О так называемом «самостоятельном» деепричастии в современном русском языке

Отклонения в безличных предложениях

Деепричастный оборот с инфинитивом в роли главного глагола занимает первостепенное место в комментариях грамматистов XIX в. как пример отклонения от правила Ломоносова. Для Буслаева (1858, §275) это отклонение объясняется тем, что инфинитивная конструкция безличная: «Независимое деепричастие употребляется в русском языке преимущественно при глаголе безличном, напр.: Родясь в романической земле, как не любить поэзии?» (Карамзин). Валимова (1945: 13) разделяет это мнение. Иными словами, деепричастие здесь не относится к подлежащему главного глагола якобы по причине его отсутствия: «безличность» отождествляется с «отсутствием подлежащего». Действительно, инфинитив не имеет подлежащего (в именительном падеже), однако он имеет субъект в дательном падеже, названный или подразумеваемый (так называемый «дательный субъекта»). Деепричастие относится к этому субъекту. В случае фразы Карамзина речь идет о субъекте типа «обобщенно-личного»: «мы», «ты» и т. п.

Буслаев, однако, был прав в том, что так называемое отклонение свойственно любой безличной конструкции, при которой деепричастие на самом деле относится к субъекту главного действия в дательном падеже, например: Резюмируя полученные выводы, можно сказать, что… Эта конструкция обычна в современном научном стиле, письменном или устном. Здесь подразумеваемый субъект ораторского типа: «можно нам»[4].

Можно считать, что инфинитивные и безличные конструкции принадлежат системе современного литературного языка в целом, в отличие от приводимых далее фраз, взятых из сочинений крупнейших писателей и являющихся продуктами чисто литературными.

Фразы чисто литературные

Старые грамматисты искали соответствие подлежащих в именительном падеже, но не находили его — оттого что употребление деепричастия, как показывают примеры с дательным субъекта, требует общности не подлежащего, а субъекта. Подлежащее в им. п. — только одна возможная форма субъекта. Разные способы выражения субъекта изложены в Русской грамматике [1980: 127 и сл.; автор раздела Н. Ю. Шведова].

1. Ряд приведенных чисто литературных примеров отвечает этим критериям. Субъект может быть выражен:

а) дательным падежом: Приехав в Белев, по счастию попалась нам хорошая квартира (Фонвизин); Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову […] (Герцен); Рисуя эту новую позу, ему вдруг вспомнилось […] энергическое лицо купца (Толстой);

б) предложно-падежными формами (с + твор. п.; у + род. п.): Еще подходя к игорной зале […], — со мною делаются судороги (Достоевский); Уже подъезжая к отелю, у ней начали вырываться восклицания (Достоевский).

2. Кроме прямых выражений субъекта можно представить себе и выражение косвенное. Я имею в виду фразы, в одной из двух частей которых производитель действия заменен предметом, его символизирующим: чувством или мыслью, особой частью тела. Можно назвать этот способ метонимическим.

В следующей фразе Толстого в главном предложении выступает подлежащее его мечта и идеал, т. е. мысль лица, являющегося подлежащим деепричастия. Таким образом, подлежащее деепричастия продолжает действовать в главном предложении, если не как его подлежащее (в им. п.), то, во всяком случае, как его субъект в широком смысле слова: Поселившись теперь в деревне, его мечта и идеал были в том, чтобы воскресить ту форму жизни, которая […].

Ту же функцию имеет в следующей фразе Тургенева слово досада, обозначающее чувство, испытываемое подлежащим деепричастия: Меня досада разбирала на них глядя.

Можно заметить, что в этой фразе чувство производителя действия дополняется как фактором единства субъектом меня.

В следующей фразе Тургенева ту же роль играет в главной части уже не чувство или мысль, а часть тела производителя действия, причем не какая угодно часть тела, а само лицо человека: Но поравнявшись с Литвиновым, лицо генерала мгновенно изменилось.

В следующей фразе более скромного писателя Фурманова центрального производителя действия также представляет особая часть тела — мозги, источник чувствования и мышления: Проходя по цепям, шагая через головы спящих красноармейцев, густо мозги наливаются думами о нашей борьбе.

Подобный косвенный принцип находим и в известной фразе Пушкина, в более сложном виде: Имея право выбрать оружие, жизнь его была в моих руках.

Если грамматически, строго говоря, подлежащее главного глагола жизнь его отлично от подразумеваемого подлежащего деепричастия «я» (имея «я»), то, благодаря обстоятельству в моих руках (руки символизируют личность деятеля), в главном предложении продолжает доминировать лицо, представленное в деепричастии. Впрочем, «Жизнь его была в моих руках» не что иное, как «Я держал его жизнь в моих руках» с подлежащим «я»[5].

Сопоставление с причастием самостоятельным

Категория причастия «самостоятельного» стоит в центре теории о «большей сказуемости» древнерусского причастия по сравнению с современным деепричастием — на основании самостоятельности его подлежащего[6]. Но, во-первых, самостоятельность подлежащего никак не обеспечивает самостоятельности его глагола, как показывает подчинение предложений. Во-вторых, конструкции с причастием «самостоятельным» на самом деле определялись системой соотношений, стесняющих выбор их подлежащего. Можно выделить, в частности, соотношения типа его, ему/он и типа мой/я: по типу его, ему/он подлежащее главного глагола «становится» объектом или субъектом причастия, или наоборот; по типу мой/я оба подлежащих соединены между собой связью «притяжательной»: одно подлежащее может обозначать часть тела или чувство лица, обозначенного другим подлежащим[7]. Именно такие соотношения мы находим во фразах современных писателей с деепричастием «самостоятельным», см. следующее сопоставление:

Подлежащее одного из двух глаголов обозначает часть тела лица, обозначенного подлежащим другого глагола:

Подлежащее главного глагола обозначает чувство лица, обозначенного подлежащим деепричастия. Пунктуация примера моя:

Заключение

Первый вывод практический: правило, идущее от Ломоносова, неадекватно. Стоит только заменить узко педагогический термин «подлежащее» более широким термином «субъект», и исчезнет несоответствие, осужденное грамматистами. Заметим, между прочим, что субъект содержит в себе, среди других возможных форм, категорию подлежащего (в им. п.)[8].

Во-вторых, анализ показывает, что ни причастие «самостоятельное», ни деепричастие «самостоятельное» не являются по-настоящему «самостоятельными», поскольку оба подвергаются функциональным условиям, стесняющим эту «самостоятельность».

В-третьих, ошибочно, разумеется, заключение о том, что «самостоятельность» деепричастия «самостоятельного» восходит к якобы былой «сказуемости» древнего причастия. Сходство между современным деепричастием и древним причастием иное: это сходство между двумя грамматическими категориями, сменяющими одна другую в исторической последовательности, причем следует отличать общий язык от литературного, писательского, имеющего свои традиции, свою культуру.

Относительно предполагаемого французского влияния

Объяснение оборотов с «самостоятельным» деепричастием французским влиянием связано главным образом с именем Буслаева, хотя оно восходит к Ломоносову, см. выше. Буслаев (1858, §275): «В языках романских независимые формы причастий и деепричастий гораздо употребительнее, и при том столько же при безличных глаголах, сколько и при личных. Например, во франц. «Lui mort nous n’avons point de vengeur» (Corn.) […]; L’assemblée finie chacun se retira chez soi»[9].

Буслаев цитирует французское причастие самостоятельное (participe absolu) с названным при нем подлежащим, например, L’assemblée finie chacun se retira chez soi («По окончании собрания [дословно: ‘собрание конченное’] каждый вернулся домой»), тогда как в русских фразах речь идет о деепричастии с подлежащим подразумеваемым.

Однако в современном французском литературном языке у самых крупных писателей — А. Франса, М. Пруста и др. — в самом деле встречаются фразы, совершенно сходные с приведенными русскими, с деепричастием, лишенным названного подлежащего, не относящимся грамматически к подлежащему главного глагола, что также и во французском языке противоречит грамматическому правилу. Сходство доходит до предельного соответствия. Возможна, в частности, конструкция с подлежащим главного глагола, обозначающим часть тела лица, выраженного подразумеваемым подлежащим деепричастия, т. е. точь-в-точь схема фраз Тургенева или Фурманова: Les traits d’Olivier s’animeront en entendant la voix de son ami (дословно: «Черты лица Оливье оживятся, слыша голос своего друга») (А. Жид)[10].

Поскольку русский оборот находит удовлетворительное оправдание в русской системе и истории, французское влияние исключено. Речь идет не более и не менее как о простом совпадении двух параллельных эволюций.

Самостоятельные деепричастия современного русского языка объясняются «большей сказуемостью» древнего причастия: «Деепричастия [точнее — неизменяемое причастие — по синтаксической функции оно отличается от деепричастия. — М. Ф.] в литературном языке могли выполнять роль сказуемого вплоть до первой трети XIX в. — см. ниже примеры деепричастий-предикатов и так называемых независимых деепричастных оборотов у Котошихина […], Фонвизина, Крылова, Пушкина […]. Пережитки независимых […] деепричастий-предикатов сохраняются и в современном литературном языке: […] Меня иногда досада разбирала на них глядя (Тургенев…) (Никифоров 1952: 246—247).

Видно, что Никифоров не только связывает современные «независимые» деепричастия с древним причастием на основании их «синтаксической функции», но даже отказывается, по той же самой причине, называть их «деепричастиями».

«Исстари, однако, большая предикативная сила деепричастий приводила к тенденции употреблять их […] с возможным самостоятельным подлежащим. […] Заходит такое употребление и в XIX в.» (Булаховский 1953: 360, 361).