (барыня) увидела у него тот струмент, которым делают живых людей, затряслась от радости...» (Афанасьев 1997: 91). Понятно, что здесь речь идет о половом возбуждении. Если бы барыня не «затряслась от радости», а «заржала», то и в этом случае подоплека ее поведения была бы той же самой. Между прочим, купание в сказке закончилось половым актом — «насилу оба из воды вылезли» (Там же).

Существует множество примеров того, когда обнажение пениса вызывает у окружающих смеховую реакцию:

Примеры такого рода порой сильно разнятся в деталях. Не играют особой роли количество зрителей и их пол. Это может быть одна женщина, группа женщин или «весь народ». В одних случаях подчеркивается большой размер пениса, в других — демонстрируется необычайно сильная эрекция, в третьих — вообще ни о чем подобном не упоминается. Обстановка тоже бывает разной. Например, действие может происходить даже во время торжественного молебна (см. выше). Общим является только главный сюжет: обнажается пенис — зрители смеются. Ср.: «Плешь оголишь — всех людей взвеселишь» (Афанасьев 1997: 511). (Это фраза из загадки о блинах, но в ней — намек на обнажение пениса.)

Конечно, здесь, как и во многих случаях смеха при заголении, смеховая реакция носит комплексный характер. Одна ее составляющая безусловно связана с нарушением нормы. Возможно, это даже и основная составляющая, но не самая архаичная.

Обратим внимание, что в фольклоре обнажение пениса нередко представляется как шутка, «Был-жил портной, — говорится в сказке “Волшебное кольцо”, — у него было такое волшебное кольцо: как наденешь на палец, так хуй и выростит! Случилось ему работать у одной барыни, а он был такой весельчак да шутник: когда спать ложился, никогда своего хуя не закрывал. Вот эта барыня увидала, что у него хуй оченно велик, позадорилась на эдакую сбрую и позвала его к себе» (Там же: 83).

Мы уже видели выше, что и другие архаичные шутки ставили своей целью половое возбуждение женщин. Видимо, в разряд шуток когда-то входило — а позднее уже нет — беганье за девушками с обнаженным пенисом: «Какие тут шутки: вынувши хуй да за девками гоняться» (Там же: 493)^{16}.

Отчасти похожая ситуация изображена в следующей частушке:

Пока мы не затронули одного обстоятельства, а оно в данном случае довольно важно. Думается, реакция окружающих на обнажение пениса усиливается, если он сам в «веселом», то есть эрегированном состоянии. Можно даже предположить, что эрекция пениса способна вызвать смех и там, где вообще не принято носить одежду.

Характерно, что демонстрация эрегированного пениса — элемент ухаживания у обезьян шимпанзе. Сексуально возбужденный самец приближается к находящейся в эструсе самке и садится неподалеку от нее, выпрямив спину и широко расставив ноги, так что эрекция его полового члена становится ясно видимой. Длинный тонкий пенис самца имеет розовый цвет и отчетливо выделяется на общем фоне темных волос. Иногда самец покачивает пенисом, тем самым привлекая к нему внимание (см.: de Waal 1998: 153).

Итак, за всеми случаями смеха при обнажении пениса стоит, на наш взгляд, одна общая архетипичная ситуация: мужчина демонстрирует эрегированный пенис женщине, чтобы та видела, что он сексуально возбужден. Это своего рода приглашение к половому акту. Кроме того, он рассчитывает подобным образом возбудить и ее. Звуки «го-го-го», исходящие в таком случае от женщины, — знак предвкушаемого удовольствия. Они сигнализируют, что «шутка принята».

Согласно О. М. Фрейденберг, «показывается рождающий орган, и это сопровождается действом смеха; впоследствии, однако, начинает казаться, что смешон этот орган сам по себе» (Фрейденберг 1997: 103). В фольклоре есть ряд выражений, из которых следует, что пенис (как и вульва) имеет смешной вид: «Не смейся (баба) над хуем: хуй тоже крещеное тело» (Афанасьев 1997: 497); «Ты не плачь, не горюй, посмотри намой хуй» (Флегон 1993: 380). Из последнего выражения можно вдобавок сделать вывод, что пенис обладает особой бодрящей энергетикой и, видимо, опять-таки — в большей мере, когда он «весел»-эрегирован. Ср. также:

Выражение «Ему только палец покажи., а он уж и смеется», возможно, тоже изначально подразумевало параллель: палец = пенис («21-й палец»). Десмонд Моррис так объясняет жест демонстрации среднего пальца: «Символически средний палец олицетворяет пенис: сжатые вместе большой и указательный пальцы изображают одно яйцо, а сжатые вместе безымянный палец и мизинец — другое. Этот жест был популярен в древнеримские времена, когда средний палец был известен как digitus impudicus, или digitus infamis» (Morris 1994: 241). По-латыни digitus — «палец», a impudicus, infamis — «постыдный, непристойный».

Бывают, однако, ситуации, когда обнажение полового члена (как, впрочем, и выставление пальца) уже изначально не рассчитано на смеховую реакцию. Например, демонстрация пениса с покачиванием его из стороны в сторону и часто со словами «выкуси», «пососи» является жестом, означающим агрессивные намерения. Аналогичное, то есть агрессивное, значение имеет фраза «я тебя выебу». Очевидно, расчет в данном случае делается на испуг противника (ср.: «брать на испуг»). Как же реагирует на это противник (обычно — мужчина)? Если пугается, то — ретируется. Но может поступить и наоборот. Подобные действия возбуждают противника, и он сам приходит в ярость. (Характерно, что это последнее слово обозначает как гнев, так и половое возбуждение.) Противник может даже и «заржать», но в данной ситуации уже от злобы, разъяренности. Таким образом, демонстрация пениса способна привести опять же к телесному контакту — драке {«драть» — тоже сексуальное слово): на языке этих образов — выяснению, кто кого «выебет», чей будет «верх»^{17}.

Похожее по сути явление отмечено у некоторых видов обезьян. Демонстрация эрегированного пениса другим самцам служит у них знаком агрессии и доминирования. Чем сильней эрекция, тем больше угроза. Пенис даже может повторно вздыматься, ударяя своего хозяина по животу (Там же: 236—238)^{18}.

Обратим внимание на общую схематическую схожесть сексуальной и агрессивной реакций на показывание полового члена: возбуждение > из-давание голосовых звуков > контакт тел.

«Простая демонстрация фаллоса, — пишет Эрик Берн, — может одних соблазнить, других испугать, у третьих вызвать трепет и восхищение» (Берн 2000: 91). Ср. в этой связи звуки «го-го-го» («ржание») и «о-го-го». Последние означают восхищение, восторг (а тогда и испуг) перед чем-то мощным, огромным^{19}.

Что же касается смеховой реакции на обнажение пениса, то она нашла отражение даже в относительно недавнего происхождения частушках о колхозной жизни:

Добавим к этому, что все части человеческого тела, как мужского, так и женского, вызывающие смех при обнажении, как правило, обозначаются словами, считающимися «смешными»: «хуй», «пизда», «жопа», «сиськи»^{20}. Этот ряд могут продолжить их многочисленные синонимы. Наиболее же «смешным» является половой акт: и сам по себе, как зрелище со стороны, и его различные изображения, особенно где все «смешные» части тел хорошо просматриваются (групповое рассматривание мужчинами порнографических альбомов всегда сопровождается улыбками и смехом), и его различные обозначения, будь то жесты или слова^{21}.

1.4. «Веселость» как «сексуальность»

Говоря о феномене смеха, мы связываем наше представление о нем преимущественно с проявлением радости и веселья. Из фольклорных же материалов можно сделать вывод, что сами эти понятия в значительной мере задаются сексом.

Выражение «Познать радость жизни» означает «совокупиться» (Флегон 1993: 261)^{22}. Веселое состояние духа часто расценивается фольклором как признак полового возбуждения:

Секс и веселье спрягаются во многих фольклорных образах:

Согласно эротическим текстам пенис — это «весельчак» (Флегон 1993: 52), «веселье и услада» (Стихи не для дам 1994: 259); вульва — «источник радостей» (Флегон 1993: 249), «веселостей всех мать» (Барков 1992:41); совокупляться — «веселиться»'. «И мыслил с ней повеселиться ночку» (Там же: 158); половой акт — «веселье»: «О деле думая, забыла б о безделье, / Готовила б пизду на новое веселье» (Под именем Баркова 1994: 44).

Ср. также следующие строчки из од И. Баркова:

Видимо, уже бросилась в глаза большая распространенность в эротических текстах слов с корнем «весел». Такого рода слова способны нести самые различные «сексуальные значения», например:

• призыв к активным действиям в половых отношениях:

• повышение степени полового возбуждения:

• большую самоотдачу во время коитуса:

Ср. также:

Или:

Как отмечалось выше, одно из фольклорных названий пениса — «весельчак». В следующих же эротических загадках образ пениса хотя и связывается с «весельем», но несколько иначе:

То есть имеется в виду, что «веселым» может считаться только эрегированный пенис. Ср. также:

Подобного рода идея прослеживается и в представлении о «веселых днях» как о времени, когда половой член почти постоянно находится в возбужденном состоянии. Таким периодом в жизни мужчины является молодость:

«Веселые молодцы», часто упоминаемые в фольклоре, напр.: «Веселой молодец — не утеха ли то?» (РЭФ 1995: 39), — это, по сути дела, молодые парни. Народное мнение вменяет им постоянную сексуальную озабоченность. С другой же стороны, молодежи присуща и повышенная смешливость, то есть способность смеяться по малейшему поводу. Отсюда вытекает тождество: молодость = веселость = смешливость = сексуальность.

Однако «веселыми» могут быть и старики. О таком старике говорится в «заветной» сказке «Доброй отец»:

В одной деревне жил веселой старик. У него были две дочери — хорошие девицы. Звали их подруги и привычны были к ним на поседки сходиться. А старик и сам был до девок лаком, завсегда по ночам, как только они уснут, то и почнет щупать, и какой подол ни заворотит — ту и отработает; а девка всё молчит, такое уж заведение было (Афанасьев 1997: 91—92).

Таким образом, «веселость» старика заключалась в его неугасшей половой потенции.

Ср. также песню о веселом монахе:

Из всех времен года самым веселым считается весна. Вместе с тем это — пора любви. В фольклоре она именуется — «ебливая весна» (Волков 1999/ I: I № 168), так как многие живые существа стремятся в это время к совокуплению: «Виноват весенний зуд — / Где ни глянешь — там ебут» (Там же: I № 2184).

Мечта о веселом будущем оборачивается мечтой о сексуальной свободе:

В заключение отметим, что словами «веселье» и «радость» в старину называли свадьбу (Даль 1880—1882/I: 186; Там же/IV: 8) — ритуал, в котором центральное место занимал (и продолжает занимать) половой акт новобрачных.

1.5. Физиологическое родство смеха и секса

В ряде описаний физиологии смеха можно встретить аллюзии на секс (как умышленные, так и неумышленные). Если же присмотреться внимательней к механизмам проявления смеха и полового возбуждения, то черты их физиологического родства становятся совершенно очевидными.

Например, общеизвестен факт, что смех можно вызвать щекоткой. Щекотка при этом обычно рассматривается как шутливое действие.

В то же время щекотка способна выступать и в качестве стимулятора полового возбуждения:

Здесь мы снова касаемся темы эрогенных зон — щекочат с сексуальной целью, как правило, именно эти места: грудь, низ живота, бедра и т. д. Особой чувствительностью к щекотке обладают половые органы.

Действие щекотки пытались объяснить и исследователи смеха и сексологи. Так, Гавелок Эллис, касаясь темы щекотки, высказывал следующее мнение: если не брать в расчет чувство комического, то можно заключить, что существует более чем аналогия между смехом и феноменом сексуального набухания и спада набухания (sexual tumescence and detumescence) (см.: Ellis 1936/II: I 14). В тех случаях, когда щекотка приложена к половой сфере, вместо смеха будет иметь место тенденция к оргазму (см.: Там же: 15)^{23}.

Эллис полагает, что обостренное восприятие щекотки особенно характерно для молодежи, еще не вступившей в половые отношения. В эту пору щекотка может быть источником острого наслаждения. Ученый приводит в пример молодую женщину, которая, будучи на выданье, просила свою младшую сестру щекотать ей ноги, пока та не уставала. С началом половой жизни возбудимость от щекотки уменьшается. В Исландии по реакции на щекотку делали вывод о невинности юношей и девушек (см.: Там же: 18)^{24}.

Попробуем в свете изложенного выше дать толкование следующей частушке:

Свидетельствует ли здесь о целомудренности повышенная чувствительность к щекотке героини частушки?

Вряд ли можно определенно ответить на этот вопрос. Ведь прикосновение к эрогенным зонам — а грудь является таковой — одновременно возбуждает половое желание, и в подобном случае не исключено, что боязнь щекотки оборачивается на поверку просто завуалированным признанием в легкой половой возбудимости.

Видимо, «боится щекотки» и героиня следующей частушки:

Данный смех уже явно сексуального свойства, его еще называют «постельным смехом»^{26}.

Как правило, женщины больше боятся щекотки, чем мужчины. Отметим также, что тот, кого щекочут, играет в этом процессе женскую роль, а нападающий — мужскую.

Еще о щекотке:

Здесь конечным результатом щекотки явились беременности, хотя, возможно, им предшествовал и смех.

В следующем тексте под щекоткой предполагается сам половой акт:

В подобных образах щекотания-совокупления вульва женщины выступает в виде объекта щекотки, а мужской половой член — субъекта. Отсюда названия последнего: «щекотун», «щекотгиъник» (Русский мат 1994: 58). Аналогичного рода идею, только уже через связь со смехом, отражает именование маленького пениса словом «хохотунчик» (Русский мат 1996: 273).

Обратим также внимание на следующее обстоятельство. И половая возбудимость, и щекотливость в значительной мере обуславливаются чувствительностью кожи, а она у современного человека стала более тонкой и менее волосистой, чем у его первобытных предков.

Характерно, что половое желание нередко изображается в фольклоре словами «чешется» (см. выше), «свербится»^{27}. При ощущениях подобного характера (откуда бы они ни исходили) на лице человека иногда возникает мимическое выражение, очень похожее на улыбку. Если же ему начинают чесать зудящее место, то у него действительно появляется блаженная улыбка. Эта улыбка может сопровождаться легким стоном или опять же звуками «го-го-го». Иначе говоря, от таких действий человек испытывает удовольствие. В «заветной» сказке «Чесалка» работник «чешет» поповну своей «чесалкой» (пенисом): «Легла попова дочка, он начал ее чесать (насквозь пизду), да и промахнул ее как следует. Встала поповна и говорит: “Какая славная чесалка!”»^{28} (Афанасьев 1997: 120). Гавелок Эллис находит сходными ощущения при почесывании, облегчающем зуд, и при оргазме (см.: Ellis 1936/II: I 15)^{29}.

Примеров, где о коитусе говорится как о радости и наслаждении, великое множество и в фольклоре, и в литературе^{30}. Однако и смех тоже часто расценивается как удовольствие. Все люди любят посмеяться. На это указывает Л. В. Карасев: «Смех рождает приятное ощущение, и оттого мы с неохотой расстаемся с ним, держа его “на привязи” повторяющихся взрывов и продлевая таким образом чувство удовольствия, насколько это возможно» (Карасев 1993: 122).

Вместе с тем и смех и коитус - это процессы, подобные работе, причем работе нелегкой.

Наверное, каждый из нас, — пишет Кэррол Э. Изард, — не раз оказывался в ситуации, когда он хохотал до слез, до боли в груди. Хохот — серьезное испытание для легких, мышц грудной клетки и горла, для голосовых связок. Продолжительный хохот может вызвать боль... (Изард 1999: 157)

Широко известны выражения: «надрываться от смеха», «надрывать (надсадить) живот (животики) со смеху». Из них вытекает, что смех сродни тяжелому физическому труду. Во время смеха человек нередко восклицает: «Ой, больше не могу!», «Нет сил!», «Держите меня!». Его тело содрогается, сотрясается. За короткий промежуток времени он способен настолько обессилеть, что если сидит, то может сползти со стула, а если стоит, то упасть. Выражение «хохотать до упаду» означает «до устали, до изнеможения». Если учесть, что основу смеха составляют очереди коротких выдохов, то в течение этого процесса человек как бы «выдыхается». Ср.: выдыхаться — «обессилевать, уставать».

Половой акт также весьма энергоемкий процесс, когда приходится «попыхтеть», «потрудиться», от него «натирают мозоли» («Потрудился на славу — / На манде мозоли!» — Волков 1999/I: I № 1290)^{31}.

Согласно сексологическим исследованиям при коитусе возрастает кровяное давление, частота пульса и дыхания. Уровень этих показателей достигает величин, наблюдаемых при самых напряженных спортивных соревнованиях (см.: Сексология 1995: 124)^{32}.

Насколько велико напряжение во время смеха и коитуса говорит также то обстоятельство, что в обоих случаях, согласно фольклору, можно «уедаться» и «усраться»: например, при смехе: «Как услыхала барыня (про Гришку по прозвищу “Большой хуй”. — В. З.), так и покатилась со смеху, инда усцалась— любо ей стало!» (Афанасьев 1997: 375); при половом акте: «Барыня легла на полу; дурак как запустил ей свой аршинной, как стал закорючивать, инда барыня усралась» (Там же: 389)^{33}.

Еще в XVI веке французский врач Лоран Жубер (Laurens Joubert) написал трактат о смехе, где также упоминаются факты мочеиспускания и испражнения во время смеховых конвульсий: «Возбуждение и тряска оказываются настолько сильными, что сфинктеры не способны сопротивляться» (цит. по: Holland 1982: 78)^{34}. На случаи непроизвольного мочеиспускания при смехе указывали В. М. Бехтерев и Гавелок Эллис. Эллис лишь упоминал о таком факте, цитируя Бехтерева (см.: Ellis 1936/I: II 62—63), более же подробно он останавливался на явлении непроизвольного мочеиспускания при половом возбуждении, объясняя это тесной нервной связью между механизмами половых органов и мочевого пузыря (см.: Там же: 60—62). (Характерно, что фигурантами приведенных Эллисом примеров являлись в основном женщины.)

В обоих случаях также иногда пускают и скопившиеся в кишечнике газы, выражаясь народным языком — «пердят». Это явление, видимо, родственно предыдущим.

Вообще говоря, в обществе пускание газов считается ненормативным поведением. Газы положено сдерживать. (В противном случае общественные собрания в помещениях были бы весьма затруднительны.) Но когда смеется большая группа людей, то, бывает, найдется один, другой, кто этот запрет непроизвольно нарушит, что вызывает еще больший всеобщий смех^{35}.

Пускают газы и во время полового акта, тоже, разумеется, неумышленно. В поэме «Григорий Орлов» это делает сама императрица Екатерина:

В сказке про волшебное кольцо барыня, увидев, что у портного большой член, предлагает ему «сделать с ней грех». Тот соглашается: «Отчего не так, барыня! Только с уговором: чур, не пердеть! А если уперднешься, то с тебя триста рублей!» Несмотря на ухищрение барыни (затыкает зад луковицей), в итоге всё равно выигрывает портной (см.: Афанасьев 1997: 83—84).

Народное объяснение такому поведению выражает следующий пример: «Хохлушка легла, а солдат начал ее осаживать по-свойски, до того припер ей, что аж запердела с натуги» (Там же: 163).

Пускание газов снимает напряжение от их сдерживания. Газы, экскременты, равным образом и накопившееся семя — обуза для организма. Выброс их всегда вызывает чувство облегчения. Аналогичное чувство испытывает человек и после «ха»-выдохов смеха. Это подчеркивал Д. Грегори: «Облегчение — существенный элемент в физическом акте смеха: смех физиологически избавляет тело от вынужденного напряжения и освобождает его от секреций» (Gregory 1924: 29). Пускание газов само по себе, видимо, родственно смеху, ведь и оно есть не что иное, как своего рода «выдыхание»^{36}.

Некоторыми своими признаками сильный смех и финал коитуса (оргазм) напоминают предсмертное состояние. Это - судороги, спазмы, корчи.

О том, что действие смеха направлено в сторону смерти, свидетельствуют выражения «умирать со смеху», «смеяться до умору». «Умор», «умора» — слова, означающие умерщвление, смерть и в то же время что-то чрезвычайно смешное: «Ну умора с ним, да и только!» (Даль 1880—1882/ІV: 492). Выражения «уморительный случай», «уморительный человек» в настоящее время употребляются уже только в связи со смехом.

Одним из типичных признаков одолевающего смеха является восклицание: «Ой, умираю!» Однако подобным образом кричат и во время занятий сексом:

Или:

Поведение человека во время оргазма напоминает припадок, по его телу пробегают судороги: «Он стал как в лихорадке биться, / Глаза под лоб он закатил...» (Там же: 98).

В разные времена коитус сравнивали с эпилепсией: «легкий припадок эпилепсии», «короткая эпилепсия», «настоящая эпилепсия» (Ellis 1935/I: II 63— 64). То же касается и смеха. Его называли и «бессчетными эпилепсиями» (Hall, Allin 1897: 8), и «эпилептическим эквивалентом» (Stearns 1972: 26).

В корчах смеха или в судорогах оргазма человек теряет связь с окружающим миром. И когда эти процессы заканчиваются, еще нужно какое-то время, чтобы он полностью пришел в себя. Именно «пришел в себя», поскольку до этого его «я» и его тело не составляли одно целое.

Где же было его «я»? Видимо, соприкасалось с вечностью.

Такой «уход» от себя, фактически к смерти (глаза при этом обычно сильно зажмурены), переживается как острое наслаждение. Л. Хант называет смех «счастливой конвульсией» (Hunt 1846: 8). (Ср. простое потягивание — сходное ощущение^{37}.)

В статье В. Иваницкого «Почему смеялась рыба?» секс характеризуется как «онтологическая параллель смеху» (Иваницкий 1993: 13). По определению автора, «состояние смеха — это нечто непередаваемое, неверифицируемое, непонятное извне, взболтанное, сотрясаемое конвульсиями, внеличное — одним словом, смешное. Вот почему смех на мгновение “снимает” личность: всё смешалось, граница пала, идет спонтанный выброс энергии» (Там же).

Известны случаи смерти от сильного смеха (см.: Hall, Allin 1897: 7; Boston 1974: 21-24). Ср. у Рабле:

Тут Филемон пришел в необычайно веселое расположение духа и разразился диким хохотом, и так долго он хохотал, что вследствие крайнего напряжения селезенки дыхание у него пресеклось, и он скоропостижно скончался (Рабле 2002: 456).

Аналогичная история и с половым актом:

В сказке «Работа хуем» хозяйка постоялого двора предлагает дураку (герою сказки) соревнование: «<...> всю ночь продолжать еблею и чтобы я тобой довольна была; а не удовольствуешь — все деньги от тебя отберу». Однако в more удовольствие превращается для нее в пытку: «Пусти, батюшка! Пусти, голубчик! Не заеби мою душу грешную!» (Афанасьев 1997: 385). Ср. в связи с этим ненормативное слово «заёб» — оно означает: «заскок, временное помутнение сознания» (Русский мат 1994: 14).

Такая ситуация в сексе очень напоминает смех от щекотки. В легкой форме щекотка даже приятна, но, когда щекочут сильно и долго, улыбка блаженства может смениться истерическим смехом. Согласно поверьям защекотать человека до смерти может русалка, причем выбирает она в основном мужчин. Зазывая, она хохочет и, казалось бы, — «хочет». Но контакт с русалкой ведет не к настоящему половому акту, а лишь к его физиологическому двойнику — смеху, от которого человек в итоге и гибнет. Получается, что обнаженная, эротичная, хохочущая-«хочущая» русалка — это на поверку хохочущая смерть^{38}.

Бывает и так, что человек смеется явно чрезмерно. Но он никак не может остановиться — не в силах этого сделать. О таком человеке говорят, что на него «напал хохотун» или что он «заходится от смеха». Слово «заходиться» используется и в сексуальном смысле. Оно означает «испытывать оргазм». Ср.: «<...> как стало у них заходиться — стала девка жопою вертеть...» (Афанасьев 1997: 142) или: «Куму лапнул ниже пупа — / У нее зашлося\» (Волков 1999/ I: I № 1289). (Попутно заметим, что слово «заходиться» употребляется также для характеристики сильного плача.)

Не всегда человек способен сдержать и подступающий смех. Плотное сжимание губ нередко не дает результата, и смех всё равно прорывается наружу. Причем обстановка может быть совершенно неподходящей для такой реакции. Аналогичным образом половой член мужчины тогда становится «веселым», когда ситуация подобному проявлению совсем не соответствует:

Завершая первую часть книги, отметим еще такой аспект. Его можно рассматривать и как исторический, и как физиологический. Суть его в том, что поза и движения туловища человека при смехе и коитусе были в древности довольно схожи, если учитывать, что человек тогда еще полностью не выпрямился, а коитус совершал в том же положении, что и многие животные. Поэтому можно предположить, что когда древние люди хотели изобразить половой акт как знак (в доречевой период), то звуки «го-го-го» они сопровождали качанием туловища^{39}.

2.1. Образ смеха в свете параллелей между «верхом» и «низом» человеческого тела

Взгляните на лицо смеющегося человека. Прежде всего бросается в глаза разверзнутое красное отверстие —рот. Именно из него проистекают звуки, называемые нами «смехом».

Рот замыкают губы, внутри него — язык, сзади к полости рта примыкает гортань.

Все перечисленные здесь органы человеческого тела имеют отношение к производству звуков смеха, а также голосовых звуков вообще. В то же время все они образуют параллели с половыми органами человека. Видимо, подобным образом проявляется симметричность тела по вертикали. Причем «верх» и «низ» обнаруживают элементы родства не только по своему строению, но и по сходству связанных с ними реакций.

Эта специфика устройства человеческого тела позволяет взглянуть на проблему смеха еще с одной стороны, если можно так выразиться, — «анатомической». Поэтому, хотя в данной главе и будут рассмотрены самые разные аспекты феномена смеха, вся она будет проходить под знаком указанной выше симметрии.

Тема подобия «верха» и «низа» поднималась неоднократно. Тем не менее проследим некоторые черты параллелизма еще раз, чтобы основа для дальнейших рассуждений выглядела более убедительной.

Пожалуй, наиболее часто упоминается родство рта с женскими гениталиями. «Рот, — замечает Александр Лоуэн, — как и вагина, представляет собой мягкую складчатую впадину со слизистой поверхностью» (Лоуэн 1998: 54). В обеденных выражениях частыми обозначениями рта являются «ебальник», «ебло», «ебало». За данными названиями стоит действительное использование женщинами рта в качестве полового органа^{40}.

Существует также обратная параллель: «вульва = рот». Это — распространенный фольклорный образ. Вульва может «пить», «есть», «улыбаться», «смеяться», а также выделять «слюну» — особенно при половом возбуждении, — которая иногда именуется «слюной Венеры» (см.: Под именем Баркова 1994: 288, 296). Отсюда выражение — «пизда слюнявая» (Волков 1999/I: I № 4295).

Согласно эротическим текстам, от полового возбуждения увлажняется и рот (подобно вульве). То есть он выделяет слюну и в данном случае — уже настоящую. Ср. одну из «заветных» поговорок В. И. Даля: «Тебя ебут, а у меня слюнки текут» (Афанасьев 1997: 504) или строки из частушки: «Два врача в пизду глядели, / Слюнки так и капали» (Русский мат 1994: 165). Наконец, выделяемая ртом слюна может в сексе заменять «слюну» вульвы: «Если нету в пизде соку, / Ты туда хотя поплюй!» (Волков 1999/I: I № 923).

Добавим к этому, что раскрывать широко рот считается неприличным, жуют с закрытым ртом, а при зевоте закрывают его рукой^{41}. Кроме того, неприлично и чавкать, то есть издавать звуки во время еды.

Оба «рта» (или — обе «вульвы») имеют губы^{42}. Между «верхними» и «нижними» губами существует взаимосвязь: «Мать-природа сотворила / Двое губок у девчат: / В одни губки поцелуешь, / А другие засвербят» (Там же: № 2200)^{43}.

«Нижний рот» есть и у мужчины, хотя все-таки гораздо меньший по размеру, чем у женщины. Это — отверстие в «голове» (головке) его детородного члена, через которое тот может «плевать» «слюной» - спермой^{44}.

Для мужского тела более значимой оказалась другая параллель: «язык = пенис».

Использование языка в сексе, равно как и рта, в настоящее время стало нормой. Язык и раньше применялся в половых отношениях, свидетельством чему — старинные поговорки: «Язык мягче подпупной жилы» (Симони 1899: № 843), «Попал языком в пизду» (Афанасьев 1997: 500), «Нынче и старику пизда по языку...» (Там же: 498).

У некоторых народов широкое распространение получил жест показывания языка. Он часто означает вызов, отсутствие страха перед противником. Этот жест — смягченный вариант демонстрации половых органов. Язык имеет красный цвет, с него может стекать слюна. Если при высовывании языка одновременно выпучиваются оба глаза или оттягиваются оба уха, то в таком случае, несомненно, имитируется пенис с его «атрибутами»^{45}.

Жест показывания языка используется также, чтобы вызвать у окружающих смех (как и демонстрация половых органов). Многие знают, что показывать язык неприлично, но почему — объяснить могут далеко не всегда.

В том же ключе может быть истолковано и непроизвольное облизывание языком губ при половом возбуждении: «<...> а сам смотрит на хозяйку да облизывается. “Что, — говорит, — умница! Нельзя ли с тобой картошки покопать?”» (Там же: 384). «Верх» тела уже делает то, что хотел бы делать и «низ»: язык просовывается между губами и смачивает их слюной. Символика коитуса здесь очевидна, особенно если учитывать, что в данном случае язык не статичен, а находится в движении. Примечателен в этом отношении один из сексуальных стереотипов жителей Заонежья: «Губы облизывать — приглашать переспать лицо противоположного пола» (Секс и эротика 1996: 449).

Теперь о гортани. Это внутренний орган, видна только ее внешняя часть в виде выступа на горле. Тем не менее, согласно физиологическим описаниям устройства гортани, в ней тоже легко обнаруживаются черты родства с гениталиями. Голосовые связки гортани — их называют также «губами» — прилегают друг к другу, образуя голосовую щель (см.: Назаренко 1948: 71). Эти «губы», раздвигаемые под действием проходящего воздуха, способны производить колебания, порождая звуковые волны. Над голосовыми связками, параллельно им, находится еще по складке. Это так называемые «ложные голосовые связки». Они оставляют щель, которая гораздо шире, чем нижняя, и никогда не закрывается. В гортани расположены также железы, выделяющие смазку для поддержания связок в постоянно влажном состоянии. Анатомическое родство гортани с женскими гениталиями совершенно очевидно. Но к этому следует добавить, что гортань обладает и признаками маскулинности. Это достаточно жесткий орган тела, так как в значительной мере состоит из хрящей.

Хотя гортань является органом дыхания и формирования голоса, ее связь с половой сферой не вызывает никаких сомнений. До периода половой зрелости гортань у девочек лишь немного короче и меньше по размеру, чем у мальчиков. Однако по мере взросления гортань у мальчиков вытягивается вперед более чем в полтора раза, образуя хрящевой угловатый выступ - кадык. Следовательно, если до этого периода гортань у обоих полов напоминала скорее вульву (а голос у мальчиков походил на женский — был «тонким»), то теперь у мужского пола она приобретает и черты пениса — торчит наружу (а голос становится «толстым» — понижается на октаву).

Соотношения между «верхом» и «низом» человеческого тела проявляются в разных формах. В нашей предыдущей работе мы проследили ряд сходных черт в процессах полового акта и еды (см.: Зазыкин 2002: 42—46). Теперь же обнаруживается, что половому акту родствен и процесс дыхания: в обоих случаях происходит периодическое движение в отверстие и обратно. В процессе дыхания движущимся элементом является воздух, отверстием — рот, в половом акте это, соответственно, пенис и вульва. Как известно, без «совокупления» с воздухом человеческое тело не может существовать. Сами понятия «жизнь» и «дыхание» часто рассматриваются как тождественные: вместо «пока жив» говорят «пока дышу». Но и «совокупляться» — это тоже «жить» (ср.: «он с ней живет») и, как мы уже убедились, — то же, что «дышать». Ср. в этой связи эротическую поговорку: «Всякое дыхание любит пихание» (Афанасьев 1997: 489). Можно еще добавить, что «пихание» порождает (= возрождает) «дыхание», причем само данное действие («пихание») основано на принципе дыхания. То есть приоритет в этом отношении принадлежит «верху». Примечательно, что во время полового акта «верх» и «низ» подстраиваются друг под друга. Об этом пишет А. Лоуэн: «Произвольные движения так объединяют телесные проявления, что ритм дыхания и ритм тазовых толчков синхронизируются. Если нет препятствий, толчковое движение таза вперед совпадает с выдохом» (Лоуэн 1998: 259). У мужчин при коитусе такой выдох часто носит акцентированный характер по сравнению со вдохом. (При нормальном дыхании выдыхание является пассивным процессом^{46}.)

Многие интенсивные физические движения (в борьбе, работе), а также речь, пение, игра на духовых музыкальных инструментах производятся на выдохе. При колке дров, когда топор опускается на полено, или при ударе рукой, ногой иногда совершенно непроизвольно возникает звук «ха». Он происходит за счет трения выдыхаемой воздушной струи о стенки дыхательных путей и является своеобразным символом выдоха.

Тем не менее когда мы говорим о смехе как о звуках «ха» («хаханьки»), то подразумеваем голосовые звуки. A они образуются иным путем, хотя с точки зрения физиологии дыхания и являются выдохами.

В совокупности человеческие органы, отвечающие за производство голосовых звуков, напоминают музыкальный духовой инструмент из класса язычковых (гобой, кларнет или язычковую трубу органа). Легкие выполняют функцию мехов органа. Они подают воздух к гортани, голосовые связки которой играют роль язычка — тростникового вкладыша в гобое или кларнете. Колебания голосовых связок передаются воздушному столбу, формируемому всеми полостями дыхательной системы, находящимися выше связок. Эти полости служат естественным резонатором, усиливающим звучание голоса. Таким образом, голос зарождается в гортани при особом состоянии (колебаниях) ее голосовых связок — «губ»^{47}.

Давно замечено, что вокальная активность многих видов животных резко повышается в периоды брачных сезонов, а некоторые виды вне этих сезонов остаются почти немыми. Причем сказанное относится главным образом к самцам.

На основании данного факта Чарлз Дарвин высказал следующее предположение:

Несмотря на то, что звуки, издаваемые всевозможными животными, обслуживают различные цели, тем не менее можно привести сильные доказательства в пользу того, что голосовые органы первоначально употреблялись и совершенствовались в интересах распространения вида (Дарвин 1909/II: 674).

Это предположение вызвало бурные дискуссии в научной среде. Герберт Спенсер полностью отрицал указанный тезис Дарвина, видя в голосовых звуках выражение «избытка нервной энергии»: «<...> и если в одних случаях этот избыток выражается маханием хвоста, то в других он выражается в сокращении голосовых мышц» (Спенсер 1998: 776). Иными словами, при объяснении механизма производства голосовых звуков Спенсер не ставил во главу утла их коммуникативную роль (подробнее об этом мы поговорим ниже), поэтому в данном смысле нам ближе концепция Дарвина.

Факт возбуждающего действия голосовых звуков самцов на самок во время ухаживания продолжает привлекать внимание как зоологов, так и сексологов. Сексологи К. Форд и Ф. Бич пишут:

Крики полового возбуждения самца у млекопитающих известны тысячи лет. Сексуально возбужденный самец дикобраза издает пронзительный вой, а также самцы американского лося и слона сигнализируют об их готовности к спариванию характерными вокализациями, которые не производятся незрелыми или находящимися вне брачного сезона особями (Ford, Beach 1952: 97. Курсив мой).

Попробуем объяснить это явление с точки зрения симметрии тела.

Исходя из логики секса, главным источником возбуждения для обоих полов должны быть гениталии противоположного пола. Половые органы — центр сексуальной проблемы. Так, мы видим, что во время эструса самок самцы многих видов млекопитающих демонстрируют явный интерес к гениталиям противоположного пола. Самцов возбуждает вид гениталий (покраснение и увеличение в размере), запах и осязание их языком (ср. параллель: язык = пенис). Здесь существенно то обстоятельство, что устройство тел самок и самцов способствует такому восприятию гениталий. Самцы при этом даже редко меняют положение тела, то есть им не приходится особенно сгибаться или наклоняться^{48}.

Для самки аналогичный подступ к гениталиям самца неудобен. Дело, видимо, в другом. В подавляющем большинстве случаев инициатива в половых отношениях принадлежит не самке, а самцу. Обычно считается, что при установлении полового контакта женской особи следует проявлять определенную сдержанность («скромность»)^{49}.

Здесь мы подошли к очень важному моменту, пожалуй, одному из самых главных в сексе: оба пола возбуждаются по-разному. Согласно выводам современной сексологии для мужчин основное значение имеет зрительный образ сексуального объекта, у женщин превалирует звуковое восприятие (см.: Сексология 1995: 48)^{50}.

То же мы зачастую видим и в животном мире. Одна из наиболее типичных ситуаций у врачующихся животных: самца сексуально возбуждает вид гениталий самки, самку — его голос^{51}.

Половое возбуждение самки можно истолковать следующим образом: звуковые волны, исходящие от голосовых органов самца, играют ту же роль для ее ушей, что и движения пениса для влагалища (ср. параллель: ухо = женская вагина — см.: Macdougald 1964: 585). В обоих случаях происходит «щекотка» внутренних полостей. Следовательно, в слуховом восприятии самки голос самца проявляет родственные черты с его половым членом. И такое восприятие имеет свое обоснование — источником звука являются своеобразные «дубликаты» гениталий.

Конечно, по семантике действия гладящая женщину рука ухаживающего мужчины сближается с его пенисом («щекочет»), однако же сексуальное значение голоса здесь еще дополнительно обуславливается спецификой строения тела — симметрией. На этой специфике и строится вся данная глава. К слову сказать, если бы половые органы издавали звуки, то не было бы необходимости и в колебаниях губ гортани — по крайней мере, во время ухаживаний.

Видимо, чем мощнее энергетика голосового посыла, тем выше вероятность, что он «расщекочет» внутреннюю полость уха самки (точнее — барабанную перепонку) и вызовет у нее возбуждение (половое желание).

Чарлз Дарвин придавал особый смысл тому явлению, что молодые олени до трех лет совсем не ревут и не мычат и что с началом каждого брачного сезона у взрослых оленей-самцов происходит периодическое увеличение объема гортани (см.: Дарвин 1909/II: 636). Олени славятся мощностью своего рева. Здесь есть элемент аналогии с увеличением гортани у мальчиков в период их половой зрелости, отчего их голоса понижаются. (В это же время происходит и быстрый рост полового члена.) Данный факт показывает, что для сексуального возбуждения женского пола нужен «толстый» или, что то же самое, мощный голос. Это подтверждают и сексологи: «Голос мужчины более низкий и резкий, его звучание оказывает эрогенное влияние на женщину» (Сексология 1995: 162). Очевидно, для полового возбуждения одной женщины голос другой не подходит — слишком тонок.

Другое качество, придающее голосу сексуальный характер в данной ситуации, — громкость. Ср.: «реветь — громко, протяжно кричать, ворчать, урчать; издавать густой, низкий и протяжный звук» (Даль 1880—1882/IV: 88), «рев — арх. ол. пора течки скота, август месяц» (Там же: 89)^{52} и «ревун — вост.-сиб. самец изюбр, собирающий вокруг себя табун маток во время течки» (Там же) или «орать — кричать благим матом, реветь, зевать, гаркать во всё горло, горланить, надсаживаться криком» (Там же/ II: 690) и «оревина — нвг. бык, бугай, некладенный (некастрированный)» (Там же), а также «гоготать», «реготать», «ржать» — когда эти слова используются применительно к человеку, характеризуя его половое возбуждение. Три последние формы голосовых звуков также всегда произносятся громко.

В тех случаях, когда мы уподобляем голос пенису (чем «толще» голос, тем толще пенис), громкость голоса может быть сопоставлена с эрекцией пениса. Ведь тихий голос, пусть даже «толстый», не способен «расщекотать» полость уха, поскольку он не может проникнуть в эту полость. Возбужденный — это громкий голос. Кстати говоря, веселый голос тоже всегда звучит громко. (Голос может быть и упавшим — обессиленным, скучным, низкого уровня громкости.)

Обратим внимание на использование в смехе-«ржании» согласного звука «г»: «го-го-го», «га-га-га». Повторяемый с короткими интервалами, он придает голосу характер грохота, грохотания. Примечательно, что громкий хохот раньше называли «грохотанием» (СлРЯ ХІ-ХVІІ вв./4: 142). Ср. у В. И. Даля: «Грохотать, издавать, производить длительный шум, треск, как барабанный бой, перекаты отголоска в горах и пр. Громко хохотать, заливаться хохотом. <...> Грохотун м. грохотунья ж. хохотун» (Даль 1880—1882/I: 398—399). (В церковном документе XVI в. упоминается с осуждением «плотская грохотаниа» — см.: СлРЯ XI—XVII вв./4: 142^{53}.)

Видно, что в голосовом посыле большую роль играет также частота звучания отдельных вокальных единиц. Частые отрывистые звуки обладают большей «щекочущей» способностью для органов слуха, чем медленные, плавные (барабанная дробь возбуждает, а шум прибоя успокаивает), особенно если они в той или той мере ритмизованы. Ритмическая же частота отдельных голосовых единиц прямо пропорциональна силе нервного возбуждения. Возбужденный человек говорит не только громко, но и быстро — частит. А возбуждение, как известно, способно передаваться от одного человека другому^{54}.

Поэтому неудивительно, что во время «брачных игр» древних людей именно звуки мужского «ржания» стали использоваться для акустической «щекотки» женского пола: в них сошлись «толщина» голоса-пениса, его возбужденное состояние и ритмическое действие. Иными словами, «ржание» представляло собой брачный зов. Каждый мужчина старался вложить в издаваемые им вокализации максимум энергии^{55}.

Вспомним снова сказку про «ржущего» попа — одним своим «ржанием» он надеялся сексуально возбудить понравившуюся ему молодку. Акустическим контактом голоса и уха готовилась почва для тактильного контакта пениса и вульвы. Если женщина отвечала тоже «ржанием», то никакие другие методы для ее возбуждения — как, например, шутки в виде «щупанья» или стимуляция губ рта (как у животных — половых губ) — уже не требовались^{56}.

Дальнейшее развитие голоса в форме речи мало что изменило в этой последовательности действий — только лишь вместо переклички «ржанием» стало использоваться речевое общение: «Легли они вместе (служка из мужского монастыря и игуменья. — В. З.), говорили-говорили да грех и сотворили» (Афанасьев 1997:457); или: «Поговорили промеж себя (девка и ее полюбовник. — В. З.) и до того договорились, что гость взобрался на девку и ну валять ее во все лопатки» (Там же: 204)^{57}.

Речь часто называют «языком», видимо, признавая таким образом ведущую роль данного человеческого органа в развитии звуковых средств речи. Ср. в этой связи уже упоминавшуюся параллель: «язык = пенис» и те фольклорные примеры, в которых отражено повышение двигательной активности языка при половом возбуждении^{58}.

Известно, что мужчины, у которых язык «хорошо подвешен» и «хорошо работает», могут «уговорить», «уболтать» женщину, то есть склонить ее к совокуплению, почти не прикасаясь к ней самой^{59}. Ср. также следующий образ вокально-сексуальной символики: язык, как речь, проникает в ухо-вагину.

Итак, мы видим, что у многих видов животного мира голос-звук играет большую роль в установлении сексуального контакта. Это могут быть вокализации самого примитивного характера или же такой сложный вокальный продукт, как человеческая речь. Очевидно, что при половом возбуждении эрегированный пенис самца как видеосигнал и его голосовые звуки как аудиосигнал тождественны по своему значению: оба символизируют стремление к совокуплению. И тем не менее самка ориентируется преимущественно на звук. При этом даже внешность самца как источник информации отступает на второй план. Видимо, всё дело в том, что на ранних этапах развития видов представители обоих полов устанавливали контакт на значительном расстоянии друг от друга, причем голосовые «данные» сказывались преимущественно в случае самцов. Все необходимые сведения о самце самка получала из его брачного зова и в зависимости от этого делала свой выбор. Для самца же в данном случае подходила любая самка. Подобная форма вокальной коммуникации в период спаривания и сейчас существует у амфибий (например, у лягушек). От амфибий она, вероятно, перешла к рептилиям и затем — к другим видам. Упомянем только, что у многих видов огромную роль в сексе играют также обонятельные сигналы, однако у человека они уже утратили свое былое значение.

Вне сомнения, половые отношения способствовали развитию форм коммуникации в каждом отдельном виде животного мира, и, следовательно, это развитие находилось в прямой зависимости от прокреационной силы вида, его сексуального заряда. Безусловно, секс — не единственный стимул для эволюции коммуникаций, но, на наш взгляд, — один из основных.

До сих пор мы говорили о «ржании» как о действии, предваряющем половой акт, теперь попробуем дать оценку подобным проявлениям во время коитуса.

Конечно, такое поведение можно попытаться объяснять как и раньше — с точки зрения коммуникации. Хотя более соответствующим здесь представляется иной ход мыслей.

«Ржут» — от переизбытка полового чувства. Иными словами, «верх» тела ведет себя в данном случае как предохранительный клапан, сбрасывающий то количество нервного возбуждения, что оказалось избыточным для «низа». И это не обязательно должны быть вокализации. Энергия может расходоваться и на сокращение мышц лица (в свете соотношения «верх—низ» — мышц, окружающих «верхнюю вульву» — рот).

Данную идею можно выразить и иначе: в ситуации полового возбуждения «ржание» в той или иной мере снижает сексуальный заряд самого «ржущего» субъекта.

Теперь рассмотрим такой пример. Субъект сексуально возбужден, его организм взывает к порождению новой жизни, а условий для этого нет. Следовательно, нет и возможности сбросить накопившуюся половую энергию через «низ». Причин тому может быть множество — и у людей, и у животных.

Однако при этом нужно учитывать следующее обстоятельство. Подавляющее большинство видов животного мира испытывает сексуальное напряжение только в пределах брачного сезона.

Людей же данное напряжение так или иначе сопровождает круглый год. Кроме того, человеку приходится сплошь и рядом сдерживать свои сексуальные порывы из-за ограничений, налагаемых культурной средой.

Здесь мы подошли непосредственно к теме смеха. Чем же отличается смех от «ржания»? В общих чертах мы уже касались этого вопроса в начале книги.

Например, важно понять: усовершенствовался ли смех как вокальный сигнал по сравнению с «ржанием»?

Следует признать, что в этом смысле движение шло как раз в обратном направлении. Звуки «хо-хо-хо» («ха-ха-ха») не имеют той звучности и гулкости, что «го-го-го» («га-га-га»). Это произошло за счет превращения звонкого согласного звука «г» в глухой «х». При сильном хохоте иногда «х» звучит настолько глухо, что в отдельных случаях получается не «хо-хо-хо» («ха-ха-ха»), а нечто вроде «о-оо» («а-а-а»). Характерно, что, чем шире открыт рот, тем глуше смех^{60}.

Поскольку исследователи смеха нередко определяли его как интенсивный выдыхательный процесс, то возможно даже, что смех в форме хохота было бы более правильно называть не «голосовыми звуками», а «вокализированными выдохами». Не случайно этот процесс требует гораздо больших энергозатрат, чем, к примеру, движение конечностями. Человек может двигаться часами, но хохотать — минутами. От смеха он «выдыхается» скорее, чем, допустим, от бега. Достаточно проделать и то и другое, чтобы в этом убедиться. Таким образом, по энергозатратам «ржание» ни в какое сравнение не может идти с хохотом — мощным выбросом энергии за кратчайший промежуток времени.

И еще. Отдельные очереди голосовых звуков как выражение радости, удовольствия мы можем встретить и у животных. Подобным образом лает собака, когда с ней играют, или хрюкает свинья, когда ее чешут за ухом.

Настоящий же смех (сильный) — это, безусловно, специфическое явление, особенно когда он проявляется в форме приступа, припадка. Мы не видим, чтобы какое-либо животное выкладывалось в производстве озвученных выдохов настолько, что в финале могло даже упасть и в судорогах кататься по земле, а потом — и это тоже немаловажно — всем своим видом показывало, что испытало от этих крайне энергоемких действий чрезвычайное удовольствие.

Теперь снова о сексуально возбужденном субъекте, который в силу разных причин не может исполнить свою половую миссию.

Он «ржет», но призывы его напрасны. Однако же каждая новая очередь звуков «го-го-го» снижает его половое возбуждение, причем тем больше, чем энергичней он выдыхает воздух при их произнесении. Вокализации от этого звучат глуше — как «хо-хо-хо» и явно теряют свою призывную силу, но это его не смущает. Он интуитивно чувствует, что подобные выдохи-звуки несут ему облегчение. Так, на наш взгляд, происходило зарождение той функции смеха, которая характеризует его как механизм сброса нервного напряжения.

Вспомним теперь о всех параллелях между дыхательно-голосовыми органами и гениталиями. Тогда получим, что сильный смех при половам возбуждении - это форсированный сброс сексуальной энергии через «верх» человеческого тела.

Несовместимость смеха и полового акта (это касается главным образом мужчин — об этом см. с. 30 наст, изд.) может быть объяснена, видимо, высокой энергоемкостью смеха. Сбрасывая слишком большое количество сексуальной энергии в форме выдохов, он способен привести к тому, что половой акт вообще не состоится.

Здесь мы должны сделать некоторое отступление. Безусловно, рассматривая смех в подобном ключе, мы двигались в русле теории смеха Герберта Спенсера. Он первый ввел в научный оборот представление о смехе как о механизме разгрузки « избытка нервной энергии». Свои взгляды на сей счет ученый изложил в книге «Физиология смеха», опубликованной в 1860 году (см.: Спенсер 1998: 798—811). У Спенсера был ряд последователей. Например, Зигмунд Фрейд использовал его теорию — «тот взгляд на механизм смеха, который отлично подходит к нашему собственному кругу мыслей» (Фрейд 2001: 155) — для объяснения смеха как реакции на прозвучавшую остроту.

При смехе, — пишет Фрейд, — согласно нашему предположению, даны условия, чтобы количество психической энергии, употребившееся до сих пор для занятия психических путей, получило возможность свободного отреагирования, а так как хотя и не каждый смех, но смех по поводу остроты, — безусловно, признак удовольствия, то мы склонны связать это удовольствие с прекращением существовавшей до сих пор затраты энергии (Там же: 156-157).

В подобном духе высказывается С.-Х. Блисс: «<...> “избыток нервной энергии” — это лишь другое название неиспользованной энергии, которая могла появиться сначала только через ограничение и подавление естественных функций» (Bliss 1915: 246). Таким образом, считает Блисс, объяснение природы смеха должно производиться в русле учения об удовлетворении бессознательных устремлений (см.: Там же). Теория смеха Кришны Менона также отталкивается от идей Спенсера (см.: Мепоп 1931: 21). В какой-то мере они подтверждаются и материалами опросов Г. Холла и А. Аллина: предшествующие смеху симптомы описывались такими выражениями, как «переполнение», «должен рассмеяться, а иначе взорвусь», «запас энергии, которую я должен израсходовать», «чувство наполненности чем-то к моменту взрыва [смехом]», «прежде сильное чувство, ослабевает после» (Hall, Allin 1897: 3).

Тем не менее, аргументы противников теории Спенсера достаточно вески. Процитируем Дональда Хейворса: «<...> если сжигание энергии — основная цель смеха, то почему его слышимый аспект развит человеком до такой степени? Ни одно животное не привлекает к себе внимания, если это не сулит ему определенной выгоды. На практике же быть замеченным в первобытной жизни чревато опасностью» (Hayworth 1928: 382). По мнению Хейворса, звуковая сторона смеха показывает, что он скорее сигнал, нежели средство для сжигания энергии. А потому, заключает Хейворс, теория избытка энергии не годится для смеха (см.: Там же).

Мы в свою очередь разделяем главные доводы Хейворса, но без его категорического заключения.

Смех-голос издается, прежде всего чтобы быть услышанным, он социален по своей природе.

Очень трудно представить кого-то валяющимся от смеха в полном одиночестве. Подобная картина выглядела бы дико и нелепо.

Смех может перерастать в припадок, когда человек, закрыв глаза, сотрясается в конвульсиях. Но и в этом состоянии он подсознательно чувствует, что кто-то находится рядом. Стоит остаться с собой один на один, и смех сразу «улетучится»^{61}.

Как же сам Хейворс объясняет происхождение смеха? Он считает, что смех возник как «голосовой сигнал другим членам группы, что они в безопасности и могут расслабиться» (Там же: 384).

Но такой подход отнюдь не объясняет те проявления феномена, что приводят Г. Холл и А. Аллин под рубрикой «На вершине смеха»: «<...> в некоторых случаях дрожит подбородок; движения диафрагмы иногда почти конвульсивны; некоторые опускают локти на колени, другие сильно качаются из стороны в сторону или, много чаще, — назад и вперед; люди всплескивают руками или похлопывают ими по бедрам; лицо искажено складками, косоглазием, морщинами по всему лбу; <...> конечности резко двигаются; нога притоптывает; кулаки сжаты; лицо порой перекашивается почти до неузнаваемости, волны нервного дрожания прокатываются по телу; лицо, шея и уши краснеют; вены вздуваются; руки прикрывают глаза, рот или одновременно и то и другое; щеки надуваются; одни обнажают все зубы, у других можно увидеть чуть ли не дно глотки; слюна течет; <...> многие почти не способны остановиться...» (Hall, Allin 1897: 5).

Ясно, что сигнал о «безопасности и расслаблении» таким быть не может. Здесь скорей подтверждается теория Спенсера.

Но можно рассуждать и по-другому — смех в древности не играл столь значимой роли, это впоследствии он достиг подобных «вершин».

При таком подходе каждая из приведенных выше концепций по-своему верна. Для нескольких видов смеховых звуков больше подходит теория Хейворса (имеется в виду только ее базис: смех как сигнал), для энергичного смеха — Спенсера.

Подведем итог. Смех в своей основе — голосовой знак, средство коммуникации. И в этом мы солидарны со всеми сторонниками такой точки зрения, в том числе и с Хейворсом. Однако при повышенном сексуальном напряжении эти звуки выступают в роли механизма его сброса, поскольку дыхательно-голосовой аппарат — своеобразный «дубликат» генитального. Но даже в подобных случаях, когда голосовые звуки превращаются, по сути дела, в озвученные выдохи, смех крайне редко теряет свою изначальную коммуникативную сущность, становясь совершенно беззвучным^{62}.

Чем же в итоге являются выдохи сильного смеха с учетом всех соотношений между «верхом» и «низом», а также того, что от совершения данных выдохов человек испытывает приятное ощущение?

Их, например, можно рассматривать как дыхательное выражение полового акта, где каждому выдоху соответствует копулятивный толчок.

Если же учесть, что в сексуальном аспекте голова «верха» человеческого тела соотносится с «головой» «низа», то, видимо, наиболее адекватным здесь будет образ эякуляции. И пусть он не покажется чрезмерно сексуализированным, так как и сам вставший с четверенек человек (одно из названий доисторического человека — Homo erectus) своими общими контурами и позой теперь напоминает эрегированный мужской половой член. Таков, например, Збручский идол (найден в 1848 г. в реке Збруч) — он одновременно и человек, и фаллос (см.: Рыбаков 1987: 423)^{63}. Между прочим эта «стоящая» поза человека вполне соответствует его постоянной готовности к половому акту, чего мы не видим в животном мире^{64}.

2.2. Смех — знак мужчины, плач — женщины

До сих пор мы говорили о родстве между смехом и сексом, изначально исходя из того, что людям свойственно при половом возбуждении «ржать». Эротические тексты дают много примеров подобного рода, в том числе — «ржания» во время полового акта.

Однако следует отметить, что это не единственная голосовая реакция, сопровождающая совокупление. Те же материалы показывают, что при коитусе издаются и другого рода вокальные звуки —

• ревут:

• стонут:

• воют:

• вопят:

Если «ржание» является вокализацией, близкой по своей звуковой структуре смеху, то все данные формы голоса напоминают скорее плач. Ведь его нередко называют и «ревом», и «воем», и «воплем».

В «заветной» сказке «Смех и горе» жена попа изменяет мужу с остановившимся на ночлег бурлаком и во время прелюбодеяния визжит. Поп со сна, не поняв в чем дело, спрашивает: «О чем... плачешь?» (Афанасьев 1997: 138).

Следовательно, голосовой формой проявления половой страсти могут быть звуки родственные как смеху, так и плачу. Если теперь учесть наши выводы о «ржании» во время коитуса (см. предыдущую главу), то можно сделать обобщение и более широкого плана: издавание любых простейших вокализаций во время полового акта следует рассматривать главным образом как сброс излишка сексуального возбуждения через дыхательно-голосовой аппарат.

Возникают вопросы. Например, такой: уникальный ли это случай, что целый ряд более или менее разнородных по характеру вокализаций связан с одним и тем же физиологическим состоянием, в данном случае — с половым возбуждением? И, пожалуй, более важный вопрос: почему именно звуки «ржания», а не какие-либо другие, стали символом секса?

Обратимся к миру природы. Даже самый поверхностный обзор показывает, что подавляющее большинство животных издает голосовые звуки много реже человека. Есть чрезвычайно молчаливые виды — зайцы, ежи, черепахи.

Из наблюдений за животными можно сделать вывод, что знаковость их вокализаций — речь идет только об общей форме звуков — часто носит довольно условный характер. У собак рычание может сменяться лаем, а лай — воем. Шакалы и совы нередко попеременно «плачут» и «хохочут». Немало и таких животных, которые используют преимущественно какую-то одну голосовую форму на все случаи жизни: лошади — ржут, гуси — гогочут, утки — крякают (ср.: «Захохочешь волком — взвоешь». — Даль 1880—1882/Ι: 660). Конечно, лошадь ржет по-разному, увидев нечто для нее приятное (овес) и нечто неприятное (волков), тем не менее форма вокализации в обоих случаях одна и та же — ржание.

Очевидно, простейшие голосовые формы продолжают присутствовать и в вокализациях человека, причем их ассортимент достаточно широк.

Казалось бы, за ними давно должны были закрепиться определенные знаки. Похоже, что так оно в основном и происходит, но с чрезвычайно большими девиациями. Радость, к примеру, может проявляться не только в форме прерывистых звуков смеха. От радости кричат, вопят («радостный вопль»), визжат и даже плачут. Звуки горя (плач) тоже бывают не протяжными, а прерывистыми и порой полностью напоминают смех. Как отмечает Герберт Спенсер, «<...> нередко восклицания, испускаемые детьми во время игр, повергают их родителей в недоумение относительно того — удовольствие или страдание было причиною этих восклицаний» (Спенсер 1898/ΙΙ: 357). Таким образом, разнородные по своей форме голосовые проявления половой страсти не представляют собой ничего уникального в этом отношении.

Одно из самых древних значений голосовых звуков связано, видимо, с ощущением страдания. Как отмечает Чарлз Дарвин:

Зайцы и кролики, например, я думаю, никогда не пользуются своими голосовыми органами, исключая случаи необычно жестокого страдания, как, например, когда раненого зайца убивает охотник или когда молодого кролика поймает куница. Рогатый скот и лошади молча переносят сильную боль, но когда она чрезвычайна, а особенно если боль сочетается с ужасом, то испускают страшные крики (Дарвин 1896. 50)^{65}.

Аналогичного рода знаковость имеет голос, когда он исходит от новорожденного детеныша у многих видов животных. Раз детеныш издает голосовой звук, значит, испытывает дискомфорт: голод, холод, боль. Голос в подобном случае — важный знак для его матери. По голосу она может найти детеныша, если он выпал из гнезда или уполз из логова. Вне сомнения, взаимоотношения матери с ее отпрысками сыграли одну из главных ролей в истории развития голоса: тот детеныш, который при неблагополучии мог издавать голосовые звуки, имел больше шансов на выживание.

Ряд фактов указывает на то, что плач как протяжный крик древнее смеха. С громким плачем-криком человек приходит в этот мир, смех же появляется только на третьем или четвертом месяце жизни. Для издавания прерывистых звуков уже требуется определенная подготовка организма. По мнению Десмонда Морриса:

Плач — не только самый ранний, но и самый важный сигнал настроения человека. Улыбка и смех есть уникальные и довольно специфические сигналы, но плач мы разделяем с тысячами других видов. Фактически все млекопитающие (не говоря о птицах) издают высокого тона вопли, визги, крики, когда они испуганы или испытывают боль (Morris 1994: 78)^{66}.

Другое древнейшее значение голоса коррелирует с проявлением агрессии. А поскольку агрессия носит преимущественно внутривидовой характер, то касается это прежде всего взаимоотношений с собратьями по виду.

Часто два животных одного вида демонстрируют злобность друг другу по той причине, что у них еще не установлен статус доминирования — кто кому должен уступать (основные поводы — территория, еда и половой акт). В таком случае главная идея, заложенная в голосовых звуках, — запугать противника, заставить его признать подчиненное положение без борьбы. Достаточно посмотреть на приседающего от усилий петуха в его стараниях перекричать соперника (.N. B.: от смеха тоже приседают), чтобы убедиться, что здесь идет соревнование по мощности голосов.

Форма вокализации в подобном выяснении отношений может быть самая архаичная — более или менее протяжный звук, то есть тот же, что при боли или страхе. Однако если в тех случаях голос поднимался до высоких, пронзительных нот, то при демонстрации гнева каждое животное старается, чтобы его голос звучал как можно ниже. Скорее всего, понижая тон при выражении агрессивных намерений, животное стремится заявить о своей мощи. Часто (правда, далеко не всегда) чем крупней и сильнее особь, тем ниже ее голос.

Корреляция между низким голосом и большими размерами тела совершенно очевидно прослеживается у амфибий и некоторых видов рептилий^{67}. Видимо, от них она перешла по наследству к млекопитающим и птицам, хотя уже в стертой форме. У людей нет четко выраженной пропорции между высотой голоса и размером тела. И тем не менее, услышав чей-то бас, мы ожидаем увидеть человека крупного, высокого. Ср. подобного рода тенденцию в музыкальных инструментах: бас — самая большая труба низкого регистра, контрабас — скрипка в человеческий рост^{68}.

Вероятно, понижение голоса при выражении претензии на доминирование уже в какой-то мере происходит бессознательно. Так, у ребенка плач может быть злым, требовательным. Именно в подобных случаях ребенок «ревет» на низких нотах.

Некоторые виды животных, демонстрируя агрессивные намерения, используют согласные звуки. У млекопитающих это часто «г» и «р», отчего голос «грохочет» (гогот, ржание) или «рокочет» (рычание).

Чем чаще звучат отдельные вокальные единицы, тем больше «грохочет» или «рокочет» голос^{69}.

Кроме того, животные при выражении агрессии значительно усиливают «громкость» своих вокализаций. Это тоже должно пугающе действовать на противника.

Вспомним теперь, что все подобные качества голоса мы уже перечисляли в предыдущей главе, когда речь шла о ситуации сексуального характера.

Таким образом, обе ситуации, сексуальная и агрессивная, связаны с демонстрацией максимума энергетического потенциала в звуке. Заметим, что это уже не первое отмеченное нами сближение между сексуальностью и агрессивностью^{70}.

Очевидно, что только по демонстрации своих голосов (иногда даже на расстоянии) животные способны выяснить, кто из них выше по шкале доминирования. Подобный метод коммуникации безусловно способствует сохранению вида, поскольку позволяет установить социальную иерархию без схватки и, следовательно, исключая возможную гибель одного из соперников.

Но если два рычащих друг на друга зверя не смогли мирно решить вопрос доминирования и все-таки начали борьбу, она тоже зачастую сопровождается голосовыми звуками. Постепенно одно животное начинает одолевать другое. В конечном счете второе пускается наутек. При этом оно уже не рычит [ревет) как взрослый зверь, а визжит как щенок. Преследователь же продолжает издавать низкие по тону звуки. Что означают их вокализации в данный момент? Рычание — это триумф, победа; визг — капитуляция, поражение. (Ср.: «сохранить лицо» — «потерять лицо».) Далее эти животные уже могут воспринимать друг друга без признаков агрессии. Огатус одного относительно другого установлен (нередко — на короткий период).

Другой иллюстрацией подобного рода является поведение собаки, когда она, ласкаясь к хозяину, визжит и таким образом демонстрирует, что признает его статус выше, но тут же резко понижает голос, если решила облаять пробегающую мимо собаку соседа. Визг в данном случае также означает дружелюбность, беззлобность. Приветствуя друг друга, животные обычно повышают голоса.

Человек, как и животные, использует низкий тон голоса при выражении агрессии. Об этом пишет Герберт Спенсер:

Слова (рычание), (рев) и (ворчание) очень часто употребляются и здесь (у людей. — В. З.) для описания голосового выражения более или менее сильного гнева. Проклятия, выговариваемые с наибольшей страстностью, выговариваются самым глубоким басом. Ругательство, сказанное сквозь зубы, говорится всегда в низком тоне. И мы видим, что у очень значительной массы людей негодование находит себе исход в стонах (Спенсер 1898/ΙΙ: 362—363).

Дальше Спенсер отмечает, что и высокие голосовые тона аналогичным образом присущи выражению гнева. При этом ученый отталкивается от разработанной им теории «избытка нервной энергии»^{71}.

Мы согласны с тем, что агрессия может выражаться как вокализациями низкого, так и высокого тона, однако основа нашего объяснения лежит в другой плоскости.

При выражении агрессии голосовыми звуками могут столкнуться две противоположные тенденции: намеренное понижение голоса (для статусных целей) и его непроизвольное повышение от воздействия горлового спазма (для целей гомеостаза). На наш взгляд, повышение голоса характерно вообще для проявления всех эмоций, не только гнева (чем выше уровень эмоции, тем выше голос), поскольку здесь в действие вступает горловой спазм. Сужая голосовую щель и таким образом затрудняя дыхание, организм стремится нейтрализовать нервное напряжение любого рода.

Так или иначе, с точки зрения социальной иерархии повышение тона голоса всегда означает понижение статуса, что является существенным в первую очередь для мужского пола. Сохранение же низкого тона, даже в случае поражения, воспринимается как признак мужественности и свидетельствует, что к данному моменту статус еще не установлен до конца^{72}.

Человеку при социальном контакте свойственно менять тональность голоса: повышать его или понижать. Если мужчина часто басит, не будучи сам крупного телосложения, то это в определенной мере свидетельствует о его уверенности в своих силах и возможностях или о его нерядовом общественном положении. Иногда мужчина начинает басить, получив повышение по службе. Характерно, что обычно женщинам больше нравятся низкие мужские голоса, нежели высокие.

У ряда видов животных голоса самцов и самок мало чем отличаются друг от друга. У человека же наличествует явное различие между полами в этом отношении: женский голос обычно на октаву выше мужского. Поэтому женщины в вокальном выражении статуса доминирования вполне оправдывают свое название «слабый пол», равно как и мужчины свое — «сильный пол». Можно сказать еще и так: у мужчины голос по тону заведомо означает «господство» и «триумф» в сравнении с женским голосом, вокальная символика которого -«подчинение» и «капитуляция»^{73}.

В ассортименте простейших человеческих вокализаций звуки «го-го-го» («га-га-га», «ги-ги-ги») относятся, видимо, к числу самых агрессивных. Согласно В. И. Далю «гагата», «гогого», «ги», «гиги» — крики псарей и загонщиков, кроме того, «ги», «гиги» — наступательные крики казаков (см.: Даль 1880— 1882/Ι: 339, 349, 363).

Мы уже говорили, что от часто повторяемого согласного звука «г» голос как бы «грохочет». Очевидно, что «грохот» под силу только мужчине с его более мощным, чем у женщины, голосовым аппаратом и с его более низким по тону голосом. Женщина не может «грохотать».

Есть на это и другие причины. При «грохоте» («гоготе», «ржании») большую работу совершает брюшной пресс, который должен довольно сильно поджимать грудную клетку снизу в колебательном режиме. Ни брюшной пресс, ни грудная клетка у женщины не приспособлены для этой цели так, как у мужчины, у которого соответствующие мышцы развиты, как правило, лучше. Предполагается также, что женщине значительную часть жизни суждено находиться в состоянии беременности, а резкие движения животом могут повредить находящемуся внутри плоду и в дополнение ко всему они способны спровоцировать преждевременные роды. Тому, кто сильно смешит женщин, они иногда говорят: «От тебя можно родить»^{74}. Производить резкие колебания грудью для женщины также трудней по сравнению с мужским полом — этот процесс утяжеляют находящиеся на грудной клетке молочные железы.

Чтобы по-настоящему «погрохотать», нужно ко всему прочему обладать достаточным запасом сил. В энергетическом отношении женщина тоже уступает мужчине. Из сказанного выше следует очень важный вывод: для мужчины издавание резких прерывистых звуков более характерно, чем для женщины. Вокальный символ женщины — протяжный звук.

Поэтому, скорей всего, перед тем как женщина стала отвечать на половое предложение мужчины {«ржание») вокализацией аналогичного типа {в до-речевой период), она выла и ревела, то есть издавала звуки, подобные плачу.

Примечательно, что во время брачного сезона один и тот же голосовой посыл самца несет совершенно разное коммуникационное значение для женского и мужского полов. У многих видов птиц пение самцов служит привлечению самок и в то же время — изгнанию других самцов с подконтрольной территории (см.: Дьюсбери 1981: 90). «Любовные» песни птиц одновременно и «территориальны». Аналогичным образом ржание, рычание, рев, вой, издаваемые самцами млекопитающих, для самок означают призыв к совокуплению, для самцов же, слышащих его, — агрессию.

Показательно в этом отношении наблюдения Карен Маккомб за брачным поведением самцов красных (благородных) оленей. Перед сражениями самцов пропорция их громких периодических ревов достигает своего максимума — около 8 вокализаций в минуту. Но они продолжают реветь и когда конкуренты отсутствуют, часто адресуя свои ревы самкам и поддерживая пропорцию два рева в минуту на протяжении суток (см.: McComb 1991: 79). Карл Грос подметил, что при ухаживании за самкой самец собаки ведет себя так, будто он приближается к врагу: негнущиеся ноги, жесткий хвост, прямая постановка головы. Аналогично поведение самца каменной куницы. Приближаясь к самке, он еще вдобавок дыбит шерсть на спине, всем своим видом демонстрируя предельную энергичность (см.: Groos 1898: 257).

Вероятно, ту же роль играет обнажение зубов (іоскал) при ржании или рычании. В животном мире этот визуальный знак зачастую служит предупреждением о нападении, то есть означает угрозу.

Следовательно, сексуальная ситуация как бы предполагает, что коитусу может предшествовать поединок с конкурентом, а знак полового желания служит одновременно и сигналом угрозы для возможного противника.

В природе часто идет борьба за самку. Поэтому брачный сезон является также периодом, когда иерархическая структура самцов проходит очередную переоценку на предмет доминирования.

В определенной мере агрессия распространяется и на сами половые отношения, что в настоящее время подтверждено экспериментами.

Эндокринологи констатировали, — пишет И. С. Кон, — что агрессивное поведение самцов и их сексуальная активность обусловлены влиянием одних и тех же андрогенов, а психологи — что выраженные компоненты агрессивности присутствуют в эротических фантазиях, а отчасти и в сексуальном поведении мужчин (Кон 1989: 180).

У женщин же всё обстоит наоборот. Согласно справочнику «Сексология»:

Женщину принято называть пассивным сексуальным партнером, имея в виду, что инициатива близости чаще исходит от мужчины, а его действиям не чужды некоторые садистические элементы. Следовательно, женская сексуальность имеет в себе определенную мазохистскую направленность, выраженную в самой различной степени и порой скрытую даже от самой женщины (Сексология 1995: 145).

Как показано в начале главы, стон, рев, вой, визг, то есть звуки, подобные плачу, тоже могут означать половое возбуждение. Мы убедились, что подобного рода звуки более характерны для женщины. Женщина способна привлечь к себе мужчину не только смехом, но и плачем. Образ женского лица, искаженного гримасой плача, это есть одновременно и образ переживания женщиной минут сладострастия. Сексуальная восточнославянская русалка обычно или смеется, или плачет — так она зазывает мужчин. Смех и плач в данном случае эквивалентны. Утешение женщины мужчиной (или наоборот) представляет собой, как правило, эротические действия: поглаживания, объятия, поцелуи. Одно из обозначений полового акта — «утешать»^{75}.

Хотя для женщины при совокуплении характерны голосовые звуки, напоминающие плач, тем не менее плач не стал символом коитуса. У протяжных вокальных звуков оказалась иная историческая судьба, но об этом — несколько позже. Несомненно, большую роль здесь сыграло и то обстоятельство, что инициатива в половых отношениях обычно исходит от мужчины. В силу этих причин мужской вокальный знак «ржание» постепенно модифицировался в голосовой символ всего, что связано с сексом.

Но не будем забывать и о другом значении первобытных звуков «го-го-го». Многие исследователи смеха, начиная с Платона, отмечали в этом, казалось бы, «радостном» феномене черты агрессии и доминирования. Причем иногда данные черты рассматривались даже как основа смеха. Приведем для примера названия некоторых видов смеха из «Словаря эпитетов русского литературного языка» (всего в списке около 100 позиций): «беспощадный», «бесстыдный», «дерзкий», «едкий», «ехидный», «желчный», «злобный», «злой», «злорадный», «злостный», «надменный», «недобрый», «обидный», «презрительный», «саркастический», «свирепый», «циничный», «ядовитый», «язвительный» (СЭРЛЯ 1979: 411).

Напомним в этой связи о таких синонимах слова «смеяться», как «зубоскалить», «скалозубить», «скалиться». Они тоже свидетельствуют об агрессивном прошлом смеха. Как выразился по данному поводу Д. Грегори, «когда человеческий смех возникает из туманов древности, он будто держит кинжал в руке» (Gregory 1924: 13)^{76}. Добавим, что если бы человек имел другую форму голосового аппарата, то прототипом смеха могло бы стать не «ржание» («грохотание» на звуках «г»), а, например, «рычание» («рокотание» на звуках «р»).

Интересно для сравнения, что в том словаре, откуда мы брали приведенные выше характеристики смеха, агрессивная сторона плача представлена лишь единственным эпитетом — «требовательный» (всего около 40 позиций) (см.: СЭРЛЯ 1979: 324). Кроме того, когда плачут, не скалятся, то есть не обнажают зубы.

Плач, как и смех, относят к феноменам Homo sapiens. Считается, что животные не плачут.

Попробуем теперь обозначить некоторые моменты в истории развития данного феномена. Хотя под плачем часто подразумевается проливание слез, мы сосредоточимся в основном на его вокально-дыхательной стороне.

Очевидно, в вокальной основе плача лежат серии громких, протяжных, высокого тона голосовых звуков. Уже изначально подобного рода вокализации символизировали «боль», «страх», «страдание», «призыв на помощь». Такие звуки хорошо подходят для целей зова — они могут быть слышимы на больших расстояниях. В период брачного сезона они означают сексуальное предложение, исходящее от женского пола. С точки зрения статуса доминирования, их символ — «капитуляция», «подчинение».

Заметим, что во всех первобытных формах «призываний» покойников — «буженин» и «окличках» — вокальная роль почти всегда отводилась женщинам. Видимо, когда впервые древние люди начали «звать» покойников, сразу выяснилось, что женский голос более соответствует подобному назначению, чем мужской, — он гораздо пронзительнее.

Принято считать естественным плач человека на похоронах, он расценивается как проявление горя от расставания с умершим. Однако следует отметить, что плач или скорбное выражение лица при совершении похоронного обряда нередко отражают не столько внутреннее эмоциональное состояние человека, сколько общепринятую линию поведения в данной ситуации. По-настоящему скорбит лишь небольшая группа родственников и близких друзей покойного. Но и те, кто не любил его при жизни, даже враждовал с ним, также изображают печаль: таков обычай. Кэррол Э. Изард считает, что главной причиной горя служит утрата:

Психологические причины горя берут свое начало из феномена аффективной привязанности — привязанности к людям, предметам или идеям. Утрата объекта привязанности или разлука с ним означает для индивида утрату источника радости и — в зависимости от возраста человека и природы объекта — утрату любви, безопасности или чувства благополучия. В основе всех психологических причин горя лежит один общий фактор — ощущение потери ценного и любимого, того, к чему имелась сильная аффективная привязанность (Изард 1999: 215).

Плач в древнем обществе не мог быть воплощением горя в такой мере, как сейчас. Чтобы ощутить печаль от утраты ближнего, нужно быть привязанным к нему. Но сильная привязанность была тогда явлением довольно редким. Прежде всего по причине отсутствия семьи. Не могла, например, плакать жена по мужу, ведь в то время еще не существовал парный брак. По этой же причине не могли дети плакать по отцу — отсутствовало понятие «отец». В условиях постоянной борьбы за существование слабые члены коллектива (дети, старики, больные) нередко рассматривались как обуза.

Смерть в ту эпоху не мыслилась как полное прекращение бытия субъекта. Если человек переставал двигаться, подавать признаки жизни, то считалось, что он перешел в другое состояние — «успокоился», стал «покойным», «покойником». Это даже могло вызвать недовольство у окружающих. Некоторые причитания содержат упреки «покойному» за то, что он стал таким.

Скорее всего, поначалу «покойного» пытались вернуть в его прежнее состояние. (Видимо, в ряде случаев это удавалось.) Поэтому к самым древним элементам похоронного обряда мы относим те, что можно расценивать как такие попытки:

• призывание покойника, просьба к нему подняться (призывы «встань», «пробудись» широко распространены в обрядовых плачах);

• уколы, щекотание (см.: Спенсер 1898/Ι: 98; Богатырев 1996: 485);

• предложение покойнику еды (см.: Спенсер 1898/Ι: 99);

• манипуляции с пенисом покойника-мужчины.

Например, в традиционной святочной игре в покойника женщины нередко должны были щупать или даже целовать его половой член (РЭФ 1995: 212; Морозов, Слепцова 1996: 267—268). Вероятно, изначально так пытались сексуально возбудить покойника или предложить ему совокупление.

В следующем примере (Торопецкий р-н, Тверская обл.) подобного рода щупанья и целования отсутствуют, зато «плач» женщин можно понять и как приглашение к сексу, тем более что «плачут» они около его пениса:

Покойник лежит и каток, которым чугуны закрывают, держит. Он смеется, а каток торкается. Приходят две женщины и голосом плачут по покойнику. По покойнику-то плачут у головы, а они — у ширинки:

Тут покойник захохочет (ср.: «хохочет — хочет». — В. З.), а девки говорят: «Подружка, погляди, он уже дыхает!» А другая: «Подружка, погляди, он уже пихает!» (РЭФ 1995: 213)

Возможно, при похоронах покойника мужского рода вопли и завывания женщин несли тогда одновременно два знака: «зов покойника» и «половое предложение» (ему же). Но по мере того как похоронный обряд всё больше приобретал характер печального события (расставания с покойником), происходило и изменение значимости данных вокализаций. Знак «зов покойника» постепенно трансформировался в знак «печаль от расставания с покойником», а знак «половое предложение» почти прекратил свое функционирование. Видимо, с этого времени вся символика воплей и завываний получила выраженный оттенок печали.

Д. К. Зеленин, большой знаток русской похоронной обрядности, пишет об обрядовом плаче над покойником как о чисто женской обязанности: «Причитают только женщины, мужчины этого никогда не делают» (Зеленин 1991: 355). У многих народов, в том числе и у славян, существовали также наемные плакальщицы. Характерны их старинные русские названия: «плачея», «плакуша», «голосница», «вопленница» (Даль 1880—1882/ΙΙΙ: 119; Там же/Ι: 370; ССРЛЯ 1948-1965/2: 664).

Покойников следовало и поминать. Поминки тоже часто начинались с плачей женщин, хотя в поминальном обряде плач продолжал выступать преимущественно в качестве «зова». Предполагалось, что он призывает покойника навестить поминающих.

У мужчин же в обряде поминок была роль прямо противоположная женской. Об этих двух ролях пишет С. В. Максимов:

За панихиды бабы, собравшись человек по пяти, платят в складчину духовенству пирогами, студнем и кашей. Так как во время богослужения бабы поднимают невообразимый рев и плач на голоса, с причитаниями и завываниями, то мужики во многих местах (например, в Саратовской губернии) избегают ходить на панихиды, чтобы не глядеть на бабьи слезы, в искренность которых они совсем не верят. (Это подтверждает обрядовость плача на поминках. — В. З.). Зато когда духовенство, отведав угощения, которое приготовляется для него особо, разойдется затем по домам, на кладбище являются и мужики, и начинается пир на могилках (Максимов 1995: 584. Курсив мой).

Итак, налицо две части поминального обряда -«печальная» и «веселая». Первую организовывали женщины, вторую — мужчины. О том, что во время поминок полагалось и веселиться, свидетельствуют поговорки: «Пей, не жалей — поминай веселей!», «Провожай со слезами, поминай в радости!», «С веселыми поминальщиками и покойничкам веселее!» (Коринфский 1995: 412). То же касается и похоронного обряда. Ряд примеров смеха на похоронах приводит В. Я. Пропп (см.: Пропп 1976: 188— 189), а Н. Н. Белецкая пишет вдобавок и о веселых похоронных оргиях: «Ритуальные оргиастические действа в разных формах и смех как их основной элемент — неотъемлемая черта ритуала проводов на “тот свет” как у древних народов, так и у современных» (Белецкая 1978: 125).

Согласно «Стоглаву» (1551 г.) в поминках принимали участие скоморохи: «<...> и егда учнут скоморохи, гудцы и перегудницы играти, они же (поминающие усопших. — В. З), от плача преставше, начнут скакати и плясати, и в долони бита, и песни сотонинские пети — на тех же жалниках оманщи-ки и мошенники» (Стоглав 1890: гл. 41 вопрос 23). Там, где устраивалось веселье, скоморох обычно был центральной фигурой. В умении петь, плясать, балагурить и вызывать смех у окружающих его было трудно превзойти. По В. И. Далю, «скоморо-шить и скоморошничать, жить, промышлять скоморошеством, музыкой или пляской, песнями, гаерством, потехами, смешить и веселитъ людей» (Даль 1880—1882/ΙV: 203).

Таким образом, если женская среда породила профессиональную плакальщицу - плачею, то из мужской выдвинулся «мастер по смеху» - скоморох.

Говоря о скоморохах, нельзя не вспомнить и о шутах, кукольниках, медвежатниках, балаганщиках и прочих устроителях веселых действ. Почти всегда это мужчины. Они же — главные пользователи «смешных» слов и выражений - матерщины. Видимо, мужчинам же принадлежит и авторство всех матерных текстов (см., например: Стихи не для дам 1997. Среди авторов этого сборника эротической поэзии отсутствуют женские имена^{77}.)

Из сказанного напрашивается вывод: смех более присущ мужскому полу, плач - женскому. Ведь и образ Несмеяны тоже женский.

Статистические данные показывают, что женщины плачут в несколько раз чаще, чем мужчины (согласно газетным заметкам, в 4—5 раз). «Что ты нюни распустил, будто баба!» — говорят плачущему мужчине. Обычно это комическая фигура: «Не то смешно, что жена мужа бьет, а то смешно, что муж плачет!» (Даль 1880—1882/ΙV: 242). («Как бабы» ведут себя и мужчины, выясняющие отношения «на повышенных нотах» — повышая голос, они тем самым понижают свой мужской статус.)

Для женщины же плач — обычное дело: «Без плачу у бабы дело не спорится», «Баба плачет — свой нрав тешит», «Женские слезы дешевы» (Даль 1880—1882/ΙΙΙ: 119; Там же/Ι: 32; Там же/ΙV: 219).

За последней поговоркой стоит плач по пустякам или вовсе безо всякой причины, как следствие каприза. В какой-то мере здесь, видимо, содержится намек и на обрядовый плач и на наемных плакальщиц.

Показательно, что нередко женщины плачут и от радости. Мы уже говорили о горловом спазме, действию которого, на наш взгляд, женщины подвержены сильне, нежели мужчины. Повторимся: плач в состоянии радостного возбуждения наступает, по-видимому, тогда, когда человек хочет смеяться, но в это время его голосовая щель сильно сужена. Если же она периодически судорожно сужается, тогда смех и плач чередуются. Выше мы установили также, что природе женщины вообще больше свойствен протяжный голосовой звук.

Характерным признаком плача считаются слезы. Без слез этот процесс и не расценивается как плач. Когда говорят, что животные не плачут, то имеют в виду в первую очередь то обстоятельство, что животные не проливают слез.

Выражения «слезы душат», «слезы подступают к горлу» свидетельствуют о взаимосвязи процесса проливания слез с горловым спазмом, сужающим голосовую щель и изменяющим характер дыхания.

Однако слезы не являются специфической принадлежностью только плача. Они могут выделяться и в других случаях, в том числе и во время смеха. По замечанию Чарлза Дарвина, «<...> у всех человеческих рас громкий смех приводит к выделению слез более обильному, чем какая-либо другая причина, исключая страдания» (Дарвин 1896: 128).

В мимическом отношении смех и плач также имеют много общего. Гримасы того и другого подчас довольно трудно отличить друг от друга.

Смех и плач принято считать антиподами: первый служит выражением радости, второй — печали. Причины этому, как мы уже говорили, лежат в исторической и семантической областях. Однако, рассматривая смех и плач под таким углом зрения, мы имеем в виду только одну ипостась этих феноменов — знаковую, коммуникационную. Она же их и разъединяет.

Другая ипостась смеха и плача, которая главным образом и делает их феноменами, выражается в том, что в большинстве случаев они служат одной цели — сбросу нервного напряжения.

Любая эмоция может стать опасной для человека, если она превосходит определенный эмоциональный порог и перерастает в аффект (Р. Провайн приводит ряд примеров летального исхода от сильной радости, см.: Provine 2001: 182—183). Аффектированные радость и горе сходны в воздействии на человека — он «не помнит себя», «теряет голову», «становится словно пьяный». Характерны его реакции — вокальные, респираторные и двигательные, причем все они проявляются в бурной форме. Многие виды животных в состоянии повышенного нервного напряжения ведут себя аналогичным образом, так что в этом отношении человек — типичный представитель животного мира.

Можно ли говорить в подобных случаях о голосовых звуках как о знаках?

По-видимому, да, но в самой малой степени. В основном же они издаются, чтобы подобно энергичным движениям конечностями сбросить нервный заряд путем повышенной активности дыхательных и голосовых мышц.

Но в отличие от животных у человека сформировались два дополнительных нейтрализатора напряжения — смех и плач. Оба вокально-респираторного типа. Раз у животных нет таких нейтрализаторов, то, наверное, они им и не требуются. Иными словами, вместе с цивилизацией человек развил в себе и больший диапазон состояний нервной системы^{78}. На наш взгляд, верхний предел этого диапазона прямо связан с общей повышенной сексуальностью Homo sapiens (об этом ниже), а также — и довольно часто — с невозможностью реализовать ее следуя спонтанным желаниям и фантазиям. О подавлении культурой сексуальных порывов человека говорилось многократно. Вильгельм Райх, например, считал «застойную сексуальность» основным источником энергии невроза:

На протяжении примерно двух лет в моем распоряжении оказалось достаточно материала, чтобы сделать вывод: нарушение генитальности не является, как полагали до сих пор, лишь одним из симптомов невроза среди других, это — важнейший симптом (Райх 1997: 90)^{79}.

(Безусловно, любое подавленное желание — не только сексуальное — питает невроз. И вообще, стоит лишь что-то запретить, на что раньше и внимания-то не обращалось, как оно сразу же начинает будоражить психику и становиться желанным — «запретный плод сладок».)

Есть и еще одна причина, способствующая развитию указанной выше функции смеха и плача. В случае повышенного нервного напряжения культурные нормы поведения предписывают человеку избегать таких реакций, как интенсивные телодвижения, прыжки, катанье по земле, хотя он всё равно это совершает. Так что у культурного Homo sapiens на поверку остается довольно малый выбор средств для компенсации стресса.

В большинстве описаний действия механизмов смеха и плача во главу утла ставится специфическая форма дыхания: на смену вдоху следует не просто выдох, а целая серия отдельных выдохов, общая продолжительность которых значительно превышает длительность вдоха.

Вдох связан с напряжением организма, выдох — с расслаблением. Такова одна из главных формул дыхания. Желая расслабиться, мы сосредотачиваемся на выдохе. Именно выдыхательный процесс способствует снятию напряжения. Вспомним, как мы производим «вздох облегчения», например, после значительной физической нагрузки: глубокий вдох сменяется продолжительным выдохом, причем последний нередко сопровождается звуком «фу-у-у...». Какова природа этого звука? Мы складываем губы «трубочкой» и выдыхаем воздух через очень маленькое отверстие. Таким образом, мы непроизвольно стараемся растянуть акт выдоха^{80}.

Подобного рода тенденция лежит в дыхательной основе плача. Воздух выдыхается медленно, под явно повышенным давлением, он как бы выдавливается. (В своем вокальном выражении плач напоминает пение.)

«Дыхательный паттерн в плаче, — отмечает Артур Кестлер, — представляет собой серии коротких, глубоких, затрудненных вдохов, то есть рыданий с последующими длинными выдохами, с частично закрытой glottis — наличием комка в горле» (Koestler 1964: 272). Согласно этой формулировке как затрудненные вдохи, так и длинные выдохи при плаче — это следствие «комка в горле», горлового спазма.

Иначе производятся выдохи при смехе. Они резкие, короткие, энергичные. Голосовая щель при смехе не сужена, как это происходит при плаче, рот открыт гораздо шире (часто хохочут во всё горло). Каждая серия выдохов длится меньше во времени, чем при плаче^{81}.

Всё это говорит о том, что за один и тот же промежуток времени расход энергии при смехе значительно выше, чем при плаче. Сколько проплачешь, столько не просмеешься. То есть плакать можно часами, а смеяться — минутами, если это делать без перерыва. В итоге смех — довольно-таки серьезное испытание для организма.

Заметим, что плач нередко начинается как смех, сериями коротких выдохов, и лишь затем переходит в «пение». Это говорит о том, что glottis в подобных случаях сужается не сразу, а несколько позднее. Видимо, рыдающий хохот тоже свидетельствует, что glottis уже начинает сужаться. Дальше такой хохот может перейти в рыдания — от радости. (При первых признаках горлового спазма у человека нередко появляется своеобразное ощущение щекотки в горле.)

Характерны попеременные смех и плач при истерии (см.: Дарвин 1896: 122). Истерия (от греч. hystera — «матка») когда-то считалась сугубо женской болезнью и объяснялась сексуальными нарушениями. Мы уже высказывали предположение о связи горлового спазма у женщин также и с мышечными сокращениями вагины при сильном половом возбуждении.

Неоднократно отмечалось чувство облегчения и после смеха, и после плача. О большом горе раньше говорили: «Ни плачем заплакать, ни смехом засмеять» (Даль 1880—1882/Ι: 637). Таким образом, и смех и плач рассматривались как нейтрализаторы печали. Тем не менее у каждого человека есть определенная предрасположенность к одному или другому: «Слезливый слезами обольется, а смешливый со смеху надорвется» (Там же/ΙV: 219). У С. Холла и А. Аллина описано несколько случаев, когда сильное горе или печальное сообщение вызывали у людей смеховую реакцию. Например, узнав о гибели своей семьи, один человек зашелся в приступе смеха и не мог остановиться, пока сам не умер от разрыва кровеносного сосуда (см.: Hall, Allin 1897: 7).

Теперь еще раз о мимике. Есть черты — они общеизвестны, — по которым различают смех и плач: при смехе утолки рта направлены вверх, при плаче — вниз. Отчего так получается?

На наш взгляд, дело обстоит следующим образом. В первом случае мышцы лица работают на максимальное открытие рта, во втором — на небольшое. Это связано с разной структурой дыхательного процесса при смехе и плаче, о чем говорилось выше.

У смеющегося человека рот, как правило, открыт достаточно широко (звук «ха»). Кроме того, лицевые мышцы тянут вверх верхнюю губу, чтобы обнажить зубы. В результате утолки рта тоже тянутся вверх. Смеховой звук «хи», со щелевым открытием рта, используется преимущественно женщинами и детьми.

Для плача наиболее характерны звуки «и» и «ы». Они исторгаются через узкую щель между губами. Эта щель автоматически контролируется немного выпячиваемой вперед нижней губой. Вследствие такого выпячивания рот и принимает форму дуги, концы которой опущены вниз. Звук «а» не характерен для плача взрослого человека. Так обычно плачут маленькие дети, желая привлечь к себе внимание.

И плач и смех универсальны в том, физиологическом, смысле, что они способны служить нейтрализаторами любых эмоций (хотя каждый по-своему)^{82}. Однако в ряде случаев это их свойство может вступать в противоречие с закрепленными за ними знаками.

Смех знаменует жизнь, радость, победу, силу, смелость, вызов; плач — смерть, печаль, поражение, слабость, страх, покорность^{83}. Смех в ответ на угрозы означает: я тебя не боюсь; на языке мата: я тебя ебу. Агрессия в смехе всегда в какой-то мере подразумевает секс, и наоборот.

При плаче отворачиваются, закрывают лицо руками, удаляются в другое помещение, то есть не хотят быть в это время на глазах у окружающих. При смехе часто смотрят прямо в глаза (ср.: «в глаза хохочут»)^{84}, смех демонстрируют. В некоторых культурах он играет роль своего рода рекламы собственной жизнерадостности, успешности, энергичности.

Плач и смех прямо коррелировать с динамикой пения. По замечанию О. М. Фрейденберг, «<...> самый темп получает определенную семантику: ‘замедление’ увязывается с печалью, со смертью, ‘ускорение’ — с весельем, с жизнью» (Фрейденберг 1997: 123). Грустные песни обычно исполняются медленно, певуче, слова тянутся — такой тип исполнения присущ женщинам, веселые же песни поются в быстром темпе, слова звучат отрывисто — данный стиль пения характерен для мужчин^{85}.

Большое родство со смехом проявляют частушки (ср.: «частый», «частить»), как правило, исполняемые в быстром темпе. Обычно они и перемежаются громким хохотом. Кстати говоря, в некоторых веселых песнях есть припевы «е-ха-ха», «о-ха-ха», то есть смех поется. Ср.:

В частушках тоже можно выделить «мужские» и «женские». «Мужские» — это эротические («веселые»), в них любовь понимается как секс. Слова здесь не столько поются, сколько выговариваются. К «женским» частушкам можно отнести «страдания». В них больше говорится о переживаниях и духовной стороне любви, их темп не слишком высокий, звучат они напевно и мелодично^{86}.

Есть основания полагать, что как веселые песни, так и грустные ведут свою родословную от первобытных смеха и плача. Что касается грустных, печальных, то их в древности нередко так и называли — «плачами».

2.3. Смех и игра

Подведем промежуточные итоги наших исследований. Итак, в своей первооснове смех — это брачный зов, основная сущность смеха сексуальная. Брачный зов и, соответственно, смех имеют агрессивный аспект. Агрессия может быть и самостоятельным источником смеха — при утверждении статуса доминирования.

Как сексуальность, так и агрессивность неоднократно отмечались исследователями в качестве характерных черт смеха. Зигмунд Фрейд считал, что обе эти категории лежат в основе остроумия:

Тенденции остроумия легко обозреть. Там, где острота не является самоцелью, т. е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой, обслуживающей агрессивность, сатиру, оборону, либо скабрезной, служащей для обнажения (Фрейд 2001: 103).

По выражению Л. В. Карасева:

Стихии Ареса и Афродиты — ярости и любви — зачинают архаический смех и поддерживают его на протяжении всего его существования. Они всё время стоят рядом как противники, и они же соединяются в противоречивом любовном союзе, то разрывая его, то создавая заново (Карасев 1996: 92)^{87}.

А как же в такое представление о смехе вписывается его проявление у детей? У них смех возникает преимущественно во время игры. Кроме того, взрослым людям тоже свойственно играть и в ряде случаев при этом смеяться. Йохан Хёйзинга определял Homo sapiens как Homo ludens [лат. «человек играющий» — см.: Хёйзинга 2001).

Обратимся в этой связи к «игровой» теории, смеха, о которой мы вскользь упомянули в начале книги. В настоящее время она доминирует в «смехологии».

Согласно современному варианту данной теории смех впервые прозвучал у обезьян, и главную роль в этом сыграла щекотка. По мнению Р. Провайна, «в щекотке — ключ к пониманию связанной с ней социальной вокализации смеха» (Provine 2001: 99).

Еще Чарлз Дарвин обратил внимание, что если молодого шимпанзе или орангутана пощекотать, то они станут издавать звуки типа клохтания, похожие на человеческий смех (см.: Дарвин 1896: 79). Позднее было установлено, что аналогичные звуки иногда производятся детенышами обезьян и во время грубой игровой борьбы, а также игры в погоню. Отсюда — вывод о связи генезиса смеха с социальной игрой обезьян (см.: van Hooff 1972; Provine 2001).

Провайн излагает версию, раскрывающую механизм этой связи. Феномен смеха произошел от вокализированного тяжелого дыхания обезьян во время буйной игры, где щекотка была запускающим игру компонентом. Данные звуки постепенно ритуализовались и стали символизировать игровое намерение или его ожидание даже в тех случаях, когда поведенческий уровень активности не требовал затрудненного дыхания (см.: Pro vine 2001: 124).

Один из основных выводов автора: «Щекотка и связанная с ней буйная игра являются главными источниками смеха у наших приматных родичей и служат наследственными стимулами для смеха» (Там же: 99).

Заслуживает внимания следующий опыт, поставленный Провайном. Он записал на магнитофон смех шимпанзе и, дав прослушать эти записи студентам из двух его классов в колледже, попросил определить, что это за звуки. Почти никто из прослушавших записи не идентифицировал их как смех (лишь 2 из 119), тогда как абсолютное большинство опознало смех взрослого мужчины (117 из 119). Интересны ассоциации, которые вызвали записи у слушателей. На первом месте (36 респондентов) оказалось определение «частое и тяжелое дыхание» («panting») — чаще всего высказывалось мнение о принадлежности его собаке. Двенадцать студентов использовали другие, родственные дыханию, описания («приступ астмы», «гипервентиляция», «дыхательные проблемы», «тяжелое дыхание»). Несколько опрошенных предположили, что звуки принадлежат животным, включая собаку (10 студентов) или различных приматов (16 студентов). Другие услышали в этих звуках действия, совершаемые во время вокализации, включая «дрожание» (3), «бег» (2) и «мастурбацию» или «занятие сексом» (5). Большое количество студентов (17) атрибутировало смех шимпанзе вообще не в биологических, а в механических действиях — «пиление», «скобление», «вытирание» и т. д. (см.: Там же: 77—79).

Из этого эксперимента можно заключить, что по своему звучанию смех шимпанзе совершенно не похож на человеческий смех, вокальный аспекту него выражен слабо, и в наибольшей мере он напоминает частое и тяжелое дыхание.

Характерно, что ритм смеха у шимпанзе примерно вдвое выше, чем у человека. Это происходит от того, что вокализации сопровождают и вдох, и выдох (см.: Там же). С точки зрения физиологии, смех шимпанзе, представляющий в своей основе частое дыхание, вообще вряд ли может быть сопоставим с чисто выдыхательным человеческим смехом.

Почему же тогда данные респираторно-вокальные проявления шимпанзе, не будучи похожими на человеческий смех ни по своему звучанию, ни по своей физиологии, получили аналогичное ему определение?

Провайн дает на это следующий ответ:

Несмотря на подтверждение студентами моего впечатления, что звуки смеха шимпанзе подобны частому и тяжелому дыханию, легко понять, почему искушенные наблюдатели, начиная с Дарвина, ассоциировали вокализацию шимпанзе с совершенно иначе звучащим человеческим смехом. Любой, кто играл с шимпанзе, остался под впечатлением от их способности смеяться подобно человеку. Примерная длительность каждого интервала в милисекундах: у шимпанзе — 120, у человека — 210. Учитывается общий контекст смеха шимпанзе — он вызывается щекоткой или физическим контактом при игровой возне и вместе с тем сопровождается такой же веселой миной, какая бывает в подобных случаях у людей (Там же).

По мнению Провайна, наиболее примечательная акустическая особенность, делающая смех шимпанзе и человека похожими друг на друга — это его ритмическая структура. Издает ли шимпанзе звуки вокализированного дыхания или человек произносит «ха-ха-ха», звуковые взрывы происходят с регулярными временными интервалами между ними (см.: Там же).

Смех горилл обычно описывается несколько иначе по сравнению со смехом шимпанзе. Это — «хихиканье», «кудахтанье» («chuckles» — см.: Fossey 1983: 120, 256). (Впрочем, и смех шимпанзе тогда характеризуется так же.) Если у шимпанзе смеются не только молодые, но и взрослые особи (хотя и гораздо реже первых), то у горилл способность к смеху проявляется исключительно в младенческом возрасте. Такое положение дел не вяжется с тем обстоятельством, что, согласно данным П. Марлера, подавляющее большинство всех вокализаций горилл производится взрослыми самцами (см.: Marier 1976: 245).

Отметим при этом следующую деталь, которая, на наш взгляд, не всегда учитьтается в должной мере исследователями. По данным Д. Фосси, установившей ранг распространенности всевозможных вокализаций горилл, смех занимал 15-е место у животных, почти не прирученных. А. Ха корт занимался таким же исследованием, как и Фосси, но среди популяции, прирученной гораздо лучше. Любопытно, что в данных Хакорта смех переместился на 2-е место. По справедливому замечанию П. Марлера, свою роль, видимо, сыграл эффект более или менее регулярного общения животных с людьми (см.: Там же: 249—250)^{88}.

Как уже отмечалось, смех шимпанзе был оценен самым большим количеством респондентов словом «panting» — «частое и тяжелое дыхание». Примечательно, что это же определение входит в состав названий двух самых распространенных вокализаций шимпанзе. Первая — «pant-hoot». Это громкие голосовые звуки, ассоциируемые с криком совы. Они используются в основном для коммуникации между подгруппами (см.: Marier 1976: 241; Dixson 1981: 135). (Ср. звуки «га-га-га», как смеховые, и «гагать», «гагакать», «гагайкать» в значении «перекликаться», «аукаться» — см.: Даль 1880—1882/Ι: 339.) Вторая вокализация — «pant-grunt». Это более мягкие звуки, напоминающие хрюканье. Часто они имеют приветственное значение и издаются подчиненной обезьяной при встрече с доминирующей (см.: Marier 1976: 241; Dixson 1981: 135). У горилл вокализации, эквивалентные по звучанию этим двум вокализациям шимпанзе, имеют элементы агрессии (см.: Там же). Как свидетельствуют каталоги голосовых звуков шимпанзе и горилл, всему их вокальному ассортименту в целом присущ дыхательный характер, особенно это относится к первому виду обезьян (см.: Там же).

И еще один аспект, связанный с описанным выше опросом. Для нас он очень важен.

Обратим внимание, что только 2 человека из 119 идентифицировали записанные на магнитофон голосовые звуки шимпанзе со смехом, тогда как 5 человек охарактеризовали их через связь с сексом. Это, конечно, не случайно. (Ср.: герой поэмы «Лука Мудищев» при совокуплении «как мех кузнечный дышит». — Русский мат 1994: 107.) Дело в том, что вокализация шимпанзе во время щекотки или игры (смех) и вокализация копулирующего самца шимпанзе действительно схожи по звучанию. Если в первом случае это — «panting», что вытекает из опроса, то во втором — «pant» (см. каталоги голосовых звуков шимпанзе и горилл: Marier 1976: 241; Dixson 1981: 135).

На родство данных вокализаций обратили внимание и приматологи. Так, Д. Гудолл отмечает, что вокализацию копуляции самца шимпанзе в ее наиболее громкой форме можно спутать со смехом. Их похожесть подтверждается и звуковыми спектрографическими анализами (см.: Goodall 1986: 130). Другие приматологи всё же считают, что вокализация копуляции имеет более быстрое произношение и ей часто недостает звучности по сравнению с типичным смехом (см.: Там же). (Характерно, что во время копуляции самки одного из видов макак, М. silenus, издают серии из 3—15 звуков «ho-ho-ho», см.: Kumar, Kurup 1985.)

Из описаний вокализаций шимпанзе вытекает, что существуют еще два эпизода в их жизни, которые тоже сопровождаются звуками «pant»: чистка шерсти одной особью другой особи (груминг) и встреча двух дружественно настроенных особей (см.: Marier 1976: 241; Dixson 1981: 135; Goodall 1986: 130). При подобного рода встрече рот одной обезьяны часто прижимается к телу, лицу или открытому рту другой (поцелуй) (см.: Goodall 1986: 130).

Итак, перед нами четыре ситуации, во время которых шимпанзе издает вокализацию частого и тяжелого дыхания («pant»): щекотка (игра); половой акт; груминг; встреча друга. Очевидно, во всех данных случаях голосовые звуки выражают удовольствие.

Что лежит в его основе? На наш взгляд, телесный контакт. (Правда, в последнем случае радость вызывает и сам факт встречи с другом.)

Везде в итоге происходит стимуляция, раздражение поверхности тела. Чем тоньше кожа стимулируемого участка (губы, гениталии) и интенсивней стимуляция (разумеется, до определенных пределов), тем острей испытываемое удовольствие. Безусловно, первые две ситуации связаны с более сильной стимуляцией кожи, чем две последние.

Теперь сравним между собой щекотку и половой акт.

Некоторые параллели между ними уже рассматривались, но пока мы не останавливались отдельно на щекотке подмышек. При такой щекотке происходят повторяющиеся движения пальцев щекочущего в углублениях подмышек подвергающегося щекотке. Аналогия с половым актом налицо. Коитус же, в свою очередь, можно назвать «генитальной щекоткой».

Хотя есть и различия. В половом акте приятное раздражение (кожи гениталий) получают оба партнера, при щекотке подмышек — один. По своей восприимчивости к щекотке палец руки не может быть сопоставим с пенисом, чувствительность к щекотке последнего гораздо выше. Следовательно, коитус - своего рода «обоюдная щекотка». И еще. Человек способен щекотать собственные гениталии (что он и делает: чаще — непроизвольно, реже — намеренно), а подмышки - нет. Видимо, при стимуляции собственных гениталий способна возникнуть и вокальная реакция (см. данные опроса в эксперименте Провайна).

Кстати, подмышки сами по себе проявляют черты родства с гениталиями, особенно женскими. Их характеризует внутреннее расположение, наличие волос, влажность, ольфакторность. С другой стороны, половые органы, подобно подмышкам, обладают повышенной щекотливостью.

Провайн произвел ряд разного рода опросов по изучению действия щекотки. Большинством респондентов она была признана умеренно приятной (см.: Pro vine 2001: 102). Примечателен следующий вывод Провайна — щекотка носит ярко выраженный гетеросексуальный характер. На вопрос, кто чаще щекотал респондента в течение предыдущего года, противоположный пол был назван в семь раз чаще, чем свой. А когда спрашивали: «Кого бы ты хотел получить в качестве щекотателя?» — эта пропорция достигла пятнадцати крат. На вопрос, адресованный 23-летней женщине, когда бы она хотела, чтоб ее щекотали, ответом было: «Вообще-то никогда, но с любовником в постели это хорошо». Ответ другой женщины (21 год) на этот же вопрос: «Если это мой любовник, то в любое время, в любом месте» (Там же: 108—109). Одна женщина сообщила даже, что во время щекотки ощутила оргазм (см.: Там же: 115). Когда поставленные вопросы перевели респондентов из объектов щекотки в ее субъектов, результаты были следующими. На вопросы: «Кого вы щекотали в течение последнего года?» и «Кого вам наиболее нравится щекотать?» — ответы респондентов показали гетеросексуальную склонность в три и пять раз больше соответственно (см.: Там же: 109).

Провайном щекотка рассматривалась и под другими углами зрения. Итог анализа: «Щекотка может быть корнем всей игры, инициируя общее возбуждение у молодежи, и сексуальное — у взрослых» (Там же: 126). В этой формулировке важно то, что автор отмечает сексуальную сторону щекотки.

В данной связи заслуживает особого внимания следующее высказывание Провайна о генезисе смеха: «<...> вокализация смеха не возникла de novo, а произошла из ритуализации затрудненного дыхания грубо-беспорядочной и сексуальной игры, посредством превращения звука, выработанного дыханием, в символ игрового состояния, которое произвело его» (Там же: 96—97. Курсив мой).

Не вызывает сомнений, что под грубо-беспорядочной игрой здесь подразумевается борьба «понарошку», или игра в агрессию. Однако менее ясно, что понимается автором под «сексуальной игрой». Этот термин допускает разные трактовки. Если в такие игры играют взрослые, то зачастую они связаны с совокуплением. Сам коитус тоже нередко именуется «игрой» (см.: Под именем Баркова 1994: 269; Русский мат 1994: 107). По Эрику Берну, «сексуальные игры — это упражнения в сексуальном привлечении, эксплуатации соответствующих органов и оргазма» (Берн 2000: 206). В то же время существуют и детские сексуальные игры (см.: Сосновский 2002: 146; их называют также «социосексуальными играми», см.: Кон 1989: 198). Подобные игры широко распространены у детенышей обезьян. Часто это имитация полового акта, другими словами — игра в секс.

Если учесть, что та глава книги Провайна, из которой заимствована процитированная выше фраза, посвящена в основном смеху молодых шимпанзе — наблюдения велись преимущественно над особями в возрасте менее одного года (по замечанию Провайна, они особенно игривы и много смеются, см.: Provine 2001: 76) — то, вероятно, под выражением «сексуальная игра» автор подразумевал именно игру в секс у детенышей данного вида обезьян.

В таком понимании приведенный выше вывод Провайна о смехе представляется нам очень знаменательным, хотя, на наш взгляд, здесь освещается только часть проблемы.

Очевидно, игра как псевдоагрессия и псевдосекс это и есть третий основной корень смеха — наряду с агрессией и сексом^{89}.

И всё же в тех работах о смехе, где его происхождение выводится из игрового поведения обезьян, мы не обнаружили материала о сексуальных играх молодых особей. То же касается и сексуальных игр человеческих детей.

Тем не менее эта тема получила достаточно широкое освещение в специальной литературе. Отчеты о поведении обезьян показывают, что начиная с младенческого возраста им уже присущи такие действия, как залезание друг другу на спину, подставление оной для данной цели, взаимные объятия, изучение гениталий и манипуляции с ними. В возрасте до одного года они начинают забираться и на взрослых самок (см.: Dixson 1998: 153). Мы не можем утверждать, замечает А. Диксон, что эти действия сексуально мотивированы, просто с ранних дней младенец отрабатывает движения и контакты, ценные для социосексуального развития (см.: Там же: 155). Любопытно, что в отдельных случаях подобные игры вызывают эрекцию и приводят даже к вагинальной интромиссии (см.: Там же: 153). Немалую роль в сексуальной учебе молодых особей играют их матери и ровесники. Установлено, что самцы, выращенные в изоляции от матери и ровесников, впоследствии показывают неспособность к нормальному копулятивному поведению (см.: Harlow 1971; Goldfoot 1977).

Теперь о сексуальных играх человеческих детей. Как отмечает И. С. Кон:

Игры, включающие показ или ощупывание гениталий, со сверстниками противоположного пола в своем детском (допубертатном) опыте ретроспективно признали половина мужчин и около трети женщин из «очищенной» выборки Кинзи, со сверстниками собственного пола — 54,4% мужчин и 34,8% женщин. При непосредственном опросе допубертатных мальчиков (212 человек) цифры повышаются до 70% в первом и до 60% во втором варианте. Коитальные попытки и орально- или анально-генитальные контакты встречаются у детей значительно реже; тем не менее коитальные попытки в детском возрасте признали от 13 до 21% опрошенных Кинзи белых мужчин и около 5% женщин (Кон 1989: 198-199).

Обычно подобного рода игры строго осуждаются, хотя и не везде.

В европейской культуре нового времени, — пишет Кон, — эротические интересы у детей считались «нездоровыми» и всячески табуировались. У многих других народов они считаются нормальными элементами половой социализации. Например, у детей австралийских аборигенов йолнгу (Северная Австралия) имеется игра «ниги-ниги», имитирующая половой акт, и взрослые не видят в ней ничего страшного. Генитальные игры считаются нормальными у народов бала в Конго, полинезийцев Маркизских островов, жителей острова Пасхи, майори, лесу и многих других (Там же: 121—122).

Существуют различные научные оценки данных игр. Их рассматривают как стремление к половой идентификации, копуляторную репетицию, необходимую для успешного полового акта во взрослой жизни, а также и как часть учебы социального общения (см.: Сосновский 2002: 146; Dixson 1998: 163—164).

Некоторые сексуальные игры маленьких детей безусловно носят характер слепого подражания поведению взрослых. Такова игра в «папу—маму»: пусть даже дети иногда и ложатся при этом друг на друга, но зачастую дело дальше не идет. Видимо, в подобных случаях их действия являются по преимуществу именно игрой, в идеале — псевдосексуальным поведением. По мере взросления, в сексуальных играх детей начинают всё больше присутствовать элементы реального полового возбуждения. И наконец на каком-то возрастом этапе игры в секс вполне могут закончиться настоящим половым актом.

К. К. Логинов на примере русского населения Карелии дает следующее описание сексуального развития человека, начиная с сознательного возраста:

Если проследить за развитием полового интереса с раннего детства, то можно заметить, что взаимный интерес к половым органам мальчики и девочки обнаруживают лет в шесть, не ранее. До этого их сажают на горшки друг против друга — и ничего. В средней группе детского сада начинаются подглядывания друг за другом в туалетах и во время летних обливаний водой на улице, в старшей группе показывают друг дружке «переднее» и «заднее» места, играют в «папу с мамой», «в больницу» и т. п. <...> С какого возраста ребенок может сексуально возбуждаться, судить не берусь. Однако однажды мне довелось наблюдать сильную эрекцию полового члена шестилетнего мальчика, разглядывавшего цветные репродукции «Спящей Венеры» и «Данаи» в журнале «Огонек». На разглядывание картинок, правда, спровоцировали его мы, двенадцатилетние.

Двенадцать лет, по-видимому, и есть период взрывного возрастания первоначального полового интереса. В г. Вытегре в 1960-х годах четыре из четырех известных автору случаев наиболее ранневозрастных сексуальных контактов мальчиков и девочек имели место именно между двенадцатилетними. <...>

В норме сексуальное желание в 12 лет еще скрывается, крайне редко вырывается наружу. А вот в детских домах для подростков (в Андоме Вытегорского района, в городах Пудоже и Медвежьегорске) оно очень рано переходит в плоскость практического интереса. По заверениям одного из моих бывших одноклассников, многократно навещавшего детский дом в Андоме, там «девочек нет даже среди восьмиклассниц — все перетрахались со своими и чужими парнями». Мнение на сей счет преподавателей-мужчин, с которыми мне доводилось беседовать в 1970—1980-х годах в Медвежьегорске и Пудоже, очень близко к тому, что прозвучало выше. <...>

В школах, где учатся обычные дети из обычных семей, проявления полового интереса двенадцатилетних подростков тоже имеют место, но в иных формах. Мальчики начинают, кто украдкой, кто в открытую, «щупать» девочек за груди. <...> Начало, пик и конец «щупаний» приходится на 12—13 лет. <...>

В 14—15 лет открываются иные возможности удовлетворения полового интереса. Мальчики начинают «дружить» с девочками, ходить с ними в кино. Но отношения эти еще очень целомудренны. Разве что бывают первые поцелуи, и только. В 16—17 лет мальчики начинают не столько «дружить» с девочками, сколько «гулять». А это уже подразумевает поцелуи как самое заурядное совместное времяпрепровождение, а кроме того, начинаются «тискания» с тесными прижиманиями друг к другу, поглаживанием коленок и грудей девушки, с поцелуями обнаженных грудей где-нибудь на лестничной клетке, на скамейке в садике. <...>

В 1960—1980-х годах для самых сексуально активных парней в русской Карелии в норме было иметь первые половые контакты лет в 17—19, еще до ухода на службу в ряды Советской Армии, а для умеренно активных — уже после службы (Логинов 1999: 181—183).

Множество описаний, показывающих интерес детей и подростков к половой сфере, приводит С.Б. Борисов в книге «Мир русского девичества». Из ряда примеров вытекает, что как игры, так и всевозможные действия эротического типа часто вызывали у молодого поколения смеховую реакцию (в первых примерах фигурируют дети дошкольного и младшего школьного возраста, в последующих — старшеклассники):

<...> посещения туалета организовывали подгруппами: сначала девочки, потом — мальчики. И все старались всячески подглядывать друг за другом: заходили в туалет будто бы невзначай и с хохотом и шумом убегали оттуда. Всё это делали в отсутствие воспитателя (Борисов 2002: 177. Здесь и далее курсив мой).

Вот один раз пришла в школу и опоздала на урок. Потом прозвенел звонок, смотрю: девчонки собрались кучей и смеются-заливаются. Я подошла посмотреть, что они делают. Они взяли, сложили ладошки вместе и вставили их между пальцами друг друга, и сначала одна откроет, — посмотрит, а потом — другая, и мне показывают и ржут, а я ничего понять не могу, чего тут смешного, а они мне и говорят: «На что похоже?», ну тогда до меня и дошло, на что это похоже (девочкина пися), потом к этим двум девочкам подошла третья и засунула один палец между их пальцами, и получилась пися мальчика^{90} (Там же: 133).

На переменах <...> с девчонками <...> мы любили играть в «Дамский зонтик». Бегали друг за другом и задирали юбки, произнося: «Дамский зонтик!» — и убегали, смеясь. Очень нас подзадоривало, если в классе находились мальчики (Там же).

На уроках физкультуры мы наблюдали за мальчиками, как они прыгают через «козла». У кого были облегающие спортивные трико, то присматривались, не выделяется ли что-либо, и смеялись (Там же: 178).

Мальчишки прищемляли какой-нибудь девочке на юбку прищепку, а к прищепке привязьтали веревочку, нитку и перекидывали эту нитку на плечо девчонки, а затем спрашивали: «Что это у тебя на плече?» — и дергали в это время за веревку, и, естественно, юбка поднималась, кругом хохотали... (Там же: 180).

В 7—8-м классе все девочки уже надевали бюстгальтеры. Мальчишки это знали и старались ударить (не сильно) или просто провести рукой по спине, чтобы почувствовать застежку. Больше всего приставали к девочкам, которые очень бурно реагировали на действие мальчишек: визжали, смеялись. А к тем, кто относился к этому спокойно, никто не подходил^{91} (Там же: 183).

В классе была девочка Лена И., симпатичная, веселая хохотушка, настроение у которой менялось от смеха до плача. Мы ее звали Ваня-встаня. Тисканья в классе все были направлены на нее. Ее прижимали, обнимали, поднимали на руки. Видимо, ее смена реакции на всё только подогревала интерес ребят (Там же: 186).

Подвергались <...> ощупыванию девочки, которые себя вольно вели, похохатывали с парнями, посиживали с ними после уроков. Девчонки эти обижались, но ненадолго (Там же).

<...> после всего происшедшего («тисканья» девочек мальчиками. — В. З.) девчонки собирались, хихикали, бурно обсуждали, кто и что ощущал, у кого что задели и как (Там же: 187).

Были у нас в классе две сестры Ш—ковы — тупые, но очень развитые в половом смысле девочки (старшая сестра вообще второгодница). Как-то мы стали замечать, что они с перемен на уроки возвращаются какими-то растрепанными и возбужденными, а мальчишки на них как-то смотрят по-иному, чем обычно, переглядываются и хихикают. Мы быстро вычислили, что их зажимают в раздевалке или в торце между музеем и библиотекой (Там же).

У взрослых людей ухаживание мужчины за женщиной тоже часто носит игровой характер. Однако форма поведения при этом неустойчива. Она дрейфует от игры в секс до явно сексуальных намерений. (Игра в агрессию и настоящая агрессия тоже нередко трудноразличимы.) Даже когда мужчину одолевает половое желание, он всячески старается показать женщине, что его действия по отношению к ней — лишь игра. То, что он берет ее за грудь, за колено и выше, потом постепенно раздевает, — всё это делается якобы в шутку, чтобы было весело^{92}. Если женщина на каком-то этапе противится, то частая отговорка в подобном случае: «Уж и пошутить нельзя!» Даже держание обнаженного пениса рядом с вульвой тоже преподносится как шутка. Ср.: «А какие это шутки: с босым хуем около голой пизды?» (Афанасьев 1997: 487). (Вспомним народную присказку: «Шутка шуткой, и т. д.».)

Мало того, половым поведением взрослые люди иногда со всей очевидностью напоминают маленьких детей. Мужчина целует женщину в грудь таким же манером, каким эту грудь сосет младенец. С другой стороны, нередко в роли младенца выступает она — когда он носит ее на руках. Любовникам также присуще ходить взявшись за руки подобно детям или матери с ребенком. Оба часто говорят друг другу «маленький» («маленькая»), «детка», повышают тон голоса при общении, «сюсюкают», отчего их вокальное общение приобретает характер «детского разговора» (см.: Morris 1994: 406-407).

Интересное явление представляет собой связь игровой борьбы с половым возбуждением. Согласно выводам Франса де Ваала о поведении обезьян бонобо, «среди подростков игровая борьба и щекотка могут перерастать в эротические игры» (de Waal 1989: 204. Курсив мой). У занятых игрой самцов некоторых видов обезьян отмечена эрекция пенисов. (То же явление наблюдается, когда у них чистят шерсть, см.: Dixson 1998: 151.)

На подобную взаимосвязь обратили внимание и сексологи. И.С. Кон высказал следующее мнение:

Условная агрессия и половое возбуждение, по-видимому, взаимодействуют у людей, как и у некоторых животных, синергически, взаимно усиливая, а иногда даже переходя одно в другое, тогда как враждебная агрессия и половое возбуждение большей частью антагонистичны: один импульс вызывает торможение другого. Например, у мальчиков-подростков эрекция часто возникает во время возни, силовой борьбы, но никогда — в настоящей драке (Кон 1989: 181).

Что касается взрослых людей, то во многих случаях игровая борьба двух особ разного пола (часто с отбиранием какого-либо предмета) или игра в погоню вызывают сексуальное возбуждение у обоих полов. Женщины иногда даже провоцируют мужчин на подобного рода игры. Смех, как правило, сопровождает их.

И еще о смехе и игре. Как уже говорилось, приверженцы «игровой» теории смеха связывают его происхождение со щекоткой, то есть с одним из видов псевдоагрессивного действия. По нашему же мнению, здесь речь должна идти только об игровом смехе, поскольку смех имеет несколько корней. Но даже и игровой смех — как знак игры — мог возникнуть, минуя элемент щекотки.

По своей сути игра в агрессию должна сопровождаться всеми возможными признаками агрессивного поведения, но признаками в условной, смягченной форме. Детеныши ряда видов животных при игровом нападении друг на друга нередко рычат и скалятся. В данном случае их рычание эквивалентно игровому смеху людей, а оскал — улыбке.

То же касается и игры в секс, у животных она часто связьтается с залезанием друг на друга. Но мы уже говорили, что вокальный знак секса это есть и вокальный знак агрессии — таков их генезис.

Следовательно, голосовые знаки секса и агрессии, а также псевдосекса и псевдоагрессии — все эти четыре разновидности звуков должны иметь приблизительно одинаковую акустическую структуру, только при этом последняя пара звуков должна быть более мягкой по тембру и высокой по тону — игровым вариантом.

Например, у лошадей нет какой-то специфической формы вокализации для игры, просто игровое ржание звучит иначе, чем агрессивное. То же можно сказать и о лае у собак.

(Смех тоже звучит по-разному. Он может быть «бешеным», «визгливым», «грубым», «журчащим», «мягким», «оглушительным», «раскатистым», «резким», «сдержанным», «серебристым», «щебечущим». Это лишь несколько характеристик звучания смеха из «Словаря эпитетов русского литературного языка», см.: СЭРЛЯ 1979: 410. Очевидно, что агрессивный смех мало сочетается с эпитетами «журчащий», «мягкий» и «щебечущий», а игровой — с эпитетами «грубый» и «резкий».)

К игровому поведению животных примыкает и та форма действий, когда животное ведет себя нестандартным образом: мчится вдаль без видимой цели, резко останавливается, затем мчится назад, прыгает, катается по земле, одним словом, «дурачится». Часто при этом производятся и вокальные звуки. Домашним животным обычно присуще такое поведение, когда их выпускают на волю после долгого нахождения взаперти.

Очевидно, здесь мы сталкиваемся с еще одной архетипической смеховой ситуацией, ведь и у человека время от времени вызревает желание нарушить общественные табу. Отсюда проистекают праздничные обряды смехового антиповедения. Подробную разработку этой темы см.: Козинцев 2002; Козинцев 2002а. Один из выводов автора: «<...> смех — бессознательный метакоммуникативный сигнал, сопутствующий антиповедению (хотя и не всякому), знак символического, игрового нарушения внутреннего запрета» (Там же: 152).

Среди описаний смеха у обезьян нам не встретилось ни одного, где бы он уподоблялся «ржанию». А ведь по своей значимости «ржание» очень напоминает «частое и трудное дыхание» шимпанзе: в одних случаях это смех, в других - голосовые звуки при копуляции.

В ряде же фольклорных примеров «ржание» фигурирует еще и как брачный зов. Говорить о сходстве здесь уже трудно. Хотя самцы шимпанзе нередко используют голосовые звуки при сексуальных намерениях (серии «мягких хрюканий», см.: de Waal 1998: 153), тем не менее наблюдения не показывают значимости роли брачной вокальной коммуникации у этого вида приматов^{93}.

Заметим, и это очень существенно в данном случае, что у Homo sapiens существует хорошо выраженный половой диморфизм в вокальной анатомии (ср. разницу размеров гортани у мужчин и женщин). Есть он также у орангутана и гориллы, а у шимпанзе отсутствует (см.: Dixson 1998: 178). Различия в вокальной анатомии мужского и женского пола обуславливают различия в их вокализациях, которые уже по самой своей природе способны играть определенную роль в половом отборе. Эта роль может и не быть особо значимой у одних видов животного мира (в случае с орангутанами), поскольку на нее накладывается ряд других факторов, но она способна стать и весьма существенной (у красных оленей).

Необходимо также учитывать и то обстоятельство, что сексуальные паттерны шимпанзе коренным образом отличаются от человеческих. То же можно сказать и о многих других видах приматов. По мнению Ч. Сноудона, в половой жизни представителей этого отряда высших млекопитающих большую роль играет способ их проживания устойчивыми группами с относительно низкими уровнями рассредоточения. Например, самка, живущая в условиях полигинии, где продолжительные или громкие зовы самца для нее — обычное дело, может просто не иметь других выборов (см.: Snowdon 2004: 60). Для полноты картины примем во внимание, что у человека вся внутренняя коммуникация зависит в первую очередь от вокализаций, а у человекообразных обезьян — от визуальных сигналов (мимики, положений тела, жестов и т. п., см.: Yerkes 1929: 569).

Вообще говоря, крайне сложно находить взаимосвязи между любыми вокализациями человека и приматов, так как после принятия человеком вертикального положения тела для передвижения, в структуре его респираторно-вокального аппарата произошли значительные изменения (см.: Savage-Rumbaugh, Lewin 1994:225—227). По мнению Р. Провайна, только после этого стали возможны модуляция выдоха, а вслед за ними — речь и выдыхательный смех (см.: Provine 2001: 81—92).

Таким образом, история настоящего выдыхательного смеха, будь то «га-га-га» или «ха-ха-ха», начинается, видимо, не раньше появления Homo егесtus.

2.4. Связь смеха с праздником

Так что же явилось стимулом для развития смеха? Отчасти мы уже касались этого вопроса.

Обратим внимание на следующее обстоятельство. На первый взгляд, смех — явление повседневное. Но если бы мы захотели построить календарный график проявлений смеха какой-либо большой группой людей, то наверняка убедились бы, что существуют повторяющиеся из года в год в одно и то же время «сгущения» активного веселья. Приходятся они на периоды праздников. Кажется само собой разумеющимся, что там, где кипит праздничная жизнь — пируют, танцуют, поют песни, — там обычно слышится и смех.

Есть ли у праздника какой-то прототип в животном мире? На наш взгляд, да. Установлено, что некоторые виды животных в определенные периоды года часто собираются в большие стаи. Характерны наименования их сборищ подобного рода: «волчьи праздники» (у южных славян) (см.: Гура 1997: 133—134), «собачьи свадьбы». Ср. также следующую справку у В. И. Даля: «На Исакия (30 мая) — змеиный праздник и праздник огородников. На Исакия змеи скопляются, идут поездом на змеиную свадьбу» (Даль 1880—1882/1: 686). Знаменательно, что в последнем примере понятия «праздник» и «свадьба» выглядят как идентичные. Вероятно, сказанное можно отнести и к первым двум примерам. Таким образом, всякий раз речь идет о брачном сезоне — коротком периоде времени, когда происходит спаривание данных животных. (Вопроса сезонности размножения в животном мире мы уже касались.)

Спаривание — процесс «земной», однако имеющий космическую подоплеку. Обрисуем ее в общих чертах, поскольку в дальнейшем ей суждено не раз переплестись с нашей главной темой.

Как известно, солнечное тепло неравномерно распределяется по поверхности земного шара, меньше всего его достается полюсам. Поэтому они всегда покрыты льдом. Там же, где воздействие солнца на землю максимально, то есть в области экватора, наблюдается расцвет растительной и животной жизни.

Тем не менее животный мир не сосредоточен полностью около экватора, а распространен по всей земной поверхности, в том числе и там, где бывает холодная зима. Что же из этого следует? Процесс репродукции у огромного количества животных прямо связан с положением Земли относительно Солнца. При этом соблюдается следующий принцип: рождение потомства должно происходить в теплое время года, когда достаточно пищи. Данное время, в свою очередь, определяет сроки спаривания. Таким образом, половая жизнь тех многочисленных видов животных, для которых характерны брачные сезоны, проистекает не круглый год, а лишь в короткие временные промежутки. Как отмечают К. Форд и Ф. Бич, «подавляющее большинство млекопитающих и почти все низшие позвоночные фертильны только один или два относительно коротких периода в году. Остающееся время репродуктивные железы у этих видов вырабатывают относительно мало гормонов, сводя на нет сексуальную жизнь» (Ford, Beach 1952: 202).

Спаривание требует высокого уровня общей активности. Согласно А. Джонстоуну «в дикой природе половое возбуждение — кульминационный пункт отличного физического состояния» (Johnstone 1895).

Мы не можем говорить о сезонной брачности у всех обезьян: у одних видов она наблюдается, у других — нет. Как правило, брачные сезоны не обнаруживаются в явной форме у тех видов приматов, которые живут в тропических широтах, где нет значительных годовых изменений активности солнца. К этим видам относятся и древнейшие родичи людей — человекообразные обезьяны. Кстати говоря, в тропиках тоже есть климатические перепады, но они связаны с уровнем выпадения осадков, обуславливающим чередование периодов засух и дождей. Так или иначе, у антропоидов сексуальная активность в определенной мере автономизирована от репродуктивной функции. Как отмечает И. С. Кон:

Шимпанзе (во всяком случае в неволе) иногда копулируют с самками вне периода течки, когда они, следовательно, инфертильны. У человека половая жизнь вообще не ограничена сезонно и не связана с женским менструальным циклом (Кон 1989: 78).

Однако же исследования Д. Ланкастера и Р. Ли показали, что, хотя рождения у большинства приматов происходят в течение всего года, они имеют тенденцию концентрироваться в определенные сезоны — «пики рождений» (Lancaster, Lee 1965). (О том, что репродуктивная активность многих приматов более или менее сезонна, см. также: Short 1977.)

Теперь о людях. На рубеже XIX—XX веков ученые, изучавшие графики рождаемости в разных странах, пришли к следующим выводам:

• у людей, как и у животных, когда-то существовали брачные сезоны;

• современный человек унаследовал от своих древних предков обычай прокреации в определенные периоды года;

• эротические празднества являются отражением древних брачных сезонов у современных людей (см.: Ellis 1913/Ι: 122—140; Неаре 1900: 1—38).

Из приводимых примеров следует, что в конечном итоге речь идет о главных традиционных праздниках разных народов. Именно эти народные торжества в наибольшей степени обнаруживают родство с брачными сезонами животного мира.

Зависимость половой жизни от интенсивности солнечного света проявляется более отчетливо у всех представителей животного мира (в том числе обезьян и людей), по мере удаления от экватора среды их обитания. Так, имеются сведения, что с окончанием зимних ночей и появлением весеннего солнца у эскимосов значительно возрастает половое влечение (см.: Ellis 1913/Ι: 126).

В настоящее время корреляция между сексом и светом доказана благодаря изучению работы шишковидной железы. Расположена она в промежуточном мозге млекопитающих. Свет воздействует на нее посредством соединенного с ней зрительного нерва. В условиях скупого света в короткие зимние дни шишковидная железа производит химический продукт мелатонин, блокирующий секрецию необходимого для репродукции гормона LH. Шишковидная железа оказывается в итоге «смотрителем времени» сезонного спаривания у многих видов животных (см.: Walters 1988: 50—51).

Скорее всего наши пращуры населяли те области земного шара, которые имели выраженный сезонный характер. И хотя впоследствии часть пралюдей переселилась в южные районы, в подавляющем количестве современных культур мы обнаруживаем одну и ту же тенденцию — восприятие огня, света и тепла как носителей всего благого (ср. русскую поговорку: «Где тепло, тут и добро». — Даль 1880—1882/ΙV: 399).

У многих народов весна — основной «сезон любви», свидетельством чему — графики зачатий и рождений (см.: Ellis 1913/Ι: 126—149). На весеннее время у древних славян приходился праздник

Красная горка, когда устраивались свадьбы. Весна оказывается основным периодом спаривания и в животном мире (в первую очередь у птиц). Очевидно, похоть людей и животных в это время года обусловливается утлом наклона лучей весеннего активного солнца, иными словами — энергией солнечного света^{94}.

Говоря о традиции июньских свадеб, майского дерева и других весенних ритуалов плодородия в западной культуре, М. Вальтере делает следующий вывод:

Хотя мы мыслим себя независимыми, научно мыслящими наблюдателями движущихся Земли и Солнца, мы также биологически участвуем в том процессе, который у многих животных неотвратимо обусловлен сезонными сроками ухаживания и спаривания (Walters 1988: 55)^{95}.

Как уже говорилось, брачный сезон длится недолго, обычно несколько дней. Но протекает он весьма бурно. Таким образом, у животных долгие отливы половой активности чередуются с короткими по времени, но мощными по энергетике приливами.

Половая жизнь дикарей имеет почти такую же временную структуру. Долговременные табу на секс сменяются праздничными периодами с их взрывными проявлениями половой активности. (Не будем забывать и о различии: животные вне их «праздничного» периода просто сексуально неактивны, у людей же в аналогичное время сексуальность уже повышена — об этом свидетельствует сам факт существования табу.) Даже у цивилизованных народов главным праздникам нередко предшествовали посты с их запретом на половые отношения. На период праздника запрет снимался.

Следовательно, есть немало оснований полагать, что некогда брачные сезоны животного мира явились прообразом того радостного события в нашей жизни, которое ныне мы называем словом «праздник».

О том, что праздник имеет тесную связь с половыми отношениями, свидетельствуют многие жанры русского эротического фольклора.

Ср,

• загадку с эротической подоплекой:

• частушку:

• одну из «заветных» поговорок В.И. Даля:

«Видно, что с праздника: идет да пизду утирает» (Афанасьев 1997: 489).

Характерно, что и такие компоненты праздника, как обычай надевать яркую одежду, игры, песни, танцы, а также рыцарские турниры или кулачные бои, — все имеют свои аналоги в поведении брачующихся животных и, видимо, из него ведут свою родословную.

В предыдущей главе мы говорили о трех основных корнях смеха: сексе, агрессии и игре. А ведь перечисленные здесь категории лежат в основе паттернов ухаживания у всего животного мира, в том числе и у человека.

Агрессивность брачующихся животных уже отмечалась нами выше, тем не менее коснемся еще раз этой темы.

Даже самые робкие и сдержанные животные могут стать опасными, когда у них нащупает брачный сезон. Ряд примеров такого рода приводит Ю. Барнс. В это время вполне прирученный олень способен забодать и затоптать смотрителя до смерти, а самец американского лося — загнать охотника на дерево и держать его там часами. Даже маленькая норка становится крайне жестокой в период весеннего парования. Сражения между самцами норки нередко заканчиваются гибелью одного из соперников (см.: Bums 1953: 118, 149).

Люди в данном отношении не представляют исключения. Драки парней из-за девушек были раньше обычным событием праздников. «Добрый праздник не без драки», — говорит народная поговорка (см.: Даль 1880—1882/Ι: 490). Под воздействием любовной страсти совершено столько преступлений, что выражение «Ищите женщину!» стало одним из девизов криминалистики. Примечательно, что два соперничающих из-за девушки парня нередко смеются друг другу в лицо, демонстрируя таким образом свое превосходство над противником.

Игривость тоже сопутствует и брачному сезону, и празднику.

Редко какие «неочищенные» описания многих праздничных игр обходят стороной их совершенно откровенную сосредоточенность на половой сфере. То же касается и вообще большинства праздничных действий.

С. В. Максимов дает следующую общую характеристику народных увеселений во время святок: «<...> игрища в большинстве случаев поражают наблюдателя грубостью нравов, так что Отцы Церкви не напрасно назвали их “бесовскими”» (Максимов 1995: 483). Примеры «излюбленных святочных игр, практикуемых почти повсюду», которые приводит Максимов, показывают, что под «грубостью нравов» понимается в основном насыщенность игр эротическими элементами. Максимов к тому же уведомляет читателя, что ему пришлось «опустить наиболее циничные пассажи».

Приведем несколько цитат из описаний игр:

«Игра в кобылы»

Покупатель является, выбирает одну девку, осматривает ее, как осматривают на ярмарке лошадь, и говорит, что он хотел бы ее купить. Дальше идет торговля, полная непристойных жестов и неприличных песен (Там же).

«Игра в быка»

Интерес игры состоит в том, чтобы бодать девок, причем бодать так, чтобы было не только больно, но и стыдно (Там же: 484).

«Игра в кузнеца»

Интерес игры состоит в том, чтобы при каждом ударе у кузнеца сваливались портки и он оставался совершенно обнаженным (Там же: 485).

«Игра в барина»

Как только девушку подведут к барину... он делается необыкновенно подвижен, оживлен, рассыпается мелким бесом и то лезет целовать и обнимать девушку, то делает полные непристойности жесты (Там же: 487—488).

У Максимова, например, есть следующее описание девичьих гаданий:

В ночь под Новый год девушки толпой тихонько пробираются к овину, который считается страшным местом, потому что здесь обитает злой дух «овинник», и каждая, подняв сарафан, становится задом к окошечку, выходящему из ямы овина, и говорит прерывающимся от страха голосом: «Суженый-ряженый, погладь меня». Если затем девушке покажется, что ее погладили мохнатой рукой, — то, значит, муж у нее будет богатый, если голой — то бедняк. Проделав это, девушки идут в овраг, где находится баня, снимают с себя кресты и сеют золу, которую потом каждая из них высыпает отдельной кучкой возле печки. Здесь они проделывают то же самое, что у окна овина, только подходят к челу печки передом — и тоже просят суженого погладить их. Вот тут-то и случается, что вместо нечистого духа в овин и баню забираются ребята и проделывают над гадальщицами непристойные, а иногда и прямо жестокие шутки, которые частенько кончаются трагически. (Наш пензенский корреспондент рассказывает об одном случае, когда гадальщица, которую схватил парень, спрятавшийся в овине, умерла от испуга.) (Там же: 504)

Неужели именно стремление узнать степень материальной обеспеченности будущего мужа, да еще таким сомнительным способом, заставляло девушек подвергать себя столь рискованному испытанию? И почему для этого нужно было подставлять оголенный зад и перед к тому месту, где потенциально могли спрятаться парни? Видимо, в описанном методе гадания проявляются пережитки каких-то древних представлений или даже действий сексуального характера, причем связанных с праздником^{96}.

Сейчас уже опубликованы более откровенные описания святочных игр, чем те, что мы видели у Максимова.

В Касимовском районе Рязанской области еще в 30-е годы [прошлого столетия] молодые мужчины и парни, собравшись компаниями человек по десять, наряжались «стариками» (“дедами калёными”). «Придя на посиделки, “деды” пляшут, забавляются с девчонками. Когда это надоест, «деды» хватают девиц и выволакивают их на улицу. Поднимается неописуемая свалка <...>.

Вытащив девиц на улицу, на снег, “деды” задирают им подол и натирают снегом между ног (конечно, никаких панталон шостьинские девочки не носят, а может быть, умышленно не надевают их в эти дни)» (Морозов, Слепцова 1996: 287).

«В барина играли. Сюды пузо наладят, соломенную наладят “курицу” — хуй полметра! А туто двое стоят водле нево, две шшети дёржат в руках. И девку притащат к ему, пихают к ему, штоб целоваться, нпнетями подпихивают иё двое, будто дёржат за задницу, и подымают иё... А “курицу” ей под подол суют. Эти двое» (Там же: 281).

“Покойник” на скамейке лежит, инструмент-от голой. Девку подтащат: “Целуй в лоб и инструмент!” Не поцелуешь — “коники” [ряженные “конем”] ременницей нахлещут» (Там же: 267).

Игра «межи наводить» заключается в том, что ряженого парня или мужика кладут на спину с закрытым лицом и вынимают его половой член, изображающий межевой столб. После чего объявляют, что межа «упала», и силой заставляют девушек ее «поправлять», «ставить» (РЭФ 1995: 211).

Заметим, что, согласно ряду описаний, игры подобного типа сопровождались всеобщим смехом:

Это и была печка. Когда решили присечь огня к целу, покрывало сдернули, и пред ясные очи почтеннейшей публики предстал во всей наготе человек, вымазанный сажей для большего сходства с печкой. Дикий хохот был знаком одобрения и похвалы изобретателю (Преображенский 1995: 193).

Это страмщина. У нас в Манушкине покойником брат брата наряжал. Ну, к скамейке привязал яво этим, вообще, вяревкой. Чтоб он ня ушел. Принясли яво на этой скамейке сюда на гулянку. А мы, дявчонки, что ж мы... Нам тоже стыдно было... Вытянули хярёнко явонный оттудова. А женшина... Мы ж ня пойдем шшупать, а женшина, та, которая старая, подошла, пошшупала, она говорит: «И правда, хер!» Ну, от так. Этот-то рвется, понимаешь, от скамейки долой, а яму ня оторваться ж. И всё. Посмеялись, посмеялись, а что ж — мы дявчушки были, коло няво. Посмеялися... (РЭФ 1995: 212).

Еще так, помню, было. Такой Марчин суд. Марчин — это судья, что ли, такой (ну, в шутку). Ну, и парень какую девку (выбирает) и приговаривает так, а сам ее ведет: «Марчин, я высватал». А Марчин и отвечает: «Девка добрая, добрая, только хулинка одна есть: шила да обоссалась». Ну, или другое что. Например, в одежде хулинка какая есть: одета, значить, плохо. Ну, все посмяются, и всё (Там же: 215—216).

У нас пест налажали. Деревянный. Который парень умеет сквернословить, он и надевает, привязывает пест между ног, на лямках, на шее. Приведут к ему девку... Другие парни под полом сидят, в голбце, их не видно. Они и спрашивают у него: «Какую девку привел?» Он подводит девку к западне: «Блядь!» — «Кто ие ебет?» — «Тако-то (назовет имя)». — «Где-ко ебет?» — «На вечерке...» А мы хохочем все. <...> На игрище ить што хоть говорят, не чураются! (Там же: 223)

Среди святочных увеселений фигурировали также шутки и игры самого разного рода, то есть не только эротические. Однако все они, видимо, были рассчитаны на смеховую реакцию окружающих:

<...> в д. Федоровская Белозерского р-на Вологодской области парни, чтобы проучить строптивую девушку, готовили сильно пахнущее снадобье из натертой редьки, поставленной в теплую печь в закрытой бутылке. Вечером приносили бутылку с редькой на посиделки и незаметно «где она сидит, бутылку под лавку поставят. Ототкнут, да и поставят: набздела. Да от смеху-mo после сколько! Ой!

Што ты! Ой! “Фу, как эт чё наделала!” Што ты! Хоть с биседы уходи. Над парнем девка подсмиёцца чё-нибудь дак, а и парню надо подсмияща» (Слепцова 1999: 788).

Рассказчица вспоминала о том, как подшутили над ее подругой. Первый ряженый, подойдя к ней, сказал, как будто его это очень удивило: «Алешка из Шишакова вез Полю в гости, и она в санях написала!» — «Правда, правда, истинная правда!» — пробасил «сноп» (ряженный «снопом». — В. З.). Оскорбленная Полина не выдержала, выскочила на середину избы и закричала: «Вот и нетушки, я не писала!» Все умеряй со смеху (Там же: 789).

С «мельницей» ходили — у скамейки провернули дыру, и «мельник» сев на эту скамейку <...>. Сев, лукошко залез-ное взяв, взяв палку — а дыра-то вот тут, перед йим. А вни-зу-то — у нас коров убавлели [забивали], а с запахом уж были кишки, набивали раньше в Новый-ить год — вот они взели, да в кишку засунули солому, да туда, в эту дыру-то просунули <...>.

Вот девку-ту схватят, да тут эту сыпь-ту и велят шчу-пать. А она как схватит, а эка студена! «Уй!» — взвизжит, да и побежала. Понюхает и тоже сгонает всяко: «Уй! Ой!» Вот как если которая упираецци, да не идет, один [«мельник»] йийи мешком-то раз! — по горбу, [а другой] дак етим полотеньцем по спине-то — раз! Тут все уш идут девки-те. Всех-всех переберут, ёдной ни оставят. Ой, визгу-то, смеху-то, забавы-то\ (Морозов, Слепцова 1996: 293)

Следует сказать, что подобный восторг от даже самых незатейливых игр возможен только в том случае, если сами их участники настроены в высшей степени игриво, а также настолько возбуждены, что готовы смеяться по малейшему поводу. Ср. некоторые описания смеховых реакций во время святок:

<...> и раздался <...> такой всеобщий бешеный хохот, выражавший восторг зрителей и слушателей, что изба дрожала в буквальном смысле <...> (Преображенский 1995: 198)

Или:

Наряженные ходят по избам и, сообразно принятым ими на себя личинам, говорят не своим голосом, шутят, острят и возбуждают непринужденные, иногда чуть не истерические, порывы хохота (Селиванов 1888: 126—127).

В контексте эротики праздничные песни мало чем отличались от игр:

Жгли Масленицу. Ставят жердь, обложат дровами кругом, соберут корзины старые туда же. Пели срамные песни:

Смех, видимо, являлся постоянным «аккомпанементом» таких песен. Например, в некоторых частушках — а их связь со старинными праздничными и свадебными песнями несомненна — иногда даже указывается их назначение — посмешить окружающих:

Еще одна частушка того же плана, в ней не только констатируется связь частушек со смехом, но и приводится пример подобной связи:

Предполагается, что предложение погладить «пичушечку» (половой член) должно вызвать хохот, из чего вытекает, что и сама данная частушка тоже есть «хохотушечка».

«Хохотушечкой» можно назвать и следующую частушку, поскольку в ней заключена родственная идея:

Вполне очевидно, что раз в качестве первой «потехи» говорится о надевании на пенис валенка, то и все остальные будут в том же духе.

Матерные частушки обычно поются как можно громче, слова выкрикиваются, что говорит о высокой акустической энергетике данных вокализаций. Подобный тип исполнения, видимо, вообще характерен для эротических песен. (Ср. «ржание» как издавание громких, резких голосовых звуков.) С большой долей вероятности даже издалека, не разбирая слов песен, можно определить, имеют ли они отношение к эротике. Да и исполняются они, как правило, мужским полом.

Прослеживается определенная аналогия с животным миром. Мы уже говорили, что во время брачных сезонов («праздников») у животных повышается вокальная активность. Причем носит она ярко выраженный сексуальный характер: голосовые звуки самцов направлены на половое возбуждение самок.

Фактически то же мы наблюдаем и в человеческом обществе. Во время праздничных периодов люди чаще и поют (= ревут) и смеются (= ржут). Аналогия продолжается и дальше: эротические вокализации исходят преимущественно от мужчин, назначение вокализаций — сексуально возбудить женщин. Ср. в этой связи характеристику хороводных песен, сделанную Гейлером из Кайзерсберга: «<...> распеваются позорные и гнусные песни, чтобы воспламенить женский пол к безнравственности и бесстыдству» (Фукс 2001: 680).

Соотнесенность эротических песен с праздничным временем можно в равной мере распространить вообще на все формы эротического фольклора (пословицы, поговорки, скороговорки, прибаутки, сказки, загадки), а также и на разговорную речь, если она изобилует матерными словами, сексуальными образами, намеками на половую сферу. Короче говоря, любая форма воплощения эротики в слове соответствует главной идее праздника.

Историческую последовательность развития вербальных праздничных вокализаций можно выразить, видимо, следующим образом. Первоначально это простейшие матерные слова, затем — вербальные эротические образы с включенными в них подобными словами и, наконец, культурный вариант — эротические образы, в которых матерные слова отсутствуют, но наличествуют разной сложности намеки и метафоры сексуального характера. Последний вариант в основном и представлен в современных праздниках.

Двойственный характер носит та часть вербальной эротики, где фигурируют матерные слова. От этих слов и ее название — «матерщина». Ее семантика совершенно отчетливо указывает на сексуальную ситуацию. В первооснове это праздник. Воспринимаемая в таком контексте матерщина часто вызывает смех, который при этом со всей очевидностью выступает как реакция полового возбуждения^{97}. В традиционной несексуальной ситуации (будни) матерщина обычно воспринимается в качестве знака агрессии. (Подобную двойственность реакций на коммуникативные знаки с сексуальной окраской мы видим и в животном мире. Так самка животного реагирует на «заигрывания» самца: в брачный период это удовольствие, вне брачного периода — насилие.) Поэтому матерщину можно рассматривать и как смеховую область речи (см.: Буй В. Русская заветная идиоматика: Веселый словарь крылатых выражений. М., 1995), и как «поле брани» (см.: Жельвис В. И. Поле брани: Сквернословие как социальная проблема в языках и культурах мира. М., 1997). Однако же генезис матерщины и ее семантика, как указывалось выше, приводят нас к архаичному празднику. Из него она и происходит. Следовательно, смехо-сексуальное значение матерщины — первично, а агрессивное — вторично. Матерная речь даже может быть по праву названа «праздничной речью», а матерные слова — «праздничными словами»^{98}.

Хотя мы и отметили выше, что в современных праздниках вербальная эротика носит преимущественно культурный характер, однако часто еще можно встретить и матерщину.

Матерщина в своей основе — это речь. Как всякая речь, матерщина выделяет человека из природы. Тем не менее под речью зачастую имеется в виду не вся языковая область, а только та ее часть, которая занесена в словари. Она отражает принятые культурные нормы и поэтому называется «нормативной». Таким образом, вся речь делится на две большие части: нормативную и ненормативную. В России последняя часть сексуальна по своей сути, так как под ней обычно подразумевается матерщина^{99}. Две данные части речи — антиподы. Следовательно, по объему они должны быть примерно равны (в идеале — строго равны) друг другу. Это мы и видим на практике. Любое достижение в культурной половине тождества приводит к появлению похожих по форме «достижений» в другой половине (ср. пародии с сексуальной подоплекой на литературные шедевры, популярные песни и т. п.)^{100}.

Отдельного разговора заслуживает тема языка матерщины. Огромную роль в нем сыграли три основополагающих слова: «хуй», «пизда» и «ебать» (два существительных и глагол) — обозначения пениса, вульвы и полового акта. Данные слова породили великое множество матерных терминов.

Например, «агрессивное» слово «ударить» на матерном языке имеет ряд синонимов: «въебать», «въебашить», «въебенить», «ебануть», «ебнуть», «заебать», «запиздячить», «захуярить» и др. (см.: Русский мат 1994; Русский мат 1996). Однако в основе всех перечисленных здесь синонимов лежат «три главных матерных слова». Получается, что при такой форме словообразования важна только сексуальная окрашенность слова. Важно показать, что (как и в данном случае) «ударить» означает сексуальное действие.

Новое матерное слово совсем не обязательно должно быть чем-то устойчивым и зафиксированным. Очень часто оно носит игровой, сиюминутный характер: пришло, прозвучало, и нет его.

Иногда матерное, или ненормативное, слово образуется как реакция на другое слово — нормативное. Оно и звучит почти так же, в рифму с нормативным, только по-особому, на матерный лад. При этом, как правило, используются три основополагающих термина, о которых мы уже говорили. Ср. в свете нашей главной темы слова «хаханьки» и «пиздохаханьки» (Русский мат 1994: 30) или даже целый смехо-сексуальный ряд, для которого исходное слово — «хаханьки» — послужило своего рода импульсом:

Автор данной книги когда-то оказался в обществе человека, который развлекал себя следующим образом. Он брал первое попавшееся нормативное слово и переделывал его в ненормативное указанным выше способом. Иногда получалось несколько вариантов. Каждый новый опыт вызывал у него самого взрыв хохота. Вообще он славился как большой хохотун. Кстати говоря, это был молодой человек с румянцем во всю щеку, жизнерадостный и, видно, тайно мечтающий о празднике в его традиционном смысле, то есть о половом акте.

Существует еще одна область, в которой смех зачастую проявляет родство с праздником, — использование смеха в обрядах. Исследователями приведен ряд примеров подобного рода. Сделаны и попытки их истолковать^{102}.

О. М. Фрейденберг в своей известной книге «Поэтика сюжета и жанра» (1936) особо выделяет прокреативную семантику обрядового смеха:

Улыбка обращается в громкий смех, означающий зарождение плода (во всех смыслах); земледельческие боги обслуживаются в храмах богослужебными действиями смеха. И вот богине плодородия, Афродите, приносят хлеб, вино и блюдо из всех семян — панспермию; это приношение сопровождается шутками, вызывающими смех. Итак, параллелизм: ‘семена’, ожидающие всхода, и действо ‘смеха’; ‘семя’ и ‘смех’ уравниваются. Сарра в момент благовещанья смеется: здесь смех и зачатие тождественны. Оттого смеховые обряды служат Деметре-Зелени в ее весенних праздниках, или Афродите, или Дионису среди фаллогогий (фаллических процессий) (Фрейденберг 1997: 94—95).

Большой вклад в изучение данной проблемы внес В.Я. Пропп. Его статья о ритуальном смехе (1939) — мы уже упоминали ее выше — насыщена материалом из разных культур. (Фрейденберг рассматривала преимущественно античный мир.) Вот некоторые выводы Проппа: «смеются, чтобы вы-звать беременность», «смех создает жизнь, он сопутствует рождению и создает его», «смех направлен к умножению человеческого рода и животных» (см.: Пропп 1976:186—190). Очевидно, мнения Проппа и Фрейденберг о сущности обрядового смеха совпадают. В подобном же русле Пропп излагает и свою «земледельческую концепцию смеха»:

Простым механическим перенесением действия смеха на растительность дело не ограничилось. Земледелец хорошо знает, отчего размножаются живые существа. Правда, это в достаточной степени известно было и прежде, но только теперь супружество приобретает ярко выраженное культовое значение. Здесь оно встречается с традицией смеха и образует с ним один комплекс. Если прежде смеялись, рождая ребенка или убивая зверя, чтобы он возродился, то теперь смеются, засевая поле, чтобы земля родила; но к этому прибавилось другое: на полях, смеясь, делают и то, что способствует умножению, — на полях сочетаются. Супружество и смех становятся средством (магическим в том смысле, в каком это оговорено выше) умножения урожая (Там же: 193).

Мы разделяем изложенный здесь взгляд Проппа относительно существования единого обрядового комплекса, объединяющего смех и супружество, то есть половые отношения. Однако Пропп считал, что в земледельческий период супружество «встречается с традицией смеха»^{103}. По нашему же мнению, смех со времени своего появления был спутником секса.

Не будем задерживаться на описании других древних составляющих праздника. Все они имеют непосредственное отношение к сексу или даже ставятся с ним в один ряд:

Однако особо выделим один из относительно новых компонентов праздника — «опьяняющий напиток». Его роль в праздничном действе оказалась весьма значительной, поскольку он способен ввести человека в «веселое» состояние. Ср.: «Вино множит веселье» (Даль 1880—1882/II: 335), «Руси есть веселие пити» («Повесть временных лет»), «навеселе» — под хмельком. Примечательно, что подобного рода состояние человек знал и раньше. Это — половое возбуждение: «страстной еблей опьянен» (Под именем Баркова 1994: 281); «И видом девственной пизды / Как хмелем опьяненный» (Там же: 286); «Ебенье Гришеньки Орлова / Пьянит, как райское вино» (Там же: 323).

«Опьяняющий напиток» — он же и «веселый напиток» (Даль 1880—1882/I: 186) — нередко фигурирует в фольклорных текстах как спутник ситуаций сексуального характера:

Вот вошли они (поп и баба. — В. З.) вдвоем в избу.

— Как же, голубушка! Надо наперед выпить; вот целковой, посылай за вином.

Принес батрак им целой штоф водки; они выпили и закусили.

— Ну, теперь пора и спать ложиться, — говорит поп, — поваляемся, да и поебемся немножко! (Афанасьев 1977: 177)

Исторические материалы показывают, что в древности и даже в относительно недавние эпохи соединение полов во время праздников часто носило массовый характер. В итоге праздник перерастал в оргию. Ср.: «Кто кого сгреб, тот того и уеб» (Русский мат 1994: 190)^{105}.

Л.А. Абрамян считает оргию основополагающим элементом первопраздника. В двух последующих цитатах из его книги «Первобытный праздник и мифология» темы первопраздника, секса и смеха сплетаются в одно целое:

Наличие в архаическом празднике оргиастических черт позволяет по-новому взглянуть на проблему первопраздника и его возможных компонентов. Очевидно, что праздник, условно названный нами «веселым», собственно является оргиастическим; само его веселье, его смех во многом непосредственно связаны с характером взаимоотношения в нем мужчин и женщин. <...> Как видим, в архаическом праздничном комплексе «веселый» (оргиастический) праздник занимает особое положение. Он или сам входит как заключительная часть в структуру других составляющих комплекса (например, праздник огня, или Малангган), или существенно влияет на их символику, создавая псевдооргиастические ритуалы в разных частях праздника, или же, наконец, он один может лежать в основе всего праздничного комплекса (например, в Кайасе) Иными словами, оргиастический праздник оказывается главной движущей силой архаического праздника, а возможно, и самым древним его компонентом.

Все компоненты праздничного комплекса, как мы видели, в той или иной мере несут в себе оргиастические черты. Возможно, в каждом из них сексуальная символика имеет свою собственную историю, причем разные уровни этого явления составляют непротиворечивую систему,— например, осознание связи полового акта с размножением и автоматически справляемый оргиастический праздник могут функционировать по принципу обратной связи. Характерно, что оргиасгичностъ наиболее ярко проявляется в веселом «карнавальном» празднике, где она присутствует не в виде символически-магической обрядности, а вводится автоматически, как некий хепенинг. Кроме того, она «работает» на все признаки архаического праздника — массовое соитие не может не быть веселым, смех сам играет большую роль в эротической символике. Смех, зарождающийся в глубине тела («утробный смех») сам собой и с судорожными усилиями вырывающийся наружу, как бы повторяет великие тайны зачатия иродов (Абрамян 1983: 99, 106. Курсив мой)^{106}.

Чрезвычайно важен и еще один момент. Если человек, как считает ряд исследователей, на ранних стадиях развития имел, подобно животным, брачные сезоны (являвшимися, на наш взгляд, прообразами праздников), то и смех, часто выступающий в фольклоре в виде знака полового возбуждения, видимо, имел изначально «сезонный» характер. Иначе говоря, такой ход событий приводит нас к выводу, что смех порожден праздником и скорее всего в древности люди смеялись главным образом в рамках праздничного времени. Подобная традиция еще долго сохранялась и в средние века. Об этом пишет М. М. Бахтин: «Смех в средние века был закреплен за праздником (как и материальнотелесное начало), был праздничным смехом по преимуществу» (Бахтин 1990: 91).

С большой долей уверенности можно говорить о весне как о времени первопраздника. Даже на сегодняшний день склонность людей смеяться явно возрастает с приходом этого «веселого» времени.

2.5. Смех как следствие гиперсексуальности человеческого рода

Итак, ряд самых разных аспектов смеховой проблемы указывает на связь между смехом и сексом, в том числе и сам генезис данного феномена. Безусловно, существует несколько архетипичных смеховых ситуаций и сексуальная — лишь одна из них. Но, по нашему мнению, именно она послужила мотором, постоянно действующим импульсом в истории развития смеха.

Означает ли всё это в совокупности, что «смеющийся» Homo sapiens имеет явно завышенный сексуальный потенциал по сравнению с другими видами животного мира — «несмеющимися»?

Видимо, следует признать, что сексуальная потенция у человека такова, что ее даже можно охарактеризовать как гипертрофию полового инстинкта, своего рода аномалию. Человек имеет во много раз больший запас половой энергии, чем это нужно для воспроизводства вида. Согласно Вильгельму Райху «сексуальное удовлетворение не идентично продолжению рода. Здоровый человек на протяжении своей жизни совершает половой акт три-четыре тысячи раз, имея в среднем только двоих детей» (Райх 1997: 193).

Огромное количество половой энергии человека растрачивается бесцельно. Половой акт только в очень редких случаях служит целям размножения, он уже давно превратился в своего рода механизм сброса данной энергии^{107}.

У большинства видов животных спаривание носит сезонный характер, Homo sapiens способен к половой жизни круглый год. То же касается и времени суток. Ночью почти весь животный мир спит, у человека же это — основное время для совокуплений. Молодые пары иногда посвящают сексу всю ночь напролет^{108}. Животным, как правило, не свойственны какие-либо эксперименты в процессе спаривания, человек же создал из полового акта целую науку, о чем свидетельствуют такие пособия по сексу, как «Кама-сутра»^{109}. В этом всплеске сексуальности у человеческого рода безусловно задает тон мужской пол. Женская вульва уже не может обеспечить полный сброс половой энергии мужчины, ее функции теперь нередко выполняет рот, а иногда и анус.

В какой-то мере о повышенной сексуальной потенции человека свидетельствует и его способность вступать в половые отношения с другими видами животного мира — «скотоложство». Совокупления с домашним скотом, согласно сексологическим, а также фольклорным материалам, были совершенно обычным делом сельскохозяйственного быта. Характерно, что случаи скотоложства относительно редко имели место у женщин и носили характер повального явления среди мужского пола, целью которого было любыми путями освободиться от постоянного сексуального напряжения^{110}.

В некоторых проявлениях повышенная сексуальность современных людей уже входит в противоречие с главными функциями человеческого организма. Ярким примером тому — беременность. Способность женщины в этот период испытывать половое желание и оргазм безусловно идет вразрез с идеей бережного вынашивания плода. Животная самка, забеременев, обычно уже не подпускает к себе самца. То же нередко делает и женщина у первобытных народов, несмотря на то что состоит в парном браке.

Современная цивилизация была вынуждена признать нормой ведение половой жизни в течение большей части периода беременности, хотя и с рядом оговорок. И снова это касается в первую очередь мужчины, а не женщины. Последняя часто поддерживает половые отношения в такой ситуации преимущественно из сочувствия к своему половому партнеру, которому нужно куда-то девать излишек сексуальной потенции. Согласно некоторым опросам более чем одна четвертая часть всех обследованных женатых пар не прекращала половых отношений в течение всего периода беременности (см.: Ford, Beach 1952: 215).

Показательна сравнительная характеристика половой жизни человека и приматов, произведенная Десмондом Моррисом:

Совершенно очевидно, что мы ведем гораздо более интенсивную половую жизнь, чем любые другие приматы, включая наших ближайших сородичей. У них длинная фаза ухаживания отсутствует. С трудом любые мелкие или крупные обезьяны развивают продолжительные парные отношения. Предкопуляционные паттерны кратки и обычно состоят не более чем из нескольких гримас и простых вокализаций. Само совокупление также очень короткое. (У бабуинов, например, время от начала спаривания до эякуляции составляет не более семи-восьми секунд, с количеством тазовых толчков не более пятнадцати, часто менее.) Самка не показывает, что она испытывает какой-либо вид кульминации. Если здесь и есть нечто, могущее быть названным половым удовлетворением, то это никак нельзя сравнить с оргазмом у женщины наших видов.

Период сексуальной восприимчивости у самки мелкой или крупной обезьяны более ограничен. Обычно он продолжается около недели или немного больше в ее месячном цикле. Это даже прогресс по сравнению с низшими млекопитающими, где реальное время овуляции лимитируется более жестко, но в наших собственных видах тенденция приматов к удлинению времени рецептивности достигла такого предела, что женщина стала рецептивной фактически круглосуточно на протяжении всего календарного года. Во время беременности и кормления детеныша самка мелкой или крупной обезьяны перестает бытъ сексуально активной. Наши же виды распространяют свою сексуальную активность и на эти периоды, так что существует только короткое время до и после родов, когда сожительство строго лимитировано.

Несомненно, голая обезьяна (так автор называет Homo sapiens. — B. 3.) — самый сексуальный из всех живущих ныне приматов» (Morris 1994: 42—43. Курсив мой)^{111}.

Эрик Берн в этом смысле вообще ставит современного человека на первое место среди всех млекопитающих:

<...> нынешние люди гораздо более похотливы, развратны и распутны, чем наши предшественники, жившие в пещерах, или чем те, которые жили в первобытных обезьяньих лесах еще до того, как они стали людьми, поскольку человек — самое сексуальное из существующих млекопитающих, почти всегда готовый к совокуплению, в любой день недели и в любую фазу луны (Берн 2000: 81. Курсив мой).

Обратим внимание на начало цитаты, на мысль о том, что у нынешних людей сексуальность выше, чем у «наших предшественников, живших в пещерах». Подобное заключение было сделано исследователями, изучавшими половую жизнь современных примитивных народов. Так, Гавелок Эллис приводит ряд доводов, свидетельствующих, по его мнению, о более сильной сексуальной активности у цивилизованных народов по сравнению с нецивилизованными. Один из доводов — наличие у дикарей множества разного рода половых табу:

Существует большое количество постоянно повторяющихся ситуаций в первобытной жизни, когда требуется половое воздержание и когда твердо уверовано, что страшные беды могут быть навлечены его нарушением — в течение войны, после победы, после праздников, во время траура, в поездках, на охоте и рыбалке, в большом количестве сельскохозяйственных и производственных занятий.

Можно с уверенностью утверждать, что легкость, с какой дикарь воздвигает эти препятствия для половых отношений, сама по себе свидетельствует о слабости его полового влечения (Ellis 1936/Ι: ΙΙ 263).

Надо полагать, что подобного рода предписания многих религий берут свое начало в первобытных половых табу. Вот, например, что пишет Н. Л. Пушкарева о половой жизни брачных пар у древних русов и московитов X—ХVΙΙ веков: «При строгом соблюдении христианских запретов, на интимные отношения у женщин (и супругов вообще) в средневековой Руси и Московии Нового времени должно было оставаться не более 5—6 дней в месяц» (Пушкарева 1996: 71).

Видим ли мы и в данном случае свидетельство «слабости полового влечения»? Вероятно, все-таки сексуальный потенциал у людей Средневековья в целом был гораздо выше, чем у их древних предков. Такие литературные произведения, как «Декамерон» Боккаччо (середина ХΙV в.), изобилуют примерами нарушения половых запретов. Что тогда говорить о расцвете Ренессанса с его прославлением физической любви?

Еще одним свидетельством роста половой потенции Homo sapiens может послужить факт увеличения числа праздников в году применительно к каждому отдельному народу. Имеется в виду, что праздник в первооснове — это брачный сезон (об этом см. предыдущую главу наст. изд.). Если у древних пралюдей предположительно существовал только один праздник (брачный сезон) в году, то уже в XIX веке, например, в России «число праздничных дней оказывается, смотря по местностям, в 120—140 и даже в 150 дней» (Ермолов 1905:84—85). Самым распространенным праздником года стало воскресенье. «Воскресенье — на веселье», — говорится в русской поговорке. Церковь в ряде случаев запрещала половые отношения по праздникам, и есть сведения, что пережитки этих запретов еще существовали в XX веке (см.: Кабакова 2001: 205-206), однако же фольклор говорит о том, что и нарушение половых табу любого рода нередко расценивалось в последние столетия как самое обычное дело: «Мы люди грешные, не можем без греха жить, не можем не еть» (Афанасьев 1997: 72)^{112}.

Похоже, рост сексуальности человеческого общества сыграл немалую роль в постепенном падении его религиозности. Физиологически люди уже не могли соблюдать половые запреты, остававшиеся неизменными на протяжении столетий. Общество изменилось, а предписания — нет.

XX век поставил новые рекорды в росте половой активности. Статистические данные показывают, что она существенно увеличивалась даже за такой, казалось бы, незначительный срок, как 30 лет (см.: Кон 1989: 158—159). Одним из знамений прошедшего века стала и акселерация — ускорение полового созревания молодежи.

Знаменательно, что в фаллических статуях длина пениса часто превосходит высоту фигуры (см.: Morris 1994: 238). Мужская статуя с половым членом огромных размеров вполне может рассматриваться и как символ гиперсексуальности человечества в целом^{113}.

Вернемся к главной теме. Вывод напрашивается следующий: развитие у человека способности смеяться на поверку оказывается следствием повышения уровня его сексуальной потенции, иными словами, первое (смех) вытекает из второго [гиперсексуальности) .

Судьба смеха, на наш взгляд, в значительной степени увязана с судьбой секса: где секс, там и смех. Вначале смех имел «сезонный» характер и звучал только весной (ср. средневековую традицию весеннего «пасхального смеха»^{114} или обычай розыгрышей первого апреля), далее на протяжении многих столетий смех жил в основном во время праздников, ныне же его можно слышать круглый год, и складывается впечатление, что так было всегда. «Комнаты смеха», выступления клоунов, вечера юмора, комедии, кинокомедии, юмористические книги, журналы — все эти средства теперь направлены на то, чтобы вызвать у людей «счастливую конвульсию» и снять то нервное напряжение, что создано в большой мере их нереализованными половыми порывами^{115}.

Однако похоже, что такова же историческая судьба и всех остальных древних компонентов праздника — привлекающих внимание нарядов, игр, песен, танцев, состязаний. Их уже не сдерживают рамки праздничного-сексуально-веселого времени, и этот выход «в будни» обусловлен, видимо, той же причиной, что и смех, — гиперсексуальностью человеческого рода.

И последнее. Обратим внимание на некий парадокс. Половая потенция людей явно возросла, смех звучит на каждом шагу, однако же его изначальную форму, звуки «го-го-го» («га-га-га»), можно услышать довольно редко. Причем смех далеко не всегда проявляется как подчеркнуто выдыхательный процесс, хохот, в большом количестве случаев он звучит и как коммуникационный знак.

В чем тут дело? По-видимому, в том, что длительное время звуки «го-го-го» воспринимались именно как знак полового возбуждения. И потому произнесение их и им подобных означало, с точки зрения культуры, — вести себя по-скотски. Парадокс в том и состоит, что современный человек, обуреваемый половым желанием, не может открыто сигнализировать об этом человеку противоположного пола. Таковы правила культуры. И если в настоящее время кто-то вдруг «заржет» в обществе, то окружающие не то чтобы однозначно воспримут такой смех как сексуальный (память о подобном значении смеха уже значительно стерта культурой), однако же отнесутся к позволившему себе такое весьма подозрительно и, конечно, с неодобрением.

3.1. Свет и красный цвет как носители «веселости»

Вторая часть данной книги могла бы стать и последней. Пройдя определенный отрезок избранного пути, мы понимаем — дальше он уведет нас от главной темы. Попробуем подойти к ней с другой стороны.

Широко известна песенная формула: «Кто весел, тот смеется» (В.И. Лебедев-Кумач). Исходя из ее логики, смех предопределяется веселостью. Следовательно, ответив на вопрос «Почему человек стал таким “веселым”?», мы приблизимся к ответу на вопрос «Почему человек стал смеяться?».

Хотя мы и охарактеризовали смех как преимущественно сексуальную проблему, а также проследили ряд фольклорных сближений между «веселостью» и «сексуальностью», отметим, что общий круг значений слов с корнем «весел», достаточно широк^{116}.

Они могут означать, например:

• скорость, быстроту:

«весело ехали» (СРНГ 1965—2005/4: 180);

«Речька у нас така весела, быстра» (Архангельский словарь 1980—2001/ΙΙΙ: 152);

«Ветер весело шумит, / Судно весело бежит» [Л.С. Пушкин. «Сказка о царе Салтане»);

• резвость:

«Развеселился сивый конь, / Секет землю копытом» (РЭФ 1995: 287);

• насыщение растений влагой:

«Кагда граза да гром, растенье висялицца» (Псковский словарь 1967—2004/ΙΙI: 3);

• ощущение тепла:

«Пойди на печь, весело веть сидеть» (Архангельский словарь 1980—2001/ΙΙΙ: 151);

• процессы заквашивания и брожения:

«веселю дрожжами», «веселиться — подыматься на дрожжах, бродить» (Там же: 150).

Что общего во всех этих примерах? Везде в итоге речь идет об энергии, жизненной силе. Такое понимание «веселости» является, видимо, универсальным, а все остальные — частными случаями.

Итак, где же берут начало истоки человеческой «веселости»? Чтобы ответить на этот вопрос, изберем метод исследования, в основе которого лежит анализ символов и знаков.

Из всех мировых стихий самое большое количество примеров «веселости» дает стихия света. Как отмечает А. А. Потебня, «<...> осветить — взвеселить — одно из самых обыкновенных сближений в славянских песнях» (Потебня 1865: 39).

Корреляции между «светом» и «весельем» встречаются часто не только в фольклоре, но и в языке. Ср. ряд выражений из «Архангельского областного словаря»:

Если затянутое облаками небо постепенно начинает проясняться, мы говорим: «Погода повеселела». Идею наполненности светом передают также выражения «веселое утро», «веселый день»> «веселая весна».

Солнце — главный «увеселитель» мира. Оно «веселит» всю природу, все живые существа, как об этом повествуется в одной из загадок о нем: «Встану я рано, бело да румяно; умоюсь росой, распущу золотые косы. Как взойду на горы в венце золотом да гляну светлыми очами, и человек и зверь возрадуются» (Садовников 1875: № 2449).

Характерно, что в загадке солнце мыслится в виде лица или головы. Представление о солнце как о лике божества идет из глубокой древности, чему способствовала круглая форма светила. Отсюда и столь часто употребляемое выражение «солнечный лик».

Образ «веселого» светила из фольклора переходит в литературу:

У детей уже стало своеобразной традицией рисовать солнце в виде лица, у которого «рот до ушей».

Из фольклора мы узнаём, что человеческое лицо подобно солнцу и способно излучать свет: «От лица ево молодецкова, / Как бы от солнушка от Краснова, / Лучи стоят, лучи великие» (цит. по: Потебня 1989: 308). В тех случаях, когда от чьего-то лица «исходят лучи», речь, как правило, идет о приподнятом настроении данного человека. Ср.: «лицо светится (или сияет) радостью». Следовательно, параллель между человеческим лицом и солнцем проявляется в наибольшей степени, когда человек находится в радостном состоянии духа^{117}.

Согласно данной системе образов смех есть нечто родственное свету, лучистой энергии, порождающей жизнь. Аналогичную идею передает выражение «ослепительная улыбка». Предполагается, что такая улыбка действует на зрение как свет — она «слепит».

От слова «свет» происходит эпитет «светлый». Он часто используется в языке в значениях «радостный», «ничем не омраченный», «веселый»: «светлая улыбка», «светлое лицо», «светлый праздник».

В представлении о солнце как о смеющемся лице важен тот момент, что всё попадающее в сферу действия солнечного света-смеха, тоже начинает «веселиться». Солнце как бы заражает своим «весельем» окружающий мир, смешит его^{118}. Смеющаяся отраженным светом-смехом земля — это рассмешенная Несмеяна^{119}.

Энергию света можно понимать и в сексуальном аспекте. Под воздействием «веселого» света в земле начинают зарождаться ростки, а животные вступают в брачные отношения. Очевидно, немалую роль здесь играет тепло солнечных лучей^{120}.

Один из образов солнца фаллический. Вероятно, в формировании такого образа определенную роль сыграло представление о солнце как о голове — фаллос тоже имеет «голову». По своему «веселящему» значению солнце-«фаллос» приравнивается к солнцу-«смеющемуся лицу». О «веселящем» значении фаллоса («Плешь оголишь — всех людей взвеселишь» и т. п.) мы говорили выше. Есть некоторое соотношение между утренней эрекцией у мужчин и восходом солнца: половой член, равно как и солнце на заре, приобретает красный цвет, солнце встает — член «встает», одинаково и их устремление — породить жизнь.

Оппозицией свету-смеху служит тьма-печаль. Под знаком света идет как бы всё хорошее (тепло, жизнь, здоровье, знания), а тьмы — плохое (холод, смерть, болезни, невежество).

Что мы здесь видим? Закон природы, согласно которому все живые существа отдают предпочтение свету перед тьмой? Конечно же нет.

Присвоение человеком свету знака плюс вовсе не отражает природного порядка вещей, за этим символом стоит только отношение человека к свету.

Казалось бы, при появлении первых лучей солнца вся природа ликует — ростки тянутся вверх, цветы распускаются, птицы заливаются на разные голоса. Но с этих же минут начинается и жестокая борьба за выживание. Одни создания поедают (или оттесняют, затеняют) других, что обеспечивает первым выживание (или лучше — развитие). И когда с наступлением ночи эта борьба заканчивается, всё живое с наслаждением погружается в царство тьмы и сна. Даже человек, превознесший свет и жизнь, считает, что сон (образ смерти) «милей всего на свете». Если же во время сна животное или человека осветить, то свет будет воспринят ими как нечто неприятное, раздражающее, идущее со знаком минус.

По-разному относятся к солнечному свету люди, живущие на Крайнем Севере, и жители экваториальных районов. Для первых он означает тепло и, следовательно, жизнь, для вторых нередко связывается с испепеляющей жарой, засухой, голодом и, значит, может послужить причиной смерти. Даже жители средних широт, например, после посева умоляют небо не о солнечной погоде (обычный эпитет такой погоды — «хорошая»), а о дожде. «Хорошая» погода в данном случае становится «плохой».

Следовательно, солнечный свет, или просто свет, амбивалентен, то есть он может восприниматься и со знаком плюс, и со знаком минус. Таково его природное содержание.

Но, как мы уже убедились ранее, свет устойчиво проявляет себя в человеческом сознании в виде символа радости.

Приведем еще один пример подобного рода, хотя он уже будет в несколько иной плоскости.

Редко кто не видел зрелища гигантской разноцветной дуги — радуги. Оно всегда вызывало восторг, о чем свидетельствует само слово «радуга», входящее в одну группу со словами «радость», «радовать», «радованье» (Даль 1880—1882/ΙV: 8). Характерны и другие ее обозначения: «веселуха», «веселка» (Там же/Ι: 186). До сих пор в русском языке используется эпитет «радужный» в смысле «счастливый», «радостный», «приятный». Ср.: «радужные надежды».

Сущность явления радуги давно разгадана. Это есть в итоге не что иное как солнечный свет. Он преломляется в мельчайших капельках воды, повисших в воздухе, и разлагается на составляющие разного цвета.

Очевидно, «веселость» радуги в значительной мере обусловлена ее многоцветием. Но одинакова ли роль каждого цвета в том впечатлении, которое радуга производит на нас?

Проделаем такой опыт. Создадим своего рода «веселку» в домашних условиях. Для этого выложим на столе рядом друг с другом карандаши из цветов, составляющих радугу. Последовательность общеизвестна: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Попробуем теперь поочередно убирать разные цвета. Очень быстро становится очевидным, что «веселость» набора в наибольшей степени страдает без красного. Тем не менее набор еще все-таки «веселит». Полностью исключим красный тон, для чего уберем и оранжевый — смесь красного с желтым. «Веселость» пропадает почти полностью. Уберем и желтый. Ряд из оставшихся карандашей сразу становится «скучным» и «неинтересным». Действия с карандашами показывают, что красный, оранжевый и желтый — «веселые» цвета, причем красный — самый «веселый». По крайней мере, так мы это воспринимаем. (Советую читателю проделать опыт самому.)^{121}

Цветовым эквивалентом солнечного света является белый цвет. Согласно проведенному эксперименту красный, оранжевый и желтый цвета дают «веселость» белому, как состоящему из семи цветов радуги. Отсюда вытекает, что каждый из этих цветов «веселей» белого^{122}.

О красном как о «веселом» цвете мы узнаём и из фольклора.

«Радость красна, горе серо», — говорится в русской поговорке (см.: Даль 1880—1882/Ι: 378). Или: «Старость не радость, не красные дни» (Там же/ΙΙ: 187), из чего следует, что «красные дни» — веселые.

Розовый (светло-красный) цвет тоже «веселый». Об этом свидетельствуют выражения: «смотреть на мир сквозь розовые очки», «видеть всё в розовом свете», «розовые мечты».

С красным цветом ассоциируется молодость: «Алеет, поколе молодеет; станет стареться, побуреет» (Там же/Ι: 13). В соответствии с формулой «старость не радость», данное представление можно истолковать еще и так: темнея, красный цвет теряет свою «веселость».

«Красная жизнь» — счастливая, безмятежная. Ср. также: «красное детство», «красные годы».

Красный цвет широко использовался в праздничной одежде. Большое распространение получила ткань кумач, обычно алого цвета. Из нее шились сарафаны и рубашки. Одним из главных атрибутов разного рода смехотворцев — шутов, клоунов, потешников — часто являлись шапка или колпак красного цвета. Этот же цвет применялся во время праздников и ряжеными. «Большая группа персонажей ряженья, — пишет Л. М. Ивлева, — маркирована красным цветом. Наиболее часто отмечаются такие особенности их внешнего облика, как красный язык, красный пояс, штанина, рукав, рубаха» (Ивлева 1994: 167). Кроме того, сам праздник — это «красный день календаря». («Красным дням»-праз-дникам противостоят «серые будни».)

Примечательно и то обстоятельство, что основные органы лица, производящие улыбку (губы) или смех (рот), красного цвета. От прилива крови к голове при смехе краснеет и лицо смеющегося. Видимо, подобное покраснение лица играет определенную роль в представлении о том, что оно может «сиять» и «светиться».

Красный цвет не только самый «веселый», он же и самый «сексуальный», потому что является цветом полового возбуждения. Он символизирует возбуждение и вызывает его. Под действием полового желания кровь приливает к гениталиям, отчего они краснеют — «веселеют»^{123}. Изображения пениса, а также фаллообразные языческие идолы нередко окрашивались в красный цвет. Обычай женщин красить губы красной помадой (для большей привлекательности) тоже, видимо, имеет сексуальный аспект. Раньше считалось нескромным это делать молодым девушкам, а ярко накрашенные губы рассматривались как характерный признак женщины «веселого» поведения. Примечательно также, что символом «веселого дома» стал красный фонарь.

Кроме того, с красным цветом связываются агрессивность, экспансия, война, пожары, пролитие крови.

Джек Тресиддер дает такую общую характеристику символике красного цвета:

Активный, мужское начало, цвет жизни, огня, войны, энергии, агрессии, опасности, революции, импульса, эмоций, страсти, любви, радости, праздничности, жизненной силы, здоровья, физической силы и молодости (Тресиддер 1999: 67—168).

Иными словами, красный цвет означает жизнь, «бьющую ключом», энергию, «переливающуюся через край».

В связи с этим особо важным представляется следующее обстоятельство. Созерцание красного цвета, согласно современным исследованиям, повышает жизненный тонус человека.

Макс Люшер, автор знаменитого «цветового теста Люшера», пишет по этому поводу:

Эксперименты, в которых от испытуемых требовалось рассматривать красный цвет для оценки изменения с течением времени, показали, что этот цвет оказывает явный стимулирующий эффект на нервную систему — поднимается кровяное давление, возрастают частота дыхания и сердцебиения, следовательно, красный действует возбуждающе на нервную систему, особенно на симпатический отдел вегетативной нервной системы (Люшер 2002: 10).

Воздействие разных цветов на человеческую психику изучала на практике Дэнис Линн. Она дает следующий совет:

Если вы — медлительный человек или у вас период застоя в жизни, выкрасите стены красной краской (возьмите розовую, алую или даже ярко-красную или красно-коричневую, но не темно-бордовую или красную с грязным оттенком) и будьте готовы к резкому взлету в жизни! (Линн 1997: 224)

В природе красный цвет очень редок. Он проступает в виде отдельных цветовых пятен на общем фоне зеленого и сразу же бросается в глаза. Обычно это половые органы растений — цветы, реже — плоды^{124}.

Итак, мы видим, что свет и красный цвет воспринимаются людьми как носители «веселости». Логично предположить, что, раз человек приобрел избыточную «веселость» и часто сбрасывает ее в виде смеха и непродуктивного секса, он неким образом подвержен воздействию света и красного цвета в большей мере, чем все живые существа.

Существует ряд признаков, свидетельствующих о «родстве» человека со стихией света. Один из них — славянская традиция называть друг друга или всё общество словом «свет». Ср. также старинные обращения к знати: «светлейший», «сиятельный». У многих народов особым почетом пользуются блестящие одежды, а также головные уборы, от которых как бы исходит свет, — венцы, короны, митры (ср. образ солнца в виде головы). Обычай носить украшения, создающие сияние в области головы (серьги, цепочки, ожерелья), повсеместно распространен и в настоящее время.

Что же касается красного цвета, то человек явно отдает ему предпочтение перед другими цветами. «Красный, — отмечает Ганс Бидерманн, — из всех цветов чаще всего называется в качестве любимого цвета» (Бидерманн 1996: 131). «Алый цвет мил на весь свет», — констатирует поговорка (см.: Даль 1880—1882/Ι: 12).

С другой стороны, символика красного цвета в ряде случаев показывает его связь со стихией света. Выше мы говорили о параллели «красные дни — веселые». Однако выражение «красный день» имеет еще и толкование «жаркий, солнечный, сухой» (Там же: 427).

Эту связь отражают также:

• обозначение главного небесного источника света — «красное солнышко» (красным оно бывает только на восходе и закате);

• народная погодная характеристика «красно»: «Красно — это когда на улице солнце светит» (СРНГ 1965-2005/15: 180);

• выражения «красная весна» и «красное лето», передающие насыщенность этих времен года теплым солнечным светом (осень и зима не бывают «красными»);

• устройство жилища древнего славянина (по В.И. Далю): «Красный угол обычно обращен к юго-востоку; солнце утром входит в избу передними красными окнами; солнце с избы, с красных окон своротило, перешло на полдень. Красная лавка, под окнами на улицу, под красным окном» (Даль 1880— 1882/ΙΙ: 187).

Из сказанного можно сделать вывод, что любовь человека к красному цвету - одно из следствий его поклонения свету.

Итак, «веселый» свет, свет-смех — вот, на наш взгляд, главный источник «веселости» Homo sapiens. Человеческий род явно оказался в некой специфической световой ситуации (необычных условиях освещенности).

3.2. Истоки человеческой «веселости» ведут к стихии огня

Могло ли почитание людьми «веселого» солнечного света каким-либо образом (пока неясным для нас) стать причиной «веселости» самих людей?

Как показывают этнографические материалы, всё-таки нет. Солнце не играет особой роли в мифах первобытных народов (примером тому — австралийцы). Резкое нарастание значимости культа солнца происходит только в ближайшие к нам тысячелетия и обычно связывается с появлением земледелия.

Однако к этому времени человек уже давно познакомился с другой «веселой» стихией, родственной солнечному свету, — огнем.

И если солнце было недостижимо для человека, чтобы реально повлиять на него, то огонь находился совсем рядом. За приносимые ему «жертвоприношения» (дрова) он производил свет и тепло. Следы пользования человека огнем обнаруживаются в эпоху синантропа, то есть около 400 тысяч лет назад.

История человеческого общества не знает открытия, которое по своей значимости могло бы быть сопоставлено с освоением огня. Вполне вероятно, что без этого открытия люди не выжили бы как вид и уже давно прекратили свое существование подобно мамонтам и динозаврам.

Говоря о человеческой цивилизации в целом, следует признать, что вся она построена на огне — «огневое (огнестрельное) ружье», «огневой снаряд», «огневые спички», «огневая мельница», «огневая машина» (Даль 1880—1882/II: 644—645). Как выражались раньше, «ныне везде пошла огневщина, и на фабриках, и по земле, и по воде езда, всё огневщина» (Там же).

О «веселости» огня многократно и в разных формах говорится в «Ригведе» (приблизительно середина П тыс. до н. э.). Всего в ней 1028 гимнов и около 200 из них посвящено богу огня Агни. Будь то сам огонь как стихия, или огонь как хотар (главный жрец), или бог огня Агни, эпитеты «веселый» и «радостный» часто оттеняют его образ:

Отражением представлений о «веселом» Агни являются, по всей видимости, распространенные в русском языке выражения «огонь весело горит» и «веселые языки пламени». Ср. также: «Весело да печки топятся» (СРНГ 1965—2005/4: 180).

В загадке о печи треск сгораемого в огне топлива загадывается как «хохот»: «Стоит баба на юру, кто ни идет, в сяк — в дыру; кто ни вскочит, в сяк захохочет» (Садовников 1875: № 124). Загадка с эротическим намеком.

Огонь — это и «сексуальная» стихия, так как «поедание» им горючих материалов может рассматриваться и как «спаривание» с ними: «Ревя, он спаривается [с деревьями], словно бык с коровами» (Ригведа I. 140. 6). У многих народов считалось, что огонь обладает оплодотворяющей силой. Сквозь него прогоняли бесплодную скотину, через него прыгали желающие заиметь потомство люди (см.: Фрэзер 1998: 674-675).

В «Ригведе» люди называют огонь своим «родственником», «другом», «союзником».

Задумаемся над тем, как «дружба» с огнем повлияла на человека. Насколько люди изменились под влиянием таких «дружеских» отношений?

Совершенно очевидно, что, хотя огонь издавна используется человечеством во множестве приборов и механизмов, сама природа этой великой мировой стихии остается неизменной.

Можем ли мы сказать то же самое о человеке? Нет, не можем. Природа его претерпела большие изменения. И, безусловно, причиной тому — цивилизация, в основе которой лежит «дружба» с огнем.

Homo sapiens почти полностью лишился волосяного покрова, которым обладают близкие ему по эволюции виды животных. Этот покров защищал его не только от холода, но и от лучей палящего солнца. У одной из рас цвет тела (розоватый) теперь напоминает цвет огня. В связи с прямохождением человек в значительной мере утратил чувство обоняния. Недостаточно развитые зубы не могут служить средством защиты, не способны разгрызать твердую пищу — ее размягчает огонь. Человеческий желудок в свою очередь также приспособился к обработанной на огне пище. Вода для питья пригодна только чистая, в противном случае ее необходимо прокипятить, опять же подвергая обработке огнем. Попав по каким-либо причинам в дикую среду обитания, люди начинают с того, что пытаются развести костер. Современный человек уже не может без огня, оказавшись в явной зависимости от этой стихии. Создается впечатление, что не огонь на службе у людей, а они — в его услужении.

Каждый день люди приносят ему «жертвоприношения» в виде горючих (способных гореть) материалов. Наземной биологической массы уже не хватает для «кормления» огня, теперь он «питается» подземными — углем, торфом, нефтью, газом.

Зададимся вопросом: сколько времени проводил древний человек у огня, в самой непосредственной близости от данной стихии? Очевидно, немалую часть жизни. Особенно же это касалось людей, в круг обязанностей которых входило поддержание огня.

Возможно, такое длительное соседство и привело к тому, что человек как бы «облучился» огнем. Ведь в массе случаев человек ведет себя как отражение стихий огня л света. Согласно языковым формам огонь «говорит» внутри человека. Он «бежит», «пробегает», «разливается» по его телу, по жилам или «пылает» в крови.

Вспоминаются такие выражения как «огненный нрав», «огненные речи (слова)», «огненный (горящий, пылающий, пламенный) взгляд». Взгляд может как «согревать», так и «жечь», «прожигать», «испепелять». Предприимчивый, энергичный человек справляется с каким-либо делом «с огнем (огоньком)», оно у него «горит в руках», да и о нем самом говорят «огонь-человек».

Приятное для глаза мы часто находим в вещах и предметах, имеющих те же зрительные особенности, что и огонь. Мы любим сияющее, сверкающее, блестящее. Эти характеристики широко используются нами и как символы высокой оценки ума, таланта, красоты. (Мы можем, например, сказать, что некто «сверкает» умом или «блестяще» танцует. Похвала может звучать и еще короче — «блеск!».) От такого визуального восприятия огня, видимо, ведет начало почитание блестящих металлов и сверкающих минералов. Отсюда вытекает, что, украшая себя, свое тело золотом, серебром, сверкающими камнями, мы уподобляем себя огню.

У многих народов существовал обычай сжигать покойников, а кое-где встречался и обряд добровольного самосожжения (например, «огненное крещение» у российских староверов). Желание слиться с огнем тоже можно рассматривать как подсознательное ощущение человеком своего родства с данной стихией.

Заметим, что и в настоящее время люди любят сидеть у огня и смотреть на него — в современных благоустроенных домах для этого нередко устанавливаются камины.

Характерно, что в нашей речи гораздо больше образов, связанных со стихией огня, чем со стихиями воды или воздуха.

А. А. Потебня высказался на сей счет следующим образом:

Если б мы не знали, что божества огня и света занимали важное место в языческих верованиях славян, то могли бы убедиться в этом из обилия слов, имеющих в основании представления огня и света. Как душа и жизнь, так и частные проявления жизни: голод, жажда, желание, любовь, печаль, радость, гнев — представлялись народу и изображались в языке огнем (Потебня 1989: 289).

Данную идею Потебня иллюстрирует множеством примеров.

Очень показательно в интересующем нас плане такое чувство, как любовь. Обратим внимание на глаголы, которыми описываются фазы ее проявления (этими же глаголами характеризуются разные этапы процесса горения): «зажигаться», «разжигаться», «загораться», «разгораться», «вспылать» («воспылать»), «воспламеняться», «вспыхивать», «гореть», «пламенеть», «пылать», «догорать», «сгорать», «гаснуть», «угасать», «погасать», «потухать», «тлеть», «остывать», «охладевать». Как отмечает Эрнест Краулей, «во всем мире признается и выражается во всех языках связь между любовью и жаром. По малайской физиологии, например, любовь считается сделанной из огня» (Краулей 1905: 200). Между прочим, большинство перечисленных выше глаголов можно отнести и к проявлению одной из базовых эмоций — гнева.

Терминология сексуальных образов тоже как бы «пышет» огнем^{126}. Половая страсть — это «огонь», «пламень», «пыл», «жар»^{127}. Нередко она изображается и как процесс «кипения»^{128}. Гениталии под воздействием полового желания «горят», «накаляются»^{129}.

Совокупляться — это «жарить», «нажаривать», «зажаривать», «отжаривать» (Афанасьев 1997: 387, 76, 75, 139), то есть «обрабатывать огнем». Нигде в фольклоре (или литературе) мы не встречаем столько метафор огня, как в образах полового акта. Вспомним в этой связи о гиперсексуальности человеческого рода. Не от огня ли человек позаимствовал и свою сексуальную избыточность?

Первые представления человека о цвете тоже, видимо, обусловлены огнем, то есть зрительным восприятием этой стихии. И в таком случае существующие у многих народов культы белого и красного цветов являются архетипическим отражением культа огня. (Только много позднее они воплотили в себе черты солнца и солнечного света, а культ белого цвета — и освещенного солнцем неба.)

Как установил В. Тэрнер, для большинства древних культур характерно наличие цветовой системы, в которой различаются три основных цвета: белый, красный и черный (см.: Тэрнер 1985: 98, 102—103). В одном из гимнов «Ригведы» образ огня коррелирует со всей триадой:

В этом отношении характерен анализ цветового кода «Ригведы», произведенный Т. Я. Елизарен-ковой. Всего в тексте гимнов встречается около трех десятков слов, обозначающих цвет. Примечательно, что при весьма детальной разработанности именования белого и красного цветов, для синего и зеленого нет даже специальных обозначений (см.: Ригведа 1999/II: 480-486)^{131}. «Яркая часть спектра, — отмечает Елизаренкова, — представлена многочисленными тонами, группирующимися вокруг белого и красного цветов и объединяемыми значениями “сверкающий”, “блестящий”, “светящийся”» (Там же: 482). Обратим внимание, что перечисленные выше эпитеты — обычные характеристики огня.

Хотя анализом выявлено примерно по десять обозначений оттенков белого и красного цветов, однако, как считает автор научного перевода «Ригведы»:

В настоящее время точная идентификация цветовых единиц невозможна (в ряде случаев встречаются серьезные расхождения при определении того или иного цвета даже между самыми авторитетными словарями санскрита), и если из природы определяемого цветовым эпитетом предмета или существа неясно, каким может (или каким не может) быть цвет, то идентификация остается весьма условной (Там же).

Ср.: ârjuna — ‘белый’, ‘светлый’, ‘серебристый’, и агипа — ‘красноватый’, ‘светло-коричневый’, ‘золотисто-желтый’; или çvetâ (от корня çvit — ‘светить’) — ‘белый’, ‘светлый’, и çyeta — ‘бледно-розовый’ (см.: Там же).

Такого рода сближения могут быть легко объяснены, если признать, что происхождение данных обозначений связано с общим архетипом^{132}.

Подтверждением изначальной «светоносности» эпитетов «белый» и «красный» служит также то обстоятельство, что во множестве случаев они являются не цветовыми характеристиками, а символами, нередко совпадающими по значению с эпитетом «светлый». Архетипически же «светлый» — это одно из обычных определений огня. Ср., например: Ригведа V. 4. 3; V. 21. 4; VI. 6. 3 или I. 66. 2: «светлый, как коровье молоко, ярко сияющий».

И все-таки для огня наиболее показателен красный цвет. Из семи вариантов загадки о горящей лучине в шести случаях огонь загадывается как «красный (красненький) кочеток (петушок, котик, жучок)» и только в одном — как «беленький кочет» (Садовников 1875: № 203). В ночное время цвет костра издалека всегда воспринимается как красный или оранжевый. (Одно из названий оранжевого цвета — «жаркой», см.: Даль 1880—1882/II: 689.) Отметим для сравнения, что «красное солнышко» имеет в основном желтый (золотистый) цвет, только утром и вечером оно бывает красным.

Мы уже говорили о том, что красный цвет действует на человека возбуждающе, стимулирует работу его организма. Но ведь именно огонь и явился для человека мощным источником данного цвета. Видимо, потому-то людям так и полюбился «веселый» красный цвет, что он ассоциировался у них с «веселым» огнем.

Похоже, что и понятие человека о красоте имеет подобную — «огненную» — природу. Прославление зрительного образа огня — один из основных мотивов тех гимнов «Ригведы», которые посвящены богу Агни (ср.: Ригведа V. 28. 4; VII. 3. 6; IV. I. 6).

У славян предельно сближенными, а нередко и идентичными оказались понятия «красный» и «красивый». По В. И. Далю, «красивый» — это прежде всего «красный или прекрасный» (Даль 1880—1882/II: 186). Последнее слово означает в цветовом отношении высшую степень «красного».

Добавим, что такие понятия, как «веселый», «красный», «красивый», не только часто проявляют взаимосвязь, но обнаруживают и корреляции с эпитетами «сияющий», «светящийся», «сверкающий» и другими им подобными. Зрелища фейерверков, салютов, бенгальских огней кажутся нам «красивыми» и одновременно вызывают улыбки, смех, радостные крики, то есть веселье.

«Сияющее», «светящееся» лицо тоже воспринимается и как «веселое» и как «красивое». Его можно было бы назвать и «красным»: во-первых, потому что оно выступает как бы источником света (а одна из характеристик последнего — «красный»), во-вторых — потому что «красное» — это «прекрасное», то есть опять же — «красивое». (Не будем забывать и о реальном покраснении лица при радостном возбуждении.)

Родство данных образов интуитивно чувствуют фотографы. Чтобы клиент получился на снимке «красивым», ему советуют улыбнуться^{133}.

Культ огня предопределил сложившийся относительно недавно культ солнца. Индейцы Северной Америки называли солнце «Великим Огнем» (Тресиддер 1999: 247).

Почитание главного небесного светила дало новые импульсы для развития образов света. Молитвы, заговоры, заклинания стали произноситься глядя на восток, то есть туда, откуда утром появляется солнце.

С почитанием света тесно связаны почитание неба и «светлых» богов. От изображений богов, от всего, что их окружает, исходят ослепительный блеск, сияние, свечение. Жертвоприношения «светлым» богам производятся, по сути дела, так же, как и огню, — сжиганием горючих материалов, только теперь это фитиль в свече или масло в лампаде.

Места для поклонения «светлым» богам — храмы — являют собой образ неба на земле («царство света»). Нередко и внутри, и снаружи они отделаны «солнечным» металлом — золотом. При этом любопытно, что из конструкции белого православного храма, сияющего на солнце золотыми куполами и воплощающего в своем облике символы христианства, проступает более архаичная идея — образ огня с взмывающими вверх языками «веселого» пламени. Вольно или невольно люди отразили этот образ в своем представлении о земном местопребывании богов^{134}.

Свое жилище человек старается устроить так, чтобы оно было максимально светлым внутри, для чего вход делается с южной стороны. Этого мало. Человек освещает жилище разного рода светильниками, прорубает в стенах окна. Ср. у В. И. Даля: «Дом скучен и мрачен внутри, просветлить его можно, только прибавив просвет окон» (Даль 1880— 1882/III: 508). «Подвеселить» «скучное» помещение можно также, окрасив его «веселой краской» или оклеив «веселыми обоями». Так называют в обиходе краску и обои светлого тона.

Попутно заметим, что внутри жилище — это царство прямых линий, а ведь эталон прямой линии — луч света, ничто не превосходит его по прямизне. Вообще всё созданное человеком как бы воплощает в себе культ прямой линии. Ср. оппозицию «прямой—кривой».

Принцип познания человеком мира недвусмысленно подразумевает идею «любопытности» света. Свет «крайне любопытен». Он любит «заглядывать» в самые укромные и труднодоступные места.

Узнать, изучить что-то — это «выяснить», «прояснить»; научить — «про-светить», образование — «просвещение»; мысль «освещает», «озаряет» (а также «летает»). Процесс изучения чего-либо ведет к тому, что в голове становится «светлее». Легко постигающий науки имеет «светлый ум», «светлую голову». О том, что процесс познания мира сродни освещению, свидетельствует поговорка: «Ученье — свет, а неученье — тьма». Знания, то есть результат «просвещения», обычно рассматриваются в позитивном плане. Очевидно, что с каждым новым этапом развития человек «просвещается» всё больше и больше.

И наконец, о еще одном качестве человека, ко торое, на наш взгляд, тоже имеет отношение к стихии огня. Это — неуемная жажда деятельности, явно избыточный энергетический потенциал, гораздо больший, чем это нужно для простого выживания. По определению Эриха Фромма, «избыток энергии — феномен, неотъемлемо присущий человеку. Даже у животных избыток энергии реализуется в игре; тем более избыточность характерна для человека, является сущностно человеческим феноменом» (Фромм 1998: 195). Напомним, что активного, энергичного человека нередко называют «огнем».

Согласно гимнам «Ригведы» огонь обладает мощной жизненной силой, и, что особенно важно, этой силой он наделяет тех, кто ежу поклоняется, то есть «кормит» его:

Но, как мы убедились выше, «жизненная сила» и «веселость», по сути дела, — одно и то же.

Таким образом, наши поиски главного источника человеческой «веселости» в конечном счете остановились на стихии огня. Через «дружбу» с огнем (длительное пребывание рядом с этой стихией) человек, вероятно, и «развеселился» до такой степени, что стал смеяться^{135}. Вместе с этим в человеке нашли отражение как ряд свойств огня, так и параллелизм его некоторых характеристик: «сияющий», «светящийся» = «красный» = «приятный на вид», «красивый» = «обладающий жизненной силой» = «сексуальный» = «веселый»^{136}.