О проблемах языка и мышления

Приложение I. Заметки К. Маркса и Ф. Энгельса об их занятиях языками

Подрастающему гражданину будущего государства не предстоит особых мучений с филологией.

Национальная ограниченность современного человека является еще слишком космополитической для г. Дюринга. Он хочет уничтожить и те два рычага, которые при современном строе дают хотя некоторую возможность стать выше ограниченной национальной точки зрения, – одновременно упразднить и знание древних языков, открывающее, по крайней мере, лицам разных стран, получившим классическое образование, общий широкий горизонт, и знание языков новых, при помощи которых люди различных наций понимают друг друга и благодаря которому только и могут ознакомиться с тем, что происходит вне их собственной сферы жизни. Зато грамматика родного языка должна основательно вызубриваться. Но «материя и форма родного языка» только тогда могут быть поняты, когда прослеживают его возникновение и постепенное развитие, а это невозможно, если оставлять без внимания, во-первых, его собственные омертвевшие формы и, во-вторых, родственные живые и мертвые языки. Это последнее, казалось бы, могло грозить вторжением в запрещенную область. Напрасный страх. Г-н Дюринг, изгнав из своего учебного плана всю современную историческую грамматику, оставляет для обучения языкам в своей школе только старомодную, выкроенную в стиле древней классической филологии, техническую грамматику со всей ее казуистикой и произвольностью, порождаемыми отсутствием в ней исторического основания.

Ненависть к старой филологии доводит его до того, что все самое дурное, что можно в ней найти, он делает «центральным пунктом имеющего действительно образовательное значение изучения языков». Очевидно, нам приходится иметь дело с филологом, никогда не слыхавшим об историческом языкознании, так сильно и плодотворно развившемся в последние 60 лет, и поэтому отыскавшем «современные возвышенные образовательные элементы» языкознания не у Боппа, Гримма и Дица, но у блаженной памяти Гейзе и Беккера.

Из остальных национальностей отметим, прежде всего, в нескольких словах арнаутов; это – закаленный, первобытный горный народ, живущий в стране, спускающейся к Адриатическому морю, говорящий на своем особенном языке, не принадлежащий, по-видимому, к великому индо-германскому племени.

Турция была до греческого восстания terra incognita во всех отношениях, и распространенные на ее счет представления покоились больше на сказках из «Тысячи одной ночи», чем на исторических фактах. Правда, официальные дипломаты, побывавшие в Турции, уверяли, что они обладают более точными знаниями; но так как никто из них не дал себе труда изучить турецкий, южно-славянский или ново-греческий язык, и все они вынуждены были прибегать к тенденциозным рассказам греческих толмачей и франкских купцов, то и их знания были не бог весть какие.

В России, – которая сама является полуазиатской страной по своим условиям, характеру, традициям и учреждениям, – нашлось достаточно людей, правильно понимавших истинное положение и характер Турции. Они исповедовали ту же религию, что и девять десятых населения Европейской Турции, их язык – почти тот же самый, что и язык семи миллионов турецких подданных; а известная легкость, с которою русские научаются говорить на иностранных языках, даже не вполне владея ими, дала возможность хорошо оплачиваемым русским агентам вполне освоиться с турецкими делами.

Правда, за последние тридцать лет было много сделано для осведомления европейского общества о положении Турции. Немецкие филологи и критики познакомили нас с ее историей и литературой, английские уполномоченные и английские торговцы собрали много данных о социальном положении империи. Но для наших премудрых дипломатов вся эта литература не существует, и они упорно цепляются за традицию, которая создалась изучением восточной сказочной литературы и дополняется не менее чудесными сказками, пускаемыми в оборот продажной бандой бессовестных греческих наемников.

…у меня чертовски мало времени… К тому же я должен, наконец, покончить со своими славянскими занятиями. Прежним дилетантским способом я в течение года ни к чему не пришел, а так как я уже раз начал эту историю и слишком далеко зашел, чтобы бросить ее, то я должен теперь регулярно заниматься этим некоторое время. Я две недели прилежно занимался русским языком и порядочно освоился теперь с грамматикой, еще два-три месяца дадут мне необходимый запас слов, и потом я смогу приступить к чему-нибудь другому. Со славянскими языками я должен в этом году покончить, и, au fond [в сущности], они совсем не так трудны. Помимо лингвистического интереса, который это имеет для меня, сюда присоединяется то соображение, что при ближайшем государственном перевороте, по крайней мере, хоть один из нас будет знать языки, историю, литературу и детали социальных учреждений как раз тех народов, с которыми придется немедленно вступить в конфликт.

Собственно говоря, Бакунин достиг кой-чего только благодаря тому, что ни один человек не знал русского языка. И старый панславистский dodge [обман], превращающий древнеславянскую общинную собственность в коммунизм и изображающий русских крестьян прирожденными коммунистами, опять очень широко распространится.

Из прилагаемой записки ты увидишь, что П[ипер] сделал не мало весьма грубых промахов – ошибок грамматических и стилистических, разумеется, я не подсчитывал.

Ты можешь это ему показать, если считаешь полезным, но если бы это могло дать ему повод отказаться от перевода, то лучше ему не показывать. Если бы он стал ворчать по поводу отдельных корректур, то ты всегда можешь этим воспользоваться, чтобы показать ему его недостатки.

Английский язык не только хорош, он прямо блестящ. Кое-где не совсем удачно вплетено несколько ходячих словечек, но это зато все, что можно сказать плохого о твоей статье. Пипера там почти не видно, и я не могу понять, зачем он тебе еще нужен.

Похвала, расточаемая тобой моему «юному» английскому языку, подействовала на меня весьма ободряюще. Мне нехватает, во-первых, грамматической уверенности, а, во-вторых, ловкости в тех второстепенных оборотах, без которых, однако, немыслимо живо писать.

Раз я уже все равно на несколько недель застрял в этих восточных делах, то я воспользовался случаем, чтобы изучить персидский язык.

От арабского языка меня отпугивает, с одной стороны, мое прирожденное отвращение к семитским языкам, а с другой стороны – невозможность достигнуть без большой потери времени сколько-нибудь заметных успехов в языке, который так богат, имеет 4.000 корней и охватывает в своем развитии 2.000 – 3.000 лет.

Зато персидский язык не язык, а настоящая игрушка. Если бы не этот проклятый арабский алфавит, в котором то и дело целые шестерки букв имеют совершенно одинаковый вид и в котором нет гласных, то я бы взялся изучить всю грамматику в течение 48 часов. Это в утешение Пиперу, если бы он возымел желание проделать вслед за мной сию неостроумную штуку. Я для изучения персидского языка положил себе срок максимум в три недели. Если он рискнет двумя месяцами, то наверняка побьет меня. Для Вейтлинга это несчастье, что он не знает персидского языка: он бы нашел в нем langue universelle toute trouvée [совершенно готовый универсальный язык], ибо это, насколько мне известно, единственный язык, в котором нет конфликта между мне и меня, так как дательный и винительный падежи в нем всегда одинаковы.

Впрочем, довольно приятно читать старого забулдыгу Гафиза в оригинале, язык которого довольно звучен, и старый сэр Вильям Джонс охотно пользуется персидскими скабрезностями для примеров в своей грамматике, переводя их затем в своих Commentariis poeseos asiaticae [комментариях к азиатской поэзии] греческими стихами, ибо они и по латыни кажутся еще слишком неприличными. Эти «Комментарии» (Соч. Джонса, II том, de poesi erotica [об эротической поэзии]) тебя, наверное, очень позабавят. Зато персидская проза убийственна. Напр.: «Ranzât-us-safâ» благородного Мирхонда, излагающего персидский героический эпос очень образным, но совершенно бессодержательным языком.

Об Александре Великом он рассказывает следующее: имя Искандер значит на языке ионийцев Акшид рус (так же как имя Искандер происходит от Александра), т.е. «филусуф», что происходит от фила – любовь и суфа – мудрость, так что Искандер обозначает: друг мудрости. – Об одном короле retired [ушедшем в отставку] он пишет: он ударил в барабан отставки «палочкой ухода от дел», как это придется сделать и père [папаше] Виллиху, если он еще больше увлечется литературной борьбой. Того Виллиха постигнет участь короля Афразиаба Туранского, которого покинули его войска и про которого Мирхонд пишет: «он кусал себе ногти ужаса зубами отчаяния, пока из пальцев стыда не брызнула кровь убитого сознания».

В свободные часы я занимаюсь языком. Начал с Кальдерона, с «Magico prodigioso» католического Фауста… horribile dictu [страшно сказать] – прочел по-испански то, что читать по-французски было бы невозможно, – «Атала» и «Рене» Шатобриана и кое-что Бернардена де-Сен-Пьера. Теперь читаю Дон Кихота. Нахожу, что при занятии испанским языком приходится в начале чаще прибегать к словарю, чем при занятиях итальянским.

Английский язык – «жалок» – совершенно романизирован. На это ему [речь идет об Э. Бауэре. Ред.] в утешение я сказал, что голландцы и датчане говорят то же самое о немецком языке и что «исландцы» – единственные истинные германцы, не испорченные иностранщиной.

Старый холостяк занимался много языками. Он говорит по-польски и потому объявляет польский язык «самым красивым». Изучал языки он, по-видимому, совершенно не критически. Считает, например, Добровского гораздо «более выдающимся», чем Гримма, и называет его отцом сравнительного языкознания. Он дал также полякам в Берлине уверить себя, будто старик Лелевель в своем последнем сочинении опроверг гриммовскую историю немецкого языка.

Кстати! Он рассказывал, что в Германии появился объемистый том (немецкого автора), направленный против гриммовского словаря. Весь том состоит из указания промахов, найденных у Гримма.

Из трех книг, которые ты требовал, у Норгэта и Вильямса не оказалось на складе ни одной. Я заказал «Слово о полку Игореве», о двух же других хочу предварительно поговорить с тобой.

«Slavin» Добровского, издание Ганки, отнюдь не соответствует ожиданиям, вызываемым заглавием. Книга распадается на две части, если не по расположению материала, то по содержанию, а именно: 1) мелкие статьи о славянском языкознании, после новейших исследований представляющие собой в лучшем случае антикварный интерес (например, отрывок из Нового завета вендов, словенское склонение, о словенском переводе Ветхого завета и т.д.); 2) лишенная всякого полемического остроумия попытка выставить в выгодном свете характер славянских народов. Достигается это выдержками из различных произведений, преимущественно немецких. Вот список этих статей, составляющих остов книги.

Добровский пишет дубовато-добродушным и наивным стилем, проявляет величайшую любезность по отношению к своим «покойным» или еще живущим немецким коллегам. Единственно, что мне показалось в «Slavin» интересным, – это несколько мест, где он прямо признает, что отцами славянской историографии и языкознания были немцы.

На следующей неделе я внимательно просмотрю Геффтера. Если там имеется материал, я закажу его. Весьма жалкая книга Эйхгофа «Histoire de la langue et de la littérature des Slaves» [История славянского языка и литературы. Ред.] Париж, 1839. Кроме грамматической части, о которой я судить не могу (хотя мне кажется странным, что литовцы и латыши объявляются славянами; разве это не бессмыслица?), остальное, большею частью, плагиат из Шафарика. Он приводит также примеры славянской национальной поэзии в подлинниках наряду с французским переводом. У него же я нашел и «Слово о полку Игореве». Смысл поэмы – призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов. Замечательно одно место в стихотворении «Voici les jolies filles des Gots entonnent leurs chants au bord de la Mer Noire» [Вот прекрасные готские девы затягивают свои песни на берегу Черного моря. Ред.]. Выходит, что геты или готы праздновали победу тюркских половцев над русскими. Вся песнь носит христиански-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно.

Сегодня мне трудно писать, но я все-таки должен попросить у тебя разъяснения по поводу одного филологического сомнения. В шекспировском «Генрихе IV» вместо Syrene стоит Hiren, а в примечании педанта Джонсона сказано, что форма Hiren встречается и у других старых писателей. Замена H[iren] S[yrene] quite [совершенно] правильна, но не находится ли слово Hiren в связи с Hure, а отсюда и Syrene? Или связано с haeren, auris и т.д. Ты видишь, in which low state of spirit [в каком угнетенном состоянии духа] я сегодня нахожусь, если такой вопрос может меня так интересовать. О трагедии Руге «Новый мир», в которой «трагедия любви превращается в ее фарс», я получил в высшей степени любопытные сведения. Об этом в следующий раз.

Поклонись Лупусу. Скажи ему, что у Гримма я нашел научное объяснение имени фабриканта одеколона Фарины, а именно от санскритского vâri [вода], родительный – vârinas.

Было бы не вредно, если бы удалось заполучить и некоторые филологические отделы, как, например, германские наречия, средне-верхне-немецкую, старо-верхне-немецкую и т.д. литературы (также – и романские наречия, особенно провансальское). Славянщину, вероятно, взяли на себя г-жа Якоб или господин Туровский, да первая и знает эти языки лучше, чем я. [Речь идет об издании Энциклопедического словаря. Ред.].

A propos о Руге. Этот старый осел уже несколько месяцев тому назад выпустил проспект о возобновлении ci-devant [бывших] «Deutsche Jahrbücher». Его главной задачей должна быть борьба против материализма, естественно-научного и промышленного, item [также] против модного ныне сравнительного языкознания и т.д., словом, против всего, что требует точных знаний.

Но каждый знаток знает, как дешево стоит это нагромождение цитат, когда имеешь время и деньги и можешь, как господин Лассаль, ad libitum [по желанию] получать на дом книги прямо из Боннской университетской библиотеки. Видишь, как парень кажется самому себе страшным в мишурном царстве филологов, и как он двигается с грацией человека, в первый раз в жизни надевшего fashionable dress [элегантный костюм]. Так как большинство филологов не знакомо с спекулятивными понятиями, господствующими у Гераклита, то, конечно, у каждого гегельянца есть неоспоримое преимущество – понимать то, чего не понимает филолог. (Было бы, впрочем, странно, если бы, изучая греческий язык, человек тем самым становился греческим философом, не будучи немецким). Вместо того, чтобы попросту принять это как нечто само собою разумеющееся, господин Лассаль преподносит нам это в квази-лессинговском духе. Против ложных заключений филологов, вытекающих из незнакомства с существом дела, выдвигается гегелевское толкование со всеми приемами адвокатского многословия. Таким образом, мы получаем двойное удовольствие: во-первых, нам со всею подробностью воспроизводятся диалектические тонкости, которые мы почти уже перезабыли; а во-вторых, это «спекулятивное наследие» преподносится нам как плод особого филолого-юридического остроумия и учености господина Л[ассаля] в борьбе с не-спекулятивными филологами. Впрочем, несмотря на похвальбу этого парня, что до сих пор Гераклит был книгою за семью печатями, он не прибавил абсолютно ничего нового к тому, что говорит Гегель в «Истории философии».

Я совсем увяз в Ульфиле; надо же когда-нибудь покончить с проклятым готским языком, которым я до сих пор занимался лишь мимоходом. К своему удивлению, убеждаюсь, что знаю гораздо больше, чем думал; если получу еще одно руководство, то рассчитываю вполне справиться с этим в две недели. Тогда перейду к древне-норвежскому и англо-саксонскому, которыми я всегда тоже владел на половину.

Я много занимаюсь сербским языком, в частности песнями, собранными Вуком Стеф. Караджичем. Он дается мне легче всех славянских языков.

Прежде чем приступить к письму, задам тебе – чтобы не забыть – вопрос: имеют ли any value [какую-либо ценность] следующие сопоставления слов, найденные мною у одного бельгийского этимолога.

Санскритское wertis, латинское virtres, готское wairthi, германское werth, санскритское wal (couvrir, fortifier) [покрывать, укреплять], valor, value?

Я последнее время немного занимался фризско-англо-ютско-скандинавской филологией и археологией, и на основании этого изучения прихожу к выводу, что датчане – настоящий народ адвокатов; ради партийных интересов они лгут прямо и сознательно даже в научных вопросах. Свидетельство – книга г-на Ворсо.

Что значит: Rüm Hart, klar Kimmang?

Твои руны Rüm Hart и т.д. я перевел бы, исходя из голландско-фризского, так: большое сердце, ясный горизонт. Но я боюсь, что за этим скрывается нечто совсем иное, и потому отказываюсь гадать.

Фризская задача разрешена тобой правильно, исключая лишь одно слово: Kimmang значит по северно-фризски: взгляд, глаз. У этих фризов натура умозрительная, и они поставили внутренний горизонт на место внешнего, вроде того как Вагнер теперь требует «внутреннего Дюппеля». Это – старинное матросское выражение.

Пережил в конторе очень трудное время: Чарльза не было, Франца Эрмена также; к тому же было невероятно много работы. Сейчас лучше. Я изучаю теперь сказки Гримма, германские героические саги, древне-фризское право и т.д. Лишь только я с этим несколько справлюсь, я серьезно перейду к древне-норвежскому языку. Поэзия там чрезвычайно трудная, вследствие умышленной туманности и многоименной мифологии, и я вижу, что изучать попутно это no use [невозможно]; я должен буду как-нибудь потратить исключительно на это недели четыре, когда буду меньше занят.

Прежде чем перейти к общим вопросам, переведи мне на немецкий «put stretches upon the mul» и скажи мне, что значит «picks» в ткацком деле и «flyer» в прядильной машине.

О Муалене и Тремо я на этих днях напишу более подробно; книгу последнего я прочел еще не всю, но пришел к убеждению, что вся его теория никуда не годится уже потому, что он не знает геологии и неспособен к самой простой литературно-исторической критике. Истории же о негритянской богоматери и о превращении белых в негров могут вызвать лишь гомерический хохот. Предания сенегальских негров заслуживают – по его словам – безусловного доверия именно потому, что они не умеют писать. Кроме того, как умно сводить различия между басками, французами, бретонцами и эльзасцами к наслоениям почвы, которые, разумеется, виноваты также в том, что люди говорят на четырех различных языках.

Откуда [происходит] слово higid, hid, hiwisc («hida autem Anglice vocatur terra unius aratri culturae sufficiens»)? [hida называется по-английски участок земли, достаточный для обработки плугом].

Затем немецкое слово wiffa (Qui signum quod propter defensionem terrae) [«знак, который ставится для охраны земли»] (чтобы земля считалась отгороженною, т.е. знак употребляется вместо действительной изгороди) ponitur, quod signum wiffam vocamus? [каковой знак мы называем wiffa].

Англо-саксонское слово постараюсь выяснить; но так как у меня нет под рукою англо-саксонского словаря, то придется воспользоваться другими источниками, которые при большом количестве специфически англо-саксонских выражений весьма сомнительны.

Прежде всего нужно было бы установить точную орфографию. Что касается wiffa, то надо знать, где оно встречается, чтобы определить, имеем ли мы дело с нижне-немецким или верхне-немецким звукоизменением. Если верхне-немецкое, то ты должен сопоставить Граффа «Старо-верхне-немецкий язык», баварский словарь Шмеллера или швейцарский Штальдера. Не встречается ли это слово в «Юридических древностях» Гримма?

Насчет wiffa ничего не нахожу. Что же касается higid, hiwisc, hida, то в этом случае ты смешиваешь два, если не три различных слова.

Англо-саксонское hiwisce, старо-саксонское и старо-верхне-немецкое hiwiski, старо-фризское hiskthe, старо-северное hyski, ново-северо-фризское hiske = familia.

Higid может быть причастием от англо-саксонского hegjan; этот глагол означает to fence in [обносить забором].

Происходит ли hid, еще сейчас встречающийся в некоторых местах как земельная мера, отсюда или связано с hide cutis, по англо-саксонски hyde, – этого сказать без англо-саксонского словаря я не могу.

До чего все мы ослеплены этой judicial blindness [слепотой суждения]: ведь даже на моей родине, на Гунсрюккене, старо-немецкая система существовала вплоть до последних лет. Теперь я вспоминаю, что мой отец, адвокат, рассказывал мне об этом. Другое доказательство: как геологи, даже лучшие, вроде Кювье, истолковывают некоторые facts [факты] совершенно превратно, так и филологи такого force [калибра], как Гримм, переводят неверно самые простые латинские фразы, потому что находятся под влиянием Мезера и т.д. (который, помнится мне, восхищается тем, что у германцев никогда не существовало «свободы», но зато «воздух делает крепостным»). Например, известное место у Тацита: «arva per annos mutant et superest ager», что означает: они меняют (по жребию, откуда sortes во всех позднейших сборниках Leges Barbarum) [варварские «правды»] поля (arva), и остается еще, кроме того, общинная земля (ager в противоположность arva, как ager publiais), Гримм etc. переводят: они возделывают каждый год новые поля, и все же остается еще (невозделанная) земля!

Точно так же место: «Colunt discreti ас diversi» [пашут землю в одиночку и отдельно друг от друга] должно доказывать, что германцы испокон веков хозяйничали на хуторах на подобие вестфальских юнкеров. А между тем в том же месте дальше говорится: «Vicos locant non in nostrum morem connexis et cohaerentibus aedificiis: suum quisque locum spatio circumdat» [деревни они устраивают не по нашему – со смежными и прислоняющимися друг к другу зданиями: каждый окружает свой участок свободным пространством], и подобного рода первобытные деревни в описанной форме и по сие время еще существуют кое-где в Дании. Скандинавия, естественно, должна была получить такое же значение для германской юриспруденции и экономики, как и для германской мифологии. И лишь исходя из этого, мы могли бы разобраться в нашем прошлом. Впрочем, и сам Гримм и др. находят у Цезаря, что германцы всегда селились родовыми общинами, и не в одиночку: «gentibus cognationibusque, qui uno coierant» [родами и родственными союзами, которые селились совместно].

У Мейера меня позабавило сопоставление богемцев и китайцев. Вообще же его подделка под стиль Якова Гримма представляется мне слишком неудачной. Этот стиль представляет собой искусство путем таинственных околичностей сказать немногое, и это немногое сказать неясно.

Серно [Серно-Соловьевич, А.А., русский революционер, деятель Интернационала. Ред.], в отличие от других русских, пишет удивительно плохо по-французски; при составлении брошюры ему, должно быть, очень много помогали. Если бы «умник» знал, что ты переписываешься с русскими! Ты можешь тогда ответить ему, во-первых, что имя «Серно» не может быть мужского рода на великорусском языке, потому что о – окончание среднего рода; по-малороссийски же, наоборот, мужские имена на о встречаются очень часто, и таким образом господин этот не московит, а русин-малоросс; во-вторых, что он – прирожденый член «серной шайки»; серный – от серы, Соловьевич означает сын соловья.

Thanks [спасибо] за money [деньги]. В субботу взял их у Боркгейма. Он прочел мне твое письмо и затем свой ответ. Он очень гордится тем, что будто бы нашел у тебя неправильное употребление родов, которое у тебя часто встречается…

…В качестве исследователя в области сравнительного языковедения ты, может быть, найдешь интересные для себя формы в следующем извлечении из одной шотландской хроники начала XV века о смерти герцога Ротсейского (сын короля Роберта III):

В старо-шотландском отрывке меня с филологической точки зрения заинтересовала лишь форма participii praesentis [причастия настоящего времени] havand «имея». Наличие этой формы в данной хронике доказывает, что эта форма существовала еще в Шотландии в начале XV века, т.е. к тому времени, когда она в Англии уже давно исчезла.

Ошибку в русском языке я действительно сделал. Я порядочно забыл русские склонения.

На этой неделе я более или менее основательно занимался голландско-фризскими языками и нашел там весьма интересные филологические вещи. Можешь ли ты разгадать, что значит snieuntojown? Курьезно, что западные фризы теперь часто произносят как раз так, как англичане пишут, например, great, hearre (слышать) и т.д. Но в большинстве случаев это случайно и недавнего происхождения, так как формы старо-фризского языка той же местности большей частью совсем иные.

С твоим snieunt (следующую букву я не разбираю) jown не могу добиться толку. Могу объяснить тебе только согласно этимологии lucus a non lucendo [слово «роща» от слова «не-свечение»], что по-датски snoe значит вертеться, a jean даже.

Snieuntojown, это – sün-jown-to-jown, т.е. суббота вечером (Sonn-Abend-zu-Abend).

Над этим словом мне пришлось не мало поломать голову; вообще в западно-фризском языке очень много трудностей.

Для Флеровского, – имя это неславянское и тем более нерусское: ни одно русское слово не начинается с фл., кроме фланговый солдат, флот, фланкировать и т.д., – тебе придется, вероятно, воспользоваться Годиссаром, потому что хотя в три месяца можно выучиться и по-русски настолько, чтобы прочесть такую книгу, но у тебя ведь нет теперь времени для этого. Дай просмотреть ее Годиссару, и если в ней есть что-либо интересное, я, может быть, сумею летом снова немного заняться ею, чтобы освежить свои знания русского языка, когда покончу с Ирландией. От Ирландии до России il n’y a qu’un pas [только шаг].

В одной из здешних библиотек я открыл, наконец, экземпляр Прендергаста и надеюсь, что мне удастся достать его. К моему счастью или несчастью вышли в свет и старые ирландские законы, и таким образом мне придется преодолевать и их. Чем основательнее я изучаю предмет, тем яснее становится для меня, что английское нашествие лишило Ирландию всякой возможности развития и отбросило ее на столетие назад, и при том тотчас же, начиная с XII века; при этом не следует, разумеется, забывать, что трехвековые нападения и грабежи датчан уже значительно истощили страну. Но они все же прекратились больше чем за сто лет до нашествия англичан.

За последние годы в исследованиях об Ирландии замечается несколько более критический подход, особенно это относится к работам Петри, посвященным изучению страны; он заставил меня читать немного и по кельто-ирландски (разумеется, с параллельным переводом). Это, по-видимому, не так трудно, но глубже я в эту штуку не погружаюсь, хватит уже с меня филологической чепухи. Что говорится там о старых законах, я увижу на днях, когда получу книгу.

Поздравляю тебя с успехами в русском языке. Ты приведешь в восхищение Боркгейма, да это и хорошо; мои познания в русском языке уже снова почти испарились, а когда твои испарятся, я смогу начать снова.

Неужели ты думаешь, что я за a few weeks [несколько недель] изучил русский язык настолько и знаю хотя бы не то, что ты позабыл, но столько, сколько у тебя осталось бы, если бы ты позабыл в три раза больше? Я ведь только еще начинающий.

Из книги Флеровского я прочел первые 150 страниц (они посвящены Сибири, Северной России и Астрахани). Это – первое произведение, в котором сообщается правда об экономическом положении России. Человек этот – решительный враг так называемого «русского оптимизма». У меня никогда не было радужных представлений об этом коммунистическом Эльдорадо, но Фл[еровский] превосходит все ожидания. По истине удивительно и во всяком случае показателем какого-то перелома является то, что подобная вещь могла быть напечатана в Петербурге.

Способ изложения весьма оригинален, больше всего напоминает в некоторых местах Монтейля. Видно, что человек этот всюду разъезжал и наблюдал все лично.

Процитированная фраза из Флеровского первая русская фраза, которую я вполне понимаю без словаря. Как русское заглавие всей книги? Я приобрету ее себе. Послать я тебе хотел не Герцена, а немецкий перевод «Земли и воли» дворянина Лилиенталя, где говорится о дурных последствиях свободы для крестьян и соответствующем упадке земледельческого производства при этом. Я писал тебе об этом уже свыше года тому назад, а с тех пор и Боркгейм приобрел эти книги и, как помнится мне, переводил отдельные места оттуда. Как только прочту ее, пошлю тебе.

Древне-ирландские законы, в которых я теперь роюсь, – крепкий орех. 1) Текст сам по себе не очень ясен, поскольку предполагает знакомство со всем древне-ирландским правом, которого ныне больше не существует; 2) он очень искажен; 3) перевод плох, а местами – совершенно не правилен; но все же законы эти ясно показывают, что аграрные отношения были не столь просты, как изображает их – не без пристрастия – бравый Дэвис. Но законы, поскольку можно судить по уже опубликованному материалу, дают картину сложных, а не простых отношений. Впрочем, я еще не покончил со всем этим хламом, я принужден местами заглядывать также в кельтский текст, и так как у меня нет грамматики, то дело подвигается не очень быстро. Но одно мне ясно, что издатели, при всем своем знании кельтского языка, понимают содержание не лучше меня.

Материалы изданы на государственный счет commissioners for the publication of the ancient Laws and Institutes of Ireland [членами комиссии по изданию древних законов Ирландии]. Это была несомненно безумная трата денег. В каком Parliamentary Paper [парламентском отчете] можно узнать, сколько тратится в год на содержание этих молодцов? Они сидят с 1852 г., ничего не делают, за исключением назначения себе working understrappers [подсобных работников], а эти два тома – единственное, что до сих пор появилось.

Не знаешь ли ты какую-нибудь ирландскую грамматику и нельзя ли купить ее у букиниста? Меня ужасно огорчит, если я неправильно процитирую какое-нибудь кельтское слово, например в родительном или именительном множественного – вместо именительного единственного.

Русские материалы, которые сегодня посылаю тебе, можешь оставить у себя, так как я имею вторые экземпляры.

Ирландскую грамматику я буду искать, как только снова смогу выходить.

[В этом же письме Маркс сообщает выдержки из своих заметок о кельтском обычном праве и заглавие имевшихся у него английских сочинений об Ирландии.]

Большое спасибо за кельтские материалы. Затрачу несколько часов на это и посмотрю в Чатамской библиотеке, где, наверное, что-нибудь найду.

«Ogygia» – ужасно некритическая вещь; кое-где встречаются некоторые ценные замечания, ибо у авторов были под рукой древние, ныне исчезнувшие сочинения, но для того, чтобы найти их, надо было бы по меньшей мере три года рыться в ирландских кодексах. «Scriptores» д-ра Ч. О’Коннора представляют собою более или менее хорошие источники, но большей частью относящиеся уже к более позднему времени; он издал также летопись Ульстера с латинским переводом и первый том летописи четырех магистров; не знаю, входит ли сюда первая. Но летопись четырех магистров, главный труд, издана и переведена в 1856 г. д-ром О’Донованом, и я имею ее у себя, вчера закончил первый том.

Уэр (Sir Sam. Ware, я полагаю, судья или что-нибудь подобное при Карле I) из всех более старых авторов – самый лучший, и в его распоряжении тоже были утраченные теперь рукописи в переводе; писал он по-латыни, у меня он по-английски и по-латыни.

Трудно было выдержать длительное чтение ирландских книг, т.е. подстрочного английского перевода, без, по крайней мере, хоть поверхностного знакомства с правилами произношения и изменения языка. Я откопал здесь отвратительную ирландскую грамматику 1773 г. и третьего дня просмотрел ее, кое-что узнал из нее, но сам составитель не имел никакого представления о действительных правилах ирландского языка. Единственная хорошая грамматика, это – д-ра Джона О’Донована, выше упомянутого, лучшего ирландского филолога настоящего столетия. Если будешь в музее, не сможешь ли ее посмотреть, чтобы узнать, сколько она приблизительно стоит (О’Д[онован] имеет манеру печатать лишь объемистые дорогие книги в quarto): «Ирландская грамматика» О’Д[онована]. Далее не мог ли бы ты посмотреть: «Genealogies. Tribes and customs of Ну Yiachrack, printed for the Irish Archaeological Society 1844» (кажется, О’Донована) и «Tribes and Customs of Hy Many» (ditto) и выяснить, есть ли там что-нибудь о социальных отношениях и объемистые ли это и дорогие книги? Если они не дороги и если там что-нибудь есть, то я их раздобуду.

Чтобы иметь возможность судить со знанием дела об экономическом развитии современной России, я выучился по-русски и затем, в течение долгих лет, изучал официальные и другие русские издания, имеющие отношение к этому предмету.

Лондон, 9 июня 1893 г.

Дорогие товарищи! Сердечное вам спасибо за присылку мне № 2 вашего «Социал-Демократа». Этими строками я хочу поставить вас в известность, что я начинаю понимать по крайней мере ваш язык. Требования, предъявляемые интернационализмом, растут с каждым годом: до 1848 года можно было считать достаточным понимание главных западно- и средне-европейских языков, между тем в настоящее время дело дошло до того, что мне на старости лет приходится изучать даже румынский и болгарский, если я не хочу отставать от движения социализма на восток и юго-восток. Мы на Западе от души радуемся этим нашим юго-восточным форпостам на азиатской границе, которые несут до берегов Черного и Эгейского морей поднятое Марксом знамя современного пролетариата, – о если бы сам Маркс мог увидеть это своими глазами! – и отвечают на приманки и угрозы русского царизма, противопоставляя царским прокламациям социалистические работы вождей русского пролетариата.

Я очень рад был видеть перевод работ Плеханова на болгарский язык. Да живее интернациональния Социализм!

Ваш Ф. Энгельс.

(Прим. Первая и заключительная строки письма написаны Энгельсом на болгарском языке.)

Латинское слово gens, которое Морган всюду употребляет для обозначения этого родового союза, подобно греческому равнозначащему genos, происходит от общеарийского корня gan (по-немецки, где по общему правилу должно стоять k вместо арийского g, kan), означающего «производить», «порождать». Род, genos, санскритское dschanas, готское (согласно указанному выше правилу) kuni, древненорманское и англо-саксонское kyn, английское kin, средне-немецкое Künne означают одинаково «род», «происхождение». Но латинское gens и греческое genos употребляются специально для обозначения такого родового союза, который претендует на общее происхождение (в данном случае от одного общего родоначальника) и кристаллизируется в особую общину благодаря известным общественным и религиозным учреждениям, причем до сих пор происхождение и природа этой общины оставались все же неясны всем нашим историкам.

Происхождение рода от общих предков доставило «ученым филистерам» (Маркс) головоломную работу…

Ответ Моргана на этот сложный вопрос Маркс резюмирует в следующих словах: «Система кровного родства, соответствующая роду в его первобытной форме (а греки, подобно другим смертным, пережили некогда такую форму), обеспечивала знание степеней родства между всеми членами рода. Последние с детских лет на практике приобретали эти столь важные для них сведения. С возникновением моногамной семьи они забылись. Родовое имя создавало раньше родословную, наряду с которой представлялась лишенной значений родословная отдельной семьи. Это родовое имя теперь свидетельствовало о факте общего происхождения его носителей; но родословная рода уходила так далеко в глубь времен, что его члены не могли уже точно устанавливать степень действительного своего родства, за исключением немногочисленных случаев сравнительно недавно возникших родов. Само родовое имя являлось доказательством общего происхождения, и притом доказательством бесспорным, не считая случаев усыновления. Ввиду этого фактическое отрицание всякого родства между членами рода, как это делают Грот и Нибур, превращающие род в чисто надуманное и воображаемое творение, достойно только „идеальных“, т.е. замкнувшихся в своем кабинете книжных ученых. Вследствие того, что взаимная связь поколений, в особенности с возникновением моногамии, теряется в глубине времен, а минувшая действительность оказывается отраженной в фантастических творениях мифологии, благонамеренные филистеры приходили и приходят к тому выводу, что фантастическая родословная создавала действительный род».

Приложение II. Отзывы различных лиц о занятиях К. Маркса и Ф. Энгельса языками

Ф. Энгельс «настоящий полиглот, он знает не только литературные языки, но и диалекты, например, ирландский, и старые наречия, как провансальское, каталонское. И его знание языков далеко не поверхностное. В Испании и в Португалии я читал письма к тамошним товарищам, которые находили, что они написаны на прекраснейшем испанском и португальском языках, и я знаю, что он пишет по-итальянски. А между тем чрезвычайно трудно писать свободно на этих трех родственных языках, столь похожих один на другой».

У Энгельса «мания переписываться всегда на языке того лица, которому он пишет».

Маркс читал на всех европейских языках, а на трех – немецком, французском и английском – и писал так, что восхищал людей, знающих эти языки; он любил повторять фразу: «чужой язык есть оружие в жизненной борьбе». Он обладал огромным лингвистическим талантом, который унаследовали от него также его дочери. Когда Марксу было уже 50 лет, он принялся за изучение русского языка и, несмотря на трудность этого языка, овладел им через каких-нибудь шесть месяцев настолько, что мог с удовольствием читать русских поэтов и прозаиков, из которых особенно ценил Пушкина, Гоголя и Щедрина. За изучение русского языка он принялся, чтобы иметь возможность читать официальные документы, опубликование которых, в силу содержащихся в них ужасных разоблачений, правительство запрещало.

Старые и новые языки он [Маркс] знал великолепно. Я был филологом, и он радовался, как ребенок, когда ему случалось показать мне какое-нибудь трудное место у Аристотеля или Эсхила, в котором я не мог разобраться сразу. Как он пробрал меня однажды за то, что я не знаю… испанского языка! Мигом извлек он из груды книг Дон-Кихота и тут же дал мне урок. Из дитцевской сравнительной грамматики романских языков я уже знал основы грамматики и структуры слов, и поэтому дело пошло довольно гладко под превосходным руководством Мавра и с его заботливой помощью в тех случаях, когда я останавливался и спотыкался…

Маркс был замечательный знаток языков – правда, больше новых, чем древних. Немецкую грамматику Гримма он знал во всех подробностях, а в немецком словаре братьев Гримм разбирался лучше меня, филолога. По-английски и по-французски он писал, как англичанин и француз – с произношением, правда, дело обстояло немножко хуже. Его статьи для нью-йоркской «Трибуны» написаны на классическом английском языке, его «Нищета философии», направленная против прудоновской «Философии нищеты» – на классическом французском; один из его друзей-французов, которому он дал просмотреть рукопись перед печатанием, внес в нее очень мало исправлений.

Так как Маркс понимал существо языка и занимался его происхождением, развитием и структурой, то изучение языков давалось ему очень легко. В Лондоне он изучал еще русский, а во время крымской войны предполагал заняться арабским и турецким, что, однако, не состоялось. Как всякий, кто хочет действительно овладеть языком, он придавал главное значение чтению. У кого хорошая память, – а Маркс обладал редкою памятью, никогда ничего не упускавшей, – тот, много читая, быстро усваивает словесный материал и обороты речи данного языка. После этого овладеть языком практически уже не трудно.

Приложение III. «Эзоповский язык» в условиях царской цензуры

Брошюра [Империализм, как высшая стадия капитализма] писана для царской цензуры. Поэтому я не только был вынужден строжайше ограничить себя исключительно теоретическим – экономическим в особенности – анализом, но и формулировать необходимые немногочисленные замечания относительно политики с громаднейшей осторожностью, намеками, тем эзоповским – проклятым эзоповским – языком, к которому царизм заставлял прибегать всех революционеров, когда они брали в руки перо для «легального» произведения.

Тяжело перечитывать теперь, в дни свободы, эти искаженные мыслью о царской цензуре, сдавленные, сжатые в железные тиски места брошюры. О том, что империализм есть канун социалистической революции, о том, что социал-шовинизм (социализм на словах, шовинизм на деле) есть полная измена социализму, полный переход на сторону буржуазии, что этот раскол рабочего движения стоит в связи с объективными условиями империализма и т.п. – мне приходилось говорить «рабьим» языком, и я вынужден отослать читателя, интересующегося вопросом, к выходящему вскоре переизданию моих зарубежных статей 1914 – 1917 гг. Особенно стоит отметить одно место на стр. 119 – 120, чтобы в цензурной форме пояснить читателю, как бесстыдно лгут капиталисты и перешедшие на их сторону социал-шовинисты (с коими так непоследовательно борется Каутский) по вопросу об аннексиях, как бесстыдно они прикрывают аннексии своих капиталистов, я вынужден был взять пример… Японии! Внимательный читатель легко поставит вместо Японии – Россию, а вместо Кореи – Финляндию, Польшу, Курляндию, Украину, Хиву, Бухару, Эстляндию и прочие не-великороссами заселенные области.

Приложение IV. Г.В. Плеханов о языке

…Маркс говорит: «На различных формах общественности, на общественных условиях существования возвышается целая надстройка различных своеобразных чувств и иллюзий, взглядов и понятий». Бытие определяет собою мышление. И можно сказать, что каждый новый шаг, делаемый наукой в объяснении процесса исторического развития, является новым доводом в пользу этого основного положения новейшего материализма.

Уже в 1877 г. Людвиг Нуаре писал: «Язык и жизнь разума вытекли из совместной деятельности, направленной к достижению общей цели, из первобытной работы наших предков». Развивая далее эту замечательную мысль, Л. Нуаре указывает на то, что первоначально язык обозначает предметы объективного мира не как имеющие известный образ, а как получившие таковой (nicht als Gestalten, sondern als gestaltete), не как активные, оказывающие известное действие, а как пассивные, подвергающиеся действию. И он поясняет это тем справедливым соображением, что «все предметы входят в поле зрения человека, т.е. делаются для него вещами лишь в той мере, в какой они подвергаются его воздействию, и сообразно с этим они получают свои обозначения, т.е. имена». Короче, человеческая деятельность, по мнению Нуаре, дает содержание первоначальным корням языка. Интересно, что Нуаре находил первый зародыш своей теории в той мысли Фейербаха, что сущность человека состоит в общественности, в единстве человека с человеком. О Марксе он, по-видимому, не знал ничего, в противном случае он увидел бы, что его взгляд на роль деятельности в образовании языка ближе к Марксу, оттенявшему в своей гносеологии человеческую деятельность в противоположность Фейербаху, говорившему преимущественно о «созерцании».

Едва ли нужно понимать по поводу теории Нуаре, что характер деятельности людей в процессе производства определяется состоянием их производительных сил. Это очевидно.

Бюхер пришел к тому заключению, что «работа, музыка и поэзия на первоначальной ступени развития сливаются в одно, но что основным элементом этой троицы была работа, между тем как музыка и поэзия имели лишь второстепенное значение». По его мнению, «происхождение поэзии надо искать в труде». Он замечает, что ни один язык не располагает слова, составляющие предложения, в ритмическом порядке. Невероятно потому, чтобы люди пришли к размеренной поэтической речи путем употребления своего обыденного языка: этому противилась внутренняя логика этого языка. Как же объяснить происхождение размеренной ритмической речи? Бюхер предполагает, что размеренные ритмические движения тела сообщили образной поэтической речи законы своего сочетания. Это тем более вероятно, что на низших ступенях развития эти ритмические движения обыкновенно сопровождаются пением. Но чем же объясняется сочетание телодвижений? Характером производительных процессов. Таким образом «тайна стихосложения лежит в производительной деятельности».

…Валлашек говорит, что у многих первобытных племен при таких представлениях хор делился иногда на две противостоящие одна другой части. «Таков был, – прибавляет он, – первоначальный вид греческой драмы, которая прежде тоже была животной пантомимой. Животным, игравшим наибольшую роль в хозяйственной жизни греков, была коза» (слово трагедия и происходит от tragos – козел).

Трудно придумать более яркую иллюстрацию к тому положению, что не бытие определяется мышлением, а мышление – бытием!

Но мы можем только догадываться о том, каков был «первобытный человек». Люди, населяющие землю в настоящее время, равно как и те, которые прежде были наблюдаемы заслуживающими доверия исследователями, оказываются уже довольно далекими от того момента, когда прекратилась для человечества животная жизнь в собственном смысле этого слова. Так например ирокезы со своей – изученной и описанной Морганом – genis materna уже сравнительно очень далеко ушли по пути общественного развития. Даже современные нам австралийцы не только имеют язык, – который можно назвать условием и орудием, причиной и следствием общественности – и не только знакомы с употреблением огня, но живут обществами, имеющими определенный строй, с определенными обычаями и учреждениями.

…Одним из самых замечательных произведений эскимосской поэзии является сказка, герой которой – сын бедной вдовы – мстит своим богатым сородичам за испытанные от них унижения. А между тем у эскимосов до сих пор еще чрезвычайно сильно чувство солидарности, воспитанное первобытным коммунизмом.

Кроме того, нужно помнить, что в первобытном обществе очень рано возникает разделение труда между мужчинами и женщинами, чем порождается антагонизм полов, сказывающийся и в пище, и в нравах, и в развлечениях, и в искусстве, и даже в языке.

Уже на низших ступенях культуры действие психологического начала противоречия вызывается разделением труда между мужчиной и женщиной. По словам В.И. Иохельсона, «типичным для первобытного строя юкагиров является противоположение между собой мужчин и женщин, как двух отдельных групп. Это проглядывает и в играх, в которых мужчины и женщины составляют две враждебных партии, в языке, некоторые звуки которого произносятся женщинами отлично от мужчин, в том, что для женщин родство по матери важнее, а для мужчин родство по отцу, и в той специализации занятий между полами, которая создала для каждого из них особую, самостоятельную среду деятельности» (По рекам Ясачной и Киркидону, древний юкагирский быт и письменность. Спб. 1898, стр. 5).

Первоначальная религия персов, – т.е. их религия в эпоху, предшествовавшую Зороастру, – была религией пастушеского народа. Корова и собака считались священными и даже божественными. Они играли большую роль в древне-персидской мифологии и космогонии и оставили свой след даже на языке. Выражение: «я дал в изобилии корму коровам» значило вообще: «я вполне исполнил свои обязанности». Выражение: «я приобрел корову» значило: «я своим хорошим поведением заслужил блаженство на небе по смерти», и т.п. Вряд ли можно найти более яркий пример того, как сознание человека определяется его бытием (ср. Шантэпи де ля Соссэй, цит. соч., стр. 445).

…В своем ответе известному Шарлю Боннэ, сделавшему несколько критических замечаний по поводу «Рассуждения о происхождении неравенства» и, между прочим, сказавшему, что общественная жизнь есть необходимый результат человеческой природы, Руссо говорит: «Я прошу Вас не забывать, что, по-моему, жизнь в обществе так же естественна для человеческого рода, как старческое одряхление для индивидуума… вся разница в том, что старость вытекает единственно из природы человека, между тем как общественный быт вытекает из природы человечества не непосредственно, как утверждаете вы, но, как это доказано мною, лишь благодаря некоторым внешним обстоятельствам, которые могли бы быть и могли не быть». Нельзя ярче выразить то убеждение, что человек вовсе не предназначен природой исключительно для общественной жизни: общество возникает лишь в период старости человеческого рода. Но именно это-то убеждение ставило Руссо перед непреодолимыми теоретическими трудностями. Вот одно из них.

Язык есть необходимое, хотя и недостаточное условие успехов человеческого разума. Но «естественный человек» живет, как мы слышим от Руссо, один, не имея никаких сношений с себе подобными. Поэтому у него нет ни нужды в языке, ни возможности когда-нибудь возвыситься до членораздельной речи. Откуда же взялась у него такая речь? Чем вызвано было возникновение языка?

Руссо долго и напрасно бьется над этим вопросом. В конце концов он почти готов признать свое неумение справиться с ним и объявить, что «языки не могли родиться и утвердиться чисто человеческими средствами» (naître et s’établir par des moyens purement humains). Это напоминает де-Бональда, впоследствии (в эпоху реставрации) учившего, что язык дан людям богом. Если, намекая на какие-то не «чисто» человеческие причины возникновения языка, наш автор имел в виду нечто подобное тому объяснению, которое дал впоследствии де-Бональд, то, при своем проницательном уме, он не мог не сознавать, что в сущности оно ничего не объясняет. Вероятно, это сознание и принудило его предоставить другим исследователям решать, что для него нужнее: существование общества для «установления языков» (l’institution des langues) или же существование языков для возникновения общества.

Уже в половине XII в. довольно сильно сказывается антагонизм между юго-западной Русью и Русью северо-восточной. Первое и, по-видимому, самое естественное объяснение этого антагонизма заключается в том, что юго-западная Русь была населена малороссами, а северо-восточная – великороссами. Но северо-восточная Русь населилась выходцами из юго-западной[89].

…При Петре «немецкое» влияние вытеснило польское; но в эпоху, непосредственно предшествовавшую Петровской реформе, польское влияние было в Москве довольно сильно. В 1617 году в письме к царю один из западно-руссов (Л. Баранович) говорил, что «синклит царского пресветлого величества польского языка не гнушается, но чтут книги ляцкие в сладость». В следующем году была сделана, – правда, кончившаяся неудачей – попытка организовать в Москве продажу польских книг. Царь Федор Алексеевич владел польским языком. В домах московской знати появилась польская утварь.

«Ляцкий» язык, «ляцкие» книги и «ляцкие» изделия прокладывали путь, – правда, весьма узкий: чуть заметную тропинку, – «ляцким» идеям.

…Усердный преобразователь Петр нимало не пренебрегал «рабьими» доносами в своих кровавых расправах с теми представителями служилого класса, которые так или иначе навлекали на себя его неудовольствие. А так как вызвать это неудовольствие было очень нетрудно, то благоразумие подсказывало им крайнюю сдержанность в беседах при слугах или… разговор на одном из иностранных языков. Сильно топорщились морские служилые люди, когда их сажали за иностранные «вокабулы»; горек был для них корень учения. Но, овладев тем или другим из иностранных языков, они, хотя бы уже ввиду указанного обстоятельства, должны были признать, что плод учения сладок, и что, стало быть, справедлива французская поговорка: A quelque chose malheur est bon.

Известно, что с 1708 г. книги недуховного содержания печатались у нас, по приказанию Петра, новым, так называемым гражданским шрифтом. Первой книгой, напечатанной этим шрифтом, была «Геометриа, славенски землемерие». Это вполне соответствует характеру тех знаний, которые особенно нужны были России в эпоху преобразования. Но, как на это указывал еще Ключевский, второй книгой, изданной «новотипографским тиснением», было не какое-нибудь техническое руководство, а сочинение, носившее многообещающее название: «Приклады, како пишутся комплименты разные на немецком языке, то есть, писания от потентатов к потентатам, поздравительные и сожалательные, и иные, такожде между сродников и приятелей. Переведены с немецкого на российский язык» и т.д. Факт появления этого письмовника показывает, как спешит Петр сообщить своим «рабам» европейские обычаи и приличия. Приводя один из содержащихся в письмовнике «прикладов» и сравнивая его язык с языком московско-русских писем допетровской эпохи, Пекарский замечает:

«В этом письме язык тяжел до смешного, каждая фраза почти германизм; но здесь уже нет помина о челобитье до земли, нет гиперболических уподоблений и превознесения до небес лица, к которому написано послание, и жалкого самоунижения подписывающего письмо, – все это стало исчезать». Пекарский обращает внимание читателя еще на то, что в личных обращениях «приклады» ставят «вы», а не старое московское «ты». Однако к этому требованию вежливости привыкнуть было нелегко, и потому смесь множественного числа с единственным является, по замечанию того же исследователя, обычной как в переписке, так и в разговорной речи россиян вплоть до конца XVIII века.

«Приклады» – это значит примеры – требуемого приличиями письменного языка переведены были у нас с немецкого. В свою очередь, немцы учились приличиям у французов, а французы у итальянцев. В XVI веке Италия в этом отношении, как и в очень многих других, давала тон всей Западной Европе. Иначе и быть не могло, так как в ней раньше, нежели в остальных западно-европейских странах, развилась городская культура. Когда россияне нашли нужным усвоить себе приличное обращение, они не могли, конечно, удовлетвориться одним Письмовником: l’appétit vient en mangeant. И вот в 1717 г. напечатано было, опять по приказанию Петра, новое руководство: «Юности честное зерцало или показание к житейскому обхождению».

Не зная того немецкого подлинника, – вернее, тех подлинников, – с которого (которых) переведено было «Зерцало», невозможно проверить точность перевода. Однако можно с уверенностью сказать, что там нет слова «Sklaven», а есть слово «Hausknechte» или «Diener». Но в русском переводе стоят «раби». Это было в духе нашего тогдашнего социального строя.

Итак, передовые россияне учились прилично держать себя в обществе и говорить дамам «комплименты»! Многие из них, наверно, усваивали это искусство с большей охотой, нежели «навигацкую» науку. Литература отразила в себе совершавшуюся перемену общественных привычек. Герои некоторых русских повестей первой половины XVII в. говорят языком, который, в значительной степени сохраняя старую московскую дубоватость, делается якобы утонченным и порой становится напыщенным и слащавым. Когда кто-нибудь из этих господ влюбляется, это значит, что его «уязвила купидова стрела». Влюбившись, они очень скоро приходят в «изумление», т.е. сходят с ума.

…Разночинец несет вклад и в изящную литературу, как понес он его, несколько позднее, в живопись, где, впрочем, его деятельность была менее глубоко захватывающею и плодотворною.

Зная, что писатель является не только выразителем выдвинувшей его общественной среды, но и продуктом ее; что он вносит с собой в литературу ее симпатии и антипатии, ее миросозерцание, привычки, мысли и даже язык, – мы с уверенностью можем сказать, что и в качестве художника наш разночинец должен был сохранить те же характерные черты, которые вообще свойственны ему, как разночинцу.

Если нашего разночинца мало привлекает внутренняя красота художественного произведения, то еще менее можно соблазнить его внешней отделкой, например красивым слогом, которому французы до сих пор придают такое огромное значение. Он каждому писателю готов сказать: «Друг мой, пожалуйста, не говори красиво», как советовал Базаров молодому Кирсанову. Пренебрежение к внешности заметно на самой речи разночинца. Его грубоватый и неуклюжий язык далеко уступает изящному, гладкому и блестящему языку «либерала-идеалиста» доброго старого времени. Иногда он чужд не только «красоты», но – увы – даже и грамматической правильности. В этом отношении дело зашло так далеко, что когда разночинец-революционер обращался к публике, стараясь воспламенить ее своей письменной или устной речью, то, не умея владеть словом, он, при всей своей искренности, оказывался не красноречивым, а только фразистым. Известно, что все органы слабеют от бездействия.

Само собой понятно, что автор, мало обращающий внимания на художественную отделку своих произведений, еще меньше будет заботиться об языке. В этом отношении наших беллетристов-народников нельзя сравнивать не только с Лермонтовым или Тургеневым, но даже и с В. Гаршиным или Белинским.

Идеализированный им «народ» (т.е. «хозяйственный» крестьянин) останется глух к его призывам. Вот почему, продолжая держаться народнической точки зрения, он всегда будет находиться в самом ложном и противоречивом положении. Он будет сочинять нескладные общественные теории, открывать давно уже открытые Америки, не имея действительной связи с жизнью, не чувствуя никакой прочной почвы под ногами. Задача плодотворной общественной деятельности останется для него неразрешимой задачей.

Унылое настроение, давно уже заметное в среде наших народников и в нашей легальной народнической литературе, как нельзя лучше подтверждает сказанное. У наших легальных «новых людей» выработался даже особый язык, прекрасно характеризующий всю безнадежность их положения.

…На языке корреспондента-крестьянина кустарь значит злейший эксплуататор. На языке наших народников кустарь значит «самостоятельный производитель». Чье определение больше соответствует действительности?

Кроме того, в ответ на неудовольствие, выраженное благородным князем по поводу мысли о «подлом» происхождении старых дворянских родов, Россия, собранная в лице своих депутатов, могла бы напомнить ему слова одного из них, депутата Гадяцкого, Миргородского и Полтавского полков, Н. Мотониса: «Подлого у меня нет никого! Земледелец, мещанин, дворянин, всякий из них честен и знатен трудами своими, добрым воспитанием и благонравием. Подлы те только, которые имеют дурные свойства, производят дела, противные законам…».

Слово: подлый уже переставало быть тогда синонимом слова: низший и приобретало обидный смысл. Оно, как видим, коробило, по крайней мере, некоторых депутатов Комиссии. И если Щербатов не чуждался его употребления там, где нужно было особенно старательно избегать его, то это свидетельствует лишь об его боярской надменности.

«Северный медведь съест Капитал, Социализм и германское Единство – этих трех законных детищ Свободы, Равенства и Братства» – так гласит эпиграф разбираемой нами книги…. Сам «русский дворянин», имеющий удовольствие принадлежать к числу вожаков «Северного медведя», чувствует, что этими вожаками затевается очень нелегкое дело. Но он верит в его успех, и чтобы сообщить свою веру читателям, преподносит им свое сочинение. По совершенно понятной причине сочинение это написано на французском языке: высший класс в России хорошо владеет французским языком, следовательно, язык не помешает людям этого класса прочесть книгу нашего «дворянина». До других же классов ему нет дела, так как, по его мнению, им вовсе не пристало рассуждать о судьбах своей родины.

Наши издания для народа состоят, главным образом, из более или менее талантливо написанных тенденциозных рассказов. Сказка составляет преобладающий элемент в этой литературе[90]. Характеристическою чертою последней является единообразие того среднего типа читателей, к пониманию которого приспособляется язык и способ аргументации авторов. Читая наши народные издания, можно подумать, что среда, для которой они предназначаются, не представляет резких различий по умственному развитию, общественно-экономическому положению и наиболее жизненным интересам ее отдельных составных частей. Можно подумать, что приемы и способы социалистической пропаганды остаются единообразными и неизменными как в ватаге рыбаков на Волге, так и между рабочими больших городов, в станице казачьего войска и в мастерской мелкого ремесленника уездной глуши. – Даже более. До появления «Паровой машины» на малорусском языке, мы не имели ни одной книжки, которая доказывала бы, что мы помним о разноплеменном составе Российской империи. Предназначая свои народные издания для всего трудящегося люда, от одного конца России до другого, мы не приняли во внимание того обстоятельства, что русское государство состоит из различных народностей, вполне сохранивших, в низших слоях населения, свою национальную самобытность и свой язык. «Сказку о четырех братьях» могли понимать только великоруссы; Емелька Пугачев считался годным для оживления революционной традиции как в Поволжье, так и в Малороссии, воспевающей своих народных героев, имевшей свои массовые движения. Как известно, проповедники христианства были в этом отношении практичнее, чем мы, ибо апостолы своевременно позаботились о сошествии святого духа и о получении дара говорить на всех языках. – Практика не могла, разумеется, выиграть от такого рода приемов. Ставя солидарность интересов всего трудящегося мира как идеал, нельзя считать понятие о ней присущим миросозерцанию народа; помимо воздействия социалистов, нельзя считать ее исходным пунктом революционной пропаганды. Задача последней заключается не в том, чтобы предложить народу эту солидарность, как готовый абстрактный вывод, как догмат откровения, а в том, чтобы сделать самый процесс обобщения интересов трудящихся единиц понятным и доступным уму крестьянина, рабочего или казака. Перед их глазами, применяя способ наглядного обучения, нужно разложить формулу солидарности на ее составные части, которые содержит в себе обыденная жизнь. В этом заключается смысл и значение так называемой пропаганды или агитации на почве местных интересов. Но для их успехов социалистическая литература не должна игнорировать местные, национальные, исторические или экономические особенности, а, напротив, совершенно приспособить к ним свою деятельность и, уже исходя из всем понятных, местных интересов, стараться сглаживать шероховатости, примирять существующий между различными народностями или группами трудящихся антагонизм.

Наши народные революционные издания имеют в виду, как мы уже говорили, средний тип читателя. Этим типом служит крестьянин. Спрашивается, полагают ли русские социалисты совершенно оставить в покое казачество и, если нет, то какой успех будет иметь в казачестве революционная брошюра, трактующая о нуждах мужика, написанная крестьянским языком? – Факты показывают, что даже эти брошюры встречают там хороший прием, и они делают свое дело, если сопровождаются дельными комментариями. Но если почва для социалистического воздействия там хороша, то это тем более заставляет жалеть о полном отсутствии специально к ней приспособленных орудий ее возделывания.

Если от казачества перейти к городским рабочим, то картина, представляемая нашею революционною литературою, не станет утешительнее. Можно сказать без преувеличения, что слой заводских рабочих совершенно лишен всяких подходящих для него социалистических изданий.

…Он чуждается деревенских оборотов речи и уснащает свои фразы иностранными словами; он хочет казаться образованным. Впрочем выражение «казаться» было бы не совсем правильным. Жизнь в больших центрах разрушает в нем то равновесие, которое характеризует миросозерцание земледельца экономически-отсталой страны, и делает из него скептика, превращает ум его в tabula rasa, на который жизнь постепенно очерчивает новый, более широкий кругозор. Эта умственная переборка вызывает действительное желание знать и учиться. Заводские рабочие следят за газетами, на столе более развитых из них появляются книги. Много ли даст им при таких условиях какая-нибудь «Сказка о копейке»?

Аграрный вопрос представляет мало интереса для заводского рабочего. Самый способ аргументации и изложения наших народных изданий не соответствует степени его умственного развития.

Их надо не устрашать, а просвещать (употребляю это слово в политическом смысле). И просветить их теперь уже не так трудно. Это показывает опыт крестьянского союза. И это же подтверждает автор письма. «Для того, чтобы работать среди крестьян, – говорит он, – вовсе не требуется подчинения их предрассудкам… Надо только самому-то хорошо понимать, что говоришь… И надо все объяснять, а не фразерствовать». А мы, к сожалению, не всегда сильны насчет понимания, не всегда безгрешны по части фразерства и почти всегда очень неловки по части объяснения. Возьмите хоть наши воззвания. Большинство из них написано языком тяжеловесным, понятным только «профессиональным революционерам», изобилующим бесконечными придаточными предложениями, которые редко употребляются в народной речи. Хуже этого языка и придумать ничего невозможно. Пушкин говорил когда-то, что нашим писателям надо учиться русскому языку у московских просвирен. Как хорошо было бы, если бы московские просвирни согласились дать несколько уроков русского языка людям, пишущим наши воззвания.

И заметьте, что невозможный слог не единственный недостаток этих воззваний. Ход мыслей в них так же неуклюж, как и язык; они производят такое впечатление, что их авторы пишут и пугливо оглядываются на самих себя: как бы не написать чего еретического, не вполне ортодоксального. И потому эти воззвания переполнены всякими совершенно лишними в воззваниях «соображениями». Каждое подобное воззвание представляет собой что-то вроде схемы русского общественного развития, набросанной для того, чтобы оправдать в глазах автора тот шаг, сделать который он приглашает своих читателей. При этом «принимается в соображение» все, кроме психологии «массового» читателя, которому все эти неуклюжие, часто неудачные и педантические схемы, разумеется, решительно ни на что не нужны, которого они отпугивают, как нечто ему совершенно чуждое. А между тем в массовом читателе все дело. Судьба России решится движением масс.

Статьи г. Рубакина интересны в особенности тем, что в них приводится множество отзывов самих «читателей из народа» относительно того, что собственно хотелось бы им знать и чего требуют они от народной книжки. И как многочисленны, как разнообразны те отрасли знания, которые стремится обнять пробудившаяся мысль современного русского рабочего. «Я желал бы знать, – пишет один рабочий, – как образовалась земля и появился человек? И какую жизнь вел? Затем жизнь историческую и развитие, как умственное, так и нравственное, и появление литературы и поэзии главных народов, – мне желательно знать хорошо и понятно». Словом, целая энциклопедия. Но ему и этого кажется мало: «Кроме того, – прибавляет он, – мне желательно знать многое другое…» Другой добродушно сообщает: «Я не знаю, что для меня полезно знать: одно хорошо, а другое лучше». Существующая популярная литература не удовлетворяет читателей из народа. Рабочие очень не любят поучительных книг. «Все нашего брата учат» – насмешливо говорит рабочий, возвращая учительнице поучительную книгу. «Ужо вот мы их в посту почитаем, а то больно уж поучительны», – говорят фабричные, отказываясь от предложенных им поучительных книг. «Глубоко ошибаются, – пишет г. Рубакину мещанин Херсонской губернии Г.З., – что народу особые книжки нужны. Что преследуют эти господа? Цель образования народа? Так вот что: с ихними взглядами они много не сделают, ибо они говорят, что народу только и нужно писать особым языком. Как же он будет образовываться, если он будет читать только особый язык?» Еще один читатель из народа пишет: «В литературе для общества попадаются часто скучные и даже глупые, ей Богу, глупые книги (их я могу назвать). Вот такую скучную книгу и дадут читать крестьянину или мещанину. Ну, что ж? Книга ужасно скучная. Даже попадись вам скучная книга, неужели вы прочтете ее без всякой мины до конца? Так и нам: – прочтешь четверть книги и бросишь, а между тем лица трубят: им непонятны фразы, они не могут читать книг, предназначенных для общества. Нет, народу нужны не народные книги, а дешевые, потому что он бедняк, а не дурак».

Противники жирондистов были людьми дела, а не людьми слова, что не мешало, впрочем, некоторым из них обладать замечательным красноречием, и не трудно представить себе, с каким презрением посмотрели бы эти могучие люди великого дела на наших «большевиков», воображающих, что радикализм состоит в беспрерывном повторении известного катехизиса от начала до конца и от конца до начала. Они приняли бы их за воскресших brissotins, а вернее, просто за попугаев. Только люди, отличающиеся наивностью этих несчастных «большевиков» или – что в этом случае все равно – г. Solus’a, могут думать, что при распространении политических идей не следует прибегать к употреблению «алгебраических знаков». На самом деле, иногда бывает в высшей степени полезно выдвинуть перед массой известный алгебраический знак, предоставляя ей самой, на основании собственного опыта, заменить алгебраические буквы определенными арифметическими величинами. Кто отрицает это, тот не понимает психологии массы. Эта психология есть психология людей, которые еще только совершают свое воспитание, которые еще только зреют для усвоения известных идей. Таким людям сплошь да рядом кажется неясным то, что представляется вполне определенным зрелому человеку. И наоборот: то, что зрелому человеку представляется неудовлетворительным по своей неопределенности, является более удовлетворительным для умов, еще нуждающихся в воспитании. Поэтому в деле пропаганды и агитации вопрос о том, что лучше, алгебра или арифметика, решается далеко не так просто, как это думает г. Solus. Иногда «алгебраический знак» дает «серому» слушателю несравненно больше, нежели определенная арифметическая величина. И это неудивительно: ведь в политике наши «арифметические величины» часто гораздо более отвлеченны, нежели «алгебраические знаки».

Я утверждаю, что наша народная масса далеко еще не достигла той степени политического развития, на которой уже нет нужды в «алгебре», поэтому я и не боюсь алгебры. Надо пользоваться ее знаками, не опасаясь того, что скажет по этому поводу тот или другой сторонник «большевистской» – если можно так выразиться, – тактики…

Такою же ересью считает ее, по-видимому, и Ф.И. Дан. Он хорошо определил задачи второй Думы. Одно плохо: он, как видно, не считает нужным употребление «алгебраических знаков». Это заблуждение. Без «алгебры» пока еще обойтись нельзя. Обратно тому, что происходит в школах, народная мысль начинает именно с алгебры, так что в течение некоторого времени арифметика остается достоянием кружков или, – и это, конечно, лучший случай, – известных, наиболее передовых слоев населения. Наша народная масса, – рассматриваемая в том ее целом, от которого и зависит в последнем счете решение великих исторических вопросов, – еще не перешла из алгебраического класса в арифметический.

Какова могла бы быть, по-моему, общая избирательная платформа левых и крайних левых партий? …

На второй вопрос нет и не может быть другого ответа, кроме этих двух слов:

Полновластная Дума.

Это – общая формула, в которую каждая партия будет на место алгебраических знаков ставить желательные ей определенные арифметические величины. Кадеты не могут представлять себе полновластную Думу так, как должны представлять ее себе социал-демократы. Но и тем, и другим нужна полновластная Дума. Поэтому и те, и другие обязаны бороться за нее.

И заметьте, что именно потому, что эта общая формула в своем алгебраическом виде совершенно точно выражает самую насущную теперь, – и для «левых», и для «крайних левых», – политическую задачу, она даст возможность и тем, и другим сохранить всю полноту всех остальных своих политических и социальных требований. Становясь на ее точку зрения, вовсе нет надобности предварительно «урезать» эти остальные требования. Нет надобности потому, что полновластное народное представительство само есть предварительное условие осуществления всех остальных политических и социальных требований всех передовых партий. Без него ни одно из них не осуществится. Когда оно будет налицо, тогда начнется борьба за подстановку в общую алгебраическую формулу определенных арифметических величин, и тогда левые партии станут в боевой порядок против крайних левых. Но теперь у нас вместо полновластной Думы есть пока только полновластный г. Столыпин. Поэтому теперь и левые, и крайние левые партии обязаны вместе выступать против тех, которые не хотят полновластного, а, пожалуй, и вовсе никакого народного представительства. Это ясно, как дважды-два четыре.

Известно, что многие граждане Соединенных Штатов не любят называть свой язык английским: у них выходит, что, наоборот, Англия говорит на языке Соединенных Штатов (United States language). Вот так и у г. Леонэ выходит, что манчестерская школа отстаивает те же принципы, на которые опирается синдикализм. Однако подобные наивности не изменяют, конечно, действительного отношения между явлениями. На самом деле язык Соединенных Штатов есть английский язык; и точно так же приведенное мною заключительное заявление г. Леонэ на самом деле должно быть понимаемо в обратном смысле: оно означает, что «революционный» синдикализм отстаивает и – по мере сил! – «освещает» те же экономические «законы» и те же «формулы», которые служат базой для архибуржуазного манчестерства.

…Со времени реставрации аристократия, стремясь перенести к себе на родину вкусы и привычки блестящего французского дворянства, забывает Шекспира. Драйден находит его язык устарелым, а в начале XVIII века лорд Шефстбюри горько жалуется на его варварский слог и на его старомодный дух. Наконец, Поппе сожалел, что Шекспир творил для народа, не стараясь понравиться зрителям «лучшего сорта». Только со времени Гаррика Шекспира снова полностью (без подчисток и переделок) играли на английской сцене.

«Условная ложь» общества, разделенного на классы, тем больше разрастается, чем более расшатывается под влиянием экономического развития и вызываемой им классовой борьбы существующий порядок вещей. Маркс весьма справедливо сказал, что чем более развивается противоречие между растущими производительными силами и существующим общественным строем, тем более пропитывается лицемерием идеология господствующего класса. И чем более обнаруживает жизнь лживость этой идеологии, тем возвышеннее и нравственнее становится язык этого класса («Sankt Мах». Dokumente des Sozialismus, August 1904, S. 370 – 371).

Положим, что производительность труда, затрачиваемого на производство данного товара, удваивается. Это значит, что на производство этого товара в прежнем количестве требуется теперь вдвое меньше труда, чем требовалось прежде. Поэтому стоимость его будет вдвое меньше. Если на производство данного продукта нужно теперь затратить вдвое менее труда, чем прежде, то, конечно, можно сказать, что теперь его изготовление причиняет вдвое менее хлопот, или затрат, или издержек, или и т.д., но такой способ выражения едва ли соответствует «строго систематическому проведению» теории трудовой стоимости. Положим, г. Воронцов употребляет его лишь временно. Запутав им мысль читателя в своем определении стоимости, он сам старается, сколько может, вывести эту мысль на настоящую дорогу и переходит к более точной терминологии. Его временная терминологическая путаница является своего рода педагогическим приемом. Но всякий видит, что подобные приемы до крайности неудачны. Они свидетельствуют лишь о неясности мысли самого автора.

…«Социология», изданная в 80-х годах за границей и подписанная: Че-к. Г. Че-к тоже имел оригинальный язык, соответствовавший глубокой оригинальности его мысли. Мы не имеем сейчас под руками его «Социологии», но мы хорошо помним, что в ней находилось, например, такое определение полиции: «полиция, это – самоприспособляющийся самоприспособлением коллектива». Г. Че-к, с которым мы имели удовольствие встречаться, очень гордился такими определениями. Но теперь его далеко оставил за собою г. Гольцапфель.

…И после этого есть люди, сомневающиеся в том, что все совершенствуется, все идет вперед! Нельзя сказать, чтобы приведенные отрывки были совсем лишены смысла. Но если эти мысли изложить обыкновенным человеческим языком, то они поразят читателя страшной бедностью своего содержания, между тем как варварский слог г. Гольцапфеля придает им некоторую философскую внешность.

Маркс говорит, что «идеальное есть не что иное, как материальное, отраженное и переведенное в человеческой голове». На этом основании г. Шмидт отнес Маркса к числу тех, по мнению которых духовная природа человека может быть объяснена только материальными свойствами, только «материей и силой». Уже одно это показывает, как плохо понял Маркса этот почтенный доктор. Если я перевожу (übersetze) что-нибудь, например, с русского языка на французский, то означает ли это мое действие, что язык Вольтера не может быть объяснен только свойствами языка Пушкина и что вообще язык Пушкина «реальнее» языка Вольтера? Вовсе нет! Это значит, что существует два языка, каждый из которых имеет свое особое строение, и что если я буду игнорировать французскую грамматику, то у меня получится не перевод, а просто-напросто галиматья, которой нельзя будет ни понять, ни прочесть. Если, по словам Маркса, «идеальное есть и перевод и переделка материального в человеческой голове», то ясно, что, согласно тому же мнению – «материальное» не тождественно «идеальному», потому что, в противном случае, не было бы никакой надобности переделывать и переводить его. Вот почему совершенно лишена смысла та нелепая тождественность, которую Шмидт пытается навязывать Марксу.

Но если данная французская фраза не похожа на ту русскую фразу, перевод которой она собою представляет, то из этого еще не следует, что смысл первой фразы должен разойтись со смыслом второй. Напротив, если перевод сделан хорошо, то в обеих фразах, несмотря на их несходство, смысл будет один и тот же.

Жорес во всем мире известен, как замечательный оратор. Своей «формой» речи, произнесенные им в Амстердаме, очень понравились даже многим марксистам. Я не был в их числе. Мне нравится лишь то красноречие, которое афиняне называли «тощим», противопоставляя его «жирному» красноречию восточных народов. А у Жореса именно чрезвычайно «жирный» ораторский талант. В его речах, украшенных риторическими цветами, не заметно крепкой мускулатуры логики. И этим недостатком особенно сильно страдали речи, произнесенные им в Амстердаме. Длинные и широковещательные, ноздреватые и громкие, они производили на меня почти комическое впечатление полным несоответствием очень бедного содержания с крайне пышной формой.

Нечего и говорить, что я отнюдь не отвечаю за слог «выдающегося теоретика синдикализма». Правда, его собственная ответственность за слог только что сделанной мною выписки тоже должна быть признана ограниченной: я перевожу с французского перевода его итальянского сочиненьица. Но мысли, высказанные в приведенных мною отрывках, таковы, что на каком бы языке ни выражался человек, их высказывающий, к нему все-таки нельзя отнестись иначе, как с юмором. Покойный Г.И. Успенский заметил в одной из своих немногочисленных критических статей, что существует порода людей, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не выражается просто. Человек, принадлежащий к такой породе, не скажет: «кирпич упал на землю», а непременно выразится по-ученому: «под влиянием силы тяжести, данная масса материи приблизилась к центру земли на такое-то расстояние» и т.д. По выражению Г.И. Успенского, люди этой породы стараются «думать басом», подобно тому, как стараются говорить басом иные школьники, желающие показаться «большими». Арт. Лабриола всегда «думает басом» и оттого кажется «большим» г-ну Луначарскому. Его искусственный бас гудит на протяжении всей книги; гудит он и в цитируемой теперь статье и, между прочим, там, где речь идет о посылках, свойственных одновременно и реформизму и синдикализму. И чем ниже этот искусственный бас, тем более восхищается им Арт. Лабриола. Беда только в том, что даже самый низкий «бас» не способен наполнить дельным содержанием пустое место.

1) Слово «социализм» впервые появилось в английской и французской литературе в 30-х гг. XIX в. Автор статьи «Socialism» в «Encyclopaedia Britannica» (vol. XXII, р. 205) утверждает, что оно обязано своим происхождением возникшей в 1835 г. в Англии «Association of all classes of all Nations». С другой стороны Пьер Леру доказывает, что оно было употреблено в первый раз им в статье «De l’individualisme et du socialisme», появившейся в 1834 г. (см. Oeuvres de Pierre Leroux, t. I, 1850, p. 276, примечание). Но надо заметить, что в названной статье слово это употребляется у Пьера Леру лишь в смысле «преувеличения идеи ассоциации». Несколько позже оно стало обозначать всякое стремление переделать общественный строй с целью поднять благосостояние низшего класса и обеспечить социальный мир. Ввиду этой крайней неопределенности его значения ему часто противопоставляли коммунизм, как стремление, направленное к гораздо более определенной цели установления общественного равенства посредством обращения средств производства, а иногда также и предметов потребления в общественную собственность. В настоящее время слово «социализм» почти заменило собою слово «коммунизм»; зато оно утратило свою первоначальную расплывчатость. Его нынешний смысл ближе к первоначальному смыслу слова «коммунизм».

…В чем же заключается та отличительная черта, присутствие которой в данной социалистической системе сообщает ей утопический характер, независимо от ее более или менее достойных внимания и одобрения частностей? Вопрос этот тем более уместен здесь, что при недостаточном знакомстве с предметом можно вообразить, будто слова «утопический», «утопическая» не имеют точного теоретического смысла, а применение к данному плану или системе означает простое неодобрение. В самом деле, слово «утопия» было известно французским социалистам-утопистам, и, когда один из них, скажем, Фурье, хотел выразить неудовольствие, вызвавшееся в нем известными сторонами какой-нибудь другой социалистической школы, например сен-симонистской, он называет ее, между прочим, утопической. Конечно, кто провозглашал данную систему утопической, тот тем самым провозглашал ее неосуществимой. Но ни один социал-утопист не имел ясного представления о том критерии, с помощью которого можно было судить об осуществимости данной системы. Вот почему слово «утопия» имело под пером социалистов-утопистов лишь полемическое значение. В настоящее время этот предмет представляется в другом виде.

…Мы должны относиться к либералам как к возможным союзникам, а тон у Вас, надо сознаться, совсем не союзнический. Смягчите его, голубчик; статья сама по себе прекрасная, и было бы жалко, если бы производимое ею впечатление было отчасти испорчено некоторыми слишком резкими выражениями по адресу либерализма. Вы говорите как враг, а надо говорить как союзник (хотя бы только в возможности). Нельзя также прямо сказать: мы хотим, чтобы либералы оказывали нам услуги. Мы, действительно, очень хотим этого. Но у вас это слишком прямо выражено (я даже приписал: «так говорить нельзя»). Надо выражаться дипломатичнее. Идеалистический словарь очень богат нужными здесь дипломатическими словами. Обратитесь к нему.

Приложение V. Теоретические высказывания П. Лафарга об языке

Язык, подобно живому организму, рождается, растет и умирает. В течение своего существования он проходит ряд эволюций и революций, ассимилируя и отбрасывая от себя отдельные слова, выражения и грамматические формы.

Слова каждого языка, подобно клеткам растения или животного, живут своей собственной жизнью: их произношение и их правописание беспрерывно меняются.

…восходя к первоначальным значениям слов, можно выяснить процесс возникновения в голове человека отвлеченных идей, считавшихся прирожденными.

Различные значения слова nomos указывают на этапы, пройденные пастушечьим народом, который осел на земле, стал ее обрабатывать и достиг в своем развитии понятия закона.

…слова всякого культурного языка носят на себе печать примитивной жизни первобытных людей.

То обстоятельство, что язык находится в состоянии беспрерывного изменения, объясняется тем, что он представляет собой самый непосредственный, самый характерный продукт человеческого общения. Дикие племена, которые живут разобщенно друг от друга, через незначительный промежуток времени перестают друг друга понимать, – до такой степени видоизменяются их диалекты.

Язык отражает в себе изменения, происходящие в человеке и в среде, в которой последний развивается. Изменения в укладе жизни людей, как, например, переход от сельской жизни к городской, а также политические события, кладут свой отпечаток на язык. Народы, у которых политические и социальные сдвиги быстро следуют друг за другом, видоизменяют быстро свой язык; наоборот, у народов, не имеющих истории, язык становится неподвижным.

Язык Рабле через столетие после смерти этого писателя был понятен только лишь для образованных читателей, а исландский язык, от которого произошли языки норвежский, шведский и датский, сохранился почти в неприкосновенности в Исландии.

Обиходные выражения и пословицы, быть может, еще ярче, чем слова, показывают, как тесно связан язык с явлениями окружающей жизни.

Подобно тому как растение не может быть вырвано из своей климатической обстановки, точно так же язык неразрывно связан со своей социальной средой. Лингвисты обычно не знают или игнорируют действие среды; многие из них ищут в санскритском языке происхождение слов и даже мифологических сказаний. Для грамматиков санскрит, как для антропологов краниология, – ключ ко всем тайнам… Впрочем, этимологические выводы ориенталистов должны были бы быть менее противоречивыми, чтобы они могли заставить нас их метод предпочесть теории среды, которая начинает все больше и больше господствовать во всех отраслях естественных и исторических наук.

Грамматики эти ошибаются: подавляющее большинство их новых слов [дополнительно внесенных после 1794 г. в «Словарь Академии»] было в ежедневном употреблении еще до 1794 г.

Язык революционизировался, подобно государству, обществу, собственности и нравам. Историки языка мало останавливаются на этом лингвистическом обновлении, которое так сильно занимало умы образованных людей начала века.

Новые слова и выражения, вторгшиеся в язык [в эпоху Революции], были так многочисленны, что необходимо было переводить газеты и брошюры этой эпохи, чтобы сделать их понятными придворным Людовика XIV.

…изысканный язык [после Революции] попытался вновь вернуть свой авторитет в глазах правящих классов и отбросить все неологизмы, насильственно введенные в него… Однако, лингвистическая революция произошла; пояс из полированного железа, сковывавший язык, был сломан и язык обрел свободу.

Наречие, которое они [дворяне], как ограду, воздвигли вокруг себя, изолировало их от остальных классов: оно играло ту же роль, как обходительность их манер, этикет их церемоний и даже их особый способ сервировать стол и принимать пищу.

Искусственный язык, которым пользовалась аристократия, не был создан сразу, как международный язык, который до творцов волапюка изобрел Лейбниц; он был извлечен из языка народного, на котором говорили буржуа и ремесленники, город и деревня. То же явление раздвоения уже имело место в латинском языке; в эпоху второй пунической войны он раскололся на благородную речь – sermo nobilis, и плебейскую речь – sermo plebeius.

Нравы и обычаи изысканного общества XVII века должны были в большой мере ограничить количество слов его искусственного языка, который Мерсье называл монархическим, но который было бы правильнее назвать аристократическим. Так как Дворяне не занимались никакими ремеслами, кроме военного, – они нисколько не интересовались выражениями, относящимися к самым разнообразным областям человеческой деятельности. И действительно, в первых изданиях академического Словаря было множество терминов различных ремесел.

…путем последовательного очищения мало-помалу был создан язык аристократического общества.

Не задумываясь, заимствовали они [дворяне] из него [народного языка] слова, выражения и обороты, которые им были нужны для повседневного обихода, но они просеивали их и сохраняли лишь ограниченное количество; лишь после того, как их много раз развешивали, одобряли и, наконец, клали на них аристократический штемпель, допускались они к обращению в обществе и печатных произведениях, которым общество покровительствовало.

Обстригание богатого, крепкого и беспорядочного языка, завещанного XV веком, шло, таким образом, рука об руку с облагораживанием свирепых нравов и грубых вкусов феодальных баронов.

В списке писателей, произведения которых должны были дать материал для Словаря, фигурировали Амио, Монтень, Депорт, Шаррон, королева Маргарита, Ронсар, Маро и т.д.; но вскоре было замечено, что несмотря на поразительное богатство их языка, они не пользовались множеством слов и выражений, которые, между тем, необходимы для повседневного обращения. Волей-неволей пришлось обратиться к тому языку, на котором все говорили, и, вместо того, чтобы фиксировать словарный запас знаменитых писателей, язык которых, по выражению Пеллисона, «в течение нескольких лет становился варварским», – составить словарь живого языка.

…академики впервые указывают, какие слова должны употребляться при поэтическом стиле, какие – при высоком, и какие уместны в обыденном разговоре. В XVII веке полагали, что язык, достигший своего полного совершенства, должен быть раз навсегда фиксирован; Академия была коллегией жрецов, на обязанности которой лежало охранять посвященный ей культ.

Огражденная от произвола и индивидуальной прихоти, регламентированная многочисленными и точными предписаниями грамматики, речь аристократического общества, окончательно сложившись, была затем распространена книгами и навязана молодому поколению воспитанием. Вопреки своему искусственному происхождению, язык этот стал обиходным языком аристократии, господствующего класса. Он до такой степени вошел в плоть и кровь версальских придворных, что они считали столь же невозможным пользоваться в разговоре народным языком, как одеваться в грубое и бесцветное платье ремесленников и буржуа, которых они видели из своих карет, когда во весь опор мчались через Париж ко двору.

Народный язык, о существовании которого дворяне, быть может, и подозревали, но с которым они нисколько не считались, получил возможность утвердиться; его слова и выражения начинают просачиваться в язык высшего общества вместе с финансистами и богатыми буржуа, проникавшими в салоны и аристократические семьи, гербы которых они покрывали позолотой.

Писатели XVIII века были лишь сиделками у постели умирающего [языка], жизнь которого пытались продлить с помощью академических постановлений.

В Академии, в состав которой иногда входило больше дворян, чем писателей, они подчинялись им в борьбе за язык аристократического общества; у себя дома и в повседневном общении они говорили только на народном языке, и на нем же писали свои частные письма, а тем, другим языком, пользовались лишь при высиживании своих элегий, трагедий и книг «in octavo».

Даже такие искушенные в своем ремесле люди, как Вольтер, писали, держа локтем словарь и грамматику, чтобы не допустить себя до малейшей погрешности.

…выступал наружу народный язык, который писателям великого века не удалось оттеснить на второй план тем, что они пользовались лишь языком, выработанным в недрах отеля Рамбулье.

Они [«жеманные педанты XVIII века»] объявляли под запретом слова и выражения, родившиеся в конторах и мастерских.

Особенно ученые жаловались на противодействие со стороны языка, когда стоял вопрос о введении научных терминов, хотя новые знания требовали употребления новых слов.

Ученые не решались воспользоваться научным термином, который не получил санкции со стороны невежд из хорошего общества.

Во второй половине XVIII века начали ощущать властную потребность в обновлении не только социальных и политических учреждений, но и языка. Мы в праве задать себе вопрос, каким образом Вольтер и энциклопедисты, которые были теоретиками этой всеобщей потребности, призванными подготовить умы к тому, чтобы совершить революции, – каким образом они могли проявить такой пиетет к словоупотреблению и правилам аристократического языка.

Они [энциклопедисты] не теряли времени на преобразование языка, а старались придать ему большую живость и остроту; по-видимому, они боялись вводить новые слова и выражения, которые своей новизной могли бы отвлечь внимание от их атак или затемнить их смысл. Владеть точным и ясным языком, который ранил бы врага, как шпага, было неизменным стремлением, начиная с Декарта.

Изменение языка шло параллельно с эволюцией буржуазного класса. Чтобы объяснить рассматриваемое нами лингвистическое явление, мы должны изучить и понять то социально-политическое явление, которое к нему привело.

С первых дней революции язык XVIII века был отброшен и сразу воцарился демагогический стиль. В эпоху Директории употребление непристойных слов… было воспрещено правительством.

Дворяне сыграли в лингвистической революции ту же роль, что и в философском движении: они сами помогали взорвать свое привилегированное положение, забавляясь опаснейшими парадоксами, в которых они видели только приятную игру ума.

Аристократия почувствовала необходимость привлечь к себе народ и использовать его в качестве тарана против буржуазии, и ради этой цели она, не обинуясь, сменила придворную речь на язык базарных торговок…

…слова, созданные по требованию минуты, попадали не в бровь, а в глаз.

…не следует забывать, что роялисты первые украсили свои органы «цветами площадного языка», как об этом поспешила позабыть комиссия Национального Института в своем «Отчете о продолжении Словаря французского языка»…

Революционные журналисты и памфлетисты – не профессора риторики, стремящиеся к безупречности слога; больше, чем о правилах грамматики и чистоте речи, они должны, подобно драматургу, думать об овладении толпой, к которой они обращаются; они полемисты, которые должны приспособляться к языку, к вкусам, к привычкам и к культурному уровню своих читателей.

Простонародный язык с его площадными ругательствами, который буржуа и аристократы напялили на себя, как карнавальную маску, нужно было отбросить на другой же день после победы.

Предпринятая погоня за словами и оборотами не была невинным занятием ученых, – это была политическая кампания. Старались вытравить из языка, равно как из философии, религии, нравов малейшие следы революции. Как кошмар, преследовала она всех, кто вчера дрожал перед ней, а сегодня искал только наслаждений.

Это безрассудное преследование слов и выражений не помешало им, однако, удержаться в большом количестве в языке, в который они проникли через брешь, пробитую революцией. Бессильная ярость грамматиков и пуристов могла только официально констатировать появление на свет буржуазного языка… Революция призвала к политической жизни новый класс, ею же созданный. Государственные дела, вершившиеся до того в недрах королевского кабинета, были вынесены на арену общественных споров в газетах и парламентских собраниях. Общественное мнение становилось огромной силой, к которой приходилось обращаться за помощью для поддержки правительства. Эти новые политические условия требовали и нового языка, который перешел затем из политической сферы в чисто литературную область.

Революция была такой же творческой силой в области языка, как в области политических учреждений…

Несравненная точность языка XVIII в., которой никогда не достигнет современный язык, перегруженный живописующими прилагательными и блестящими, но обыкновенно не слишком точными сравнениями, не являлась идеалом для деятелей революции; они стремились к образному языку, выразительному и богатому словесным материалом. Когда в аристократическом языке не хватало глаголов, они делали глаголы из существительных, не заботясь об их грамматической правильности и полной смысловой точности.

Революционеры нуждались в новых существительных и прилагательных не менее, чем в глаголах; они пустили в оборот старые слова, исчезнувшие со времени госпожи Севинье и Лафонтена. Многие из этих слов вышли опять из употребления, но большинство ежедневно употребляется до сих пор…

…поэты Плеяды хотели заменить латинский язык французским… Вместо того, чтобы… смело сочинять стихи на народном языке, они пошли на компромисс, заимствовав у греческих и латинских поэтов их метрику и слова, которые они переделывали на французский лад. Их революция удалась; они так основательно свергли латынь, что введенные ими слова античного происхождения погибли вместе с революцией. Наоборот, деятели революции внесли в аристократический язык только слова, созданные самим народом, а такие слова обладают поразительной жизнеспособностью, тогда как выражения, изобретаемые учеными и литераторами, живут лишь несколько мгновений[91].

Язык был тогда [во время революции] орудием разрушения.

Язык обогатился бесчисленным множеством необходимых и колоритных слов.

Пытались ввести слово sciencé (научник), но оно было излишне, так как с древних веков существует слово savant (ученый).

Старые слова стали употребляться [во время Революции] в новом значении.

Язык по необходимости должен был быть точным, строгим в подборе образов и бедным словами, чтобы рассуждение не сбивалось в сторону.

Политика создала парламентский язык; увлечение природой, любовь и чувствительность готовились в свою очередь создать себе язык по своему вкусу.

…стиль, загроможденный прилагательными, метафорами и антитезами, противоречил духу языка XVIII в. …

Новый литературный язык с его недостатками и достоинствами… окончательно сложился еще до того, как пробил последний час XVIII века.

Он только ждал талантливых художников, которые могли бы придать ему стройность и гибкость, довести его до совершенства, и воспользовался им для создания шедевров.

Смута в умах была так велика, в те бурные дни, что защитниками старорежимного языка оказались как раз сторонники философских идей и политических принципов 1789 г., а Шатобриан и его единомышленники пользовались революционным языком для восстановления престижа католицизма, осмеянного энциклопедистами, и авторитета священников, которых преследовали деятели 93-го года. Таким образом, торжество революционного языка было обеспечено как раз теми, кто выступал против революционных идей.

Язык, возобладавший в период от 1789 до 1794 гг., не был новшеством; перелистывая сочинения старых авторов и книги писателей, которых современники называли распутниками и навозными поэтами, находим у них все слова, введенные впоследствии за исключением очень немногих, созданных по специальным поводам. У ряда авторов мы встречаем то же злоупотребление образностью речи и ту же напыщенность, которые и в наши дни украшают писания романистов, именующих себя антиромантиками.

Роль революции свелась в конце концов к тому, что она низвела с престола аристократический язык и доставила торжество языку буржуазии, уже употреблявшемуся в литературе. Этот поворот начал обозначаться еще до 89 года; революция же осуществила его с бурной стремительностью.

Аристократический или классический язык, и романтический или буржуазный язык, бывшие в течение четырех веков литературными наречиями Франции, извлечены из народного языка, этого общего великого фонда, из которого писатели всех эпох черпают слова, обороты и выражения.

Монархическая централизация, начавшаяся в XIV в., доставила преобладание диалекту Иль де Франса и ставшего столицей Парижа над наречиями других провинций, достигшими литературной оформленности ко времени образования крупных феодальных владений; собравшаяся вокруг короля аристократия, могла тогда создать свой классический язык, очищенный от всего простонародного, и навязать его писателям, сочинявшим прозу и стихи для ее развлечения. В замечательном предисловии к своему «Словарю», часто цитируемом без указания источника, Литтре задается вопросом, почему «XVIII век счел призванным окарнать столь богатый и гибкий язык [XVI века], переделывать такое превосходное орудие». Трудолюбивый лексикограф, отмечающий параллельное развитие языка и аристократической централизации, не заметал, что придворная и салонная жизнь требовала менее богатого, но более утонченного языка, чем жизнь грубых вояк XV и XVI вв.

Буржуазия, со времени открытия Америки, быстро накоплявшая богатства и пока скрытое могущество, также заимствовала из простонародной речи свой романтический язык, впрочем, черпая из нее более щедрою рукой. И, придя к власти в 1789 г., она утвердила его как официальный язык Франции; писатели, искавшие славы и денег, должны были принять его волей-неволей. Классический язык пал вместе с феодальной монархией; романтический язык, родившийся на парламентской трибуне, будет существовать до тех пор, пока будет существовать парламентский образ правления.

Греческий язык богат выражениями для обозначения отношений и вещей, связанных с матерью.

…сходства… свадебных песен и обычаев у самых различных народов могут быть приняты за доказательство того, что все эти народы прошли через одинаковые ступени развития.

…Устная литература обладает исторической ценностью большей, чем любое произведение отдельного индивида.

Они [«историки официальной школы»] признают только тексты, которые они изучают, как таковые, и только ради них самих; они отрицают или игнорируют факты, которые не занесены в письмена и документы.

Возможно, что у homo alalus [бессловесные люди]… существовали нравы, аналогичные нравам горилл, живущих небольшими патриархальными группами.

Мифы сложились в те времена, когда устная передача преданий была единственным способом сохранить память о событиях. Мифы являются, так сказать, сокровищами, хранящими воспоминания о прошлом, которое в противном случае было бы навсегда предано забвению.

Для объяснения явлений сна дикарь не нашел ничего более простого и более остроумного, как удвоить человека, дать ему двойника.

Первое поколение людей золотого века было «поколением людей с членораздельной речью».

Человек, усвоив речь и перестав пользоваться передними конечностями для ходьбы, – отделился от человекоподобной обезьяны. Впрочем, речь тесно связана с вертикальным положением тела; действительно, только передвижение на нижних конечностях позволяет человеку свободно и легко пользоваться грудной клеткой, чтобы издавать звуки и управлять дыханием. Птицы поют потому, что имеют свободную грудную клетку; возможно, что человеческая речь, как и думает Дарвин, началась с пения.

Именно там [«в приморских и торговых городах Ионии и Великой Греции»] лирическая поэзия – поэзия индивидуалистическая по преимуществу – заменила собой эпическую поэзию времен патриархата, поэзию устарелую, пришедшую в упадок, именно там родились философия, науки и искусства, дошедшие до такого дивного полета в Афинах Перикла.

Человеческий мозг изменяется в различные исторические эпохи. Миф, над которым мы смеемся, как над нелепостью, создавшим его и верившим в него первобытным людям казался, напротив, понятным и естественным.

Мифы не представляют собой ни выдумок обманщиков, ни плода досужей фантазии, – они являются скорее одной из наивных и самопроизвольных форм человеческого мышления.

Дикие народы часто употребляют имя в единственном числе для обозначения целой совокупности лиц.

Вместо того, чтобы считать имя Адам собственным именем одной личности, следует рассматривать его как имя одного или даже нескольких диких семитических племен.

Кожа человека была первым пергаментом, на котором писались договоры.

Глагол «civilizzare», вероятно, не существовал еще в итальянском языке ко времени Вико. Только в XVIII столетии его стали употреблять во Франции для обозначения движения народа по пути прогресса. Смысл его был настолько нов, что французская Академия внесла слово «цивилизация» в свой словарь только в издание 1835 г. Фурье употреблял его только для обозначения современной буржуазной эпохи.

Филологи и грамматики нашли, что в создании слов и языков все народы следовали одним и тем же правилам.

Именно потому, что одно и то же слово прикрывает противоречивые понятия, буржуазия превратила последние в орудия обмана и господства.

Дикари и варвары, создавшие латинский и греческий языки, по-видимому, ранее философов полагали, что мысль проистекает из ощущения.

…когда приступают к изучению иностранного языка, нужно постоянно напрягать свое внимание при выборе слов, членов, предлогов, окончаний, прилагательных, глаголов и т.д., которые сами инстинктивно приходят на ум, как только изучающий освоился с языком.

…Умственно они [гварани] были так мало развиты, что они умели считать, пользуясь при этом пальцами рук и ног, только до двадцати.

…дикарь столь же чужд абстрактным понятиям цивилизованного человека, как и его искусствам и ремеслам, что доказывается отсутствием в его языке выражений для общих понятий.

…нужно изучать дикарей и детей, нужно исследовать язык, этот самый важный, если не первый способ проявления чувств и представлений. Язык играет столь значительную роль, что христианин первых веков, вслед за первобытным человеком, говорит: «слово есть бог», что греки одним и тем же словом – logos – обозначают и слово, и мысль, и что от глагола phrazo (говорить) они производят глагол phrazomai – говорить себе самому, думать. И действительно, самый абстрактный ум не может думать, не пользуясь словами, не разговаривая с самим собою мысленно, если не словесно, подобно детям и многим взрослым, которые бормочут то, что они думают. Язык занимает слишком большое место в развитии разума, чтобы этимологическое образование слов и их последовательные значения не отражали условий жизни и умственного состояния людей, их создавших и пользовавшихся ими.

Прежде всего поражает следующий факт: часто одно и то же слово употребляется для обозначения абстрактного понятия и конкретной вещи. Слова, которые в европейских языках означают материальные блага и прямую линию, означают также моральное благо и право, справедливость.

Стоит дать себе труд спросить себя, каким образом обыкновенный язык и язык философский и юридический могли соединить в одном и том же слове элементы материальный и идеальный, конкретный и абстрактный. Два вопроса возникают прежде всего: стали ли элементы абстрактный и идеальный конкретными и материальными или же – материальный и конкретный элементы превратились в идеальный и абстрактный? Каким образом совершилось это превращение?

На первый вопрос дает нам ответ история последовательно изменявшихся значений слов. Она нам показывает, что конкретное значение всегда предшествует абстрактному.

…путь, которым он [человеческий ум] шел в превращении звуков в гласные и согласные, будет тот же, которым он поднимался от конкретного до абстрактного… исследования филологов сорвали один за другим покровы, окутывавшие тайну азбуки. Они доказали, что буквы вовсе не упали в готовом виде с неба и что человек постепенно пришел к изображению звуков согласными и гласными буквами.

…Человек начал с фигурного письма. Каждую вещь он выражает ее образом. Так, слово собака он изображает рисунком собаки. Затем он переходит к символическому письму и целое изображает какой-нибудь частью его; так, вместо всего животного – он изображает только его голову. Затем он поднимается до метафорического письма – изображает вещи, имеющие некоторое реальное или предполагаемое сходство с понятиями, которые он хочет выразить, – так, например, он рисует переднюю часть льва для обозначения понятия первенства, локоть – для обозначения справедливости и правды, ястреба – для обозначения материнства и т.д. Первые опыты изображения звуков сводились к своего рода ребусам – звуки изображали рисунком предмета, название которого имеет тот же звук… Затем закрепили некоторое число таких, более или менее измененных, изображений уже не для фонетического обозначения нескольких слогов, а для обозначения первоначального слога и т.д. и т.д.

Письмо неизбежно должно было пройти метафорическую стадию, потому что первобытный человек думает и говорит метафорами.

Если в метафорическом и эмблематическом письме образ материальной вещи становится символом абстрактного понятия, то становится понятным, что слово, созданное для обозначения вещи или одного из ее атрибутов, начинает, в конце концов, употребляться для обозначения абстрактного понятия.

…каждое слово для него [ребенка] собственное имя, символ вещи, с которой он соприкасается. Его язык, подобно языку дикаря, не имеет родовых слов, охватывающих целую группу однородных вещей, – он знает группы собственных имен. Так, языки дикарей не имеют слов для общих понятий, каковы «человек», «тело» и т.д., не имеют слов для абстрактных понятий времени, причины и т.д.; есть языки, которые не знают глагола «быть». Тасманиец имел множество слов для каждого дерева различных видов, но у него не было слова для обозначения «дерева» вообще; малаец не имеет слова для цвета вообще, хотя у него есть слова для обозначения каждого цвета; абипонец не имеет слова для обозначения человека, тела, времени и т.д. и у него нет глагола «быть», так что он говорит не «я есмь абипонец», а «я – абипонец»[92].

Но мало-помалу дитя и первобытный человек переносят название и представление о первых лицах и вещах, которых они знали, на все лица и на все вещи, которые имеют с ними реальное или кажущееся сходство, и таким образом они, путем аналогии и сравнения, доходят до общих абстрактных понятий, охватывающих более или менее обширные группы вещей; а иногда собственное имя какой-нибудь вещи становится символическим термином абстрактного понятия, охватывающего группу вещей, имеющих сходство с вещью, для которой это слово было создано.

Человеческий ум часто сопоставляет самые разнородные вещи, имеющие между собой самое отдаленное сходство. Так, в силу свойственного ему антропоморфизма человек взял мерилом для сравнения члены своего собственного организма, о чем свидетельствуют метафоры, сохраняющиеся до сих пор в цивилизованных языках, хотя они появились еще на самой заре жизни человечества.

Абстрактное слово, как замечает Макс Мюллер, часто есть прилагательное, превращенное в существительное, т.е. свойство предмета, преобразуемого в личность, в метафизическую сущность, в воображаемое существо и этот метемпсихоз совершается метафорическим путем. Метафора есть один из главных путей, по которым абстракция проникает в голову человека. В подобных приведенных выше метафорах говорится: рот (bouche) пещеры, язык (langue) земли, потому что рот представляет собою отверстие, а язык – имеет удлиненную форму; тем же путем создавали, по мере надобности, новые выражения сравнения и наиболее выпуклое свойство предмета; то, которое производит наиболее сильное впечатление, является мерилом сравнения. Во множестве языков дикарей нет слов для абстрактных понятий твердости, округлости, теплоты и т.д. Их нет в этих языках потому, что дикарь еще не в состоянии создавать соответствующие этим словам воображаемые существа и исторические сущности. Так, вместо «твердый» дикарь говорит «как камень»; вместо «круглый» – «как луна»; вместо «теплый» – «как солнце», потому что качества твердости, округлости, теплоты в его мозгу неотделимы от камня, луны и солнца. Только после продолжительной умственной работы эти качества отделяются, абстрагируются от этих конкретных вещей, чтобы превратиться в воображаемые существа. Качественное прилагательное становится тогда существительным и служит выражением абстрактного понятия, сложившегося в мозгу.

Наш язык свидетельствует, что человек принимал за единицу длины свою руку, свою ногу и кисти своих рук; пальцы рук и ног служили ему для счета. Ф. Нансен говорит, что у эскимосов, с которыми он прожил больше года, нет названий для чисел свыше пяти.

Во многих языках дикарей первые пять цифр носят названия пальцев, и лишь после продолжительной умственной работы числа постепенно освобождаются у взрослого цивилизованного человека от всякой формы, напоминающей тот или другой предмет, и предстают умственному взору только в очертании условных знаков.

Когда дикарь хочет сказать «длинный», «твердый», «круглый», «теплый», он говорит: «как нога», «как камень», «как луна», «как солнце». Но ноги бывают разной длины, камни – более или менее тверды, луна не всегда кругла, солнце греет летом сильнее, чем зимой. Поэтому, когда человек ощутил необходимость более точных определений, он понял, насколько неудовлетворительны были мерила сравнения, которыми он раньше пользовался, и он придумал тогда определенные образцы длины, твердости, округлости, теплоты, чтобы употреблять их как мерила сравнения.

…расширение счета свыше 2 было одним из самых трудных Геркулесовых подвигов, какой заставила себя совершить человеческая голова. Об этом свидетельствует тот мистический характер, который придавали первым десяти числам, и мифологические и легендарные предания, которые связывают с некоторыми цифрами.

…Эти числа, это – все этапы, на которых ум человека задерживался, чтобы отдохнуть от усилий, сделанных им для их достижения, и он отметил эти этапы легендами, чтобы сохранить память о них.

Мозг обладает свойством мыслить, как желудок – свойством переваривать пищу. Он может мыслить только при помощи понятий, которые он производит из материалов, доставляемых ему естественной и социальной или искусственной средой, в которой развивается человек.

Проклятия не праздные слова: слово, глагол, обладает в его глазах непреодолимой силой и сами боги повинуются заклинаниям смертных… Католицизм, дав духовенству власть накладывать и отпускать при помощи формулы грехи земные и небесные, воспроизводит первобытное представление дикарей о могуществе слова.

Греки времен Гомера, хотя и стояли на сравнительно высокой ступени цивилизации, не имели слова для выражения понятия «закон».

Это отсутствие слова «закон» поражало древних; историк Иосиф замечает с удивлением, что в Илиаде слово «nomos», означавшее впоследствии закон, никогда не употребляется в этом смысле.

Европейские путешественники… обзывали дикарей ворами, словно бы можно было допустить, что в человеческой голове даже могло зародиться понятие воровства до установления собственности.

Морган говорит, что в Северной Америке это пространство [нейтральное пространство между двумя или несколькими племенами] было более узким между племенами, говорившими на одном наречии обычно родственными и союзными между собой, и более широким между племенами, говорившими на различных наречиях.

Разделение полов… усиливается… также созданием языка, понятного только членам одного пола.

Слово «nomos» первоначально употреблявшееся исключительно для обозначения пастбища, приняло, с течением времени, многочисленные и несходные значения (местопребывание, жилище, привычка, обычай, закон), являющиеся своего рода историческими осадками эволюции человечества. Если развернуть все эти значения в хронологический ряд, то можно обозреть главные этапы развития доисторических народностей.

Филологическая филиация показывает, что понятия раздела, местопребывания, обычая, нравов, законов, мышления, суждения, верования и религии вытекают из одного и того же источника: необходимости делить землю.

Возделывание земли могло иметь влияние и на письменность, как это, по-видимому, указывает древний способ писания, которым пользовались греки, китайцы, скандинавы и пр., писавшие поочередно то слева направо, то справа налево, возвращаясь назад, как это делают быки при обработке земли.

В главных европейских языках употребляется одно и то же слово для обозначения материальных благ и морального добра. Можно, не боясь упрека в опрометчивости, утверждать, что то же самое должно встречаться в языках всех народов, достигших степени цивилизации, ибо теперь уже известно, что все народы проходят одни и те же фазы материальной и интеллектуальной эволюции.

Слова, обозначающие в латинском и греческом языках материальное благо и моральное добро, первоначально служили для обозначения определенных человеческих качеств.

Сильные и храбрые дикари и варвары обладали сверх этого всеми моральными добродетелями своего идеала; поэтому они обнимают одним и тем же прилагательным все физические и моральные качества.

Так как в древности мужество исчерпывало собою всю добродетель, то трусость, естественно, должна была быть пороком; поэтому греческое и латинское слова kakos и malus, выражающие понятие «трусливость», означают также зло, порок.

Процесс экономического развития и порожденные им политические события разрушили героический идеал и разложили первоначальное единство моральных доблестей и материальных благ, так наивно зафиксированные в языке.

…Имя воина происходит от получаемой им наемной платы.

Язык показывал нам, что варвары, пользуясь своим обычным антропоморфическим методом, слили свои моральные доблести с материальными благами. Но процесс экономического развития и политические события, подготовлявшие почву для буржуазного способа производства и обмена, разорвали первобытную связь морального и материального моментов. Варвар не стыдился этой связи, потому что этими физическими и моральными достоинствами, которыми он особенно гордился, он пользовался для добывания и сохранения материальных благ. Наоборот, буржуа стыдится тех низких качеств, которые он вынужден пускать в ход, чтобы добиться состояния. Поэтому он хочет заставить думать и в конце концов сам начинает думать, будто душа его парит где-то над материей и питается там вечными истинами и неизменными принципами. Но язык, неисправимый обличитель, раскрывает нам, что под густыми облаками наичистейшей морали скрывается верховный идол капиталистов: добро, бог-собственность.

Это имя [дикаря] его самое ценное достояние, и, когда он хочет засвидетельствовать своему другу любовь каким-нибудь бесценным подарком, он обменивает свое имя на его имя.

Слово, verbum, logos, которое, по Платону, является разумом и интеллектом (и действительно, чем были бы они без языка?), есть характерная черта человеческого рода. Римляне называли новорожденного не-говорящим…

…они [дикари] приписывают словам существование, независимое от обозначаемых ими предметов; слова – суть их души, их призраки – как говорил Гераклит; они действуют, как живые существа.

Знание имени какого-нибудь лица давало обладателю этого знания магическую силу над ним. Поэтому дикарь скрывает свое имя от чужестранцев… Имя божие не раскрыто в Библии, евреи и христиане его не знают. Тому, кто знал бы его, достаточно было бы произнести его, чтобы заставить бога выполнить его пожелания.

…представление [что солнце вращается вокруг земли] возникло в отдаленнейшие времена, и если его удалось научно опровергнуть, то оно, тем не менее, сохраняется в языке цивилизованных народов, которые говорят о восходе и заходе солнца.

…[Разделение полов] привело к антагонизму полов, доходившему иногда до вооруженных схваток и выражавшемуся в различии языка, божеств и религий.

В языке Одиссеи больше слов, выражающих отвлеченные понятия, и больше терминов для выражения вещей интеллектуального творчества, – бесспорный признак более высокой степени умственного развития.

Элевсинская богиня, не понимавшая потребностей времени, требовала от посвященных знания греческого языка, – все другие языки она считала варварскими. Иерусалимский бог, более чуткий к нуждам товарного производства, при котором торговцы пользуются всеми языками в своих сношениях с цивилизованными и варварскими народами, не чинил никаких препятствий в отношении языка. Он дал своим апостолам знание языков, – знание, которым обладали уже многочисленные евреи, торговавшие и занимавшиеся всякими простыми ремеслами в городах древнего мира.

Он [Феогнид] пропитан ее [буржуазной социальной среды] взглядами, чувствами и даже ее языком. Так, у него неоднократно встречаются сравнения из операции испытания золота…

Жорес… говорил, что все языки, несмотря на крайние различия между ними, могут быть сведены к одним и тем же грамматическим формам… Все слова, имеющие для нас абстрактный смысл, первоначально, для изобревших их дикарей, имели вполне конкретный смысл… Не следует ли на основании этого лингвистического явления, вывести заключение, что конкретное породило в человеческом уме абстрактное?

Человек и животное способны мыслить лишь потому, что имеют мозг. Мозг перерабатывает восприятия в идеи, подобно тому, как динамо-машина превращает сообщенное ей движение в электричество. Мозг и другие органы вырабатывает природа, или, – чтобы не употреблять выражения, которое способно идеализировать «природу» в метафизическую сущность, как это делали философы XVIII века, – общественная среда.

Число, – это отвлеченнейшее понятие из всех существующих в уме человека, – первоначально в уме дикаря являлось выражением материального объекта.

Дикари не имеют никакого понятия о справедливости: у них нет даже слова для обозначения этого понятия.

…проклятиями встречали классики, в первые годы этого столетия, первые крики народившегося романтизма. Во имя родины, ее языка и ее литературной славы подстрекали они хороший вкус и всякую традицию против введенного из-за границы варварского и уродливого чудовища…

По этой теории [теории рас], определенная раса, одаренная специальными качествами, предназначена заполнить всю землю и вытеснить все другие народы. К сожалению, изобретатели этой теории еще не могли согласиться между собой по вопросу о выборе этой расы… Но теория рас, которая стремится занять место понятия отечества, ставшего слишком узким, является лишь подновленной стариной, – это библейское учение, лишенное своей наивной поэзии.

Его [доисторического человека] язык был настолько рудиментарен, что в нем не было ни глагола быть, ни обозначения таких родовых понятий, как дерево, цвет, тепло и т.д. Его умственное развитие находилось на такой низкой ступени, что он не мог считать дальше трех или четырех.