О театре и не только

Сангинов был натурой вездесущей и творческой. Ему нужны были препятствия, чтобы их преодолевать. Он любил остроту, терпеть не мог cерости будней. А после преодоления очередного барьера, как и все люди творчества, мог удариться в праздную жизнь. Он частенько заходил ко мне домой. В последнее время был чем-то озабочен. Что-то его угнетало. Возможно, увольнение с работы в связи с сокращением штата. На Калмыцком телевидении он был одним из немногих корифеев своего дела. И кажется, его могли бы не сокращать. В порядке исключения. Но молодое начальство решило иначе и наверняка об этом не жалеет.

После вынужденного ухода с телевидения он потерял вкус к жизни. Казалось, ему перекрыли жизненно важный клапан, и он стал задыхаться. Без творческой работы как без глотка свежего воздуха.

Однажды, еще в студенчестве, Сангинов спросил у меня, как «пробить» себе стипендию. Я шуткой посоветовал ему написать заявление на имя проректора Клитина. Такого примерно содержания: «Дорогой Станислав Сергеевич! У меня старенькая мать, много братьев и сестер, жить не на что, прошу поставить на cтипендию». Костя, по простоте своей душевной, написал всё слово в слово и отнес заявление проректору. Тот его, говорят, выгнал, возмутившись за «дорогого». Но стипендию позже всё-таки назначил.

Телевидению Калмыкии Сангинов отдал более 30 лет. В годы его работы оно было другим. По-человечески более теплым и искренним. Трудились на телевидении настоящие романтики и энтузиасты своей профессии. Таких там нынче не осталось. А ещё Костя был талантливым музыкантом. Если бы он в этом увлечении был более серьезным, то стал бы хорошим композитором. Об этом ему говорили Пётр Очирович Чонкушов и Улан Барбаевна Лиджиева. В редкие минуты, когда Сангинов вдруг брался за инструмент, души всех, кто его слушал, на время улетали ввысь.

Я чувствовал в нем потенциал. Он был тонкий мелодист, но мог и сбацать современный экспрессивный ритм. Он, конечно, шутил, импровизировал, но это было талантливо. Как-то мы засиделись у Улан Барбаевна дома до двух часов ночи, она заметила о музыкальных способностях Кости. И всегда тепло отзывалась о нем. Костя, по-моему, был самоучкой и играл на всех инструментах. Он не играл только на «флейте водосточных труб».

«Ты зла на нас, русских, не держи». С.Н. Плотников

В 79–80 годы я работал режиссером в Архангельске. В этом театре служил актером Народный артист СССР Сергей Николаевич Плотников. Крупный актер и такой же крупный, рослый с выдающимися чертами лица человек. После просмотренного моего спектакля «РВС» на худсовете мастер сцены сказал, что вспомнил молодость и т.д. Ну, кто будет выступать после такой оценки спектакля Народного артиста СССР, председателя ВТО (Всероссийское театральное общество). Все проголосовали «за». Другой раз он при всех сказал: «Татаро-монголы не дошли до Архангельска, а калмык дошел». Актеры захохотали и захлопали. Так мудрый Сергей Николаевич разрядил серьезную обстановку и выразил по касательной свое отношение ко мне и к калмыцкому народу. А в перерыве спросил: «Кугультинов в Элисте живет?». «Конечно», – с гордостью ответил я. «Молодец! Могучий калмык! А меня приглашали работать в Московский театр, но я не изменил Родине. А ты чего удрал? – Приехал остудиться, у нас жарко, – увильнул я от ответа. – Хороший ответ. Никогда никому не раскрывай карты до поры, до времени, – похлопал по плечу и добавил: – Слышал про Городовикова и Кугультинова. Уважаю. В 1979 г. Плотникову было около 70.

Взял как-то меня Сергей Николаевич на приемку спектакля «Мадмуазель Нитуш» в г. Котлас. После спектакля – обсуждение. Дали первое слово мне, как члену комиссии и молодому. Ну, думаю, я первый и последний раз приехал в Котлас, зачем мне их костерить. Плохое впечатление останется о калмыках. Я сказал: «Командировочные я не оправдал. Спектакль хороший». Прошелся по мелким замечаниям и затух. Режиссер был доволен, а Сергей Николаевич раздолбал их в пух и прах. Потом в самолете пробурчал: «Ты что подыграл им? Расхвалил их и меня поставил в неловкое положение. Хитер!» А потом, через паузу кричит мне в ухо: «Молодец! Тактик!» Другой раз, когда я должен был ставить спектакль с главным режиссером Эдуардом Симоняном «Синие кони на красной траве», спросил в гримерке: «Я к тебе хорошо отношусь?»

– Ну, какой разговор, Сергей Николаевич, – отвечаю я.

– Тогда не занимай меня в спектакле, – отрезал Народный артист.

– Сергей Николаевич, не я командую, а главный режиссер Симонян, – стараюсь отбрыкаться.

– Я еду на съемки, деньги надо заработать. Один армянин, другой калмык. Вы, что, русского языка не понимаете? Душите русского, – рявкнул Сергей Николаевич.

– Сергей Николаевич, да отпустят вас.

– Да я так. Буду я у вас отпрашиваться. Я фигура в Архангельске. А ты уже струсил.

В гримерке расспрашивал об отношении ко мне артистов, про репетиции. А в конце разговора частенько подытоживал загадочной фразой: «Дави русопятых!». Почему он так говорил, не знаю. Не заискивал же он передо мной и не натравлял. Однажды Сергей Николаевич мимоходом произнес: «Не дрейфь! Ты знаешь больше этих актеров. Убеждай знаниями, эрудицией, не комплексуй! Я слышал про вашего героя гражданской войны Оку Городовикова. По тебе судят обо всех калмыках. Не дрейфь!» – и пошел дальше по фойе.

Как-то в гримерке пили чай, говорили о театре. Вдруг Сергей Николаевич спросил:

– За что в Сибирь вас, калмыков выслали?

– Сталин, Берия что-то сфабриковали.

– Ты что? Я же сталинист, коммунист, а ты такое!

– Ну, нас реабилитировали. Несправедливо поступили, – доказывал я.

– Не дрейфь! Я пошутил. Русские руководители так бы не поступили, – мягко сказал Сергей Николаевич. – Я тебя тогда на первом спектакле пожалел. Ты же за всех калмыков отвечал. Нехорошо с народом поступили. Мерзко! Русские бы так не сделали.

– Кто знает. Время было сложное, – мямлю я Народному

– Ты что? Живя в Советском Союзе, не понял что ли? Ты же говоришь, русские в Сибири помогали вам.

– Да, было такое, – соглашался я.

– Ты смотри у меня. Зла на нас, русских, не держи, – и обнял меня.

Сергей Николаевич Плотников, Народный артист СССР – был архангельский самородок. Начинал в самодеятельности, потом его взяли в театр. И более 50 лет работал у себя на родине. Сергей Николаевич был интернационалист, человек большой души. Он понимал и сочувствовал чужому горю. Ни в театре, ни в кино, а Плотников снялся более чем в 30 фильмах, ни разу не сыграл отрицательную роль. Фактура и органика не позволяли играть нехорошего человека. Интересный и душевный был мужик. Сергей Николаевич – один из немногих, кто остался в моей копилке памяти.

Под сенью чужой славы

ТОВСТОНОГОВ

Народного артиста СССР, лауреата Ленинской, государственных премий, главного режиссера театра БДТ (Большой Драматический Театр) Георгия Александровича Товстоногова весь театральный мир страны звал любя – Гога. Театралы считали его мастером, мэтром, корифеем и своим. Все признавали его мощь, профессионализм. Питерские чиновники от культуры опасались его, спектакли запрещали, как был запрещен «Дион» в его постановке. Тогда и после смерти Георгия Александровича, поговаривали, что артист Кирилл Лавров частенько просил 1-го секретаря Ленобкома КПСС Романова некоторой снисходительности к творчеству мэтра, поскольку тот хорошо относился к народному артисту. Но дружба дружбой, а идеология важнее. После запрета «Диона» в Питере закрыли этот спектакль и в Москве в Вахтанговском театре. А в театре «Сатиры» было наложено «вето» на «Доходное место» Островского в режиссуре тогда молодого еще М. Захарова. Сохраняли чистоту идеологии, а то «моду взяли» – критиковать власть и чиновников. Даже в классике усмотрели покушении на устои.

На суперзанавесе к спектаклю «Горе от ума» Грибоедова на первых представлениях зрители видели цитату из письма Пушкина: «Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом». Фраза эта вызвала резкую критику. Чиновники увидели в ней обидное обобщение. Товстоногову поставили условие: «Уберите фразу Пушкина и спектакль можете показывать». Чиновники победили, но победил и Товстоногов, ведь смысл в спектакле был не только «трагедия ума», но и трагедия таланта (Чацкого), трагедия бессилия. Но было и торжество ума таланта против всего косного. Я, еще студентом, видел спектакль «Горе от Ума» на генеральной репетиции с цитатой Пушкина на суперзанавесе. Увиденное мы обсуждали на курсе со своим педагогом, профессором института Народным артистом СССР, главрежем театра имени Пушкина Леонидом Сергеевичем Вивьеном.

Тогда трактовка Чацкого в исполнении Сергея Юрского, вызвал жаркий спор среди студентов-режиссеров, но сторонники Юрского одержали верх. Классика была прочтена по-современному, хотя текст Грибоедова был сохранен, но звучало по-новому и узнаваемо. В те годы главные режиссеры Вивьен и Товстоногов дружили. Вивьен однажды пригласил Товстоногова в театр Пушкина ставить спектакль «Оптимистическая трагедия» и получил за это Ленинскую премию. Они были властителями дум того времени. У них была цеховая взаимовыручка. Не то, что сейчас.

В институте я общался с Сандро (Александром) Товстоноговым, который учился на параллельном курсе. Иногда приходилось занимать рубль на чай, винегрет. Забегали в «загнивающее» диссидентское кафе «Сайгончик». Это было негласное прозвище кафе на Невском проспекте. Георгия Александровича прозвали Гогой еще в Тбилиси, а сына Александра тоже звали на грузинский манер уже в Ленинграде – Сандро. Когда Сандро работал главным режиссером в театре Станиславского в Москве, то я заходил к нему в кабинет на правах старого знакомого ещё в 80-х годах прошлого столетия. В его кабинете всегда сидели режиссеры Анатолий Васильев (его знаменитые спектакли «Взрослая дочь молодого человека», «Серсо») и Иосиф Райхельгауз. Сандро мне говорил, что они метят на его должность. После смерти отца Сандро вернулся в Ленинград под крыло Кирилла Лаврова.

В 1972 году меня по разнарядке отправили на стажировку в Вахтанговский театр на 3 месяца. Потрясающе! Москва! В Вахтанговском театре великолепные актеры, но режиссура там в то время была не на высоте. И я решил перехитрить судьбу. Переиграть место стажировки и уехать в Ленинград к Товстоногову, где была передовая режиссура и когорта талантливых актеров, да и дочка там жила. Благо еще до начала стажировки время было. Но у мэтра же надо взять разрешение. Приехав в Питер, позвонил Сандро и попросил домашний телефон отца. Сандро дал. Позвонил мэтру, представился, попросил об аудиенции. Товстоногов назначил встречу в театре.

Встретились, как договаривались, в театре. Он провел в кабинет, посадил в кресло за маленький столик, включил свет и направил на меня. На улице был день, и в кабинете было светло. Закурил. Пока закуривал сверлил меня своими рентгеновскими глазами, сквозь мощные линзы в роговой оправе. Я, естественно, волновался.

– Вы главный режиссер? – пробасил мэтр. Голос – отличительная краска мэтра.

– Нет – ответил я.

– Главный национальный режиссер? – снова не унимался мэтр.

– Нет – как заведенный твержу я.

– А почему? – загнал он меня в тупик.

Откуда я знаю, что в голове у чиновников нашего министерства – подумал я, но уклончиво ответил:

– Да у нас свои подводные течения.

– Понятно – сказал Товстоногов. Пауза. – Значит руководство не думает о национальных кадрах.

Он знал, как обстоят дела в национальных театрах и на периферии. Сам прошел школу в Тбилисском ТЮЗе, работал в Алма-Ате

– Какое население в республике, в Элисте? – начал вновь спрашивать меня мэтр.

Плюсовать, врать мэтру, неудобно. Это другим можно навешать «лапшу на уши». Ответил просто:

– Мало.

Георгий Александрович закурил. Я уже приготовился к расспросам о театре, а он неожиданно спросил:

– Сколько лет вы были в Сибири?

– 13 лет – выпалил я.

Знает, что нас выселяли, а другие не в курсе. Интеллигенты вшивые! – пронеслось у меня в голове.

– Республике помогают? – спросил мэтр.

Я сделал паузу, чтобы дать достойный ответ, не обижая верхнюю и местную власть, брякнул: – У нас же пятилетний план. Что наметят в плане, то и выполняют. Мэтр понял, что вибрирую и деликатно ухожу от острого вопроса и спросил:

– Как относятся к театру? Зритель бывает?

До этого я читал в газете статью Товстоногова о посещаемости зрителей театра, и ответил, чтобы угодить профессионалу: «Все зависит от качества спектакля».

– Это верно. Стажировку разрешаю, только и в Министерстве культуры СССР возьмите разрешение, – и мэтр встал. Аудиенция окончилась. И я на радостях рванул в Москву. А там начальник управления театров Минкульта СССР, гроза всех периферийных режиссеров Елена Хамаза сказала: «Что за самодеятельность, почему вас не устраивает Вахтанговский театр?! Все рвутся к Товстоногову! Будете стажироваться согласно разнарядке!».

Чиновники все одинаковы на всех уровнях – это особая каста и особая нация.

1973 году я получил Диплом на фестивале Румынской драматургии в СССР за спектакль «Титаник-вальс» Мушатеску. Вызвали в Москву для торжественного вручения награды в зале ВТО (Всероссийское Театральное общество). В президиуме главные режиссеры Товстоногов, Плучек, Любимов, Варпаховский. Представитель Румынии вручил диплом Товстоногову, потом режиссеру театра Вахтангова Варпаховскому, и тут же объявили режиссера театра им. Басангова Бориса Шагаева. Я знал, что диплом получу, но чтобы после Товстоногова, Варпаховского! Иерархия у нас везде. А тут, видимо, румын что-то напутал. Вахтангов, Басангов. В общем, я, никому незнакомый, неизвестный азиат, вышел после мэтров.

Кавказцев, евреев в театрах навалом, а азиатов в центре культуры нет. Или талантов нет, или просеивают через расовое сито. Не любят в России азиатов.

– А ты пиши про это. Что за дискриминация? Акцентируй. Застолби. Это не жалость вызывать к себе. Требуйте равноправия! Не комплексуй! – выговаривал мне по телефону режиссер-еврей.

Вернусь к награждению. Румын вручает мне диплом, а я стою под лучами софитов, и под сенью славы мэтров, а гордости нет. Вот, думаю, сам Товстоногов, Варпаховский и другие хлопают мне, а приеду домой, и начнутся наши орли-гарли, шари-вари. В заключение румын-ведущий пригласил награжденных в посольство на фуршет. Крики «ура» – все хотели напиться в такой день. Подошла критик Елена Ходунова, смотревшая мой спектакль в Элисте и выдвинувшая мою кандидатуру. И я вошел в эту знаменитую обойму.

– Поздравляю. Давайте знакомиться. В Элисте я посмотрела спектакль и уехала. С вами не побеседовала и город не видела, – с улыбкой сказала Ходунова. Я поклонился и стал что-то говорить, благодарить.

– Вы заслужили. Встретимся в посольстве, – и критик ускользнула.

В посольстве подошел к Товстоногову, а возле него кавалькада режиссеров, актеров, критиков. А Георгий Александрович с фужером шампанского при всех поздравил меня и спросил:

– Что со стажировкой? Не получилось?

Я рассказал о разговоре с Хамазой Е. в Министерстве СССР.

– Вы молодой. Еще побудете у меня.

Все подходили поздравляли Товстоногова. А он всем говорил, что вот человек из Калмыкии тоже получил награду. И все вынуждены были поздравлять меня. Сейчас я думаю, что Товстоногов специально держал меня около себя. Сам не титульной нации, и в моем лице поднимал наш этнос. Он был мудрец, интернационалист. Все это действо Товстоногов сознательно режиссировал в глазах театральной общественности. После выпитого под сенью его славы, я кайфовал.

Прошло какое-то время, и я приехал в командировку по линии ВТО в Москву. Здесь мне встречается Товстоногов с критиком Е. Ходуновой.

Товстоногов – Знакомьтесь, калмыцкий режиссер.

– Я смотрела его спектакль – заметила она.

Товстоногов: – Мы давно знакомы. Вы что забыли, премию получали на румынском фестивале?

–Да, да, – опять защебетала критикесса. Они заспешили по делам.

Следующая встреча была в доме отдыха «Творчество» в Комарово, под Ленинградом. Идут по аллее Товстоногов и его второй педагог Аркадий Борисович Кацман.

Товстоногов: – Аркадий, это калмыцкий режиссер Борис Шагаев.

– Знаю, знаю, Вивьеновский ученик, да и в Ялте вместе отдыхали в «Доме актера», – сказал Кацман и ушел за сигаретами в киоск. Мы с мэтром сели на скамейку. Георгий Александрович спросил о театре, сколько лет работаю, а потом вдруг спросил:

– Сколько лет, вы тогда говорили, ваш народ терпел унижения в Сибири?

– 13 лет, – отчеканил я и удивился, что мэтр помнит наши разговоры.

– Большой срок. С 1933-го до 1949 года я работал в Тбилисском ТЮЗе, и помню события, происходившие в Грузии. Арестовали многих грузин. Они шептались и кляли Сталина, а теперь они же памятники ему ставят. В моем спектакле о Ленине «Перечитывая заново» есть сюжет о Сталине. Негативный, надо отметить, хоть и развенчали «культ личности». Сталинизм надолго застрял в умах и будет долго сидеть в умах и последующих поколений, – задумчиво произнес Товстоногов и закурил.

И он оказался прав. Прошло время, а в России опять ностальгия по сталинским временам, по вождю, по диктатору. В Испании Франко опять поднимают на «Щит». В Украине тоскуют по Бандере, в Италии вспоминают Муссолини. Недавно прошла передача Соловьева о Муссолини, где в кадре постоянно сам автор, местами даже проскальзывала нотка сочувствия к дуче. Зачем такие передачи? Лишний раз себя пропиарить? Вывихнутых людей с внутренними аномалиями везде хватает. В России Сталин, как чистый глоток воздуха для некоторых. Потому и вспоминают они его «железную руку».

Товстоногов был всегда в гуще жизни, и был профессионалом величайшего класса. И великим гражданином. Не зря театр имени Горького стал театром имени Товстоногова. Товстоногов был особой породы. Мыслитель. Никогда не говорил о своих достижениях, о себе. Но знал и помнил о тяжкой участи калмыков.

СМОКТУНОВСКИЙ

Быть добрым и порядочным выгодно.

Пришла осень. Моя осень. Идет листопад-дней у меня. Каждый день дорог. Хорошо бы еще несколько лет листопада. Но мы полагаем, а ОН располагает. И как-то ОН послал мне мысль написать о знакомых известных людях обеих столиц. Я писал о тех, кто оставил добрый след в душе, хорошо отзываясь о нашем народе.

И вот о случайной встрече с великим Иннокентием Смоктуновским. Я запомнил его душевное соучастие калмыцкому народу и изречение Мэтра «Быть добрым и порядочным выгодно». Не «удобно» сказал, а «выгодно». Кому? Всем! Это уже мой вывод. XX век, 60-е годы, Ленинград. Иду по Невскому проШпекту, где «ярмарка тщеславия». И вдруг высокий, гордый Смоктуновский вышагивает по ней. Уже прогремел спектакль «Идиот» Г. Товстоногова и фильм «Гамлет» с его участием. И тут он сам! Живьём! Все на него глазеют. Червяк во мне задёргался и прозвучал внутренний голос: «Лови момент! Скажи добрые слова ему». Какая-то неведомая сила убрала мою провинциальную неловкость, смущение – и на абордаж! «Здрасьте, Иннокентий Михайлович!» – говорю ему. Мэтр поздоровался не глядя и дальше фланирует. Он высокий, а я метр с кепкой! Да и дистанция огромного размера. Но смелость города берёт! «Иннокентий Михайлович, я видел вас в «Идиоте» и «Гамлете»! Потрясающе! Гениально!».

Мэтр остановился, а в глазах удивление. Секунду, изучив меня, он расплылся в улыбке. «Вот как? Вы откуда? Вернее, вы кто? – спросил. – «Я смотрел «Идиота» ещё студентом театрального института. Я – из Калмыкии!» – «В театральном? Да вы коллега!» – возвеличил меня мэтр. Да какой я коллега, думаю, по сравнению с ним, скорее, «калека». Но стало приятно. И совсем охамев от слова «коллега» начал нести несусветное. По теме, правда, а также про наших калмыков, что были выселены. «Я когда работал в Норильском театре, был знаком с вашим Кугультиновым. Он много рассказывал о депортации. Меня познакомил с Давидом Жора…Георгий Жжёнов. Они были тогда на условной свободе. Не в зоне, но под наблюдением». Идём дальше. Я уже иссяк нести несусветное. Да и у него, наверное, свои думки в голове. А навстречу сам Георгий Жжёнов! Мистика! Что-то мистическое в нашей жизни бывает. Как у Пушкина «И случай, бог изобретатель».

И мне повезло. Вторая знаменитость! Смоктуновский и Жжёнов обнялись. Стали говорить, что из-за репетиций и спектаклей редко видятся. А Жжёнов смотрел на меня подозрительно, думал, наверное, что это за азиатская птица, да ещё со Смоктуновским. А тот в паузе говорит: «Вот наш коллега. Узнал меня. Я стал знаменитым!» – и заулыбался. Жжёнов: «Ты что, Кеша?! Да тебя весь театральный мир знает! Вся страна!». Оба мэтра рассмеялись, и я что-то изобразил на лице. Никак не мог расслабиться среди таких гигантов сцены. «Вы кто по профессии?» – спросил меня Жжёнов. «Я учился у вашего главного режиссёра. У Григория Израилевича Гуревича и у Альшиц Оды Израильевны. А потом на режиссёрском у Л. С. Вивьена. А я видел вас в спектакле «Женщины Нискавуори», в «Маклена Грасса» – тараторю я. «Похвально, похвально!» – говорит знаменитость Ленинграда. Это уже после фильма «Берегись автомобиля» со Смоктуновским в главной роли Жженов стал популярен в СССР.

«Ну, вы извините, мне с Иннокентием Михайловичем поговорить надо», – сказал Жжёнов. «Конечно, конечно», – выпалил я, как будто что-то могу изменить в этой ситуации. «Свидимся», – сказал Смоктуновский и улыбнулся, как киношный Деточкин из «Берегись автомобиля», и мы расстались. «Свидимся». Я живу на неизвестной никому планете. Где, хотелось бы знать, свидимся? Но было приятно, после «шпыняния» дома.

Однако ж свиделись. Приехал как-то в Ленинград к дочке, а давний знакомый (с 1958 года) киноактер Игорь Класс предложил сходить на «Ленфильм». Авось кривая вытянет и возьмут куда-нибудь в массовку. Рванули. И Класса в актёрском отделе сразу направили в фильм на эпизод, а азиаты в кино не требуются. Это тебе не Америка, где негры, азиаты и другие цветные мелькают среди англо-саксонцев. Я пошёл болтаться по коридорам, ищу буфет, а навстречу Смоктуновский! «Здравствуйте, Иннокентий Михайлович!», – заорал я как в тайге. Смоктуновский на всякий случай улыбается, секунды две в замешательстве, а потом тихо так: «Невский? Из Калмыкии? Помню, помню». И подал руку. «Снимаетесь?», – спросил мэтр. «Да, азиатские лица тут не нужны», – огорошил я мэтра. Чувствую, мэтр взволновался: «Пойдемте в уединенное место. А то тут вопросы, расспросы киношников… После «Идиота», «Гамлета» пригласили на кинопробу. Какие-то глупости… Но так заведено в кино. Осторожничают! Да…, вот так. Я много работал на периферии, Махачкала, Сталинград, Красноярск, Норильск. Был в плену в Польше, удрал. А если бы узнали, что я был в плену, замуровали бы. И из осторожности перебрался из Красноярского театра в Норильский. Сам себя упёк, но свобода дороже. А с вашим народом поступили неправильно, это всё он…», – и Смоктуновский замолчал. Через паузу: «Элиста возле Волгограда, да?». Я кивнул. «Хорошо, что Сталинград переименовали! Я там работал». Опять пауза. Я не мешал мэтру. «Кугультинов в Норильске как-то сказал о себе: «Я – антисоветчик, и поэтому здесь. Сталина обвинял».

К тому времени я уже знал (бесплатные осведомители сработали), что Смоктуновский в числе 25 деятелей науки, литературы и искусства СССР подписал открытое письмо к Леониду Брежневу против реабилитации Сталина. Главная мысль в нём была такая: даже частичное или косвенное оправдание преступлений «вождя советских трудящихся» недопустимо. Это могло бы стать бедствием для нашей страны и для всего дела коммунизма. Текст того письма мне, к сожалению, не был знаком. О нём я узнал гораздо позже, когда появились первые ростки гласности. Например, о том, что Сталин полностью виновен в том, что наша страна оказалась не готовой к войне с Германией, и о чём было прямо сказано в письме 25. А ещё о том, что «кровавый диктатор» лично ответственен не только за гибель бесчисленных невинных людей, в том числе и калмыков, но и за истребление лучших умов СССР.

Мне вдруг захотелось расспросить Смоктуновского именно об этом. О том, почему он подписал письмо против реабилитации культа личности Сталина. Чем он руководствовался? Жжёнов – понятное дело. Отсидел ни за что 7 лет в лагерях, как и его брат. Но ведь Смоктуновский таким репрессиям не подвергся. Если не считать, конечно, запрета проживать в 39 советских городах, как находившийся во время войны в плену. На войне, кстати, он удостоился двух медалей «За отвагу». Считанное количество фронтовиков могли этим похвастаться. Но пока я набирался духа спросить, подскочила ассистентка: «Иннокентий Михайлович, я вас обыскалась, а вы в этом закутке. Давайте быстро на грим и кинопробу». Ему это не понравилось. «Опять экзамен! Осторожничают! Я что вам? С улицы!». Повернувшись ко мне: «Я со своей взъерошенностью испортил вам настроение!». «Да что вы…», – начал я. А он повернулся к ассистентке: «Ведите!». И удалился. Он, корифей театра и кино, был в гневе, что вынужден проходить пробы.

Через какое-то время я снова попал в столицу. И сразу на премьеру во МХАТ. На улице толпа. У администратора тоже очередь. И вдруг от него выходят Олег Ефремов, Смоктуновский и «Раба любви» Елена Соловей. У меня в зобу дыханье спёрло. Опять Смоктуновский! Он уже жил в Москве и трудился во МХАТе. Я двинул за ними. Первые двое вскоре разошлись по своим делам, а Иннокентий Михайлович тормознулся на выходе на Камергерскую улицу. А я, тут как тут. Поздоровался, а он, посмотрев на меня, с улыбкой Деточкина выдал уже знакомое: «Невский? «Ленфильм»? Из Калмыкии?». Я кивал головой на радостях. Надо же, столько лет минуло, а он ещё помнит! Мэтр: «Ну как успехи?». А я со своей избитой фразой: «Можно бы лучше». «Хорошо сказали «можно лучше». Смоктуновский посмотрел на часы и предложил пройти к служебному входу. Да хоть на край света! А он у вахтера: «Машина приехала?» Вахтер: «Евстигнеева везет, Иннокентий Михайлович». «Меня в Малом театре привозили и отвозили и здесь порядок». Дал мне пищу для разговора.

«Я в какой-то приезд смотрел в Малом театре вас в роли царя Федора Ивановича. Потрясающе, гениально!». Ну вот опять повторился глупо, как на Невском. «Вы знаете в «Царе Федоре», «Идиоте» и «Гамлете» вы создали добрых личностей, персонажей». Смоктуновский задумался «Правда? Вот и критики, и друзья отмечали это. А теперь вы говорите. Да вы же режиссер?! Правильно я говорю? А у меня с режиссером Борисом Равенских были конфликты в «Царе». Я и с кинорежиссером Г.Козинцевым делал смуту по поводу трактовки «Гамлета», но он режиссер. А в «Идиоте» Георгий Товстоногов говорил: «Да, он Мышкин, но Лев! Лев Николаевич Мышкин!».

А я ему мёд на душу. Пусть знают, что и калмыки не хухры-мухры и что-то кумекают: «А как вы играли в «Идиоте»! Как вы жили на сцене! Вроде так и не так! Отличное от народных артистов В.Полицеймако, Н.Ольхиной, Т.Дорониной». «Спасибо, спасибо за оценку. Вы только им это не говорите». «Да они не знают о моем существовании!» – выпалил я. «Ну мало ли что. Ведь меня же теперь знаете, и прямо мне говорите. Вы не обязаны следить за моим творчеством, а вот поди! И вот Вы мой сторонник!». Мэтр расплылся в улыбке. «Вы, наверное, добрый человек. Быть добрым и порядочным – выгодно. Запомните это. А что говорят про меня, про мое творчество у вас?». «Да все в захлебе от ваших ролей и в калмыцком театре и весь народ!», – шебечу я на весь театр. А Смоктуновский в улыбке: «Ну, спасибо, спасибо. Утешили». Какие утешения великому артисту? Я добавил ещё: «А какой у Вас в фильме человечный, добрый Чайковский. Когда Чайковский сочиняет музыку у вас в кадре аж желваки на лице и подбородок трясется. Вы где-то это подсмотрели или сами придумали?». Смоктуновский: «Однако, вы дока! Профессионал! И это запомнили? Я это увидел, когда Шостакович играл нам свою музыку к «Гамлету». Гениальный человек! А вот про судьбу вашего народа я знал раньше. В Сталинграде местные жители говорили. Да, вспомнил, я был у вас в Калмыцкой студии в Ленинграде. Роза Сирота привела меня к ребятам. Вы были?». Я тогда учился на режиссёрском факультете. Никто мне не говорил. «А вот как…?». Не дал закончить Е.Евстигнеев, который вышел из машины.

Мэтр: – «Мой новый приятель! Сторонник моего творчества!». Евстигнеев сделал одолжение, посмотрел в мою сторону. Я: «Здравствуйте!». А Евстигнеев Смоктуновскому: «Я на премьеру. Бывай». И зашел в служебный вход. Со Смоктуновским расстались просто, как и встретились. Сам не верю, но было. Я тогда был любопытным. Это сейчас стараюсь избегать лишних знакомств. То «дай сигарету», то «болею, выручай». Обстоятельства «И случай, бог изобретатель» помогли мне иметь такие общения с «богом» и «рабом» сцены. Если бы я просил аудиенции со Смоктуновским, уверен, отказал бы. Многие журналисты охотились годами за ним, безуспешно. Не гордыня, нет. Кризис у него был со временем. Более ста ролей в кино, театре, записи на радио, фирма «Мелодия», на студии научно-популярных фильмов, встречи со зрителями.

Наша встреча на Невском произошла на заре его популярности. Он проверял её на толпе. Вполне по-человечески. Там, на Невском он мог отказать мне шествовать с ним. Его поразило, наверное, что азиат говорит о нем, да не просто говорит, а хорошо. А в искусстве за всю историю СССР и России только один азиат поставил спектакль в МХАТе у Дорониной – якут Андрей Борисов «Прощание с матерой». И всё. Евреи, кавказцы допускаются к сцене, конечно, иностранцы. На азиата – негласные санкции. Еще этих не хватало!

Встреча на «Ленфильме» во МХАТе аналогично как на Невском, обстоятельства. Почему я рванул к нему на Невском? После «Идиота» в Ленинграде не все однозначно принимали его игру. И я ему первый, наверное, азиат сказал добрые слова о его работе. Мэтр не нуждался в моих костылях. Но такой был зов души у меня в тот момент. И не жалею об этом. А дальше уже производное от первой встречи.

Смоктуновский, это я понял, умел быть счастливым. У него был свой штрих-код, он был не стандартный. Он видел жизнь четче других. У него было боковое, внутреннее зрение. Природа обрекла на безграничность таланта. «Меня много в самом себе», – сказал он однажды. У него не было барабанных, псевдопатриотических, твердокаменных слов. «Мне нужен режиссер. Иногда меня заносит», – это также его слова. Открыто говорил свои минусы. Не корчил из себя мэтра. Уходил в иронию, когда отмечал что-то негативное. Но всегда присутствовала улыбка Деточкина и ласковая детскость. Его обвиняли в странности на сцене и в жизни. Но он был совершенно адекватным. Он мог сделать шутливое замечание крупному грузному актёру Вячеславу Невинному: «Ты все худеешь?». От обратного. Был по-своему «оригинальным», но не странным, не наивным. Он в жизни был Деточкиным. Кстати, после фильма «Берегись автомобиля» у мэтра украли машину, разбили. Вот такая ирония жизни.

После него осталась книга. Как он писал! Стиль, слог, слова не штампованные. Талант! Любил Пушкина. Часто говорил и думал о смерти. О бессмертии он сделал вывод: «Бессмертие. Если его нет в биологическом смысле, то оно существует в другом…». Смоктуновский умер в санатории им.Герцена, его не смогли спасти.

Но всю жизнь помню между листопадами дней, сказанное Смоктуновским доброе слово о нашем народе. И его изречение: «БЫТЬ ДОБРЫМ И ПОРЯДОЧНЫМ – ВЫГОДНО».

ИГОРЬ КВАША

С актером московского театра «Современник» Игорем Владимировичем Квашой меня познакомил актер театра «На Малой Бронной» Лев Константинович Дуров. С Дуровым знакомство произошло случайно опять же в Доме Актера. В старом здании, на улице Горького (Тверская). Все встречи и знакомства происходили в этом Доме в ресторане. Выходит из ресторана кавалькада актеров с театра «Малой Бронной», а впереди коренастенький Лев Дуров. Шел веселый, как вожак анархистов «Оптимистической трагедии». Разгорячённый, пиджак нараспашку, галстук набекрень. Подходит, протягивает руку и с ходу: «Привет! Ты что в командировке? Надолго? А я тут день рождения отмечаю с друзьями». Что-то еще спросил. Ответа не ждал. Что-то выпаливал, хлопал по плечу. Окружившие актёры думали, что я закадычный друг. Я с Дуровым знаком не был. Наверное, перепутал с кем-то из среднеазиатских актеров, а я воспользовался моментом. И сразу быка за рога:

– Лев Константинович, поздравляю! А как бы на «Отелло» попасть?

– Приходи завтра к служебному входу в театр. Без проблем – быстро проговорила знаменитость. Подошел Игорь Владимирович Кваша: – Лёва, поехали.

Дуров: – Знакомься, Игорек Кваша – и мы ударили с ним по рукам. – В общем, заходи, поболтаем, чайку попьем. Извини, едем хмель догонять, – и рванулся.

Так произошла «историческая встреча» для меня и произошло это никем не замеченным. Мираж, мистика. Спектакль я посмотрел. Лев Константинович играл Яго в постановке Анатолия Эфроса. Дуров провел меня через служебный вход, а актеры Николай Волков (Отелло), Ольга Яковлева (Дездемона), Мартынюк и другие смотрят на меня, а в глазах вопрос – опять этот Дуров привел какого-то «Кола Бельды». После спектакля покурили во дворе театра. Вот здесь живет мой друг пианист Святослав Рихтер, лауреат Ленинской премии, а там – художник театра, – заполняет паузу во время курева Дуров. Это как я в Элисте: вот тут живет мой друг Бадма-бухарик, а там хвостопад Васька Крюк.

В общем, познакомил Л. Дуров меня с И. Квашой при интересных обстоятельствах. Я звонил из телефонной будки возле театра. Стали стучать в будку. Я продолжаю разговаривать с Нюжгировой Л. со студии Горького о «государственных делах». А тут всё стучат в телефонную будку. Я решаю важные вопросы о стране, а мне мешают. Развернулся, а тут два народных артиста Дуров с Квашой. Я, конечно, узнал обоих. Стал извиняться, прогибаться, заикаться. Кваша зашел уже в будку звонить, а мы со Львом Константиновичем разговорились. Кваша вышел из телефонной будки. Дуров распрощался с Квашой, чмокнул его. Мне подал руку. -Заходи. Не теряйся! – прострочил на прощание и исчез в недрах здания.

Кваша вежливо так спросил: – Ты не торопишься? Проводи меня. – Конечно! – обрадовался я. Такая возможность побалакать с таким актёром. Поймали такси и помчались. Спросил, чем занимаюсь, откуда я. Сказал. Стал рассказывать про Кугультинова. – Мы приглашали Давида Никитича дважды в театр «Современник». До этого у нас всегда приходили Е.Евтушенко, А.Вознесенский, Б.Окуджава, не афишируя заходил А.Сахаров, Л.Гинзбург, мать Васи Аксенова. Мы же знали, кого приглашать.

А водитель такси все направлял зеркало в машине на Квашу. А Кваша все про Кугультинова дифирамбы пел. – Матерый человек! Мудрый! А какая память! Все время стихи наизусть говорил. Помнишь заставка была в передаче «Очевидное, невероятное» стихи Пушкина «О, сколько нам открытий чудных …», там же четверостишье было. А он махнул полностью. И сказал, что одну строчку не зачитывали, а это очень важно. Потом я посмотрел в сборнике и убедился, что Кугультинов был прав. Помнишь там …Разрешите курить? – спросил Кваша у таксиста. Хозяин машины, конечно, разрешил и мы запыхтели.

– Второй раз Кугультинов пришел с Константином Симоновым. После спектакля нас пригласила Галя Волчек в кабинет. Я, Табаков, Толмачева, Казаков и другие. А у Галки пусто. Так часа два на сухую говорили. Кофе дули. Они наперебой рассказывали про писателей. Давид Никитич тогда был, по-моему, депутат в Верховном Совете. Он рассказывал про ваше выселение, как сидел в Норильске. Матерый мужик! Умница! Симонов уступал ему в разговоре. Пусть выговорится, мол. Мне это понравилось, что Симонов так поступил. Мудрый мужик ваш Кугультинов!

Попросил таксиста остановиться. Я полез в карман за деньгами, а Кваша рукой сдержал меня: – Ты гость! Тебе обратно ехать. – Он расплатился. Вышли. – Я зайду к Женьке, догонять хмель. Рад был познакомиться, заходи к нам, к служебному входу. – Я подумал, как у нас актеры. К кому-то надо зайти хмель догнать. А он пошел к Жене Евстигнееву.

Иногда надо быть нахальным и смелым, как наши предки. Рванули по обстоятельствам из Джунгарии в непонятную, неизвестную даль. Результат, правда, не очень фартовый, а могли бы и получше место найти. Были фартовые земли, как Долбан, но и те отняли.

Решил зацементировать знакомство с Квашой. Рванул в театр «Современник» к служебному входу, вызвал Игоря Владимировича. Он вышел: – «Ааа, извини. Пошли».

Зашли с Квашой в закулисье театра. Ба… да все знаменитости! А не кому руку подать. Это тебе не 3-й микрорайон в Элисте. Только вышел из дома. А тут тебе «таможня» из 3 человек. Андреич, болеем, 12 рублей не хватает. Не знаменитости, но все свои. И так десятилетиями. Спектакль посмотрел.

Опять в столице был уже в 90-е годы. Там своя «таможня» из тогдашних милиционеров. Регистрацию требует. В той столице надо 100 рублей отстегнуть, а в нашей столице 10 рублей. Ну, это столичные издержки. А в театр нужно пойти. Потусоваться. Пошел на просмотр для пап, мам и актеров других театров в «Маяковку». Просмотр спектакля «Свои люди – сочтемся» Островского. Гундарева, Ильин, Лазарев были заняты. Смотрю, в антракте в фойе стоят Игорь Кваша. Эммануил Виторган (однокашник по институту), Армен Джигарханян и актриса из театра Ермолова. Забыв про этику, субординацию, дипломатию рванул к народным, как будто я из их обоймы.

– Здравствуйте! (всем) Здравствуй, Эма! – это я Виторгану. А он: «Сними очки». Снял. Он узнал меня, улыбнулся, хлопнул по плечу и поздоровался. «Мы один институт кончали», – объяснил Виторган народным. А я воодушевленный, что Виторган меня признал, пошел на абордаж и Кваше говорю: «Здравствуйте, Игорь Владимирович! Вы меня помните?». Кваша: «Ну, конечно, помню. «Ты сейчас где работаешь?» – спросил Виторган. «В Элисте, в Калмыкии», – ответил я. «Да, да… ты же мне говорил. Когда в Сочах встретились». Тут Джигарханян встрял: «Был у вас. «Джангар» начитал на радио. В Яшалте был. Хорошо посидели. Славный народ!».

У меня стали крылья расти, да еще лучи чужой славы грели. Так случайно оказался в обойме знаменитых актеров. После спектакля на входе жду Виторгана, однокашника. Вышел Кваша. Один. Я к нему. А что мне терять? Сыгнорирует – не беда! Не впервой отказы принимать. Подошел и нахально так: «Разрешите вас проводить?».

– Да вот раздумываю, куда стопы направить. Вечернего спектакля у меня нет. Хотел в ресторан «Дом Актера» заехать. Далековато. А может, зайдем в «Домжур»? Тут рядом, – прикуривая сказал народный. Я оказался на седьмом небе, но опустился на землю и промолвил: «С удовольствием!».

Пошли. В «Доме журналистов» народный сказал швейцару: «Он со мной». Во как! Кваша тоже «реклама, касса, публика!» как говорил персонаж актера Филиппова из фильма «Укротительница тигров». В ресторане все здороваются с народным, а я озираюсь по залу, как будто я тутошний завсегдатай. В Элисте, в ресторане со мной тоже некоторые здороваются. Ничего, думаю, и здесь не пропаду рядом с таким мэтром. И вдруг подходит писатель Анатолий Алексеевич Безуглов. Он вёл тогда на центральном телевидении передачу «Человек и закон». Мы были с ним знакомы раньше. Бывал у него дома. Бражничали. Он подарил мне свою книгу «Змееловы» и подписал ее так: «Моему земляку Борису Шагаеву в память о встрече на Крымском побережье. 9/VIII-1971 год Ялта, Ан. Безуглов». Познакомил его с Квашой, как будто это мой старый приятель. Безуглов пригласил нас за свой столик. Безуглов рассказал Кваше, что родом из Сальска и всё про калмыков знает. И про жуткую историю выселения, и про встречу с Б.Б. Городовиковым. «Мне дали задачу сделать на центральном телевидении передачу про браконьерство икры, но после встречи с 1-м секретарём Городовиковым не стал делать передачу, – сказал Безуглов.

Кваша в свою очередь рассказал о двух встречах в разное время с поэтом Кугультиновым в театре «Современник».