О том, что сильнее нас

Вместо увертюры. Largo elegiaco impromptu

Странная субстанция — свет свечей. Разный он бывает. В городской квартире, если, к примеру, на Новый год или, скажем, в процессе охмурения дамы, — одно восприятие, в церкви — совсем другое, в деревенском доме — третье… А под землёй совсем четвёртое, совсем отдельное. Роль разная. Ведь другого света нету. Ни единого фотона. Это тот свет, который — не декорация. И не ритуальная атрибутика. Здесь свеча не притворяется, она действительно отделяет свет от тьмы. Там, куда не падает её отблеск, как бы и нету ничего, а оставшееся в темноте как бы и несущественно. К примеру, в квартире имеет значение сам запах горящих свечей. Под землёй — нет. Важен только сам свет. И колыхание пламени. Оно под землёй тоже другое. Пока воздух неподвижен, пламя не шелохнётся. Не шелохнётся до тех пор, пока что-либо вокруг не изменится. Чувствительная штука — пламя свечи. Пальцем пошевелить, и то уже по стенам метнутся тени. Живой это свет, отзывающийся на шевеление, на дыхание, на голос… Участвующий в неторопливой пещерной беседе. Умеющий в нужный момент беседы пригаснуть, а в иной вспыхнуть. И привлечь метнувшимися тенями внимание остальных к чему-то важному, к тому, что изменит течение разговора, тему разговора, а возможно — и жизнь сидящих вокруг. Которая, как оно ни удивительно, умеет столь же тонко отозваться на малейшее изменение обстановки, как пламя свечи. И с этого незаметного дуновения — медленно начнёт расти целая лавина мыслей, событий, мощная, ревущая, сокрушающая планы, надежды, судьбы…

Я и сам не до конца понимаю, почему я выбрал именно этот эпизод в качестве начальной точки нашего повествования. Да и кто бы знал, что именно является той пресловутой начальной точкой. В те времена приблизительно раз в полгода моя жизнь менялась радикально. Но умудрялась делать это так, что сам я этого не замечал. Вокруг происходило одно, другое, третье, всё важное и всё определяющее… С непонятным ни для меня, ни для окружающих смыслом. Этого я тоже не замечал. Впрочем, сам состав окружающих тоже менялся ничуть не менее стремительно. Потом помаленьку всё успокоилось, началась странная, непривычная, но всё же как бы полноценная жизнь, которую можно принять, к которой можно привыкнуть. А спустя годы — вдруг пришло понимание, что каждое из тех промежуточных состояний запустило отдельную линию жизни, которая с тех пор никуда не делась, а возвращается раз, другой, третий… Каждое. Из — ну очень многих. И линии те начинают пересекаться, путаться… А потом — вдруг возникает момент, когда приходит следующее понимание. Понимание того, что все эти линии начались приблизительно в одно время, что все они преисполнены глубинных взаимосвязей, которые вот только прорисовываются, но существовали с самого начала… Что все они вдруг стали сходиться обратно в одну точку. И вот в этой узловой точке — опять изменится всё.

Именно в этот момент и следует в очередной раз браться за перо. Потому что предыдущие несколько лет заключают в себе целую жизнь, переполненную мыслями, эмоциями и событиями. А уже через несколько месяцев — будет достигнута очередная узловая точка, и всё, что было, потеряет остроту восприятия, потеряет эмоциональную наполненность, перестанет быть важным. Рассыплются взаимосвязи жизненных линий. Как только все они сойдутся в одну точку, будет достигнута критическая масса и мало что в том взрыве имеет шанс уцелеть. А жизнь, она ведь штука такая. Умеет подбрасывать сюжеты куда как круче и куда как изобильнее и плотнее, чем в любой беллетристике. Вот и надо эти несколько последних месяцев потратить на осмысление и описание. Пусть читатель гадает, фантазия оно или реальная жизнь. Иная фотография ведь по сюрреалистичности любую живопись за пояс заткнуть может. А я всё же — фотограф далеко не из последних. Хе-хе, и не помру ведь от скромности-то…

Так вот, если возвратиться к достославному вопросу, с чего начать — раздрай получается полнейший. Десяток запустившихся за полгода сюжетных линий, каждая из которых ключевая. Каждая — начинается с события, которым можно задать сюжету ритм, темп и азарт. И важность каждой станет ясна гораздо позже. Наверное, такая вот ассоциация выходит. Театр. Премьера. Зрители уже в зале. Оркестр уже в яме, но музыканты пока разыгрываются и настраиваются. Актёры — тоже на сцене и тоже пока распеваются. С трудом. Сказывается и новизна оперы, в которую подмешаны и мелодии племени мумбо-юмбо, исполняемые на соответствующих инструментах, и горловое пение тунгусов всяких, уж не говоря о включённой в состав оркестра дворовой рок-группе, имеющей о нотах и о языке дирижёрской палочки ничуть не большее представление, чем также присутствующие в оркестре аборигены упомянутого племени мумбо-юмбо. Сказывается и дремучее похмелье после вчерашней генеральной репетиции. Сказывается и техническая проблема. Занавес, то есть, ну никак не хочет подниматься, и техники лихорадочно чинят его механизм с помощью лома и какой-то там матери. В общем, фон понятен. Только вот в немелодичном винегрете звуков — спонтанно возникает и опять гаснет музыка. Вторая скрипка пробует ещё раз прогнать непривычный пассаж — и вдруг один за другим к ней подключаются все прочие инструменты, да и певцы поддерживают. Звучит двухминутный фрагмент одной из ведущих арий оперы. Разъярённый дирижёр гасит всё это безобразие, используя кроме взмахов палочкой все известные ему неприличные жесты. А через минуту — точно так же вспыхивает другой фрагмент… Третий… К моменту, когда занавес поехал, дирижёр в ужасе понимает, что слишком многое уже сыграно и спето, увертюра будет уже точно лишней, она сыграна раз пять в самых разных версиях и вариациях, да и вступительный хор первого акта тоже уже не покатит… Да и перерыв не объявить, а то зрители на последний поезд метро не успеют.

Дирижёр — умница. Он и не думает дать отмашку на паузу и полный рестарт. Он притворяется, что всё так и задумано, постепенно переводя витающую в воздухе какофонию с элементами музыки — сначала в музыку с примесью какофонии, потом в чистую музыку… Дикими усилиями на лету перекомпоновывая всю начальную часть оперы и сумасшедшими жестами показывая музыкантам и певцам, какой будет следующий фрагмент. Его усилия поддерживает светоинженер, в точности так же постепенно переводя свет с общего на сценический. И зрители только к середине первого акта вдруг осознают, что уже минут двадцать как распевка закончилась, а идёт само действие оперы.

А кому тут труднее всего? Правильно… Театральному критику. Которому обязательно нужно описать начало спектакля. А где тут начало? М-да. Вот-вот. Понять бы ещё, кто здесь автор, кто дирижёр, кто критик, а кто зрители… А кому тут легче всего? Опять правильно! Опять критику! У того хотя бы понятно, кто здесь читатели.

В общем, единственной точкой отсчёта в спектакле, которую можно объявить началом, становится одна из пауз между пятью версиями увертюры, а ещё лучше — внутри одной из версий. А совсем хорошо, если это будет не совсем пауза, а звучащая в тишине спокойная, философичная тема мумбоюмбовской дудки, исполнитель на которой не понял очередной пантомимы дирижёра, требующего очередного прекращения игры, и продолжает в тишине вести свою партию. А партия та — таки является не основной темой пассажа, а самым что ни на есть контрапунктом.

Итак — пауза с продолжающим звучать контрапунктом. Наступившая спустя несколько минут после взлёта одной из первых тем. С продолжающей звучать мелодией света свечей, но не рвано-идиотическим аллегро, как сама тема, а медленным, меланхоличным и философичным контрапунктом к ней, настраивающим на неторопливое раздумье о прошедшем и о грядущем. Эдакая тема последней паузы перед прыжком в бурный поток.

Светящийся в свечном свете пар. Пар от дыхания, пар от кружек с чаем. Прохладно в Сьянах. Катакомбы это такие в ближнем Подмосковье. Здоровенные, кстати. Москву белокаменную строили из того известняка, что здесь добывался. Своеобразное место. Одна из славных помоек человеческих, она же — кузница и горнило для тех же человеков. Где можно встретить совсем опустившихся алкоголиков и наркоманов, а можно — будущих и уже состоявшихся больших учёных, больших художников… Но почти невозможно встретить «простых людей». Обывателей то есть. В Сьянах практически всегда много народу. Одиночек, малых и замкнутых компаний, больших и открытых компаний… Проводящих под землёй часы, дни, недели, месяцы и годы. Исследующих и вскрывающих новые, то есть хорошо забытые и завалившиеся, районы. Или — обустраивающих себе в гротах постоянные «дачи». Или — проводящих время в оргиях в Большом колонном зале. Или, или, или…

Влажные каменные стены, влажный каменный свод. Капельки конденсата, сверкающие в том же свете свечей, которые как стоят на каменном столе, покрытом настоящей деревянной столешницей, так и вставлены в самую настоящую старинную люстру, подвешенную над столом. Грот Шайтан. Самое удивительное место в Сьянах двухтысячного года. Грот, обустроенный и оборудованный самым невообразимым для подземелий способом. В километре от входа, то пешком, то ползком, то согнувшись, — масса затащенных туда абсолютно не нужных под землёй, но создающих совершенно особую атмосферу, предметов. Раковина со смесителем в углу. Без водопровода, без канализации. Газовая плита — в другом. Настоящая, кухонная. Действующая! Никаких вам примусов! Упомянутый стол. Каменные лавки, любовно выложенные из глыб, вокруг стола. Такая же лежанка за углом. Приподнятая «дверь» в штрек. Лестница к ней. Занавеска в дверном проёме. Высокое, почти под потолком, небольшое «окошко» в соседний штрек. С крашеной деревянной рамой, хоть и без стёкол! Впрочем — стёкла нельзя, вентиляции не будет. Полочки и даже тумбочка с кучей посуды и прочего скарба. Кошмар, словом.

Часы (механические, старые, с гирями, маятником, и ходят!) — на одной стене. Портрет на противоположной. В рамочке и под стеклом. Хозяин грота? Фиг вам. Красивая девушка? Три раза ха-ха. Шиллер! То есть — это когда я впервые удостоил сей портрет своим вниманием, он был Шиллером. У хозяина в тумбочке имелся немалый запас портретов, и он их менял в соответствии со своим настроением. Менял так, что никто и ни разу не заметил процесса замены. Замечали — по подсказке свечей. Поменялся разговор, чуть активней стала жестикуляция, дрогнуло пламя свечей, дёрнулись тени на стене, блеснуло по-новому стекло, притянув внимание… Глядь, а там уже Гёте вместо Шиллера. Или Бетховен… Или Кропоткин… Скрябин опять же… Герцен…

И сразу — в другое русло беседа. Интересное взаимодействие: лёгкий уклон темы, жест рукой, рывок пламени, рывок теней, блеск, взгляд, ответный взгляд нового портрета, и — уклонившаяся тема вдруг сменилась на совсем новую и неожиданную.

А теперь — кто был за столом. Во-первых, ваш покорный слуга, тогда ещё сорокатрёхлетний геолог-недоучка, математик-недоучка, программист-самоучка, фотограф-любитель, турист, путешественник, писатель, меломан и гурман. Месяца три назад начавший муторную процедуру вылезания из того самого кризиса, на котором были потеряны все интересы в жизни и весь круг общения, четыре дня назад расставшийся с девушкой, которая чуть-чуть его за шкирку приподняла и тут же сбросила обратно, словивший с того микроинфаркт, вчера, на попытке добраться до поликлиники, сломавший себе ребро, десять часов назад вдруг собравшийся, наплевав на всё перечисленное, съездить в Сьяны, три часа назад познакомившийся с компанией, которая станет стержнем следующей попытки, и вот час назад впервые в жизни случайно попавший в сей грот и познакомившийся с его хозяином. Во-вторых, мой старый и давно потерявшийся друг Олег, внезапно позвонивший после пятнадцатилетнего отсутствия на горизонте. В-третьих, хозяин грота по кличке Рэй, бывший спасатель приблизительно моего возраста, приезжающий в Сьяны не чаще раза в месяц-два, но тем не менее оборудовавший себе такую вот нору. На удивление никогда обо мне не слышавший, хоть я в подмосковных катакомбах, да и вообще в мире путешественников являюсь фигурой легендарной и даже в чём-то мифологической. В том числе и по линии спасработ — всё же целых пять лет когда-то командовал спасотрядом, специализировавшимся по катакомбам. Забавный товарищ этот Рэй. С исключительно необычным кругом интересов и увлечений и с не менее необычным мировосприятием. Собственно, по комплекту меняющихся портретов оно и так видно. Рэй — один их «хозяев» Сьян, уважаемый человек, без ведома которого в системе не происходит ничего, достойного упоминания. Потому — четвёртая лавка за столом меняла своего «седока» с приблизительно той же периодичностью, что и гвоздик, на котором висит портрет. Люди обоего пола, преимущественно молодые, возрасту от четырнадцати до двадцати пяти лет, приходили, сидели по пять минут, задавали по паре вопросов, выпивали по кружке чаю и — освобождали место следующему. Или же — вообще заглядывали из штрека через окно, пару минут слушали и шли себе дальше по системе бродить.

Примечательно, но ни единого слова из той беседы я не запомнил. Даже тем не помню. Темы были несущественны. Слова были также несущественны. Существенна была атмосфера. Существен был безмолвный разговор со светом. Существенно было само существование этого места. Вдвойне примечательно — что никого из «четвёртых» у меня в памяти тоже не отложилось. И наоборот, никто из них не запомнил меня. Обрывки визуальных образов — подсказывают, что там я видел по крайней мере человек пять, которые спустя месяцы и годы появились и прочно обосновались в моей жизни. Некоторым из них я потом пытался задать вопрос, не там ли впервые виделись, но ни один не признался. Хотя — все до единого признались, что в те годы посещали Шайтан отнюдь не редко.

Позже я ещё дважды заходил в Шайтан. Оба раза на очередных переломах. Оба раза — с Олегом. Оба раза — с Машей, с которой я познакомился за три часа до первого посещения Шайтана. Оба раза Рэй оказывался «дома». И оба раза — была такая же беседа, очень важная и абсолютно не запомнившаяся. А с тех пор, как жизнь вошла в некое осмысленное русло, не заглядывал в Сьяны ни разу. Говорят, Рэй тоже перестал там бывать, в Шайтане теперь совсем другие люди тусуются. Кстати, с Рэем мы за три встречи так и не удосужились познакомиться. Тоже несущественным казалось. И продолжает казаться. Наверное, правильно, что часть людей, имевших значение в жизни, остаются незнакомцами. Эпизодические роли могут быть важнее главных. Имеется в том некий сакральный смысл.

Часть I. Allegro non troppo maestoso, sforzato

Маленькая избушка в тайге. Ночь. Пламя десятка свечей, как будто в панике мотающееся во все стороны абсолютно несогласованным образом. И странно было бы иначе, когда в маленьком объёме одновременно переодеваются четверо. Четыре спелеолога, из которых трое впервые приехали на Пинегу, четвёртый — уже бывавший. Скинувших рюкзаки немедленно по приезде, не тратя ни секунды отправившихся под землю здороваться с пещерами, и только теперь, вернувшись ночью, начавших распаковывать основную часть вещей. Уже расставшихся с миром городов и живущих в мире ледяных кристаллов.

Скрип двери. Можно даже не думать о том, что за человек стоит в проёме, не вспоминать Шуриковых описаний и характеристик. Ну кем ещё может быть основательно заиндевелый товарищ с берданкой за плечами, не вполне уверенно стоящий на ногах по причине нетрезвости, как не егерем заповедника Ромой? Где ж вы видели егерей в ином состоянии? Только вот непонятно, с чего бы у него из глаз слёзы в три ручья…

– Рома, что с тобой?

– Здорово, Шурик! Привет, ребята. Да вот — в тайге я был, на обходе…

– Видим. И что?

– Как что? Вы приехали… У Тараса сын дома был, побежал, нашёл меня, я и вернулся.

– Так... А плачешь почему?

– Да знаете, ребята, я же подумал вас рябчиками на ужин угостить. Бегал-бегал, но всего двух смог добыть. Мало на четверых-то будет. Ой. А я ведь и тебя знаю!

– Откуда?

– Книжку твою читал, там на задней обложке фотография есть.

– Так она же пятнадцатилетней давности! И — откуда достал, только что ведь вышла?

– Друг дал почитать. Он поваром работает в сумасшедшем доме на Красной Горке. У него это настольная книга.

Вот так вот. То, что не удалось вволю угостить рябчиками привезённых кордон незнакомцев, — у сурового мужика может стать причиной для слёз. Да и то, что повар из сумасшедшего дома смог достать только что вышедшую и малоизвестную пока книгу о путешествиях, написанную совсем уж неизвестным автором, и теперь всяко её рекламирует, — пожалуй, того же плана сущность.

И ситуации с той же «не от мира сего» логикой далее возникали чуть ли не ежедневно. К примеру, как-то раз мы искали в практически вымершем огромном селе, в котором на улицах можно встретить лишь редких, еле передвигающихся стариков и старух, избу, купленную под стационарную базу Архангельскгеологией. И все шестеро опрошенных аборигенов — потом подошли осведомиться, нашли ли мы, оказался ли на месте начальник базы, а то, может, нас на ночь разместить да накормить нужно? Километра два пройдя, между прочим. Пешком и под дождём.

Неделю, наверное, я тогда пытался понять, откуда мне вся эта логика знакома, откуда прёт столь мощное deja vu. Абсолютно нереальная эмоциональность и открытость поведения людей, нереальный уровень интереса к вещам, находящимся далеко за пределами предполагаемого круга… И вдруг — объяснение нашлось. Смешное. И показательное. Вот как думаете, с чего бы это в литературе эталоном фантазии считаются книги чуть ли не документальные? Вот-вот. Много лет я не мог понять, откуда в прозе Грина возникает волшебство. А всего-то оказывается, что достаточно посидеть в ссылке в Пинеге, а потом мысленно населить нечто крымообразное пинежскими людьми. С характерами, узнаваемыми и сегодня на каждом углу. Вплоть до возникновения того самого пронзительно-щемящего deja vu.

Подобные коллизии были единственным украшением двух моих первых поездок на Пинегу, года за полтора до начала событий, которым посвящён наш роман. Впрочем, так часто бывает, когда вместо того, чтобы вести команду, сам цепляешься к кому-то на буксир. Поездки получились в чём-то интересные. Волнительные. Но бестолковые. Не принёсшие ничего, кроме смутного ворошения в душе. Надо было что-то менять.

Всё сходилось к тому, что на Пинеге обязательно нужно добраться до Железных Ворот — лога с группой пещер, резко отличающихся от всех прочих как масштабами пещер, так и настроением вернувшихся. Ребята, с которыми я на Пинегу ездил, там бывали, но так ни разу и не сложилось составить им компанию. Зато вдруг сложилось рвануть туда с остатками компании, с которой я много лет ездил в пещеры Туркмении. Примерно за полгода до наступления двухтысячного года. Начало которого, кстати, и станет у нас точкой отсчёта.

– Ребята, а вы нашли пещеру Ломоносовскую?

– Нет пока, а что?

– Да ведь мы же люди местные, нам ведь интересно. В нашей избушке лежит журнал посещений, а в нём страницах на двадцати описывается, как десять экспедиций подряд искали в неё вход, но так и не нашли.

– Слыхали, слыхали. Водку они пили, а не искали. Найдём, наверное. Пока что мы Музейную ищем, но похоже, что входы в неё просто ледяными пробками заросли. Разберёмся — примемся за Ломоносовскую, а там и до Олимпийской руки дойдут.

– Ребята, только вы правильно поймите. У нас завтра выходной. Мы бы с удовольствием вместо того, чтобы поехать домой, помогли бы вам Ломоносовскую искать. А вы бы нам по ней маленькую экскурсию устроили. Мы же живём здесь, нам же хочется знать, что тут интересного под землёй!

Это — расположившиеся в соседней избушке лесорубы, проводящие санитарную рубку в буферной зоне заповедника. До упора выкладывающиеся на работе, истребляющие бидонами самогон после работы и тоскующие по дому, куда они так редко попадают.

Хрен там найдём. То есть нашли, конечно, но только тремя днями позже, да и то совершенно случайно. Нижний вход был затоплен мощнейшим паводком после недавних ливней, а верхний — ну кому может прийти в голову мысль искать вход в пещеру точно на верхушке самого высокого холма в окрестности? Да ещё учитывая тамошний рельеф? Шелопник — это, знаете ли… Каждые три метра в земле щель, провал, уходящие метров на пять, на десять вниз. Заплетённые и прикрытые мхом и предательски трухлявым валежником. Искать в этом винегрете пещеру, имея скорость передвижения двести метров в час, — то ещё занятие. В особенности если уже сложилось видение, что пинежские пещеры имеют входы в обрывах, где гипс монолитен, причём входы — здоровенные. Плохая штука лень. Нет бы сесть да подумать, с чего бы это вход в Ломоносовскую был впервые найден с вертолёта, а не наземным поиском? Так нет же, раз где-то здесь, так бегать, искать надо, а не думать!

В общем — абсолютно бессмысленный и непродуктивный четырёхдневный прочёс местности был прерван тем, что я, забравшись на соседний останец для того, чтобы сфотографировать пейзаж, вдруг увидел вон на том холме нечто, что могло бы быть частью стены входного провала. И уже через пару часов — мы разматывали лестницу, обдумывая, как продуктивнее спланироваться на оставшиеся дни, раз уж прячущиеся от нас пещеры стали наконец открываться.

– Таня, около колодца надёжно складывать некуда, так что ты подносишь сепульки, сначала лодки, потом фото, потом остальное, я их спускаю. Володя, тебе пять минут внизу на разведку местности и организацию площадки для приёма груза. Гидрокостюмы будем надевать уже когда спустимся. Всем ясно? Действуем.

– Я на осыпи. Внизу река. Есть площадка. Готово, можно груз спускать!

– Первая сепулька пошла.

– Принял. Ах ты, пять лет тебя через семь гробов!

– Что такое?

– Упустил!

– Потом разберёмся, принимай остальное.

Быстро спускаем все мешки и сваливаемся вниз. Лестница и верёвка приходят на крутую осыпь, внизу бурный поток. Паводок, однако, изрядный, на поверхности в речке Насонихе метра два лишней воды, переправлялись на лодке, так как мост обоими концами торчал посередине реки. Здесь же, в узкой галерее, не меньше трёх метров подъём должен быть, а скорость, скорость…

Володя сложил все мешки в очень стрёмной нише под стенкой на самом верху осыпи.

– Что случилось-то?

– Отцеплял от карабина мешок с красной лодкой и упустил.

– Куда?

– Туда… — показывает на поток внизу.

Значит, отстёгивал мешок не на площадке, а прямо на осыпи. И на кой только чёрт площадка тогда? Отцепил, значит, покатился мешочек, плюхнулся в речку да и уплыл к такой-то матери. А ведь осыпь-то — вовсе не крутая, догнать как нефиг делать было. Значит, и не разведал ни фига. Плохеют люди, десять лет не ездючи в пещеры, теряют навыки… Ой, мама! Лодок-то у нас две, надувных китайских пластиковых пляжных. Красная двухместная и жёлтая одноместная. Если красная ушла, то по высокой воде ловить нечего! Можно собираться и домой сваливать.

– А может быть?..

– Не страшно?

– Страшно…

– Тогда быстро надо. Там сифоны впереди, если в сифон затянет — фиг догоним. Но ведь если вдруг проколемся — обратно не выплывем в гидрах против такого-то течения?

– Без гидр — быстрее соберёмся.

– А без гидр — пять минут в такой воде, и переохлаждение, заказывай ящик… Да и берегов там небось нету, это только здесь осыпь из провала даёт подобие берега.

– Давай времени не терять.

– Тань, ты правда уверена?

– Если ты идёшь, то — да.

Наверное, этот сплав был самой большой авантюрой в моей жизни. Надув на скорую руку игрушечную одноместку, не проверив даже, держит ли она давление, загрузившись в неё вдвоём без гидрокостюмов, только полминуты прикинув, можем ли мы у самой «пристани» выгребать против течения, — мы развернули лодку и рванулись навстречу тьме. По вздутой чуть ли не до самого свода, бурной и стылой подземной реке. Не зная пещеры и даже не взяв с собой карты, всё равно смотреть некогда будет. Твёрдо зная, что впереди — сифоны, то есть места, где свод опускается в воду. Твёрдо зная, что случись что — вернуться мы не сможем. Начхав на почти уверенность, что уплывший мешок уже протянуло в сифон. Начхав на то, что и нас перед сифоном может вклинить так, что и веслом не грябнуть. Начхав на острые каменные «перья». Зная одно — что нам необходимо побывать в дальней части Ломоносовской и в дальней части Олимпийской, а это невозможно без уплывшей лодки. Значит – должны. Должны догнать, поймать и вернуться.

Над водой стелился туман. Вплывая в залы, мы не видели дальних стен. В галереях — подчас приходилось нагибаться, чтобы головы помещались под стремительно мчащимся потолком. Со всех сторон – гул, журчание, хлюпанье, чавканье… Никакой привычной подземной тишины, прерываемой лишь звоном капели. Никакого берега нигде. Вода — стенка, вода — стенка. Местами — струи воды из щелей и дыр в потолке. Никаких провальных теней. Мягкое свечение тумана, наполняемого светом фонарей, звуковое сопровождение из какого-то космического фильма, и — скорость, скорость, скорость…

Вон он. Повезло. Первый сифон оказался в зале, где течение не очень сильно. Не засосало мешок. И даже свод опускается в воду достаточно круто, до мешка можно дотянуться если не рукой, так веслом. Теперь отдохнуть — и назад.

Сколько вниз летели? Пять минут? Восемь? Никто ведь не догадался засечь… А вот назад — засекли. Сорок. Не подумали, что вёсла у двоих на такой скорлупке — идея дурная. Цепляются друг за друга. Простору нет для размаха. Но ничего, в залах течение слабое, и одним гребцом можно, а там, где галерея с сильным течением, — потолок рядом: пока один веслом машет, второй может просто руками по потолку перебирать.

Ф-ф-ух! Хоть в чем-то Володя молодец. Примус завёл, чаю сварил… Сидит вон на камушке, думает, что ему делать, когда мы не вернёмся. Теперь попить, погреться, надеть гидры, надуть большую лодку — и вперёд. В смысле — вверх по реке.

И — ничего. Ну да, пещера. Ну да, вода. Много воды. Местами даже приходилось с усилием втискивать лодки под совсем низкий свод, проводя головы по трещине в том своде. Ну да, пара-тройка кусочков берега, в одном месте даже посуху метров пятьдесят можно пройти. Ну да, деранули лодку разок о гипсовые перья. Двухместку. Сидели, клеились. Не работает клей при одном градусе тепла, нет у него липкости. Сидят трое на берегу, один греет за пазухой угол спущенной лодки, другой — заплатки, третья — тюбик клея. По счёту «раз-два-три» все компоненты вытаскиваются и соединяются воедино. Вот бы со стороны посмотреть на эдакий цирк!

Ну вот не было в пещере ничего, оправдывающего наши рвение и усилия. Как мы туда тянулись, как расчищали свободное время, как за уплывшей лодкой гнались… Не бывает так. Если тянет как магнитом, а препятствия вызывают не сомнения, а только азарт, причём азарт, полностью гасящий любую осмотрительность, — обязательно должно быть. А нам не открывается, например, по той причине, что мы в неправильном составе, в неправильном месте, в неправильное время. Рыба, знаете ли, тоже лучше всего берёт вчера, завтра, на противоположном берегу и на другую наживку. Ну и чего теперь ждать — весь остаток экспедиции то же самое будет? Или — всё же Олимпийская что-либо выдаст?

Вечером побежал искать. Саму Олимпийскую не нашёл, но на карте, в пятнышке диаметром сто метров, было нарисовано три примечательных объекта: сам вход, поглощение реки, точнее — Белой речки, и ещё одна пещера, с большим озером. Вот эту-то пещеру я и нашёл именно там, где нарисовано, на чём и порешил, что дело сделано, завтра можно брать рюкзаки и идти, найдём без проблем. Разметил, впрочем, дорогу десятком ярких фантиков на кустах.

Володя усомнился. И заявил, что раз уж всё равно раньше нас просыпается — перед завтраком сбегает да проверит, точно ли там вход. А то вон и Музейная льдом закрылась, и Хрустальную не нашли, и Ломоносовская четыре дня нервы выкручивала… Молодец, правильно, пусть идёт.

И пошёл. К завтраку, правда, не вернулся. К обеду тоже. Да и к ужину весьма условно. То есть, трижды тот ужин разогревали, пока, наконец, Володя появился. И тут же начал выпендриваться в духе сказок народных: напои, мол, накорми, мол, а уж потом допрашивай. Скотина. Два человека целый день на приготовленных сепульках сидят, груши околачивают, а ему сперва ужин, видите ли, чаёв погонять да в зубах всласть поковыряться.

– Значит, так, народ. Не нашёл я ни фига эту Олимпийскую.

– То есть как?

– Да вот так. Нашёл я по твоим фантикам пещеру с озером, сразу и легко, а потом обшарил каждую щель в радиусе полукилометра. И нету там ничего похожего на вход.

– Обалдеть.

– Вы дальше слушайте. Как только понял, что входа нет, — пораскинул мозгами, что один чорт в пещеру сегодня не светит, да и пошёл дальше по логу, посмотреть, куда главная тропа идёт.

– И куда же?

– Да хрен её знает. Километров пять всего прошёл, тропа не кончилась, останец там слева любопытный торчал, вот я на него и полез осмотреться.

– Тэ-э-эк-с. И что нашёл?

– Да так, мелочи всякие. Три воронки треугольником. В двух первых реки текут. Разные. Одна в одну сторону, другая в другую, одна прозрачная, другая мутная. И расхода разного.

– А в третьей?

– А в третьей — галерея вниз валит. Размером как эскалаторный тоннель на метро «Таганская»!

– И ты, собака страшная, нам тут целый час мозги компостируешь? Что в пещере-то?

– Да не знаю я, что там в пещере. Наледь там на спуске. То есть спуститься можно, подняться, наверное, тоже, но одному страшновато. Вдруг по льду не полезется, нечем ступеньки-то рубить будет, а вы фиг найдёте.

Ладно, хрен с ним. Пойдём утром. День, правда, завтра последний, ну уж не попадём, так не попадём. Что с собой брать-то? Для Олимпийской понятно было, там пять метров ледяная катушка, туда можно съехать на жопственной сопе, а обратно нарубить ступенек, а здесь — шибко расплывчато поступившее описание выглядит. Лестницу, наверное, незачем, верёвку, кажется, тоже. Шнурок титроновый четырёхмиллиметровый вот есть, метров двадцать пять конец, наверное, в самый раз будет. Остальное — стандартно.

Всякого ожидали. Но такого… Проведя нас шестикилометровым кругалём по шелопнику — Володя вышел точно ко входу в Олимпийскую, которая оказалась именно там, где ей и надлежало быть. Сусанин, едрёна пассатижа. Путешественник, блин, с тридцатилетним стажем. И сам ведь, сказали — не поверил, пока за ручку не сводили до той пещеры с озером.

А вот тут-то оно и началось. Какой там склон, по которому спуститься запросто, а подняться тоже можно, но одному страшновато! Какая там пятиметровая ледяная катушка! Через три метра после того места, где в галерее появился лёд, — путь преградил вполне настоящий обрыв. Метров семь-восемь. Даже не вертикальный, а с нависанием. И с нашим шнурком — ну абсолютно нечего тут делать. А за лестницей бежать в избушку — часа три займёт, жалко в последний день-то тратить.

Та-а-ак… В верхней части обрыва галерею пересекает наклонная полочка. Метра на два спускается. Пройти, если подрубить пару ступенек, вполне можно. А там — в стене ниша, а в нише — колодец. Так как прямо под нами, судя по схеме, река, дно колодца должно быть на одном уровне с подножьем главного обрыва. Значит, метров пять-шесть тот колодец. Отлично. Лес наверху есть. Колодец узкий, поставить туда дерево — лазить вполне можно будет.

Срубили мы быстренько пихточку метров на восемь, чтобы уж наверняка, освободили от веток, да и потащили к колодцу. Володя, конечно, перед операцией проноса ёлки по полке честно заявил, что разучился узлы вязать, так что пусть я ему расскажу малость, как свой конец привязывать… Но кто ж поверит, что человек, умеющий любой из морских узлов вслепую вязать, взял да разучился? Да и стоял я уже на трети полки, держа свой конец палки, возвратиться физически нет никакой возможности. Так ведь не врал Володя. Привязал-таки он соплю к ёлке бельевым узлом, который возьми да и развяжись прямо посередине полки. Ох, какие антраша нам пришлось выделывать на той ледяной полке с бревном в обнимку, чтобы не улететь! И вниз его бросить нельзя — остатками веток да верёвочками всякими хоть одного, да зацепит так, что улетит следом.

Фигня, справились. Вот и конец полки. Вот и ниша с колодцем. Ну-с, государи мои, раз-два, взяли, раскачали… И — метнули. Велико же было наше удивление, когда тщательно вымеренное и с запасом срубленное дерево, свистнув по начальной катушке, простучало по стенкам, скрылось за поворотом колодца, смачно плюхнулось в воду и уплыло к чортовой бабушке.

Так. Отлично. Повторить означенную акробатику с большим бревном не выйдет, да ежели и выйдет, то надувать лодки, вися на бревне, — занятие в высшей степени неординарное. Времени бежать за лестницей уже совсем нет. Придётся методом последовательных приближений. Итак, в малом колодце метров десять глубины получается. Под главным обрывом, учитывая осыпь на дне вместо реки и разницу высот концов полки, — те же десять. Откуда? В описании — чёрным по белому пять указано. Глазомер – семь-восемь показывает. Ладно, фиг с ним, пусть десять. Тринадцать метров, значит, надо брать? И потолще чуток, так как лезть придётся по самому стволу, не касаясь стены? Допустим…

Ближайшее дерево нужных габаритов оказалось за пределами входной воронки, метрах в сорока от входа. К тому же — лиственница. Твёрдая и тяжёлая. Как мы её рубили, за неимением топора, своим мачете — песня отдельная. Минут сорок мучились. Свалили. Поряпали ветви да сучья, взялись… Какой там… Мы её и за один конец втроём приподнять не смогли. Походили, посмотрели… А повезло. Легла листвяшка наша — прямо в русло ложбинки, ко входу ведущей. На вагах можно и провести.

И провели. И кинули. Куда хотелось, туда и кинули. Прямо в расчётную точку, с точностью необычайной, сантиметр в сантиметр попали. Только вот, когда затихло громыхание дерева по льду и чуток осела поднятая пыль, — оказалось, что вершина расположилась полутора метрами ниже среза обрыва. Опять та же петрушка, словом. Вот впервые в жизни видел, чтобы одновременно у троих — и так врал глазомер. Да ещё и противоречия с описанием нехилые такие…

В общем — не захотела Олимпийская нас впускать. Даже подстраховалась, как выяснилось несколько позже. Несмотря на существенный спад воды, во входной ветви Олимпийской стояло штук пять сифонов, так что даже если спустились бы — всего сто метров, и задний ход. А несколько дней назад вода была настолько высока, что Олимпийская, за исключением приблизительно десяти первых метров за тем спущенным в малый колодец деревом, была затоплена вся. Под потолок. С таким напором течения в галереях, что вся глина покрылась свежей пятисантиметровой рябью. Если пещера пускать не хочет, оборона может быть очень глубоко эшелонирована. Вот как специально всё один к одному.

Значит — команда не та. Другую надо искать. Вот я, спустя всего месяц после возвращения домой, и сколотил альтернативную команду. А ещё через два месяца — вторую. И ни с той, ни с другой не удалось даже из Москвы тронуться. По причинам, удивления достойным.

Была у меня когда-то жена. И жили мы с ней тогда в квартире моего отца. А у жены была подружка, чтоб им, подружкам этим, пусто было. Странная субстанция женская дружба. Как правило, на взаимной зависти замешанная, до ненависти доходящей. Поссорилась тогда подружка с женой, напрочь поссорилась, лет пять они даже не созванивались. А тут — подготовил я команду да и уехал на недельку в славный город Улан-Удэ, деньжат на экспедицию заработать, запасы подсчитать на одном месторождении. Тут-то эта подружка и выскочила, как тот чорт из табакерки. Одержимая идеей запоздалой мести.

Не зная, что мы развелись, не зная, что мы переехали, зато прослышав откуда-то, что меня нет в Москве, она подбила своего паренька позвонить на квартиру к моему отцу. И объяснить, что вот, мол, информация для Натальи, сам он, мол, тот-то и такой-то, был со мной только что в спелеологической экспедиции на хребте Алек на Кавказе, там пару дней назад угробился, а ещё через три дня привезут тело. Возвращаюсь я, стало быть, спокойненько из командировки, а среди всех родственников форменная паника по означенному поводу. Ну и как, мог я ещё через три дня на Пинегу ехать или всё же отложить? И команду поменять, раз уж и с этой не вышло?

И поменял. И опять за пару недель до отъезда пришлось в командировку съездить. На этот раз — в Челябинск. Компания, в которой я семинар проводил, располагалась в здании Теплотехнического института, на первом этаже. Старое такое здание. С интересной деталью: часть одной стены на всю высоту сложена из стеклянных кирпичей, таких же, из каких раньше в Москве автобусные остановки строили. Перерыв в занятиях. Выходим покурить к лестнице, которая как раз вдоль той стены построена, но не встык, а с метровым проёмом. Вдруг — меня что-то как будто пихает, и я абсолютно немотивированно делаю шаг вперёд. И тут вдоль моей спины пролетает здоровенный, где-то на полкило, изрядно острый обломок стеклянного кирпича. Распоров всю одежду от плеча почти до копчика и прочертив на спине основательную царапину.

Тут же проверили. Над нами на лестнице никого не было. Нашли, откуда выпал этот кусок. Четвёртый этаж. Конфигурация дырки в стене такова, что даже при наличии готовых трещин — самопроизвольное выпадение весьма маловероятно. Разговоров потом на полдня было. Пока мне медицинскую помощь оказывали да пивом с рыбкою ублажали. Несмотря на пиво и медицину, царапина через пару дней воспалилась и загноилась, так что экспедицию снова пришлось отменять.

На чём я и сдался. Не совсем сдался, конечно. Просто принял правила, которые вдруг начали просматриваться. Не суйся, мол, пока не позовут. Хорошая штука — суеверия. Удобная. Необходимость думать и действовать напрочь вышибает, да и комфорту прибавляет. В общем, принял я решение ждать до тех пор, пока не дёрнет — вот, мол, твоя новая команда, так что теперь и с этими — можно. И ведь самое интересное — что дождался. Но речь об этом пока изрядно впереди.

Прочитал написанное — и преисполнился. Отвращением. Собирался ведь честно всё писать. А получился сплошной такой недотриллер с великим оптимистом в главной роли. Чушь. На самом деле я был готов громко выть и об стены головой стучаться. Что, впрочем, периодически и делал. Хреновая была затея — окружить себя со всех сторон бастионами из созданного. Каждая вещь, получившая признание, — кирпич в стену между собой и людьми. Налепил тех кирпичей — и готово. Для друзей превратился в икону, в тех кругах, откуда умел новых друзей брать, — тоже в икону. А человеком быть перестал. Фигню поёт Уотерс про то, что стены строят исключительно страх и комплексы. Сотворённое добро умеет строить стены не хуже. В общем, чуть я не повесился, потом разогнал всех, начал новых собирать, из тех кругов, где меня не знают… В общем, сами понимаете, какой шёл фон, когда проект за проектом рушились, а вместе с ними — исчезали и люди, на поиск которых было потрачено столько сил. То есть, силы были почти на нуле, терпение тоже, нервов уже не оставалось совсем… Да и здоровье гавкнулось, довела меня означенная ситуация до прободения язвы, штопать пришлось… Так что остался я и без друзей, и без женщин, а те немногие, кто пытались со мной контакт наладить, нарывались на моё нытьё и абсолютно разумно давали задний ход.

А вообще жизненный кризис у человека вполне подобен метаморфозу у насекомых: сформировавшееся, казалось бы, существо вдруг на неопределённое время окукливается, и одному Аллаху ведомо, что потом из этой куколки вылезет — шмель, бабочка, жук-говноед или же скорпион; впрочем, не исключено, что существо несколько преждевременно осознает свою новую сущность и, обмозговав идею явить её миру, предпочтёт так и сдохнуть, не вылупляясь. От омерзения. Вот примерно в ожидании метаморфоза я тогда и пребывал.

Наступил декабрь, и вдруг… Впрочем — не буду, пожалуй, сейчас продолжать в дневниковом стиле. Вставлю небольшой рассказ, написанный тогда же по свежим следам, планировавшийся впоследствии к включению в так и не дописанную книгу о валдайских странствиях, а уже потом несколько раз вернусь к тем нескольким частностям, которые оказались вовсе не частностями, а самым главным, но их значение откристаллизовалось существенно позже. Дурацкий рассказ, розово-сопливый такой. Но почему-то чуется обязательность его появления здесь и сейчас. Сравнения ради. К тому же у нас всё-таки роман, и лирические отступления хоть изредка, да нужны.

Первый укол, ещё мягкий, ещё нежный, да, собственно, и смысл которого проявился годы спустя… И кто бы знал, какие в жизни могут быть странные повороты, в чем глубинная идея, казалось бы, совершенно ерундового эпизода и чем он чреват впоследствии? И что поманит невероятной, фантастической возможностью, а что окажется неодолимым препятствием…

Июль на Реке — всегда сказочен, всегда преподносит сюрпризы, но иногда — в особенности. И тот июль, когда жара чередуется с плотными до твёрдости стенами тёплых гроз, береговые травы перерастают человека, а вода в Реке остаётся хрустальной, — июль особый. А ещё — такой июль обладает удивительным умением взять и просто так вычеркнуть из жизни несколько лет, столкнув лбами существенно разные периоды в жизни человека.

Я не случайно решил взяться за этот отрывок именно сейчас, когда третий день подряд лежу с сердечным приступом, порождённым дальними последствиями того самого июля, вдруг наступившими спустя четыре года. Это можно либо написать именно сейчас, пока ещё боль не превратилась в нечто иное, либо — никогда, вычеркнув тем самым из жизни одну из важнейших её глав. Но наиболее важно здесь то, что нечто, вылитое на бумагу, вроде бы и продолжает жить, но уже отдельной жизнью, не влияя на дальнейшие события и не вступая ни с чем в конфликт. Своего рода обособление маленького, хоть и важного кусочка жизни, разрушение его взаимосвязей со всем остальным. Психологическое самолечение, и леший с ним, интересно будет кому-либо читать, нет ли… Фотография души в момент перелома, в чём-то занудная, в чём-то жестокая, но в чём-то — чистая и светлая. Которую можно будет ещё и ещё раз взять в руки, а окунувшись и пережив все по эн плюс первому разу — отложить. В данный момент я пока не знаю, будет ли эта глава вставлена в книгу или убрана в стол, но чувствую, что если будет вставлена — то станет кодой. Наверное, зависит от того, завершится ли на данном переломе тот ломоть жизни, который связан с валдайскими странствиями, или продолжится. Появится ли взамен ушедшего новый блок тех отношений с людьми, сквозь призму которого только и может гармонично восприниматься средне-северорусская природа, или не появится.

На стене висит фотография из того июля. Называется «Летняя пристань». Физически чувствуется, и даже сейчас, в феврале, разливается по комнате июльское марево. Мягко сверкает вода. Раздвигая высокие стены трав, в берег воткнулась лодка, а вокруг – четверо. Застенчивый Антошка на переднем плане — всё ещё, бедняга, не привык, что его фотографируют. Но — улыбающийся до ушей, хоть и с закушенной губой. Тянущий лодку к берегу Костя, непривычно весёлый, ещё с шевелюрой и окладистой иссиня-чёрной бородой. Загадочно улыбающаяся Инна… А на заднем плане — брызжущая радостью и непосредственным весельем девушка поразительной красоты. Да, именно так. Кристина вдруг превратилась в девушку. Девушку, к которой не то чтобы так уж сразу тянуло, но при взгляде на которую немедленно возникало сожаление, что во времена собственной юности девушек вокруг было вроде бы и много, и всяких, но вот такой — не было. Тот самый первый, ничего ещё не значащий, почти неощутимый, а всё же — укол.

Июль обладает способностью переводить на «вдруг» очень многие вещи, которые вроде бы внезапными являться не могут и не должны. Точно так же для всех пятерых вдруг оказалось открытием, что привычные июльские посвисты из береговых трав вовсе не имеют никакого отношения к птицам, а исполняют их исключительно норки. Которых, тоже вдруг, в Реке оказалось немерено. И не акклиматизированных американок, а редчайших европейских, маленьких и с белой манишкой. У которых как раз в июле время первых выводов потомства в свет, а свист — им мамаши управляют своими выводками.

И когда стоишь с удочкой, мягко поругиваясь на жару, слишком прозрачную и слишком тёплую воду, обилие стрекоз и другие, по отдельности приятные вещи, приводящие в сумме к тотальному бесклёвью, — вот они, хариусы, стоят, но сытые, подваренные и трусливые, и где только выудить того самого традиционно крупного, который к завтрашнему дню рождения просто необходим, – вдруг происходит очередной июльский сюрприз: раздвигаются на берегу травяные джунгли, и на берегу появляются Кристина с Антошкой. И на руках у Кристины змеёй вьётся и шёлком отливает крошечная норочка. Оба совершенно не понимают, что это может быть за очаровательное существо. Да, в книжках читали, фотографии видели. Но осознать, что вот этот очаровательный гибрид кошки с мышкой имеет хоть какое-то отношение к хищникам, трудно. Равно как и понять, что его мамашей может быть вот этот змееподобный зверёк, выглядывающий из травы то здесь, то там, выпрыгивающий вверх выше роста, укоризненно поглядывающий и посвистывающий, но ни разу не щёлкнувший зубами. И что это грациозное, полное энергии, изящества и эмоций создание — опять та же самая туповатая и флегматичная норка, которыми изобилует Птичий рынок и которые, в отличие от, скажем, кошек, никаких особых эмоций не возбуждают. Впрочем — выглядывала она минут десять назад. Теперь уже ушла.

А впереди — битва на целый вечер. С Костей и Инной — что раз уж норка-мать ушла, придётся разрешать девице взять зверёныша домой. С Антошкой — ему тоже такую хочется, и немедленно. Со всеми сразу — что компромиссный вариант, в смысле разрешить девице поиграться, а потом заставить отдать Антошке, был бы просто жесток. Перемежающаяся игрой со зверьком и подбором подручных средств для его размещения, ухода там всякого, кормления…

В июле резкие события, когда вдруг происходит нечто ну совсем неожиданное, компенсируются тем, что в остальное время совсем ничего не происходит — марево, жара, звенящая река, комары. Час, два, три… Год, другой, третий… И вдруг — заходят в гости Костя с Кристиной, которую я не видел с того самого июля, — и здесь, несмотря на ноябрь, уже какой там укол намёком! То есть, после предыдущих десяти абсолютно безрадостных лет незадолго до того прекратившегося последнего брака, когда если какие женщины и появлялись, то так, для чистой физиологии, и вдруг, как будто самому те же девятнадцать, по уши, до умопомрачения и без оглядки влюбиться… Не просто в юную красивую женщину. В женщину, чьё мироощущение до тонкостей совпадает с собственным, чей художественный вкус в точности отвечает собственному, только немножко сильнее и тоньше. Которая смотрит слайды — и ахает не на тех сюжетах, где вся остальная публика, а на тех, которые дороги мне самому. Которую позвал — и она пришла, ещё не зная, что я уже почти год как развёлся. Которая понимает с полуслова любой тончайший намёк, касающийся даже не нас — природы и красоты. С которой с четверти слова появляется полная взаимная откровенность во всём.

Безвременье. Примерно так. На дворе — декабрь, январь, февраль… Приблизительно период от католического Рождества до китайского Нового года. Смена столетий, смена тысячелетий — то ли в этот сезон, то ли в следующий... То ли были предыдущие четыре года, то ли нет. Всё равно сейчас июль непонятного года, непонятного века, непонятного тысячелетия, которые по одному календарю уже закончились, по другому ещё не начинались… Единственный ориентир — Река. Начинает вспоминать о поездках на Реку, на торфяники… Десять зарисовок — просто пейзажи, ничем особым не выделяющиеся, просто эпизоды, непонятно почему застрявшие в памяти, некоторые пятилетней давности, некоторые — десяти... Лезу в компьютер, открываю готовые главы этой книги. И все десять пейзажей и эпизодов — в своих главах центральны. Предлагаю прошерстить её архив негативов, выбрать какой-либо портрет и довести до ума на компьютере — сидит рядом, что делается технически — понимает не вполне, но все главные идеи – по композиции, по цветности, по сюжетной насыщенности тех или иных деталей, предлагает ровно на пять секунд раньше меня, причём — те же самые, которые я уже начал исподволь готовить…

Напротив «Летней пристани», на другой стене, висит портрет, получившийся в итоге. Уже не брызжущая весельем девушка, а юная женщина со светлой и загадочной улыбкой, держащая на руках целую охапку зверья — кошку, кролика и крысу. Собственно, уже не вполне фотография: цифровые технологии позволяют многое, и портрет выполнен в мягкой перекрёстной штриховке тонким цветным карандашом. Впрочем, как и «Летняя пристань». Главное в портрете — даже не улыбка, а руки. Немножко крупноватые (снималось широкоугольной «мыльницей»), немножко грубо отрисованные, но очень живые, заботливые, выразительные… В отличие от «Летней пристани», в портрете июль лишь чуть-чуть угадывается, зато весь портрет пропитан безвременьем. Нельзя сказать, снято это сегодня, вчера, год назад, два, три… Собственно, никто и не помнит, когда. Единственно — у Кристины на глаза навернулись слезы, когда она вдруг сообразила, что никого из этих трёх животных уже нет среди живых. Но — заведомо в июле.

Портрет глубоко символичен. Наверное, трижды за период нашего, даже трудно сказать, романа ли, нет ли (создавшиеся отношения, пожалуй, ни в какой однозначный термин не вписываются), он снимался со стены и убирался в шкаф. Как напоминание, на которое нет сил смотреть, если всё не так, а перспективы безрадостны. Как намёк, который она может достать из шкафа и повесить обратно, если всё налаживается. Как одно из тех страшных оскорблений, которые я ей нанёс при расставании — заменив портрет созданным в её же присутствии портретом другой женщины, из далёкого прошлого.

Как символичны и норки. В том самом июле мне всё же удалось отстоять право Кристины взять норочку домой, а на следующий день — вторая в точности такая же норочка поймалась сама. Для Антошки. Прицепилась к Кристининой лодке за обводной канат и была обнаружена уже многими километрами ниже того места, где напуганный лодкой выводок бросился врассыпную. Выпускать некуда. Разумеется, впоследствии обоих зверьков всё же выпустили. Собственно, не выпустили — их сразу поселили на вольном выпасе во дворе на дачах. Не приручились. То есть — еду из рук берут, погладить можно, но чуть что — цап за палец! Всё понимающие, невероятно чистоплотные — берёшь на ночь в спальник, хоть и всего месяц от роду, будет со всеми делами терпеть до утра, хоть поймана сегодня — не укусит. Но подросли, охотиться на лягушек научились — и поминай как звали. Впрочем, Антошкина ещё года два жила в пруду посередине дачного посёлка, практически не боясь людей, водя дружбу со всеми котами и собаками… Потом тоже исчезла. Типичный июльский эпизод: стремительно ворвавшийся в жизнь и столь же стремительно ушедший очаровательный маленький зверёк. И вдруг, спустя год, вынырнувший рядом из прудовой воды и попросивший перекусить, да ещё чтобы за ухом почесали. Как жаль, что в той охапке зверья на портрете нет той самой норочки, а лучше — обеих! В тон длинным, вьющимся, медного отлива волосам, в тон общей грациозности, в тон характеру. Как великолепный символ, в конце концов.

Река и июль. Они людей сводят, создают им некую высшую общность, они же их и разлучают. И — вполне в духе июльского безвременья разлучают в тот же самый момент, в который сводят, хоть и произойдёт и то и другое спустя годы. Именно об это и сломалась столь яркая вспышка любви. У Кристины за время валдайских странствий не произошло укола, подобного моему, и потому мы так и не смогли преодолеть противоречия между её тягой ко мне и всплывающими воспоминаниями, в которых во всех определяющих мироощущение пейзажах фигурировал соответствующий добрый дядя. Каждый раз, когда мы оставались вдвоём, рано или поздно оно всплывало. Иногда через пять минут, иногда через пять часов. Каждый раз она начинала дёргаться и говорить вещи, приносящие боль, подчас — нестерпимую. Каждый раз, договорившись после этого о полной разлуке, мы расходились с тяжестью в душе. И каждый раз она звонила, когда через два часа, когда на следующее утро, с теми единственными словами, которые только и могли всё вернуть, заодно растворив всю оставшуюся боль.

Портрет — правильный символ момента своего создания. Мало июля, но много безвременья. Был бы чуть ближе следующий настоящий июль — всё бы наладилось. Достаточно было бы опять съездить на Реку и предъявиться там друг другу в тех же пейзажах, но в новом качестве. К сожалению — следующий настоящий июль оказался бесконечно далёк, гораздо дальше того, трёхлетней давности, июля. И мы — не дождались. Может быть, просто из-за безвременья, а может быть — потому, что Река обиделась. На Кристину — за трёхлетнее отсутствие. На меня — за то, что появлялся уже скорее ностальгически, вдвоём-втроём, без той восторженно-чистой компании с изумительным разнообразием интересов. Без ярких людей. Например — Кристины.

Собственно, дело, наверное, даже не в том, а в элементарной доброте. Такие ливни, как были в том июле, да и не только в том, обладают удивительной способностью отстирывать человеку душу. До полного исчезновения последних пятнышек злобы. Особенно когда ливень внезапно настигает на лодке посреди реки, а накрыть вещи и накрыться самим — нечем. Поблизости оказывается один зонтик на двоих. Антошку — под него, самому под него же засунуть что уместится, лишь бы карман со спичками и сигаретами приспособить, под Антошку — хоть один спальник, весла — на фиг, пусть несёт хоть куда. Крутя на стремнинах, шкрябая о камни. А вокруг — дождь. Густой, светлый. С грозой. Капли — с орех, пузыри, плывущие вокруг лодки, — с кулак. Кусты трав, уложенные ливнем в воду. И когда уже на горизонте появляется пристань следующей стоянки — луч солнца сквозь хрусталь висящих в воздухе последних капель. И час до подхода второй отставшей лодки — чтобы к появлению Кристины с родителями и костёр горел, и палатка стояла, и талисманный чайник висел бы над огнём…

Четыре года без Реки и без очистительных июльских дождей – не есть правильно для тех, кто воспитан Рекой. Жизнь и так штука весьма жестокая, в наше время — особенно. И люди, вступающие в самостоятельную жизнь, подчас замыкаются и даже могут накопить под замкнутостью злобу. Разумеется, у Кристины свои проблемы за четыре года возникали, в том числе крупные, в том числе породившие некоторые комплексы. Молодость романтична, но в то же время и цинична. Противоречие, порождающее замыкание. Казалось бы, какая ерунда — при том установившемся с первого поцелуя невероятном уровне взаимопонимания и взаимной откровенности, какого у меня до того не возникало ни разу в жизни ни с одной женщиной, снять эти комплексы — мелочь. Да только, когда они снялись, изнутри хлынула такая злоба и ненависть к миру, к людям… И тоже всё бы ничего — одиночный взрыв выдержать можно. Но маятник разлук и примирений взвинтил до предела нервы обоих, а злоба и сама по себе штука заразная и прилипчивая — и взрыв породил ответный взрыв. Со словами, каждое из которых в принципе непростительно говорить любой женщине, в особенности — любимой. За каждое из которых сто лет назад упаковывали в деревянный ящик, что и было вполне справедливо. За каждое из которых мне стыдно и сейчас, даже учитывая, что через четверть часа после их произнесения я свалился с упомянутым сердечным приступом.

Наверное, не было бы всего этого двойного взрыва, если бы я в течение последнего десятилетия не строил бы себе мир и круг общения, в котором нет места ни злобе, ни ненависти. Ни полграмму их. Или — если бы Кристина не прекратила вылазки на Реку. Июль уничтожил четыре года между двумя нашими последними встречами, уничтожил двадцать три года разницы в возрасте, но – сохранил и достал из рукава, как шулер пятого туза, вот это крошечное расхождение жизненных позиций. Сломавшее всё, что можно. Собственно, и так существовал как минимум один путь — если бы обоим с самого начала, без оглядки и сожалений, полностью оставив за спиной всё, что мешало… Не хватило решительности. Хотелось осмотреть, что остаётся позади, подёргать за разные ниточки в прошлое, сравнить, оценить. Поиграть. Помучить друг друга. Словом — та самая слабина, на которой и всплывают противоречия и комплексы. И — маятник, пошедший вразнос и сорвавшийся в конце концов с подвески, порушив столь красивую сказку…

Возможно, влюбляясь в женщину, обязательно нужно предложить сразу, дуэтом, глядя друг другу в глаза, дабы в зародыше извести любую возможность фальши, произнести старые, как мир, слова:

– Я люблю человека, к которому иду.

– Я люблю людей, с которыми общаюсь.

– Я люблю мир, в котором живу.

– Во мне нет места злобе и ненависти.

Эти слова — то главное, чему учит Река. И та гирька, по которой она взвешивает посетителей. И если Река в своё время не отринула Кристину, значит, в душе у неё всё правильно, а то, что сейчас выплеснулось, — наносное и неглубокое. Людей, исходно злых в душе, Река не принимает сразу — не буду перечислять, кого из знакомых она не приняла, но такие были. Людей, озлобившихся по жизни, Река отвергает. Так, моя вторая жена Наталья перестала появляться на Реке с того самого момента, как семейные проблемы стали переходить в накопление злобы.

Наверное, потому последние несколько поездок на Реку и были слегка незаконченны, дискомфортны, неправильны. Я долго слушал журчание воды на перекатах, шёпот ветра в камышах, свист куличков и норок из кустов, пытаясь разобрать, в чём дело, что же Река пытается мне объяснить? Или спросить? Попросить? Указать? И только теперь понял. Она спрашивала: «Где Кристина? Когда ты её опять привезёшь? У меня для неё найдётся всё: и омут со специально подогретой для купания водой, и самые красивые стрекозы, и почти ручная выдра вон под тем деревом, и раки под вот этим обрывом, и крупный хариус на вон том перекате, не говоря уж про рыжики вон под теми ёлочками… Не привезёшь Кристину, самого пускать перестану…» Не только спрашивала. Действовала. Ну как иначе объяснить то, что в последнем июле я поймал всего трёх хариусов, двух помельче съели, а одного, самого крупного и красивого, привёз домой, засолил, положил в морозильник, и — потерял. Один друг заходит, другой… Одна девушка, другая… Каждого и каждую хочется угостить эдакой по московским меркам экзотикой, перерываю все холодильники и морозильники — нету. Как сквозь землю провалился. Уже после Нового года заходит опять Кристина, впервые соглашается познакомиться с частью моих родственников, лезу в холодильник, уж не помню зачем, — а вот он и хариус нашёлся. Персональный подарок Реки, зов и намёк одновременно.

Символы — на то и символы, чтобы смысл, который в них заложен, доходил до каждого. Хотя бы отчасти, хотя бы намёками. К сожалению, символы обладают странной способностью открываться тем, для кого, собственно, и предназначены, гораздо позже, чем другим. Наталья, хоть тогда наш брак уже даже не шатался, а неумолимо летел с обрыва, умудрилась прочувствовать тайный символизм привезённой норки — и немедленно её невзлюбила. До меня смысл символа дошёл годы спустя. До Кристины — кажется, не дошёл и по сию пору. Возможно — из-за взаимосвязи символов. Из-за нехватки того дополнительного символа, без которого июльское безвременье очень трудно ощутить во всей целостности. Маленький такой пробел в музыкальных вкусах и музыкальном образовании. Или чуть-чуть недостаточное знание английского. Даже Антошка — интуитивно смог связать символику вместе. Меня вначале поразило, что он, после моего развода старательно избегавший общения со всеми появлявшимися на моем горизонте женщинами, вдруг принял намечавшийся роман с Кристиной даже не просто как должное, но с явным удовольствием. А для понимания, почему так, оказалось достаточным подойти к нему через полчаса после разговора, когда он лежал на диване и слушал музыку, содрать с него наушники и приложиться самому. В наушниках гремели чистые и мощные аккорды «Июльского утра» Юрайя Хип. Культовой песни, во многом определившей мировосприятие в моем поколении. Песни, звучащей в моей душе очень и очень часто. Песни, которую я так и не смог заставить понять и полюбить ни первую свою жену, ни вторую. Песни, которую Кристина просто не слышала. Песни того самого июля, растянувшегося на годы.

Четыре года, сжавшиеся в ноль и за которые, по отзывам друзей, я постарел на десяток лет. Два месяца, вместившие в себя количество событий и эмоций, приличествующее десятилетию, за которые я, по отзывам тех же друзей, помолодел на полтора десятка лет. Не приведшие ни к каким конкретным событиям, которые смогли бы повлиять на дальнейшую жизнь — но круто переложившие её на другой курс. Интересно только, на какой… Это нечто вроде переката, который постепенно, плавно, но мощно подхватывает лодку, сначала журча вокруг, потом — шумя, дальше — гремя, и продолжает набирать силу до того самого поворота реки, на котором буруны стоят огромные и за которым абсолютно равновероятны водопад и плавный выкат. А скорее всего — устье, которым река впадёт в другую реку, существенно большую, существенно более бурную и совсем-совсем непохожую. В которой, к сожалению, не будет места затянувшемуся июлю. Кто знает?

Трудно поверить, но этот рассказ был написано ровно за день до нашей с Олегом вылазки в Сьяны, с которой началась эта книга и которая действительно переложила мою жизнь на другой курс. Ещё труднее поверить, но тоже придётся, что самая первая наша ссора с Кристиной, возникшая всего спустя неделю после нашего первого поцелуя, заложила фундамент для истории, которая станет в этой книге ключевой. Мы тогда умудрились поссориться тридцать первого декабря, причём — была почти уверенность, что насовсем. Вот я в расстроенных чувствах и решил, что ни к кому в гости праздновать не пойду, у себя дома тоже ничего не устрою, а набью карманы взрывчаткой пополам с бутылками, да и пойду слоняться по Красной площади. Взяв карантин на новые знакомства, так как дважды в сходной ситуации очень скоро оказывался женатым на совсем не тех женщинах и желания в третий раз наступать на те же грабли — отнюдь не наблюдалось. Редкостный дурак. Девушка, с которой я там так и не познакомился, нашла меня три года спустя. Вот она-то как раз была самой правильной, и если бы мы познакомились тогда — имелся хороший шанс избежать того кошмара, который получился в итоге.

И совсем уж трудно поверить, что тот роман с Кристиной прямо или косвенно породил ещё несколько жизненных линий, имевших значение. Пожалуй, один маленький пример есть смысл привести сразу, остальные — по мере.

Итак — январь, третье число. Первая ссора только-только погашена. Вполне дурным образом. То есть, Кристина с подружкой и кавалером той подружки заявились в гости к нашему общему знакомому, там подружка, уж не знаю, по делу или просто так, возревновала, в некоторой панике позвонила мне, через пару часов привезла Кристину, посидела часок с нами да и отбыла восвояси. Сидим мы, пьём чай, миримся… Звонок в дверь. Появляется мой давний друг и однокурсник Андрей. Он уже много лет живёт в одном сибирском городе и, приезжая в Москву раз в несколько лет в очередную командировку, непременно заходит в гости. Со всеми вытекающими последствиями.

Разумеется, чай с печеньем тут же сменился водкой с огромным количеством жареного мяса. Юная леди, пребывающая в середине процесса примирения и не имеющая возможности в присутствии посторонних закончить сей процесс предполагавшимся способом, меняет стиль действий.

– Дядя Андрей, а как с вашей кочки зрения всё это выглядит?

– Что именно, Тин?

– То, что мы с Володей как бы вместе, причём вполне возможно, что с серьёзными намерениями…

– Гм. Тин, а ты не возражаешь, если я тебе не комментировать буду, а иллюстрировать?

Всегда знал, что с чувством юмора у Андрея порядок, более того — оно у него своеобразное, блестящее и весьма неожиданное. Но эдакого…

– Так вот, понимаешь, Тин, Вова у нас — фигура легендарная. Вот месяца два назад и до нашего славного сибирского города дошёл слух, что Вова в очередной раз развёлся.

– Ну и что с того?

– А вот именно то. Как только моя жена Таня услышала — она сей же минут вызвала на ковёр нашу старшую дочку Аллу, которой даже не девятнадцать, как тебе, а вовсе пятнадцать. И повелела той помаленьку готовиться, так как, мол, Вова в Москве опять развёлся, и когда она дорастёт до восемнадцати — мы её за Вову будем замуж выдавать.

Пожалуй, то, что я весьма эффектно, можно даже сказать — картинно, подавился водкой, раза в три увеличило продолжительность всеобщего смеха. Здесь возникает обратная связь: чем больше давлюсь, тем заразительнее ржут эти двое, тем смешнее становится самому, тем сильнее давлюсь, круг замыкается, и нет из него выхода, пока всё содержимое той злосчастной рюмки водки не размажется, наконец, тонким слоем по окрестным предметам. Понятно, что, как только процесс продления жизни методом издавания всякоразных звуков завершился, процесс примирения также оказался успешно завершившимся.

Впрочем — Кристине показалось, что игра идёт несколько слишком в одни ворота, и она тут же внесла свою лепту. Рассказала, как год назад за ней волочился мой старший сын, но успеха не добился. Впрочем, по позже поступившим сведениям, кто там за кем волочился и кто не добился успеха, оказалось вполне себе неоднозначно и мутно, возможно, оно и наоборот всё было, но это уже потом. Сейчас же — мы слушали версию Кристины и весело ржали.

Отсмеялись, допили водку, доели мясо, отбыл Андрей в свой славный сибирский город, прилетел, добрался до дому, лёг на диван, вспомнил сей пассаж и вдруг решил, что столь достойный водевиль непременно следует продолжить. Вот и вызвал, не теряя времени, на ковёр жену Таню и дочку Аллу, благо обе дома были.

– Знаешь, Тань, ты немножко опоздала со своей инициативой. Вова там уже с Костиной дочкой крутит. Но ты, Алла, не торопись расстраиваться. До тебя очередь тоже дойдёт.

Вот так. Забыл Андрей, наверное, древнюю мудрость, что во всякой шутке есть доля шутки, а сюжеты всех хороших водевилей, даже самых идиотских — взяты из жизни. Слишком хороший сюжет закрутил. Накаркал. Таки дошла очередь. Не сразу, конечно, всему своё время. И для рассказа о том — тоже будет своё время.

Звонок по телефону. Олег, с которым мы в своё время не один десяток пещер излазили, кино вместе снимали, фотографировали… А последние пятнадцать лет — как-то растворились кто где и даже ни разу не созванивались. Проезжал мимо моего дома — и позвонил вдруг. Уж не знаю, откуда телефон-то добыл, я раза четыре переезжал с тех пор. А через десяток минут и зашёл.

– Слушай, Володь, что-то ты как-то не очень здоровым выглядишь. Что у тебя стряслось-то?

– Да знаешь, глупость всякая. Короче, с девушкой расстался.

– И что, расставание с девушкой — для тебя что-то непривычное?

– Да понимаешь, Олег, странный у нас роман был. Она — дочка моего друга и однокурсника, ты его не знаешь, влюбился я как цуцик, а я вообще по жизни остолоп, перво-наперво спросил разрешения у её родителей…

– Ни хрена не понимаю. Налей-ка какого-нибудь растворителя глупости. Что — они против?

– Да нет, наоборот, как раз только «за» были. Костя, как услышал, сказал примерно так: «Если охмурять будешь без запрещённых приёмов — действуй. Но трахаться трахайтесь, а вот всерьёз не советую. Потому как стервь».

– Ну, так и что тебе не нравится?

– Да то и не нравится, что, с одной стороны, замечательная девчонка, а с другой — Костя-то прав был. И как ему теперь объяснять, почему разбежались, ума не приложу.

– Так а почему разбежались-то?

– А чорт его знает. Мы раз пятьдесят за два месяца поссорились и помирились, должен же был этот маятник с нарезки слететь? Вот он и слетел. Вдруг пошла мадемуазель в конюшню, которую держит на паях с одной из лучших подружек, прямо у неё на глазах свела ейного паренька, учинила с ним разврат прямо там же в сарайчике… Потом поехала к своей второй лучшей подружке. Та как раз замуж собиралась, беременна была. Уговорила её, что рано той, сама свезла в больницу на аборт, не заходя домой — поехала в Калугу к ейному жениху, рассказала про аборт, воздержавшись от указания своей роли, на чём легко соблазнила и его. Опять же не заходя домой, ко мне приехала, а посередь ночи — взяла да и выложила всё вышеперечисленное. И немало прочего всякого.

– Выгнал?

– Разумеется. Правда, перед этим речь ей сказал. На полчаса. С детальным описанием всего, что я об этом думаю. Знаешь, Олег, я и не представлял, что могу красивую девушку поливать такими изощрёнными матюгами. Впрочем, матюги ерунда, матюги далеко не самое обидное, что я там толковал, к матюгам многоэтажным она и в своей конюшне привыкла. А я всё ж таки немного словом владею, и тут, вероятно, поставил свой личный рекорд в придумывании гнусных оскорблений.

– Ну, я бы тоже, наверное, не сдержался. И всё же — с чего столь жалкий вид?

– Можешь смеяться, но, высказав ей всё перечисленное и выгнав, я словил микроинфаркт. Не потому, что жалко терять было, а потому, что нельзя говорить было подобного.

– Не объясняет.

– Это не всё. Вчера она прислала с подружкой осевшее у неё моё барахло — книжки, компакты и прочие мелочи. А пока подружка была у меня — слонялась вокруг дома с парой кирпичей в руках, дабы, если та не выйдет через пять минут, начать крушить стёкла.

– Сильно!

– А то. Вот я нынче утром и подумал, что возможно продолжение. А раз так — надо на всякий случай добрести до поликлиники и полюбопытствовать насчёт кардиограммы, а заодно по дороге купить пожрать.

– Резонно.

– Ты видел, какая наледь на ступеньках подъезда?

– Ага, классная.

– Вот на ней я и навернулся. Ребро сломал, а может быть, и два. Вполз назад, лёг и взвыл. Наверное, отломки кривовато стоят. И так больно, и эдак больно. Как ни крутись. Часа четыре выл. До твоего прихода, в общем. Теперь можешь ржать, мне тоже смешно.

– Не хочу. Зато могу диагноз поставить.

– Ставь.

– Знаешь, Володь, по-моему, всё это оттого, что ты давно не лазил по подмосковным катакомбам!

Мысль была свежей. До невозможности свежей. До умопомрачения. Ведь и правда — идиотизм ситуации превзошёл все мыслимые и немыслимые пределы, а противопоставить идиотизму можно только другой идиотизм. Против лома — нет приёма, кроме как клин клином вышибить.

В общем собрали мы рюкзачки, да не отходя от кассы и рванули во Сьяны. Благо Олег с машиной был, а снаряжа в моём чулане и на пятерых найдётся. Цель экспедиции сформулировали так: оба мы действительно в катакомбах не бывали ну очень давно, потому надо выяснить, кто там нынче живёт и чем дышит. Сплошная этнография, то есть. На арапа. Без карт, практически не зная системы (Сьяны в те времена, когда мы активно лазили, стояли закрытыми)… И без каких бы то ни было конкретных идей, зато с некоторым количеством водки и закуски, газовым примусом для вскипятить чаю, пенками для поваляться, если устанем, да экземплярчиком моей книжки, буде откупаться от кого придётся.

Уже во входе, стоило лечь в грязь и склизануть вниз головой через так называемый «кошачий лаз», — ребро щёлкнуло, отломки встали на место как родные и впредь не беспокоили. Ох, как прав оказался Олег.

Небольшой грот, развилка. Подлезает Олег. Пара минут в попытках вспомнить, что здесь где, ещё пара — в поисках достославного камня, на котором богатырям надлежит прочитать, что их на какой дороге ждёт, и двигаем. Куда глаза глядят и ноги сами несут.

Разумеется, глаза глядели и ноги несли — в сторону Зелёных штреков, самой неинтересной части Сьян, без высоких сводов, без колонных залов, без каких бы то ни было достопримечательностей, кроме лабиринта одинаковых проходов, пригодных для передвижения в позах от «пригнувшись» до «гусиным шагом», да крошечных тупиковых гротиков. Абсолютно безнадёжную в смысле возможности встретить в ней группы катакомбистов, повадившихся называть себя спелестологами, пастырей стад заблудших в московской канализации журналистов, называющих себя диггерами, или прочих формальных и неформальных компаний и личностей. Однако — не прошло и десяти минут, как мы увидели свет.

На входе в грот мы остановились. Открывающиеся панорама с мизансценой уже несли в себе оттенок необычного и достойного и требовали осмысления. Лагерь. Компания человек десять, преимущественно молодняк. Основная часть народу — на лежбище в спальниках. Помойка у стены аккуратная, хоть и здоровенная, явно не только их. Свежих бутылок умеренно, а рюкзачки, сепульки, сидушки, фонари, запас свечей, способ разворота базы — намекают, что не совсем чайники. Необычным же в пейзаже — было происходящее за столом.

За столом, каменной плитой, положенной на каменные же «ножки», на каменных «табуретках», замерев друг напротив друга, сидели двое с сигаретами в зубах. Судя по открытым жестянкам с кофием и сахаром, а также здоровущей кастрюле с водой, они пытались сварить стратегическую порцию кофе. Только вот кастрюлю они грели на одной-единственной таблетке сухого горючего, оно же гекса в просторечии. Максимум, что на одной таблетке вскипает, — кружка. С тем расчётом таблетка и прессуется. «Конфорка» для кастрюли — также впечатляла. Не специальная горелка и даже не три импровизированных камешка. Кастрюлю они держали в руках!

Разумеется, быстрая пробежка теней от наших фонарей, когда мы подходили к гроту, не осталась незамеченной, под землёй оно автоматически происходит. Даже при том что фонари мы сразу выключили. Но поступившая реакция…

– Господа, а вам чего налить, самогону или коньяку? — спросил, не оборачиваясь, один из кофеварщиков, мгновенно задав тон происходящему. Следующие десять секунд я смотрел в потолок. Лихорадочно пытаясь сообразить, как, не сбив столь изумительную по красоте вводную, пояснить, что ни того ни другого не пью, ибо язвенник, а хорошая водка с собой имеется. Олег столь же сосредоточенно смотрел в пол, пытаясь сообразить приблизительно то же самое, только имея в виду иную причину, а какую именно, я у него спросить и позабыл.

Наверное, мы бы в итоге облажались. Булгаковские диалоги требуют как минимум элементарной подготовки и несколько иного состояния души. Для того чтобы на лету изготовить ответ на реплику, сделавшую бы честь Бегемоту, надо быть Воландом. А Воландов среди нас таки не наблюдалось. Коровьевых тоже. Но нас спасли. Разрядив обстановку ещё более изящным способом. Куча тряпья на лежбище зашевелилась, из неё выглянула заспанная физиономия в меру симпатичной и не в меру растрёпанной девицы, впрочем, возможно, что и наоборот — в меру растрёпанной и не в меру симпатичной. Девица сосредоточенно посмотрела на нас, на ребят за столом, опять на нас, после чего вылезла, подошла к той монументальной помойке у стены и начала её методично раскапывать, периодически поглядывая в нашу сторону. Приговаривая, что, мол, помнится, вчера сюда кто-то неискуренный косяк выбросил.

Предохранительный клапан котла, в котором копился, бродил и постепенно доходил до точки кипения идиотизм, – наконец сработал. Количество перешло в качество. Вся хрень последних месяцев, с неудачными поездками, с дурацкой влюблённостью, с сумасшедшей идеей поехать в Сьяны в таком вот состоянии, наконец упёрлась в стену идиотизма куда как более продвинутого, виртуозного, сюрреалистичного… Осознать себя персонажем булгаковских сюжетов, и не специально сыгранных, а возникших самопроизвольно, — преисполняет. Ощущением неземного блаженства. Ощущением собственной силы и одновременно собственного бессилия. Собственной мудрости и одновременно — собственной глупости. Мыслями и идеями, сразу начавшими ворошиться где-то глубоко внутри и уже помаленьку поднимающимися, совсем как лава к кратеру вулкана.

Мы молча сели за стол. Вытащили примус. Поставили на него злополучную кастрюлю. Достали бутылку. Вчетвером выпили по стопке. По второй. Также молча. По кружке подоспевшего кофе. По второй. Всё ещё молча.

– Ребята, а вы здесь кто?

– Да мы здесь новенькие. С ними вон пришли, да и они сюда всего в третий или четвёртый раз.

– А вообще в походах?

– Алексей — ходил куда-то, а мы с Машей впервые.

– Тебя, кстати, как самого звать?

– Макс…

– Окей. А теперь, ребята, — вопрос в лоб. Как насчёт через две недели рвануть в настоящие пещеры, в Архангельскую область? Дней на десять…

– ???

– Поясняю. Я такой-то, кто не знает — можно почитать там-то и там-то. У меня обломалось три экспедиции подряд с разными, но опытными, подготовленными и даже известными командами. По абсолютно невразумительным причинам. Чую, что запредельно идиотский вариант подбора команды, причём команды скорее всего чайниковой и скорее всего случайной, – единственный, при котором всё получится. Происшедший обмен репликами и вообще атмосфера, которую я здесь узрел, позволяют с уверенностью предположить, что более дурного варианта в природе не существует. Итак — пять минут на обсуждение промеж собой. Я на вопросы не отвечаю, Олег — просто ничего не знает. Потом — либо да, либо нет. И если да, начинаем обсуждать всерьёз.

– А поехали!

– Лёша?

– Да.

– Маша?

– Если меня не возьмёте — глаза выцарапаю!

– Договорились. Наливай для скрепления.

Самое смешное — мысль таки стала словом, а слово делом. Через две недели мы стартовали. Ребята, разумеется, оказались совсем чайниками, и на то, что они с собой набрали вместо нормального снаряжа и нормальных продуктов, смотреть без смеху было совсем невозможно, но это всё в порядке вещей. Поезд долго едет, времени на выправление подобных приколо-проколов хватает. Немного забавнее был расклад с Машкой, которую, собственно говоря, дома не отпустили. Девице семнадцать, мать у неё за границей живёт, сама она в Первопрестольной у деда с бабкой, те упёрлись прочно, так Машка им с вокзала позвонила, что всё равно уехала. Вот и думай — будет нас встречать милиция на вокзале в Архангельске или обойдётся?

Пришлось, конечно, на первую неделю, для разгону, адаптации, акклиматизации и прочей тренировки, осесть в Голубино, на простеньких пещерах и в относительно населённых местах. Свойства команды на том определились: Максим — дёрганый и ленивый, но если нажать, толк от него есть; Алексей — уравновешенный, инициативный и вполне пригодный для походных условий; Маша — вполне послушная, спокойная, к тому же — первоклассная ассистентка и натурщица. Вопреки некоторым опасениям, никакой дури пока не прорисовывалось. Хотя, конечно, перед выездом и было поставлено жёсткое условие, что всю дурь оставляют дома, но дурь — это такая штука, что никогда нельзя верить до конца.

Более или менее принято, в особенности у всяких там американцев, предварять литературное произведение указанием, что повествование построено на реальных событиях. Или же — наоборот, на целиком и полностью вымышленных. Общая постановка нашей книжки в этом смысле понятна — гадать Вам, читатель, не перегадать… А вот про сюжет, к которому мы сейчас подходим, уточню.

Итак, нижеприведённая хроника событий на Железных Воротах приблизительно на девяносто процентов описывает события абсолютно реальные, на остальные десять — вымышленные. Имеются в виду так называемые «необъяснимые» события, всё прочее строго документально. Сам я — убеждённый материалист. Даже не очень суеверный, в чём, впрочем, уже начинаю сомневаться. Но никаких способов разумно проинтерпретировать то, что происходило во время нашей экспедиции на Железные Ворота, не вижу. Заниматься же метафизической интерпретацией не только сам не хочу, но и другим повода давать желания не имею. Посему и добавляю некоторое дозированное количество вранья: дабы и общее впечатление с настроением передать чуток поконтрастнее и воображение читателю порастормозить… А заодно не позволить всяким аномальщикам ссылаться на элементы данного текста как на достоверные факты. Есть такая хорошая технология совмещения одного и другого, что фиг кто вычислит, где хроника, а где приправы к ней. Принимается некоторая полушуточная интерпретация событий (какая именно — напоследок расскажу, понятности с того не прибавится), додумывается её логика, добавляются вещи, данную логику дополняющие и усиливающие. Договорились?

Тогда вперёд. Место действия — Архангельская область, бассейн Кулоя, урочище Железные Ворота. Там располагается весьма интересная группа крупных многокилометровых пещер: Ломоносовская, Олимпийская, Музейная, Хрустальная и др. Все они нанизаны на одну и ту же речку, то выныривающую на поверхность, то опять уходящую под землю. Разумеется, с притоками. Рельеф местности — шелопник. Это странное слово означает уникальную штуку — предельно развитый открытый карст. Буквально на каждом метре — воронка, провал, трещина, ров… Глубиной метр, два, десять… Местами — лога со скалистыми стенами в полсотни метров, протягивающиеся на многие километры. Тайга. Видимость – ноль без палочки. Вдобавок бурелом, опять же летом — мхи и лишайники, скрывающие половину трещин, а зимой — двухметровые сугробы, выполняющие ту же функцию. Словом, даже в идеальных условиях скорость передвижения типа полукилометра в час, да и то не без риска членовредительства. Олимпийская, которая по всяким странным соображениям вызывает особый интерес, — практически самая дальняя в цепочке.

Начали с Хрустальной, которая на этот раз нашлась сразу. Хорошая пещера для разгону. Маленькая, красивая. Промороженное насквозь озеро со стеклянной прозрачности льдом. Можно лечь и часами всматриваться в пейзажи из трещин и вмороженных в лёд пузырей… Гигантские сосульки и драпировки, свисающие со свода в озеро. Кружево льда на полу в тех местах, где во время осеннего промораживания пещеры со свода продолжалась сильная капель и брызги от разбившихся капель при повторном падении мгновенно намертво примерзали. «Облака» из «снежинок» размером с ладонь по всей привходовой части, и покрытые образовавшейся при испарении льда гипсовой «мукой» сталагмиты — в дальней. А посередине, на главной развилке — пенка расстеленная, на которой стоят бутылка коньяка и закуска всякая по мелочи. Согреваться чтобы. Холодные пещеры — места такие. Если не бегать, как те зайцы или японские туристы, а обстоятельно всё рассматривать или даже фотографировать — от малой подвижности холод пробирает до костей. Можно, конечно, намотать на себя кучу одежды. Но тогда ни в узость не пролезть, ни в кадре появиться. Так что, как оно ни противоречит всем правилам, ходовой запас спиртного — вещь жизненно необходимая. Не пьянства ради, а сугреву для. Кстати, интересно. В тёплых пещерах, где пять, десять и даже пятнадцать градусов тепла, всегда есть пар от дыхания. Стопроцентная влажность воздуха — очень тонко сбалансированная среда. А вот в промороженных до минус десяти или пятнадцати — пара практически нет, и это добавляет происходящему нереальности. В общем — сработала Хрустальная. Всё, что успели посмотреть в Голубино — и Провал, и Китеж, и ещё несколько пещер, — померкло. Теперь, наконец — разлился кайф пополам с умиротворением. То самое пещерное настроение, которое всегда появляется перед дверью в Новое. Начиналось именно то, ради чего приехали, на этот раз — вне всяких сомнений.

На следующий день, скорее для очистки совести, мы попытались найти нижний вход в Ломоносовскую — тот, который много экспедиций подряд искали и так и не нашли. Удивительно, но вход нашёлся мгновенно. На участке реки между Ломоносовской и пятьдесят второй, той, где утонул в сифоне Володя Киселёв, — река проходит не в массиве холмов, а под ложбиной, а потому вскрывается десятком воронок и провалов. Так вот, в самом верхнем провале и оказался искомый вход. Дырка — и сразу незамерзшее озеро. Надувай себе лодку и спокойно плыви, если хочется и лодка есть.

Нам не хотелось. Верхний вход как бы прикольнее, а кроме того, я и не ожидал, что эти воронки и провалы окажутся чуть ли не самым красивым местом во всех Железных Воротах. Коротенькие туннели между провалами, по которым проходит река, выглядели невероятно. Осенью, при становлении льда, уровень подземной реки швыряет то туда, то сюда. На самых разных высотах на стене растут приросшие куски ледяных покровов, с них висят охапки чего-то, что было сосульками, но поднявшаяся и опять опустившаяся рука выточила и выплавила из них совсем другие формы, скорее напоминающие бред пьяных токаря и сварщика шестого разряда, которым вдруг приблажилось сочинить монументальную новогоднюю инсталляцию. А над всем этим ледяным великолепием — грациозно перекинутые через полуподземную реку каменные мосты, на которых свечками расставлены высокие и тонкие пихты.

Кайф и предчувствие необычного — нарастали. На очереди была Ломоносовская. Удивительно, но самые острые ощущения в Ломоносовской возникли не осенью, когда мы, будто свихнувшись, догоняли по вздутой реке уплывшую лодку, а именно сейчас. Когда мы неторопливо шли по огромным галереям, имея над головой где три метра, а где и все шесть. Посуху шли — речка вообще течёт параллельными ходами правее главной галереи и ниже уровнем. Осенью, при паводке — не было времени думать. Сейчас — появилось. Тогда — не был виден масштаб разыгравшейся стихии, не с чем было сравнивать. Теперь — я поминутно смотрел на потолок и вспоминал. Как вон в ту щель в потолке совали головы, которые иначе над водой не помещались. Как вон в тот боковой проход утягивало Володю, он не мог выгрести, и ему метали верёвку, а ведь дальше был сифон… За какие выступы потолка держались мои ассистенты при фотографировании, чтобы течением не сносило… Как вот здесь пропороли одну лодку, еле догребли до верхушки вон той косы, чудом высовывавшейся из воды, и обнаружили, что при двух градусах тепла хвалёный уретановый клей не только ни черта не клеит, но лишён даже элементарной липкости. И поднималась мощная волна странного такого ощущения. Какими же надо было быть ослами, раздолбаями и так далее, слов на сотню и этажа на четыре с половиной, чтобы в принципе по такой чудовищной воде в пещеру соваться! Тут же нечто типа Москва-реки текло!

Ощущение полёта к необычному — подогревалось и еженощными полярными сияниями, начавшимися ещё в Голубино, но теперь набравшими мощь, для меня невиданную. Вероятно, был год активного солнца. Нет, цветных сияний — не было, только монохромные. Но яркость… Вылезаем вечером из пещеры — а на небе звёзды в кулак, и сполохи по всему небу гуляют такие, что в тайге просто светло. Фонарь можно свободно гасить. Можно, впрочем, и не гасить, это уж по желанию. Фонарь здесь — он не для того, чтобы дорогу видеть, а для того, чтобы заставить сверкать иней на ближних ветках, а также кружащиеся в воздухе крошечные кристаллы льда.

Жалко только, что взятая с собой плёнка к этому моменту всегда заканчивается. Пещера — такое место, что сколько плёнки с собой ни взять, вся отснята будет, ни единого кадра на обратный путь не останется. Потому и брать с собой на выход нужно строго один-два ролика, иначе в первый же день весь запас можно высадить. А обратный путь — всегда удивителен, достоин он кадра. Ночная тайга, особенно Пинежская тайга, — совсем не то, с чем можно каждый день встретиться. Подлесок весь под двухметровым снегом, а над подлеском — два этажа. Нижний пушистый, из некрупной пихты, ели и сосны, а верхний — корявый, из огромных голых лиственниц, раскинувших свои ветви далеко вширь. Всё это растёт на гребнях между воронками и провалами, щедро украшенными сугробами и надувами. При этом рисунок лиственниц как бы взаимодействует с прохладными струями и лентами сияния, а иней на хвое нижнего этажа — с пронзительно-жёстким промороженным светом луны, звёзд и фонарей.

Крошечная зарисовка. У Машки, понятное дело, вечные проблемы с креплениями. Её снабдили самыми лучшими лыжами, которые только нашлись у моих друзей, и всё равно. Индивидуальная несовместимость отдельно взятого человека с отдельно взятыми креплениями. Вот попытайтесь представить картину. Описанная в предыдущем абзаце тайга. На небе горит ярчайшее сияние, читать можно. Звёзды — с чайное блюдце. Каждая снежинка бриллиантом играет. А по лыжне ползёт на брюхе красивая девушка. Лыжи держит в руках, во лбу фонарь горит, сепульку тянет волоком… Матерится, как ломовой извозчик… М-да. Как будто сборку из рассказов Джека Лондона поставил Театр на Таганке.

Наконец — наступило утро выхода в Олимпийскую. На этот раз оно пришлось не на последний день экспедиции, а на предпоследний. Бродила где-то подспудно мыслишка, что маловато будет одного дня. Раз уж такие препоны были, наверное, много интересного ожидается. Глупо. Если уж кому захочется показать многое, так одного дня на то всегда хватит. Вне зависимости от. Итак, для любителей астрономии — шестое апреля двухтысячного года. Как мы узнали существенно позже — день новолуния, день пресловутого парада планет… И ещё одного астрономического события, о котором несколько позже.

Утро началось с весьма нахального заявления Маши, которая уже прочно заявила о себе как фотоассистентка, фотомодель, повариха, уборщица, и прочая, и прочая — словом, самый полезный член экспедиции, да и только. Насмотревшись накануне ярчайшего и красивейшего, хоть и монохромного, полярного сияния, причём второго подряд, а сейчас проснувшись, выскочив умыться и заценив пронзительную ясность утренней звенящей погоды, Маша объявила: «Вы, мужики, как хотите, а я с этих Железных Ворот никуда не уеду, пока мне на небе не нарисуют такого же сияния, как вчера, но только цветного!» Произошло и второе чудо: Максим впервые за экспедицию изготовил завтрак. И даже печку сам растопил! И никого, кроме меня, не пришлось в такую рань поднимать пинками.

Сворот с буранки, пробитой вдоль главного лога. Дальше по целине. Зима чем ещё хороша — видимостью. Летом опознать место сворота трудно, а сейчас — вон, в полукилометре, та скала парусом, к которой нам нужно выйти, потом придётся метров двести прокорячиться по крупноглыбовому навалу, осложнённому воронками, подняться на двадцатиметровую стеночку, и — вот она, пещера. Лепота…

Метров сто проходим, и вдруг — лыжня. Свежая! Сегодняшняя! Нашу вчерашнюю, по которой ходили в Ломоносовскую, ночным снегопадом изрядно замело, пока шли, даже не видели сворота на неё, а здесь каждая царапинка на каждой лыже пропечатана. Сколько потом ни пытались вспомнить — никто ведь не заметил, откуда лыжня взялась. Шли себе по целине, потом вдруг осознали, что по лыжне идём, назад обернулись — давно уже идём, откуда лыжня подошла, не видно. Один человек в одну сторону. И никаких в том сомнений: рельеф изрядно пересечённый, воронки, каждый пяток метров повороты переступом, на которых всё читается. Без палок и без заменяющего их таёжникам шеста. Собачка вот сбоку бежала, метрах в двух-трёх. Что странно — строго с одной стороны и как бы целеустремлённо. Физики, выведшие уравнение кривой, которую так и назвали «кривая, по которой собака бежит за хозяином», могут отдыхать. Прямо бежала, ни разу не перечеркнув хозяйский след. Впрочем — фиг их знает, этих охотничьих собак, как они зимой себя ведут да на глубоком снегу. Может, силы экономят… Лыжи тоже не вполне обычные. Ширина сантиметров двенадцать, длина сто пятьдесят, носы закруглённые. Я подобные знаю только вологодского производства, «Рыбак» называются, на Пинеге они большая редкость, да и в Москве видел лишь одну пару таких, мы её даже напрокат взяли, вон на Маше сейчас, только покороче будут. Идёт себе лыжня, да прямо туда и идёт, куда нам нужно. Метров сто идём по ней, двести… А потом — спускается себе лыжня в вороночку, диаметром метров эдак пятьдесят и глубиной десять, там ещё летом болотистая лужа стояла, доходит до центра. И — пропадает. То есть напрочь. Была и нету. Вот последний отпечаток последней лыжи, каждая царапинка пропечатана, а вот тот хрен, который дальше. Как будто вертолётом подняли, да и то вряд ли — лиственницы над головой корявые такие, разлапистые, снежок вон на лапах нетронутый лежит… Собачка же — не отреагировала никак. Ни одного сбоя в стёжке следов. Исчез хозяин, а собачка побежала себе дальше. Спокойно так, неторопливо, мелкой рысью, если я правильно сей аллюр называю.

Ладно. В конце концов, как определил ситуацию хирург из незабвенного анекдота, шлёпнулся разок поп с колокольни, так ну и что. Случайность, бывает. Посмотрели мы, поудивлялись. Посидели на пригорке под ёлкой, чайку сварили — шесть километров всё же намотали, пора бы и отдохнуть. С того борта воронки посмотрели, с другого… Чаю выпили, опять посмотрели… Так ни хрена и не поняли. Допили чай да и пошли себе дальше по сугробам. Пещера ждёт. К тому же идётся просто здорово. Три дня, считай, обсуждали, как по навалу будем пробираться, как на скалу со снежными надувами лезть, где лыжи будем оставлять да сколько времени займёт дальнейший путь по уши в сугробах… Так ни фига подобного! До того сугроб нынче оказался хорош, к скале прочно приклеен, настом как следует схвачен, свежим нескользким снегом припорошён… Прямо до входа в лыжах прошли! По всей пересечёнке, а заодно и по скальному отвесу! Не все, конечно, — у Маши опять перед скалой крепления посыпались, опять, бедная, ползком добиралась. Но — удивительно. Остроугольные глыбы величиной с двухэтажный дом, а между ними — с вершины на вершину снежные мосты перекинуты. Стенка — а на ней косой надув примерзший метра полтора шириной. Степень невозможности и нереальности дороги — примерно такая же, как по радуге прогуляться. И ощущения сходные. Нельзя ведь по таким мостам ходить, провалишься — костей не соберёшь. Нельзя по таким надувам лазить! Нет страха! Кайф есть. Азарт есть. Уверенность есть в том, что это — правильно. Зов пещеры, усиленный мягкими пинками ветра в зад.

А исчезнувшая лыжня — ну и что? С материализацией духов сталкиваться и раньше доводилось неоднократно, правда дух до сих пор материализовывался всё время один и тот же: дух меткого народного слова. Например, в девяносто первом в одном из спортивных магазинов Вены, где я впервые в жизни увидел пластмассовую конструкцию для спуска с ледяных горок, которую как только теперь ни называют: ледянкой, яблочком… Каким было шоком обнаружить, что крылатое выражение «жопа с ручкой» может иметь и вполне материальное воплощение! Или, как уже сильно позже зашёл ко мне в гости Костя под мухой, сел за стол, гордо посмотрел вокруг и заявил: «Ура, товарищи. Я его нашёл!» – «Кого?» — «Квадратного трёхчлена!» — «Это как?» И Костя гордо вытащил из-за пазухи ржавую-ржавую хреновину. Такую всю из себя квадратную железяку с приваренными к ней тремя трубками. Раньше к стенкам домов такие привинчивали, флаги на Первомай втыкать. Интересно, какую крылатую поговорку может символизировать исчезнувшая лыжня?

Вот и пещера. Лёд… Ну-ну… Льда-то нет! Ни одной сосульки, ни одного кристалла. Даже ледник под входной осыпью, которому четыре сотни лет и в котором я собственноручно в августе рубил ступени на той наклонной полке, и тот за зиму растаял. Не полностью, конечно, но процентов на восемьдесят. Так что лестницу, которую взяли с собой, повесили больше из принципа и для тренировки: спуститься и подняться можно и пешком. Привираю, конечно, — немножко льда есть: останки ледника и замерзший ручеёк метров двадцать длиной. Прощай вся намеченная исследовательская программа и половина фотографической! А всё равно удивительно. В Ломоносовской, Хрустальной, других пещерах, сидящих на этих же подземных речках, льда хватает. В Ломоносовской на верхнем входе наблюдались совершенно поразительные листовые кристаллы льда размером с обеденную тарелку, так я, идиот, даже не стал их фотографировать. Рассудил, что в самом верхнем входе системы, в котором мы сейчас и сидим, они должны быть ещё эффектнее, а на плёнку коммунизма нынче не наблюдается. Пара роликов всего осталась… То есть — совсем ерунда какая-то. Зимой ветер в пещерах дует от нижнего входа к верхнему, к верхнему входу влажным подходит и, вступая в зону, где вниз стекает холодный воздух с поверхности, отдаёт все свои запасы воды. Намораживая колоссальные количества льда. А здесь как будто пещеру заливали кипятком, растопили всё, что можно. Всё, что за сотни лет намораживалось, — не просто растаяло, но растаяло ЗИМОЙ! Офигеть.

Ничего, впереди вторая половина программы. На реках и водопадах. Дальняя часть пещеры, говорят, и безо всякого льда весьма красива и эффектна. Сейчас нужно проползти метров тридцать узостями, потом спуститься полкилометра по Белой речке, подняться километр по Берёзовому ручью, и — на месте. Не так уж быстро — сложностей хватает. Например, полузакрытый сифон на середине Белой речки, у которого есть, правда, два «сухих» обхода: справа сорокаметровый в рост и слева двухсотметровый ползком по жидкой глине. Или — большие озёра без берегов на Берёзовом ручье, для которых мы тащим лодки.

Вот и сифон. Разумеется, правый обход не находится, как ни ищем (на обратном пути он находится без проблем и в самом очевидном месте, но это так и должно быть), так что ползём левым. Широко, луч фонаря до стен почти не пробивает, и низко, мало где на четвереньки-то встать можно. Совершенно непонятно, в какую сторону ползти по этой бесконечной щели. Приходится изрядно шарахаться вокруг, разведывая путь. Мерзость. Холодно, грязно, жидко. Приблизительно на середине всего безобразия, судя по карте, клизмотрон сей выходит краешком на ещё один ручей, длиной метров сто — сто пятьдесят, с тупиками с двух сторон. Это место пропускать не надо, лишние сотни метров такой гадости отнимут много сил, которых и так понадобится изрядно. Чем ближе к предполагаемому повороту, тем чаще устраиваем разведки. Одним человеком. Остальные, уже уставшие, тем временем «отдыхают», лежа вповалку на сепульках.

– Володь, тут странное, пойдём, посмотришь, — возвращается из разведки Алексей.

– Ручей?

– Ручей. Только — это видеть надо.

– Всем идти?

– Нет, Машку можно оставить, пусть отдыхает.

Щель сужается. Узкий лаз в стенке. Сюрприз — оказывается, по ручью вовсе не такая щель, а вполне вразумительная галерея. Свод высокий, идти можно, над головой метр пространства. Ширина галереи — метров шесть, четыре из них занимает тот ручей. Лёшин след кончается прямо здесь же, в метре от очка, сквозь которое мы влезли в галерею. Ручей выходит из непроходимо-узкого сифона и уходит в такой же. Возможно, кошка и пролезла бы, но только если свободным нырянием, без акваланга. И даже, наверное, только без гидрокостюма. Словом — чуть ниже уровня воды дырка с кулак, вот и весь «сифон». Глубина в ручье между сифонами по щиколотку, течение еле-еле заметно. Топкая глина — как в русле, так и на берегу. Крупной рябью покрытая. От паводка. Жуткий напор был, видимо. А прямо по руслу, от сифона к сифону — стёжка следов. Человеческих. Чётких и свежих. Из ниоткуда в никуда. Сюжетец – прямо по Честертону. Ладно, сыграем и мы в патера Брауна. В шеренгу по трое параллельно следу — шагом арш! Замеряем, интерполируем… Итак, след оставлен кем-то высотой около ста шестидесяти и весом около пятидесяти. Между прочим, вполне соответствует размеру тех лыж… Сапоги сорокового размера. Тоже соответствует, по такому холоду на два носка и с тремя размерами в запасе. А перед обоими сифонами, там, где свод опускается до метра с небольшим, — картина строго та же, что и с лыжнёй. Вот последний чёткий отпечаток, а вот тот хрен, который дальше. И на колено никто не становился, и баллонов рядом никто не клал. Да и вертолёт не пролетит, и подводная лодка не пролезет. Как гласил вердикт хирурга из того же анекдота, вынесенный по поводу вторичного падения того же попа с той же колокольни, второй раз — это, наверное, тенденция. Во всяком случае, если эпизод с лыжнёй выглядел забавным приколом, то эта стёжка уже таких ассоциаций не вызывала. Возникло было желание сбегать за фотоаппаратом да пощёлкать, но природная лень взяла своё. Вкупе с соображением, что то, что может быть зафиксировано аппаратом, никогда ничего и никому не докажет. Стёжку следов в грязи можно в любом московском дворе изобразить и отснять. В точности такую же.

Сидим мы на берегу и таращимся на следы как последние дураки, а в головах — странноватые мысли бродят. У ребят — шуточки, а у меня — даже не знаю. Адреналин в голову шибанул. Ну не бывает такого. А какое бывает? Что там Чарли рассказывал?

Чарли — мой старый английский друг, много ездивший со мной по южным пещерам и пару раз ездивший без меня сюда. С той самой командой, которая никак Ломоносовскую найти не могла. Недавно он заезжал в Москву. Рассказывал я ему и то, что трижды не мог попасть в вожделенную Олимпийскую.

– Знаешь, Владимир, Железные Ворота — самое необычное из мест, в которых я бывал. Раз у тебя там такие вещи происходят — смотрел бы ты повнимательнее, что вокруг деется.

– В чём необычное-то?

– Там кто-то есть. Или что-то.

– В смысле?

– Я там дважды бывал. И всякий раз меня не отпускало совершенно твёрдое ощущение, что кроме нас там есть кто-то ещё.

– Так неудивительно, вы же туда в основном водку пить ездили да в бане париться? С такого что хочешь померещится.

– Да нет, это ребята много пили. Я, когда начинаю что-то такое чувствовать, пить перестаю.

– Знаешь, Чарли, всё это какая-то ерундистика. Хоть что-то предметное — было?

– Было. Возвращались мы вечером в избушку. В Хрустальную ходили. Пятнадцать человек нас там было. Рельеф ты знаешь — лес, воронки, лес, воронки. Лыжня то спускается в воронку, то прячется за скалу, то за деревья. Мы растянулись. Идёшь вот так один, а впереди фонари то исчезают, то опять появляются. И сзади кто-то идёт, тоже фонарик то прячется, то сверкает. Близко идёт, ярко сверкает. Шагов не слышно, или забиваются скрипом моих лыж, но мою тень на снег луч этого фонарика вполне читаемую отбрасывает.

– Ну и что?

– Да так… Добираюсь до базы, захожу в избушку, а все уже там. Сидят, уже разделись, водку пьют. Понимаешь — все! Все четырнадцать! Пересчитывал несколько раз и по именам перебирал. Я шёл последним, не было за мной никого!

– Точно не пил?

– Да пошёл ты… Да, вот… Первый раз я заметил сзади фонарь, когда лыжня острый угол вокруг скалы давала; тех, кто сзади, — само собой, на этом месте видишь. Так это — та скала, которая над дальней стороной входа в пятьдесят вторую нависает, ну ты знаешь, это где Володя Киселёв несколько лет назад погиб. Я всё с тех пор думаю, не его ли дух там остался?

М-да. Разумеется, мэтр Киселёв тут совсем уж ни при чём. Габариты не те, знаете ли. А кто? Не было больше жмуриков на Железных Воротах, были бы — я бы знал. Да и чушь собачья все эти сказки про привидения. Материалист я. Могу поверить про совсем неведомое, всё ж таки не бесконечно знание наше… Но не в такую чушь, на скорую руку сляпанную из повседневно знакомого, сдобренного сосанными из пальца предположениями.

И всё же — это оно? То, ради чего меня тащило в эту пещеру, но не пускало в трёх предыдущих попытках? А тогда где установление контакта? Просто попугать? Так не из пугливых… Ну да, мозги чуток закипать начинают, но ведь не со страху, а просто на упихивание в них подобных приколов да на согласование их с имеющимися знаниями — мно-о-о-го энергии надо, перегрев-с. Логики не видно. Или это знак, чтобы готовился, а ОНО — дальше будет? Ай-яй-яй. Суеверными становимся?

А ведь в Олимпийской — за последнюю пару лет не появлялся вообще никто, а после нашей августовской вылазки так и ко входу никто не подходил. Десятью способами доказуемо. На Пинеге всегда все знают, если кто в какую пещеру собрался. А на входе в лог Железных Ворот, там, где единственная осмысленная дорога подходит, — стоит кордон карстового отряда, на котором мы и живём. Четыре избушки с банькой. На кордоне всю зиму непрерывно кто-то находился, причём все — знакомы, доступны, ну и так далее. Мы сами, к примеру, забрасываясь, столкнулись с предыдущей группой. Посторонних не было, маршруты передвижения «своих» известны. В журнале, в конце концов, расписаны. А со всех других сторон, где нет кордона на входе, — многие километры, даже десятки километров по шелопнику, что, в особенности зимой, совсем уж невероятно. Непроходимы по шелопнику большие расстояния. Да и нафиг кому к Олимпийской по шелопнику ноги квасить, если дорога есть?

Гм. А ведь верхний сифон на ручье, если карте верить, — в точности под той воронкой, где лыжня-то пропала. Трам-пам-пам. Приехали. Хватит. Дальше думать не надо, чорт знает куда ведь заведёт. Как сказал тот прапорщик из анекдота, в котором его заставили состязаться в интеллекте с шимпанзе, а чего тут думать, когда трясти надо?

– Эй, ребята, хватит отдыхать. Двигаться пора. Теперь мы знаем, где мы, дальше без проблем. Просьба одна есть. Давайте Машке про следы пока ни слова. Напугается — съёмка сорвётся. Вечером, на базе, и обсудим, и похохмим. Договорились?

– Ты — начальник. Как скажешь.

Какое-то время шли со свистом. Обратно на Белую речку вывалились ходом, без единой разведки, на слиянии надули лодки, чайку сварганили, погрузились… Даже полкилометра проплыли без единой проблемы — глубина есть, течение слабое, лодка под веслом с приличной скоростью идёт… А вот дальше, как только объёмы галерей прибавились, так оно и началось.

Неправильно мы снаряжение рассчитали. Нужно было брать не как сейчас — один гидрокостюм и три лодки, а строго наоборот. Берёзовый ручей в верхнем течении, оказывается, по зимней малой воде пребывает в самом паскудном состоянии из возможных. Воды ровно столько, чтобы в сапогах практически нигде нельзя было пройти, особенно имея в виду топкую глину на дне, и при этом достаточно мало, чтобы лодки прочно на мели сидели. Настолько прочно, чтобы наш единственный огидрокостюмленный бурлак (разумеется, Маша) гружёную лодку не мог даже сдвинуть с места без риска подрать в клочья. Вот если бы всех в гидрокостюмы, а лодки только для транспортировки аппаратуры, перекуса, ну и на антураж… А так — где по берегу, где по воде, где несколько метров проплыть, где Маша протянет. Трудно и медленно. Джентльмены фиговы. Трое мужиков каждый в своей лодке сидят покуривают, а бедная девушка, отдуваясь, тащит весь этот плавучий поезд.

Не доходим мы до водопадов. Полкилометра не доходим. И хоть ты тресни. То есть дойти, конечно, можно, но только похоронив завтрашний выход. По времени и по силам. Да и не факт, что на фото силы останутся. Так что придётся поворачивать назад. Жалко. Одно хорошо — без фотографий остаться не должны. Были красивые пейзажи по дороге, и не один… Сделаем. Аппаратуру можно изготовить сразу, сплав спокойный, просто по лодке разложить… Кадров на шесть-семь постановка практически готова, каждый можно за пять минут щёлкнуть. А на кристаллах отыграться толком можно и в Ломоносовской, сделаем завтра второй выход и все дела.

Одно непонятно. Если пещера столько времени не пускала, а теперь пустила, и предчувствие было, и драйв соответствующий был, не говоря уж о приколах со следами всякими, — почему застряли, почему возвращаться приходится, да ещё и в столь невразумительном месте? Не сбивается оно как-то, что-то явно здесь не то…

Программа съёмок накрывается на первом же кадре самым замечательным образом. Как выразился тот же хирург из того же анекдота по поводу третьего падения того же попа с той же колокольни, третий раз несомненно означает привычку. Останавливаем на присмотренной точке лодки, объясняю всем затею кадра и действия каждого, достаю технику. Идеально вышколенная фотоассистентка Маша (без издёвки, лучшей мне за последний десяток лет не попадалось) внимательно смотрит, как я ей показываю лазером, куда какую вспышку класть и куда целить, снимает варежки, вытирает руки сухим платочком, вооружается парой главных вспышек, а также полиэтиленками, которые под них подстелить (высоковольтные вспышки органически не переваривают даже единственной капли воды), идёт к первой точке, суёт вспышку прямо в жидкую грязь, идёт ко второй точке, опять суёт вспышку прямо в жидкую грязь, и продолжает исполнять то же самое далее по всей схеме! Завершив процедуру убиения работоспособности всех наличных вспышек, не торопясь возвращается. Даже, кажется, мурлыча что-то музыкальное себе под нос.

Абсолютно не в моих правилах воспринять эдакое спокойно. При продвинутом ляпе, хоронящем всю содержательную программу целого выхода, я обычно начинаю по-адмиральски фитилить направо и налево этажей на шесть, да с вывертом. Здесь же – идиотизм ситуёвины был настолько запредельным, что ни сил, ни желания ругаться не было. Ни на секунду не возникло мысли, что Машка могла так ошибиться или свредничать. Явное помрачение. В полном обалдении я вылупил глаза, соскочил с лодки и мягким таким голосом спросил Машу, зачем, собственно, она намочила вспышки и тем самым их погробила? В полном соответствии с логикой событий она ответила, что не знает, после чего стукнула себя по лбу и удивлённо высказалась в смысле, что ведь и впрямь погробила. То ли сила удара по лбу была чрезмерной, то ли помрачение продолжалось… Как бы то ни было, в момент стуканья себя по лбу Маша поскользнулась и начала падать. Ну и упала бы. Ну и хрен бы с ней. На то она и фотомодель, чтобы в гидре ходить и не бояться промокнуть, даже поплавав в речке. Но я-то в сапогах стою. И повисшая на шее Маша добавляет мне ровно столько веса, чтобы я начал медленно, но верно тонуть в жидкой глине. По самое это самое. На этот раз — уже оглашая окрестности фигурными и фигуральными загибами. Мало того. Люди вообще животные отзывчивые и понятливые. Состраданием к ближнему одержимые. В общем, попрыгавшие со своих лодок ребята начинают меня вытаскивать, и — тонут сами. По самое это самое. В итоге имеем скульптурную группу из трёх вцепившихся друг в друга мужиков, торчащих из воды приблизительно от середины бёдер, удерживающих повисшую посередине Машу. Опять потерявших дар речи. Великое, между прочим, искусство — одним движением руки основательно намочить три вспышки и трёх мужиков!

Дальнейший расклад становится предельно ясен. Съёмке капут. Исследованию тем более капут. Все идеи, все неясности, все чудеса пускай идут себе лесом, а нам — пора позаботиться о том, чтобы остаться в живых. В пещере два градуса тепла, на улице было минус пять-шесть, но сейчас ночь, могло и подморозить. Вода, в которую курнулись, — ледяная. Сменной одежды нет. Большой тряпки-самоспаса, которой можно накрыться, завести под ней огня и немного отогреться, тоже нет, а если и был бы, так в примусе газа осталось минут на пять. А переохлаждение штука суровая. Если нет возможности быстро двигаться, то и быстрая. До кордона в лучшем случае часа два ходу по пещере и столько же по поверхности, то есть на том самом пределе, когда шанс не заболеть уже весьма призрачен, но ещё есть. Если торопиться. А если не торопиться, так и ласты склеить запросто. Впрочем, если так вопрос встанет, резерв есть — на поверхности дров много, можно костёр завести. В любом случае — надо рвать когти. Сейчас быстренько упаковать аппаратуру, по мере возможности вылить воду откуда только можно, отжать все мягкое, погрузиться, гнать самым полным до слияния рек, там сдувать лодки, а если почуем надвигающееся переохлаждение, так и не сдувать, оставить там в подарок и во назидание следующей группе, рысью на выход, галопом к избушкам. Такая вот приблизительно стратегия с тактикой. А что ещё делать?

Долгое, кстати, занятие — сдувать лодки. Всем хороши китайские пляжные пластиковые посудинки, только вот клапана у них абсолютно уродские. Единственный способ за вразумительное время сдуть — это вставить во все три клапана по спичке и разлечься на лодке как на диване, минут через пять сложить её вдвое, опять разлечься… И так до победного. В целом процедура занимает минут пятнадцать-двадцать-двадцать пять.

Вставили. Разлеглись. Лежим, курим, слегка трясясь от холода. Пять минут, десять, пятнадцать… И тут… Из галереи, по которой объединившаяся река уходит к концевому сифону, за которым начинается Ломоносовская, раздаётся громкий и отчётливый женский голос. Или — громкий и отчётливый глюк. А может, и с другой стороны. Обманчивы звуки в пещерах. Несколько слов, которые не расслышал никто. Вообще-то звуковые эффекты, в том числе имитирующие голоса, — штука под землёй отнюдь не редкая. Вода – она на самые разные фокусы способна. Капель с высокого свода, попадающая в дырочки в глиняном полу или в озеро, хлюпанье под медленно погружающимся сводом сифона, бульканье на водопадике… Да сколько угодно вариантов. Усиленных и искажённых своеобразной акустикой. Так что — пока оставляем без внимания.

Именно что пока! Ещё пара минут… Опять! С той же стороны, теперь сомнений нет. На этот раз — голос поёт песню. И сейчас слова слышны и разборчивы. Разборчиво, правда, не всё. Манера пения классическая, почти бельканто, голос — высокое контральто. Сложноватое для восприятия. Улавливается приблизительно одно слово из трёх-четырёх. Забежав вперёд, отмечу, что позже, на кордоне, слова, которые были расслышаны и запомнены, записали. Независимо. На четырёх бумажках. Минимум на моей бумажке — восемь, максимум на Машиной — четырнадцать. И шесть из них — совпадают. Во всех четырёх бумажках. Причём ни одно из слов в отдельности не имеет никакого видимого отношения к делу, а набор в целом не интерпретируется совсем никак. О содержании песни догадаться нельзя даже в первом приближении. Да и мелодия песни удивительна — вроде бы явственная, красивая, незнакомая, но абсолютно незапоминающаяся. При том что у меня музыкальный слух имеется и неплох, Максим с Лёшей меломаны завзятые, а Маша — вообще из музыкальной семьи непоследнего ряда, не пошедшая по той же дорожке исключительно из природной лени. Собственно, потому в её бумажке и четырнадцать слов, что слух абсолютный.

Следующие несколько мгновений выглядят весьма странно. Оба парня пребывают с шарами на лбу, головами крутят на пару оборотов то в одну сторону, то в другую, прямо-таки как два филина, слова всякие разные произносят на зависть любому старой закалки боцману… Если очистить от этажностей и фигуральностей, то с суммарным смыслом — что надо бы немедленно отсюда улепётывать, иначе возможен всеобщий абздец. Кругами не бегают и не вопят дурными голосами, по-видимому, исключительно по той причине, что велено лодки сдувать, так вот каждый на своей лодке разлёгся и тремя руками придерживает спички, в три клапана вставленные, а четвёртой — сигарету, которую ронять на лодку не хочется. Машка держится чуть достойнее. Смотрит с приоткрытым ртом в направлении голоса, в глазах — сложное выражение, преобладает интерес, но и испуг просматривается и озадаченность…

Забавны собственные ощущения. То есть, винегрет полный. В смысле — это я уже потом, по воспоминаниям свои ощущения анализировал да по полочкам разбирал, а тогда не до того было. Перво-наперво, просто изрядно не по себе. Глюк или нет? Крыша съехала или нет? Ведь невозможно же такое… Кондовое любопытство. Забрезжившее понимание того, что наконец — вот ОНО. То, что назревало, то, что звало, то, что вело всю причинно-следственную цепочку событий. Страх за народ. Свихнуться ведь можно! Досада. Ну вот ещё и это ко всему… За себя немного страху. Ведь если подумать, что из меня сделают, если у кого и впрямь крыша поедет! Особливо у девицы: и несовершеннолетняя, и не вполне понятно, отпустили ли её дома или без спросу поехала, и семейство непоследней руки у неё, всякие там известные композиторы, кинорежиссёры, графья да князья от российских до португальских… Ещё и гражданство канадское. Словом, мало не покажется. Мозги лихорадочно крутятся на предмет, как бы панику пригасить, пока она не началась всерьёз. И всё это ещё и сдобрено совсем дурной мыслью, пульсирующей где-то глубоко внутри: а вдруг не брешут сказки, вдруг это горы Хозяйка надумала показаться — побеседовать ведь есть о чём, и немало…

Я вот тут пишу про мгновения наблюдений за ребятами, про свои мысли… Чушь пишу. Короткие это были мгновения. Как вспышка. Всё осознавалось уже потом. Существенно потом. А сейчас — я бежал. Вот только что я лежу, развалившись на лодке и изумлённо вслушиваясь в песню, и вот — уже успев вскочить, осмотреться, подумать о многом, бегу в ту сторону, откуда донёсся голос. Держа в руке фонарь со свежими батарейками и мощной галогенкой, который планировался для фотоустановки, да не понадобился. Как, когда, кто достал его из сепульки — не помню. То же самое мгновенное переключение. Был фонарь там, а через секунду — он здесь.

На бегу — практически все мысли были уже другими. Окончательно откристаллизовавшаяся мысль, что есть о чём побеседовать, уже не пульсировала внутри, а лупила по голове кувалдой. Вторая мысль, также напряжённая до физической боли, гласила – быстрей! Третья — где? И четвёртая — абзац, приехали. Философичная такая мысль… Без оттенка страха. Констатация факта, не более.

Не помню больше ничего. Ни как звучали собственные шаги, ни шумела ли река… Продолжал ли звучать голос… Не слышал и не видел ничего, всё происходило как бы в мёртвой тишине. Впереди был поворот галереи, из которого послышался тот голос, и я бежал к этому повороту. Метров сорок там, наверное, было.

На повороте включили звук и обзорное зрение. Резко тормознулся. Пейзаж впереди, за поворотом, нарисовался примерно таков: река превратилась в озеро, берегов нет. До тупика с сифоном – метров пятьдесят-шестьдесят. Фонарь пробивает. Стенки почти прямые и почти гладкие. Ни одного угла, за которым можно спрятаться. Тишина практически полная, все звуки, которые есть, идут сзади. Никакой капели. Стены опускаются в воду вертикально, полого ныряющих сводов, под которыми могло бы хлюпать, нету. Есть только стелющийся над водой туман, слегка размывающий очертания стен, да около ног, там, где речка впадает в озеро, имеется распадающееся на мелкие завихрения и быстро затухающее течение. Глубина невелика, в сапогах — можно идти свободно. Бежать уже и нельзя, и не хочется. Здесь надо именно идти, причём неторопливо. Переставляя ноги так, чтобы ни единого всплеска. По возможности — чтобы не единой волны…

Нельзя уходить за поворот, не взглянув назад. Хорошо. Что у нас сзади? Хорошая такая галерея, высокая, свод плитой, пол глиняный, стены монолитные до самой развилки. Река шумит громко, но глухо: идёт по глиняному корыту. Свод опять же нигде в воду не опускается, с потолка нигде не льёт, не капает, водопадов и порогов нет… Неоткуда глюкам быть. А если не глюки — по такому шуму воды предельная слышимость метров двадцать пять, а отчётливая так и вообще десять. От меня ребят уже не слышно, даже если во всю глотку орать будут.

Кстати о ребятах. Что с ними-то? А хреново ведь с ними… Как раз, по-видимому, и вопят что-то, судя по ртам и членодвижениям. Шары на лбу, один сидит на лодке, второй уже кругами бегает… Машка так и вообще на коленки плюхнулась, похоже, молится.

Вот здесь холодный пот и прошибает. Чёткое такое ощущение, материальное. Скроюсь за поворотом хоть на секунду — фиг я их потом по пещере соберу. Та самая грань, за которой следующая капля уже порвёт ниточку, удерживающую у всех связь с реальностью. Нельзя за поворот. А тянет. Наверное, одно из сложнейших решений в жизни, а времени на выбор — секунды.

Чувство ответственности, наконец, перевешивает. Решение возвращаться принято. Поорать вот разве что для очистки совести. Туда, за поворот. Без чего-либо осмысленного. Просто окликнуть. Преимущественно в рассуждении самоуспокоения.

А вот не следовало этого делать. Немедленно раздавшийся звонкий смех, пожалуй, воздействует на психику ещё сильнее. Тут и самому до паники недалеко. Кстати, ребята смех тоже услышали, хотя между нами слышимости не было: ни я не слышал их воплей, ни они моего. Гм. Заглядывание за поворот, впрочем, даёт-таки шанс на ослабление напряга: всё же теперь можно лихо врать о сифоне немедленно за поворотом, медленно погружающемся в воду своде, под которым хлюпает так, что любые звуки могут померещиться, ну и так далее. Пока на базу не вернёмся — пожалуй, лучше врать. И ни в коем случае не заострять внимание на расслышанных словах и прочих звуках. Да и вообще не особо поддерживать тему — а то не приведи Господь, если кто-либо ещё и о следах начнёт вспоминать!

Сколько, кстати, времени-то прошло? Минута, две? Пожалуй, не больше. Ещё минута потребуется на то, чтобы вернуться. Никаких существенных изменений за это время не должно произойти. Теперь главное — трепаться, по возможности сохраняя бравый вид и морду лопатой, не останавливаясь ни на секунду, выдерживая достаточный темп подачи лапши на уши, чтобы заблокировать все остальные информационные каналы. До самого выхода из пещеры. Легко сказать, однако, а что делать, если самому не по себе?

Как на выход скакали! Это же любо-дорого посмотреть! И правильный обход того сифона искать не пришлось, сам нашёлся, и все остальные нетривиальные места как будто вазелином намазали. Единственное — ни одной детали не помню. Необходимость храбриться и трепаться поглощала все ресурсы организма, так что шли на полном автопилоте.

Вот что не вполне понятно, так это почему именно в этот момент вдруг всех разом отпустило. По логике событий — должно было в момент выхода из-под свода. Ан нет. Отпустило после подъёма из колодца, когда до собственно выхода ещё метров тридцать оставалось. И отпустило — дружно. Вдруг стало можно обсуждать всё. И следы припомнить без раскачки страха, и побухтеть с юморком о том, у кого какого размера глаза были и на каком месте, и неторопливо переодеться, по возможности отжимая промокшую одежду. Лестницу аккуратно смотать. Даже чайку сварили. Газа, конечно, в примусе уже не было, зато было дерево, которое мы осенью туда приспособили. По осыпи с исчезнувшим ледником вполне можно было пройтись пешком до его макушки и наломать веток на маленький костерок. Кайф, однако. Хороший такой антракт получился.

Именно что антракт. Как только вышли, наконец, из пещеры – хохмочки пошли на следующую серию. Менее плотную, по сути менее страшную, но… Начиная с первого же взгляда на нашу лыжню. Помните собачьи следы рядом с «лыжнёй в никуда»? Фиг они собачьи. Одиночный крупный волк, между прочим. Теперь сюда пришёл и густо оплёл следами уже нашу лыжню, совершенно по-собачьи обнюхав каждый отпечаток каждой лыжи. В антураже из ночи, довольно сильного снегопада и штормового ветра. Впрочем, чорт его знает, может, и собака была, но по основным особенностям всё же волк: хвост метёт специфически, трассы ухода-прихода абсолютно прямые… Собака на ходу как минимум слегка виляет.

Как ни странно, народ опять задёргался, хотя, если подумать, восемь лыжных палок против одного волка — оборона более чем надёжная. Да и кого-кого, а меня волчьими следами запугать трудновато. На Памире, помнится, разок вечером у костра сидели, а на соседних холмиках штук пятьдесят волков расселись и наблюдали — тут глаза отблёскивают, там… Тут взвоет, там откликнется… В общем, послушав этот концерт, мы на ночь привязали своего осла поближе к палатке, чтобы успеть выскочить, если его кушать начнут. За что и поплатились — эта падла длинноухая сумела, никого не разбудив, залезть в палатку, сожрать половину всех припасов да и пристроиться между нами спать. А волки — только через три дня дали о себе знать. Ночью загрызли метрах в пятидесяти от палатки корову аборигенскую. Снабдив нас мясом, ибо сами съели мало, а пастух брать мясо не стал, не положено у мусульман кушать такое мясо. Так что волки мне скорее друзья как бы.

А единственный раз в жизни, когда звериный след на меня действительно провоздействовал, был организован поизощрённее. Мы тогда занимались геологической съёмкой, снова в Средней Азии, горы тяжёлые, дорог нет, приходилось кое в чём импровизировать. Например, двоих экипировать ослами и отправить трёхдневным маршрутом вдоль гребня хребта, а остальных двоих перебросить машиной на новую точку, дабы там работали сами, а первой двойке ещё и встречу организовали. В контрольный срок первая двойка на точку рандеву не вышла (да и не могла выйти – ишаки учинили забастовку и в итоге бедняги своим ходом спускались на равнину). Пришлось назавтра с утра пораньше планировать поиск, а так как площадь огромна и маршрут неоднозначен — поодиночке. И вот, просыпаемся утром, вокруг палатки свежий снег, а на нём — аккуратное такое колечко следов. Леопарда. Ох, как не по себе было в тот день одиночными маршрутами бегать! Но бегали. Так что — один волк на четверых совсем погоды не делает… Впрочем, а откуда здесь вообще волк? Медведей в заповеднике немало, а вот последнего волка в этих местах — ну очень много лет назад видели. Ушли они отсюда.

Так что, сложись что не так, — палками отобьёмся. Кстати о палках. А тот странный узел, в который оказались связаны за темляки мои палки? Правда, пока на пути туда мы с Лёшкой вешали лестницу, Максим, не прошедший по полке на лыжах, для вящего удобства лазания по скалам с мешками брал и мой комплект палок, но завязывание темляков в узел отрицает категорически. А узел оч-ч-чень интересный… Прямой «петля в петлю», для изображения которого следовало расстегнуть пряжки на темляках, да ещё и с какой-то косичкой, которая вообще непонятно как сделана. Минут пять, однако, развязывал.

Снег. Даже немного смешно, что следующий прикол нам выложила именно эта безобидная субстанция. Разумеется, на буранку выходили традиционно, по формуле «два плюс два», то есть двое идут, двое ползут… Ну никак ребята с креплениями не осваивались. Но какая это ерунда по сравнению с дальнейшим! А в дальнейшем — снег начал липнуть. Что само по себе неудивительно. Свежевыпавший снег имеет такую забавную особенность: пока он идёт, он хороший. Перестал идти, что и произошло в момент выхода на буранку, — на ближайшую пару часов начинает липнуть. Липнуть так, что каждая лыжа начинает весить по полпуда. Игнорируя любые попытки отстроиться от сего эффекта какими угодно мазями и парафинами. Роняешь в снег кусок парафина — поднимаешь налипшую на нём заготовку для снеговика.

А примерно за километр до базы снег начал вести себя как-то совсем уж непонятно. Я бы даже сказал — безобразно. Лыжа, поставленная на лыжню, приклеивалась к ней намертво. Как будто это не снег, а твёрдый пол, смазанный контактным клеем типа «Момент». То есть — не многопудовые комья, а просто лыжу нельзя отодрать. Разве что отбить молотком, но не отбивать же на каждом шаге! Ладно, оставлю некоторый простор воображению читателя на предмет, как мы одолели сей последний километр. Скажу только, что дошли, добрели, доползли, доплелись уже совершенно никакие. А чтобы быть до конца честным, признаюсь, что просто сам не очень помню. Ощущение великой гнуси происходящего до сих пор как живое, а вот насчёт применённого способа хождения – полная амнезия.

Неудивительно, что в том состоянии, в котором мы добрались до кордона, не хотелось уже вообще ничего: ни переодеваться в сухое, ни печку заводить. Сесть вот на крылечке (точнее, на чём попало вокруг того пятачка, который играет роль крылечка) — и десять минут отдохнуть, прийти слегка в себя, ощущения там всякие переварить… Перекурить в тишине. Разбазировать последнюю заначку на триста грамм рябиновки… Торжественно её скушать за здоровье оной особы, кем бы та ни случилась. А уж потом прокричать троекратное «ура», а то и что покрепче — и удалиться спать.

Это всё пока предположения, в том виде, как они виделись в момент подхода к избушке. Действительность, разумеется, свои коррективы внесла, и нехилые. За ту минуту, пока снимались лыжи и рюкзаки, с неба как будто тряпочкой стёрли все тучи и даже отдельные облака. Утихли последние намёки на ветер, вызвездило, как на югах… И вот когда на сцене появилась та самая последняя бутылочка и рябиновка забулькала в кружки — был выполнен и особо нахальный утрешний Машин заказ: на небе зажгли очередное сияние. Цветное! На всё небо! Яркости, цветности и красоты – неописуемой!

Впрочем, последнее-то как раз и не очень удивительно: насколько я понимаю, данное сияние было чуть ли не самым масштабным и ярким в столетии, и когда мы вернулись в Москву — о нём гремели на всех астрономических сайтах. Ещё бы! Когда сияние видно на засвеченном небе городов, в том числе таких южных, как Берлин, Лондон и даже Вена, — это нечто. Собственно, помянутый парад планет, по-видимому, здесь тоже оказался не так уж ни при чём: в том, что из Солнца выдрался здоровый кусок короны, парад планет вполне может быть и повинен, а в том, что этот кусок прямой наводкой шарахнул по Земле, — вполне может быть и вина «присоединившейся» к параду Луны.

Это я вот к чему: само сияние, необычайная там яркость, поразительная цветность, так или иначе объяснимы, а вот несколько менее очевидных фенечек — чорта с два. Я немножко понимаю физику всей этой иллюминации. Так что попробую изложить своё видение расклада. Два главных класса элементов сияний таковы: молочно-белые дуги, протянутые вдоль силовых линий магнитного поля Земли, в которых светится водород, активируемый протонами, а также ленты со столбами, идущие вкрест силовых линий поля и видимые всегда более или менее на Севере, в которых электронами активируются атомарный кислород (серо-зелёный цвет), молекулярный кислород (сине-зелёный цвет) или молекулярный азот (малиново-красный цвет). Остальные элементы могут быть различны по форме и по структуре, но цвета те же, что для лент. Теперь о том, что было нарисовано на небе. Точнее — о том, что видели наши глаза. Речь о том, что и как увидел фотоаппарат, — впереди, и там всё ничуть не менее смешно. Итак, протонных дуг в разные моменты времени было от десяти до двадцати. Начинались они строго в зените и расходились во все стороны. Лента со столбами висела одна, на высоте около пяти градусов. Сплошная. Вокруг всего горизонта. Остальное небо было покрыто круглыми пятнами густо-красного с переходом на фиолетовый цвета. По Лёшиной записке (я опять заставил всех описать наблюдения независимо): «Полное ощущение, что сидишь внутри нераскрывшегося гриба-мухомора, на котором просвечивают и пятна, и пластинки, и даже бахрома по низу шляпки». Прочие записки — в том же духе. Суммируем. Наблюдаемая картина могла возникнуть в одном-единственном случае. При наблюдении непосредственно с магнитного полюса, до которого все ж таки не одна тысяча вёрст. Ха-ха. Ну, или же если один из значимо крупных кусков того протуберанца шарахнул непосредственно над нашими головами, причём оказался столь велик и плотен, что пробил в ионосфере вполне конкретную дыру немалых габаритов. Что ещё забавнее.

Вторая фенька. Как только первичный восторг от столь роскошной иллюминации схлынул, а рябиновка закончилась, вполне естественным было попробовать провести немножко просветительской работы и продемонстрировать молодняку, какие финты и кульбиты выделывает магнитный компас в такие вот моменты. Но — стрелка компаса уверенно показывала на север и даже и не думала шевелиться. Не было никакой магнитной бури, и хоть ты тресни! А значит — и сияния быть не могло… И уж тем более не могло произойти удара плазмы над нашими головами, достаточно мощного, чтобы пробить ионосферу и настолько исказить поле, чтобы образовался «дополнительный полюс»… В общем и целом – чушь собачья.

В общем, посмотрел я на компас да и убрал его подальше, даже не заикнувшись о планировавшейся лекции. А взамен вытащил фотоаппарат и начал снимать. В смысле, портить плёнку. Твердо зная, что выйти не может ничего — плёнка стоит слайдовая, чувствительностью сто единиц, выдержка более двух минут невозможна в принципе, уж очень быстро всё на небе меняется, а с такой выдержкой даже ярчайшие звезды не смогут проработаться. Вот тут-то и началась фенька третья, пожалуй, самая смешная. Конечно, не сразу, а когда плёнку проявили. Хрен там портить. Шесть кадров, как и положено, совершенно черны, зато седьмой — экспонирован идеально. Пожалуй, просто один из лучших моих снимков за все времена. Только вот нарисовано на нём нечто, принципиально отличное от того, что видели наши глаза, и при этом ничуть не менее еретическое с точки зрения физики. Да, эпицентр сияния теперь не в зените, а за горизонтом, как и должно быть. Но не за северным, а за западным! Протонных дуг нет вообще, зато лент — две. Все виденные цвета на месте, но есть ещё несколько: ярко-жёлтый, насыщенно-синий, оранжевый и др. Абсолютно невозможные для сияний. Да, звёзды, кроме нескольких самых ярких, не проработались. Но само сияние, да и его отражение от снега оказались многократно ярче ярчайших звёзд! Тоже ведь не бывает такого. Верхние слои атмосферы всё же не газосветная лампа. Наконец, последнее. Готов поспорить с кем угодно и на что угодно, что ставил на аппарат объектив «рыбий глаз», обсуждая сию операцию со всеми присутствующими. Специально примеривал углы охвата и пришёл к выводу, что нужен максимум. Снимок же очевидно сделан широкоугольником двадцать пять — сорок пять из моего же арсенала, на фокусном расстоянии около тридцати двух, то есть даже не на максимальном для него угле. Это видно не только по геометрии кадра, но и по качеству. В отличие от «рыбьего глаза» этот объектив качеством не блещет, а то карточку можно было бы печатать раза в два больше форматом. Впрочем, именно из-за неправильного объектива кадр и получился художественно хорош: избушка на переднем плане и голые лиственницы на среднем не искажены, а пространство имеет глубину. С «рыбьим глазом» кадр проваливался.

Хотя вот здесь-то как бы и не на что жаловаться. Потому как снимок, сделанный неведомо кем, неведомо как, да ещё и объективом, который лежал себе в сепульке, но почему-то оказавшийся на моей плёнке и в моей камере, — хотя бы по одному признаку таки может считаться моим. Как любил приговаривать один американский писатель-фантаст, он же одновременно анархист и ничуть не менее одновременно пропагандист военной дисциплины в обществе, в общем, Роберт Хайнлайн: «Везение — термин, которым лентяи и неучи обозначают результат упорного труда и тщательной подготовки». Я всегда ну очень хотел отснять красивое сияние, и потому всякий раз, попадая зимой на Север, в первый же день прикидывал, как буду снимать, если вдруг покажут. Надо же проложить тропинку к месту камеры, утоптать там площадку, попросить людей не портить снег там, где будет «наземная часть композиции»… В общем, подготовленная точка у меня была и кадр был сделан с неё, а потому — условно мой. В соавторстве с кем-то. Как только узнаю, с кем, начну указывать, а пока посмеиваюсь, когда мне объясняют, как мне повезло это снять. Тем более — зная, что именно это сияние фотографировали по всему миру многие тысячи. А лучший кадр — мой. Пополам с кем-то.

Вот, пожалуй, и почти все удивительности, которые произошли во время этой незабываемой вылазки. Разумеется, на следующий день, последний в экспедиции, никакого выхода в пещеру у нас не получилось. Вытащить ребят из избушки было решительно невозможно. То есть, я сам всё же вылез. Более того — надел лыжи и заложил вокруг того останца, в котором расположены Ломоносовская и Олимпийская, кружок. Так, порядка на километр шире, чем все наши приключения. Ни одного следа — не пересёк, кроме мышиных, лисьих и птичьих. Ни той лыжни, ни той волчьей стёжки, ни-че-го. Всё, как должно быть. Тайга как тайга. В которой, кроме нас, — двуногих нету.

Напомню ещё раз, что приблизительно десять процентов из описанного враньё, но враньё, не нарушающее ни логики событий, ни общего восприятия. Остальное правда. Местами доказуемая, местами нет. Никаких доказательств приводить не буду ни на один эпизод. Принципиально. Даже не приведу ни одного сравнения четырёх бумажек. И не потому даже, чтобы не начали пытаться высосать из этого информацию для употребления в шарлатанстве всяком… Главным образом — по причине намёка, поступившего сутки спустя, ранним утром.

А намёк был такой. Мы сбросились с Железных Ворот наиприятнейшим из возможных способом. Наст прихватило так, что мы смогли снять лыжи, превратить их в нарты, уложить рюкзаки и безо всякого напряга, с удовольствием загорая на утреннем солнце, очень быстро дойти до намеченного места встречи с машиной у поворота на вырубку. И в ожидании её — увидеть, как всего через пару часов началось (и не прекратилось ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю) масштабное весеннее таяние, сделавшее тайгу совсем непроходимой. На наших глазах превратившее снег в кисель, а только что пройденный маршрут — в абсолютно невозможный… Это на севере-то Архангельской области в начале апреля! Когда мы уже ехали на машине — навстречу по дороге поднималась следующая группа. Они так и не прошли, так и ждали на том повороте. Услышав наши рассказы — на Железные Ворота дёрнулись ещё люди. И тоже не прошли. А потом, ещё через неделю, таяние сбросило в пещеры паводок, смывающий все следы…

Ладно, фиг с ним, буду немножко занудой, порассуждаю о происшедшем.

Во-первых, ровно всё, кроме разве что отдельных нюансов с сияниями, теоретически может иметь и вполне материальное объяснение. Типа радиоуправляемого мини-дирижабля с ногой и магнитофоном. Но организация подобных хохмочек стоит таких денег, какие ни один идиот не станет тратить без мобилизации десятка телеоператоров. Так что, если бы сие было представлением с автором-человеком, мы должны были скоро увидеть всё это на экранах телевизоров. Не увидели. Фокусы же с сиянием — не вполне однозначны. По приезде я пообщался с кучей разнообразных астрономов и геофизиков, и кое-какими хоть и спекулятивными и недоказанными, но все же теориями, объясняющими несообразности, меня изобильно снабдили.

Во-вторых. Гипотетически можно себе представить американский шпионский центр по слежению за запусками с космодрома Плесецк, оборудованный автоматическими туристопугалками и следотоптателями. Трасса выведения спутников проходит практически прямо над этим местом, а движки первой ступени так и вовсе падают километрах в ста. Тоже, конечно, дорого, но когда же это подобные ведомства умели считать деньги? Но — какой тогда идиот разместил сей центр в единственном на всё Пинежье интенсивно посещаемом районе? И вообще — какова может быть ценность получаемой информации?

В-третьих. Коллективный глюк. Не похоже, хотя в отдельных частностях почему бы и нет? Магнитная буря в теории имеет право оказывать какое-то влияние на мозги.

В-четвёртых. Никакой спекулятивной метафизики предлагать не хочется. Но кроме псевдонаучных построений бывают ведь и другие нематериалистические. Как правило — используемые в сказках. И в отсутствие чего-либо более разумного — допущение, что у Хозяйки горы случилось что-то типа дня рождения и ей захотелось основательно, но по-доброму оттянуться, оказывается ничуть не хуже других, причём и выдержанность получается в народных традициях. В смысле, то ли в шутку, то ли всерьёз. Пожалуй, даже усилю сию модель парой дополнительных построений. Когда я в Москве рассказал эту историю одному неплохому математику, он долго вертел головой и в итоге заявил, что концы с концами не сходятся. Никакими инопланетянами и снежными людьми здесь, мол, не пахнет, а пахнет самой обычной чертовщиной. А у чертовщины, как и у всех прочих чудес, есть свойство, роднящее их с преступлениями: ни то ни другое не встречается без выраженного мотива. Здесь же никакого мотива в принципе не просматривается, а так, чистое баловство. Вот тут и срабатывает разница между сакральным персонажем и сказочным: сказочному мотив не нужен. Сказочный имеет право на чистое хулиганство. Хе-хе. Пересказал я этот разговор Маше. И чуть было не сел мимо стула. Услышав, что самое большое чудо в этой истории — то, как сидели они с Лёшей и Максимом себе в Сьянах, пили разные там напитки, курили коноплю, чесали языки, как вдруг появился некто я да и увёз их на Пинегу. И тоже безо всякого видимого мотива. Как сказано классиком, каждый человек должен хоть иногда, хоть немного, но побыть волшебником…

И не зря же, между прочим, пока на небе полыхала вся эта иллюминация, главное сожаление было не о том, что мало водки (которой и впрямь было мало), не о том, что с устатку восприятие ослаблено (а оно и впрямь было ослаблено), не о том даже, что один из ребят после всех событий психологически подломился, валяется в углу и безуспешно пытается испортить остальным настроение, а о том, что вот стоит магнитофон, а кассету с единственно уместной в эту ночь музыкой (Uriah Heep — The Magician’s Birthday) – с собой не взяли. Потому что это было бы единственным, что могло усилить тот ломовой кайф, который снизошёл на троих из четверых, а испортить его не могло, пожалуй, вообще ничего. Имелось твёрдое ощущение того, что все страшилки в Олимпийской оказались в итоге милой шуткой, а для тех, кто достойно выдержал, дабы не обижались, учинено заказанное зрелище, причём по красоте вдесятеро супротив заказа. Ощущение крайне сильное, а главное — хорошее и доброе.

То есть — это тогда казалось, что хорошее и доброе. Позже выяснилось, что для кого как. Оба парня быстро с горизонта поисчезали. Максим — немного свихнулся и начал заниматься вещами всякими предосудительными, типа наркоторговли, после чего следы его затерялись, и туда ему и дорога. Алексей — сначала скорее наоборот, резко прибавил в широте круга интересов и вообще молодцом выглядел, а через полгода — хлоп и в психушке оказался. А когда выписался из неё, ушёл в монастырь.

Маша же довольно долго держалась на горизонте, впрочем, речь о том впереди. Но о Железных Воротах и слышать больше не хотела. Поразительная выдержка, которую она продемонстрировала на месте, дала изрядный откат. К слову, о выдержке — до чего же поразительна бывает подоплёка поведения людей! На чём держался я, уже написано, но напомню. На страхе перед последствиями и на чувстве ответственности перед молодняком. Да и то скорее не держался, а просто делал хорошую мину при плохой игре. Машка — как выяснилось, мгновенно сообразила, что раз я не паникую, то вполне достаточно будет самой не паниковать. А для того, чтобы оно было возможно, — в течение обратного пути не отходить от меня более чем на три метра. Вот и вся хитрость. А внутри она трусила ничуть не меньше, чем я. И ничуть не меньше, чем ребята, которые половину дороги до избушки, собственно, пока силы были, прыгали вокруг, оглашая лес воплями от испуганных до просто диких, долженствующих поспособствовать самоутверждению пред лицом. На чём Максим и сломался в итоге. А возможно, и Алексей на том же. Не по причине виденного или слышанного. По причине гораздо более прозаической. Просто по пути на Пинегу — Максим был Машкиным кавалером. Но ещё в поезде они поссорились, и дальше Маша была сама по себе. Алексей — тоже давно на неё зубы точил, но здесь сдерживался, понимал, что в замкнутой компании и в столь неоднозначном раскладе любые активные действия безнадёжно испортят психологическую обстановку. К слову — и я из тех же соображений никакой активности не проявлял, хотя развратник тот ещё. Так вот, глубоко подозреваю, что надлом произошёл, когда ребята осознали, что Машка вела себя спокойно и достойно, а они — прыгали вокруг как те зайцы и вопили как те ослы. Просто от некоторой потери лица. Примерно так.

А сам я — семь лет подряд держался от Пинеги как можно дальше, да и по пещерам практически перестал ходить. Не то чтобы со страху… Скорее — из уверенности, что ничего интересного всё равно не получится. До определённого момента. А в тот определённый момент — меня туда позовут, и позовут так, что не почувствовать будет нельзя. Вот и позвали. Вот и тороплюсь до отъезда книгу дописать. Кто знает, что там произойдёт, так ведь?

И напоследок в этой истории — повеселю. Дабы не быть совсем занудой. Первое, что я сделал по приезде, — вывесил краткую сводку необычностей в Интернет. И немедленно получил два вала писем. Первый касался характеристик сияния, с наблюдениями и фотографиями с сотни разных мест. А второй был куда как забавнее. Второй вал — был о снежном человеке, следы которого на Пинеге регулярно видели то один, то другой. Вал был с подробными описаниями и даже с фотографиями следов. Наблюдений двадцать. И вот наконец — я сложил их вместе. И начал ржать. Долго и со вкусом. Дело в том, что все до единого наблюдения сводились к обнаружению следов и были сделаны байдарочниками, сплавлявшимися по Пинеге. В разные годы. В разные сезоны. Но в одном и том же месте. На одной и той же песчаной косе. Там, где на высоком холме над Пинегой стоит деревушка, из которой река просматривается вверх по течению километров на десять. И около которой, прикрытая мысом, и находится та самая коса. Итак — снежный человек оказался реальностью. И я даже вычислил, где он живёт, как его зовут и даже где он купил те тапочки с отпечатком гигантских босых волосатых ступней. А вы говорите — чертовщина, чертовщина…

Настоящая чертовщина в другом была. Настоящая чертовщина была в письме, которое я получил через месяц. Письмо было из-за границы. От Машкиной матери. В котором она даже не выяснить пыталась, а просто отмечала как общеизвестный факт, что я — новый Машкин любовник. Высказывая тому всяческое одобрение, разливаясь соловьём в комплиментах в мой адрес и шипя змеищей в адрес всех Машкиных друзей-сверстников. Наверное, во многом именно из-за этого письма (разумеется, я его Машке тут же в тихом обалдении продемонстрировал) мы с ней и не попытались привестись в сие качество. Смех и чувство противоречия — плохие в том помощники.

А ещё в одном письме через пару месяцев — мне прислали вырезку из журнала. С рассказом про одну из первых прорвавшихся на Железные Ворота экспедиций. Цитирую:

«Лиственница, принесённая в воронку для удобства спуска группой Владимира в прошлом году, вызывала не столько удивление, сколько скептическое недоверие к зрелищу вообще: “может ли сырое дерево таких чудовищных размеров, при помощи всего четырёх человеческих рук, оказаться в пещере?” Далеко в пещеру не пошли: нас больше интересовали привходовые ледяные образования. Мистики в пещере не почуяли, но на обратном пути не покидало ощущение взгляда в спину».

Лично я — преисполнился великой гордостью. Так как автор вышеприведённого отрывка — один из самых могучих лосей во всей спелеологии российской. И если уж он оценивает деяние как невозможное — следует раскланиваться и сгребать аплодисменты дворницкою лопатою.

Часть II. Andante deciso

Вернёмся немного назад. Опять к тем новогодним дням. Когда первая ссора с Кристиной, в результате которой я аж целую неделю пребывал в предоставленном самому себе состоянии, как выяснилось, определила очень и очень многое. И поменяла — не меньше. В моей будущей жизни. В моём восприятии людей. В моём восприятии человеческих отношений…

Я уже намекал про состоявшееся, точнее — несостоявшееся, а ещё точнее — отложенное знакомство на Красной площади, но об этом речь всё ещё впереди. О визите Андрея, который произошёл, как только Кристина вернулась, и об истории, которая при этом начала раскручиваться — тоже. Но интервал между этими двумя событиями не был пуст. Это была неделя философских диалогов. Ко мне с визитами нежданно-негаданно свалилось несколько человек, практически все из прошлого, практически все с единственной целью за жизнь потрепаться. И каждая беседа оказалась крайне важной и поучительной.

Первой, как только я первого января проснулся, пришла Марина. Когда-то, давным-давно, в прошлом веке, да и далеко не в конце его, я был очень в неё влюблён. В неё были влюблены все парни института, в котором мы работали, а заодно и все парни вечернего института, в котором мы учились. И все они, включая и меня, — крутились на расстоянии пяти метров, а ближе подходить боялись. Уж больно совершенной она была — девушка удивительной обаятельности, прожжённая походница, хорошая гитаристка, певица с оперным вокалом, и прочая, и прочая… В общем — знаете таких, заведомо встречались с подобным. В некоторый момент я немного осмелел, мы с ней даже целовались часа два подряд, и о продолжении договорились… А вот продолжения тогда не получилось. Потому как через два дня ровно у моих друзей была масштабная тусовка, я хотел туда обязательно вместе с ней появиться, а она к зачёту готовилась, не получалось у неё, вот чуток и поссорились. Поплёлся я на ту тусовку один, а вернулся — с другой девушкой, тоже Мариной, которая и стала моей первой женой. Вот так вот. В общем, она тоже немедленно замуж сманеврировала, спустя сколько-то лет — одна осталась, раз в три-четыре года мы случайно пересекались на вечеринках, пару раз даже короткий роман завязывался, а потом всё перешло в нормальную дружбу без каких бы то ни было попыток к иному. Недавно она опять замуж вышла, и сейчас вот, проезжая недалеко от моего дома, выкроила время для заскочить потрепаться да похвастаться.

Сидим с Мариной, пьём чай, и тут вдруг Виктор появляется. Один из самых интересных путешественников младшего поколения. Человек невероятного ума, невероятной широты интересов, невероятного раздолбайства и невероятной везучести. Человек, бывший в предшествующие восемь лет единственным моим действительно близким другом, сподобивший меня на написание той самой книжки о пещерах, ну и так далее.

В качестве пролога Виктор угощает нас сообщением о последней своей поездке на Пинегу, во время которой он умудрился побить очередную машину знакомым и слегка обвалить зал в одной из пещер. Про обваленную пещеру — просто и понятно. Ну был у человека день рождения. Ну захотелось устроить в пещере, гипсовой и неустойчивой, салют из дробовика. С понятным результатом. Для Виктора это в норме. А вот про машины…

За полгода до того Виктор научился водить и впервые обзавёлся машиной. Спустя три месяца на его «жигуле» уже было нарисовано пять звёздочек за сбитые иномарки. Без членовредительства и без каких бы то ни было финансовых последствий. Спустя ещё месяц — тот «жигуль» встал на вечный прикол. А за остальную пару месяцев Виктор долбанул машины пятерым знакомым. Пинежский эпизод был вершинным и последним, дальше его никто уже к баранке не подпускал. Собственно, Виктор был ни при чём. Да он и всегда был ни при чём, планида у него просто такая. «Ниву» просто тряхнуло на кочке. Привязанная на верхнем багажнике канистра с бензином на том освободилась, радостно исполнила акробатический прыжок и торжественно приземлилась в салон сквозь лобовое стекло. Опять же без малейшего членовредительства.

Настроение — появляется. Слово за слово, всяко-разное, в общем уже через полчаса Виктор, вполне оценив неординарность нашего с Мариной тандема, равно как и оценив то, что Марина недавно переквалифицировалась, на то были причины, из геолога в детского психолога, вдруг резко меняет тему.

– А знаете, ребята, давайте-ка вы мне сводный сеанс психоанализа устроите?

– Наливай, устроим. Итак, пациент, на что жалуетесь?

– Да ни на что я не жалуюсь. Вы мне поставьте диагноз, вот почему у меня ни хрена толкового с девками не получается?

– Вить, то есть как это не получается? Я ж тебя всю дорогу то с одной, то с другой вижу?

– В том и дело. Те, которые мне интересны, — меня вчистую переигрывают и тут же исчезают.

– Та-а-ак, наливай ещё и сыпь подробностей.

Постепенно картина начала вырисовываться. Итак, сей феноменальный умник, выдающийся раздолбай, средоточие азарта, везунчик, и прочая, и прочая — выбирает себе дам, обладающих, ни много ни мало, ровно тем же списком качеств. И чтобы качества непременно были развиты в не меньшей степени. И начинает с ними соревноваться, на чём и проигрывает. Я так и не понял, что в итоге чаще получается — они от него линяют или же он сам от них, со стыду за проигрыш… Но вот где он таких берёт, да ещё и в отличных от нуля количествах — вообще загадка.

– Вить, а где ты их находишь? Это же из Красной книги экземпляры…

– Володь, да везде. Последнюю — здесь, у тебя, нашёл. Помнишь, вечеринка была, когда я у тебя снаряжение напрокат попросил?

– Помню. Я ещё удивился, что попросил на две недели, а вернул дня через три.

– Вот-вот. Девчонка тут была, кто-то, не помню кто, её с собой привёл, а я увёл. Именно такая. Мы с ней тут и познакомились, тут же взяли у тебя сплавной комплект и, без заходу домой, рванули в Карелию плавать. Слезли с поезда, вышли на железнодорожный мост, чтобы покурить, пива выпить, на речку посмотреть да поплевать с моста, прежде чем стапелеваться. А под мостом — красивейший водоворот. Вот мы друг дружку и подначили тут же и сигануть в этот водоворот прямо с моста. Она-то выплыла без проблем, а меня метров сто под водой тащило да об камни обдирало. Вылез совсем никакой. Глянула она на меня, высказалась в смысле, что хиловат буду, села в поезд да и умелась обратно.

История лилась за историей. Виктор и правда умел находить подобных девушек где угодно. А беда и правда была в том, что он умел выбирать слишком хорошо, раскапывая исключительно тех, которые ему и впрямь сто очков вперёд дадут. Чуть-чуть бы сбавить требования, и был бы полный порядок. А нельзя сбавлять. Виктор с ослабленными требованиями — перестал бы быть Виктором.

А напротив — сидела единственная подобная дама, которую нашёл за всю свою предшествующую жизнь я. Окунувшаяся в такую ностальгию, что хоть картину маслом пиши. В общем, идея психоанализа накрылась медным тазом. Марина просто ловила кайф, а я просто дико завидовал. И — пытался учиться. Это было откровением, узнать, что такие девушки не просто существуют в природе как редкостный курьёз, но — что их немало. Что если потратить достаточно сил — их можно найти… В этот момент я ещё не знал, что Кристина через несколько дней вернётся. Но я уже начал понимать, что это всё равно был неправильный выбор. Что для правильного — нужно не ждать, пока на голову свалится, а искать самому. Перерывая все закоулки и не соглашаясь на «не совсем то».

Чуть позже Марина ушла, а Виктор опять сменил тему. На этот раз жалуясь всерьёз. Виктор попал в тот же капкан, что и я десятью годами раньше. Выделившись из массы — он построил стену между собой и людьми. Для него стало проблемой находить участников в свои очень интересные экспедиции. Все им восхищались — и все боялись к нему попроситься. В результате Виктор стал помогать вести геологическую школу при МГУ и устраивать свои экспедиции, опираясь на школьников. Это — уже хорошо, но это — не панацея. Действительно сложного со школьниками не сделать. Сейчас Виктор пытался найти у меня совет, какие ещё пути испробовать. А я — сам в том же. Десять лет назад я пробил эту стену как раз с помощью Виктора и его друзей, но три года назад — имел глупость книжку написать, и стена мгновенно регенерировала. У Виктора были хоть школьники — а у меня не было никого. Последние рассосались на тех трёх рухнувших пинежских проектах.

Это была последняя наша встреча с Виктором. Дикий маятник романа с Кристиной не отпускал меня ещё два месяца, потом я, отчасти вразумлённый полученным уроком, нашёл в Сьянах тех ребят и поехал с ними на Пинегу, а когда потом сидел и обрабатывал экспедиционные материалы — пришло известие, что Виктор погиб. На тренировке перед очередной экспедицией. А рядом вместо тех, кто мог бы оказать помощь, — были только школьники.

На следующий день — опять два визита подряд, на этот раз непересекающихся.

Валера. Один из самых больших моих друзей в школьные и в студенческие годы. Резко изменившийся на пятом курсе, неожиданно для всех поступивший в аспирантуру на кафедру истории КПСС, превратившийся в быстрорастущего комсомольского деятеля, в общем — понятно. Из нашей компании он тогда напрочь исчез. И вот, спустя почти тридцать лет, уже не комсомольский деятель, а новорусский богач, вдруг находит у сына книжку о пещерах, смотрит на фотографию автора, вспоминает... И сваливается в гости под предлогом добывания обещанного сыну автографа.

Собственно, сама-то беседа ни поучительной, ни интересной не была… Часа полтора покушали водочки, потолковали ни о чём да и разбежались. Я даже не стал его телефон записывать. Только вот спустя полтора месяца позвонила мне Валеркина жена. Сообщить, что его три недели назад похоронили, а она просто обзванивает по всей его записной книжке.

Шурик. Парень из недавно распавшейся походной компании Виктора.

– Слушай, Саш, а можно я тебя о нескромных вещах попытаю? Тут со вчерашнего дня уже как бы традиция идиотских разговоров на глубоко личные темы сложилась, потому я нахальный…

– А давай.

– Саш, я знаю, тебе эта тема неприятна, но я тут вдруг начал осмысливать, что слишком многого не понимаю в этой жизни, вот пробелы теперь восполняю. Саш, я лет семь периодически посматривал на твою бывшую семью и всякий раз обалдевал. Вот не понимаю основ её устройства. Не пояснишь? Сейчас-то ты, кажется, уже окончательно с Галей разбежался, наверное, тебе уже малопринципиально…

– Да нет, как раз не факт, что окончательно.

– То есть как?

– Да так вот. Ты человек слегка закостенелый, с устоявшимися взглядами. Вряд ли поймёшь, в общем. Скажу так: она совершенно особая женщина, я её любил и люблю, опять вернётся — опять приму.

– Ни хрена себе. Тебе что — правда по барабану, насколько откровенно она флиртует в твоём присутствии, да так, что суслику понятно, что за этим и большее стоит? Настолько, что остальные «случайные зрители» не знали, куда глаза девать, а некоторые из друзей, по-видимому, у тебя и растворились в никуда только для того, чтобы этого не видеть?

– Ну да, она, как выпьет, сразу начинает к мужчинам приставать.

– Бр-р-р-р-р.

– Не так всё просто, Володь. Она просто — ну очень миниатюрная, ты и сам знаешь. А маленькие люди очень часто имеют такой специфический комплекс. Им надо самоутверждаться в гораздо большей степени, чем людям среднего роста. Вот отсюда оно и идёт. Ну да, я сам это недавно понял. И даже дал себе зарок, что дальше с барышнями буду связываться только с высокими. Но то – дальше, а Галю я пока люблю.

– Не… Всё равно не разумею. То ли у тебя чувства собственного достоинства совсем нету, то ли оно у тебя задрано на такую высоту, что с земли не разглядеть?

– Да нет, Володь, всё проще. Я не питаю иллюзий. Я не знаю, в курсе ты или нет, но мы с ней и вообще расходились, и много раз… Когда-нибудь совсем разойдёмся. Научился я к этому философски относиться. Надоело ей со мной — ну и пусть уходит. Зато когда вернётся — она КО МНЕ вернётся. И какое-то время будет такой, как ни одна другая женщина. И ни с кем флиртовать, конечно, не будет. А надоест ей — опять по тому же кругу. Детей у нас нет, да я и не спешу, понимание, что рано или поздно совсем разбежимся… А пока меня устраивает. И наплевать, кто как смотрит. Исчерпывающе объяснил?

– В общем-то да. Только всё равно противоречит оно всему моему естеству и воспитанию. Главным образом — естеству. Почему-то, если у меня к женщине есть чувства, а она мне раз изменит, вернуться она не сможет. По отношению к ней я становлюсь полным и непробиваемым импотентом. Я даже как-то заинтересовался этим эффектом и повыяснял. Оказалось, что я не один такой. Чуть ли не каждый третий мужик имеет эту особенность.

– Ничего, ты всего вдвое меня старше, подрастёшь, поумнеешь, – возможно, и поймёшь… Да и особенность эта твоя не так уж и абсолютна. Другое чувство будет если — сам увидишь.

И этот тоже — как в воду глядел. Не прошло и трёх лет, как начал я понимать, не прошло и пяти, как понял окончательно. На собственной шкуре прочувствовал. Со всеми вытекающими.

А на следующий день занесло Бориса. Ещё один парень из той же компании, что Виктор с Шуриком. Тоже весьма мозговитый, хоть и без налёта гениальности. Впрочем — прагматичность в нём за последние годы сильно перевесила мозговитость, так что проявлялся он на горизонте всё реже и реже. Хотя на тот момент, пожалуй, он всё ещё у меня в друзьях числился, раздрай ещё не зашёл столь далеко.

– Володь, а почему мы всё время только о пещерах да о науке треплемся? Давай разок о девках побеседуем?

– Наверное, придётся. Что-то последние три дня у меня кто ни зайдёт в гости — так всё разговоры о девках. Даже скучно уже, но против лома нет приёма.

– Тебе какие нравятся?

– Некий литературный персонаж, помнится, отметил, что если бы мог представить себя богом, стал бы им. Знаешь, если бы я точно понимал, какие мне нравятся, да ещё и умел бы отличить их от всех прочих, фиг бы я маялся сейчас.

– Философ… А я к простой идее пришёл. Мне теперь нравятся только замужние девки. С ними проще. Незамужние все замуж хотят, а эти — твёрдо понимают, что им надо.

– Вот хочешь честно? Меня именно от этой твоей привычки, как правило, на блёв тянет. Никогда не понимал — и никогда не пойму. И вдвойне не пойму — ну даже если так, то на хрена тогда жёны друзей, и уж тем более — на хрена этими победами хвастаться всей компании? Давай прямо. Скажи, вот как я могу смотреть в глаза тому же Шурику, тому же Марку, которых я всё же считаю своими друзьями и жён которых наблюдал в твоём обществе в весьма недвусмысленных ситуациях?

– Вопрос подхода, наверное. Володь, но неужели ты сам ни разу с чужой женой не переспал?

– Было дело. Ровно один раз, по глубокой пьяни и при фантастической настойчивости той дамы. Практически уверен, что больше подобного не будет.

В общем, визит оказался также прощальным. Нет, Борис не умер, но больше я с ним не общался никогда. Пробовал он пару раз звонить, разок — вызвался передать мне посылку из другого города. Когда передавал — явно пытался на разговор выйти. Только вот странное с того ощущение. Двоякое очень. С одной стороны — парень в общем и целом хороший и явно рвётся обратно в друзья. Но после новогодней беседы о женском поле — о том не могло быть и речи. У меня жизнь пошла на перемены, а перемены могут быть правильными только тогда, когда ты честен перед собой и людьми. А наличие кого-либо типа Бориса в друзьях исключает честность по отношению ко всем остальным, и уж тем более к себе. А с другой стороны — как ни странно, благодарность. За то, что был достаточно открыт. За то, что в нужный момент поставил меня перед этим сложнейшим выбором. Вот так.

А насчёт копаемой другому ямы… Те, кто сверху — имеют отменное чувство юмора. Не прошло и полугода, как одна из охмурённых Борисом чужих жён таки сбежала от мужа и женила Бориса на себе. Туда ему и дорога, в общем.

Ладно, пожалуй, закончим пока исторический экскурс. Мы ещё не раз вернёмся к этим странным первым дням нового века, слишком многое в те дни началось, но сейчас — двинемся дальше. Вернёмся к «после Пинеги».

Итак, вернувшись с Пинеги со сложными чувствами и в сложном настроении, я опять оказался в подвешенном состоянии. Старой компании уже не было совсем, новая — рассыпалась со скоростью, изумления достойной. Казалось бы — экспедиция опять нафиг провалилась, но нет. Ощущения очередного возврата к разбитому корыту не было. Было желание, была энергия. Вопрос стоял за возможностями и за умениями.

Вот здесь-то я и открыл для себя Интернет в его полном виде. То есть, почтой электронной я уже давно пользовался, паутину тоже немножко уже освоил, даже сайт себе сконструячил, но воспринимал его только как информационный плюс немножко игровой ресурс. Открытие для себя того, что Интернет при правильном пользовании – могучее средство поиска и организации, пока было впереди.

Сначала — Серж, основатель одного из самых интересных арт-ресурсов, попросил меня отсканировать и выставить в его галерее немного старых пещерных фотографий. Тратить время на старые не хотелось, так что купил я дешёвенький сканер да и отсканировал новые пинежские слайды. Выдал. Раз заглянул, два заглянул… И начал помаленьку обнаруживать, что завелась целая плеяда сайтов, на которых люди, в том числе интересные и известные, выставляют свои фотографии и друг другу их комментируют. Сейчас — это уже в порядке вещей, но тогда было в новинку. Вал плесени человеческой ещё не захлестнул подобные сайты. Даже на фотосайте.ру, который ныне притча во языцех, имела место быть атмосфера почти доброжелательного творческого общения с непредставимым, невероятным равноправием фотографов с мировым именем, редакторов ведущих журналов, и — совсем зелёных новичков.

Эх, как поговаривали в своё время умные люди, знал бы прикуп — жил бы в Сочи. Великая вещь Интернет, если понимать, что это такое, тем паче если уметь им правильно пользоваться. Не в техническом смысле. В самом что ни на есть философском. Диогенов фонарь нужен. Дабы увидеть Человеков в миллионной толпе. Или — Хромой бес в проводники. Дабы приподнимал крыши с виртуальных особняков и сообществ и пояснял глубинную суть происходящего, иллюстрируя картинками из будущего. Трудно без этого, ловушек всяких в Интернете просто масса. В одну человек попадёт, в другую… И надоест ему пытаться приспособить Интернет к делу. Плюнет. Было бы начальное знание — ух! Так ведь фиг кто снабжает новичка чем-либо подобным. Своим умом приходится петрить, и времени уходит прорва. Зато потом…

Первые блины, как водится, получаются комом. Широкое признание, тут же появившееся на фотосайте, немедленно и оказалось первой виртуальной ловушкой. Ну да, собственно, эксперименты с этим ресурсом и сделали из меня приличного фотографа: и посмотреть там было на что, и на многие мои ошибки указывали так, что я в итоге их понял и научился избегать, и великолепная возможность изучить, кто что видит из тех идей, которые я в снимок закладываю, кто не видит, а кто — и совсем иное видит… Полезно, в общем, и продуктивно. Но ждал-то я от тусовки сей — совсем другого. Ждал, что удастся найти людей, с которыми можно совместные интересные проекты мутить, благо ассортимент участников широк до невозможности и в общем-то совпадения по всем моим интересам имели место быть. Если не сказать — изобиловали.

Только вот закон природы такой есть: люди, попавшие в мир виртуальный и прижившиеся в нём — попали туда неспроста, а из-за наличия некоторых проблем в мире реальном. Ну, или из чистого любопытства, но это отдельная категория, причём самая пустейшая. Любопытствующие — либо a priori не воспринимают виртуальных сообществ всерьёз, и это непробиваемо, либо тонут в них хуже, чем проблемные. Самый кошмар, если подобным любопытствием начинают заниматься психологи. Профессиональные — максимум через пару месяцев получают тяжелейшую форму интернет-зависимости и, как правило, довольно быстро сами в дурке оказываются. Любители переносят полегче. Но тоже не без разрушительных последствий.

А вот те, кто с проблемами… Вот здесь, собственно, и надо понять, что их ровно четыре категории. Первая — ищет решения тех проблем. Вторая — пытается этим способом уйти от них. Третья – самоудовлетворяется нахождением персонажей ещё более проблемных, чем они сами, и тут же начинает над ними стебаться и издеваться, а также убеждением всех прочих, что все они также являются полной и законченной плесенью. Наконец, четвёртая категория — люди просто абсолютно безвольные и щедро упакованные пышными зарослями самых разнообразных комплексов.

Понятно, что единственная осмысленная категория из четырёх – первая, а самая вредоносная, и притом трудноопознаваемая, — четвёртая. Она же — самая, как бы это правильнее сформулировать… пожалуй, всё же — самая активная. Что и паршивее всего. Гм. А можно ещё так сказать: Интернет обладает главными свойствами всех помоек человеческих. То есть резко сниженным процентом людей «средних», которых легко распознать и «вывести за скобки», и резко повышенным процентом как пены, так и людей неординарных, весьма нелегко отличимых друг от друга. Примерно то же самое, что в подмосковных катакомбах или, скажем, в Северо-Сибирских приисковых бичарнях советских времён.

Для начала я сделал такую ошибку. Обнаружив, что непосредственно из виртуала большая часть людей, показавшихся интересными, отнюдь не вытаскиваются, решил сделать ставку на периодически устраиваемые в каком-либо кафе прифотосайтовские ритуальные пивопития. Совершенно не подумав, что вот как раз на подобные мероприятия и будет преимущественно приходить та самая четвёртая категория. Впрочем, первое пивопитие было устроено в чём-то совсем крошечном, да с таким столпотворением, что было бы просто утопией думать об установлении хоть каких бы то ни было контактов. Но дальнейшие — стабилизировались в более осмысленном и объёмном заведении. В интернет-кафе «Кафемакс» на Пятницкой.

Уже на третьем сборище обнаружилось три тенденции. Первая – что богемные пижоны, державшиеся за отдельными столиками, заказывавшие вместо демократичного пива всякие разные экзотические болтушки и считавшие себя единственными деятелями Искусства, постепенно рассосались. Вторая — что около меня закучковалось несколько энергичных и инициативных людей, самыми активными из которых были некто Алекс со своей девушкой Надей, на которых, собственно, все эти пивопития и держались. Полные искромётного юмора «отчёты» Алекса о прошедших мероприятиях и не менее юморные идеи на дальнейшее цементировали всю компанию.

А вот третья тенденция была несколько пугающей. Посмотреть на фотосайте по карточкам, комментариям, выступлениям в конференции и прочему — так все собирающиеся оказываются индивидуумами со вкусом, с эрудицией, с широким спектром интересов… А собрать всех вместе за кружкой пива — сидят в кафе за сдвинутыми столами сорок мужиков и пять тёток, первый час хвастаются друг другу фотографиями, второй час — новой аппаратурой, а все последующие часы — плачутся друг другу, куда, мол, в Москве подевались все симпатишные и азартные девушки, так что даже фотографировать совсем теперь некого. Кислое зрелище? Вот-вот… Я даже эксперимент разок поставил: попросил народ засечь пять минут и сделал круг по свободной от фотографов части кафе. Знакомясь со всеми подряд симпатишными девушками. Счёт 5:0. То есть, притащил за наш стол пять штук сразу, при том что ни возрастом, ни экстерьером — ну никак не могу похвастаться, чтобы был так уж привлекательнее остальных мужиков с фотосайта. Что характерно — вся компания тут же начала их охмурять, да мне и не жалко было, но все до единой пять штук в течение недели позвонили именно мне и явились в гости именно ко мне.

На этом мы с Алексом стали чуток дёргаться. Шибко аморфная и бессмысленная компашка-то получалась. Пытались выдёргивать по паре человек, показавшихся отличающимися от прочих, и устраивать «малым кругом» продолжение посиделок у меня. Все потуги — глохли. Алекс, при всех своих достоинствах, был несколько слаб на пиво, поэтому довольно быстро отключался. А все прочие — тут же воспринимали это как сигнал к тому, чтобы срочно начать охмурёж его девушки Нади, и дружно забивали на всё прочее. Такая вот фигня.

А компания — помалу совсем стала протухать. То есть, она уже протухла давным-давно, просто я этого не замечал. Все, кто были и правда мало-мальски интересны, видимо заметив то же, что и я, перестали посещать «Кафемакс». Осталась, если не считать нас с Алексом и Надей, исключительно та самая четвёртая категория. А мы, дураки такие, увидели, что к тому идёт, но так и не поняли, что уже давно пришло. И попытались сыграть ва-банк, то есть выдать максимум пиара на следующее мероприятие, собственно — последнее, в организации которого мы принимаем активное участие, а на после него запланировать очередное продолжение у меня, но составом уже чуть побольше, попытавшись утащить на него ровно всех, в ком хоть какой-то проблеск нарисуется. С Алексом я провёл ещё и воспитательную беседу. На предмет, что куда, мол, он, дурак, смотрит, что так напивается. Неужели барышня ну никак не расстраивается и не обижается с того? Не очень Алекс понял, кажется, но все-таки пообещал так не надираться.

Тот состав, которым ехали ко мне, подозрений не вызывал. Трое неплохих, казалось бы, ребят, вполне хороших и успешных фотографов, причём двое — путешествующих… Две девушки, одна неплохая студийная портретистка, звать Леной, при виртуальном знакомстве казавшаяся вполне интересной, вторая — «болельщица» при фотосайте, с редким именем Лукерья, тоже как бы интересная. В «Кафемаксе» обе источали энергию и разбрызгивали идеи всякие сумасшедшие. В общем, примерно то, что надо. Но когда доехали…

Первое, что две дамы сделали, увидев в углу компьютер, — плюхнулись за него, врубили Интернет, влезли в пять штук чатов, под тремя никами в каждый, и начали с визгом комментировать происходящее, выдирая друг у дружки сначала клавиатуру, а потом, кажется, и до волос стало доходить. Исключительно замечательный фон для разговора о затеях и проектах всяких. Наверное, с час подряд мы их от компьютера с переменным успехом отдирали. Пока меня не осенило, что комп на отдельной линии электросети и можно просто соответствующую пробку вывернуть.

Ну да, в итоге — отодрали дам от компьютера. А таки не надо было. Потому как дам уже понесло, и в отодранном от компьютера состоянии они оказались ещё опаснее, чем в приклеенном. В общем, обе дамы немедленно начали приставать к Алексу с весьма недвусмысленными предложениями, жестами и намёками, вплоть до попыток раздеть его прямо посередь комнаты. На глазах у впавшей в некоторую прострацию Надежды.

Алекс помнил своё обещание. Но иного пути уже не оставалось. Единственное, что можно было сделать для нейтрализации двух взбесившихся женщин, так это срочно напоить их до бесчувствия, и единственный, кто мог это исполнить, был Алекс. Бедняга пожертвовал собой. Свой долг он выполнил. Дамы были нейтрализованы и обезврежены. Но Алекс — самонейтрализовался и самообезвредился пятью минутами раньше их. Влив в них по последней рюмке, он пал молодецким сном, на чём был взят друзьями за руки и за ноги, и тело было торжественно вынесено в соседнюю комнату, где и заскладировано штабелем. Обе дамы через несколько минут последовали за ним тем же порядком и также были заскладированы штабелем. А все выжившие в сражении проследовали обратно за стол и вооружились стаканами с тем, что у кого душа приемлет.

И вот тут-то начала выходить из прострации и прочего ступора сидящая на диване Надежда. Которую действительно уже несколько достало Алексово пьянство, а теперь и доконала попытка двух дам его изнасиловать, и тем паче — то, что он с ними после этого пил. Глубокий смысл, как сказано мудрым, познаётся не сразу, а потому ну не вышло у неё понять, что пиянка была самопожертвованием. Короче, отмстить решила барышня. И немного с кем-либо пофлиртовать. Сугубо в воспитательных целях.

Только вот теперь уже трое фотографов не поняли, а точнее — не захотели понять глубокого смысла. И восприняли — всерьёз. То есть, если бы ограничилось ухаживанием… Так ведь каждый из трёх — отвёл меня в угол и тишком пояснил, что, по его мнению, я должен сделать для удаления с поля брани обоих конкурентов. Тьфу! Проблевался я мысленно, дождался, пока метро откроется, да и прописал всем трём по доброму пинку. Надежда, впрочем, смылась, пинка не дожидаясь.

Потом я разбудил первую из девушек, двух сразу будить побоялся. И тоже выписал пинка. А следующим — проснулся Алекс. Пока бедняга похмелялся и выслушивал мой отчёт о провале мероприятия вкупе с очередной лекцией о вреде пьянства, особливо до такой степени и на глазах у понятно кого, проснулась и последняя дама. Не успел я и глазом моргнуть, как оба дошли до кондиции. Как утверждают студенты-математики, производной от выпивки называется выручка от сданной посуды, а выпивка называется солидной, если её третья производная отлична от нуля. По-моему, мне удалось их вышибить только когда дело пошло на четвёртую производную. То есть, даму только тогда удалось вышибить. Алекса — таки пораньше, всё же хоть какая-то соображалка у него имелась в наличии. Но всё равно жуть.

Хотя настоящая жуть — началась ровно через неделю. Понятное дело, что сам я для себя эти ритуальные пивопития закрыл. Ибо несть в них ни добра, ни смыслу. Алекс же за каким-то лешим туда попёрся. И опять Надежду с собой потащил. Невзирая на. Абсолютно неисправимый оптимист, в общем. То есть, всё бы ничего, так ведь он ещё и уже там с ней встречаться договорился, а сам – взял да и опоздал препорядочно. Часа на полтора. Вульгарно задержали на работе, какие-то там срочные переговоры возникли. А народ фотографический в «Кафемаксе» не дремал и времени не терял. Пиво, в общем, лилось рекою, да и не только пиво.

Телефонный звонок.

– Володь?

– Я.

– Это Андрей, привет. А ты что не в «Максе»?

– Надоело.

– Жаль.

– Мне — нет.

– Ладно, плюнь. Скажи лучше, как ты относишься, если мы к тебе в гости нагрянем?

– А мы — это кто?

– Да я понимаю, что на большую компанию ты не в настроении. Мы вдвоём с Надеждой закатимся, и ненадолго. Бутылочку раздавим, и дальше куда-нибудь.

– А Алекса куда дели?

– Да вот нет его пока. Так как идея?

– Да иди ты с подобными идеями.

Опять телефонный звонок. Второй из ребят, пьянствовавших у меня неделю назад. Приблизительно с теми же идеями и с тем же результатом. Третий… Вот ведь. Все трое — ребята видные, казалось бы — проблем с женским полом ни у кого из них быть не должно, но ведь вон как получается. Стоило другу, а все трое Алекса другом называли, опоздать — и все трое тут же принимаются поить его даму и прорабатывать варианты, куда бы её увезти для завершения напоения, да ещё и других друзей, кому она доверяет, пытаться при том использовать. Ну редкостная плесень.

Если честно, я и предположить не мог, что кто-либо из них своего таки добьётся. Да и не добился бы, если бы не помощь со стороны той фотографессы Лены. Которая также числилась у Алекса с Надей в друзьях семьи и неоднократно обещала Наде как-нибудь затащить её в свою домашнюю студию и сделать достойный портрет. Вот с ней-то один из претендентов и учинил заговор.

Телефонный звонок.

– Володь, это Алекс. Ты уже видел?

– Ты про что?

– Фотосайт открывал?

– Нет. А что случилось?

– Пока что больше ничего не скажу. Вешай трубку, лезь в Интернет, глянь, потом созвонимся.

Вешаю, лезу. М-да, товарищи. Здоровенная серия с Надеждой в главной роли, только не в портрете, а в ню с оттенком порно. И за авторством отнюдь не фотографессы Лены, а одного из тех троих. Впрочем, за авторством фотографессы Лены тоже пара карточек выставлена. Примерно таких же. Звоню Алексу.

– Посмотрел. Ну и сволочи же!

– Так это ведь не всё. Прихожу я в «Макс», там мне объясняют, что Надежда, прилично надравшись, к Лене сниматься поехала, звоню туда, там не берут трубку, звоню ей домой — тоже не берут. Сижу с народом, пиво пью. «Кафемакс» закрывается, еду домой, включаю Интернет, захожу на сайт, а там — вот это. Звоню Лене опять, а та мне весело и рассказывает, что надрались как следует в «Максе», надумали пофоткать, поехали к ней, как следует добавили, она отрубилась, проснулась — а на диване Андрей с Надеждой как раз сексом занимаются. Попробовала она третьей присоединиться, благо мужа дома нету, — не пустили. Тогда включила лампы и заставила всех провести фотосессию. Понимаешь, Володь, она МНЕ это рассказывала с хиханьками да хаханьками, как будто всё оно в порядке вещей!

– Алекс, а ты что, в прошлый раз не понял, что для неё это действительно в порядке вещей?

– Да понял. Но не поверил. И про Андрея ты меня предупреждал, я тоже не поверил. И это — люди, которые меня другом называли.

– Знаешь, для меня всё это тоже удар. Но уже начинаю понимать что к чему. И пиво, и Интернет — вещи обоюдоострые. А если в сочетании, так и вообще ужас. Туши свет и прячься в погреб.

– При чём тут пиво-то?

– Да всё при том. Мозги выжигает не этиловый спирт, а сивуха, то есть высшие спирты. Любая самая палёная водка от сивухи хоть как-то, да чистится. Никакие вина и никакое пиво — нет. Посмотри на людей, умеренно пьющих водку. Нормальные люди. А на умеренно пьющих пиво? Через несколько лет — идиоты. Посмотри на спившихся. Если водкой спились — относительно людьми остаются, если вином — что-то человеческое, как правило, в них всё же проскакивает. А вот если пивом спился, это уже не человек, а лужа поноса. Даже медики уже различают алкоголизм пивной от алкоголизма обычного.

– А Интернет?

– Туда же. В Интернете практически не живут люди без комплексов. Заглядывать могут, но жить там нет. А фотосайт — именно что способ жизни. Ты заметил, что ни один из сайтовских хулиганов, гадящих под карточками, на тусовки не появлялся?

– Так боятся…

– Фиг. Просто они свои комплексы уже слили в хамских комментариях. Дальнейшее им нафиг незачем. А вот те, кто не слили, и приходят. С виду как бы и вполне нормальные люди, а чуть возможность появилась — оно из них и полезло.

– Грустно…

– Не без того.

– Слушай, Володь, но ведь они же все — профессионалы! Так почему?

Вот тут — меня понесло, как Остапа, и я целой лекцией разразился.

Профессионалы, говоришь? Мастерство не есть умение следовать правилам. Скорее это умение их нарушать, но только не убивая гармонию, как это сделает недоучка, а создавая новую, высшую гармонию. Это по силам либо полному профану, который не имеет понятия о самом наличии каких-либо правил, но имеет дар Божий, либо мастеру, владеющему ими насквозь, но — творящему им вопреки. А правила — вещь логичная. Писаны они потом, кое-где даже кровью. И деньгами. Большими. Правила технологичны. Соблюдение их экономит кровь и пот. Время. Много времени. И, конечно, деньги. Тоже немалые. А заодно — правила гарантирует приемлемый и продаваемый результат. Не более. Профессионал — субъект по определению корыстный. Не будет он нарушать правила. И не создаст Красоту. А Мастер — будет. Сознательно плюя на возможность неудачи. Сознательно плюя на то, что себестоимость творения будет неоправданно высока, а затраченное время — недопустимо велико. Красота — выше.

И кстати о птичках, можно в ту же струю и добавить. Очень часто в последнее время приходится слышать новую версию классификации людей — «люди процесса» и «люди результата». Вот ведь какая мода пошла на «политкорректные» эвфемизмы, когда нельзя назвать негра негром, а педераста — педерастом! Линия-то раздела все та же старая добрая: на людей творческих, из которых получаются мастера, и людей-потребителей, из которых получаются в лучшем случае профессионалы. Не может творческий результат быть обозримым, предсказуемым, запланированным, с технологической дорожкой к нему. Творческий результат есть сугубо побочный продукт творческого процесса, имеющего цель в лучшем случае далёкую, а как правило — так и вовсе неопределённую. Посему есть смысл держать понятия «человек результата», «потребитель», «профессионал» и «халтурщик» — за синонимы.

Любопытно, между прочим, проследить энтомологическую тему в развитии человека творческого. Исключая, конечно, тот редкий случай, когда способности проявились рано, человек был объявлен вундеркиндом и с самого детства натаскивался на нечто. Как правило, талант на сей операции надёжно убивается. Не без исключений, конечно, но даже и исключения неинтересны. Главным же образом интересен тот случай, когда творчество приходит как сознательный выбор (хоть и обрушивается зачастую весьма неожиданно) зрелого или почти зрелого человека. А для максимальной чистоты построения рассмотрим в качестве искусства фотографию – один из видов, где результат возможен «полуслучайно», на чистой интуиции. Итак, берёт наш персонаж камеру (впервые в жизни) и делает серию снимков. Которые не просто удаются — а удаются блестяще. Бывает. Знаю более одного такого примера. Победа в конкурсах, слайд-показы на аудиторию… Вопросы. Типа, а как сделано то-то и то-то. Ответа нет. Сами слова, использованные в вопросах и составляющие их суть, автору неведомы. Нормальная человеческая реакция — на первый раз отбрехаться, добежать до библиотеки, вооружиться парой самоучителей, найти и осмыслить эти слова, а заодно… обнаружить, что в самоучителях многое понятно и очевидно верно. Что знать бы всё это — ещё лучше удалась бы серия. Победный возглас, камера сама прыгает в руки, и — понёсся снимать дальше. И — пропал бедняга. Теперь пройдёт долгих несколько лет, пока он сможет сделать хоть один приличный кадр! Технология и правила — вещи упругие. Пока их не знаешь — обойдёшь и не заметишь. А уж как узнал — пока не выучишь насквозь и не научишься нарушать сознательно.

Сюда же можно из Конан Дойля добавить. Он был вынужден публиковать свои результаты за собственный счёт потому, что он любитель, а профессионалы очень завистливы. Вот здесь и ключ. И к твоей, кстати, истории. Велика зависть малоудачливых профессионалов к удачливым любителям. Она их и на фотосайт загоняет, она же их и подобные подлости творить вынуждает.

– М-да. Надо думать.

– Думай-думай...

Вот таким было моё первое серьёзное столкновение с Интернетом. Думаете, повезло, что не сам влип, а со стороны посмотрел? Ха. Смешно, конечно, но урок, как водится, оказался не вполне впрок. Сложная штука Интернет. Приблизительно одни и те же ловушки подкарауливают на самых разных уровнях, с самой разной маскировкой. Сам — тоже влип потом. В почти такую же ловушку. Как ни старался её обойти. Всё же правильно, наверное, говорят, у каждого человека есть свой персональный набор граблей, на которые он из раза в раз наступает с постоянством и упорством, удивления достойными. Даже при твёрдом знании того, где эти грабли лежат.

Впрочем, первая сводка правил поиска людей через Интернет нарисовалась и облегчила жизнь во многом. Распишу, пожалуй, вдруг кому пригодится:

Правило номер раз. Игнорировать виртуальные сообщества, имеющие проекцию на реал в виде ритуальных пьянок. Или, как минимум, игнорировать постоянных посетителей тех пьянок.

Правило номер два. Знакомясь с человеком, тут же предложить пересечься в реале. Один на один. Если в течение пары дней после знакомства встреча ещё не состоялась — смело можно списывать.

Правило номер три. Задавая вопросы — выяснять круг интересов, степень потребности в новом, уровень решительности, уровень любопытства и степень активности того любопытства. Это инварианты, которые можно выявить однозначно за пять минут. Всё прочее виртуальной диагностике всё равно не поддаётся.

Правило номер четыре. Не жалеть времени. Шансы на то, что знакомство, переведённое на уровень личной встречи, окажется интересным и продуктивным, — отнюдь не стопроцентны, и никогда, ни при какой подготовке, стопроцентными не станут. Будут и промахи. Это надо знать, к этому надо быть готовым, на это нельзя обижаться, от этого нельзя расстраиваться. Устраивают свойства, перечисленные в третьем правиле, — надо встречаться и надо постараться, чтобы в любом случае встреча была интересной. Если не тянуть время, не накачивать в себе ожидания, не допускать перегрева тех ожиданий — разочарования от промахов не будет. А вот если потянуть, последствия вполне плачевны. Впрочем, давайте вперёд не забегать. Примеры будут.

Правило номер пять. Быть жестоким. Чуть какая мелочь не в кассу — сразу отсечь. Иначе будет плохо. Интернет предоставляет огромные возможности для поиска и выбора людей. И огромные залежи людских комплексов, каждый из которых — потенциальная бомба. Если не выполнено хоть одно условие из второго правила, аукнется взрывом. Который шарахнет по обоим, а может, ещё и рикошетом по кому смажет. Если пожалеть о потраченных на знакомство десяти минутах, можно заранее пожалеть и Вас, и потянувшегося к Вам человека.

В общем, выработка этих правил заняла половину весны и целое лето. А результат как был нулевым, так и остался нулевым. Друзей, почерпнутых из Интернета, не завелось, приятели разве что, максимальный успех как был Алексом, так и остался. Девушки — да, появлялись какие-то, в Интернете вообще гораздо больше адекватных девушек, чем адекватных мужиков. И правильно, при возникновении проблем для девушек естественно и простительно лезть в Интернет, а для мужиков, если нормальные, — есть другие помойки. Те же катакомбы, к примеру. Впрочем, и девушки, появляющиеся как-то вхолостую были. Не то, что искал. То есть, пара-тройка интересных появилась, но настолько не в моём вкусе, что отношения установились сугубо дружеские. А которые в моём вкусе — пустышки пустышками. При том что имелось точное знание того, что нужных — в Интернете много. Учиться надо было. Учиться находить и учиться мгновенно привлечь внимание.

А в сентябре вдруг вывалилась из небытия исчезнувшая почти сразу после Пинеги Маша. Протусовавшаяся всё лето с какой-то очередной наркоманской компанией и опять решившая завязать и учинить что-либо более интересное. С идеей куда-нибудь интересно съездить вместе. Посмотрел я на неё, посмотрел, да и предложил смотаться на Оршинское болото. Половить карасей, поесть голубики, клюквы, грибов, да и пофотографировать заодно. Самое интересное, что мне было абсолютно по барабану, удастся мне её охмурить да соблазнить или не удастся. Девица красивая, вполне в моём вкусе. Даже не в возрасте дело. Я уже начал привыкать к мысли, что теперь мне светят только дамы намного моложе меня. Скорее в манерах и привычках. Слишком сильная у меня аллергия на всякую наркоту, а половина Машкиной компании — наркоманы состоявшиеся. Саму Машку оно как-то не брало. Лошадь та ещё, здоровья вагон и две тележки, никакой химией не пробить. Может несколько месяцев на любой гадости проторчать, а потом надоест — и нету никаких веществ. Месяц, два, три… А потом — вдруг опять. Или — это у неё привычка с детства, фиг знает. Машка хвасталась, что к конопле и к беготне по мужикам её матушка в Испании приучила, причём в возрасте чуть ли не лет двенадцати… Интересная у неё матушка, однако. Ну да, и насчёт мужиков то же самое. Ну трудно всерьёз нацеливаться на девицу, которая во всеуслышание и на каждом углу хвастается тем, что предпочитает негров. Но если не зацикливаться на идеях совращения, а оставлять всё на волю судьбы и прочего случая — то Машку становится вполне интересно и познавательно послушать. В чём-то даже, возможно, и полезно. А может быть — станет полезно потом.

Пожалуй, самым любопытным было послушать то, что Машка рассказывала о жизни наркоманов. Каким-то боком тема наркотиков и наркоманов возникает вокруг меня практически всю жизнь и с удивительной регулярностью. В связанные с этой пакостью истории — попадали и будут попадать и друзья, и подруги. Так что довелось мне и понаблюдать всякого, и книжек почитать, начиная с Кастанеды и кончая трудами по психиатрии и наркологии, и с парой хороших биохимиков пообщаться… Так вот, Машкины откровения существенно расширяли и дополняли накопленную сумму знаний. Местами даже пробивая на некоторые совсем новые для меня концепции.

Например — из литературы, равно как и из бесед с биохимиками, однозначно следовало, что героиновая наркомания лечению не поддаётся в принципе. Но только вот у Машки — оказалось трое знакомых, самостоятельно снявшихся с застарелой героиновой наркомании. Без медицинской помощи, без психологических изысков типа там анонимных обществ всяких. Даже без силовых методов прохождения ломки. Просто взяли да пересели с ширяния героином на пожирание псилоцибовых поганок. Причём биохимически — оно вполне прозрачно. Опиаты, поступающие в организм извне, блокируют выработку в том организме их аналогов, таки необходимых для нормальной жизнедеятельности того организма. На чём и возникает зависимость. Ну перестаёт организм уметь сам их вырабатывать и всё. А вот те паршивые поганки действуют вполне наоборот, заставляют сам организм творить ударные порции тех аналогов опиатов. На корню подрубая уже имеющуюся героиновую зависимость.

А если ещё дальше полезть в биохимию, так и совсем интересно становится. Ну да, длительное употребление поганок весьма эффективно разрушает организм. Но при том — у них есть пара любопытных свойств, которые как раз и превращают их в лекарственное средство. Если, конечно, понимать что делаешь и не увязать хвостом там, откуда только что вытащился клюв. Во-первых, псилоцибин не вызывает физиологической зависимости. Только психологическую. А психологическая преодолима многими способами, впрочем, и способов не надо, просто желания и элементарной силы воли уже достаточно. Во-вторых, псилоцибин слишком ядовит, чтобы быть эффективным наркотиком. Один из столпов наркомании — принцип постоянного увеличения дозы. Того, что вчера было достаточно для «прихода», — сегодня уже мало. Нету этого столпа. Смертельная доза псилоцибина — всего в два-три раза выше минимальной дозы, оказывающей хоть какое-то галлюциногенное действие. Нету запаса для долговременного постепенного наращивания дозировки. Кроме того — организм распознаёт псилоцибин как яд и вырабатывает к нему какой-то весьма эффективный антидот. Блокирующий весь эффект от поступлений этой гадости в организм в течение следующей недели, а то и двух. То есть — нажрался человек поганок разок, приторчал с того, а потом целую неделю сколько ни ест, а приторчать не получится. То есть, не только увеличение дозы невозможно, но и увеличение частоты приёма доз. В общем — вполне контролируемая штука, даже самоконтролируемая.

А в медицине — нету этой технологии. Почему? Не знают? Или — знают, но считают слишком ядовитым? Пардон, но половина онкологических лекарств — аналоги того самого иприта, которым в первую мировую массы людей весьма эффективно травили. Куда уж ядовитее… Или героиновая наркомания имеет при современных способах лечения более благоприятный прогноз, чем рак? Фигушки ведь… Или — политика? Боятся даже упоминать о лечении зависимости от одного наркотика приёмом другого? Чорт их знает. Странно это. Но — чем чорт не шутит, вдруг когда пригодится такое знание… От сумы, от тюрьмы да от наркомании у близких зарекаться не следует. Поганое нынче общество, почти кого угодно на иглу могут присадить.

В общем — обрадовался я Машкиной идее, тем более что нашли мы с друзьями недавно проход в совсем почти нехоженый и абсолютно безлюдный участок болота, да туда и рванули. Предварительно выпотрошив сундук Машкиной бабушки на предмет всяких цветастых платков, которые планировали использовать в съёмках заместо одежды. То есть, Машка всячески пыталась свести к тому, что одежды для съёмок не понадобится вовсе, но у меня, наверное, фантазия бедновата. Ну не могу я одновременно придумать более двух сюжетов, в которых обнажённость сыграла бы в сюжет, а не в пошлятину.

И поехали. Удачно поехали. Единственное — немного промахнулись со стыковкой автобусов да чуток неправильно вспомнились расстояния… В общем, до болота мы в первый день не дошли, дошли только до обводной канавы. Аккурат под занавес. Палатку ставили на последней опушке последнего перелеска уже в пронзительных лучах заката, через пятнадцать минут уже купались в густом тумане, залившем по грудь и болото, и все окрестные поляны, а грибы на ужин (подосиновики с обеденную тарелку величиной) – собирали уже в темноте при фонарях. И это было — к лучшему. Неправильно было бы выходить на болото в полдень. Утром это надо делать. Утром краски чище, воздух хрустальнее, багульник тоже утром источает утончённый аромат, а днём — плотный дурманящий запах.

Впрочем — а Вы знаете, что такое большое болото со старыми торфоразработками? Вряд ли ведь… Другой мир оно, мало кому ведомый.

Пожалуй, опять исполню тот же трюк, что уже был в первой части. Возьму-ка старый неопубликованный рассказ да и вставлю сюда. Природа — штука такая, свежесть и новизна восприятия многократно усиливают эффект. Повторное описание не катит. Так что возьмём первоначальное. Пусть и десятилетней давности, пусть о другом торфянике писанное. Оно — лучше.

Вот, наконец, и сворот с узкоколейки — еле намеченная тропа в цветущем кипрее, метров через триста входящая в перелесок. Там можно будет чуть остыть, а то от палящего солнца в союзе с парящим болотом вокруг и отнюдь не лёгким рюкзаком за плечами — сейчас, через полтора часа после старта, уже изрядно не по себе. Это если облачно, можно отстроиться от окружающей действительности, вообразить себя паровозом и переть на автомате. Конечно, одного механического занятия для подобного перевоплощения не вполне достаточно, но двух — уже да, трёх — тем более. А именно три и есть: тащить рюкзак, приноравливать свой шаг к шагу шпал, никак не совместимому с человеческой анатомией, и ритмично махать руками, разгоняя озверевших слепней. Впрочем, вру. Есть ещё четвёртое — следить, чтобы тянущиеся в хвосте дети а) не отстали, б) не схватили перегрев, в) не слишком заскучали, а то ведь в следующий раз их не затащить с собой. Означенные три первых механических занятия, разумеется, исключают постоянное верчение головой, так что четвёртое сводится к паровозным же воплям через каждые пять минут.

Но в данный момент — солнце жарит вовсю и никакой автоматизм не спасает. А идти всё равно приходится по шпалам, по самому пеклу, так как по обочине — хуже. Мало того что кипрей и борщевики вдоль тропы парят по-чёрному и напускают комаров в придачу к слепням, так ещё и поминутно приходится уступать тропу местным рыболовам, гоняющим по ней на велосипедах и мотоциклах. Шпалы — они хоть и не для человека придуманы, но для мотоцикла — в ещё меньшей степени.

Собственно, пора разъяснить, что же это за развлечение такое, в паровоз играть. Оно, конечно, только преамбула, развлечения и приключения все пока впереди, и весьма много — на целых три ближайших дня. Главным образом, конечно, ловля карасей — основных обитателей заброшенных торфяных карьеров, для разработки которых и была проложена узкоколейка, существующая только пока в дальней части массива, где продолжается добыча торфа. Прекратится — разберут. Узкоколейка ведь — она только кажется солидной железной дорогой, а на самом деле эфемерна. Сегодня здесь, а через год глядь — уже на параллельную бровку перенесли. То ли к новому карьеру так ближе, то ли часть бровки выгорела и перекладывать путь по новой стало просто негде.

У всякого нормального человека слово «карьер» ассоциируется с промышленным пейзажем и не может вызвать никаких эмоций, кроме лёгкого омерзения. Оно так. За единственным исключением. Старые торфоразработки не имеют ничего общего с карьерами в обычном понимании этого слова. Отвалов нет, стометровой ширины дорог для мощных самосвалов — тоже. Да и вообще никаких дорог нет, кроме временной узкоколейки. Вскрывается в стенах карьера тот же торф, что составляет почву вокруг. Да и не копают тот карьер, а моют. Струёй воды размывают торф, а взвесь откачивают и потом сушат. Оставляя в карьере многие тысячи изумительно-ветвистых коряг. Прекратилась разработка, перестали откачивать воду — карьер за год превратился в озеро, а ещё через десяток-другой лет на бровках вырос лес, по воде пошли моховые сплавины, полосы камыша… Получающийся в итоге ландшафт естествен до предела и даже гораздо интереснее того же болота до начала разработок. Своеобразная озерно-лесная Венеция со многими тысячами островов и островков, лабиринтом лесистых бровок шириной до десятка метров, обилием рыбы, птицы и зверя, разливанным морем грибов и ягод.

Только вот, хоть и практически невозможно на глаз отличить такой искусственный ландшафт от лучших образцов природного, есть одна существенная разница. Все природные системы саморегулируемы в полной мере, искусственные — как правило, нет. Они требуют для своего сохранения определённых усилий и правил поведения, главные из которых — правила обращения с огнём. В ненарушенном болоте пищи для огня мало — всепропитывающая влага не даёт распространиться «земляному пожару». Как только появились бровки, осушительные каналы — появились и куски торфа, высушенные до состояния абсолютного пороха. А если они велики, что бывает, когда канавы глубоки и лес сведён, создаётся своеобразная «критическая масса»: горящий сухой торф приобретает способность высушивать влажный вокруг, и вот здесь-то и начинаются печально знаменитые провалы людей и домов в огненную бездну. Впрочем, среди старых торфоразработок, которые имеются в виду, таких мест мало, это скорее свойство современных. Пришла ведь кому-то в голову мысль вместо копания или мытья карьеров сразу сводить лес на целом большом поле, высушивать его сетью канав, а потом скрести бульдозером! Пока поле сушится, одна искра — и готов неконтролируемый пожар, соскребли — вместо вполне проходимого лесистого полуболота возникла не озёрная сказка, а болото настоящее. Топкое, вонючее и бестолковое.

Вот и перелесок. Привал. Конвенция в действии — слепни, безжалостные на солнцепёке, уступают место комарам, но от этих-то избавиться можно, химзащиты всякой в рюкзаке хватает. На солнце — пять минут, и смыло всю химию пóтом, да если бы и не смыло, слепням на неё глубоко плевать, хоть на флакончике и написано обратное. В тени же — работает. Комаров разгоняет, а слепни конвенцию блюдут, в тень не суются.

Смысл паровозной пробежки глубже, чем кажется, и некоторые его оттенки проявляются самым неожиданным образом. Если бы дети так не выдохлись — гоняли бы сейчас по травяным джунглям, чего делать не стоит решительно. Даже не в борщевиках дело. Хоть и пишут о них всякие гадости, но сам ни разу не видел живьём реальных ожогов. А вот гадюки — это да. Торфоразработки — гадюшники вообще исключительные, а летом, в жару, в пору огня, змеи выжимаются с массива в эти вот окаймляющие перелески. При желании – можно за полчаса набрать и десяток, и больше. Лет несколько назад на этом вот самом пригорке Костя, один из постоянных участников наших рыболовных вылазок, испытал вполне замечательное приключение. Отошёл себе в сторонку в туалет, и — обгадил здоровенную гадюку, которая, по всей вероятности, не цапнула его только по причине шока, вызванного подобной наглостью.

Отдышавшись и обсохнув — кинуть взгляд вперёд сквозь последние деревья. Как там на этот раз? Между прочим, впечатляет. Вся безлесная часть, которая с относительно недавними разработками и идти по которой ещё час, — покрыта сплошной пеленой сизого дыма. Горит. То, что в предыдущих абзацах я употребил слово «пожар», на самом деле неправильно. Нет на торфяниках такого слова. Просто горит торф. Очень точно, кстати. Пожар ассоциируется с буйным пламенем, а горение торфа беспламенное в принципе. Увидеть даже не пламя — угли, и то не просто. Только если вживую перед глазами вдруг упадёт дерево с отгоревшими корнями, в яме под выворотнем на мгновение вспыхнут угольки — и сразу покроются золой. Разве что ещё само дерево займётся, но это уже совсем редко бывает.

Масштабно горит. Не один очаг, не десять… Сотни. И фронтом до сотен метров. Раньше при таком развитии событий весь район сгоняли бороться с огнём, а посторонних на торфяник так и вовсе не пускали, хоть и зря. Впрочем, о том, почему зря — расскажу чуть позже. Но то, что не тушат — явно неправильно. Отдельные компании вроде нашей могут извести одно, два, три недавних возгорания, но масштабно распространившийся огонь — никак. Здесь нужны другие силы.

Ладно, пройдём. Несколько лет назад, когда мы только начинали осваивать торфяники, огонь обходили за сотню метров. Страшно с непривычки. Позже, по мере разгорания перестройки и торфа, пообвыкли, стали срезать впритирку к огню, потом вдруг обнаружилось, что и просто по горящему торфу можно ходить, соблюдая несколько элементарных правил… Словом, уже никого не пугает, кроме разве что моего младшего — Антона, которому внове, но он ещё толком бояться не научился. Если старшим не страшно, ему тоже.

Вот и первый огонь. Бурый торф, на нем извилистая чёрная полоска шириной полметра, за ней — почти белая зола. И лёгкий сизый дымок, который так жидок, что вблизи даже непонятно, откуда он берётся. Только издали можно разобрать, что преимущественно из полоски, а чуть слабее — из остывающей золы. Ни клубов, ни полос. Лёгкое такое марево с резким непривычным запахом, одеялом лежащее по торфянику на манер начинающегося тумана. Не того вечернего, который клочьями, а — утреннего, сплошного и прозрачного. С запахом, впрочем, не всё ясно. По идее он должен быть привычным, как-никак солод для шотландского виски коптят именно на торфяном дыму, да и некоторые классические мясные и рыбные деликатесы тоже. Вот специально нюхал. Долго и неоднократно. Ну ничего общего!

Хоть и привыкли уже, но первый шаг в огонь всё равно не оставляет равнодушным. Теплотворная способность торфа мизерная, вода — вон она в канаве блестит, всего полуметром ниже тропинки; значит, и под тропинкой на глубине полуметра уже мокро, даже если провалиться — не будет того жара, чтобы сквозь штаны и ботинки обожгло. Для этого нужна большая свежевыгоревшая полость, и отнюдь не по колено глубиной. Впрочем, кому как — вон гадюка дохлая лежит, ей хватило. И только ей. Если бы хватало кому покрупнее, гадюка выглядела бы не просто дохлой, а хорошо поджаренной. Однако к дымящейся под сапогом земле и клубам разлетающейся золы привыкнуть до конца всё равно нельзя. Несмотря на всякую там логику и многократные эксперименты, на саму чёрную полоску не наступает никто, да и на свежей золе все прибавляют шагу, отдыхая исключительно на уцелевших островках, не ближе нескольких метров от фронта огня.

Кстати, свойство огня «выгрызать» полости в торфе — оно тоже ведь не просто так, а очевидное следствие той же низкой теплотворной способности торфа. Минимум ночной росы, даже просто прохладный ветерок — и на поверхности торф теряет способность гореть, огонь уходит вглубь. Чёрная полоска — это как раз обугленный торф над полостями с активным огнём. Внутри выгорает, а на поверхности только обугливается, догорая уже за фронтом, после обрушения. В нашем случае — сантиметров на пять.

Несмотря на дым и горящую под сапогами землю, идти гораздо комфортнее, чем на подходах. Во-первых, не так душно — огонь просушивает чрезмерно влажный воздух болот; во-вторых — никакой летуче-кусачей, равно как и ползучей, нечисти. Да и психологический настрой совсем не тот. Без огня — главное войти в автомат сосредоточения на одном следующем шаге, не думая ни о том, сколько позади, ни о том, сколько впереди. Просто глотать километры по методу старой клячи, ни в коем случае не задумываясь ни об одном шаге, кроме следующего, и ни об одном деле, кроме немедленно нужных (отогнать слепня, кликнуть детей), или же, наоборот, совсем оторванных от окружающей действительности. Иначе отсутствие разнообразия, влажная жара и гнус могут превратить прогулку в ад. Совсем другое дело — на активной гари. Каждая полоса огня и дыма вызывает азарт к её преодолению. Можно планировать, что через пять минут дойдём до вон того островка, за ним опять горит, но ещё в километре будет магистральный канал с перекинутым через него железным листом — и вот там-то и устроим следующий привал.

Вот и лист. Впрочем, мостик — он не только из листа. Лист – перекрытие, а основа — полуметровые стальные трубы из тех, по которым прокачивали торфяную гидромассу. Так что, с поправкой на материал, комплект из огня, воды и труб — полный. К сожалению, тени нет. Обе берёзы, ещё в прошлом году стоявшие на берегу, уже отгорели, упали и лежат. Тоже ведь, между прочим, показательно — пепелище, а берёзы целые, только листва пожухла, да над корнями дымок вьётся. Горящий торф — это совсем не лесной пожар. Хотя, хотя… Сушь вторую неделю зверская, горит куда как сильнее, чем обычно, и вон кустик охватило-таки самым настоящим пламенем. Но это — куст, тонкий и сухой уже заранее. Деревья всё равно не занимаются. Вот лежат свежие, чуть поодаль – прошлогодние, а дальше совсем старые. Самые непроходимые преграды на торфоразработках — отнюдь не топи или озера, а такие вот лесные завалы на гарях. Пройдёт несколько лет и несколько пожаров, опадёт кора, высушит солнце коряги до малинового звона, заточат огонь и ветер сучья до бритвенной остроты – сам чорт не пройдёт. И гниль не спасает. Не гниёт ничего на просушиваемом торфе. На Оршинском торфянике Костя раз тащил по берегу пластиковую лодку, на которой мы не один десяток километров волоком по щебёнке валдайских речек скреблись. На острых камнях выдержала, винил — он склизкий и шкрябоустойчивый, здесь же коснулся сучка на обгорелой сосне — и сантиметров на сорок как ножом распорол, даже не почувствовав.

За мостом — развилка. Направо, туда, где за дымом не видно уж совсем ничего, путь на большие и глубокие карьеры, туда мы ходили несколько лет назад. К сожалению, кончилась там рыбалка — донельзя размножился ротан, и карась перестал брать. Сетями ещё, конечно, ловят, причём здоровенного, по несколько килограмм, но на удочку — как отрезало. В последний же заход, что, собственно, меня окончательно и добило, ротаны обнаглели совсем. После двухдневного дёргания оных на манную кашу, которая, собственно, и применялась сугубо из соображения, что в теории они её не жрут, я плюнул и заметнул в маленькую заводь удочку вообще без наживки. Просто для того, чтобы не класть на берег — а то на неё, бедную, немедленно наступят. Секунд через пять в камышах началось некое брожение и шевеление, а ещё через три — оттуда, задыхаясь от жадности и хлопая по воде плавниками, вылез совсем уж кошмарного размера ротан. И сосредоточенно, со смачным чавканьем, начал жевать поплавок. Даже чаек и уток почему-то убавилось. Пока был карась — галдели и крякали из-под каждого куста, сменился карась ротаном — дружно поисчезали. То ли за лапы кусают, то ли ещё что… Не знаю. Словом, для этой группы карьеров настала пора отдохнуть от рыболовов.

Говорят, что ротана в наши широты завезли в качестве аквариумной рыбки, после чего он на манер незабвенного майора Пронина просочился сквозь канализацию в Яузу, а там уж и начал своё победное шествие по водоёмам Подмосковья в виде икры на лапках уток. Красивая легенда, а в части аквариума и канализации, возможно, и правдивая. Но в части уток — никак нет. Нет на утках такого греха. Он целиком и полностью на человеке. Пути распространения этой заразы просты, и я их наблюдал неоднократно. Собрался некто на рыбалку за щукой, а в качестве живца понадёргал ротанчиков в пруду перед домом. Карасиков-то на месте дёргать потруднее будет, да и время лишнее тратить не хочется. Порыбачил зорьку, собрался домой — и плюх в озеро то, что в ведёрке осталось неиспользованного. А ротан — он живуч. Даже побывав на крючке и посидев денёк в ведёрке на жаре, не заснёт. Как окажется в водоёме — так и очухается немедленно. И через несколько лет — прощай карась.

Прямо по курсу, между канавой и блоком карьеров, куда мы идём сейчас, дыма чуть поменьше. Просто потому, что воды здесь резко больше, чем суши. Кажется, пошёл последний километр огня — в конце поля, за поперечной канавой, нетронутый лес, а за ним уже начинаются совсем старые и совсем заросшие карьеры с низкими бровками. Гореть там более или менее нечему.

Вот чего, правда, никак не пойму — так это откуда такое колоссальное количество очагов. То, что пишут про самовозгорания от брошенных бутылок, — чушь полнейшая. Сколько ни приходилось видеть только что зародившихся очагов, причин ровно две: либо плохо затушенный костёр, либо, если уж совсем сушь стоит, – брошенный окурок или спичка. Не на торф — торф окурком трудно разжечь. На хорошо высушенный мох, от которого уже в свою очередь торф занимается. Не зря же в старину сухой сфагновый мох за лучший трут почитался!

Так вот, на тропе, по которой мы сейчас идём, причину множественности возгораний трудно себе представить. Рыбу здесь не ловят, так что костров не жгут. Горящие спички и окурки ни местные, ни приезжие, вроде нас, просто так не бросают — кто раз видел, чем оно чревато, больше подобного не сделает. У карьеров — там понятно. Местные рыболовы-полупромысловики, они же рабочие на торфоразработках, — люди разные, часть их чувствуют себя на массиве полновластными хозяевами, а там уж и сам чорт им не брат. Заведёт такой горе-рыболов костерок уху варить, пупырь водки откроет, сидит себе в дыму, блаженствует — а торф уже метра за три от костра разгорелся так, что и не потушить без пожарного вертолёта. Причём встречается подобная картина только если рыболов один. Когда в компании двое-трое, пусть даже именно таких, за костром уже следят, да и разводят его, выбирая место. Словом, костры отпадают, так же как и окурки с бутылками. Видимо, причина все-таки в мопедах и мотоциклах с плохо отлаженными моторами. Ничего, кроме свободных выхлопов, не может дать столь разрушительного эффекта.

Вот и канава с мостиком, на этот раз деревянным. За ней огня уже нет, лес, а вскоре и те карьеры пойдут, куда ротан пока не добрался. Очередное «опасное» место — широкая опушка с густым ольховником, сквозь который даже при наличии тропы продираться приходится с напрягом и изрядным треском. Здесь проблема уже не в змеях. Лес подболоченный и тёмный, а змеи этого не любят. Здесь владения клещей, также выжатых огнём с горящего массива. Защититься от них нельзя никак, разве что сразу после леса раздеться, осмотреть друг друга да и одёжку протрясти. Клещ — он ведь гурман, сразу никогда не вцепляется, час будет лазить, два… Пока не найдёт то место на человеке, где и кожа потоньше, и кровь повкуснее. Словом, то самое место, где его труднее всего будет заметить и откуда больнее всего будет вывинчивать. Впрочем, сколько ни осматривайся и не перетряхайся — всё равно один-два останутся и попозже впиявятся. Так что на ближайшие сутки придётся проявлять повышенное внимание ко всему, что чешется.

Опять поставить химзащиту. Не только потому, что комаров много, хоть и действительно много. Лес короткий, всего метров триста, а там, за лесом, — произойдёт чудо. И нельзя, чтобы при этом отвлекали даже единичные комары.

Чудо, даже если о нём известно заранее и можно подсчитать оставшиеся шаги, — всё равно всегда неожиданно. Вдруг нога вместо чёрной торфяной жижи встречает мягкий и упругий мох — и вы в другом мире. Куда ни посмотреть, хоть даже и назад, — везде озёра, озёра, озёра… С тысячами островов и островков, каждый из которых — всего по квадратному метру, но каждый — земля. С травой, мхом, деревом, а то и двумя. А между ними то тут, то там из воды высовываются разлапистые коряги, которые были бы, пожалуй, похожи на оленьи рога, если бы не отливали совершенным серебром. Это такое хитрое свойство соснового корневища — после многократного повторения вымачивания-просушки в стерильных условиях торфяника приобретать благородный блеск матового серебра и даже умение отражать серебряной пастелью краски заката. Вне торфяника этим свойством обладает только особым образом распиленная осина — вспомните крытые осиновым лемехом купола в Кижах.

А между озёрами — низкие бровки, шириной где по метру, где по десять, выстланные подушками мха сотен разновидностей и всех цветов, где с купами крушины, где с развесистыми берёзами, а где — и с болотными сосенками, которые, будучи ещё ниже человеческого роста, уже взрослые и обсыпаны шишками.

Расходящиеся от бровок моховые сплавины, по которым можно ходить, разгоняя волну на десяток метров вокруг, розовые от цветущей клюквы. Единственное, между прочим, что в окружающей растительности имеет красноватый оттенок, вся остальная гамма выдержана совсем в других тонах. Самый популярный цвет после разных оттенков зелени — чисто-белый до серебряного. Здесь и рассыпанные по всему зеркалу воды кувшинки, здесь и разбросанные по прибрежному мху колоски прошлогодней пушицы, на которые как будто по клочку ваты намотано, а потом специально растрёпано. Если смотреть на противоположный берег, то порой даже трудно отличить береговой мох от плавучего, осоку от камыша, кувшинки от отражений пушицы, настолько естественно, гармонично и в единой тональности одно сменяет другое. Даже на возвышенных участках бровок, там, где торф просушен полностью, возникают снежно-белые полянки цветущей брусники.

Зелёно-белый контраст был бы даже слишком ярок, если бы не смягчался бежевыми стенами прошлогоднего камыша, стоящими в воде над затопленными бровками. Впрочем, кажется уже с предыдущего абзаца у читателя начинается некоторое недоумение: как так, кувшинки — белые, камыш — бежевый? А ведь именно так. Это на замусоренных речках и деревенских прудах, где настоящие кувшинки извелись, этим словом стали называть жёлтые кубышки, а кувшинку перекрестили в лилию. Даже записали в Красную книгу. В точности так же и с камышом. Те, кто его не видел, называют камышом рогоз, у которого прошлогодние побуревшие стебли действительно не держатся.

И продолжение чуда — кипящая вокруг жизнь. Десять шагов назад — ничего, разве что изредка птичка чирикнет в кронах. Шаг на мхи — и от птичьего звона закладывает уши. Второй шаг, через гребень бровки, — и к звону певчих добавляется галдёж сотен чаек. Вода бурлит — карась гуляет, там проплыла крыса, здесь ондатра, которую аборигены зовут не иначе как мымрой. Над водой облака стрекоз. А зайти под деревья — под каждым нора, а то и две. Мышиные, лисьи, бобровые… Куча раскрошенных шишек, клёст зимой столовался, а вон над ней на дереве и расщеп-наковальня с недоеденной шишкой. Иной раз и глухарь из-под ног уйдёт, а то и с выводком. В лесу ведь ягоды мало, да и не во всякий сезон, вот вся птица и собирается на бровки, чтобы птенцов на ягоде поднимать.

Ягода, она же как устроена, в лесу если? Где совсем сухо — там земляника, черника. Чуть поболотистее — брусника пошла. Ещё ближе к болоту, там, где начинается кукушкин лён, — голубика, она же пьяника, она же гонобобель. Ещё мокрее, где сфагнум впервые попался, — морошка. Вытеснил сфагнум все остальные мхи — тут уже царство клюквы. На километры растягивается, да и лес порой подводит — для хорошего урожая одновременно нужно, чтобы и тень была и солнышко пробивалось.

На бровках — всё сразу. От зоны одной ягоды до зоны другой и метра нет, раскидистые берёзы на просвечиваемой со всех сторон бровке — для ягоды просто идеально. И начиная с середины июня — ягода постоянно. Сначала морошка, потом земляника с черникой, к середине июля голубика с малиной; только сходят — брусника на подходе, а там и главная ягода, то есть клюква начинается.

Впрочем, кому как. Для птиц главная ягода вовсе не клюква, а голубика. И поспевает в период подъёма птенцов, и держится долго, пока не съедят, да и просто много её. Садоводам, пытавшимся с этой ягодой развлекаться, хорошо известны три правила, в сумме обеспечивающие непременно хороший урожай: вдоволь воды, но не болото, торфянистая почва, посыпание грядки золой и головешками из печи. Понятно? Торфяная бровка в полметра высотой над озером, подгорающая раз в несколько лет, — именно то самое место и есть, урожайность ягоды получается — куда там какому Северу! Кусты в рост, гроздья чуть ли не как у винограда, с каждого куста по полведра ягоды.

Для своего потребления, между прочим, тоже неплохо. Только нужно знать одну тонкость. Согласно распространённому мнению, лучшее применение для голубики — вино, благо и бродит сама не хуже винограда. А вот во всяких там вареньях она ягода якобы никакая. Чорта с два. Просто вкус, а особенно запах у голубики настолько тонки, что их чрезвычайно легко перебить. Чуть началась карамелизация сахара — варенье погибло. А вот если немножко недоварить, а банку запастеризовать, так эта баночка, открытая зимой, наполнит тончайшим лесным ароматом даже не квартиру, а весь подъезд! И внутри будет именно варенье, а не полукомпот, — желирующие свойства у голубики высоки необычайно. То же самое с пирогами — стоит взять не дрожжевое, а слоёное тесто, обеспечивающее теплоизоляцию повыше и оставляющее начинку чуть сыроватой, пирог получится совершенно волшебного вкуса и аромата.

Эффект, производимый сменой пейзажа, запределен и, как и положено при любых запредельных ощущениях, как бы срывает всю логику поведения. Массив карьеров одинаково хорош везде, но пройтись по бровкам с рюкзаками, выбирая место для лагеря, из каких-то соображений вдруг оказывается совершенно обязательным. Даже чудесное преображение природы не может подавить инстинктивного желания найти местечко получше. Несмотря, между прочим, на немалые трудности. Налегке здесь ходить — удовольствие неземное, а вот на человека с рюкзаком грузоподъёмность мхов уже явно не рассчитывалась. Равно как не рассчитывались и заботливо кем-то построенные мостики через все канавки, без которых ходить здесь было бы уже просто невозможно. Торф — коварен, он либо твёрд, либо жидок. Безо всяких переходных состояний. Канава шириной один метр и глубиной двадцать сантиметров, с чуть влажным дном — оказывается бездонной пропастью. Сапоги, даже болотные, просто бессмысленны. Либо идёшь посуху, либо проваливаешься по пояс. И если канавку не удаётся перепрыгнуть, приходится искать мост в одно бревно с жердинкой-поручнем, а там, где бровка выгорела совсем и стала топкой, — замаскированную мхами гать в два-три брёвнышка. Казалось бы, после такого подхода — плюхнуться бы и лежать, лежать… а проходит десять минут, полчаса… а рюкзак всё на спине, и всё неймётся ещё одну бровку изучить на предмет места.

Причём собственно к стоянке для лагеря требований немного — тень, вид, место для удочек, место для костра. Последнее — особенно важно. Огонь за час уходит вглубь торфа вдоль корней сантиметров на двадцать, а потому если устроить костёр на сухом массиве, то после каждого чайника его приходится полчаса лопатить, проливать водой, опять лопатить, опять проливать… Пока не исчезнет последняя струйка дыма. Зато если найти отколовшийся и подсевший фрагмент берега, возвышающийся над водой не больше чем на пару десятков сантиметров и отделённый от массива ложбинкой-трещиной с влажным болотцем, — можно жечь хоть непрерывно, благо дров хватает. И берёзового сухостоя на угли, и соснового горельника из ближайшего завала — на пламя. А если совсем попижонить захочется – можно вытащить из воды корягу, её сухая часть горит, как газовая конфорка, ровным неярким пламенем, совсем без дыма и копоти.

Когда мы ездим, например, на валдайские речки ловить хариуса, момент прихода на место выглядит совершенно по-другому. Почему-то там становится важно поздороваться с рекой. Рюкзаки летят в кучу, разматываются удочки, две минуты — и все уже в болотниках и с удочками растянулись вдоль стрежня. Только когда кто-то достанет первого хариуса, всех сразу отпускает — да, приехали именно туда, да, рыба пока не извелась, да, реку пока не испортили. Теперь можно, в зависимости от варианта и планов, либо костёр завести и палатку поставить, либо лодку надуть и отчалить.

Здесь — совсем иначе. Карась рыба неторопливая, озеро не река, так что собственная торопливость внесла бы диссонанс. Палатки, костёр, обед, чай… Пройтись вокруг, посмотреть, нет ли тлеющих костров, если есть — залить. Выбрать карьер, где карась бы погуще гулял, присмотреть место, чтобы и дерево было развесистое, и снасть на него не залетала при подсечке, и сидеть было бы на чём. Благо любовно обустроенные места — через каждые два метра. И только потом, вооружившись кружкой чаю, со второго уже замеса, и удобно расположившись, можно размотать и забросить первую удочку.

Вода в торфяных озёрах поразительно разнообразна. То нейтрально-бурого цвета, то просто чёрного, то яркой медью просвечивает на струях. И прозрачности бывает любой — где три сантиметра, а где и пять метров, что, впрочем, становится заметно только осенью, когда яркий лист на дно ложится. Летом тина и торфяная гидромасса глотают свет полностью, и если нет течения, дающего опалесценцию, — то где глубже полуметра, там и чернота бездонная.

Впрочем, это днём. Вечером, когда начинает играть закат, — в косых лучах вода некоторых озёр может взорваться красками. При чтении этой фразы в голову сразу приходит банальное понятие фейерверка. Так вот, оно и не годится совсем. Фейерверк слишком ярок. Даже перелив цветов в перламутре или лунном опале ярок. Здесь краски гораздо нежнее, пастельнее, но в то же время — именно взрывчаты своим разнообразием. Жалко лишь, что полюбоваться этим удаётся нечасто, только в редкие дни с фатальным неклёвом. Если же карась берёт, что случается куда как чаще, времени на закат нету. Не впрямую из-за рыбы. Из-за гораздо более масштабной жадности. Всякую секунду, свободную от вываживания очередного карася и перенаживления удочки, хочется потратить на созерцание, а в результате не остаётся времени даже на то, чтобы намазаться химзащитой. И все до единой сэкономленные секунды уходят на вульгарный самомордобой, равно отвлекающий внимание как от комаров, так и от заката. От слежения за поплавком — тоже. Каждая третья поклёвка обнаруживается по попытке удочки уплыть нафиг.

Хоть и долга заря в Тверской губернии и гаснет медленно-медленно, за ловлей карася она пролетает мгновенно и кончается резко. Раз — и не видно уже поплавка. Два — перевёл дух, сбросил азарт. И – тут как тут целая лавина совершенно новых ощущений. Оглушающая тишина. До звона в ушах. Оказывается, чайки давно уже заткнулись и по домам спать разбрелись, вон на островах белым крапом лежат. Равно как и комары. Роса, оказывается, уже упала – вся трава в последних лучах каплями сверкает. Садок полон, так что ещё десять минут — и не влез бы очередной карась. Костерок вон у палаток горит, вкусным запахом оттуда тянет. А со стороны, обратной к солнцу, — тучу угольно-чёрную натянуло, так что не иначе как польёт ночью хорошенько, попритушит горящий торф.

Хорошо, что карась столь живуч. День, два, три может в садке продержаться. Нельзя первый вечер, когда восприятие так обострено, тратить на субботник по чистке рыбы, лучше обойтись тем, что из дому захвачено, — зато просидеть половину ночи у костра, попивая чай, размеренно беседуя, вслушиваясь в ночные звуки… Изредка, впрочем, когда в эти самые звуки с особым нахальством вплетается соло карася на колокольчике заброшенной прямо от костра донки, вставая, дабы прекратить сие безобразие. Причём не забрасывать донку — неправильно. Самый крупный карась берет именно ночью, да и прочие сюрпризы возможны типа вьюна размером чуть ли не с хорошую гадюку. А какой эффект, когда на крючке вместо рыбы вообще оказывается устрашающего вида жук-плавунец со спичечный коробок ростом! И сколько утренней радости детям, когда этот плавунец окажется в ведёрке перед палаткой!

Звуки ночного торфомассива сами по себе крайне интересны, многослойны и многоплановы. В карьерах происходит непрерывный плеск, возня и чавканье. Как бы уровнем выше — непрерывный и громкий звон лягушек, который настолько ровен, что ухо от него отстраивается и перестаёт замечать. Надо всем этим на многие километры плывут призывные вопли выпей, похожие отнюдь не на бычьи, как это принято считать, а на вполне ослиные с выраженным акцентом ржавого насоса. Первые годы болотных вылазок мы даже были вполне уверены, что это именно насосы и качают воду на действующих разработках, тем более что из каких-то неведомых побуждений выпи предпочитают задавать свои концерты именно там. И в Шатуре, и в Редкино, и в Орше, да и во всех прочих торфяных массивах оные вопли непременно раздаются со стороны современных работ.

Но это — звуки постоянные, фоновые. Периодически же — они прерываются звуками гораздо более резкими и громкими. То бобёр шарахнет хвостом по воде, как будто бревном, и откуда только у него сил хватает, то возникнет паника на каком-либо чаячьем острове по причине напавшей выдры, то лиса тявкнет чуть ли не над ухом… Последнее, впрочем, неспроста. Лисы на заброшенных торфоразработках особенные, действуют они на удивление коллективно и осмысленно. На Оршинском нас разок даже самым форменным образом ограбили. Пока одна рыжая моталась вокруг костра вполне в пределах видимости и звуки всякие отвлекающие издавала, две другие тишком выволокли из воды мой садок с карасями (пятнадцать килограмм!) да и утащили его по топкой бровке на соседний остров, где и закатили пир втроём. Не утащили – унесли! Вчетвером, как на носилках. Чтобы по листве не прошуршать, когда мимо костра несут! Обнаружили потерю мы только утром, причём в совершенно анекдотическом контексте. Удобных мест для размещения садка не так уж и много — коряги и сплавины мешают, так что, когда я утром проснулся, на месте моего садка обнаружился Костин. Тот встал пораньше и сидел на берегу, рыбку таскал. Разумеется, я долго бухтел на Костю за то, что он, приспосабливая свой садок, ненароком отцепил мой. Даже влез в воду, дабы поискать свой на дне. Не нашёл. Зато нашёл чужой, спокойно лежащий на дне с явно перегрызенной верёвкой. Набитый до такого состояния, что лисы, видимо, верёвку отъели, но сам садок вытащить из воды просто не смогли. Ещё бы — килограмм тридцать. Только после этой находки мы дотюмкали, в чём дело, и живенько по следам нашли на соседнем острове то, что осталось от моего садка.

В полном соответствии с неторопливым спокойствием пейзажа, костёр, если он поддерживается, тоже должен быть спокоен. Весёлые костры с ярким пламенем хороши для пикника. Здесь — костёр должен только греть. И совсем чуть-чуть подсвечивать. В лесу, скажем — ночью, и так темно, потому яркое пламя и сгущение тьмы вокруг костра ничего не нарушают. На торфянике же, где со всех сторон отблёскивает вода, ночная тьма мягка и прозрачна, блеск озёр и контурный рисунок каждой камышинки на них видны до горизонта, и разрушать всё это благолепие ярким огнём неправильно.

Четыре-пять брёвнышек, берёзовых, а лучше ольховых, обязательно от сухостоины, причём без нижнего метра, выложенных костром-звездой, — именно то, что нужно. Умеренно-яркие и очень жаркие угли без единого языка пламени, вскипающий за считаные минуты чайник, управление по принципу ядерного реактора «передвижением управляющих стержней» — словом, полный комплект удобств. И хватает на несколько часов.

Пожалуй, только такими ночами и можно в полной мере оценить некоторые экзотические питейные традиции. Водка будет противоречить окружению, для водки нужны, например, котелок ухи и яркий костёр. Коньяк — нарушит вкус и свежесть воздуха. Для вина просто холодно. Вот и всплывает такое замечательное английское изобретение, как грог. В кружку горячего, крепкого и сладкого чаю раздавить ломоть лимона и вылить рюмку рома, а то и просто водки. Или вместо лимона подавить клюквы. И не опьянит чрезмерно, и холод и влагу разгонит, и стиль восприятия не нарушит. Одна-две кружки — и достаточно, можно опять переключиться на чистый чай, который и сам по себе имеет вкус необыкновенный, будучи на торфяной воде сварен.

Считается, что рыболов — существо без меры азартное и во всякое возможное утро вскакивает в несусветную рань. Чорта с два. Поместите рыбака в действительно красивый пейзаж с реально обильной рыбалкой. И понаблюдайте несколько дней. Вот здесь-то и проявится фокус. Оказывается, азарт приложим только к отдельно взятой зорьке, а вот просиживать её с удочкой или заниматься чем ещё — становится вопросом не азарта, а элементарной жадности. Если индивидуум ездит ради природы, рыбалка чаще всего будет занимать либо утреннюю зорьку, либо вечернюю, но никак не обе сразу. Вторую займут иные способы общения с природой.

Даже просто выспаться как следует! Очередное достоинство торфяников — в воде вокруг и в развесистом дереве над палаткой, вкупе придерживающими на несколько часов наступление дневной жары. Обычно ведь как? Коснулся палатки первый солнечный луч, и через минуту жарко. Вылез из спальника, заснул опять. Через пять минут и без спальника взмок. Плюнул, вылез, а там иней на траве. И комары в придачу. Здесь же утреннее тепло нарастает мягко; к тому времени, когда в палатке начнёт припекать, — на улице устанавливается самый что ни на есть комфорт, с мягкой жарой на открытом месте, приятной свежестью под деревом, в меру тёплой водой, набравшей яркие цвета зеленью растительности…

Вот теперь, выспавшись и приняв чайку, можно и за приготовление карасей взяться. На этом торфянике они мелкие. Там, откуда нас бычок выжил, — попадались и по килограмму и больше, а здесь — максимум в ладонь, а в массе в палец. Чистить, конечно, запариться можно, как-никак с вечерней зорьки минимум килограмм пять на троих получается… Но окупается сторицей. Карась вообще рыба парадоксальная. В частности — тем, что съедобен либо если он мельче ста грамм, тогда кости можно разжарить, либо крупнее пятисот, тогда их можно выбрать. В промежуточных вариантах — не отплеваться. Если, конечно, не применять специальных технологий.

Впрочем, правильные технологии и так желательны. Попытался я как-то раз проштудировать все доступные кулинарные книги на предмет систем изготовления такого, казалось бы, классического блюда, как караси в сметане. И — хрен там. Ни в одной не нашлось приемлемого варианта, везде ерунда какая-то, при которой вместо пищи богов получается каша с костями. Так что поделюсь своей версией.

Карасей нужно ошкурить, обезглавить, посолить, обвалять в муке, если есть какая-то ягода — набить ею. На сильном огне, не жалея масла, обжарить до хруста. Обжаренных по мере поступления складывать в казанок, проливая каждый слой сметаной. Тем временем костёр, на котором вчера готовили ужин, сегодня кипятили чай, а потом жарили карасей, — аккурат приходит в нужное состояние. В торфе выгорает яма, на дне которой лежит немножко углей, а все стенки слабенько тлеют. В эту-то яму на час-полтора и подвешивается плотно закрытый крышкой казанок.

Получившееся блюдо поразительно по своим свойствам. Можно есть горячим, можно холодным, сразу исключительно вкусно, на следующий день ещё вкуснее. И опять же — любопытный парадокс. Если нужно просто поесть — сытность исключительная, десяток мелких карасиков, вот и хватило на полдня. Хоть отдельно, хоть на бутерброде. Если же хочется попировать не спеша — то втроём или вчетвером вполне можно за час-другой и целиком означенный казанок осилить. Причём совершенно неважно, под какой напиток. Совершенно одинаково гармонирует с пивом, с вином, даже с водкой. Правда, с водкой только если горячее.

Интересно, кстати. Кулинарная культура, как, впрочем, и всякая культура, очень разнообразна, но почему-то разнообразие сие напрочь отсутствует в соответствующей литературе. Я никоим образом не имею в виду выбор или состав блюд — только само отношение к еде. В конце концов, важно именно оно. Вот почему-то всё сводится к двум крайностям. Либо к еде как к удовлетворению физиологической потребности, либо к еде как к самодостаточному культу. О пище как равноправном средстве усиления впечатлений от некоторых особых моментов жизни можно прочитать разве что в книгах по японистике. Хотя меня, да и многих других, с детства приучали к идее существования некоторых, можно сказать, ритуальных блюд. Тривиальный пример, даже двойной, — майская вылазка на природу столь же невозможна без шашлыка, как Масленица без блинов. В обоих случаях ритуальное блюдо есть абсолютно равноправный элемент всей прочей обстановки, не подчинённый, как, скажем, на банкете, но и не доминирующий, как, например, на дегустации. Та самая золотая середина.

Так вот, караси в сметане — ещё один пример подобного гастрономического ритуала, возникающий в нашей компании один-два раза в год. Впрочем, всего лишь «один из». И это, пожалуй, – очень важный момент вполне философского значения. На тему взаимоотношений человека с дикой природой. Не секрет, что здесь снова проглядывает тот же расклад с отсутствием взвешенной середины. Либо человек — царь природы, либо он — посетитель в музее. Причём середина-то в общем проста, как тот же упомянутый блин. Человека от прочих животных главным образом отличает социальная структура, основанная на опосредованных контактах. Если угодно — на деньгах. Так вот, если разделить человека как индивидуума, равноправного члена биоценоза планеты Земля, и человека как элемент данного социума, приходящегося оному биоценозу чем-то вроде занозы, сами знаете где, если не хуже, — всё становится на свои места. Ловишь рыбу — лови. Не подрывая её воспроизводство. Не для базара. Только соревновательным методом и только для себя. Для «антиприродных» же коммерческих отношений — не трогай дикую, создай «внеприродную» популяцию в пруду. То же самое с охотой, грибами, ягодами… Впрочем, пока что все эти мысли не то чтобы особо новы. Но логического их завершения в сформулированном виде, пожалуй, до сих пор не наблюдается. А именно — что даже строгое выдерживание этих правил есть всего лишь технология, столь же бездушная и противоречащая природе, как и всякая другая. Для того чтобы появилась гармония, технологии мало — нужна ещё и этика, уважение. А уважение к добыче можно проявить единственным образом. Достойно приготовить её. Не изводя карася или хариуса на воблу, не заготавливая тоннами плохо замаринованные без специй грибы, пусть и вполне для собственного потребления. Зная для каждой возможной добычи тот единственный (или те единственные) способы приготовления, которые отличат её от того, что можно купить в магазине. Сыграйте на свежести, на контрастах, на чём только можно. И по возможности придайте получившемуся блюду статус ритуального. Пусть порция карасей в сметане сделает рыбацкий ужин пиром, банка засоленных чернушек — украсит новогодний стол, а душистое голубичное варенье — чей-нибудь день рождения, приходящийся на февраль, когда этот запах, пресный летом, наполнит весь дом благоуханием июльского утра. На манер того японца, который, высунувшись утром из окна и увидев особо жёлтый осенний лист, облазит весь базар, пока не найдёт морковку именно такого оттенка, три часа будет резать из неё листики и накроет стол с салатом из этой морковки на веранде с видом на тот сад. И будет считать свершившееся взаимодействие с природой — актом единения с Богом.

Эка ведь загнул… Однако попробуйте представить, а на кой бы это чорт было тащить на рыбалку всю вышеописанную посуду, не говоря уж о титанических усилиях по доставке по такой жаре сметаны, если бы предложенное мироощущение не доминировало? Так-то!

Ладно. Пожалуй, на этой ноте рассказ можно и закончить. Разумеется, можно ещё много-много писать о своеобразной и бесконечно красивой природе торфяников, о том, как за три дня человек может полностью преобразиться, превратившись из слегка закомплексованного бледного горожанина в дочерна загоревшего и уверенного в себе путешественника, о философии и кулинарии, экологии и теологии… Да мало ли в какую сторону поворачиваются мысли при появлении той гармонии, которая только и возможна при тесном и равноправном общении с природой! Но на то — будут и другие рассказы, а пока оставлю читателя в предвкушении того пира с друзьями и карасями, который им, может быть, когда-нибудь и предстоит.

В этот раз болото было другим. Во-первых, совсем другие подходы. Тропинки, которыми мы шли, еле распознавались. Лет пять уже как помер тот дед, который их топтал. Лесные завалы, почти такие же, как после падения Тунгусского метеорита, сменялись давно заросшими карьерами с выгоревшими до нуля бровками между ними. По карьерам — идти было проще, чем по бровкам, на них хоть завалов нет. Зато есть моховая сплавина, прогибающаяся на полметра. И есть волна, разбегающаяся от шагов на сотню метров. Воды нет, но волна — есть. Моховая, ярко-зелёная. С кроваво-красными искрами клюквы, которая в середине таких сплавин достигает размеров вишни. Останавливаться на сплавине нельзя – сквозь мох просочится вода, прогиб от веса той воды увеличится и идти станет не в пример труднее. А вот на бровках — выбрать кочку посуше, бросить на неё рюкзак да и пробежаться обратно кругалём по сплавине, нахватав на ходу пару горстей той клюквы.

Сплавина — бровка, опять сплавина — завал, снова бровка… Час, полтора… Сплавины заканчиваются, начинаются горелые бровки… Идти становится намного легче. Мха нет, ягодных подушек нет. Деревья есть мёртвые, но не упавшие, даже с сохранившейся оранжевой хвоей. Только надо смотреть, чтобы не провалиться в прикрытую лохмотьями торфа выгоревшую яму из-под выворотня. Не надо с рюкзаком падать на обожжённые сучья и корни — ой как напороться можно. Уже жарко, утренняя свежесть спала. Льёт пот. Сто метров, километр, полтора…

И как всегда — всё происходит вдруг. Вдруг — дорога вперёд исчезает. Впереди — зеркало большого карьера. И тут же — обнаруживается, что уже минут десять как идём мы не по горелым бровкам, а по моховым… Что справа давно уже тоже вода, да и слева… И сосны уже живые… И запахом багульника шибает, а то по утренней прохладе его практически не ощущалось… А вон там, через бровку, всего метров сто вперёд-справа, есть остров, где можно и палатку поставить.

– Володь, а вон тот высокий красивый остров торчит — сплаваем?

– Конечно. Лодку только сейчас надуем, палатку поставим, чайку заделаем, а там уж и начнём вокруг шастать…

– А караси будут?

– А куда же они денутся? Мои караси, твоя голубика, клюкву вместе, идёт?

– А где голубика-то?

– Да вон видишь, на каждой низкой бровке кусты почти в твой рост? Такая она здесь и растёт…

– А поганки тут есть? Им — как раз сезон…

– Тьфу ты. Не знаю и знать не хочу. Чай да водку будем пить, а не поганки жрать, ясно?

– Ясно ( вздох)…

А дальше — дальше началась сказка. Честно говоря, я и сам не понимаю, сколько всего мы умудрились впихнуть в один неполный день. И рыбалку, включая даже одного карася совсем уж несусветных размеров, примерно с крышку от ведра, и пару вёдер собранной ягоды, и несколько экскурсий на лодке по лабиринтам проток и островов, и съёмки аж на десятке площадок, начиная с острова, который был весь иссиня-чёрный от голубики, и кончая торчащими из воды корягами, на которые я высаживал Машку с лодки, а потом крутился на той лодке с фотоаппаратом вокруг. Лодку в самые неподходящие моменты начинал крутить ветер, я исступлённо матерился на всю окрестность, Машка ржала как две лошади, теряя с того равновесие, которого ей и так на той коряге не хватало…

В общем, ни единой истраченной даром минуты. Даже в считаные мгновения короткого сентябрьского заката мы успели поймать в объектив всё. Стоило солнцу выбрызнуть золото на вечернюю росу — вся одежда с Машки слетала как будто сама собой, и уже через секунду она по колено в торфяной жиже и по шею в осоке мчалась к концу того мыса, где цвета были самыми яркими.

– Володь, я пьяная — абсолютно.

– С пятидесяти грамм?

– Володь, я не знаю с чего, но здесь — кайф. Можно летать.

– Никак убедилась наконец, что и без дури можно?

– Не-е-е-е-е, не понимаешь. Жаль, что поганок нету, я бы тебя заставила съесть.

– А вот с подобными предложениями, мадемуазель, — прошу пройти в индейскую национальную избу. Всего пять метров.

– А с какими ещё?

– Ну… Например, обратить внимание на то, что уже вечер, холод вполне собачий, можно и поближе привалиться…

– А что? Это — идея. Но имей в виду, продолжения не будет.

Странно, даже смешно, но продолжения действительно не получилось. Всё ограничилось тем, что пару часов мы увлечённо целовались, давать волю рукам тоже как бы не возбранялось, а вот дальше — стоп. Непонятный стоп, неестественный какой-то. Машка останавливает — а я не настаиваю. Она опять на целоваться — я с удовольствием. Никаких обид, никаких требований. Мне хотелось. Ей тоже. Спрятать этого нельзя. Но её просьбы остановиться – воспринимались не как обычная в подобных ситуациях игра, а всерьёз. Не вызывая возражений. Вдвойне странно — у обоих действительно был ломовой кайф на грани полёта. Это должно сближать. Не может не сближать! Такой полёт вдвоём — всегда ведёт в постель, не бывает иначе! А вот фиг. Совсем иное. В общем, мне до сих пор удивительно. Полны чудес торфяные болота. Странные вещи они иногда делают с человеком…

Назавтра — то же самое. Полёт через всё болото. Мы решили не выходить назад, а идти вперёд, пересечь весь массив и дойти до узкоколейки, обслуживающей торфоучасток. Неторопливо так, с рыбалкой, съёмками… Один ландшафт сменялся другим. То выгоревший сосняк, где не просто сосны стояли, а хвоя на них даже не обсыпалась… На ногах стояли! Торф между корней выгорел, а сами чуть тронутые огнём разлапистые корни были высвобождены. Стоит сосна на всех своих корнях, рукой берёшь, поднимаешь, потом ставишь обратно. Целый лес такой! А за ним — мелкий-мелкий карьер, воды в котором сантиметров пять всего, зато какие коряги! Металлом сверкающие, разлапистые, высотой по пояс, с одной на другую шагать можно! Дальше — зелёный участок, мохом, соснами и ягодой на бровках и с глубокой радужной водой в карьерах… Каждые двести метров — фотографировали, целовались, шли дальше, опять фотографировали, опять целовались…

Выйдя, наконец, к автобусной остановке — долго улыбались местным бабушкам, убеждавшим нас, что в такой обуви и в такой одежде, как у нас, в болото соваться нельзя. Пугавшим нас рассказами о другой такой же паре, два месяца назад попытавшейся пересечь массив приблизительно по нашему маршруту и бесследно исчезнувшей… Развлекавшим нас рассказами об ужасах, которые они видели в болотах сами во время своих кратких вылазок за клюквой… А мы улыбались — и хитро переглядывались. Ну зачем расстраивать этих бабушек рассказом о том, что сапоги болотные и штаны кирзовые мы сняли полчаса назад на узкоколейке да в рюкзаки и попрятали, сменив на шорты и туристские ботинки? Пусть бабушки тоже в чудеса верят. Другим способом не рассказать им про счастье полёта над болотами. Слов таких нет в великом и могучем…

– Володь, весной снова на болота поедем?

– Да можно бы.

– Я тоже хочу фотографировать, даже в колледже на специальность фотографа рекламы записалась, какой фотоаппарат мне к дню рождения у мамы выпрашивать?

– Пентакс-5N, разумеется, и для начала — обязательно объектив 28-70.

– Это как у тебя?

– Нет, у меня послабее машинка. Это у тебя мама достаточно богатая, а я сейчас на размен квартиры коплю, не могу себе позволить…

– А снимать кого будем?

– Сама себя ты не сможешь?

– Я уже месяц как протрясаю всех своих подруг и знакомых. Ещё двух нужно взять кроме меня. Выбираю как можно тщательнее.

– Я тоже подумал, что если ехать — ещё две нужны.

– Обеспечу! Хочешь посмеяться?

– Разумеется.

– Тут мои дедушка с бабушкой всё горят желанием с тобой познакомиться и всё приговаривают, что будут меня тебе в жёны впаривать.

– Фиг впарят.

– Да я и сама так думаю.

И вот так всю зиму. Продолжение, в общем. Вертится вокруг, строит кучу планов, но хоть какое-то сближение жёстко заблокировано. Впрочем — с моей стороны инициатива также отсутствует, для меня уже та поездка всё по местам расставила, дальше просто смотрю с интересом.

А интерес — вполне удовлетворялся. Абсолютно изумительными вывертами. К примеру, Машка начала приводить ко мне всех подружек, которые, по её мнению, хоть как-то тянули на роль натурщиц в болотном проекте. И как только я произносил заветные слова, что вот эта годится, — та мгновенно исчезала. Только на третьей, Оле, подруге Машки с детских времён, мне удалось выяснить, что это означает. Исключительно своеобразная форма ревности, оказывается. Стоило мне на ту Олю с интересом посмотреть, вовсе даже ничего не имея в виду, как Машка бросилась грудью на амбразуру. То есть, ровно на следующий день свела у Оли её любовника, посеяв тем смертельную вражду аж на целый год, зато гарантировав отсутствие её в том проекте. Интересная ревность, не правда ли?

Смешно, конечно, но именно Олю как раз и не удалось от меня отвадить. Не то чтобы там получился вулканический роман, даже скорее никакого романа не получилось вообще, но изредка Оля приезжала раз или два подряд, всякий раз с неподдельной радостью. Года три. До фотографии, правда, ни разу не дошло, а жаль. Очень интересной внешности девушка, к тому же с очень открытыми и необычными эмоциями. Просто фотосессия с ней — требовала подготовки. Как раз из-за нестандартности. А эпизоды общения были столь кратковременны...

Впрочем, для одного красивого эксперимента я её всё же приспособил. Меня всегда удивляло классическое несогласие поколений в вопросах музыкальных вкусов. Примерно с тех пор, как я, будучи школьником, слушал рок пополам с проповедями отца на тему того, что все нормальные люди вроде него и всех его друзей слушают только классику. И тут — те самые его упомянутые друзья дарят ему коллекцию записей со всеми моими любимыми группами… Вполне естественно, что, общаясь со следующим поколением, мне пришлось предпринимать некоторые усилия по обеспечению восприятия одной и той же музыки. В целом это было несложно – фонотека у меня громадная, выбрать то, что понравится всем, да и рассказом заинтересовать, можно запросто. Вопрос лишь в том – насколько оно честно? Просто слушают без рвотного рефлекса или всё же моя пропаганда действует?

Вот тут-то Оля в очередной раз и свалилась в гости как раз в тот момент, когда в Москву приехали Procol Harum. Тут-то я и сообразил, что вот их-то я ей и не ставил, да и похожих групп не ставил, а потому дай-ка я её без подготовки свожу на концерт, вот и посмотрим, что получится.

Нахальные ребята в Procol Harum. Начать концерт с самых сложных и неоднозначных своих композиций, тех, в которых нельзя без полного провала ошибиться ни в едином звуке, тех, которые слушатель должен помнить наизусть, чтобы понять полностью, — большое мужество надо иметь. Вот так вот, даже не гася света, вышли на сцену, сели и без преамбул заиграли не более и не менее — Bringing Home the Bacon. Ольга — вертела головой и не понимала, что происходит. Но когда четвёртой композицией пошла Strong as Samson, наконец въехала, плюхнулась на перила балкончика, на котором мы тусовались, и до конца концерта прекратила реагировать на что бы то ни было кроме музыки. А концерт — был феерическим. Всякого ожидал, но не того, что группа будет мощнее, чем в свои золотые времена. Даже надеяться не мог услышать концовкой главного отделения связку из Whaling stories и Repent Walpurgis, причём обе длиннее и тяжелее первоисточника. Ведь каждая из этих композиций задумана как кульминационная. Обе сразу и подряд — тотальный перегруз всех эмоций.

Но главное было впереди. Концерт проходил в банкетном зале Дворца съездов в Кремле. Такая большая чаша, на дне которой смонтирована сцена и стоят VIP-столики со свечами на них, а вокруг, на круговом балконе — стоячие места для всех прочих. И милицейские кордоны на переходах с галёрки в VIP-зону. Когда группа вернулась на бис и со сцены полились первые аккорды The Whiter Shade of Pale — началось невозможное. Невозможное для Москвы. Невозможное для рок-концерта. Невозможное в смысле того самого конфликта вкусов в поколениях. Под мягкий и зовущий контрапункт органа — вся молодёжь с галёрки, а её было немало, без криков, без аплодисментов, ничем не нарушая звук органа в тишине, снесла милицейские кордоны, вывалилась в VIP-партер, посносила те столики и выстроилась в хороводы. Шизофреническое зрелище.

– Володь, а это что, уже всё?

– Оль, так сколько же можно? Концерт почти три часа шёл, девятнадцать композиций сыграли, вот ведь Брукер на свой день рождения как расстарался…

– Какие нафиг девятнадцать? Максимум три было! Какие к лешему три часа?

Смотрит на часы.

– Ой… Пошли-ка быстрее. Ну, родители мне сейчас вломят!

Вот так вот. Конфликт вкусов, как же. Хрен там, а не конфликт. Действительно достойная музыка — всеми воспринимается. Тут скорее надо наличие того конфликта за критерий держать, как отличать стоящую музыку от однодневок. Есть конфликт — в топку произведение, нету конфликта — в золотой фонд его.

– Слушай, Оль, а фингалы у тебя по всему фейсу — это что, правда родители вчера вломили? Ни фига себе…

– Да ну. Видишь, какие руки от аплодисментов распухшие?

– Есть чуток.

– Вот и словила сегодня по полной программе на тренировке по карате!

Главной Машкиной ошибкой в затее с болотом было то, что она представила мне искомую пару натурщиц, Веру и Настю, аж за полтора месяца до намеченного старта. С одной стороны оно, конечно, так и надо было — идеи всю зиму разрастались, разрастались, да и разрослись до абсолютно глобального проекта, более приличествующего кинематографу, чем фотоискусству. Но с другой… Да-да, именно это и началось. С поправкой на то, что мадемуазель прекрасно понимала, что замен уже не будет и радикальные меры на манер операции с Олей уже не катят.

Девицы бесились. Ревность — штука заразительная. Девчонки остервенело сражались за роль даже не главной жены в гареме, а главной натурщицы на съёмке, и не методом демонстрации собственных достоинств, а исключительно методом выявления недостатков у двух прочих. Майн готт, чего мне только ни пришлось наслушаться и насмотреться! Каждая изо всех сил обеспечивала занятость всего времени у двух других. Все три пытались подсунуть друг дружке всех парней, встреченных в клубах, и всех парней, увиденных на фотосайтовских пивопитиях, которые я имел глупость им показать! Впрочем, обе новых и в мою сторону некоторые авансы делали, но ничего не форсировалось ни с моей стороны, ни с их. Вероятнее всего — делались из того же самого соображения насчёт роли альфа-натурщицы. В общем, в сухом остатке имеем ежедневные пьянки до упору, загулы то в клубах, по три клуба подряд, то на дачах, полная разваленность всей подготовки, дружный смех на весь фотосайт…

Ровно один раз мне удалось дня на три унять сие безобразие, но меры для того пришлось принять чрезвычайные. Девушки они в общем-то хорошие. Критическая масса просто превышена, а так — даже исправно приглашали во все те клубы, где учиняли загул. Этим я и воспользовался — взял да и принял приглашение в тот клуб, где девчонки, кроме пиянства, ещё и подрядились минут сорок манекенщицами поработать, подемонстрировать одежду, из конопли сделанную, под лозунгом, что коноплю не только курить можно.

Дождался, пока начнётся сия демонстрация мод, после чего, под испепеляющие взгляды с подиума, молниеносно охмурил самую симпатичную, хоть и с ядовито-сиреневыми волосами, девушку, которая нашлась в зале, и торжественно отбыл вместе с ней.

Подействовало. Но всего на три дня, дальше всё вернулось на круги своя. А ещё через день — не выдержала Настина матушка. Позвонила.

– Знаете, Владимир, а я Настю с вами в болото не пущу.

– И правильно. Я бы на вашем месте так же поступил.

– Я её под домашний арест посадила. Она же совсем забросила учёбу. Каждую ночь возвращается в пять утра!

– Правильно, так и надо!

– От неё водкой пахнет!!!

– Ноу комментс.

– От неё же водкой пахло даже в тот раз, когда Маша её впервые к вам привела! Зачем вы её водкой поили? Она же ещё маленькая.

– Фиг там маленькая. А водку мы не пили.

– А что пили?

– Жжёнку.

– Но от неё — именно водкой пахло!

– Нет, мы пили жжёнку, это у меня ритуальный напиток для подобных встреч.

– В общем, я её не пущу…

– Так и правильно, я и сам от этого бардака уже на рогах!

Ну вот не стал я без прямого вопроса объяснять, что такое жжёнка. Великий напиток гусар в позапрошлом веке и студентов в прошлом. Пойло, после принятия которого все вокруг как бы устойчиво держатся на ногах, но начинают купать лошадей в остатках шампанского. И после которого, пробезобразничав всю ночь, можно с незамутнённой головой и твёрдой рукой — хоть в бой, хоть на экзамен. А водка в составе — конечно, есть. Наряду со всеми прочими ингредиентами.

Настя выпала в осадок, но остальные две юные леди беситься продолжали. Исполняя эдакий облегчённый вариант милой девичьей игры «подложи подружку под морального урода». Что хуже — смогли заразить тех двух ребят, начинающих фотографов, которых планировалось брать с собой в качестве ассистентов и тягловой силы. В общем, в заботу о полной замене подготовки загулом ребята включились, а мозгов у них таки чуток поболе, чем у девиц, потому и эффективности в их действиях также оказалось с запасом. Преуспели. Порученные же им инженерные решения так и остались словами. Приехали, словом. Пришлось идти на принцип и выкатывать ребятам от ворот поворот, а девицам ультиматум.

Ежедневно звонила Настина матушка. Ей ну очень хотелось всё же отпустить Настю, но очень не хотелось говорить это вслух. А ещё хотелось каких-то обещаний с моей стороны. А ещё ей хотелось, чтобы Настя хоть пару недель посидела над подготовкой к экзаменам. Забавные разговоры…

– Владимир, а я Настю всё равно не пущу.

– Так я же десять раз повторил, что правильно сделаете.

– Как это правильно?

– Как-как. Бесится девица, не кончится оно добром. К тому же – я старый ко… тьфу, развратник, возьму вот и соблазню чего доброго.

– У вас не выйдет.

– Посмотрим. Впрочем, пока что я и сам не уверен, буду ли.

– А зачем вообще вам Настя?

– В данный момент — чисто для фотографического проекта.

– И вы уверены, что она правильно поймёт?

– Я не уверен даже в том, что я сам правильно пойму…

– Но вам же с ними скучно будет?

– Отнюдь. Вроде бы я с молодняком прекрасно уживаюсь, никто не скучает. Недавно вот на одной чуть было даже не женился…

– Вы с ума сошли?

– То есть?

– Я могу понять, что девчонкам иногда интересно покрутить с кем-либо существенно старше. Но это же ненадолго. Чтобы жениться — с ума сойти нужно.

– Тогда смело считайте психом!

– Нет, не пущу я Настю.

– Вы правильная женщина, я бы на вашем месте — тоже не пустил!

А тут ещё и Машкина матушка на голову свалилась. За три дня до старта. Надумала в кои-то веки дочку с днём рождения лично поздравить, благо 18 цифра круглая, привезти ей в подарок тот выклянченный фотоаппарат, а заодно и со мной познакомиться. Машка, не будь дурой, фотоаппарат забрала, а развлекать матушку вместе с её очередным мужем-немцем меня и приспособила. Ух! Всю сознательную жизнь старался таких женщин обходить по дуге возможно большего радиуса. То есть, за три километра без бинокля видно, что стервь уникальная. Хотя — забавная, впрочем, для продвинутых стервей сие не удивительно. Машка, наверное, тоже такой станет. Задатки прямо-таки светятся, а проростки изо всех щелей лезут, не подумайте уж пошлого. Назад мадам отбыла в преизрядно расстроенных чувствах. Цирк, устроенный девицами, не мог не впечатлить рикошетом и её, а объяснять, что я знаю, в чём тут дело, мне категорически не хотелось… В общем, мадам вусмерть обиделась на дочку и отбыла обратно в страны заморские. Даже не попрощавшись.

– Владимир, а если я Настю отпущу — вы обещаете, что с ней ничего не случится?

– Могу пообещать, что живой назад привезу. В остальном — не сторож я. И не евнух в гареме.

– Этого — мало!

– Большего не будет.

– Ладно, если обещаете — отпущу.

– Если возьму. Из меня уже и вы нервов подёргали, и Машкина матушка добавила, о самих девчонках уж и не говорю, сами видели. Всерьёз думаю отменять затею.

– Да-а-а… Маша — это, конечно, нечто. Да и о матери её наслышана…

– Вот-вот.

Оставался нерешённым вопрос с ассистентами, они же тягловая сила. Пришлось, хоть и против моих правил оно, разрешить Вере своего знакомого пригласить. Без личного знакомства — никак не успевалось устроить. Вообще-то нельзя на подобное мероприятие, да ещё когда оно на грани провала, брать совсем левых. Но пришлось. И аукнулось.

Машка тем временем сговорилась с теми двумя фотографами, которым от ворот поворот дали, что они на то же самое болото своим ходом доберутся, а там уж она гарантирует и берёт на себя, что я их прощу и в команду возьму. Собственно, один из них и обмолвился ненароком. То есть — обмолвился сильно далеко и очень краем, но здесь только полный дурак не поймёт. Высказал я ему, что думаю. Получил в ответ обещание, что они поедут сами по себе, в другое место и на другой электричке. Я даже рассказал им, как на тот другой торфяник пройти. Фиг с ними.

Как и положено, маразм крепчал по экспоненте. В последний день, когда надо было собирать еду и проверять реквизит, девицы друг дружку подначили идти к ещё одному фотографу, с которым познакомились вчера в клубе, на съёмку лесбийской полупорнухи. Впрочем, уже в студии уразумев, что именно предлагается, дали задний ход. Устроил Машке бенц, пригрозив при следующем приколе отменить всё напрочь. Заодно припомнил ей и ту раскрывшуюся позавчера партизанщину с двумя подпольно приглашёнными. И вот тут… Вот тут Машка в панике и проговорилась. Что опять уболтала их ехать следующей электричкой, а там, как в детской сказке, искать наш лагерь по нацепленным на кусты обёрткам от жевательной резинки. Высказался, что раз так — хватит. Никуда не едем. Трубку бросил. Начал звонить остальным, чтобы дать отбой. Первой — Насте. Та, с присущим ей абсолютным пофигизмом, естественно, начала уговаривать ничего не отменять. Попутно проговорившись, что Вера не одного друга пригласила, а двух. Охренеть.

Через час все три девицы скулили у меня под дверью. Всё же — в гареме, даже в чисто фотографическом, должен быть выделенный евнух. Иначе удержать во послушании сразу трёх подначивающих друг дружку юных особ невозможно. Равно как и удержать суровость при истерике на три голоса.

Сдался. Чорт с вами. Поехали. Но на следующем фокусе — точно поворачиваю назад. С любой точки. Фотографию не гарантирую. Ничего не готово, нервы на исходе, настроения нет. Появится настроение — буду снимать, не появится — не буду. Никаких левых личностей. Никакого непослушания. Впредь — жёсткая дисциплина и никак иначе. А теперь — живо стереть со стола и с пола стёкшую с глаз тушь, вынести бычки и бутылки на помойку, и — до завтра. Чао.

Обещание пришлось выполнить. Обнаружив на вокзале второго Вериного друга и услышав очередной скулёж уже в пять глоток, я развернулся и двинул домой. Пронаблюдав по пути в метро и тех двоих, которых Машка приглашала да якобы отбой давала.

Ну их к аллаху. Всех трёх. Насовсем. Разве что Настю, которая помоложе, можно будет когда-нибудь простить. Если сама того попросит.

Интересно, а можно точно подсчитать критическую массу юных дам, при превышении которой неизбежно начинается неуправляемая цепная реакция взаимной подначки и разносит всё вокруг в пух и перья, но до которой выделяющаяся энергия ещё может быть направлена в мирное русло? Ау, физики-атомщики, слабо прикинуть?

Говорят, нет худа без добра. Правильно говорят. Как вы думаете, чем весь вышеописанный цирк закончился? Правильно. Клоунской репризой, а после антракта — вторым отделением.

А реприза получилась вот такая. Вернулся я с рюкзачком домой, побросал рюкзачок в угол, запустил компьютер, написал объявленьице, что так, мол, и так, был проект, лопнул, но восстановить — как бы можно. Если срочно, в течение недели, пока сезон не ушёл, найду трёх новых моделей без особого норова, с приблизительно таким вот экстерьером, такой вот масти, с такими вот повадками и манерами. Водрузил объявленьице на свой сайт, кинул линки на несколько форумов околофотографических да и влез сам на чат при фотосайте. Благо всё равно все планы рухнули и делать решительно нечего.

И вот тут…

Вот тут и начали ко мне в том фотографическом чате подгребать всякие разные околофотографические дамы, начитавшиеся того объявления. Одна за другой. Три штуки. То есть, возможно, их и больше было, но на третьей я просто сломался. Смех — он жизнь, конечно, продлевает, но всё хорошо в меру.

Так вот, подгребли те дамы с практически дословно одинаковым разговором. Дамы разные, это точно, двух я живьём немного знаю, о третьей наслышан.

– Слушай, а ты уже нашёл себе моделей на болотный проект?

– Нет пока.

– Ищешь?

– Ищу…

– Мою дочку возьмёшь?

– Рассказывай, кто такая…

– Ну, внешность — такая-то и такая-то (годится), возраст такой-то (тут небольшое различие, 14, 16 и 19), в целом хорошая, но растёт какой-то уж больно зажатой. Думаю, что такая, как у тебя, затея выездных съёмок — именно то, что ей надо, чтобы раскрепоститься.

– Зажатых мне не надо.

– Договорились, завтра привезу смотреть.

– Нет!!!

Молчание… Из чата исчезает. Но через полчаса появляется вновь.

– Володь, а я могу быть уверена в твоей порядочности?

– Дура, что ли?

– Замечательно, завтра везу смотреть!

О темпора, о морес, как любили говаривать древние тогда, когда ещё и времена другими были, и нравы другими, а ни Интернетом, ни фотографией не пахло даже в самых смелых прогнозах.

Часть III. Assai agitato accelerando orientalis

Знаете, почему следующее лето было пустым и тухлым? Нет? А я, между прочим, знаю… Как раз в то лето и додумался, благо времени свободного была масса, остался как без девушек, кроме однократных, так и без моделей. А когда додумался — проверил по литературе, потом ещё раз проверил, потерзав специалистов… И всё сошлось. Намотал на ус. Теперь могу и поделиться, чай не жадный на знания.

Элементарная физиология, между прочим. Совершенно очевидная, никоим образом в секретах не пребывающая, но почему-то и непопуляризуемая. Ну да, человек — животное сложное, одной только физиологией не описывается, но — вероятность-с…

Как устроен график сексуальной активности у представителей биологического вида Homo sapiens? Весеннее обострение и зимний спад? Так, кажется, все друг друга поучают? А вот фигушки… Это только у молодых самцов упомянутого вида он устроен таким образом. А у самок и самцов постарше график тот выглаживается, а активность тем самым становится приблизительно постоянной.

Вот потому и получается, что как только осень на дворе — многие девицы и начинают посматривать в сторону тех, кто постарше. Более того. Стоит интерес хоть к одной обозначить — куча других осаживать начинает. Опять же цепная реакция. А как только весной запахло — хвостиком вильнули и нет их. Даже тех, с которыми взаимный интерес сугубо в творческих сферах держался. Вот как оно бывает-то.

И вот наступил сентябрь. Сентябрь, к которому я подошёл вооружённым как новыми представлениями о роли Интернета в отношениях людей, так и некоторыми новыми представлениями о сущности женщин. Пора же было в кои-то веки проварить свои знания и вынести из них предметную пользу… Полным рвения к тому, чтобы обеспечить себя и девушкой, роман с которой не потух бы через месяц-другой, и достойным комплектом новых натурщиц.

Первой «ласточкой» была Катя. С которой мы тут же рванули на Оршинское болото, прихватив с собой заодно и Алекса. С нами собиралась ещё одна девушка, но в последний момент отсеялась, так что — вот оно втроём и получилось. Поразительная вышла поездка. Донельзя поучительная. Порушившая все мои идеи в Катин адрес, если таковые и были, что не факт, а заодно сильно поколебавшая мою уверенность в том, что молодёжь может быть интересной. Я всегда как-то исходил из соображения, что раз уж я сам к двадцати годам и открытия географические делал, и кинофестивали выигрывал, и прочее разное интересное, так нельзя ведь отнимать у других право быть в этом возрасте не менее интересными?

В результате имеем следующее. Алекс. Бывший физик, очень талантливый писатель в жанре юмористической миниатюры, в принципе интересующийся всем на свете и задающий тысячи вопросов на самые любые темы. Катя. Студентка, печатающийся журналист, неплохой кинооператор, игрок в КВН. Талантами, сами видите, Бог не обидел. Гонору, правда, многовато, что Физтех, что КВН — генераторы гонора известные, да и комплексов хватает, невооружённым глазом видны. Но в принципе это мелочи, при хорошей и удачной поездке — они должны растворяться и заглаживаться.

А поездка была не просто удачной. Более фантастической погоды я на Орше, почитай, никогда и не видел. Пронзительное солнце, монументальные постройки из облаков на пяти высотах сразу, золотая осень во всей красе, прорва грибов, караси… Клюква, брусника, голубика… Бобры, всплывающие прямо около поплавка удочки и могучим ударом хвоста по воде заматывающие ту удочку за ближайшую корягу… Могучие ливни, грандиозные радуги… С первой минуты, как мы слезли с узкоколейного мотовоза. Рыбалка, грибы, лодочные прогулки, фотография, ни секунды свободной… Вопросы, вопросы, вопросы с двух сторон… На бóльшую часть которых — ответов у меня не было. Слишком необычен мир заброшенных торфоразработок, слишком быстропеременчив, далеко не во всём я его успел узнать и понять. И так — до самого пробуждения последним, четвёртым, утром. Которое было уже чуть менее радостным, ибо произошло в луже. Зарядил уже не весёлый ливень, а мелкий и холодный дождик-сыпунец. И кто-то из нас, оттопырив стенку палатки задницей, выпихнул эту стенку из-под тента и открыл воде путь вовнутрь.

Трое выходили из болота. Трое до нитки мокрых. Трое до несгибания пальцев замёрзших. Трое вымотавшихся под рюкзаками, в которых несли больше воды, чем всего остального. В тумане. Навстречу ледяному ветру. Навстречу косым зарядам дождя. Изо всех сил кутая всё сухое под обрывки плащей: документы, деньги, фотоаппараты, отснятые плёнки… Проваливаясь в канавы. Спотыкаясь о кочкарник и завалы… Час шли, два… Три, четыре…

Наконец — станция Орша. Собственно, станции на узкоколейке весьма условны. Микроперрон да портативный вагончик-диспетчерская, он же домик станционных смотрителей, которые традиционно пожилая супружеская пара. До поезда часа два. Можно попытаться согреться и обсохнуть, а то путь до дому ещё далёк и долог… Смотрители — люди добрые, да и скучно им.

Оказывается, в ненастье тот домик-вагончик становится своеобразным клубом. Кроме нас там грелось человек пять аборигенов, возвращавшихся со сбора клюквы. И разговор шёл — о болотах. О том, почему в прошлом сезоне в тех карьерах карась брал, а в этом нет, а в этом наоборот… В какой канаве во время зимнего замора можно сделать прорубь и наловить корзину гигантских вьюнов и почему их привлекает именно эта канава… Об интеллекте местных лисиц… О том, что и как меняется с окончанием разработок на участке… Об отслеженных по окольцованным птицам перехвате популяции водоплавающих с Зеландских островов на Оршинское болото… И так далее, и тому подобное. Собрались люди, знающие природу болот и пытающиеся понять её глубже. Знающие ответы на большинство тех вопросов, на которые я не мог ответить ребятам.

А через час, как только у меня помалу начала проходить эйфория тепла, сухости и избытка новой информации, я заметил странное. Оба мои спутника безмолвно сидели, забившись каждый в свой уголок. Ни разу не вступив в разговор по темам, которые столь живо интересовали их все предыдущие дни. Похоже, даже не воспринимая тематики разговора. Обводя раз за разом присутствующих взглядом, в котором сквозило непонимание и что-то ещё.

Уже в мотовозе спросил прямо.

– Слушай, Кать, а сможешь честно ответить? Вот почему от вас с Алексом столько шло интереса на месте, а как только появилась возможность этот интерес во многом удовлетворить да и материал на статью уникальный набрать, вы как-то зажались и спасовали?

– Ты заметил?

– Так трудно не заметить было…

– Знаешь, Вов, я не уверена, что ты сможешь понять. Ты ближе к ним, чем к нам. Просто люди, они другие. Не такие, как в Москве. Более настоящие, что ли… В городе я таких, наверное, за всю жизнь десяток встречала, и все по одному, никогда не кучей. Когда один такой — это нормально, это можно принять как экзотику. А тут вдруг поняла, что их одновременно может быть много. И знаешь — мне просто стало страшно.

Очень умная, кстати, девушка и на удивление честная. Разобраться в своих ощущениях и открыто вывалить такое вот — мало какая способна. Даже Алекс не смог. Я и его, разумеется, потерзал. Прямо ни в какую, а на наводящих да перекрёстных — та же самая картинка, что у Кати, нарисовалась. Искусственность города, пасующая и сжимающаяся перед натуральностью отшельников в обстановке, когда все козыри у тех.

Думаете, что подобная реакция — одноразова, а во второй раз по-другому получится? Фиг там. Я тоже так думал… В течение аж полутора часов. А вот дальше…

Дальше жизнь нам предложила такой эксклюзив, что любой, кто хоть краешком касается литературы или журналистики, должен был воспарить на седьмое небо, быть вне себя от неслыханной удачи и землю носом рыть, но выжать из неслыханного подарка судьбы всё что можно!

Ночная электричка Тверь–Москва. Юная, на удивление красивая цыганка, причём профессиональная цыганка при параде, прозевавшая свою станцию и потому решившая ехать до Москвы, там ночевать и уже утром возвращаться… Трудно сказать, то ли она умудрённым взглядом сразу поняла, что из нас никакого профиту не выжать, то ли тем же взглядом разглядела во мне небольшую примесь цыганской крови… В общем, не стала она нас окучивать, а подсела и начала просто за жизнь разговаривать. В поисках зацепок, тем, отклика — буквально из кожи вон лезла. Расспросила о каждой ерундовине, торчащей из рюкзаков, что это, зачем это, как этим пользоваться… Рассказала кучу эпизодов из жизни своего скорее не табора, конечно, а как бы это сказать… колонии, наверное, небольшой такой тесной цыганской общины в Твери. Из своей жизни… Зашли в вагон другие пассажиры — сбегала вытянула из них нехило денег, тут же вернулась и рассказала, как именно она это сделала. Раскрыв все пущенные в ход приёмы и развёрнуто прокомментировав все психологические нюансы. Фантастика. Рвущаяся к общению цыганка с полностью открытой душой — да где ж такое видано?

Только вот опять же игра получилась в одни ворота, оба моих спутника — опять в комочки да в уголочки, если чем и интересуясь, так это как бы она чего из рюкзаков не спёрла.

М-да.

Так бы история с Катей сразу и затухла, не появись она спустя несколько дней с подружкой и не потребуй свозить их в катакомбы близ Старицы в роли моделей. То есть, сама Катя в модели ко мне абсолютно не вписывалась, абсолютно несовместимая с моими сюжетами гамма эмоций у неё на лице, но подружка, тоже Катя, выглядела существенно более перспективно. Окей, пошукал я по народу на предмет, которая из крупных катакомб в данный момент наименее посещаема. По всему выходило, что Дохлобарсучья, которую я к тому же слегка знаю. Время свободное было, так что — поехали. Никого больше найти не удалось, да и фиг с ним, справимся и втроём.

Вот если что с самого начала не заладилось — ну очень редко бывает, чтобы обратно в струю вошло. Агентурные данные, что в Старицу сейчас мало кто ездит, начали опровергаться уже на тверском автовокзале, где пронаблюдалась компания аж на 25 человек из спелеоклуба МГУ, причём что хуже всего — возглавляемая Юрой, который меня знает в лицо. И не умеет держать язык за зубами. Что, при моей известности в спелеологических кругах, несколько чревато. Съёмки — вещь, далеко не всегда допускающая большое количество болельщиков. Они, правда, собирались в другую катакомбу, в Капкан, но Дохлобарсучью держали запасным вариантом, так как вход в Капкан периодически замывает глиной.

Действительность перекрыла все наихудшие ожидания. В катакомбе, до которой мы добрались глубокой ночью и почти без сил, в которой стоянок от силы на 30–40 человек, народу было многие сотни. И быстро прибывали новые, кто пешком, кто на байдарках, кто машину наняв… А сманеврировать в какую-либо другую дыру – это ещё несколько часов трюхать под холодным дождём. Ладно, леший с ним, место мы себе нашли. Хоть и в получасе ползком от входа, хоть и без воды, но вполне комфортное и без толп вокруг. Без толп, впрочем, ненадолго. Начал я лагерь разворачивать, примуса заводить, девчонок послал наружу за водичкой волжской… Вот представьте себе. Привходовая часть катакомбы. Компании уже не разделяются, плотность заселения — как во вьетнамском общежитии, разве что не штабелями народ сложен. Бредут две бедные девицы с котелками воды, спотыкаясь о спящие нетрезвым сном тела, а изо всех углов — шушуканье: смотрите, мол, смотрите, это идут девчонки из Володиной компании (Юрик, скотина, не попал в Капкан, приплёлся в Дохлобарсучью и раструбил-таки на всю катакомбу)! В общем — вернулись девицы с блаженно-идиотическими улыбками на физиономиях, на любое дальнейшее слово, любую дальнейшую идею, любую попытку взяться за фотоаппарат и вспышки отвечали истерическим хохотом, а вся толпа включила наш лагерь в список главных достопримечательностей катакомбы. Мы два дня сидели в своём гнёздышке на стенке большого штрека, пили чай и хором ржали над дефилирующей по штреку публикой, всячески (хорошие всё ж ребята-то) старающейся удержаться от ответного ржания. А потом собрались да и поехали домой. Договорившись контакта не терять, и если вдруг возникнет идея поездки в катакомбу с гарантированным отсутствием народа — повторить попытку.

Как ни странно, две Кати дали мне, пожалуй, последний из необходимых уроков. Вещи, лежащие на поверхности, имеют обыкновение оставаться незамеченными. Как думаете, каковы основные правила подбора моделей для съёмок в экзотических вылазках? Внешность, умение играть, склонность к туризму и в этом роде? Чушь! Любая игра фальшива. Игра, происходящая в по-настоящему грандиозных природных антуражах, — фальшива вдвойне. Это в театре, в студии, в декорациях, которые задают условность происходящего, можно играть. А на природе — можно только так, как мы с Машкой снимали. Нужна модель, про которую заранее известно, что все нужные эмоции в имеющемся антураже пойдут из неё живьём. Польются. Фонтаном брызнут. И пусть она делает в том антураже и с подобранным заранее реквизитом ровно то, что захочет сама. А снимать — репортажно. Не строить кадр, а ловить его. Если и подправлять, то чуть-чуть. Внешность – на втором плане. Красоты хватает и у природы. Внешность модели не должна испортить красоту природы, это да, но большее не обязательно. Обязателен живой азарт и живые, открытые эмоции. Склонность к туризму — извиняюсь, а это не одно и то же? Если у человека при виде предложенного природного антуража вспыхнут глаза и начнёт фонтанировать азарт — разве этот человек останется дома, если позвать? Если человек не сможет удержать эмоции в себе даже в момент процедуры знакомства, когда ещё стесняется, — разве будет в необычном окружении так зажиматься в уголочек, как на Орше Катя и Алекс исполняли? То-то и оно… Единственный разумный критерий — показать развешенные на стене фотографии и заглянуть в глаза, когда смотреть их будет. Без предварительной «настройки», без длительных разговоров… Как фейсом об тейбл надо об те фотографии. Среагирует — вот тогда пойдут разговоры, уговоры да переговоры, не среагирует — ищем дальше, мир велик…

Паломничество девиц продолжалось и расширялось, помаленьку превращаясь в сущую лавину. Вышеописанный фильтр, правда, проходили далеко не все, а которые проходили, оказывались решительно не в моём вкусе, причём большинство таких — взаимно. Хотя некоторая часть — осела в друзьях, не на год и даже не на два…

И тут — появилась Оля. Если честно, появилась она на исходе моих сил и на исходе моей веры в себя и в свою стратегию. Познакомиться за пару месяцев с полусотней девушек, первично их заинтересовать, а потом дать задний ход — тяжкий труд, несмотря на всю приятность и познавательность подобного времяпровождения.

Странная девушка. Я так до сих пор и не понял, что в ней было правдой, а что нет. В гости она приехала через два часа спустя знакомства в Интернете. Проверил на фотографиях — и огонь на месте, и азарт на месте… Хотя в разговоре развития азарта не произошло, что удивительно. Полностью в моём вкусе, как с фотографической точки зрения, так и со всех прочих, разве что возраст слегка непривычный — двадцать шесть. Интервал от двадцати двух до двадцати девяти для меня всегда был закрыт на новое знакомство, почему — не знаю. Назавтра опять пришла. Опять целый вечер разговоров ни о чём. С игнорированием всех намёков на идеи и планы. Но когда провожал на электричку — целовались на платформе.

Когда же она пришла в третий раз, я напрочь перестал понимать что бы то ни было. Для начала — произошла следующая серия того же мутного разговора ни о чём. А потом, как-то вдруг, разговор переехал на секс. Оставаясь не более чем разговором. Оля долго допрашивала меня обо всех моих женщинах, после того вдруг сообщила, что сама лишилась девственности всего год назад и опыту имеет совсем немного. На моё удивлённое лицо — минут пять распространялась о своей врождённой стеснительности, после чего встала с дивана, подошла к стенке с фотографиями и задала какой-то вопрос. Я подошёл, чтобы ответить…

И вот тут… Знаете, братцы и сестрицы… Я такое только в кино видел! Да и то не в фильмах, а была по телевизору какая-то передача, где две лучшие в стране стриптизёрши убеждали ведущего и зрителей, что стриптиз может быть высоким искусством. Не слушая ответа на заданный вопрос, Оля развернулась и с места запрыгнула на меня, обхватив за пояс ногами, изогнувшись абсолютно невозможным образом и впившись мне в губы совершенно термоядерным поцелуем. Да ещё и умудрилась кофточку успеть расстегнуть — то ли непосредственно в полёте, то ли ещё пока стояла у стены отвернувшись, но последнее маловероятно — рук она не поднимала… Нифига себе врождённая стеснительность, нифига себе маленький опыт!

В общем — завязавшийся было роман свалился на чистый секс, а потому оказался недолговечен, тем более что я сам, когда нет драйва на всё прочее, особой доблестью в сексе не выделяюсь, что и отличает меня, к примеру, от ишака. Уже недели через две всё начало затухать, встречи прекратились сами собой, хотя ещё почти год изредка перезванивались. Преимущественно для того, чтобы убедиться, что всё правильно и разбежались не зря. Постепенно в Олином голосе стала появляться злость. И звонки — тоже сошли на нет.

– Привет?

– Привет!

– А почему селёдка?

– А потому что похожа!

– Такая же плоская и лупоглазая?

– Такая же, но красивее.

– А звать как?

– Александрой.

– Ух, красивое имя. А меня Владимиром. Знакомимся?

– А как же?

– Телефон дам — сразу звонишь? Давать телефон и вылезать из Интернета?

– Давай, звоню, вылезай.

– Держи! Через две минуты телефон свободен.

Звонок.

– Ну, привет!

– Слушай, а сколько тебе лет?

– Сорок три. Испугалась?

– Честно? Да. Мне-то — восемнадцать… Пока!

Бип-бип-бип.

Что делать, не прокатило так не прокатило. Неудивительно, впрочем. Запускаю обратно Интернет. Проходит минут двадцать – опять она же.

– Слушай, а ты чем живёшь, чем увлекаешься?

Рассказываю.

– Путешествия? Фотография? Покажи!

– А ты глянь мою страничку на фотосайте.

– Офигеть! А знаешь, у тебя голос, конечно, немолодой, но на сорок три — никак не тянет!

– Ммммм?

– Освобождай телефон!

Звонок. Минут пять поговорили. Сошлись на том, что сегодня оба заняты, завтра тоже, послезавтра тоже, а вот в четверг, пожалуй, есть смысл пересечься да потолковать.

– Слушай, а тебе какие девушки нравятся?

– Красивые, умные, азартные, активно любопытные…

– Интересно-интересно…

Ненадёжная штука телефонный разговор. Да ещё в подобной обстановке. Вроде бы поднатаскался уже нужный мне азарт высматривать, да вот и лопухнулся. Смолчала даже интуиция. Смолчали все предчувствия. Ну вот не вызвал разговор ну совсем никаких мыслей о том, что дальше что-то будет.

А назавтра — опять телефонный звонок. В полвосьмого утра. При том что я лёг спать часа полтора назад.

– Алло?

– Володь, а я подъезжаю на такси к твоему дому, день вдруг свободный выдался… Выскакивай на улицу встречать!

– А? Как? А откуда ты знаешь, где я живу?

– Да с твоей фотосайтовской странички на твой личный сайт слазила, там адрес написан… Выскакивай, уже во двор въезжаю!

В диком темпе напяливаю штаны, первую попавшуюся мятую рубашку, тапочки. Забыв застелить диван, забыв надеть очки, сознательно плюнув на всякие там мелочи типа сполоснуть заспанную и небритую морду лица, бегу во двор. Успеваю вовремя, такси как раз подрулило к подъезду и гостья аккурат из него вылезает. Несколько обалдело смотрю, что девушка, насколько я спросонья и без очков могу определить, даже не просто красивая, а очень красивая, из тех, к каким я обычно и подходить-то боюсь, — сумбурно извиняюсь за свой внешний вид и некоторый бардак дома и веду к себе, пытаясь что-то говорить. Она же — молча идёт рядом и улыбается какой-то слегка глуповатой улыбкой, что совсем даже неудивительно, имея в виду абсолютную нереальность происходящего.

Дома — именно то, о чём мечтал. Висит на картинках, глаза в половину лица распахнуты, эмоции льются — настолько мощных видеть не доводилось…

– Завтракать будешь?

– Тащи.

– Налетай!

– Это — завтрак? Неа, на завтрак я мяса не ем. А бухло, надеюсь, найдётся?

– Кагор устроит?

– Наливай!

– А если не мясо — могу кефаль поджарить?

– Кефаль — это рыба. А я селёдка. И себе подобных не ем!

На второй рюмке спрашивает, есть ли ещё фотки. На стенках больше нет, остальное либо на слайдах, либо в компьютере. Ну, давай в компьютере смотреть. Пять минут, десять… Стеснённые условия имеют свои преимущества. Не влезает никуда в моей комнате второй стул. Волей-неволей приходится подсесть рядышком.

– Вов, а всё-таки?

– Ты про что?

– Про то, какие девушки тебе нравятся?

– Знаешь, это уже не имеет значения. Ты — точно в моём вкусе. Даже более чем в моём вкусе.

– Правда? ( хитро, со взглядом искоса)

– Правда! ( блокируя дальнейший разговор поцелуем и тут же запуская руку под кофточку)

Продолжили на диване, куда я её тут же перенёс. Целовались почти час, но единственное, что удалось кроме — это раздеть нас обоих до пояса, дальше — мёртвый блок. С пояснениями, что не всё сразу, но, похоже, — будет. От подобной откровенности — хочется быть очень честным. А ведь у меня как-то ещё не до конца определился полупотухший роман с Олей…

– Саш, а ты не боишься, что у меня и другие девушки могут оказаться?

– Без проблем, Вов, у меня тоже другие парни имеются.

– То есть — без ревности?

– Без ревности.

Интересная постановка… Но — будь что будет. Девушка абсолютно сногсшибательная, ради такой можно и поэкспериментировать с отношениями, строящимися на ранее неведомых основах и принципах. Всегда как-то предпочитал эксклюзивность. То, что при второй жене у меня были любовницы, как-то не в счёт — семья уже не держалась, а скорее удерживалась. Из всяких посторонних соображений.

Воспользовавшись заминкой, Саша соскакивает с дивана, одевается обратно, плюхается за компьютер и влезает в тот чат, где мы с ней познакомились. Подсаживаюсь. Целую в шею, глажу, пытаюсь разговаривать. Очень напряжённая. Загадочно улыбаясь, пристально смотрит в монитор, изредка печатая дурацкие реплики. Меня как будто и нету совсем.

Опять стягиваю с неё кофточку и лифчик. Сопротивления нет, отклика тоже нет, та же напряжённость, для каждого продвижения приходится улучать момент, когда у неё нужная рука двинется в нужную сторону. Наконец — удаётся. Расширяю диапазон поцелуев. Начинаю побираться рукой к пуговице джинсов… Отводит руку, но не более. С третьей попытки — расстёгиваю и начинаю осваивать следующий плацдарм. Пара минут совсем символического сопротивления, рука проскальзывает, прикасается, и в ту же секунду Саша размякает, поворачивается ко мне и со вздохом прижимается в поцелуе. Ещё несколько секунд — и мы уже голые на диване.

– Вов, а у тебя резинка есть?

– Нету, я ими не пользуюсь.

– Почему? Секс — безопасным должен быть…

– А кому нужен такой секс, когда друг к другу нет доверия?

– Значит, сегодня ничего не будет!

– Не будет, так не будет…

Но ласки продолжаются, и минут через десять становится понятно, что возражения исчезли и принимаются мои правила. Делаю попытку. Саша впускает меня с радостью и с видимым облегчением. Взаимопонимание сразу почти идеальное. Трудно сказать, что там у неё насчёт кучи других любовников, но вот эта-та уж точно совсем недавно с девственностью рассталась, совсем не разработано ещё. Но в то же время — удовольствие получает явно немалое, причём от всего процесса. Высказал кучу комплиментов, получил кучу встречных. После небольшого отдыха — вторая попытка. На этот раз пробую приспособить её сверху. Только входим в ритм — вдруг вырывается, плюхается рядом и зарывается лицом в подушку. Плечи трясутся. Плачет. Приваливаюсь рядом, обнимаю.

– Саш, что с тобой?

– Вов… Знаешь — я не знаю, как теперь к самой себе относиться. Это же у меня впервые так, чтобы на первом свидании хоть что-то было, даже поцелуй… И… И… И я не могла себе даже представить, что смогу заинтересоваться мужчиной втрое старше себя!

– Ну ведь не втрое же?

– А я тебе соврала! Не восемнадцать мне, а пятнадцать! Да и те исполнились месяц назад!

– Однако…

– Испугался?

– Сказала бы вчера, испугался бы, а теперь чего уж, пожалуй, рад, что вчера не сказала.

– Правда?

– А если я тебе скажу, что за последние немало лет ты у меня первая, с кем не только хорошо, но и легко, — поверишь?

– Неа.

– А придётся поверить.

– Проверим — поверим, а пока — давай ещё!

В общем, когда я проводил Сашу и вернулся, в голове был полный раздрай. Готов был влюбиться без памяти. Но о других — она ведь всерьёз… И как тогда быть с договорённостью о свободных отношениях? С дикой разницей в возрасте? С остальным?

Через два дня Саша опять примчалась утром без предупреждения. Любые попытки прикоснуться — отводились. А вот разговор был феноменально интересным. Саша с жадностью поглощала все мои рассказы о путешествиях и требовала ещё. Требовала всюду брать её с собой, как только мать её отпускать начнёт. Выпросила почитать мою книжку про пещеры. Расспрашивала об одном, другом, третьем… Вдруг всплыло, что как-то раз довелось мне поработать в пионерлагере вожатым. А где? А под Калугой. А точнее где? А вот около такой станции. А лагерь случайно не так-то называется? Откуда знаю? Так у меня там дача прямо напротив…

– Вов, а я тебе правда настолько нравлюсь, что ты меня стал бы фотографировать?

– Так... По-моему, ты словам предпочитаешь дело. Дуй в соседнюю комнату, настраивайся, выбирай реквизит, а я сейчас подтащу аппаратуру, свет, фоны какие-либо придумаю… Развернём импровизированную студию и сразу и начнём.

Сессия, конечно, вышла вполне бестолковой. Саша с ходу зажалась, начала переигрывать… Неудивительно. Линия поведения ещё не утряслась, а разница в возрасте велика. Наверное, она и затеяла сессию как хитрый ход к преодолению собственной стеснительности, нагловато-разбитной имидж первого свидания своё уже отработал, теперь нужно новое искать… Но выжать хоть одну достойную карточку было вопросом принципа. И способ к тому немедленно нашёлся. Прогнав первые простейшие сюжеты — предложил попробовать и ню, и вот тут-то заодно и снял несколько портретов. Портреты, снятые исподтишка при сессии ню вообще выигрышны, особенно если девушка стесняется. Другой уровень доверия, гораздо более выразительные глаза… А тут ещё и удалось с реквизитом придумать пару таких ходов, что у обоих драйв пошёл. И когда плёнка кончилась, возражений против того, чтобы я перенёс её на диван и так далее, — не нашлось. На этот раз секс был уже абсолютно открытым, с потугами на виртуозность, с многократной сменой поз и до седьмого пота.

– Вов, а я матери сказала, что с тобой познакомилась…

– И?..

– Она в целом одобрила. Но потом почесала затылок и предупредила, что лучше до постели не доводить!

– А?..

– А что я? Меня, конечно, подмывало изобразить пионерский салют и отрапортоваться, что уже, но я ограничилась милой улыбкой и притворилась послушной домашней девочкой.

– Ну, ты даёшь…

– А то как же! Слушай, я всё думаю, сказать тебе сейчас или рано ещё?

– Скажи сейчас.

– Как ты думаешь, почему у нас с тобой всё так быстро и странно получилось?

– Ума не приложу. Судьба, наверное!

– Судьба-то судьба… Просто я решила отомстить всему мужскому полу в целом и двум своим любовникам в частности. Трахнувшись с подвернувшимся мужиком намного старше, влюбив его в себя, а потом кинув.

– Ну да?

– Ну да… Только вот не кину. Ты очень хороший и очень мне нравишься. Но договорённость о свободных отношениях и без ревности — в силе. Учти это. Я — кошка, всегда могу вдруг взять и замяукать.

Страшная штука — deja vu. Ещё более страшная штука — совпадения, на которые я такой мастер. Совсем страшная штука — вещи, которые были намёком заложены когда-то давно и вдруг появляются, чтобы занять своё место. И уж непредставимо страшная штука — шутки, превратившиеся в правду.

Сидим мы, значит, с Сашей на кухне, пьём чай. Примерно как пару лет назад с Кристиной. Даже чай того же самого сорта, да и плюшки к нему такие же. И тут раздаётся звонок в дверь. Правильно, внимательный и памятливый читатель верно догадался, что это Андрей, опять приехавший в командировку из своего славного сибирского города. Как и тогда — с мясом и водкою. Но вот здесь в сюжете и антураже начинается некоторая разница. Разница в том, что Андрей появляется не один. И тащит он за собой на буксире — ту самую дочку Аллу, в адрес которой столько стёба в тот раз произошло.

– Вовка, а знаешь, зачем я её притащил?

– Ну… Наверное, попытаться, как обещал, её за меня замуж выдать?

– Это второй вопрос. Это вы уж, пожалуйста, решите сами.

– А первый?

– А первый — такой. Год назад я эту стервь из дома выгнал…

– То есть как?

– Да у меня ж этих дочерей целая куча и что с ними делать — напрочь непонятно. Вот я, воспользовавшись образовавшимся шансом, и послал её в Израиль. Дабы школу там заканчивала да там и оставалась. А эта стервь месяц назад оттуда сбежала, приехала в Москву, осела у бабушки и заявила, что в Израиль больше ни ногой, в наш славный сибирский город тем более, а будет она здесь в институт поступать и учиться…

– Правильная девка, однако.

– Так а кто ж говорит, что неправильная? Моя же школа-то! Присмотришь за ней?

– В каком смысле?

– В самом прямом. Сибирь, потом кибуц в Израиловке… А в Москве — соблазнов много. Присмотри, чтобы особых глупостей не наваляла?

– Хорошо… А почему ты думаешь, что она меня слушаться будет? Смотрю на неё и вижу, что совсем на то не похоже. Фиг она хоть кого кроме себя самой слушаться будет!

– А-а-а. А вот тут-то и сюрприз. Хочет она фотографию освоить. Я ей свою камеру давал поснимать — похоже, что у неё получается. Вот давай, пока я здесь, проверим, на что способна?

– Отлично. Давай подумаем, как именно.

А где пробовать-то? Чай конец ноября на дворе, вместо погоды хмарь собачья…

Ещё один звонок в дверь. Появляется ещё одна мадемуазель, снова Катей зовут. Я с ней познакомился в том же чате, что с Сашей, только немного раньше, ничего мы с ней затевать не стали, просто изредка заскакивала чаю попить, вот и сейчас мимо проезжала, завернула. Саша мгновенно ориентируется в обстановке.

– Кать, а ты, кажется, модельную школу только что закончила и на днях размышляла вслух на предмет, где бы подешевле портфолио сделать?

Так, намёк ясен. А идея — правильная.

– Кать, а вариант, что платишь за аренду студии, это раз в пять-шесть дешевле будет стандартных цен на портфолио и работаешь в той студии полдня учебным пособием, а за то расширенное портфолио как на блюдечке получаешь, — устроит?

– Конечно!

– На завтра — договариваюсь?

– Договаривайся.

Далеко не дурак Андрей. Очень далеко не дурак. Ещё в студии стало понятно, что Алла прирождённый фотограф, причём высокого класса. Впервые держа в руках серьёзную камеру, впервые работая со светом — она уверенно занимала самые выигрышные точки, успешно отключалась от всего происходящего вокруг. А происходило — многое. Начать с того, что студию к нашему приходу не успели освободить от штабеля праздновавших там вчера вечером фотографов и моделей. А так как у нас с собой было пиво — понятно, что совсем освободить студию так и не удалось. Болельщиков была просто прорва, причём болельщиков наихудшего типа — тех, которые с дремучего бодуна и с бутылками пива в руках.

А из Кати модель — ну прямо как из Эйнштейна балерина. Вот руки бы поотрывать лохотронщикам, которые хозяева модельных агентств, при ближайшем рассмотрении оказывающихся в лучшем случае станками для выкачивания денег из дурочек и их мамочек, а в худшем борделями! И как, по-вашему, должна публика на это представление реагировать? Правильно. Меньшая часть, те, у кого голова от музыки раскалывалась, — с ехидством, а большая часть, с чуть меньшим уровнем интоксикации альдегидами, — с сочувствием. Предметно выражающимся: у моделей либо влезанием на подиум и помощью в изображении требуемого, либо помощью в визаже и костюмировке, у фотографов — в привнесении в создаваемое портфолио и своих нескольких кадров. Собственно, Катя в итоге получила по символической цене фотосессию у пяти (!) фотографов, трое из которых с мировой известностью, с профессиональным визажом, с постановкой от двух экс-чемпионок страны по бальным танцам, они же действующие звёзды «Плейбоя» и «Пентхауса», а ряд кадров — и с их участием на вторых ролях. Не портфолио, конечно, портфолио ей напрочь незачем, трудно представить себе придурка, который бы её на профессиональную коммерческую съёмку возжелал… Так, красивый толстый альбом. Так-то вот.

По мере убывания пива в посуде — увеличивалась мера куража в народе. Из Кати выжали всё, что можно. Кроме разве что ню, от которого она всё равно наотрез отказалась. Из бутылок — пока не всё. Вот и вспомнился тут своевременно достославный анекдот про бандершу, которая, исчерпав резервы, выходит к клиентам сама. Сиречь — стащили мы с Андреем с подиума усталую Катю и залезли туда сами. Наверное, вспомнив, как в студенческие годы сами выёживались друг другу перед фотоаппаратами и кинокамерами восьмимиллиметровыми.

В грязь лицом, однако, не ударили. Первая же постановка получилась настолько ударной, что все как есть наличные фотографы, включая тех, у которых от лёгкого стука в противоположном конце студии фейсы от головной боли перекорёживало, — похватались за камеры и гурьбою высыпали снимать!

Так к чему я это? Да всё к тому же. Немного вперёд забегу только. К тому, что из наснятого всей толпою — ровно один кадр оказался на голову, на две головы, да несоизмеримо выше всех других! Идеальный ракурс, идеальный момент… Экспозицию не трогаем, на то она и студия, чтобы идеальная экспозиция была известна всем и заранее. Только про ракурс и момент, что есть ключ кадра. Так чей был этот кадр? Вот-вот… Алла и выдала…

Ситуёвина развивалась по законам низкопробного водевиля.

Через два дня сидим мы, значит, и тихо-мирно квасим пиво. В смысле — разбор полётов проводим. Карточки перебираем получившиеся, одни хвалим, другие ругаем, ошибки ищем всякие разные… Тем же составом, естественно, что и задумывали съёмку.

И тут опять звонок в дверь. Ох уж эти звонки, умеющие перевернуть с ног на голову всё происходящее вокруг. Вот в жизни не догадаетесь, кто оказался там за дверью! Подсказку? Пожалуйста… Предположите самый идиотский вариант — и будете, как всегда, правы!

Кристина! Та самая, с которой началась вся наша история. В беседе с которой впервые всплыла Алла. Проходила Кристина мимо моего дома. Не одна. С подружкой. Вот и решила по старой памяти заглянуть. Имея в виду, что одна бы не осмелилась, а тут — подружка очень кстати, с подружкой не страшно, тем более подружка основательно постарше.

Подружка немедленно зациклилась на Андрея. Университет они заканчивали, как выяснилось, даже не просто один и тот же, но и по одной и той же специализации… И — как пошли стакан за стаканом воспоминания о преподавателях наяривать. Минус два, в общем, в компании.

Кристина тут же на мне зависла. Углядела на стене тот свой портрет, остальные фотографии, как знакомые, так и новые, долго ходила кругами и спрашивала, не нужна ли мне когда-либо будет такая модель, как она… В общем, даже несколько минут целовались на кухне, невзирая на то что она успела выйти замуж и родить ребёнка, а у меня — непробиваемая аллергия на шашни с чужими жёнами!

А чуть позже вся компания вдруг испарилась. Как по команде и в полном составе. Я даже понять не успел, что происходит. Фьють, фьють, фьють — и нет никого. Только бардак в комнате, который полдня разгребать… Сел подумать — додумался, что Сашка могла ущучить, как мы с Кристиной целовались, обиделась, испортила всем настроение… Не вяжется. Не видно было на уходящих испорченного настроения, да и заметил бы, наверное, подобный поворот. Да и Саша хоть временами и нахраписто себя ведёт, но на самом-то деле — стеснительная очень, это от стеснения у неё оборона такая, а не годится подобная оборона супротив целой банды. М-дя… Выждать чуток да позвонить, как доехала? Нормально говорит, не слышно никакой обиды… Хитреца только просверкнула, а вот на какой предмет — совсем непонятно.

И вдруг всё встало на свои места. Опять, между прочим, с неожиданного звонка в дверь. Не Саша оказалась причиной… Алла. Не вынесшая возврата Кристины на сцену. Начавшая действовать с самого первого момента появления той на горизонте. Подливавшая Кристининой подружке и отцу, пока те не напились до полного несмыслия. По-видимому, договорившаяся за считаные минуты с Сашей о том, что та не будет возражать, если у меня их две будет. В последнем я, правда, не уверен, впрямую не спрашивал — но не этим ли Сашина хитреца в голосе объяснялась? В общем, за полчаса девушка накачала отца до такой степени, что его надо было срочно транспортировать домой, накачала Кристинину подружку так, что Кристине её также срочно стало нужно эвакуировать, не знаю уж, под каким предлогом Сашу с Катей увела, но факт есть факт. Увела всех, отвезла отца домой, а сама вернулась. Вот ведь как нынче девушки в семнадцать лет умеют, а?

Я был потрясён. Я ей высказал, что она — гениальная особа. И в фотографии гениальная, и стервь гениальная, и вообще, если она не хочет, чтобы я немедленно начал к ней приставать, — пусть бежит со всех ног. Не побежала. Пришлось начать.

В этот вечер, правда, ничего ещё не было. То есть, целовались запойно, рукам свобода полная, но на любую попытку развития — «Стоп, а то сейчас в холодильник посажу!»

– А почему? Ты же прекрасно видишь, что никак без того не обойдётся?

– Конечно, вижу!

– А почему?

– Я слишком много уже успела пообжигаться. Теперь мне сначала нужна уверенность, что ты меня не бросишь.

– Бросить-то не брошу. Но ведь ты, как я понимаю, — ревнивая очень?

– Ты про Сашу и Кристину? Ну да, ты прав, я ревнивая. Но вместе с тем я знаю, что существуют мужчины, которым одной мало. По-моему, ты из них.

– И ты готова это терпеть?

– Если ты постараешься, чтобы я с ними не пересекалась, — то да. Временно. Потом они уйдут, я это точно знаю. А я останусь.

– А если вот так?

– Стой! Сказала же — в холодильник посажу!

Вот на этом — я попал. Как кур в ощип. С одной стороны — образовавшийся гарем был как бы официальным. Обе знали о сопернице, обе были не против. В обеих чувствовался тот ещё вулкан. Взрыв — должен был произойти, и скоро. Хуже всего было то, что выбрать одну из двух я не мог. Я был влюблён, причём влюблён по уши, причём влюблён в обеих сразу. При этом чувства к обеим были совершенно разными. Такое вот идеальное взаимодополнение. Ни по внешности, ни по повадкам, ни по манерам, ни по жизненным ценностям между двумя не было ничего общего. Диаметральные противоположности. Умудрявшиеся вдвоём нагрузить мне ровно все до последнего возможные оттенки чувств. Единственное, что слегка омрачало абсолютное счастье, — так это твёрдая убеждённость, что добром оно не кончится. Старый же добрый рецепт, что женщинам надо врать, — ну никак не годился. Врать Саше — не хотелось категорически. Врать же Алле — было бессмысленно. Она знала обо мне всё. Ещё тогда, за те первые полчаса в моей квартире, когда я был отдельно, то есть с Кристиной на кухне, — Алла умудрилась наряду с другими делами изучить всю комнату, запомнив лучше меня, что где лежит, исследовать все мои записные книжки, всё содержимое компьютера, всё содержимое стола… Врать таким женщинам — ну очень вредно для здоровья!

– А вот теперь — похоже, что меня пора в холодильник сажать. У тебя презервативы есть?

– Нету. Принципиально.

– А у меня — стратегический запас как раз кончился.

– То есть?

– Да я в школе когда-то выиграла викторину по английскому языку. Мне тогда ещё двенадцать лет было. А в качестве приза ящик презервативов выдали. Представь, как родители смеялись!

– Обойдёмся?

– Лады, уговорил.

В антракте позвонил Андрей. Выяснить, скоро ли Аллу домой ждать. Я ему честно объяснил, что не раньше чем из постели вылезем плюс час на дорогу. Загораживая при этом трубку так, чтобы не было слышно разъярённых ударов по моей спине и бокам… Ну вот почему девушки не понимают, что во всех случаях, даже самых двусмысленных и дурацких, — нужно говорить только чистую правду? Но желательно делать это так, чтобы ни одна сволочь в эту правду не поверила, а приняла за хохму в чистом виде.

– Кстати о хохмах. Слушай, а Андрей нас тут смешил описанием, как тебя уговаривали за меня замуж идти, — оно хоть в какой-то мере соответствовало действительности?

– А что именно он говорил?

– Да вот то-то, то-то и то-то…

– Да полностью и соответствовало.

– И после этого — ты так легко…

– Именно после этого. Хочешь смейся, хочешь нет, но я тогда же и поняла, что никакая это не хохма и мы с тобой когда-нибудь обязательно будем вместе!

– Ты когда-нибудь видела полного дурака?

– Полного — кажется, нет…

– Тогда смотри, вот он я!

Звонок в дверь.

– Саш, а что ты мнёшься в прихожей, не проходишь?

– Вов, а ты обижаться будешь?

– Смотря на что.

– Да вот я заметила, что у тебя сын какой-то смурной (он на год младше Сашки)…

– Есть такое дело. Всё наш грядущий разъезд переживает. Да и бывшая жена сильно на меня обиделась, многое на нём срывает…

– Ну так — ты будешь против? Я там пару подружек привела, чтобы его развлекли да посовращали…

Почесал я голову…

– Запускай!

Ребёнок, не будь дурак, разумеется, к разговору из-за двери прислушивался. И успел-таки вовремя сманеврировать за стол и обложиться книжками и тетрадками. А двум юным леди очень дипломатично объяснил, что у него завтра контрольная по химии, химию он ни черта не знает, двойку получать не хочет… В общем, молодец. Я бы на его месте, наверное, был бы намного красней цветом и вряд ли способен объясняться столь связно и столь нейтральным голосом. Но не тут-то было. Две красавицы тут же, как по команде, встали по стойке «смирно» в полушаге позади него и в полушаге сбоку, одна справа, другая слева, выдернули из портфелей свои учебники химии и как пошли ему хором в оба уха объяснять, что почём на Привозе! Вот тут-то бедняга чуть было под стол не полез…

Дело шло к Новому году. У Саши — то ли дома проблемы, то ли в школе… В общем, никак до меня не добиралась. Звонила зато раз по пять в день.

– Вов, ты сейчас можешь говорить?

– Сейчас — не очень.

– Там А-а-алла? ( ехидно так)

– Да.

– А когда уйдёт? Я тогда позвоню… Кстати — привет передай.

И что тут говорить?

– А это кто звонил? Са-а-аша? ( ещё ехиднее)

– Ага. Привет тебе передаёт.

– Сра-а-азу надо было передать, я бы тоже ей передала… ( с чисто кошачьей ухмылкой)

И каждый день — в первом часу ночи, растянутым свистящим шёпотом:

– Это я, твой ночной кошмар…

– Разве ж ночной? Ночью ты — вон где, а я — вон где…

– Я соскучилась. Расскажи интересное…

– Что именно, о повелительница моей души?

– Всё равно что-о-о. Интере-е-есное.

Полчаса рассказываю. Ещё требует. Опять полчаса рассказываю. Ещё требует.

– Слушай, осип я уже, не могу больше. Ужасно хочу тебя видеть.

– И я-я-я тебя. Скоро увидишь.

– Когда?

– Когда освобожусь. Кстати, у меня сегодня дома ужас был.

– Какой?

– Мама нечаянно нашла и прочитала мой дневник. Не волнуйся, про тебя я ещё не писала.

– И?..

– И сидела три часа, держась за голову, да приговаривала: «И кто бы знал, что у меня дочь такая блядь? И ведь откуда ты только таких хахалей набираешь? Вот ты же недавно хвасталась, что с Володей познакомилась, — вот это интересный человек. Вот с ним бы тогда уж и замутила, раз неймётся. А с этими? Не понимаю».

– А ты?

– А я и отрапортовалась, что уже сделано!

– Ну, ты даёшь!

– Твоя школа! Я ещё не то дам. Ты не возражаешь, если я, когда до восемнадцати вырасту, замуж за тебя выйду? Испугался? Ладно, давай спать. Завтра опять буду звонить. Я твой ночной кошма-а-а-ар. И звонить буду каждую но-о-о-очь…

Когда Алла в очередной раз была у меня, позвонила Света. Это такая девушка, с которой я ещё в начале октября познакомился, она тут же приехала, долго смотрела картинки, объяснила, что я не в её вкусе, опять посмотрела картинки, выпила пива, посмотрела на меня и заявила, что совсем не знает — то ли ей ехать к своему институту на свидание с её текущим кавалером, то ли нет. Я объяснил, что конечно нет, и полез целоваться. Полчаса мы этим занимались, потом она всё же решила ехать. А в полночь — позвонила, что опять едет ко мне. Наутро же исчезла с концами. И вот сейчас – позвонила опять с вопросом, нет ли у меня достойной идеи, чем бы её сегодня развлечь.

Пришлось рассказать Свете про Аллу. Пришлось рассказать Алле, кто такая Света. В конце концов пришлось придумывать, куда бы их сводить, потому что теперь того требовали обе. Думал-думал и придумал. Глупость придумал. Самую большую глупость, которую только мог придумать. Вспомнил, что сегодня фотосайт задаёт новогоднюю пирушку в клубе. То ли выветрилась из памяти та история с Алексом и фотосайтовскими пивопитиями, то ли чересчур самонадеян был… В общем, туда мы и направились. А оттуда — направились продолжать ко мне расширенной компанией, с Алексом, который, как всегда, немедленно напился и отключился в уголке, и с ещё одним мутноватым товарищем Игорем, который увязался за Светой, а наутро с ней вместе и смылся. Мутноватым – потому что я никогда не мог понять, что он на фотосайте-то делает. Своих фоток не выкладывает, чужих не комментирует… На всех тусовках — присутствует, но как бы отдельно от всех. Сидит за отдельным столиком, в разговоры особо не вступает, пьёт своё пиво и — всё. Изредка к кому-то в гости на хвосте цепляется. С тем же успехом, держась сугубо отдельно. Собственно, при фотосайте было двое таких… Кто бы знал, что всё это значит, кто бы задумался над тем, насколько ненормально оно выглядит…

А потом наступил Новый год. В полном соответствии со старым поверьем, что как его встретишь, таким он и станет. Впрочем, абсолютно дурацкое первое января уже как бы вошло в привычку.

Встречать Новый год я, впервые после долгого перерыва, решил поехать к отцу, у которого собиралась немаленькая компания. Прихватив с собой Аллу. Не то чтобы прихватив, правда. Алла собиралась встретить у каких-то дальних родственников, а к нам присоединиться уже после полуночи. Так что — сразу после боя курантов, проглотив наспех что-то незапомнившееся, я и побежал встречать её у метро.

Наверное, самым сильным воспоминанием той ночи был именно путь от метро к отцовскому дому. Ночь была такой же настоящей новогодней, мягко-морозной, как и та на Красной площади, как и та на Пинеге после возвращения с Олимпийской. Падал такой же крупный искрящийся снег. Грохот фейерверков вокруг и пылающее красками небо только дополняли ассоциации.

То ли я не замечал вокруг ничего лишнего, то ли на самом деле так и было — но дорога была абсолютно безлюдна. Даже машин на проезжей части не было, и не было давно. Мы шли посередине пустынной дороги, а под ногами скрипел и искрился снег. На центральном бульваре из-под каждого куста взлетали ракеты, шутихи, петарды… Но не было тех, кто их пускал. Не было обычных возгласов, сопровождающих каждый пуск. Только скрип под ногами, шипение стартующих ракет и взрывы их боеголовок нарушали абсолютное безмолвие. Только красочные вспышки в небе вносили разнообразие в медленно искрящуюся снежную круговерть вокруг. Мы шли, шли, останавливались, целовались, опять шли, опять останавливались и целовались…

– Володь, можно тебя на минутку?

– Да, пап…

– Володь, что ж ты девушке жизнь-то портишь?

– ???

– Да ты сам прикинь, сколько ей лет и сколько тебе и насколько она влюблена. Выйдет за тебя замуж — а что потом?

– Не выйдет!

– Почему?

– А у меня их то ли две, то ли три таких, сам уже со счёта сбился.

– Врёшь?

– Неа.

– И что, она об этом знает?

– Знает.

– Ну, ты даёшь… Но раз их несколько и знают — тогда порядок. Тогда возражений нет.

– Спасибо, пап.

– Володь, а всё же — сколько ей? Двадцать три? Двадцать пять? Двадцать восемь?

– Да ты что? Ей семнадцать.

– Как семнадцать?

– Так сам посмотри…

И посмотрел на Аллу сам. Мысленно протёр глаза. Опять посмотрел. Попытался понять… Действительно, Алле на вид никак нельзя было дать её семнадцати. Равно как и двадцати. Та самая небрежно одетая и нагловатая девчонка, с которой мы уже недели три крутили роман, — исчезла. Вместо неё рядом была абсолютно зрелая и очень стильная молодая женщина, которой действительно можно было дать от двадцати трёх до тридцати, чувствующая себя в очень взрослом и очень интеллигентном обществе как рыба в воде. И вот тут-то у меня как пелена с глаз упала. Вот тут-то я и вспомнил, как Алла держалась на той предновогодней фототусовке. Там ведь — было не просто то же самое. Там народ был смешанный. Да и обстановка неопределённая. Чинные тосты сменялись хватанием за фотоаппараты и учинением микрофотосессий с хулиганскими постановками в уголке. Так вот, она там преимущественно выглядела и держалась в точности так же, как сейчас, но раз двадцать за время сборища — за секунду волшебно менялась. Два-три движения рук по причёске, один-два пробных взгляда по сторонам, и — всё. Перед вами совсем новая женщина, можно снова знакомиться. Никаких технических средств. Два-три движения и три секунды времени. Более того — на тех микрофотосессиях она умудрялась и остальных присутствующих девчонок так же волшебно преображать!

Итак, во-первых — я дурак. Во-вторых, девица оказалась не только гениальной авантюристкой, интриганкой и стервозой, но и гением адаптации. Выдающейся актрисой. А заодно и гениальной визажисткой. Тонко чувствующей окружение, умеющей мгновенно привести себя в соответствие оному. Не только ведь внешность, но и манера держаться, жесты, глаза… Даже лексика… Обалдеть! Не знаю, была ли там на самом деле влюблённость, но думаю, что была. Без этого нет стимулов на непрерывную титаническую работу по поддержанию полного соответствия. В течение всего полугода, пока мы были хоть сколько-то вместе. Ведь никто из знакомых, кроме отца, не усомнился в том, что мы с ней вместе — не случайно.

Уже под утро проводил я Аллу домой к её бабушке, благо через дорогу, да и дёрнул к себе отсыпаться. Ха-ха. Под дверью меня встречала наконец-то вырвавшаяся Саша с очередными двумя подругами, Аней и Лёликом. Судя по настойчивости, с которой она прямо-таки вынуждала меня развлекать подруг по возможно более широкому спектру, меняться с ними телефонами, — это были не просто смотрины. Похоже, что она начала воспринимать Аллу очень и очень всерьёз и пыталась найти ей замену среди своих подруг, раз уж так сложилось, что у меня гарем!

Игру не принял. То есть сделал вид, что не понял. Можете не верить, можете смеяться — но я ни разу в жизни не поменял одну девушку на другую без очень серьёзных к тому оснований. Можете смеяться — но в Сашу с Аллой я был действительно по уши влюблён. В обеих сразу. Опять можете смеяться, но идея пятнадцатилетних любовниц — правда не моя идея. С Сашей случайно сложилось, а раз сложилось, не рвать же, да и влюбился, с Аллой — не представляю мужика, который смог бы устоять против её решения, да и постарше она чуток. Но сознательно заводить ещё одну столь мелкую — нет уж, увольте…

А чуть позже позвонила Света. Очень странным голосом предупредив меня, что мутный товарищ Игорь — и ей показался мутным. Мутным, лживым и опасным. Что она больше с ним контактировать не будет и мне не советует. Без никаких конкретностей. Ничего такого не было. Провели полдня вместе, в бильярд сходили, в кино… Но — хватило. Просто предупреждение такое, а там как знаю. Ах, он не твой друг, он просто за мной увязался? Вот странно, а мне говорил, что друг. Всё равно поосторожней с ним, появится он ещё. Да, вот ещё. Пусть не друг, пусть знакомый… Не обижайся, пойми правильно… Воздержусь я от контактов с тобой, раз у тебя подобные знакомые водятся.

То, что должно случиться, — рано или поздно случается. Саша с Аллой, несмотря на все мои усилия, встретились. И встретились, конечно, по Сашиной инициативе. Алла — выдерживала все договорённости по недопущению такой встречи, а вот Саша не выдержала. Выбрала день, когда у меня Алла была, и свалилась как снег на голову. Сделав лицо лопатою и прикинувшись, что не знает, что я не один. Позвонив в дверь, когда мы с Аллой тихо и мирно пили чай на кухне (ох уж этот чай), и с порога как можно более громким и как можно более манерным голосом осведомившись, один ли я и можно ли войти. «А пускай, — донеслось с кухни, — рано или поздно оно бы всё равно случилось».

Сначала мы пили чай на кухне. Девушки беседовали подчёркнуто вежливо. Меня держали как бы на дистанции. Так, типа собачка под столом. Я лез вон из кожи, пытаясь хоть как-то сгладить идиотизм происходящего. Меня грациозным движением руки отодвигали в сторону. Отовсюду сыпались фонтаны невидимых искр. В воздухе всё больше и больше попахивало озоном. Как перед грозой. Впрочем — почему «как»?

Саша не выдержала первой. Заявила, что скучно что-то. Надо слегка, мол, разбавить компанию. Пожалуй, позвонит она своему предыдущему любовнику да предложит присоединиться. Раз уж групповуха, так пускай уж хоть симметричная будет. И — сразу за телефон. Звонить.

Попытался помешать. Алла мягко взяла меня за шкирку и отодвинула в сторону. То ли его в самом деле не было дома, то ли Саша звонок имитировала — так и осталось тайной. В любом случае, не дозвонилась. Нужно было срочно что-то делать. Несколько минут передышки есть, но ведь пройдут они, так опять какая-либо что-нибудь придумает эдакое!

– О звёзды моего гарема! О ослепительные! Девочки, вы не проголодались? Давайте накормлю чем бог послал?

– И что же он послал?

В холодильнике, точнее, в морозильнике — не нашлось ничего, кроме той самой кефальки килограмма на два, которой я уже разок пытался Сашу накормить…

– Но это же рыба, а рыба — это селёдка, а селёдка — это я… Кстати, а ты Лёлику уже звонил?

– Ничего, пусть готовит. Кефаль не совсем селёдка, она скорее свинья, а свинья — это скорее вот он. Вот и отпробуем!

– А что, логично!

– Давайте тогда, девочки, в комнату, сейчас поджарю, принесу. А пока наваливайтесь на содержимое бара.

Мы ели ту кефаль, сидя по-турецки на тахте. С одного блюда. Руками. Облизывали пальцы. Девушки мило беседовали, старательно игнорируя моё присутствие, но столь же старательно нахваливая рыбу. Улыбаясь друг дружке теми самыми кошачьими улыбками, которые слышались все последние недели в телефонных разговорах при упоминании соперницы. Улыбаясь и мне, и тоже кошачьими улыбками — но теми кошачьими улыбками, которые мышонку адресованы. Щерились на меня прямо как будто две рыси щерятся на галчонка, выпавшего из гнезда в точности на нейтральной полосе между их территориями. При попытке прикоснуться к любой, поднести кусочек или рюмку — с подчёркнутой грациозностью и со вкусом шлёпали по рукам. Больно шлёпали, с оттягом. И с улыбкой. Не прекращая вести вежливую светскую беседу, пронизанную светлым юмором. Не забывая нахваливать рыбку и фотографии на стенках. Не забывая нахваливать хороших мужиков вообще и своего любовника, читай — меня, в частности!

Я слабо соображал, что происходит. Почти не видел окружающего. Уже, наверное, к пятой минуте этой сюрреалистической трапезы я потерял возможность видеть лица — в глазах рябило от искр, которые сыпались из девушек во всё возрастающем количестве. Улыбки — не то что видел, по голосу чувствовал, а вот сами лица нет. То, что говорилось, — тоже запомнилось только в общих чертах, ни одной фразы не могу вспомнить дословно. Девчонки мысленно лезли на противоположные стенки от ревности, от обиды, от уязвлённой гордости… И при этом — ни одна из них не сфальшивила ни единым словом, ни единым жестом. Ни одна из них не поставила под сомнение продолжение. Ни одна не сделала ни единого обидного жеста, не произнесла ни единого обидного слова в мою сторону! Только били по рукам при попытке прикоснуться или поухаживать. И били точно выверенными жестами, давая понять, что это — на то время, пока их две. Останется одна, и всё изменится. Единственным срывом так и остался тот Сашкин звонок ещё до начала трапезы. Невероятные женщины!

Медленно, очень медленно, но всё же до меня дошло, что, несмотря на всё игнорирование любых моих слов и идей, обе ждут действий от меня. Султан должен показать себя султаном. Да, времена другие. Да, правила теперь другие. Но раз есть гарем — ключевые решения принимает султан. Какие именно правила — вот рамки, а дальше сам думай, разжёвывать не будем. Ни одна меня при другой не послушается. Ни одна не допустит при другой моих знаков внимания в свой адрес. Ни одна не уйдёт первой. Уводить обеих — следует мне.

В общем, пришлось сманеврировать в туалет, там под шум воды звякнуть с мобильника другу, чтобы он мне через пять минут позвонил на городской, изображая срочный вызов в институт… Вывести обеих на перекрёсток и поймать два разных такси для доставки обеих практически в одно и то же место — так уж сложилось, что живут в двух троллейбусных остановках одна от другой. Пресечь уговоры каждой посадить вторую в то же самое такси. Каждая предложила и каждая показала взглядом, что к другой не сядет.

Как это ни удивительно, но события последних недель проходили на фоне полной чертовщины во всём остальном. Параллельно с таким вот двойным романом — я разменивал квартиру, собирал вещи к переезду, работал как два негра, недешёвая всё же штука размен квартиры и разъезд…

И вот наконец — переезд! Совмещённый с новосельем. Новоселье в малогабаритной двушке, заставленной шкафами и ящиками, даже без лампочек в патронах, забыл я купить лампочки, а старые хозяева все до единой повывернули! Я с друзьями таскаю мебель – а Алла с подругами друзей бегает по магазинам и готовит при свечах и фонарях. Пирушка — при свечах, на узбекском коврике на полу, на единственном пятачке, не занятом штабелями шкафов и ящиков. И — каждые десять минут звонки звереющей от ревности Саши, спрашивающей, позвонил ли я уже Лёлику или хотя бы Ане… На каждый из которых поступала кошачья улыбка Аллы и вопрос, передал ли я Саше привет от неё.

Надо было срочно что-то делать. Тайм-аут брать, что ли… И — выбирать. Тяжелейшее решение нависало, но очевидно было, что если не выбрать — потеряю обеих через неделю-две. Впрочем, если выбрать, тоже очевидно, что всё равно довольно скоро потеряю и выбранную, не проходит подобное безнаказанно, но здесь хоть надежда на чудо остаётся. Итак, тайм-аут, после которого — выбор. Без тайм-аута нельзя. Нельзя выбирать на таком напряге эмоций, пусть чуть в себя придут.

И взял я тут контракт на подсчёт запасов на некоем забайкальском месторождении цветных металлов да и уехал на пару недель в славную Бурятию. Заодно и заработать небольшую стартовую сумму на начало новой жизни на новом месте. Ведь последнее время на каждую пачку сигарет деньги считать приходилось!

В Бурятии — периодически влезал в Интернет. То в гостевой книге моего сайта, то в почте — обнаруживались весточки либо с вопросом, позвонил ли Лёлику, либо с вопросом, как себя чувствует Саша. Мужественно держался и отвечал пореже. Ссылаясь на крайнюю занятость. И — думал. Думал, думал… Тяжёлое занятие — будучи султаном, вырастить в себе буриданова осла.

Не смог придумать. Решил спросить совета, что делать. Для надёжности — у двоих. У того, кто больше друг, и у того, кто мудрее. У своего фотоаппарата и у Байкала. Вот и попросил принимающих устроить в выходные двухдневную вылазку пофотографировать на зимний Байкал.

То, что собралась компания немаленькая, с программой, включающей баню, горячие источники, а также истребление невероятного количества спиртного, — не помеха. Байкал никуда не денется, и выслушает, и ответит. И фотоаппарат тоже никуда не денется, тоже выслушает и тоже ответит. Плёнки, правда, в Улан-Удэ нормальной не купить, но — какая есть, такая есть. Обойдёмся.

Стакан, стакан, стакан… Сто километров, двести… Ну, здравствуй, Байкал-ата! Только подожди немного, сегодня я после города. Нельзя сразу после города о серьёзном! До завтра подожди. Сегодня я тоже приду, но сегодня не будем говорить, молча друг друга послушаем, хорошо? Сегодня не дадут расслабиться, мысли не получится в порядок привести. Если спрошу — то не о том. Сегодня – баня, сегодня — пьянка, сегодня — чорт его знает, что будет… Вот высплюсь ночью, вот посмотрю на горы утречком — и тогда уж к тебе приду. Слышишь, фотоаппарат? Не буду я тебя сегодня доставать, подожди до завтра. Завтра к Байкалу в гости пойдём, а сегодня давай не будем опошлять грядущее запечатлением пьяных физиономий. Не обидишься? Вот и молодец, а я тебе сейчас за то, что не обиделся, все объективы любовно промою самыми лучшими жидкостями и вытру самыми мягкими салфетками!

А назавтра… Назавтра на льду Байкала случилось многое. Очень многое и очень важное. Я понял: то, что я до сих пор хвастался фотографией всякой, по большому счёту фигня. В моей жизни до сих пор было ровно два эпизода, по паре часов длительностью, когда с фотоаппаратом в руках — получалось всё. Оба на первопрохождении самых красивых пещер в мире. Сейчас — был третий. Сейчас — не было первопрохождения, не было ничего принципиально нового, что могло бы сподвигнуть к полёту. Но сейчас — я умел. Сейчас — у меня в руках была серьёзная камера, пусть и с купленной в гастрономе третьесортной плёнкой. Сейчас – подо мной был древний и мудрый Байкал. Байкал не отвечал на вопросы. Он был занят. Занят превращением меня из хвастуна — в фотографа. Показывал одно, другое, пятое, десятое… Заворачивал небо в самые невероятные облака, подсвечивал лёд и горы окрашенными в разные цвета лучами солнца. Заставлял сломя голову бежать туда, где ракурс складывался. Туда, где сидел одинокий рыбак с горкой наловленных бычков и парой хариусов. Туда, где под прозрачным как стекло льдом на головокружительной глубине зеленели водоросли на отмели… Туда, где на льду застыла волна выжатой из трещины воды. Заставлял, поскальзываясь и падая, залезать на торосы, заползать в ледяные пещерки под ними… Бегать, ползать, лазить, летать…

Усиливался баргузин. Припай, а ведь это не был лёд во всю ширину, а именно припай шириной в несколько километров, начинало ломать. Безопасно ломать. Не на отрыв, а на сжатие. Но ощущение… Свист ветра и пушечный грохот возникающих под ногами трещин, бегущих от ног и до самого горизонта со скоростью курьерского поезда, вызывали в душе невозможные ощущения. Смесь леденящего страха, ломового азарта и ощущения свободного полёта. Два самых удачных снимка с этого дня у меня так и называются — «Геометрия страха» и «Полёт над расколотым небом».

На льду начались перемены. Люди, пришедшие из дома отдыха пообщаться с Байкалом, резко разделились на две категории, и приехавшие со мной в том числе. Одни уже вон там, километром ближе к берегу, где мелко и припай совсем надёжен. Смотрят на остальных и крутят пальцами у виска. Вот, мол, сумасшедшие, на льду остались… А другие — вокруг. Уже не тусуются, не пьянствуют, бутылки забыты, каждый сам по себе, максимум парами. Отходят вдаль от всех — постоять на ветру на прозрачном льду, слушая свист над головой и грохот под ногами, да посмотреть в глаза заходящему солнцу. Закончив медитацию, медленно бредут к берегу. Другие — не медитируют, а кайф ловят. Ломовой кайф. Как вон та пара, поставившая на лёд сумки с водкой и апельсинами и танцующая вальс над бездной под грохот колющихся льдин!

Меня же — носило с фотоаппаратом то туда, то сюда. До самого того момента, как… Как я надумал снять радужное отражение солнца в той вон маленькой, особо прозрачной льдинке, а для того лёг на лёд пузом. И тут же — очередная трещина с громовым ударом прошла прямо подо мной, подбросив меня в воздух!

Повисев немножко в горизонтальном положении надо льдом — я отлетел в сторону и приземлился. Стою, отряхиваюсь. И тут из-за спины слышу «кхе-кхе». Оборачиваюсь. Вот поклясться готов, что, когда кадр готовил, в радиусе сотни метров никого не было! А тут — стоит передо мной самый настоящий буддийский монах. Стоит ли? Я его чисто рефлекторно сфотографировал — аппарат-то в руке, взведённый, да и палец на кнопке… Так вот, на карточке нифига он не стоит, а висит надо льдом! Идёт просто, наверное, фаза движения такая поймалась… Но когда плёнку проявил — обалдел. В общем, Байкал, лёд, два километра до берега, стоит передо мной буддийский монах при полном параде, причём, как показало расследование, не наш, бурятский, а самый настоящий настоятель одного из тибетских монастырей, приехавший в местный дацан помочь праздник луны достойно спраздновать, а заодно и по Байкалу прогуляться… И тут вот это чудо в перьях разговор заводит, причём на относительно чистом русском языке:

– Сказите мне, позалусьта…

– Если знаю — скажу!

– Я тосьно знаю, сто ви знаете.

– Раз точно — спрашивайте!

– Сказите, позалусьта, где здесь самый пзозрачный лёд?

– Так посмотрите вокруг — вон поле очень прозрачного, вон второе, не хуже, а вон под тем — отмель, дно видно… Где нет снега – там и прозрачный!

– Нет, ви не поняли. Мне обязательно нузьно найти, где здесь самый-самый пзозрачный лёд. Это месьто я дользен посетить на своём Пути. Я тоцьно знаю, сто ви это месьто знаете. Показите мне его, позалусьта!

Вот, блин! Допрыгался. Попал-таки из современности прямиком в киплинговские персонажи! Ну что ж, придётся расхлёбывать.

В общем, побродили мы полчасика с монахом по всем тем местам, где я с фотоаппаратом полетал, нашли искомое место, высказал он там пару каких-то мантр своих, — не просил я его перевести, так и остался в неведении, каких именно, — да и побрели мы к берегу. Водку пить.

А на берегу — я уже знал. Знал, что выберу Сашу. Алла — великолепна, фантастична. Алла — замечательная пара. Алла, если захочет, сможет удержать меня сколько угодно времени, и все вокруг поймут, что так и надо. Алла, со своим талантом фотографа и визажиста, за полгода сделает из нас обоих модных, популярных и хорошо зарабатывающих фотографов. Но с ней не будет полёта. Байкал показал мне тот полёт, без которого жизнь не будет жизнью. Для этого полёта нужен Сашин азарт, нужна Сашина непосредственность, нужна Сашина вера. Она будет врать, она, возможно, будет предавать, она завалит половину наших совместных проектов и затей, она превратит мою жизнь в чорт те что, но с ней будет полёт, пусть и короткий. Это важнее. А ещё — пусть Алла и гораздо изобретательнее и интереснее в постели, но физиологическая совместимость у меня с ней явно хуже! Если повезёт — можно попытаться спустить роман с Аллой на тормозах, превратить в дружбу. Другом она безусловно будет очень и очень хорошим. Да и с Сашей вполне сможет нормально общаться.

– Привет, Саш!

– А-а-а, появился?

– Появился!

– Ты Лёлику — звонил?

– Зачем?

– За шкафом! А Алле — звонил?

– Нет ещё. Тебе — первой. Да и нафиг мне Лёлик!

– Ну смотри… Лёлик — хорошая.

– Саш, я хочу тебя видеть.

– А Аллу?

– И Аллу хочу, но тебя сильнее. Знаешь, я решил. Буду с Аллой в дружбу переводить. Не возражаешь?

– Зря-зря. Вы с ней хорошая пара. Жди, сейчас приеду.

– Саш, только я приехал вдрызг простуженный… Не смогу накормить толком ничем, кроме омулей, а омули та же селёдка, ты их не будешь небось!

– Я тебя сама буду кормить. И лечить буду. Жди, еду.

Пять минут собраться с мыслями… Кстати, следы пребывания Аллы в квартире есть. Заезжала без меня. Пол помыла… Странно, но то тут, то там попадаются книжки раскрытые и недочитанные. Сплошь про «еврейский вопрос». Гм… Вот уж не замечал, чтобы хоть когда она это близко к сердцу принимала…

– День добрый, а Аллу можно?

– Аллы нет.

– Хорошо, я ей вечерком перезвоню.

– Вечером её тоже не будет, она к подружке за город поехала, у неё заночует.

Так. К подружке, значит. Знаем мы эту подружку. Алла с ней только в клубах иногда видится. Каждый раз, когда у меня ночевала, этой подружкой прикрывалась. Ну что ж, если так — оно, пожалуй, к лучшему.

– Приве-е-ет! Как я по тебе соскучилась!

– А я?

– А как ты — покажешь позже. А сейчас ты что-либо имеешь против жареных сосисок?

– Конечно, имею. Но — не сейчас.

– Ты про Аллу — правду сказал?

– Правду, Саш. Тяжело было выбрать, но иначе нельзя было. Не хочу тебя потерять.

– Смотри-смотри. Не пожалей потом.

Саша бабочкой носилась по квартире. Почему-то поджаривание полукилограмма сосисок и кипячение получайника чаю заняло минут сорок, заполненных звоном, стуком и порханием. Зато потом…

– Накормила я тебя?

– И ещё как!

– Теперь лечить буду?

– Хорошо бы…

– А чем и как?

– Так ты же сама понимаешь, что молодая, да ещё и любимая, девушка — самое лучшее лекарство от всего на свете?

– Ммммм… Так ты имеешь в виду?..

Впервые за всё время нашего романа — Саша не просто была согласна и томилась любопытством, а действительно горела настоящим желанием. Одежда слетела с неё за секунду, стоило только прикоснуться. Несмотря на семичасовой ночной перелёт, несмотря на мощную простуду и температуру 38, несмотря на полуголодное состояние — ну что такое, в конце концов, полкило сосисок на двоих — удавалось многое. Первый заход продолжался почти сорок минут, со сменой поз, сменой мест, с идеальным взаимопониманием, почти невероятной нежностью…

– Ну, ты извращенец! ( восхищённо)

– Так старался ведь…

– Ты что, виагры нажрался?

– Неа. Не потребляю.

– Всё равно не поверю. Ты, наверное, каждый раз виагры нажираешься, а сейчас — двойную дозу.

– Думай как хочешь. А вот насчёт двойной дозы… В этом ведь есть рациональное зерно, не пора ли вторую-то?

– Покурить сперва дай. Извращенец и совратитель.

Саша осваивала квартиру. То есть, набитый коробками сарай, которому ещё только предстояло превратиться в квартиру. Расспрашивая об идеях расстановки мебели.

– А вот эта часть большой комнаты?

– А здесь — будет мини-студия. Свет куплю, фон куплю.

– Голых девок снимать?

– Да уж что придумается. Хотя для ню здесь всё равно простора маловато.

– А зря-я-я-я. Голых девок — это хорошо.

– Хе. Тогда уж придётся и шест для стриптиза поставить. Квадратных метров мало здесь — иначе, чем на шесте, не впишутся.

– Ты гений! Шест — это первое, что ты сюда поставишь. А я тебе на нём первая стриптиз изображу!

До Аллы я не дозвонился ни в этот день, ни на следующий, ни через день… А потом она вдруг позвонила сама и сразу же приехала. Как сговорились — это был первый из дней без визита Саши, которая теперь бывала у меня ежедневно.

Алла прошла на кухню, вооружилась чашкою с чаем и уселась на стол. Лоск с неё слетел. Это опять была не дама, а наружности не более чем приятной, простецкая и девчонка. Которая посмотрела на меня в упор нагловатыми глазами и сказала:

– Итак, Володь, счёт теперь 1:1.

– В смысле?

– Ну, у тебя кроме меня Саша есть. Теперь и у меня есть кроме тебя.

Так. До этого я уже и сам как бы додумался. Но не всё так просто. Если бы всё было просто, Алла бы так с места в карьер не кинулась хвастаться. Не простушка она. Был бы кто левый, не стала бы хвастаться. Значит — не просто левый, но и ещё кто-то об этом знает и настучит. Значит, с кем-то из моих друзей. Это хуже. То есть, что касается Аллы, так я как бы и не против, но у друзей — девчонок не сводил и не свожу, и от друзей того же жду. Кто бы это мог быть? Так… Кроме фотографических знакомых у неё нет контактов на моих друзей, да и мало с кем общались. Значит — из фотографических. Тоже ведь контактов как бы нету… Гм. А ведь в электронной почте она перестала появляться — сразу после какой-то из ритуальных фотосайтовских пьянок. Понятно. Туда, значит, занесло. Кто бы это мог быть? Алекс? Нереально. После истории с Надеждой — Алекс многое понял. Кстати, Надежда ведь заскакивала месяц назад на пять минут, книжку занести, почитать взятую, о которой я уже и забыл грешным делом. Ужас. Такая симпатичная была, а тут, прости господи, — штукатурки на дюйм, голос манерно-фальшивый, на каблуках сантиметров в двадцать еле ковыляет… То ли шлюха с Тверской, то ли чорт знает кто. Ладно, проехали. Димка, который при переезде помогал? Тоже нереально. Инфантильный он до предела, Алла на такого не купится. Кто ещё? Вроде некому...

– Гм. А вот такой вопрос можно? Это кто-то из моих фотосайтовских друзей?

– Таки вычислил? Или донесли уже? Который — всё равно не скажу.

Рубашка вдруг прилипла к спине. Тот звонок Светы! Единственный, с кем Алла могла спутаться, — это Игорь. Не друг, но представился таковым. Чорт побери! А ведь Света ничего конкретного тогда не сказала. Её явно трясло от Игоря, она даже прервала со мной контакты, чтобы, упаси боже, не встретиться с ним опять. Или с кем-либо ещё подобным. Алла явно пока не видит проблемы. Но ведь Света — ох не дура. И предупреждала — ох всерьёз…

Так. До прояснения ситуации — тактический манёвр по расхождению отменяется. За пару дней проясню, конечно, агентуры хватает, но прямо сейчас — даже Свете ведь не позвонить, пока Алла рядом... Господи, во что же она попала? Но в лоб никак нельзя, спугну… Ладно. А если ва-банк?

– Алла, знаешь, если ты со мной завязать решила — можно и так. Останемся друзьями.

– Если бы я так решила — зачем бы я, по-твоему, сегодня пришла?

Оххх. Вот ведь девушки нынче пошли! Никакой тебе стеснительности, прямолинейность — мне впору позавидовать. Пара-тройка косвенных и наводящих — блоки сразу. Умная девочка, фиг такую переиграешь. Игоря явно не очень всерьёз воспринимает, почти открытым текстом говорит, что я для неё важнее и главнее. Потому, значит, и не чует той угрозы, от которой Свету затрясло, что не всерьёз. Скорее всего, вся фигня только для того, чтобы мне за Сашку отомстить. Но — специально ради этого блядствовать кинулась? Да нет, быть такого не может, не из тех. Как-то случайно или около того с ним спуталась, а теперь идейную базу подгоняет. Скорее всего так. Весёленькие же теперь деньки предстоят, расхлёбывать всю эту бодягу! Ну а сейчас…

Сейчас — хватаю Аллу в охапку, тащу с кухни в комнату, заваливаю на диван, раздеваю… И фиг что у меня получается. Собственно, я давно знаю за собой такой фокус, что если дама от меня к другому сбежала, а потом пробует вернуться или, тем более, параллельно второго завела — я в её адрес становлюсь полным импотентом. Понадеялся, что времена поменялись, жизнь дурацкой стала, чувство долга опять же… Оно, конечно, возможно, что и справился бы, — но тут ведь ещё и не до конца оборота простуда, и сумасшедшие дни с Сашей, на которую все силы улетели… Да и Алла начала совать мне презерватив, объясняя, что теперь только так, надоело, мол, бояться. При том что я резину эту терпеть не перевариваю.

В общем, если не ошибаюсь, то, ко взаимному облегчению, секса у нас в этот раз не получилось. Да и без обиды, кажется, обошлось. Потусовались до вечера в разговорах и поцелуях — да и поехала Алла домой, а я кинулся к телефону, агентурную деятельность разводить.

К середине завтрашнего дня всё было уже предельно ясно. Спуталась Алла — действительно с Игорем. И произошло это, по большому счёту, — не полторы недели назад, а полтора месяца. Аккурат на Новый год. То есть — тогда оно стало предопределённым, а реализовалось, конечно, уже потом, когда я в Бурятии был.

Вся мутность поведения Игоря теперь стала кристально понятна. Просто парень, не такой уж, кстати, и молодой, чуть за тридцать ему, вполне симпатичный, которому нормально девицу охмурить никаких проблем составлять не должно, всё же страшно комплексует и нормально клеиться к девчонкам боится. А потому — товарищ и придумал неубойную схему, как на халяву пользоваться чужими дамами. Воспользовавшись существованием в природе Интернета в целом и фотосайта в частности.

Схема же получилась приблизительно такая. На самом фотосайте — полная таинственность. Ни единой карточки, ни единого комментария, только молчаливое присутствие. То же самое на сайтовских пивопитиях. Отдельный столик, никаких контактов долее пары минут, отдельное пиво недешёвого сорта. Вальяжное и неторопливое лорнирование остальной публики, а изредка — пощёлкивание недешёвым же фотоаппаратом. При этом отчасти производится присмотр «жертв», но главным образом — идёт вхождение в доверие к тем фотографам, около которых вьются девушки. Две-три реплики, показывающие, что товарищ «в теме», намёк, что и в гости сходить может с удовольствием, да и работы мэтра давно изучает, и хотел бы как-нибудь их на бумаге посмотреть, а не на экране…

Потом — в гости ходит. И тоже сидит себе в уголочке, присматривается да момент ловит. А как останется наедине или почти наедине с присмотренной девушкой, тут же ей и говорит, что на последней тусовке её пофотографировал и, когда напечатает, с удовольствием подарит карточки. А чтобы договориться, когда — берёт её, нет, не телефон, а всего лишь адрес электронной почты. Вот тут-то птичка, считай, и попалась.

Если я не ошибаюсь, ничто не ново под луной, и первым схему дальнейшего в своё время предложил ещё господин Сирано де Бержерак. С поправкой на иные системы коммуникации. Выражаясь по-простому — технологию бесконтактного соблазнения, а изъясняясь по научному — технологию якобы недавно изобретённого и столь популярного сейчас нейролингвистического программирования. Препаскуднейшей хреновины, которую продажные психологи массово ставят на службу политикам и рекламщикам. С помощью которой, если уметь чуть-чуть подождать, можно заставить почти любого человека делать вещи, абсолютно ему не свойственные и даже противные.

Сирано — пользовался голосом. Разговаривал с дамой по ночам из-за кустов, не показываясь на глаза. Разговаривал до тех пор, пока не понимал, что проняло и можно брать голыми руками. Не показываться здесь — главное. Интернет предоставляет больше возможностей. Интернет позволяет обойтись и без голоса, это ещё эффективнее. Если девушке в течение месяца или двух посылать тщательно продуманного, на первый взгляд почти невинного, содержания ежедневные записки, а то и две в день, и ни в коем случае не пытаться созвониться или встретиться — успех гарантирован. При встрече она сперва прыгнет в постель, а уже потом начнёт думать.

Игорь организовывал свои схемы с тройной гарантией, не оставляя на волю случая ничего. Он вёл одновременную обработку трёх, четырёх, пяти, шести девушек… Нет, он не писал индивидуальных записок. Он пользовался одним и тем же готовым шаблоном. Возможно, и авторство было не его, а списал откуда-то. Мало ли сейчас подобной литературы развелось?

Фотографы — народ, на месте не сидящий. Каждый из них хоть раз в пару месяцев, хоть на несколько дней, да уезжает. Вот в эти-то моменты Игорь и звонил, наконец, подготовленным к употреблению девушкам. Сказать, что давно обещанные фотки наконец готовы, а простейший способ забрать их — на послезавтрашней, скажем, фотосайтовской тусовке.

А на тусовке Игорь объясняет, что отдаст чуть попозже, да и уходит за свой отдельный столик. Девушка волей-неволей подсаживается к друзьям своего парня. Они её и подпаивают до нужной кондиции сами. Уже совсем ночью, когда дело идёт к закрытию кафе, подходит Игорь с фотками. Ребята, с которыми сидит девушка, твёрдо убеждены, что Игорь — друг семьи. А как же? И сами видели, как он к ним в гости ходил, да и сам он им все уши прожужжал, фотки вот опять же… Слово за слово, а в результате они сами Игоря и просят, чтобы он подвыпившую девушку на такси домой подбросил. Или же — на своей машине, если вдруг он за рулём. Последствия очевидны.

Вот такое вот оно и высыпалось, стоило только копнуть. Лукавлю, конечно. Алекса с Димкой, которые Аллу к Игорю в машину усаживали, потрошить, пока сознались, долго пришлось, а то, как удалось найти и выпотрошить пяток из его предыдущих жертв, — отдельная песня. Но чукча хороший охотник, однако. Почти как Чингачгук, однако. Как концы в воду ни прятались, все нашлись, однако. Удалось даже целых три комплекта одинаковых записок в подарок получить. Немного жаль, что времени лишнего не было. Надо было бы заодно и второго такого же персонажа повычислять. Но никто не обнимет необъятного, как говаривалдостославный Козьма Прутков, единый в трёх лицах не хуже, чем Пресвятая Троица. Одно отрадно. Алла, имея против меня солидный зуб за Сашку, ничего особо не имела против того, чтобы попасться. Даже, наверное, не заметила, какая ради того была разыграна комбинация. Ну напилась, ну злая была на меня, ну переспала с другим, ну решила продолжить с обоими сразу. У большинства, у которых нормальная пара, — тут возникает дикое чувство вины и начинает тянуться целый шлейф проблем. Но не у Аллы. Не тот расклад.

Кинулся звонить — Аллы нет. Опять до завтра уехала, якобы к подружке… Завтра опять звоню — опять нету. Послезавтра приезжает. Опять хитрая нагловатая физиономия, нос задран как гаубица, ждёт, что я ей скажу.

Сказал. Точнее — рассказал. Показал коллекции записок. Эффект — улётный. До сих пор она не понимала, в чём тут ловушка, теперь же — не понимала, что она этой ловушки и самостоятельно избежала. Вот теперь её проняло. Затрясло. Откуда-то страх полез. В общем, звонить Игорю пришлось мне, сама побоялась. Ничего, позвонил. Объяснил, что почём. Объяснил, что лафа закончилась. Что на фотопирушках ему впредь лучше не появляться; если услышу, так там сразу немало желающих образуется начистить кое-кому фейс. Насчёт Аллы — тем паче очевидно.

Девочку надо было теперь утешать. А потащил опять в постель – опять облом. Трудно переломать, когда оно на физиологическом уровне. Представляете, хрень какая? Так-то вот. Да и что дальше делать, совсем даже непонятно. Решение вроде бы принято, а всё ж моя вина, пока в себя не придёт, разбегаться нельзя. А не разбегаться если — секс нужен. А умер секс. Почти наверняка безвозвратно.

Ситуацию разрулил Андрей, отец Аллы. Нечаянно. Позвонил ей, что опять приезжает на несколько дней в командировку. И вот тут-то Алла и предложила, пока он будет здесь, прикидываться, что ничего кроме дружбы между нами нету. Очко у неё сыграло, в общем. Уверенности, что тот догадывается, не было, а предъявить хохму, превратившуюся в суровую правду, — изрядное мужество иметь надо.

Собственно, вот здесь я и выложил, что и сам имел в виду предложить нечто в том же роде, но с другими мотивами. Ну не получается ничего, сама, мол, видишь. Давай на пару месяцев зафиксируем такой статус-кво, а там и посмотрим — возвращать постельные отношения или нет. Может быть, у меня пройдёт этот блок. Может быть, наоборот, она, обдумав, поймёт, что не тот случай… На том и договорились. И у обоих с души отлегло.

Вот зачем было подобную глупость делать? По обоюдному согласию двух неглупых людей… Договорились бы совсем прекратить, оставив дружбу, так и замечательно, а вот оставили на будущее возможность обратно сойтись — и заложили той возможностью ха-а-арошую мину под наши отношения. Которая прямо-таки обязана была в ближайшее время звездануть так, что никому мало не покажется.

А отношения установились в высшей степени странные. Постели нет, поцелуев нет. Алла сидит у меня практически всё свободное время. Готовится ко вступительным экзаменам. Меня о разном расспрашивает. Сама рассказывает. Ох, каких я наслушался рассказов о нравах в израильской сельской религиозной школе для девочек! Классические анекдоты — бледнеют. Научила меня есть красные грейпфруты ложкой. Я никогда этого фрукта не понимал, а Алла, оказывается, последние полтора года только и мечтала, чтобы наесться их вволю. В Израиле их регулярно выгоняли классом на сбор этих грейпфрутов, а съесть при этом давали ровно один. Да под таким контролем, что второй — никак не спереть. Гибрид капиталистического контроля с социалистическими методами хозяйствования, видите ли.

Приехал Андрей — сводили его на концерт одной из его любимых групп. Если он чего-то и не понимал до этого момента, так теперь уж точно понял. Он же всегда ругался, что никак не может дочерей к нормальной музыке приучить! Только, мол, ставишь на проигрыватель то, что нравится, как они мгновенно прибегают, снимают диск и заводят своё молодёжное бум-бум-бум. Не раз я слышал от него этот рассказ, не два, не три… А тут — приходят Андрей с Аллой в гости, принимает Андрей стакашек водки да и толкует: «Ну, Вов, ты кудесник и чародей! Семнадцать лет я, сколько ни пытался, так и не смог привить Алле вкус к хорошей музыке. А тут — несколько месяцев, и вот смотрю я на её музыкальную полку, а там нету никакого бум-бум-бум! Дип Пёрпл там лежат, Юрайя Хип… Вот на концерт Дип Пёрпл она меня на завтра пригласила…» Андрей — исключительно умный мужик. И немного скрытный. Вероятность того, что выводов он не сделал, — нуль без палочки. И что теперь? Выводы-то — уже ведь не соответствуют?

Заодно придумали интереснейшую затею на лето. У Андрея сложились возможности обеспечить транспорт в красивейшие Северо-Сибирские высокогорья, а заодно и кое-какую техническую поддержку на месте организовать. Взять приличную фотоаппаратуру, двух-трёх моделей, реквизита пару ящиков… Разноцветные наледи, водопады, бескрайние поля цветов и скал, бездонное северное небо… Если хорошо взяться — первоклассную серию сделать можно!

Постепенно складывался тот самый тихий омут, в котором изобилуют черти, более того — в котором они размножаются простым делением. Со стороны у нас всё было прекрасно. Мы много гуляли, много строили планов. Подбирали Алле институт, выясняли программу, тянули подготовку. Нашли недалеко от дома недавно сгоревшую когда-то школу, потом Дом пионеров и школьников. Сгоревшую не до углей, а до костяка в том самом колоритном виде. С роскошным яблоневым садом. Алла была на небесах от восторга. Мало того, что объект невероятной фотогеничности, так ведь это была школа! Школа, отстроенная по тому же проекту, что ненавидимая ею школа, в которой она в Сибири училась. Которую она всегда мечтала увидеть сгоревшей! Мы облазили её всю, от киля до клотика. И решили — как только нарисуется весна, в тот же момент мобилизовать двух-трёх моделей и запузырить такую фотосессию, чтобы черти в аду краковяк заплясали!

Но при всём видимом благолепии ощутимо копилось напряжение. Алла хотела всё вернуть — и боялась этого. Поджималась всё ближе и ближе, забросила всё, разве что ночевать уезжала к бабушке… Но сделать последний шаг — не пыталась. Пытался я — она не давала. Пытался не просто для того, чтобы снять напряжение. Алла, при совершенно обычной и совсем не яркой внешности, имела могучее оружие — глаза. И второе могучее оружие — руки, с помощью которых она в два касания меняла свою внешность. Два движения рукой, один выстрел глазами — и тот мужик, кому всё это адресовано, начинает сходить с ума. Не только я. Алла проводила учебные стрельбы и по другим. В моём присутствии. Итак, Алла прижималась всё ближе и ближе, а зажималась всё сильнее и сильнее. Взрыв — назревал.

Естественно, отношения с Сашей на этом фоне рушились. И сделать ничего было нельзя. Алла просто практически не подпускала ко мне Сашу. Та прекрасно знала, что у нас ничего нет, так что это была не ревность. Просто усталость, наверное. В общем, в конце марта Саша вдруг познакомилась на улице с каким-то парнем и ушла к нему. Контакт не потерялся. Мы перезванивались, она даже пару раз заезжала… Спрашивала разрешения заехать со своим новым, но я брыкался. Пока чувство не отгорело, незачем они, семейные визиты.

И вот же — началась настоящая весна. Съёмку в развалине наметили на ближайшую субботу. Только одна из подружек Аллы была свободна, так что пришлось искать другие пути. Для вящего хулиганства — пригласил ещё одного фотосайтовского друга, Женю, со своей моделью.

Поснимали забавно. Примитив, конечно. Алла с этих странных отношений начала выпендриваться, свои идеи проталкивать. Нет, совсем даже неплохие идеи, но отнюдь не тот уровень, которого хотелось. Да и откуда быть тому, если это первая в её жизни съёмка, в которой она имеет право голоса? Жека сваливался на почти такой же примитив. Весело, прикольно, но реального толку ноль без палочки. Да ещё и обе модели, две Лены, решительнейшим образом выпадали из моей стилистики.

Вот кто был во триумфах, так это Алла. Чутьё на фотографию её не подводило. Вовремя пихнуть в бок, заставить экспозицию на камере правильную выставить — и хороший кадр гарантирован. Реально хороший. Почти профессиональный уровень. Выставили мы на фотосайт то ли шесть, то ли семь её карточек — и все до единой получили блестящие отзывы, а четыре побывали в списке десяти лучших карточек сайта за день. А ведь это — ещё в те времена было, когда фотосайт всерьёз воспринимали. Когда там тусовались сотни авторов из лучших.

Но съёмку надо было повторять. В следующую же субботу. Пока не закончилась ранняя весна.

На этот раз за вопрос моделей Алла взялась всерьёз. И вторую – нашла, да какую… Свою одноклассницу, полугрузинку-полуеврейку, уехавшую за кордон и оказавшуюся в гареме арабского шейха в качестве любимой жены. Соня случайно оказалась в Москве. С ней были и её богатые арабские наряды. К идее похитить её на дурацкую фотосессию — отнеслась с восторгом.

Я тоже зря времени не терял. Для начала — сообразил, что индейский костюм, который Алла придумала якутке Лене, на самом деле в кассу, но требует усиления. Позвонил Кристине, договорился, что она приведёт на съёмку лошадь.

И вот тут позвонила Настя. Рвущаяся опять на болота и обещающая больше не бузить. Настя — классная модель. В одном зале, наверное, библиотека была. Пол засыпан обгорелыми, скукоженными, но вполне читаемыми книгами. Нарядить Настю в стилистике хиппи — и можно иллюстрации к Брэдбери снимать…

В общем — действие второе. Те же, Соня и Настя. Кристина с лошадью попозже будут, через часок обещались. Алла — если сказать, что она на рогах — значит ничего не сказать. Носится чортом по всей развалине, советов не слушает… Как ни посмотрю на её камеру — на ней выставлена такая экспозиция, что ну ничего получиться не может. А постановки — полный улёт. И другим свои постановки не даёт снимать. Возгордилась, однако. Жаль.

Мы с Настей спокойненько отсняли затеянное, ждём лошадь, пьём пиво, смотрим, как другие снимают… Красиво снимают. Азартно.

Прибавляются ещё зрители. Четверо абсолютно замечательных пацанят лет по 10–14. Всё им интересно, всё подержат, сами сыграют сюжет, если девчонки вдруг на какой-либо кадр не катят.

И вдруг… На общем перерыве на остаканивание — один из пацанят, причём самый мелкий, заскучав от бездействия, вылезает на сцену:

– А знаете, кто мы такие и что тут делаем?

– Знаем. Пацаны вы, тусуетесь тут да нам помогаете!

– А вот нет!

– А кто и что тогда?

– А мы скинхеды! И проводим здесь демонстрацию в честь дня рождения Гитлера!

Отсмеялся я только минут через пять. Ну это ж надо — такое мирное занятие таких хороших пацанов — и эдак обозвать! Может ли существовать в мире что-либо более несообразное, чем подобное заявление? А отсмеявшись — вытаращил глаза.

Вокруг происходила суета. Все, кроме нас с Настей, бегали кругами и быстро паковали аппаратуру и реквизит.

– Жэк, что случилось?

– Володь, это же фашисты… Это ты русский! А я армянин, девушки — кто еврейка, кто грузинка! Ты не смотри, что фашистов четверо. Это их сейчас четверо, а через час сто будет! Аппаратуру побьют, нам фейсы начистят, девок изнасилуют…

– Жэк, разуй глаза! Эти дети — фашисты?

– Так они же сами сказали! Пакуй быстрее!

– Алла, а ты что, тоже в эту чушь веришь?

– Не знаю, Володь. В Сибири у нас не было скинов, у нас там многонациональный город и всё мирно. Но здесь же Москва, здесь всё возможно!

Одна завелась, вторая, третья… Только Настя удержалась, хотя тоже нерусская. Ассирийка она. Да и то настроение испорчено. Господи, ну откуда развелось столько трусов и паникёров? Ну ладно девчонки, но Жека? Нормальный же мужик, а четверых детей испугался? Какой к чорту пацан полезет в чудесный весенний день за просто так, ради даты, бить того армянина, или там еврея, или ещё кого, за чьей работой он только что с восторгом наблюдал два часа подряд и которому в охотку помогал?

В общем, пришлось сворачиваться. Тьфу ты! Плёнки навалом, идей куча, лошадь вон сейчас приведут, да не простую, а каскадёрскую. Кристина божится, что её хоть на конёк крыши можно завести, если, конечно, выдержит тот обгорелый конёк.

Пришлось сидеть дома да пиво пить. Пока вся компания, расчистив половину большой комнаты, пыталась соорудить из неё импровизированную студию и поснимать гламур. Без нормального света, без нормальных фонов, имея съёмочной площадкой пятачок два на два метра.

А Кристина появилась ровно спустя полчаса после нашего ухода. Привязала лошадь к яблоне в саду да и пошла нас в развалину искать. Вместо нас нашла тех детишек. Повыясняла, куда мы делись, а когда выяснила — выглянула в окно да и обнаружила, что лошадь отвязалась и гулять пошла. Поймали ей лошадь — эти же ребятишки. Кристина часа полтора пила с ними пиво и катала их. Ну ещё бы, настоящий каскадёрский конь, какой тут пацан устоит?

Да, совсем забыл. В Кристине — кровей любых намешано. Да и из пацанов, которые якобы скинхеды, двое, пожалуй, смогли бы похвастаться классической русскою ряшкою, а двое — фигушки. Такой вот фашизм и такой вот нацизм, господа гусары!

Раздрай нарастал лавинообразно. Я пробовал удержать хоть что-то. Вывез Аллу сплавиться по Верхней Москва-реке. Предложил смотаться на несколько дней на Оршинское болото, вызвав на просмотр остальных своих потенциальных моделей, то есть двух Кать и Настю. У Аллы — на всё были свои соображения. Мои модели были разруганы, мои идеи тоже. А всё, что предлагалось взамен – предлагалось без намёка на анализ возможностей или реалий, методом простейшего высасывания из пальца.

В результате нескольких дней вязкой челночной дипломатии — мы всё же договорились на Оршу ехать. Взяв с собой Алекса, Настю и одну из подруг Аллы. Разделив съёмочное время так, чтобы вся команда в каждый момент времени работала только на одного из фотографирующих.

А ровно на следующий день после того, как была достигнута договорённость про поездку, мы с Аллой наконец поссорились. Вдребезги. На чём именно, в памяти не отложилось. Повод мог быть любым, просто окончательный разрыв даже не созрел, а давно перезрел. Видели когда-нибудь, как перезрелый гранат лопается прямо на ветке? Выворачиваясь наизнанку и осыпая всё вокруг красными зёрнышками? Примерно так…

Отбой Алексу я дал сразу, а вот дать отбой Насте было посложнее. Связь была несколько односторонней, а дома Настя не появлялась. Несколько дней я блаженствовал. Как гласит народная мудрость, баба с возу — кобыле легче. Глупость оно, конечно, а не мудрость, но в данном конкретном случае — ох как достали меня Аллины проблемы двух последних месяцев с самоидентификацией!

Интересно только, вот как можно было быть столь самонадеянным и считать, что оно и правда закончилось? Алла — девушка гениальная. А гений, как сказано классиком, есть десять процентов одарённости плюс девяносто процентов трудолюбия. Проблем с трудолюбием у барышни сроду не водилось, проблем с неумением добиваться своего — тоже.

Итак, за два дня до намеченного и отменённого отъезда на Оршу – позвонила Настя. Как ни странно, от неё не поступило ни намёка на расстройство или огорчение по поводу отмены. Не едем, так не едем. Только вот когда можно выданное мною походное снаряжение назад привезти? Сейчас можно? Замечательно. Сейчас и будет!

Звонок в дверь. Открываю. Наблюдаемая картинка слегка ошеломляет.

Настя. Это понятно. Без обещанного рюкзака. Пожалуй, это тоже понятно. Смущение и хитреца на физиономии — опять же понятно.

Незнакомая мне симпатичная рыжая девушка с очень тонкими чертами лица. Представляется Гулей. Пожалуй, примерно того типа, который для съёмок в Оршинских болотах идеален. Неплохо, но пока непонятно.

Машка. Вот уж не ожидал. По моему представлению — у неё всё же не столько нахальства, чтобы вот так заявиться. Да и Настя ну никак не должна была её без спросу приводить. Странно это.

Алла. Вот теперь расклад становится понятнее. Мастерица интриг и водевилей в своём амплуа. Намерена уговорить меня восстановить идею с поездкой. Только — как? У неё же на Настю контактов нет, а на Машку тем более! Да и Гуля в этом случае — откуда взялась? В числе подруг Аллы такой не числится, у Насти тоже.

И всё равно непонятно. На что расчёт? Поссорились очень конкретно. Для того чтобы восстанавливать хоть что-то, даже совсем мелочи, нужно аргументы посерьёзнее. Чай не дура, понимает, что просто купить меня на наличие команды моделей на поездку трудновато будет. Да и рабочая/ассистентская сила нужна, не только модели, а Алексу я уже отбой дал, он уже в другое место едет. Значит, ещё какой-то козырь есть. Любопытно…

Фиг с вами, заходите. Посмотрим. Только — сам ничего предлагать не буду. Выкладывайте, девочки, свои предложения, козыри, да вытаскивайте камни, которые за пазухой держите, а уж я буду смотреть, оценивать да решать.

Козырь выкладывается почти немедленно. Неубойный. Ну нельзя же так мухлевать-то! Впрочем, а чего ещё ожидать было? Машка с Аллой, две гениальных стервы, — это ж сила! Чтобы такие да не придумали, как вынудить мужика принять все их предложения? Чтобы от их просьбы только гад последний смог бы отказаться? Вот и я про то.

В общем, ударной силой атакующих оказалась Машка, и туз в кармане оказался тоже у неё. Машка собралась замуж, пребывала на третьем месяце беременности и слёзно молила предоставить ей возможность хоть куда-то интересно съездить в последний раз перед несколькими годами домашней жизни. В порядке «платы» за неудобства — предлагались услуги её подружки Гули в качестве модели и её жениха Стаса в качестве рабочей силы. Кстати, он ждёт на лестничной клетке её звонка по мобильнику, тащить его с собой сразу и она побоялась.

Ну, Алла! Ну, умница! Дорыться до Насти, допросить про Машку, о которой слышала, выяснить, что та беременна, добиться, чтобы свела их вместе, прописаться в подружки, спланировать интригу, просчитать все детали, уговорить… Догадаться, что своих подруг брать нельзя, и выудить пригодную среди Машкиных! Всего за три дня!

Окей, сдаюсь. Против лома нет приёма. Алле объясняю, что только в порядке так и быть… Одно непослушание, одна попытка расколоть команду пополам и действовать самостоятельно — и я зачехляю всю технику и далее ловлю карасей в своё удовольствие. Нет, самой ей не поверю. Пусть остальные гарантируют выполнение ею сих условий. Даёте гарантии? Окей, по рукам. Маш, зови своего Стаса. Только сперва пошли на кухню для сепаратных переговоров.

Сепаратно же я ей пояснил, чтобы в личные стороны расклада – не лезла. Расклад, мол, вот такой, обеим сторонам нелегко, нефиг трогать руками. Едем снимать — и только снимать. Начнутся разговоры о чём ещё — не прощу.

Как ни странно, мы всё же поехали. Чуть меньшим, конечно, составом. Без Гули то есть. Как выяснилось, Машка была категорически против её участия — впрочем, это как всегда, Машка есть Машка. Только вот задачу вышибить её из состава она свалила на Настю. Та за полдня до выезда упёрлась, что одно из двух — либо она, либо Гуля, а уже потом таки раскололась, что по Машкиной просьбе.

А поездка вышла очень интересной. То есть, до предела бардачной, во многом неудачной, но — запоминающейся. Сильно запоминающейся.

Уже в на пересадке в Твери стало ясно, что с погодой и сезоном нам не просто повезло, а повезло фантастически. Автовокзал утопал в цветущих одуванчиках и яблонях, а мощное солнце пробивалось через красивейшие облака. Мы же — вооружившись пивом и фотоаппаратами, перерывали все окрестные газоны в поисках червей для рыбалки. На торфяниках-то червей нету. Ругались на растерях-девушек… Наверное, главным, что меня переломило в смысле поездки, были даже не Машкины сопли. А то, что у всех трёх, Машки, Насти и Аллы, оказались одинаковые серьги в носах. У всех трёх в правой ноздре и почти на одном и том же месте. Я вообще очень трепетно отношусь к подобным совпадениям, а тут – представляете фотографический потенциал подобного? Как это обыграть можно? Так вот, перед самым выездом — две из трёх умудрились эти серьги потерять. Тоже такое вот совпадение.

Вот кто придумал, что самым упрямым животным в мире является осёл? Любая юная девушка любому ослу сто очков форы даст и всё равно обыграет в три хода. Первым, что могло сломать нашу экспедицию в самом её начале, оказалось то самое упрямство. На этот раз — Настино. Она трижды вчера звонила с вопросом, как правильно подогнать по себе рюкзак. Хороший рюкзак, станковый… Выслушивала ответ, что в электричке ей всё подгонят. Через час звонила опять. И как вы думаете, каков итог? Оставила она тот рюкзак дома. Взяла вместо него сноубордический рюкзачок, который в принципе не подгоняется для удобного ношения. Да и объём имеет такой, что в него спальник-то не влезет, не говоря уж о продуктах и реквизите. Обвешала она эту упаковку, рюкзаком её даже назвать грешно, сумочками всякими, ещё штук пять сумочек в руки взяла, да в таком виде и поехала. А идти пятнадцать километров, причём начальный участок — семь километров по шпалам узкоколейки — не самое большое зло. Хотя уже на середине первого участка Настя взвыла, заныла и начала исходить соплями и идеями развернуться и дать задний ход. А может быть, оно и хорошо, что всю дорогу пришлось Настю утешать да поддерживать. Вместо того чтобы с Аллой собачиться.

Мало не показалось. На торфянике осенью прошёл серьёзный пожар, и половина бровок, по которым мы шли, погорела. Представляете, как можно идти, если всё вокруг завалено горелыми соснами и берёзами? Не ствол к стволу, а слой в три метра рыхлой спутавшейся массы стволов, ветвей, корневищ… Выбирать ствол, который не очень качается и достаточно толст, чтобы держать, и идти, балансируя, по нему, перелезая через препятствия типа перекинутых через него корневищ других деревьев? Да ещё и с рюкзаком килограмм на сорок? Стараясь не цепляться этим рюкзаком за ветки? Да ещё когда озверелые комары и слепни едят? Да ещё и стараясь не обращать внимания на периодически разложенных на этих стволах греющихся гадюк? А теперь представьте, что этим занимаются девушки. Ну да, а у одной из них — ещё и вместо рюкзака огромная, цеплючая и неудобная вязанка предметов, плюс в каждой руке по три сумки…

Разумеется, Алла немедленно попробовала учинить ровно то, что и предсказывалась — слепить собственную съёмочную команду. Пришлось ответить обещанным — вооружиться удочкой и, забив на всё, таскать себе карасей, периодически отвлекаясь на съёмки природы. День, другой… Если и были недовольные, то не я. Погода радовала, клёв тоже… Птичьи базары опять же…

На третий Настя не выдержала и провела разъяснительную работу. Вот уж не представляю, чем она смогла переломить ситуацию, но — факт есть факт. Алла подошла, покаялась и предложила начать то, за чем приехали, в смысле — постановочные съёмки по типу визуальных ассоциаций к различным рассказам Брэдбери и к «Волшебнику Земноморья» Ле Гуин.

Вот здесь всё наконец-таки сдвинулось с мёртвой точки, более того — понеслось вскачь. Все девушки выкладывались и творили невозможное. Балансировали на крошечных коряжках посередине больших озёр, умудряясь и выражение лиц держать, и с реквизитом убедительно управляться… Вот попытайтесь представить себе. Одноместная пляжная пластиковая надувнушка, на которой странным образом умещаются трое. Подплываем к торчащей из воды крошечной шаткой коряжке размером с два кулака. Стелем на воду тряпку полтора на полтора метра, серединкой на коряжку. При том что лодка, стоит потрогать что-либо пальцем, начинает быстро плыть. Подплываем опять, высаживаем Настю. Заставляем встать на ноги. Подплываем снова трижды с разных сторон. Алла, также встав на ноги, а представьте, что это такое на крошечной надувнушке, правит ей визаж. Вручаем ружьё. Отплываем. Делаем круг, высказывая пожелания про позу. Я — словами, Алла — стоя в лодке, иллюстрирует. Обе при этом с трудом удерживают равновесие, а я с трудом удерживаюсь от смеха. Стас с Машкой на берегу и не удерживаются, а со здоровым ржанием катаются по мокрому мху. Далее повторяем процедуру с Машкой. И только потом — начинаем кружить по озеру на лодке, делая снимки.

Или — отсекаем трассу пролёта одной из птиц к гнезду, если она это гнездо защищать собирается, находим ракурс, в котором гнездо оказывается за узкой протокой, полностью перекрытой туннелем из веток, загоняем туда лодку с двумя девушками и инструкцией, в какие стороны смотреть и с каким выражением… И –начинается. Я лежу на берегу с телеобъективом на камере, Стас имитирует нападение на гнездо, чайка идёт на него в атаку, но выглядит с моей стороны — как будто на лодку, так что в перспективе она ещё и с лодку размером, я свищу, девушки за секунду выравнивают лодку и принимают позы, одна на вёслах, вторая испуганно оглядывается… Дубль второй снят, готовим третий!

Вся плёнка, кроме аварийного резерва на обратную дорогу, вылетает за несколько часов. Стоп. Холодно уже, да и плёнки больше нет. Снять только ещё вон тех чаек, круговерть которых исполняет свой воздушный танец на фоне почти чёрного уже неба в последнем, кроваво-красном луче заходящего солнца. Отбой. Завтра домой.

Возвращение — оказалось чуть ли не интереснее всего остального. Лезть ещё раз через завалы не хотелось, поэтому решили выходить прямиком на торфоучасток, а оттуда уезжать на мотовозе. Дорога оказалась раза в три длиннее ожидаемого. И карта соврала, и обходов много было… Но подобного разнообразия ландшафтов я в торфяниках ещё не видел. Мы шли по высоким бровкам, по низким, по лесам зелёным, по лесам чёрным, сгоревшим, по совсем затопленным, которые по колено в воде, строили из срубленного дерева мосты через широкие и глубокие каналы, мостили гати через топкие моховые прораны в бровках, прорубались с помощью мачете через непролазные чапыжники…

Вот и участок. Сегодняшний поезд, правда, ушёл уже, ночевать придётся. На участке только сторожиха с собакой. Фантастический букет ощущений даёт вечерний пустой торфоучасток! Это такая микродеревенька, пятьдесят на пятьдесят метров, из ржавых-прержавых вагончиков. Каждый из которых любовно украшен плакатами. Вокруг каждого — клумбы цветов. Дощатые тротуары. Фонтан на центральной «площади». Ржавая-прержавая пожарная каланча посередине. Верхняя площадка каланчи обшита металлическими листами, более напоминающими дуршлаг из-за сотен и тысяч пулевых и картечных пробоин. По всей видимости, её последние годы преимущественно использовали не как наблюдательную площадку, а как мишень для пальбы спьяну из дробовиков. Железнодорожная станция. Тоже ухоженная. А вокруг — до самого горизонта раскинулось кладбище механизмов. Наполовину вросших в торф. Ржавых до умопомрачения. Но почему-то с сохранившимися отдельными поверхностями, покрытыми почти свежими яркими красками. Автомобили, тракторы, бульдозеры, комбайны, вагоны, паровозы, асфальтовые катки, пароходы… Да-да, асфальтовые катки и пароходы — тоже! Это которые опознать можно. Но абсолютно большая часть механизмов не поддаётся опознанию вообще никак. Нечто из другого мира.

И всё это хозяйство — мало того, что до половины вросло в ярко-рыжий торф, покрытый пятнами разноцветного мха, так ещё и поросло молодыми берёзками с умопомрачительной яркости листвой!

В общем, оставшиеся до заката пару часов я ещё и ещё раз пересчитывал оставшиеся в фотоаппарате неснятые кадры, числом около десяти, и даже не семь, как в поговорке, а двадцать семь раз примерял каждый сюжет, взвешивая, какие самые важные. Снять всё, что хочется, нереально, это ящик плёнки надо. И не пятнадцать минут закатного освещения, а как минимум трое суток непрерывного заката. Эх, и почему оно не в Заполярье, где закат круглосуточно?

Стас занимался примерно тем же. А вот девушки — ныли. Все три. Настя потому, что проголодалась и слепни заели. Алла потому, что обещала сегодня приехать. Машка — не знаю уж почему, наверное, из принципа… Впрочем — кое-что завтра прояснилось.

Несмотря на нытьё — закатная фотосессия с берёзками и ржавыми железяками удалась. Всё же такой красоты и невозможности ландшафт, такой красивый вечер — не могут оставить равнодушным никого. Чуть только наступило время взрыва красок — все до единой вытерли кто слёзы, кто сопли и с воодушевлением ринулись в бой. А потом, через полчаса, скисли опять.

Наверное, самой лучшей, самой показательной, самой запомнившейся зарисовкой из поездки стал последний кадр плёнки, который я всё же приберёг. Салон мотовоза. Мы — единственные пассажиры, причём в салоне только девушки. Стас снаружи, смотрит проплывающие ландшафты с открытой площадки, я — снимаю из кабины машиниста. Три красивых девушки на трёх скамейках. Демонстративно смотрят в разные стороны и в разные окна. В глазах всех трёх — сложное выражение. Здесь и чувство собственного достоинства, но здесь и удовлетворённость тем, что наконец-то можно товарок не только не видеть, но и не слышать, стук колёс и рычание дизеля их всё равно заглушат… И сожаление — позади остаётся несколько дней абсолютно безоблачной радости и редчайших ощущений, а кое у кого и больше. И собранность — надо настраиваться на новые битвы, которые следует развернуть немедленно по приезде. И многое, многое, многое другое…

В следующий, он же последний раз я увидел Аллу через три дня. Она позвонила и спросила, когда можно привезти походное снаряжение. Я ответил, что когда угодно, хоть сейчас. Через час — звонок в дверь. Радикально изменённая причёска, свежеочищенная от прыщей физиономия, нос, задранный в потолок…

– Чай пить будешь?

– Нет, я на секунду, меня ждут внизу. Пока.

– Как хочешь. Удачи!

Но это — увидел в последний раз. Слышать же я о ней долго, ещё долгонько слышал ну очень часто. Во-первых, два предшествующих дня. Во-вторых — следующие почти пять месяцев.

Два предшествующих дня — меня доставала Машка. Оказывается, её дурное настроение последних полутора дней поездки объяснялось тем, что Алла, сдавшись насчёт тактики съёмок, начала подкоп с другой стороны и усиленно охмуряла Стаса. Собственно, я и сам это заметил. Машку интересовало, что ей делать со Стасом, и вообще, как он мог купиться на такую малосимпатичную особу. Я объяснял, что малосимпатичность штука условная, у Аллы на сей счёт особые таланты, но пусть не волнуется: я твёрдо знаю, что Стас не в её вкусе и всё это игра, причём игра на меня. Машка не очень верила. Я объяснял ещё и ещё раз. Опять не верила. Наконец — объяснил, что а нефиг было договорённости нарушать и ещё до поездки начинать Аллу уговаривать, что зачем, мол, тебе такой старый, давай, мол, я тебе помоложе найду. Как откуда знаю? Да оно как бы и очевидно, зная твой характер, да и агентурная информация имеется. Заплела интригу супротив Гули? А она что — дура? Не догадалась, чьих рук дело? А разговор-то — при ней был. Так-то вот. И как ни странно, этот-то аргумент как раз и подействовал. Больше глупостями не доставала.

А следующие месяцы Алла творила чудеса. Исполняла самую виртуозную программу страшной мести, о какой мне доводилось слышать. Начала она с письма отцу. Содержанием, что типа мне ужасно понравилось с Володей по болотам шастать, так что как только соберётесь с моделями в те сибирские высокогорья, поеду с вами. Включай, мол, обязательно в список и дай знать как можно раньше, чтобы время освободила. Ну не могу же я попросить Андрея, чтобы он её нафиг послал с этой идеей? Пришлось самому на той идее крест ставить и изыскивать к тому убедительные предлоги.

С матерью и сёстрами она, вероятно, тоже провела некоторую разъяснительную работу. В детали не посвящён, Андрей не рассказывал, но по косвенным — было такое.

В первые же дни после возвращения — Алла вычислила половину моих друзей, попромывала им мозги и попыталась устроить дублирующую фотопоездку в Оршинское болото с их привлечением. Натравила на горелую развалину, откуда нас «фашисты» согнали, телевизионщиков с каким-то криминальным сериалом и сама там помелькала в массовках.

Когда я затеял следующий выездной фотопроект с тремя новыми моделями и об этом распространился слух — Алле хватило трёх дней на то, чтобы:

1. Вычислить, кто есть эти модели.

2. Найти каждую из трёх и прописаться к ней в близкие подруги.

3. Познакомиться в каком-то клубе с неким новым русским, собиравшимся в те же дни, на которые мы наметили съёмку, праздновать свой день рождения с большой помпой, фейерверками и сотнями гостей.

4. Утащить всех трёх моделей туда, причём так, что те мне позвонили об отмене всего часов за несколько до намеченного выезда.

Собственно, это только пример. Приколы, подобные описанному, поступали в количестве одного-двух в неделю. Ну, разве не гениальная особа?

Гениальность всей этой страшной мести я, конечно, оценил уже много позже. Без стёба. Действительно оценил. Воспоминания об этом периоде теперь ничего, кроме мощного заряда эстетического удовольствия, уже не несут. Но тогда…

Тогда она почти победила. Я был раздавлен. Я был почти в панике. Я потерял половину всех друзей и две трети всех натурщиц. То окружение, которое я титаническими усилиями собирал несколько лет подряд. И разрушение продолжалось. Продолжалось с такой изобретательностью, с такой виртуозностью, с таким напором, что становилось страшно.

И тогда я решился на тот шаг, который почти лишил меня самоуважения. Никаких человеческих способов унять гиперактивность взбесившейся Аллы не просматривалось. Либо силовые, либо подлые. Но силовые — это значило сдаться. Если женщина тебя переигрывает на поле интриг, действовать силой — это даже не просто сдаться, а сдаться под ноль. С разгромным счётом. Значит, нужна ответная комбинация в её стиле. Подловато, конечно. Но если построить комбинацию чисто оборонительную, то есть сыграть не на её поле, а на своём, — возможно, и переживу. То есть методами нехорошими, но защитить от дальнейшего вмешательства свой круг, не подвергая атаке её круг. Приблизительно так.

Включил агентурные способы. Выяснил, что основным методом воздействия был свист на тему подоплёк того гарема и того, кто какую роль в нём сыграл. То есть, в каком виде меня живописали — ух! Хоть вооружайся ведром краски, отращивай бороду и размалёвывай её в ярко-синие цвета. И ведь объяснять им встречь свою позицию тоже нельзя. Оправдания — дело последнее.

Тэ-э-эк. А ведь то, на чём она играет, — элементарное любопытство. Причём она его не утолила, а, наоборот, только разожгла. Понятненько… Так. Контуры ясны. Оставшийся круг общения — невелик; если человек шесть ключевых, исключительно женского полу, в одно место собрать да обработать, на сей раз удовлетворив любопытство полностью, — достаточно ведь будет. Поплывёт встречная волна слухов, до Аллы дойдёт сразу. Думаю, испугается, даст задний ход. Понимает ведь, что тоже не дурак и если кинусь в интриги — тяжёлая игра пойдёт. Не нужна ей тяжёлая игра.

В общем, позвонил я Саше. Заручившись её согласием, собрал всех своих девиц для накормить их пловом, добавил к «выжившим» парочку из тех, кого Алла уже обработала, а когда те плова поели, фотографий посмотрели да к кагору перешли — вывел к ним Сашу да и сказал, что знаю, мол, каким любопытством вы обуяны с подачи Аллы, так вот держите ту самую Сашу, устраивайте пресс-конференцию, пытайте, допрашивайте… И — удалился на кухню пить чай.

Саша не подвела. Саша сделала чудо. Даже Машка поняла всё правильно. Настолько правильно, что не сделала ни тогда, ни впредь — ни единого поползновения к тому, чтобы устроить Саше какую бы то ни было пакость. Я не знаю, о чём был разговор. Не спрашивал. Сашу я просил говорить только правду. Я знаю то, что когда через час меня позвали — все, кто были в комнате, бросали искоса взгляды смущённые и взгляды восхищённые. Саша блистала. Она явно продумала и отрепетировала ответы на любой из возможных вопросов. Она явно не час и не два обдумывала макияж, наряд, манеру держаться… Она затмила Аллу. Это была фантастически красивая юная леди с обложки журнала «Лайф», держащаяся на удивление скромно, с достоинством, с грацией… С очень интеллигентной речью…. Сверкающая непошлыми шутками. Держащаяся наособицу от всех. Вы, мол, простые девчонки, а я — избранница Самого. Ну да, мы уже не вместе, но я себе нашла нового не хуже, а с ним — как видите сами, остались не просто лучшими друзьями, но друзьями, готовыми на любые жертвы!

В общем, было ясно, что имеет место быть чистая победа в первом раунде и второй комбинации уже не понадобится. Так и оказалось. Со спокойной душой и относительно чистой совестью я позвонил бурятам и согласился на давно предлагаемый следующий контракт на оценку ещё одного месторождения. С тем, чтобы Байкал, втравивший меня своим советом в эту свистопляску, теперь вылечил мне основательно потрёпанные нервы.

Хотя — за всё приходится платить. Незадолго до отъезда именно Саша устроила мне финальную, так сказать, встряску. Появившись в гости всего через пару дней после той пресс-конференции.

Саша решила воспользоваться моей признательностью и притащить на чаепитие своего нового. Она правильно рассчитала. Именно сейчас я и так согласился бы, но она все равно побоялась и в результате предпочла поставить меня перед фактом, то есть я ждал её, а открыл дверь — они были вдвоём.

Нормальный, между прочим, парень. Про чаепитие Саша, конечно, слегка соптимистила — первое, что Виталий сделал, так это плюхнул на стол бутылку водки… Но разговаривать, даже при наличии на столе сего универсального растворителя человеческой глупости, было в общем-то и не о чем. Ну очень разные люди, с ну очень разными интересами, да ещё и ситуация несколько скользкая. Если честно, не очень представляю, как он-то согласился на этот визит. Впрочем, почему Саша остановила свой выбор на нём — для меня тоже загадка. До сих пор загадка. Они ничуть не менее разные люди. Более того — невооружённым глазом было видно, что удержать такой ураган, как Сашка, ему будет не под силу. Изведёт она его, если сама не сбежит. Сопьётся парень в итоге, если не хуже.

Изведение, как выяснилось, уже началось, причём давно. А сейчас… Не увидев иных достойных тем и хлопнув пару рюмок, Саша не пожалела сил на то, чтобы заставить нас с ним пообсуждать её постельные достоинства. Не раз и не два я еле сдерживался от того, чтобы немедленно их выставить. Или чтобы сказать прямо и нелицеприятно, что зря старается, на групповуху всё равно не уговорит. Обиделась бы кровно в любом из вариантов, этого хотелось менее всего, так что приходилось тихо скрипеть зубами.

Первым не выдержал Виталий. Просто встал и ушёл. Саша осталась. Как будто так оно и надо. Хлопнула ещё рюмку и завела арию про то, как она его любит и как ей с ним хорошо. Выслушал. Комментировать не стал. Не моё дело. Поделился лишь своими вышеупомянутыми наблюдениями. Поздравил, что парень нормальный, а то я по её рассказам представлял себе нечто совсем иное.

Саша выслушала, хлопнула ещё рюмку и завела вторую арию. О том, что любит-то любит, но ей чего-то не хватает Дальше — больше. Начала в деталях живописать, с кем и как успела ему изменить. Становилось противнее и противнее. Прервал. На этот раз достаточно жёстко и резко. Объяснил прямо, что если она о том, чтобы ко мне вернуться, так я с удовольствием. Хоть сейчас, хоть потом. То, что когда-нибудь вернётся, — знаю. Но сливать на меня вот это – незачем. Не хочу слушать и не буду. И использовать меня для компенсации нехватки — тоже не стоит. Тоже не хочу. Не хочу, чтобы, когда вернётся, эта фигня между нами стеночку образовала. Блядство вещь, конечно, хорошая, но только в том случае, когда люди друг другу по большому счёту безразличны, а вот с ней-то я и никак не хочу отношений, основанных на безразличии.

Унялась. Минут пять сидела на табуретке, слушала музыку и о чём-то думала, периодически отпуская какие-то нейтральные и незначимые реплики. И вдруг — зарыла лицо в ладони и коленки и затряслась от рыданий. Рыдала в голос. На весь дом. Неподдельно. Саша всё-таки не столь блестящая актриса. Подобное она сыграть не в состоянии, обязательно переигрывать начнёт. Что-то её ломало и корёжило всерьёз.

Попытался утешить. Тщетно. По-другому. Опять тщетно. Рыдания нарастали. Хоть и практически трезвая, выпила-то всего ничего, — потеряла равновесие и плюхнулась физиономией на столик, хорошо хоть салатов там не было, закусывали импровизированно. Начала и набок крениться, того и гляди на пол упадёт вместе со столиком. Нормального-то стола у меня нету, только письменный и сервировочный, на сервировочном всё и собрали, а он хлипкий изрядно. Пришлось попытаться усадить обратно прямо.

Саша повисла у меня на шее и, не прекращая рыданий, начала осыпать поцелуями. Не помню, каким именно образом, но через какое-то время мы оказались на диване, раздетые до половины. Саша постепенно приходила в себя, истерика заканчивалась. Был переломный момент: то ли всё продолжится и Саша вернётся ко мне, то ли я сломаюсь, всё продолжится, но будет одноразовым сексом в чистом виде, после которого она уйдёт и не вернётся уже никогда, то ли, то ли…

В общем, когда на ней из одежды оставались только трусики, Саша заявила, что ко мне она не возвращается, а то, что будет, — будет просто дружеским перепихоном. Который, возможно, в будущем ещё раз-другой повторится, но не более.

На чём я её и выгнал. Самым формальным образом. Отпустив, отстранившись и возможно более спокойным и вежливым тоном предложив одеться и ехать домой. Она спокойно оделась, вежливо извинившись и сославшись на свой растёкшийся вид и неадекватные реакции, попросила денег на такси и пошла. Но в прихожей вдруг остановилась, села на пол и опять затряслась в рыданиях. Выплакавшись, встала и ушла. Только на пороге обернувшись и посмотрев на меня долгим взглядом, в котором было ну очень много боли.

Господи, какой сволочью я себя чувствовал!

Господи, каким идиотом.

Господи, каким ничтожеством, которое не смогло ничего сделать там, где — обязательно нужно было.

Скорее на Байкал!

Он — просветит и поможет…

Часть IV. Andantino appassionato grazioso

И опять — странна была помощь Байкала. Примерно как у горы Хозяйки, которую злому встретить смерти подобно, да и доброму хорошего мало. Может быть, они родственники? А говорить со мной Байкал на этот раз просто отказался. Не сложилось. Если в прошлый раз нас поехала компания человек шесть, то в этот раз –человек двести, если не триста. Единственные дни, когда у меня оказалось окно для поездки на Байкал, уже под самый конец были заняты юбилеем компании «Бурятзолото». Которое погрузилось всем кагалом в автобусы и рвануло на Байкал праздновать. Не на сам Байкал, на мелкое озеро Котокёль, которое с ним рядом. Просто в Котокёле вода прогревается как следует; если под мухой лезть купаться, оно гораздо безопаснее получается, чем ледяная вода самого Байкала. Да и турбаза там случилась с достаточным количеством свободных мест, чтобы принять такую орду, ещё и настроенную укушаться в дым и побезобразничать всласть.

Конечно, сразу же по приезде я смылся. Ухватил фотоаппарат и запилил пешком до Байкала, двенадцать километров туда и столько же обратно. Ну да, искупался в ледяной волне. Ну да, пофотографировал. Ну да, несколько фотографий с этой пробежки у меня в выставочной подборке… Ну да, и моделей там же на пляже нашёл, двух очаровательных буряток. Минут пятнадцать потренировал, а потом мы с ними сняли головокружительную постановку по мотивам гаррисоновского «Запада Эдема».

Но Байкал — молчал. Ни единой искрой не было единения. Ни одного наката волны ободряющей. Ни одного наката волны сочувствующей. Ни одного наката волны просветляющей. Чужое было море. Красивое, ласковое, всё показывающее, всё понимающее, во всём помогающее, но — чужое.

Вернулся на турбазу. Безобразия были в разгаре. Не чуя под собой ног после прогулки — нашёл в себе силы полночи плясать на дискотеке. Даже до разборок дошло — кто-то сдуру решил возревновать ко мне свою жену, с которой я вообще максимум десятком слов перекинулся. Впрочем, обошлось без бокса, там действительно всё чисто было. Имея в виду последние месяцы, а также то, зачем я приехал, трудно было бы себе представить женщину, которая смогла бы меня увлечь.

С утра пораньше весь кагал двинулся к Байкалу на автобусах. Дабы протрезвиться в холодных водах, накушаться ещё раз и с чистым сердцем и отдохнувшею душою прямо оттуда ехать обратно в Улан-Удэ и возвращаться к трудам праведным.

Я опять сманеврировал вбок, прихватив с собой фотоаппарат и пару девиц посимпатичнее, как бы моделей. И опять всё удавалось, Байкал молча помогал, но вступать в разговор отказывался. Впрочем, ему это уже стало надоедать. Поднялся ветер, небо заволокло взвихренными тучами, волна сначала зашептала, потом зашумела… Когда уезжали, волна уже ревела, поднимая на торчащих из красно-чёрного берегового песка метровых каменных «зубах» многометровые фонтаны…

Прощальный дар Байкала обрисовался только на следующий день. Я как раз закончил основную часть работы, а вечерком влез в Интернет. Где немедленно и познакомился с девушкой Аней. Необычность и нетривиальность которой — просто фонтанировали из каждой её реплики в чате. Да и фотография, которую она показала, была весьма необычна. Видно было, что девушка красива очень, видно было, что фотографий, где её красота доведена до идеала, у неё заведомо немало, но вот показала — обычную офисную, снятую мыльницей. Без парадной одежды, без парадной причёски, без отработанной позы…

В общем, вечером я ей позвонил. Она сразу же согласилась приехать в гости, как только я вернусь. Даже обещала обязательно поцеловать.

На следующий день я лихорадочно доделывал работу по месторождению, отбрыкивался от предложений сразу же взяться за ещё одно, даже когда предложенный гонорар взвинтился до тройного, терроризировал начальство требованиями отправить меня завтра же… Билетов не было. Билетов не было и от Иркутска, куда можно было бы добраться за ночь поездом. Билеты были только от Красноярска, куда около полутора суток езды. Но я — обещал Ане быть завтра. Я не мог не прилететь завтра. Всё начальство «Бурятзолота» было на рогах. Активизировали все знакомства. Предлагали за билет двойные деньги. Наконец, нашли одно место. Правда, в бизнес-классе, что привело к некоему разбирательству, кто разницу в цене будет оплачивать. Договорились на нейтрале — оплатят они, а я им из Москвы сделаю ещё кусок моделирования, стоящий приблизительно вдесятеро против разницы в цене билетов.

Даже успел вечером заскочить в чудом сохранившийся в Улан-Удэ магазин «Дары природы» и затариться там тетеревами, глухарями, омулями, сигами и хариусами. Аню угощать. Завтра.

Самолёт не опоздал. Прямо из аэропорта я позвонил Ане, подтвердил прибытие и договорился, во сколько я её около метро встречать буду. И — рысью домой. Дабы успеть сполоснуться да тетеревов ощипать. А когда добрался…

Когда добрался — обнаружил кукующую под дверью Сашу. Вот так.

Что ей надо было, я так и не понял. Она плела про то, что вот просто увидеть захотелось, а тут рядом проезжала, вот и зашла. После того, что было две недели назад, — лажа очевидная. Но на допрос с пристрастием — ни времени, ни возможности, ни настроения не было.

Я сказал ей про Аню. Саша поздравила, не поведя и глазом. Я спросил, что делать будем. Саша ответила, что времени у неё два часа, и если Аня успеет добраться — она хочет её увидеть. Гарантирует, что если Аня для меня выбор правильный, то она поймёт.

Бр-р-р-р. Ладно, попробуем.

Лихорадочно ощипываю птицу, стараясь не замечать Сашкиных взглядов и комментариев на тему любви к природе, антиэстетичности анатомии и в этом роде. Наконец, сгружаю в чугунок, засовываю в духовку, велю присматривать и рысью мчусь к метро.

Аня опаздывает. Саша звонит каждые пять минут. Аня приезжает. Саша звонит и при ней. Я, как последний идиот, вместо того, чтобы развивать знакомство, всю дорогу домой объясняю ей, кто такая Саша и почему она ждёт нас дома. Аня не понимает, то ли ей ловить кайф от такого цирка, то ли обижаться и давать задний ход.

Наконец, дома. Саша выжимает из бредовой ситуации всё, что только можно. Разливается в комплиментах и одобрениях в оба адреса, но не упускает ни единого момента, когда можно показать, что хозяйка здесь — она. Открывая чугунок с тетеревами, бросает намёки, что всё это уж больно напоминает ей трапезу с некоей рыбою кефалью. Травит анекдоты. Словом, развлекается как может. Самое ужасное — Саша заметила, насколько они с Аней похожи. Ну да, разница есть… У Ани формы чуть попышнее, кожа чуть понежнее… В возрасте небольшая разница — одной пятнадцать, другой восемнадцать… Но в целом — один рост, одна фигура, одна и та же длина волос, почти одна и та же причёска, один и тот же тип лица… Я-то с самого начала обалдевал… Как будто две сестры сидят на диване. И одна из них — бывшая любовь, а другая — будущая, я в этом почти уверен был. И Саша почти уверена была. В общем, представляете, сколько ехидства она вложила в свои речи, ни разу, однако, не перейдя ту грань, за которой можно было бы обидеться. Даже идею с шестом для стриптиза упомянула, включив музыку и несколькими па вокруг воображаемого шеста выдав Ане ту канву, под которую той, по её мнению, следует стилизовать свои будущие шоу на этом шесте.

Наконец, ушла. Напоследок спросив, можно ли будет в сентябре, то есть через полтора месяца, устроить у меня празднование своего шестнадцатилетия. Зачем-то разрешил.

Как Саша ни ехидствовала, как ни оттягивалась, но, надо отдать должное, почву для развёрнутого знакомствия она распахала не хуже трактора «Беларусь». Мы с Аней понимали друг друга с полуслова. И уже через полчаса я ей напомнил обещание поцеловать.

Целовались мы весь вечер. Больше — ничего не было. Только поцелуи. По-моему, даже руку под кофточку я ей не запустил. Не хотелось форсировать. Целовались — и разговаривали. Я ей рассказывал о Валдае и о Реке, на которую хочу её увезти в ближайшем будущем. Она — сразу согласилась. И пообещала в течение двух недель время найти. Несмотря на то, что работает секретаршей у какого-то третьесортного министра и отпуск ей как бы не светит, потому как работает недавно, формальных оснований нет, а министр трудоголик и от сотрудников того же требует.

Остальное же — не обещала. Прямо сказала, что в чате оказалась из-за кризиса в личной жизни, а теперь находится на перепутье и думает, то ли вернуть то, что было, то ли строить новое. И пока что — будет думать. Возможно день, возможно неделю, возможно месяц. Как надумает, скажет. Но поездка будет обязательно.

И лишь у метро, перед тем как войти, — посмотрела на меня долгим, изучающим и немного хитрым взглядом.

– Володь, а ведь тебе очень не хотелось меня отпускать!

– Наблюдательная…

– А почему не попытался удержать?

– Знаешь, Ань, мне показалось, что ты со мной — очень прямо и очень честно… Поверил, в общем. А если бы попытался — ты бы осталась?

– Нет. Сегодня — точно нет.

– Вот и я это понял.

Вот только что сообразил. Я ведь уже упоминал Реку. И даже один из рассказов про Реку уже вставлял. И сейчас — собрался везти Аню именно туда. А что такое Река, какова её особая роль в моём мире — молчок. Исправлять придётся.

Процитирую-ка я ещё раз себя самого десятилетней давности, приведу-ка я, пожалуй, ещё несколько отрывков из так и не дописанной старой книги о валдайских странствиях…

Где-то там, в тверской глуши, течет Река. Пусть она в нашей книге так и останется без названия — и потому, что таких рек не одна и не две, но в большей степени — потому, что именно эта Река прочно вошла в мою жизнь, во многом выработала систему моих взаимоотношений с природой. Те, кто любит и понимает русскую природу, её найдут. Или другую такую же. Иные — те, что на роскошном джипе, с одним свободным днём, ящиком водки и электроглушилкой для рыбы, — не найдут. А найдут, так не узнают.

Река многолика. За пятнадцать лет хождения к ней в гости — не было ни одного повтора. Всякий раз — удивительный сюрприз, то связанный с рыбалкой, то с ягодами, да с чем угодно! Да просто с погодой, в конце концов, которая нас обычно жаловала, но могла и устроить колоритный смерч всего в паре километров от стоянки, переломав как спички вековые сосны на огромной площади!

Река требовательна. Не сможешь многими годами тратить на неё хоть по неделе — не увидишь просто ничего. Сможешь — награда будет велика. Не мы одни это поняли — кроме нас в том же режиме на Реке появляется ещё несколько постоянных команд, но — практически не бывает «одноразовых».

Река щедра. Причём — именно тем, чего в нашей современной бурной жизни недостаёт. Покоем. Неторопливостью. Жизнью. Где ещё можно показать детям живого лося, где ещё вокруг их ног будут плавать ничего не боящиеся бобры, норки и выдры, где по ночам сразу за палаткой будет хрюкать кабан? Где и когда ещё повстречается трава высотою с лес, а лес будет как на открытках? Море малины, оглушающей своим запахом? Словом, всё то, имя чему — Нетронутая Русская Природа, даже единственная детская встреча с которой будет вспоминаться до глубокой старости. Не на картинах, не в музее или парке — в реальном живом общении. Для моих сыновей Река — школа жизни, школа этики. Для среднего, Антона, даже вкус сырого хариуса — первый вкус в жизни, который он испытал после материнского молока.

Река — похожа на самоё Жизнь. Всегда закономерная и всегда неожиданная.

Река — похожа на нашу книгу. Тем, что как река, так и книга представляют собой некоторую обособленную струю жизни. Текущую параллельно множеству других струй, лишь изредка соприкасаясь или ненадолго сцепляясь с ними. И каждая струя — главная. О каждой можно писать свою книгу. В которую отдельными упоминаниями войдут ещё несколько струй, но на вторых ролях и только там, где они соприкоснулись с той, которая названа главной. И каждая жизненная струя — в отдельные моменты и становится главной, подчиняя все остальные. Таковы и поездки на Реку. Они умеют оставить за бортом и сделать малозначимым — всё, что происходит в мире за пределами нашего крошечного походного мирка.

Последним свойством — Река ещё и на Любовь похожа.

Понятно, что и в книге нашей Река сыграет роль особенную — той ниточки, на которую будут нанизываться бусинки других походов по средне-северной России. И которая будет связывать их воедино своим течением, местами — бурным, местами — лишь слегка угадывающимся, местами — выплескивающимся на прибрежные луга и растекающимся вширь.

* * *

Древние китайцы говорили, что одна картина равна десяти тысячам слов. Пожалуй, с точки зрения современной информатики этот тезис точен до изумления, но жизнь была бы неинтересна, если бы подобные заявления не имели исключений. Никакая кисть, никакой фотоаппарат в принципе не могут адекватно передать звенящего спокойствия предзакатной реки с ее неторопливой стеклянной водой, с нависающими камышами, чуть уже тронутыми красками заката, но ещё сохраняющими дневной серебряный блеск, с пронзительно чистым воздухом, только что освободившимся от влажных испарений луга. И тем более – всегда неожиданного хрустального всплеска поклёвки крупного хариуса, в это время года и суток берущего исключительно так: прыжком чуть ли не метр в длину и полметра в высоту, с огненным взблеском полностью расправленного многоцветного спинного флага-плавника, с атакой мушки сверху, в падении, с таким ударом хвоста, что вода из только что зеркально-гладкого омута выплёскивается на луга. Но ведь и это — даже не увертюра, а лишь первый её аккорд. Редко, очень редко первый бросок бывает удачен. Минута на вытягивание повреждённой наживки, минута на насаживание новой, три на то, чтобы вывести её в ту же точку… Ба-бах! Мимо. С каждой новой стрекозой сердце бьётся сильнее и сильнее, трясущиеся пальцы уже еле справляются с перенаживлением… И вот только теперь — на очередном ударе удилище сгибается колесом и рвётся из рук, а хариус летает над омутом, взбивая при каждом касании воды хвостом могучие фонтаны брызг. И если очень повезёт и рыбину удастся провести меж всех камней и косм водорослей все пятьдесят метров, не упустив на бешеных прыжках, завалить, наконец, в подсачек и вынести на берег — вот только ещё минут через пять, когда глаза прочистятся и сердце перестанет бешено молотить, можно будет опять взглянуть на реку и увидеть не просто красоту, а полную и завершённую гармонию. От единения с которой не может отвлечь ни всплеск следующего хариуса вон за тем поворотом, ни даже начинающие звереть комары…

* * *

Река в межень удивительно красива с воды. Стеклянная прозрачность, так что в омутах возникает ощущение полёта на аэростате, трава в полтора роста на берегу, ползающие между камнями раки. Пожалуй, я даже готов определить одну из основных причин невероятной эйфории летних валдайских сплавов. Почти у каждого есть детские воспоминания о дремучем лесе, стеклянно-прозрачной речке по колено глубиной, в которой можно как в аквариуме рассматривать жуков и рыбок, а удочкой — даже уловить рыбину в локоть размером, о траве выше роста…

Возможность целиком и полностью вернуться в мир этих ощущений, но скорректированных на современный размер, — уникальна. Та же трава выше роста, но теперь не ребёнка, а взрослого дяди; та же стеклянная вода, но не в ручейке, а в реке; рыба с локоть, теперь уже с локоть взрослого человека; дремучий лес на берегу, сквозь который и медведю проломиться затруднительно; ползающие под ногами раки; снующие в заводях и занятые своими делами бобры и выдры… Воздух, прозрачный до звона, но имеющий при том такой ощутимый объём, что хоть ломтями режь да ешь… Словом, визит к Реке — это возможность окунуться в мир детства. Всего лишь возможность, конечно. Для того чтобы эта возможность реализовалась, нужно ещё и открыть душу, впустив в неё те полузабытые эмоции и тот совсем позабытый стиль мировосприятия. Тем же, кто неспособен открыть душу, — незачем ездить на Реку, не поймут. Впрочем, думаю, что среди дочитавших до этого места подобных практически нет.

* * *

На Реку можно добраться часа за четыре пешком от автобуса через лес, а можно и плавом по самой Реке, забросившись в верховья на такси. Если плавом — байдарки и катамараны неинтересны. Тяжёлая посудина подстраивает весь поход под себя. Лучше всего брать пластиковые пляжные лодки, которые ничего не стоят, ничего не весят и чуть ли не в карман помещаются. Они везде пройдут, ничему не будут мешать, а удовольствие будет двойным. К тому же — обводы у подобных лодок достаточно дурацкие, чтобы идея грести вёслами, ускоряя движение, исчезла спустя полчаса. Бестолковое это занятие — грести на такой лодке. Лучше лежать на ней и смотреть в воду или по сторонам, только чуть-чуть пошевеливая веслом для удержания лодки на струе.

Проследим-ка мы за фрагментом одного небольшого сплава по Реке. Немножко проникнуться атмосферой. Но имея в виду, впрочем, что все сплавы — оченьразные. Река никогда не повторяется.

* * *

Поворот реки. Др-р-р-р… За следующим поворотом помаленьку исчезает выводок вспугнутых лодкой уток. Утята уже достаточно крупные, но летать ещё не научились. Хлопунцы. Могут только со страшной скоростью глиссировать по воде, поднимая невероятный шум и брызги. Мы неоднократно пытались с близкого расстояния понять механизм этого глиссирования, но так и не смогли. Похоже, что «движками» одновременно работают бешено вращающийся хвост (в режиме винта) и крылья (в режиме пароходных колёс), а лапы при этом выполняют роль подводных крыльев. Во всяком случае, эффективность системы сумасшедшая –даже просто по энергетике для птички ростом в кулак мчаться многие километры со скоростью не в один десяток километров в час, да ещё и в фонтанах брызг — ни один торпедный катер на такое не способен.

Сплавляемся мы сейчас именно летом, по самой низкой воде. Первая попытка, до того по низкой не рисковали. Вдвоём с сыном. То есть — затея была, конечно, глупее некуда в смысле, что лодку можно было бы взять и побольше. В одну условно трёхместную галошу, рассчитанную на взрослого и двух детей без груза, два стратегических рюкзачища и куча кофров да сумочек уже помещаются еле-еле, с горкой посередине. Сидеть же приходится одному на носу, второму на корме. Свесив ноги в воду, спинами к серединной горке. При такой перегруженности лодка сидит настолько глубоко, что сотню метров можно плыть, следующую сотню вести на буксире, а третью тащить волоком. Причём большую часть расстояния — это плавание поперёк реки, в поисках струи поглубже. Работа, кстати, тяжелейшая. Но и удовольствие великое.

Удочки и сачки для наживки в боевой готовности, натыканные в кучу рюкзаков. И чуть только по курсу обозначаются кормежные плюхи — в воду летит импровизированный якорь из садка, набитого булыганами, разматываются удочки и вытаскиваются один-два очередных хариуса. К вящему удовольствию сидящей на вершине кучи барахла вороны Машки, на долю которой немедленно достаются потроха, ибо хариуса на жаре следует немедленно выпотрошить, засолить, завернуть в тряпицу и убрать под рюкзаки, где прохлада. Иначе эта нежнейшая рыба испортится до состояния, что из неё можно будет вынимать плавники пальцами, уже через час.

Глиссирующие утки — ощущение совершенно особое. То есть, я, конечно, и до первой встречи с ними на Реке пару раз ходил в сентябре по Онежскому озеру на «Метеоре», удивляясь огромным стаям распугиваемых уток, идущих на взлёт параллельными кораблю курсами и ещё до отрыва от воды обгоняющих корабль. Но там — волна, рёв тысячесильного мотора, да и утки уже взрослые. Воспринимается не более чем курьёзом. Нет собственного участия в действии. Здесь же, спугнув очередной выводок, первую минуту просто глохнешь, не понимаешь, что происходит, а потом — приходишь в почтительное изумление.

Один выводок — ерунда. Старинная хохма насчёт «вумный как вутка» явно писана с натуры. Идея отсидеться в камышах и пропустить лодку в голову уткам не приходит. Один выводок, два, три… И вот уже перед лодкой несётся целый эскадрон. Да так, что река кипит во всю ширину.

Позже я специально проверил, что происходит потом — не являются ли подобные развлечения изведением живности. Нет, здесь всё в порядке. Утята в итоге таки забиваются в траву, пропуская лодку — но по одному, по два, с интервалом один-три километра. Когда выводок рассасывается весь, мамаша взлетает, тоже пропуская лодку, после чего спокойно собирает утят обратно. Просто при плотности уток два-три выводка на километр возникает ощущение, что они все перед лодкой, а на самом деле — меняются. Своеобразный коллективный манёвр по сбитию с толку возможного супостата и по маскировке реальной численности. Так кто тут вумный как вутка?

И ещё добавлю. Даже если что-то случается — либо утёнок заблудится, либо мамашу-утку браконьер подстрелит, либо орёл схарчит — природа утиная и на такой случай всё предусмотрела. Видел я раз на Байкале, и даже сфотографировал, «выводок», в котором одна утка пасла пятьдесят шесть утят. Чисто детдом утиный. Молодцы птицы.

Опять поворот. Др-р-р-р… Следующий волок. До чего же не хочется из лодки вылезать! Плыть бы и плыть, раз в пять минут ворочая веслом, а тут опять резать руки верёвкой и спотыкаться о булыжники… Но, между прочим, в этом-то вся и соль. Главный кайф — он не в том, чтобы плыть и рассматривать разворачивающуюся панораму, а именно в том, чтобы после очередного переволока плюхнуться в лодку, выровнять её по струе, вооружиться бутербродом, пихнуться — и вот теперь взглянуть и оценить. Если через пятнадцать-двадцать минут не начнётся очередной волок или перетаск, может стать и просто скучно, но такой возможности валдайские речки обычно не предоставляют.

Снова справа на холме деревушка. Что за чорт! По-моему, мы её уже четвёртый раз лицезреем за последние два часа. Неужели ещё не прошли? А между прочим — молодцы древние. Так поставить деревню, чтобы она и с реки не мозолила глаза, и в то же самое время была видна с любой стороны, причём во всех вариантах прекрасно вписанная в пейзаж, — это же уметь надо! И не просто уметь, а и желание к тому иметь и вкуса бездну. Да и не барская ведь усадьба, а так себе — пять дворов с коровником…

Ш-ш-ш-ш… Очередной дождь. За сегодня — уже третий. Лодка, она чем хороша — шмотьё на ближайший остров перекидал, эту же лодку над ним в качестве тента опрокинул и отсиживайся, отдыхай. Если, конечно, дождь именно кратковременный. Тем более, отдохнуть и так пора. Я-то пока в норме, а у сына от волоков уже глаза в разные стороны смотрят, хотя и виду не подаёт, что устал. Причём главное ещё впереди — от реки до автобусной остановки не один километр, да в гору, да по жаре, да с рюкзачками стратегическими.

Хороши июльские десятиминутные ливни. Всего несколько мгновений — и всё вокруг уже новое. На каждой свесившейся над водой травинке алмазно сверкают капли, воздух прозрачен как никогда и — исключительно свеж. Причём что опять же важно, так это правильно проведённая граница. Если вы в лесу — вы мокры, несмотря ни на какие плащи или зонты. Если в доме или в палатке — сухи, но не имеете непосредственного контакта с дождём. На берегу под перевёрнутой лодкой — всё в правильном балансе. Под собой — сухой песок или галька, протянуть руку — стена падающей воды. И никакой физической преграды. Даже то, что непосредственно от дождя защищает не отдельно от вас существующий потолок, а нечто, опирающееся на ваши же руку и голову, — тоже важно. Чтобы можно было, уловив момент перед последней каплей, отбросить лодку — и первым ощутить обновлённую природу.

Поворот. Др-р-р-р… Нет. Вылезать нельзя. Хрен с ним, с упущенным автобусом, но разрушать такую мизансцену — ни под каким видом. На бережку между старым мостом, почти обвалившимся, и новым, действующим, стоят с удочками над омутом десятка полтора колоритных деревенских ребят самого разнообразного возраста, от голопузой мелочни до подростков. И даже ничего не комментируют — просто, широко распахнув глаза и раззявив рты, в застывших позах смотрят на то, что выплывает из-за поворота вслед за эскадроном уток, галопирующих в фонтане пены. Да уж, пожалуй… Я как-то только в этот момент впервые попытался представить, на что мы похожи со стороны. Разноцветная детская лодка, еле возвышающаяся над водой, нагруженная целой горой разнообразных неупакованных предметов — палатка, спальники, котелки, чайник... Из горы под самыми разными углами торчит целый арсенал удочек, два подсачека, ярко-оранжевый сачок для наживки. На носу и на корме сидят, привалившись к горе и свесив ноги в воду, два загорелых, если не сказать, основательно обгорелых, организма. В форме одежды — оранжевые штаны от гидрокостюма и шляпа. Один с игрушечными сине-жёлтыми вёслами и бутербродом, второй — с шестом и фляжкой. В довершение — на верхушке горы сидит ворона и весело каркает.

* * *

Нет, не получается так полного впечатления. Не там стартовая точка эпизода установилась. Правильная стартовая точка — это когда журчание реки начинает перекрываться непонятного происхождения нарастающим шумом. Глаза у всей ребятни нацеливаются в поисках источника шума вверх вдоль реки, и тут — с пеной, воплями и брызгами из-за поворота вылетает тот эскадрон глиссирующих уток. Рты у зрителей начинают раскрываться. Публика в лёгком оцепенении ждёт, что же ещё появится из-за поворота и прояснит неслыханное утиное поведение? И вот тут… Вот тут и выплывает по струе, покачиваясь на стояках последнего переката и медленно проворачиваясь вокруг собственной оси, вышеупомянутая инсталляция из кучи барахла, двух странных типов и вороны.

И как теперь портить ребятам всё впечатление, приставая к берегу и превращаясь из бредового видения в обыкновенных туристов? Неэстетично, пожалуй, будет… Придётся плыть до следующей пристани, а возможно, и ночевать в ожидании следующего автобуса.

* * *

Стоп-стоп. У нас тут затесался новый персонаж — ворона Машка. Персонаж, абсолютно достойный отдельного представления. Не подумайте чего — Машка гордо носит своё имя отнюдь не в честь той Машки, что ездила с нами на Пинегу и в болота. Скорее наоборот. Она была раньше. И никакое другое имя ей не подходило.

Жена с мелким сыном отобрали во дворе у котов воронёнка, принесли домой, вручили мне, заявили, что через недельку ворона научится летать и я смогу её отпустить, а сами уехали отдыхать в Крым.

Первое, что ворона сделала, это отобрала у меня чайную ложку, с которой я пытался её напоить, проглотила её, нагло посмотрела мне в глаза и каркнула, на чём и стало ясно, что звать её не иначе как Машкой. Я кинулся звонить знакомым орнитологам. А когда вернулся — Машка тут же отрыгнула ложку, раззявила огромного размера пасть и со всей дури завопила, что хочет жрать.

Отпускаться через неделю Машка категорически отказалась. Раз принёс домой — корми и воспитывай, мол, а я буду орать и гадить. Ну что ж, если гора не идёт к Магомету… Позвонил я старшему сыну и предложил съездить на Реку. А ворону — взять с собой, чтобы она сама там и отпустилась. Гм.

Ехали с отдельным цирком на тему, как следует управляться с вороной в пути. В Твери, например. Как электричку на Торжок подали, да не одну, а в паре с вышневолоцкой, и как к ним толпа рванула — нечего и думать было о том, чтобы нести ворону чинно-спокойно на руке или, скажем, на рюкзаке. Собьют и затопчут в ноль секунд. Следовательно — за пазуху. Сыну, разумеется. Так как у меня по пузу кофр тяжёлый молотит. Влезаем, садимся, отдуваемся — галоп с рюкзаками сквозь толпу хоть и короток, но основательно сбивает с ритма. Тут Машка из-за пазухи голос подавать начинает. Звуки — совершенно ни с чем не сообразные, и вдвойне странные, когда раздаются со стороны чьего-либо живота. Народ, опасливо косясь на нас, постепенно начинает перетягиваться в другие секции, подальше. Ура! Скамейка совсем освободилась. Можно расстелить газетку, высадить на неё Машку и наконец накормить. И вот здесь-то весь оттянувшийся народ подтягивается обратно, обступает плотным кольцом и начинает комментировать по типу: «Уй ты, как эта ворона кушает-то! Вы только посмотрите, сколько непосредственности и азарта!» И было на что посмотреть — каждый появляющийся из пакета кусочек встречался радостными воплями, раскрыванием пасти, дрожанием всех членов, по мере приближения к пасти — блаженным прикрыванием глаз… И провожался удовлетворённой отрыжкой, которая, впрочем, никак не мешала встрече следующего куска по тому же сценарию. Ну совершенно не умеет птица культурно кушать — каждому кусочку так радуется, что вопли самого разнообразного ассортимента слышны небось за километр. Удивительно только, почему у взрослых ворон всё это вокальное разнообразие исчезает напрочь.

И вообще, ручная ворона в качестве наживки для ловли душ — оказалась средством замечательным абсолютно: стоит лишь посадить её на рюкзак, в момент вокруг собирается куча интересных собеседников. Даже в деревне. Например, подходит пара старичков – самодеятельных краеведов. Такое рассказывают — кто бы мог подумать! И вполне ссылками сыплют, я даже некоторые потом не удержался и проверил. Всю жизнь меня учили о том, как на Руси было устроено крепостное право, а вот о существовании таких мест, где его не было, — молчок. А ведь были такие, и один из примеров — вот эта группа деревень вдоль Реки. Когда строился Санкт-Петербург, мастера были всякие нужны, а ближайшие мастера по добыче дикого камня и строительству из него — жили именно в этих краях. Так как глушь изрядная, на вполне вольном режиме. И вот за то, что мастера «добровольно отмобилизовались» на строительство Питера, — собственноручным Петровским рескриптом земли эти были ныне и присно и во веки веков закреплены за жителями. Так-то вот. Ладно, проехали. Только вот странные все эти люди — толпятся вокруг вороны в три круга, всякий и погладить, и угостить норовит, и сожалеет, что у самого нет такой зверушки, а предложишь вполсерьёза забрать в подарок –сразу тушуется.

Сама же ворона отпускаться отказалась напрочь. Сидит на веточке над палаткой, утром всех будит, чтобы накормили, как только уходим на рыбалку — собирает гостей на остатки от нашего завтрака… Пытаемся забыть её на стоянке, воспользовавшись тем, что у неё послеобеденный сон, — тоже фигушки. В последний момент просыпается и сама чапает к лодке, да ещё и тащит недогрызенный панцирь от рака, которым её давеча угостили… Так и пришлось обратно в Москву везти, а там отправлять в ссылку на дачу к тёще. Ибо не для квартиры эта птица, уж слишком много от неё навозу и уж больно нрав хулиганский. Впрочем, тёща на даче тоже через пару недель взвыла, но это уже совсем другая история.

* * *

Река умеет не только каждый раз оказываться другой, Река умеет быть разной для разных людей в одно и то же время и в одном и том же месте. Вот представьте себе такую картинку.

Берег совсем мелкого участка реки, где плыть просто невозможно. Полдень. Жара. Слепни. Луг, подстриженный коровами, их тогда ещё гоняли на дальний выпас. Два человека в гидрокостюмах, масках, ластах и с подводными ружьями, истекая потом, бредут навстречу друг другу к следующим омутам, где можно будет занырнуть. Встречаются под развесистой ракитой, всякий клочок тени надо использовать… И видят: у одного на кукане висят три здоровенных голавля, а у другого — пять или шесть щук, тоже здоровенных. Изумление. Шок. Остолбенение. Дружный вопль — «Откуда?». Один охотится в Реке десять лет и ни разу не видел ни единого голавля. Другой — охотится пять лет и ни разу не видел приемлемого размера щуки, только щурят до трёхсот грамм. И вот тут-то и подходит третий, без ласт, без маски, с острогой вместо ружья и с полным куканом налимов!

Или, скажем, ещё проще. Сколько мы забрасывали в Реку удочек, с какими только наживками не ловили… Сколько ныряли, и днём и ночью. Какой только рыбы не видели. Так что ответственнейшим образом могу заявить и поставить сто против одного, что в Реке нет ершей. Точнее, есть — но единичные экземпляры, на удивление крупные, почти с ладонь, вылезающие из своих убежищ только по ночам. И тут — вижу на одном из любимых своих мест аборигена с удочкой. А рядом с ним — полный полиэтиленовый пакет ершей положенного им размера, с мизинец то есть. Кошечку побаловать. Он всегда, видите ли, своей кошечке ловит ершей в Реке. Они тут особо вкусные, да и до хрена их, такой пакет всегда можно наловить за час. Немая сцена.

Вершиной же неожиданности и непредсказуемости была наша первая поездка на Реку. Мы знали о том, что вода в ней прозрачная и рыба есть, потому и поехали туда на подводную охоту. Ранней весной. Впрочем, не совсем туда. Автобус не ходил, так как сломался, а попутка, которую ловили аж полдня, привезла нас в совсем-совсем другие места гораздо выше по течению. Приехали. Приятный луг, облака цветущей черёмухи, удобный береговой обрывчик, здесь перекаты, там омута… Стеклянная вода… От берега до берега виден каждый камешек на дне. И — ни одной рыбки крупнее полпальца, ни на перекатах, ни в омутах. Да и малявок немного. Но раз приехали охотиться — надо охотиться. Напяливаю гидрокостюм, лезу в воду. Остальные занимают места в бельэтаже, то есть на травке на обрывчике над водой, и начинают издеваться. На предмет потенциальной добычи — будет ли это рыбина с палец или пара лягушек. Они-то видят, где я плыву и что рыбы вокруг нету… И правда нету. Пустыня. И в яме нету. И на плёсе нету. И на перекате нету. Ладно, уже полчаса плаваю, и замок уже, и замёрз… Вон под тот куст на повороте загляну, где струя углом, и — на берег.

Заглядываю. Под кустом никого. Но боковым зрением вижу два крупных силуэта, рванувшиеся вон с той отмели вверх по течению между мной и берегом. Т­­а-а-ак-с. Стояли, значит, на струе перед ямой, при моём появлении на горизонте просто течением откатились на мель, а при моём повторном появлении — рванули в обход обратно к охотничьей стоянке. А ведь, похоже, наработанный у них манёвр, на этом их и подбить можно! Обхожу бережком, по пути рапортую болельщикам, что тут крупные язи живут, слышу ответный взрыв смеха… Ну, зайцы… Сейчас покажу! Ещё раз прикинуть динамику развития манёвра… Ружье держать под вот этим углом, сразу на входе в яму нырок, зависнуть рукой на коряге — и быть готовым сразу же стрелять по направлению ружья. Раз, два, три… Бултых! Силуэты на том же маршруте! Огонь! Чвирк! Вижу воткнувшийся в берег гарпун. Пустой. Но почему почти везде вокруг нет видимости? Песок какой-то в воде взболтан… Я этого не делал! Рыба не на гарпуне, а на лине, гарпун навылет прошёл! И не рыба — рыбина! Беспорядочно вертится и ковыряется на дне… Хватаю рукой, выбегаю на берег, плюхаю рыбину на травку, сажусь рядом — и для начала с наслаждением прикуриваю сигарету…

Тишина… Мёртвая. Даже странно. Почему никакой реакции? Вон же все стоят и смотрят на рыбу!

– Володь, а это кто? — наконец раздаётся чей-то голос.

– Вроде был язь…

– Да нет, не язь это.

Подхожу, смотрю. Глаза начинают вылезать из-под маски. На траве лежит, сверкая чешуёй и плавниками, огромный, за два килограмма, хариус. То есть, я давно слышал, что в тверской глуши есть несколько речек, в которых единичные экземпляры хариуса сохранились, и даже мечтал разок увидеть…. Но и не подозревал, что эта встреча произойдёт вот так, на арене, при исполнении клоунско-гладиаторской репризы!

А уже на второй день выяснилось, что хариуса в Реке больше, чем в любой из хвалёных сибирских, надо только уметь видеть и ловить его, и крупнее он гораздо, да и другой рыбы полным-полно.

Вот такое вот было знакомство с Рекой лично у меня.

* * *

Сходные «манеры» и у леса вокруг Реки. Вот ещё одна зарисовка — с прогулки.

Конец августа. Лес. А вон там — вырубка светится. Ну-ка, ну-ка, где здесь малина? А то, кстати, и бидон имеется. Так… По центру крупных кустов нет, вырубка сравнительно недавняя, не успела вырасти… Периметр. Отдельные кустики есть, но — непромышленные, разве что в рот пособирать. И мокреть кругом, не просохло ещё после суточной хмари. Ладно, если собирать исключительно в рот — можно и на середину пойти, столько-то и там на мелких кустиках найдётся, зато суше и приятней.

Интересно… Практически совсем малины нет. Зато откуда ни возьмись — земляничина, другая… И крупные-то какие — с фалангу пальца, длинненькие, темноватые. Сразу и не углядеть в ботве. Горсть, другая… Ёлки-палки, да её тут и собирать можно!

Никогда не любил собирать землянику. Мелкая она, и мало её. К тому же — за каждой ягодкой приходится лазить отдельно. То есть, если в пасть накидать, оно всегда и с удовольствием немалым, но в тару складывать — нет, спасибо. Пару раз пробовал, по стаканчику за час наскрёб, курам на смех. Не зря ведь тот же Солоухин пишет, что земляника — ягода штучная, ходят за ней не с ведром, не с бидоном, а с кружечкой или лукошком.

Врёт, между прочим. В этих краях землянику собирают именно вёдрами, нас даже предлагали на такие вырубки сводить, — но всё это как-то по предыдущим опытам ассоциировалось с тяжелейшей работой, никак не совместимой с приятными отдыхательными вылазками. То есть, представить себе теоретическую возможность сбора ведра земляники было можно, но при одной мысли о том, что это ведь и собрать нужно, возникал необоримый ужас.

Но вырубка, на которую нас занесло сейчас, — опровергала все представления о том, какой земляника бывает, а какой нет. На каждом торчком стоящем стебле с уже пожухшей и отвисшей ботвой — от пятка до десятка ягод, отваливающихся при прикосновении. Одно движение руки — и горсть. Не прошло и получаса — бидон полон. Дальше — уже по традиции. Обе руки скребут и в рот горстями мечут. Пожалуй, даже садовой земляники никогда не доводилось есть в таком количестве — до горла, так что еле встать потом. Азарт, однако.

Но вот откуда земляника-то взялась? Ранняя ведь ягода-то, а здесь конец августа, малина вон уже отходит… Чертовщина какая-то. Может быть, вид какой-нибудь другой? Хотя нет, вкус обычный. Когда другой — вон в Цхалтубо как-то вышел в горы, там тоже что-то типа крупной земляники росло, так она совсем деревянная и безвкусная. Второй урожай? Говорят, бывает. Хотя год обычный, никаких погодных аномалий… Главное — на следующий год обязательно укараулить. Теперь, понимая, что сие возможно не только в теории, — ну очень хочется поглядеть живьём на ведро земляники.

Ха-ха. Больше никто из нас никогда не видел августовского вала земляники. Ни на этой вырубке, ни на других.

* * *

Между прочим, забавно. На Юге природа меняется очень медленно, а вот чем севернее, тем стремительнее. Казалось бы, всё совершенно ясно — просто растительность пытается как можно лучше воспользоваться коротким летом. Но эффектно — донельзя. Моргнуть не успеваешь. Проходит две недели — и там, где не то что лодка — плот свободно шёл, поднимается куга в рост, так что приходится брать мачете и просеку вдоль фарватера рубить, как в джунглях. То вот, как сейчас, цвет громадных полей и лугов меняется, словно калейдоскоп перетряхнули. Перед отъездом смотрим — здесь зелёное, овёс поднимается, за предыдущим перегибом рельефа было белое, под паром стоящее, всё в ромашках, за этим — синее начинается, льняное, за ним будет красное, кипрейное, на месте заброшенной деревни. А сюда ехали — синее было ещё зелёным, а белое — жёлтым, от сурепки.

* * *

Ладно, поплыли дальше. Река — просто аквариум. Течение куда-то рассосалось, камни исчезли, висящие на них космы тины сменились травоподобными водорослями, редкими пучками и отдельными травинками растущими с песчаного дна. Плотвичка стоит, другая, вон целая стая… Отмель, песчаная проплешина — и сразу густое стадо пескарей, деловито жующих всякую мелкую ерунду. Пескарь, между прочим, именно этим резко отличается от всех от других донных рыбёшек. Его никогда нельзя увидеть на ровном дне в вольном поиске — когда голодный, всегда занимает именно ту позицию, где еду приносит прямо в рот и где за ней не надо гоняться. То есть — гладкие, без водорослей и завихрений, выкаты из ям и стремнин. Можно проплыть километр и не увидеть ни одного, но как только такое место — всё дно состоит из сплошной шевелящейся массы пескарей.

Русло становится широченным, река идёт десятком проток, стариц, болотин — собственно, потому и мелко. Где коренной берег — не видно, а вокруг — острова, острова… И с каждого густо свисают до воды ветви деревьев, заплетённые хмелем до состояния монолита, да даже если и удастся вылезти — там такая крапива! И тоже сплетённая в монолит, но уже вьюнками. Окрестности стариц и мелкие островки — чуть ли не единственные в дикой природе места, которые крапива, вообще-то тянущаяся к человеку, не просто любит — обожает. Хотя скоро пейзаж сей должен закончиться, дальше пойдут омута. Когда я здесь по весне сплавлялся высокой водой — вся зона островов проскочила на удивление быстро. Правда, субъективно быстро — возможности смотреть на часы не было никакой. Вроде и нет крупных камней, но уклон русла такой, что по весенней воде тут один за одним стояки по полметра высотой торчали. И вертящуюся надувную одноместку швыряло так, что не только о времени — обо всём забыть можно. Главная хохма, правда, была даже не в стояках, а в том, что главная струя не выделялась никак, и через каждые два десятка метров вставал вопрос, в какую протоку сворачивать. Так как реально проходимыми в подобных местах являются не более половины проток, а остальные либо сужаются, либо, что ещё хуже, упираются в заломы. Впрочем, в водопады порой тоже. А решение нужно принимать мгновенно — вон показалась развилка, и сразу же надо усиленно лопатить воду, потому что, если пронесёт вблизи берега, там, где главная струя, — не избежать впиливания вон в те нависающие кусты.

Сейчас, летом, и не узнать тех проток, развилок и кустов — сплошной мелкий перекат и кажущийся лесным монолитом берег. Но вода — интереснее. Пять паршивых сантиметров глубины, камешки торчат, а под каждым вторым кто-то живёт. То бычок-подкаменщик, то голец, то налим, то щиповка. Ковырнуть камень — начинает искать новое убежище, как правило — под сапогом. Ладонь подставить — под ладонь залезет. А чуть ямка на пятнадцать сантиметров — стайка гольянов, да такая плотная — дна не видно. Хариус-недомерок — уже с запросами. То есть — стоит на такой же мели, но обязательно имея за кормой ямку поглубже. Зачем — непонятно. Ни разу не видел, чтобы он в эту ямку скатывался, очень даже наоборот — если пугнуть, так он по самой мели вверх наискосок дует. И — солнце. Не в небе. В воде. Изумительной прозрачности вода, вкупе с жёлтыми кремнями переката, никакой тиной не обросшими, даёт поразительный эффект. Вся река просто напоена солнечными лучами. Дно, сама вода — всё отливает чистейшим золотом. Добавить ярчайшие блики на бурливых струйках — и «оправа» из пронзительной зелени береговой травы с разноцветными вкраплениями цветов, седого мха на свисающих ветвях столетних плакучих ив встаёт на место, превращая реку в совершеннейшее ювелирное изделие в восточном стиле. Типа того, в котором перемешаны золото и серебро, бирюза и рубины, цветная эмаль — но оно смотрится варварской мешаниной лишь в несоответствующем интерьере.

Главные омута пошли, глубина метра три, если не четыре, на дне каждая песчинка, каждая травинка даже не как на ладони — как под лупой! Глиняный обрывчик, а под ним три яруса рачьих нор. Камень на дне, ещё один… Из-за поворота говорок бурунов на перекате. Подходим, пожалуй. Собственно, мы уже пару километров как вышли на круг почёта с центром в автобусной остановке, проблема исключительно в пристани. Где холм прямо к берегу подойдёт — там и стариц с болотами не будет, да и почти сразу на вершине, за узенькой полосой леса, поля пойдут с дорогами, хотя, впрочем, какая-то часть дорог и прямо к берегу спускается. А камни — прямой признак холма. Там, где с обоих берегов болотистая низина, они песочком затянуты. А вон и характерные, совсем крупные, камни под берегом — кажется, около них в прошлый раз и чалились, и как раз дорожка тракторная рядом случилась, на ней и рюкзаки паковать удобно. Отдать якоря!

* * *

Осталось галопом по лесам и по лугам до автобуса, тряской и лязгающей россинантовской рысью в разваливающемся на ходу автобусе печального облика, вот не любят наши механизмы булыжных мостовых, которые здесь ещё при Екатерине проложили, — и вот. наконец, вокзал в Торжке.

Русский базар времён перестройки. Воплощённая мечта всех и вся. Например, Некрасова. Как бишь там: «…а Пушкина и Гоголя с базара понесёт». Вот-вот. Несут. И на прилавках стоят. Кетчуп чили «А.С.Пушкин», даже с портретом, и кетчуп чесночный «Н.В.Гоголь», тоже с портретом. Производства некоего загадочного МЗОК. Опять же — сигареты сплошь американские… Как вспомню, как за ними гонялись, будучи школьниками и студентами. Ух! Кстати, по аналогии. Недавно довелось мотаться по пещерам Нью-Мексико в США, и такая вот зарисовочка. Провинциальный городишко Карлсбад, в который мы заехали поужинать в ресторане. Поужинали, идём к выходу. За столиком сидит Билл из одной американской биоспелеологической команды, виделись в стационаре заповедника, — и с ним две девицы молодые и симпатичные. Ну, задержались, пяток минут потрепались, выходим на автостоянку. И тут нас рысью догоняют обе Билловых девицы и, задыхаясь от бега и азарта, перебивая друг дружку, выкладывают: «Простите, а Билл правду сказал, что у Вас есть с собой? Настоящие! Крепкие!! РУССКИЕ!!! СИГАРЕТЫ???» Такой вот выворот получается.

При всем том — особо пожрать и нечего. Всевозможные пончики и беляши, которыми при коммунизме торговали на каждом углу, поисчезали, оставив вместо себя сплошные бутерброды с несъедобными сосисками по ни с чем не сообразной цене, да всякие хрюкерсы, то бишь гибриды конфеты с бутербродом. Так что — хлеба, молочного чего-нибудь, и хватит. В электричку, перекусить, спать, спать, спать… До пересадки. А там — опять спать. До Москвы.

А через пару недель — можно опять на Реку.

Поняли, в чём фишка? Река — место особое. Река — она как Байкал. В ней сконцентрирована вся мудрость Природы, к ней, как и к Байкалу, всегда за помощью обратиться можно.

Всех новых хороших друзей, каждую новую девушку — я испытываю Рекой. Примет — не примет. Поймёт — не поймёт. Даже если не примет — подскажет, как разойтись необидно. И подарит на память — ярчайшие воспоминания.

Не потому ли у меня ничего не получилось ни с Сашей, ни с Аллой — что ни с одной из них я так и не добрался до Реки?

Аню — особенно хотелось видеть именно на Реке. Её кометное вторжение в мою жизнь, её выдающаяся красота, мгновенно устанавливающееся взаимопонимание — просто требовали представить их с Рекой друг другу.

В течение следующей недели мы с Аней так больше и не увиделись. Телефонные разговоры были краткими, в основном по мобильному, всего лишь дважды мне удалось поймать её дома, да и то один раз торопилась. На выходные Аня куда-то уехала, а на попытку спросить, куда — ответ был в смысле, что не надо заставлять её врать. Даже намёки на что угодно дальнейшее подавлялись в зародыше. Оптимизм — убывал и убывал.

Наконец, спросил про поездку прямо, обосновав вопрос своими наблюдениями, что засветившийся было роман уже, кажется, потух. К великому своему удивлению — услышал, что договорённость в силе, только вот надо подождать ещё несколько дней.

И наконец — она позвонила сама.

– Володь, едем?

– Конечно. Когда?

– Завтра.

– На неделю?

– Нет, у меня есть три дня. Только, Володь, мне нужны гарантии.

– Три дня — трудновато, там минимум на четыре маршрут рассчитан. А какие гарантии?

– Надо в три уложиться. Безопасности.

– Попробуем. А насчёт гарантий… Думаю, ты и сама прекрасно знаешь, что насиловать тебя я не собираюсь. А в остальном могу только гарантировать, что приложу все усилия к охмурению и соблазнению.

– Посмотрим. Как насчёт обещания не переходить тех рамок, которые я установлю?

– Договорились. Приезжай завтра к пяти, рюкзаки я соберу сам, захвати только шмоток, в которых фотографироваться будешь.

– Каких?

– На твоё усмотрение. Возьми обязательно ночнушку какую-нибудь, только без выпендрёжа. Никакого чёрного цвета, никаких наворотов, простенькую, но со вкусом.

– Хорошо, посмотрю. До завтра!

Вот так и началась самая яркая из моих поездок на Реку. С абсолютно невразумительных условий, с отсутствия билетов на нужный нам поезд, с вычислением альтернативного способа заброски, стоя перед расписанием на вокзале, с давкой в билетной кассе, со вскакиванием на ходу в уже тронувшийся состав…

И — с серьёзной опасности того, что в первые же полчаса в поезде меня хватит кондратий. Как только мы отдышались от пробежки галопом сквозь вокзальную толпу с рюкзаками, расселись, разложили немудрящий перекус да открыли по бутылке пива, Аня начала рассказывать.

То, что она не коренная москвичка, я знал. То, что она родом откуда-то из-под Курска, я тоже знал. Но сейчас — она назвала посёлок. В меня как будто молния ударила! Сложились вместе странная лёгкость отношений и странный уровень взаимопонимания, как будто давнее знание друг друга, смутно знакомые черты лица… Не общий рисунок, который вызывал ассоциации с Сашей, а именно мелкие штрихи: изгиб губ, характерная мимика, постановка глаз, форма носа… Так же смутно знакомая манера держаться, знакомые обороты речи…

В общем, мне пришлось извиниться, минут на пять заняться пранаямой и медитацией, после чего глубоко вздохнуть, задержать дыхание — и дрожащим голосом осведомиться у Ани, какова была, собственно, девичья фамилия её глубокоуважаемой матушки?

Поступивший ответ несколько снизил вероятность немедленного обширного инфаркта — фамилия оказалась не та, которой я боялся. В общем, интриговать не буду, скажу сразу. Аня оказалась хоть и не дочерью, но таки племянницей моей большой студенческой любви. Вот такие вот, братцы, пироги с котятами.

Заброска получилась экспрессной. Вместо того чтобы, как планировалось, ехать пять часов до Кувшиново, там три часа ждать автобуса, ехать на нём ещё час и час идти, — мы всего за три часа долетели до Вышнего Волочка, там прямо на перроне нашли такси, не успев даже оглянуться вокруг, и через сорок минут были уже на берегу Реки. Не утром, как я рассчитывал, а в час ночи. Но рядом – была деревня. Рядом — была дорога. Не затем мы ехали, чтобы провести первую ночь в цивилизованных местах. Надо было двигаться вперёд.

Холодны августовские ночи около воды. На Аню пришлось напялить три четверти всего нашего запаса тёплой одежды, превратив её в бесформенный, но всё равно трясущийся от холода комок.

Лодка медленно, но верно обретала форму. Хрюкающий под ногой насос-лягушка на удивление нашёл отклик в душах коростелей на окрестных лугах, и этот диалог пневматики с пернатыми хоть как-то развлекал, отгоняя холод и не позволяя появиться раздражению.

Всё. Лодка, наконец, надута, давление держит, можно плыть. Переношу Аню на борт, сапоги мы ей достать так и смогли, по глотку коньяка для минимального согрева, и — отчаливаем.

Я не мог себе и представить, что ночной сплав по Реке окажется такой сказкой. Это был какой-то совершенно новый для меня пласт ощущений. Река — тоже подыгрывала как могла. Впоследствии я неоднократно пытался повторить этот ночной сплав. В разные сезоны, в разных компаниях. Не было волшебства. А здесь –было.

Куга в тот год поднялась в мой рост и была какой-то особенно сочной и яркой. Местами её заросли запруживали Реку, так что лодку приходилось протаскивать, оставляя сзади целую просеку. Журчала вода. Обычно вода в Реке либо безмолвна, либо шумна. Но журчание я слышал впервые. Журчала вода — именно там, где плотная стена куги перекрывала всё русло, а Река как бы исчезала, разбившись на тысячу ручейков, запруженных корневищами и падающих с этих плотин тысячами хрустальных водопадиков.

Там, где куга отступала перед глубиной, Река либо разливалась безмолвным хрустальным зеркалом, прозрачным настолько, что даже ночью можно было различить отдельные песчинки на глубинах порядка метра или двух, либо с шумом срывалась в небольшой перекат. Камни — высовывались всюду. Маленькие, не очень маленькие… Здоровенные, возвышающиеся над лодкой. Обычно они большей частью под водой, но здесь — вода была так низка, что валуны превратились в скалы.

Всё это заполнял туман. Туман не был ровным. Клочья ощутимо плотного воздушного киселя перемежались участками прозрачнейшего воздуха. Пять метров в тумане, пять метров в чистом воздухе, опять пять метров в тумане. Клочья, куски, шматки этого тумана, размером в метр, в полметра — запутывались в куге, висели шапками на валунах, ложились к нам в лодку… Их можно было брать в руки, в них можно было нырять!

Никогда в жизни я больше не видел такого тумана. Ни до, ни после. Ни на Севере, ни на Юге. Ни весной, ни летом, ни осенью. Этот туман не накладывался на ландшафт. Он был главной частью ландшафта, создавая зыбкие неподвижные формы, равноправно сосуществующие с вещественными, но трясущимися под напором течения стеблями куги, вещественными и неподвижными валунами, нависающими над водой ветвями… Туман волшебно преображал все знакомые предметы в нечто таинственное и исполненное колдовства. Из его сгущений доносились звуки. Звуки хлюпающие, звуки чавкающие, звуки неземные и неопределимые… То есть, если подумать, оно всегда можно разобраться, где тут бобёр хвостом махнул, где утка с утятами-хлопунцами, оберегая их, в кусты полезла, где щука в погоне за добычей волной плеснула, где норка свистнула своим детёнышам предупреждение… Но кто же думать-то будет? Волшебство — впитывать надо, а не обдумывать. Купаться в нём…

И небо. Небо — не было светлым. Но не было и чёрным. Закончившиеся белые ночи — закончиться-то закончились, но территорию ещё не сдали. Белой ночи — не было. Но она — незримо присутствовала за ближним горизонтом. Чуть-чуть, совсем неощутимо, мельчайшими касаниями подкрашивая небо и туман. И постепенно шло к рассвету.

Мы не зажигали фонарей. Фонарь — грубо разрушал волшебство. Мы не разговаривали. Отчётливые слова как-то не вязались с таинственными звуками. Так, в молчании, мы и проплыли весь полуторачасовой путь до намеченной стоянки. Даже холод, казавшийся на первой «пристани» убийственным, как будто куда-то делся. То есть — да, кутались, да, стоило к чему-то прикоснуться рукой или щекой, рефлекторно отдёргивались, всё вокруг было холодным и мокрым. Но не более. Холод — не мешал. Сырость — не мешала. Они были всего лишь спутниками волшебства, необходимыми составляющими колдовского коктейля, которым Река нас щедро поила.

Вот и нужный нам берег со стеной травы. Берег, на котором будет наш первый лагерь и начнётся или не начнётся наш роман. Наверное, начнётся. После такой порции волшебства не может быть иначе. Но не сегодня. Сегодня — особая ночь. Поставить палатку, приготовить по кружечке чаю, затащить в тень не только вещи, но и лодку, а то упадёт первый луч горячего солнца — и лопнет она… И — спать, уже помаленьку светает. Закончилась волшебная ночь. Завтра — новая жизнь!

Остановились мы, наверное, в самом красивом месте Реки. Поляна с невысокой травой и огромным количеством кузнечиков, со всех сторон окружённая елями, несколько невысоких, но на удивление густых, пушистых и правильной формы ёлок, разбросанных по поляне, примыкающие к главной поляне со стороны перемычки, отделяющие её от берега, маленькие полянки — «заливы», каждая из которых размером ровно чтобы поставить палатку, или обустроить костёр, или раскинуть импровизированный «стол». Со всех сторон — низкие и пушистые лапы елей, под которыми — только слой хвои, поросль заячьей капусты да россыпи крошечных грибочков.

На берегу тоже поляна, замкнутая с одной стороны ольшаником, а с другой река подмылась под ельник и там, под обрывом, бобровый город — норы, норы… Даже дрова рубить незачем. Плотины здесь бобрам ни к чему, река не требует обустройства, а зубы точить надо. Вот над норами и заскладирована пара сотен еловых полешков как раз нужной величины да ещё и высушенных достойным образом. А палатка наша — стоит в узком проходе между главной поляной, где в «заливах» у нас кухня и столовая, и береговой поляной. Тишина, тень, запахи…

Но просыпаемся — рано. Такой еды, чтобы нужно было готовить, мы не брали. Шашлык, сыр, зелень, овощи… Сейчас быстренько позавтракаем, и поведу Аню владения показывать. Покажу, где раки живут и как их из нор выковыривать, где в струе хариус стоит и как его кузнечиком заинтересовать… Пофотографируем заодно.

Только вот намеченная программа — совсем по-другому получается. За завтраком проводим целых два часа. Точнее — за чаем, конечно. И странный разговор у нас идёт…

Беседой управляет Аня. Основная тема — любовь и секс. Аня умудряется рассказать о своей интимной жизни практически всё. Начиная с того, как, когда ей было шестнадцать, началом её половой жизни озаботилась матушка — и парня присмотрела, и свела их вместе, и подпоила обоих, и чуть ли не сама в спальню отвела. Объяснив наутро, что так, мол, дочка, и так, это был правильный парень для начала, но на будущее тебе надо других искать. Вот ведь какие матушки, оказывается, бывают!

Аня перебрала и охарактеризовала всех своих экс-любовников. Всех любовников своих подруг. Указала недостатки каждого. Меткими и острыми вопросами попыталась выяснить, какие из перечисленных недостатков мне присущи, а какие нет. Выяснить мои ощущения, чувства и планы в своём отношении. Выяснить, на чём у меня с другими возникали проблемы. Прикинуть вслух, возможны ли эти проблемы с ней…

Любая попытка сближения блокировалась мёртво. Сейчас — тайм-аут на принятие решения. Территорию нельзя считать свободной. Вот вернёмся, потом она съездит на две недели к родственникам в Питер, потом, наверное, ещё на неделю к отцу в Волгоград, а уж тогда — всё немного прояснится.

Странное ощущение. Я пытаюсь её обнять — отстраняется и продолжает тему. Пытаюсь перевести тему на музыку или другие увлечения — возвращается к тому же. Одна попытка, другая, третья… Наконец, начинает поддаваться на увод темы. А ещё минут через десять — понимаю, что темы темами, а идти пора. Река важнее.

Но Река — в своём амплуа. Река непредсказуема. Хрустальная ласковая вода, волшебной красоты водоросли, волшебной красоты острова, и — ни одной рыбки. Ни одного рака. Как вымерло всё в воде. Мальков — и тех нет. Лягушек нет!

Не только в воде вымерло. Ни одного комара! Ни одного слепня! Нетоптаные берега! Здесь, всего в трёх километрах от наполненной дачниками деревни, нет ни одной тропинки, ни единого следа, ни единой сломанной травинки — кроме нашей просеки в куге и тех следов на лугах, которые мы оставили только что! То есть, в этот раз — река только для нас двоих. И ничто не должно отвлекать. Даже рыбалка. Эх, провалилась с треском идея угостить вечером Аню малосольным хариусом утрешнего улова да раками под пивко!

Впрочем — побродили и накупались от души. Пора бы и на обед возвращаться. Так, куда мы зашли? Ага, лагерь — вон за тем поворотом и на другом берегу. Здесь переправляться неудобно, придётся пройти метров сто через ольшаник, а там будет брод. Крапива в нём, правда, достойная, а мы без штанов, но — немного там по крапиве, потопчусь — протопчу дорожку.

Странно. Костёр тушил качественно, а над лагерем — дымок вьётся. Дымок? Стоп. Дымок — это другое… Дымок от костра — это струйка, а здесь? Плотная колонна полупрозрачного дыма, стремительно уносящегося ввысь… Диаметром, диаметром… Пять метров? Десять?? Пятьдесят??? Сто????? Вот чорт, красиво-то как. Прямо как будто вулкан вдруг, откуда ни возьмись! Это что же получается — пожар? Мы подожгли ельник? И что теперь будет? Все вещи, документы, деньги, одежда — всё там…

– Аня! На лагере пожар, я побежал! По возможности — за мной, догоняй и помогай!

Превращаюсь в сумасшедший вертолёт. С дикой скоростью крутя всеми конечностями, прорываюсь через заросли крапивы выше моего роста, оставляя в них целую просеку, в первом попавшемся месте бултыхаюсь в воду, форсирую реку, бегу к лагерю…

На поляне — море огня. Полыхает вся трава. С треском занялись нижние лапы елей по периметру. Лагерь пока цел, только один из рюкзаков пламя лизнуло, проплавило в нём пару дырок и пережгло пару ремней.

Что делать? Лагерь эвакуировать? Всё равно не успею. Ели — это же как порох, не в эту секунду полыхнёт, так в следующую, и фиг сюда близко-то подойти можно будет. Один-два предмета смогу ухватить, но ведь всё важное в палатке, а пока её откроешь…

Ведро! Бегом к реке, черпануть, бегом к лагерю, плеснуть на занявшиеся лапы, опять к реке, опять плеснуть на лапы… Как мёртвому припарки. Порция воды испаряется в воздухе, не успев даже долететь до цели.

А если так? Не знаю, как я до подобного вдруг додумался, вроде бы и не думал ни о чём, само пришло… Хватаю пустое ведро, вываливаюсь на пылающую поляну и начинаю на карачках бегать вокруг горящей зоны, прибивая и затаптывая горящую траву сапогами и донышком ведра. Круг, другой… А ведь держу! Не уйдёт огонь на ещё целую вторую половину поляны, да и от деревьев оттеснить смогу! Только бы сами деревья не разгорелись сильно, пока что только дымок идёт от лап да отдельные вспышки горящей хвои на самых длинных ветвях… Это — ещё можно обороть, но если вдруг всерьёз раскочегарится…

Подбегает Аня. На очередном круге, проносясь мимо неё, задыхаясь в дыму, только и успеваю то ли крикнуть, то ли прошептать:

– Аня, тесак, ёлки, лапы, руби!

Как ни странно, Аня понимает с полуслова, мгновенно находит мачете и тоже начинает носиться кругами, но не на корточках, а в рост, нанося удары по наиболее сильно дымящимся или откровенно вспыхивающим ветвям. Круг, другой, третий… А ведь справляемся! No pasaran!

Интересно, а как оно со стороны выглядит? Дым, пламя… Носится вокруг поляны красивая девушка в шортах и распахнувшейся рубашке, с развевающимися волосами и устрашающим тесаком, нанося тем тесаком, сверкающим в воздухе как винт самолёта, лесу урон, сопоставимый с тем, что наносила бы бригада архангельских дровосеков, усиленная кавалерийским эскадроном. А по внутреннему кругу — скачет усатый и волосатый мужик, старательно изображая собой бабуина, который нашёл на помойке ведро, научился стучать им об землю и теперь пытается напугать этим ведром молодого леопарда, на которого нечаянно наступил, пока тот спал, и неизвестно ещё, кто тут больше боится…

Десять минут, двадцать, полчаса… Вдруг осознаётся, что огня больше нет. Дым? Ага, вон там ещё прибить, там… Ура!

Усталые, чумазые, мы сидим посередине пепелища. Разводим здесь же костёр, шашлык жарим, чай кипятим, коньяк разливаем… Ну нету сил! Да и присмотр нужен. Огонь, он хитрый, затаится где-нибудь под ёлками в слое палой хвои, а чуть отвернуться – чортом выскочит, да и начинай всё сначала! Часа два нужно контролировать, смотреть, где опять дымок пойдёт… Не один десяток таких огненных захоронок пролить из ведра ещё придётся. Но это мелочи. С главным — справились. Испоганили, конечно, поляну, теперь несколько лет на ней неприятно становиться будет, но — увы. А подожгли-то — похоже, не мы. Не от нашего костровища огонь пошёл. Да и слишком далёк эпицентр от тропинок наших, чтобы туда, к примеру, бычком непотушенным докинуть можно было, да и нет у меня такой привычки. Бутылка чья-то битая? Налило осколок росой, получилась линза, упал лучик солнца, сухой мох в фокусе случился… Говорят, бывает, хоть и верится с трудом — слишком маловероятное стечение обстоятельств. Или — абориген мимо прошёл, бычок кинул, хоть и не видно следов присутствия других людей… Загадка, в общем. И настолько некстати. Или – наоборот, настолько кстати! Увидим… Но — надо же! Вдвоём с нежной девушкой — и масштабный лесной пожар обороли! Больше тысячи квадратных метров пылающей поляны и почти двести метров фронта пожара на сухом ельнике! Для профессиональной пожарной команды задачка-то, хорошо экипированной притом!

Разговаривать нет сил. Пьём чай. Рисуем что-то прутиками на золе. Периодически пытаемся прилечь отдохнуть на подстилку, но не получается — слишком горяча ещё земля… Итак, воду прошли, огонь прошли, медные трубы осталось. Что будет медными трубами-то? Чего бояться, к чему готовиться?

Из прострации нас выводит тень. Жара вдруг мгновенно спадает, вокруг вдруг замечаются первые мазки красок заката… Хватаем фотоаппарат, реквизит, и — бегом к нижнему повороту реки, туда, где под глинистым обрывом, сочащимся родниками, в тени горизонтально растущих с обрыва огромных рябин с начавшей краснеть ягодой, в воде лежит десяток валунов со стол размером.

Река искрилась и горела. Оранжевые вспышки отражений усталого вечернего солнца в каждой струйке боролись с пронзительной зеленью водорослей. Сухие гранитные валуны — и сочная куга вокруг. Голубые родники — и пудовые грозди нежно-жёлтой ещё рябины. Освещение, составленное из рассеянного небесного, тысяч тонких солнечных лучиков, пробивающихся сквозь ветви рябин, и тысяч не менее тонких солнечных лучиков, отражённых от струй переката. Аня великолепно вписывалась в окружение. Не зря меня что-то останавливало при любой из предшествующих попыток взять на Реку девушек для съёмок. Никакая другая и близко не годилась. Аня и Река — были созданы друг для друга. Аня была невероятно естественна в каждом жесте, в каждом взгляде. Ни намёка на игру. Её природная красота идеально вписывалась в красоту самой Природы. Абсолютная гармония. Тот самый редчайший случай, о котором мечтает каждый фотохудожник, случай, когда полотна Васнецова можно написать не кистью, а фотоаппаратом.

Сессия пролетела на едином дыхании. Единственная заминка получилась, когда всё вокруг требовало, чтобы Аня совсем разделась. Она не меня стеснялась. Аня сомневалась, не разрушится ли волшебство от того, что кто-нибудь когда-нибудь вдруг посмотрит сальным взглядом на то, что снималось как гимн Красоте. Впрочем, стоило объяснить, что имеется в виду прикрыть практически всё букетами рябины, как сомнения ушли. Оставив полплёнки на завтра и набрав пару бутылей ключевой воды, мы, абсолютно счастливые, пошлёпали по воде к лагерю, радостно окликая удирающих от нас бобров.

Уже холодно. Быстрый ужин, и — в палатку. Пытаюсь обнять – отворачивается, объяснив, что целоваться не будем. Ладно, не будем, так не будем. Медных труб будем ждать. Пытаюсь заснуть. Но уже из полусонного состояния — меня возвращает голос.

– Володь, спишь уже?

– Нет пока.

– Володь, а ведь мне очень хочется сейчас заняться с тобой любовью…

Обнимаю, начинаю целовать.

– Володь, только пойми правильно. Тебе нужна именно любовь, а это — не любовь, это другое, а что именно — не могу объяснить, сама не знаю. Как бы плохо потом не получилось.

– Ань, сейчас мне всё равно, будет потом плохо или нет. Я влюблён до полного улёта, я хочу тебя так, как не хотел ни одну девушку в жизни, а то, что потом, — будет потом.

– Володь, но ведь, наверное, это ненадолго?

– Знаешь, дорогая, это ведь, в конце концов, моя проблема: убедить тебя в том, что надолго — лучше, разве нет?

Спальники уже расстёгнуты, половина одежды уже валяется вокруг…

– Володь, ты уверен, что с тобой всё в порядке?

– Конечно, а что?

– Я никогда не видела подобной перегретости, ты практически себя не контролируешь. Ты уверен, что у тебя сердце выдержит?

– Уверен.

– Ты точно уверен? Я ведь правда боюсь за тебя. Возьмёшь да помрёшь прямо тут?

– И рад бы, да не получится!

Последние тряпочки улетают в угол… Никакая подготовка не нужна, Аня уже сама рвётся. Ну, с богом!

Ничего подобного у меня не было никогда и ни с кем. Всего один заход — но длившийся почти два часа. Два часа непрерывной страсти. Раз за разом она умирала у меня на руках, опять оживала, опять умирала… Какие мостики она умудрялась держать! Сколько поз мы перепробовали! Происходившее я помню урывками. Мы не разговаривали. Мы пытались насытиться друг другом и никак не могли. Палатки, которая у меня здоровенная, нам оказалось мало. В некоторый момент мы оказались на улице, не заметив ни холода, ни леденящего тумана, ни студёной росы… В какой-то из просверков памяти поместилось, как я стоял по колено в воде посередине реки, Аня висела на мне, а на её стоны откликались ночные птицы в лесу. Потом мы оказались на пенке около ещё углистого костра… Потом — опять в палатке…

Наконец, Аня прошептала, что очень устала и нужно отдохнуть, а через секунду уже спала. Ещё через пару минут — спал и я.

Наутро она отказалась от повторения, сославшись на то, что утреннего секса просто не любит. Я её вполне понимал. Единственное, чего я не понимал, так это того, когда нам удастся повторить. Я еле мог ходить, причём только враскоряку. Причинное место не просто ныло и болело, на нём были самые настоящие мозоли! А я-то всегда держал подобные утверждения за наглое враньё! Век живи — век учись.

– Слушай, Ань, а ведь ты невероятная женщина. Никогда в жизни я ничего подобного не испытывал! Ты — лучшая!

– Странно… А я ведь ничего такого уж особенного тебе и не показывала…

– Сама-то довольна?

– А знаешь — да. Мне ведь правда хорошо с тобой.

Полдня мы плыли к следующей стоянке. Река практически не текла. Мели, камни, заросли, а между ними — струйки. Аня лежала на лодке и, улыбаясь, смотрела в бездонное небо, сапог у неё всё же не было, а я шёл пешком, ведя лодку на буксире и со скрипом протаскивая её через мели и сквозь заросли. Вокруг — звенящая тишина. Та же самая обстановка полного отсутствия помех. Даже на автомобильном броде, куда всегда бегают купаться дети дачников из трёх деревень, а раз или два в день проезжает то трактор, то машина, не было следов присутствия. Заросшая дорога, ни одного следа, ни одна травинка не примята… Целый месяц, а то и два здесь никого не было!

Вот и пристань. Та, где рядом впадает звонкий и холодный ручей, над рекой нависает одна из высочайших вершин Валдая, а палатку можно ставить на поросшем маленькими сосенками и дикими яблонями высоком открытом косогоре, с которого открывается забрызганный цветами огромный заливной луг, вокруг которого кольцом разлеглась Река, а на том берегу Реки — высокий обрыв, на котором сверху рядком стоят сосны высотой до неба, стволы которых вечером зажгутся медно-красным пламенем. Та, где на противоположном берегу малинник. Расчищали поле, да забросили. Оставив на расчищенном три пятиметровой высоты вала выкорчеванных деревьев, которые и заросли малиной. Получилась чистая лужайка с травой, мхом, земляникой, сосенками по колено высотой, вокруг которой стена малины с двухэтажный дом высотой. В хороший год — ведро малины собирается за полчаса. Без лазания по зарослям, без купания в крапиве, без озверевших комаров… Когда-то мы приехали на эту стоянку вшестером и жили здесь четыре дня. Всё русло ручья, сбегающего водопадами к Реке, было на протяжении полусотни метров плотно уложено пластиковыми бутылями с малиной, протёртой с сахаром, малиной, пересыпанной сахаром, малиновым соком, малиновым компотом, малиновым вареньем… Полтонны малиновых заготовок в одном ручье! Ох, как это богатство сверкало в тонких лучах солнца, пробивающихся через листву! Ох, как пахло на всю окрестность! Ох, как мы потом выводили лодку, под завязку загруженную одной только малиной и подряжали трактор, чтобы её вывезти!

Сюда-то я Аню и привёз, причём в самый разгар малинового урожая. Мы не стали много собирать. Ограничились парой бидонов, на что хватило получаса. А потом — сидели на моей куртке на обрыве над рекой, то на травке, то на стволе упавшей ели в три обхвата толщиной… Целовались, ели малину, фотографировали, опять целовались, ели ещё малину, снова фотографировали…

Только когда закат уже начал гаснуть, и одежда, а точнее, практически полное её отсутствие, решительно перестала отвечать окружающим реалиям, устало побрели к палатке, чтобы одеться, развести костёр — и опять смотреть, смотреть, смотреть на заливаемый туманом луг, на последние просверки заката, на призрачную Реку, на которой уже трудно стало определить, где кончается вода и где начинается туман…

– Володя, а теперь слушай и запоминай. — Голос Ани дрожал от нетерпения. — У меня главная эрогенная зона — спина. Вся спина. Прочие зоны слабее. А способы могут быть любые. Правильными прикосновениями к спине меня можно даже до предоргазменного состояния довести.

И опять мы утонули во всепоглощающей страсти. Я зря боялся. Мозоли не были помехой. Снова в течение двух часов мы терзали друг друга и никак не могли насытиться. Снова нам не хватало палатки. Снова раз за разом она умирала у меня в руках и воскресала опять. Снова было полное взаимопонимание с полуслова и с полувзгляда. Но на этот раз — к последнему оргазму мы подошли в одну и ту же секунду и так и заснули в объятиях друг друга.

И опять я вёл лодку по Реке, а Аня валялась в ней на рюкзаках и в охапках цветов, вся перемазанная малиновым соком. Опять всё вокруг было вымершим. Даже кулички-перевозчики не пересвистывались и не порхали над Рекой. Время остановилось. Жизнь вокруг остановилась. Разве не это называется счастьем?

На автобус мы, конечно, опоздали. Всего минут на десять. Главным образом — из-за того, что лодка всю дорогу не плыла, всю дорогу её вести пришлось, от последней пристани до автобусной остановки было пять километров, а пять километров по жаре да под рюкзаком и так конец немалый, а тут ещё и последствия ночного неистовства… Не я один передвигался в странно-раскоряченной позе, поглядывая в сторону своего паха и прикидывая, долго ли я ещё выдержу. С Аней явно происходило то же самое, хотя сказать об этом вслух она явно стеснялась. Впрочем, как и я.

В общем, доплелись мы до деревни, сгрузили рюкзаки на крылечко сельсовета, под окном которого была та самая автобусная остановка, да и начали думу думать о том, как выбираться будем. Следующий автобус — послезавтра, до другой деревни, где есть автобус, восемь километров тропинками, да и тоже ушёл тот автобус… Утром пойдёт молоковоз, но не факт, что место в нём будет, да и не спасёт тот молоковоз, у Ани билет в Питер на полуденный поезд, — и в лепёшку разбейся, но её надо доставить. Эх, кабы знать, зачем… Это я уже потом понял, что Аня была так спокойна и не высказала ни слова упрёка, а только пыталась найти способ позвонить домой не потому, что настолько железная, а потому, что втайне надеялась на поезд опоздать. Совсем дурак был, однако.

В общем, привело нас в себя предложение проходивших мимо деда с бабкой идти к ним и устраиваться на ночлег. Разок я у них так ночевал. Хорошие дед с бабкой, приятные. Но только без питья водки там не обойтись, а в том снадобье, которое дед где-то посередь ночи надыбал, слишком много мух да тараканов плавало, да и голова потом несколько сверх меры побаливала. Отказались — и побежал я кругалей закладывать.

Заложил круг по ближней части деревни, другой — по дальней, третий — по соседним деревням. Ни единой машины на ходу, кроме одной-единственной «Волги» у «новорусского», как его представили, дачника, который приехал на ней из Москвы два часа назад, принял водки, затопил баню и отнюдь не горел желанием тратить пару часов на то, чтобы катапультировать нас в Торжок. Ни за какие коврижки.

Стемнело. Сидим мы на крылечке, завернувшись в расстёгнутые спальные мешки, провожаем взглядами последние лучики заката, считаем звёзды да ворон… Получаем немереное наслаждение от инсталляции на противоположной стороне деревенской площади… Когда-то колхоз назывался «Путь Ленина». В полном соответствии с традициями, была воздвигнута решётчатая металлическая конструкция с привинченными к ней раскрашенными фанерными буквами, складывающимися в это название, и фанерным же трёхметровым Ильичом, указующая десница которого наглядно демонстрировала тот самый путь. Но теперь, в изменившихся исторических реалиях, когда Ильич стал персоной малопопулярной, но колхозы ещё не успели окончательно вымереть, на конструкции оставались лишь слова «Колхоз Путь» и отдельная десница, указующая на масштабную помойку.

И вот тут-то и раздались голоса. Голоса были чисты и звонки. Голоса выводили под гармонь русскую народную песню восьмиэтажного содержания. То возвращались с пьянки в полях деревенские трактористы.

Естественно, что, увидев столь необычную картину на крылечке, они остановись и вступили в разговор. То есть — двое вступили, остальные дальше пошли. Слово за слово, чем-то по столу, выяснилось, что оба горят желанием помочь нам в эвакуации. Более того — у каждого из них в сарае имеется по выведенному из эксплуатации года три назад и полуразвалившемуся «жигулю», который теоретически можно попробовать оживить… Словом, через пятнадцать минут эти две развалины были подтащены трактором на площадь, мы втроём, вооружившись инструментом и прихлёбывая весьма достойный самогон, сосредоточенно конструировали из двух стоячих развалин одну ездящую, а сидящая на крылечке и закутанная в спальники Аня развлекала нас ирландскими народными песнями и препохабнейшими ирландскими анекдотами про шотландцев и их овец. Она в то время фанатела по ирландской культуре.

– Вроде бы всё. Так, ребята. Мы не барыги. На такси здесь до Торжка обычно берут семьсот рублей (враньё, пятьсот, я цены знаю), а мы вас за двести довезём. Устроит?

– Ребята, ну о чём разговор? Сколько скажете, столько и будет!

– По рукам, грузитесь! Только до Торжка мы не дотянем на имеющемся, а заправят ли нас в подобном виде — смотреть будем.

Выглядело это примерно так. Ржавая-прержавая колымага. Горит один подфарник спереди, один габарит сзади, и хрен знает — что больше. Лобовое стекло отсутствует. Сквозь то место, где оно должно быть, высовывается синий-синий нос пьяного-пьяного тракториста, который сидит за рулём. Сидит, не положив на руль руки, а обняв его руками. Габаритный тракторист, по-иному не вписывается он в «жигулёнка».

На штурманском месте — имеет место быть второй тракторист. Настолько же пьяный, со столь же синим носом. Тоже обнимает, но уже не руль, а здоровенную бутыль, литров на пять, в которой плещется недопитый самогон. А на заднем сиденье — ваш покорный слуга и спящая у него на плече Аня.

Вот на этом мы и мчались сквозь ночь, громко лязгая железом на каждом ухабе. Просыпающийся на особо высоких кочках штурман угощал всех самогоном, что было вовсе нелишне. Ввиду собачьего холода и отсутствия лобового стекла. На удивление — на заправке нас заливают бензином без вопросов. Вот и Торжок.

– Ребята, а на чём вы из Торжка в Тверь поедете? Поезда сегодня нет, а электричка только в пять утра… Вокзал на ночь закрывается, в скверике холодно… Хотите — ещё двести рублей и мы вас в Тверь отвезём? Как раз к четырёхчасовой электричке и попадёте.

– А поехали!

И опять мчимся. Теперь уже по трассе. Удивительно, поразительно, но гаишники на постах лишь провожают нас ошеломлёнными взглядами и картинами отвисших челюстей. Ни одна гаишная сволочь не свистнула! Ни одна не махнула нам своей полосатой палочкой!

– Ребята, а ведь на электричку мы не успеваем. По Твери полчаса трюхать, а она уже через пятнадцать минут отчаливает. Будете мёрзнуть на вокзале до следующей, или — ещё триста рублей и едем в Москву?

– А не боитесь? В Москве ГАИ построже и покорыстнее…

– Да чего уж тут бояться? Сами видите — не трогают. На крайняк, бросим машину да и сбежим, фиг кто когда разберётся, чья она, из двух-то собранная!

– Если так — конечно, едем!

Наша наглость дошла до предела. До абсурда. Я в организации движения в Москве разбираюсь слабо, трактористы вообще не разбираются. Все сонные, все пьяные, нужные повороты пропускаем… В общем, выпали мы на Манежку, причалили к гостинице «Националь» да и порешили, что дальше можно и на метро. То есть, я по-всякому предлагал трактористам сперва поехать ко мне отоспаться, но они упёрлись и ни в какую. Расплатились с ними, сверх уговора прибавили, невзирая на протесты, в метро спустились да и попрощались. Такими вот и оказались медные трубы. И вовсе не страшными. Даже наоборот. Этот полёт сквозь ночь останется одним из самых ярких воспоминаний.

– Ань, теперь когда увидимся?

– Вернусь из Питера — посмотрим. Может быть, и не поеду сразу в Волгоград; если так — позвоню, а если нет — через три недели где-то.

– Буду ждать, о самая фантастическая женщина в моей жизни!

– Знаешь, банальщину скажу, но мне очень приятно это слышать. Пока!

Сказать, что я был окрылён — ничего не сказать. За две недели я сделал полугодовой объём работы и теперь ждал. Ждал её звонка.

Не позвонила. И потом не позвонила. Позвонил я. Но к этому моменту я многое уже знал. Даже если не вести агентурной разведки, а просто уши и глаза держать открытыми, информация имеет обыкновение стекаться и копиться.

Итак, Аня была со мной честна. Во всём, кроме одного. Впрочем, не в упрёк, не тот случай. Будучи на распутье, она, как и сказала, выбирала между старым и новым. Но новое — она рассматривала в трёх вариантах. Тогда же, когда она влезла в Интернет, попала в мой чат и познакомилась со мной, в пределах получаса она познакомилась с ещё двумя мужчинами. Этим и объяснялась странность той недели. Этим и объяснялся возникший вдруг из ниоткуда полный отпуск, поделённый на три части. Девушка, основательно запутавшись и не умея выбрать, спросила свою маму, – а вы помните, насколько эта мама принимала участие в её судьбе, не зря намёк был дан. Спросила, что ей делать. И услышала примерно, что так, мол, доченька, и так, старое лучше не трогать, а новое – надо изучить. Возьми-ка ты отпуск, подели его на три части да и съезди с первым в поход, со вторым в Питер к дяде с тётей, а с третьим — к отцу в Волгоград. Ни с кем из них шашни не разводи, просто присмотрись, а там ответ и образуется.

Что из этого получилось — про первую серию вы уже знаете, про вторую можете догадаться, а насчёт третьей, если честно, я и сам не знаю, была ли она. В общем, позвонил я ей, уже зная. Более того — зная, что за второго она выходит замуж. Встретились, забрал рюкзак, отдал отпечатки лучших фотографий и диск с остальными… На неявное предложение остаться любовниками не отреагировал, вообще я такого не люблю, а тем более с ней — ну нельзя же опошлять левыми перепихами самый яркий, хоть и самый краткий, роман в моей жизни! Пусть останется как есть — цельным и ничем не испорченным.

На том и расстались, больше я её не видел. Хотя спустя год — заглянул в чат её муж. По всему было видно, что товарищ уже сыт по горло и не знает, что ему делать. Я посочувствовал, не раскрыв своей роли, но сказав, что немного знаком с Аней, попросил передать привет. Посочувствовал — от души. Представив себя на его месте. Обалденная, изумительная, восхитительная, феерическая женщина, но постоянно жить с такой… Кто угодно за пять лет либо сопьётся, либо в психушку рухнет! Эх, а я ведь почти полгода считал себя законченным идиотом, конструячившим вместе с двумя трактористами тот экипаж и мчавшимся сквозь ночь — только для того, чтобы отвезти Аню сопернику!

Единственным обстоятельством, омрачавшим воспоминания, но, кажется, и там в итоге всё обошлось, хоть и чревато было, — был последний удар Аллы, на этот раз действительно последний, которая хоть и прекратила подрывную деятельность среди моих друзей и знакомых, но от мысли отомстить отнюдь не отказалась. Обнаружив на Иероглифе серию фотографий с Аней и догадавшись, что здесь всё серьёзно, Алла неведомым мне способом провела разведку и обнаружила существование в природе второго. Будущего мужа. И почему-то — пошла по линии слить ему информацию обо мне. Не знаю, насколько обширную, не знаю, как… Собственно, я сам заподозрил наличие второго только когда на мой телефон пошли странные звонки из места, пару раз упомянутого Аней и пару раз слышанного в чате.

Часть V. Lento scherzando perdendosi idiotico

Тяжёл оказался совместный дар Байкала и Реки. Неподъёмен. Взял я его в когти, воспарил, да так и упал в ближайшее болото. То есть — ой что со мной творилось… Я был в ауте. Я был в дауне. Я не мог заниматься ничем, не мог думать ни о чём! Я лежал на диване, курил сигарету за сигаретой, пил чай чашку за чашкой… Изредка вставая и засовываясь больше по инерции в Интернет. Меня утешали Машка со Стасом, через день заезжавшие чайку попить да плёнки посканировать на моём сканере. Двусмысленны были их утешения. Стас излучал зависть. Приговаривал, что одному из тысяч дано в моём возрасте купаться в подобных приключениях, что он бы отдал всё на свете, чтобы его сороковые стали такими же. Машка ехидно комментировала, что а нефиг старому козлу за молодыми бегать, допрыгался, мол. В общем, понятно.

– Вов, а я, чтобы напомнить.

– Саш, о чём?

– О своём грядущем дне рождения! Помнится, ты кое-что пообещал.

– Саш, а нельзя перенести в другое место? Ты же видишь, в каком я состоянии, не смогу я кучу гостей принять, не смогу на чужом, даже на твоём, празднике жизни радоваться. Сил нет у меня, желания нет…

– Вов, поздно. Я уже людей пригласила. Но я тебя понимаю, будет всего двадцать — двадцать пять человек, посидим часа два-три да и уйдём.

– Знаешь, Саш, если иначе действительно никак, то давай. Но – Христом Богом прошу, чтобы не больше названного тобой количества. Да и не влезет больше в мою малогабаритную двушку. И чтобы действительно три часа и чтобы потом в квартире убрались, нет у меня сил ещё и убираться.

– Договорились. Обещаю. Вов… Я попытаюсь тебя там с хорошими девушками познакомить. Вдруг какую выберешь.

Хрен там договорились. Хрен там обещания. Знаете сколько народу она в итоге натолкала ко мне в квартиру? Шестьдесят пять человек! В квартиру не влезали. Народ тусовался от крыльца и по всей лестнице с первого до третьего этажа! Бутылок принесли прорву, а закуски — две курочки гриль на всю орду, так что уже через полчаса половина была пьяна до положения риз.

Обещанное знакомство с девушками выглядело ещё забавнее. Саша подводила ко мне очередную претендентку. Я устало принимался её охмурять. Как только усилия по охмурению начинали приносить хоть какие-то плоды, на горизонте опять обрисовывалась Саша, уводила её помочь вытереть какую-нибудь очередную лужу на полу, а там перевешивала девицу на кого-либо другого, а ко мне подводила новую.

Через час я был уже зол как голодный сапожник. Весь этот бардак стоял у меня поперёк горла. Просто чтобы не сорваться — я дезертировал. Просто ушёл гулять. Вооружившись бутылкой лимонада и пачкой сигарет, сидел в сквере в квартале от дома и старался не слышать доносившихся даже и туда воплей всей этой гоп-компании. Смотрел на часы и считал остающееся время. Злость нарастала.

Отсчитав договорённые три часа и полчаса дополнительных, я вернулся. На лестнице и в квартире штабелями лежали тела. Держались на ногах человек десять. С трудом найдя Сашу с Виталием, я потребовал выполнения обещания. Ещё через полчаса — повторил, уже в ультимативном тоне. Здесь Саша уже отреагировала, но эвакуация тянулась ещё минут сорок. Я уже трясся от злости.

Еле сдерживая себя, я смотрел, как оставшиеся прибираться шестеро — неторопливо послали гонца за шаурмой, приготовили кофе, полчаса беседовали за трапезой… Потом начали прибираться. Точнее — якобы прибираться. Небрежно помахивая туда-сюда то тряпочкой, то веником там, где нужны были отбойный молоток, лопата и швабра с азотной кислотой.

Часом позже я не выдержал и выгнал их всех. В самой резкой, самой грубой манере, наговорив целую кучу абсолютно непростительных обвинений, упрёков и комментариев. Сел посередине большой комнаты. Через несколько минут — словил микроинфаркт. Лёг на пол, усыпанный бычками и осколками посуды. Полежал час. Решил, что если вдруг умру — никогда этого себе не прощу. Сказанных слов не прощу. А того, что умер посередь столь глобального срача, тем более не прощу. Нельзя умирать в такой помойке. Противно и стыдно это.

Более чем половину ночи я, держась за сердце, периодически хватаясь то за нитроглицерин, то за спасительную чашку с чаем, ползал по всей квартире с тряпкой, выгребал из всех закоулков целые и битые бутылки и рюмки, выносил десятки пакетов мусора, прочищал забитые грудами бычков ванну и раковины, мыл, чистил, драил, подметал…

Наконец — вынес последнюю порцию мусора, разложил диван, поклялся прекратить весь бардак в жизни, найти себе нормальную женщину, никогда и ни под каким видом не пускать больше Сашу на порог… Права была Машка. Поделом мне. Ибо нефиг! И с такими мыслями заснул, не зная, проснусь ли.

Битому неймётся. Всё знаешь, всё предсказать можешь, а всё равно раз за разом вляпываешься. Тут даже не о комплексе Кассандры речь. Там всё же — о предсказаниях в чужой адрес, которым никто не верит. Так ведь в свой-то то же самое получается, хотя не верить самому себе оно как бы даже странно было бы.

В общем, следующее из знакомств, существенно повлиявших на мою жизнь, последовало немедленно. То есть — проснулся я утром, живой оказался, хотя не более, да и полез опять в Интернет.

– Ты меня помнишь?

– Прости, нет…

– Я в твоём чате раньше часто бывала. Полгода назад, наверное.

– Ну-ну… Я — виртуальных знакомств, не перешедших быстро в реал, долго в памяти не держу! Нет в них смысла.

– А жаль. Я нашла твои фотографии, долго их изучала и хотела бы встретиться в реале.

– Хочешь — приезжай. На нейтральной территории, извини, не смогу, я сейчас совсем не в форме, у меня тут такие две катастрофы подряд на личном фронте, что я совсем никакой.

– Да у меня, собственно, тоже. Боюсь.

– Зря. Во-первых, если фотографии видела, то сама знаешь, что незачем меня бояться. Во-вторых, сегодня смело можешь считать меня полным импотентом. В-третьих, до метро встретить дойду, убедишься сама, что не вру, а не убедишься — кто мешает развернуться?

– Так ты про сегодня?

– Ну да. Если есть желание и оно не есть заведомо неправильное — зачем откладывать?

– Я другого боюсь.

– ???

– Я же видела твоих девушек на фотографиях! Я им не конкурентка…

– Тьфу ты. Никакой я нынче, ясно? И думать ни о чём таком не желаю. Потреплемся. Пожалуй — мне это нужно. А остальное кто знает?

– Хорошо. Через час встречай. На Молодёжной?

– Да, у выхода из последнего вагона. Как я тебя узнаю?

– Да я тебя сама узнаю. Впрочем, я очень рыжая. И звать меня – Таня.

Если быть честным, Таня и правда смогла меня немножко поддержать. Наверное, даже не немножко. Собственно, она даже и не пыталась это делать. Просто вывалила на меня кучу собственных проблем. Как известно, разбирать чужие проблемы — подчас лучший способ отвлечься от своих.

На самом-то деле и проблемы были более или менее мелочными и ну очень стандартными. Маленький подмосковный городок, крошечная квартира, отчим-диктатор, который держит её на комендантском часе, то есть «в десять вечера дома как штык», а на то, что ей двадцать один год, плевать. Который как только узнал, что в двадцать она обзавелась первым любовником, причём старше себя, начал её при всех проституткой называть, а когда недавно она с этим любовником рассталась, совсем с цепи сорвался. Почти сплошняком спившаяся и снаркоманившаяся молодёжь во всех соседних кварталах. Отсутствие какого бы то ни было общения по интересам, которые у неё есть и довольно широки…

В общем, девушка просто слегка запуталась, слишком на поводу пошла, а теперь мается. При этом девушка действительно интересная, действительно красивая, хотя, тут она была права, абсолютно не в моём вкусе. Существенно крупнее всех, с кем у меня хоть что-то получалось. Более того, из неё во все стороны пёрло, что Таня — нормальная женщина. Более того — настоящая Женщина. И даже — настоящая Баба. В которой женское начало рано или поздно перевесит всё остальное. Которая может быть идеальной женой, идеальной матерью, идеальной хранительницей домашнего очага. Но отнюдь не идеальной подругой в сумасшедших затеях. Как-то меня всегда больше тянуло к девушкам, в которых романтизм нацелен не на семью, а на совместное творчество, совместное познание нового… То, что она сейчас дёргается в интересную сторону, на самом деле не рвение к интересному, а всего лишь поиск способа вырваться из замкнутого круга, помноженный на неплохую эрудицию и развитое любопытство. Построит семью — пройдёт оно. Примерно так. В общем, охмурять я её не стал, но интерес к дальнейшему общению обозначил недвусмысленно. Такие на дороге не валяются. Интересных — обязательно нужно в свой круг тянуть. А найдёт семью, выйдет замуж — так ведь велик шанс, что мужа интересного надыбает, тоже в круге общения пригодится, вон, на Машкиного Стаса посмотреть… Предложил немедленно начать деятельность по искоренению комендантского часа и прочих безобразий, заночевав у меня под гарантию неприкосновенности. Не скрывая мотивов и честно объяснив насчёт моего вкуса и прочего. Даже не имел ничего против того, чтобы взять на себя объяснение её семейству причин отсутствия наличия. Отказалась, хотя невооружённым глазом было видно, что хочется, а решимости не хватает — самой малости.

Через два дня Таня приехала опять. На этот раз с решимостью. Нет, не в смысле идеи заночевать у меня, а в смысле, проведя у меня вечер, смыться на выходные погулять в Питер. Позвала и меня, но я был ещё абсолютно не в форме, да и не люблю я ритуальных поездок в Питер. И сам Питер не люблю. Разговор происходил уже гораздо живее, проблем друг друга уже не касались, говорили исключительно об интересном — литература, природа, искусство, компьютеры, психология Интернета. В частности, обсудили ту самую ловушку с реализацией НЛП средствами бесконтактного общения, рассказал я истории с Алексовой Надеждой и с Аллой. Татьяна, оказывается, тоже очень близко подошла к пониманию этого эффекта.

А ещё проверили мой статус мастера совпадений. Перебрали знакомых и родственников. И немедленно нашли аж трёх. Двух упоминать не буду, а третьим оказался известный бард Сергей Никитин. Он заканчивал ту же школу, что я, а потому они с женой приезжали играть и петь на всех главных школьных праздниках. А позже развелась мода на туристские вечера, устраиваемые всюду по одному сценарию: первое отделение — слайды и фильмы о походах, второе — поёт кто-то из бардов. И практически на всех вечерах, на которых первое отделение предлагали мне, — во втором оказывались именно Никитины. А Таня? Таня — последние три года участвовала во всех Никитинских телевизионных посиделках на крылечке. Так-то вот. Тайный ход карт, однако, как в преферансе. Сколько ни ломай — не переломаешь. Табунами мизера-то ходят, и один другого дырявее.

То, что Таня всё же решила попытаться меня охмурить, я понял не сразу. До меня это стало доходить только когда я вернулся с вокзала, проводив её на питерский поезд. Мне эта идея не очень понравилась. Но — здраво осмыслив, тьфу на эти здравосмысленные размышления, я всё же надумал идею с порога не отбрасывать, посмотреть, что дальше будет. Не я ли три дня назад, выгнав Сашу чуть ли не пинками, давал зарок больше не связываться со столь милыми моему сердцу сумасшедшими девчонками, а найти себе нормальную женщину? Так вот ведь она. Как раз такая. А то, что фигурой она не совсем то, что я привык считать своим вкусом, так ведь с общей эстетикой здесь по всем канонам всё в порядке, а если у меня такой ни разу не было, откуда такая уверенность, что моему вкусу сие не соответствует? В общем, решил пока ничего не решать. Не обещать, но и не зарекаться. Ни ей, ни себе самому.

– Володь, я с вокзала, только что вернулась. Можно я сейчас приеду?

– Конечно.

Ну очень странный голос. С надрывом на грани истерики. Пожалуй, как приедет, первое, что понадобится, так это достойный завтрак и стаканчик чего-нибудь. И никаких разговоров, пока толком не поест, стаканчика не выпьет и кофейком не запьёт.

Исполняем. По ходу — наблюдения. Вид очень мятый, очень растрёпанный, очень взъерошенный. О чём-то лихорадочно думает, глаза то в пустоту нацеливаются и мертвеют, то по углам скачут. На мне ни разу не остановились.

– Володь, ты был прав.

– В чём?

– В том, что в Интернете нельзя общаться, а можно только знакомиться. И что мне теперь делать?

– Так ты и сама почти к тому же пришла. А что, что-то случилось?

– Случилось! И что теперь делать, не знаю. Да, всё знала, всё понимала. Но всё равно случилось именно так.

– Не. Так не пойдёт. Давай по порядку.

– По порядку, так по порядку. В Питере мне в некоторый момент надоело всё время гулять одной, и я позвонила ещё одному другу из Интернета. Договорились в пару музеев вместе сходить и кофе попить.

– Это не по порядку. По порядку — это начав с того, кто он такой и откуда взялся…

– Хорошо. Полгода назад я бывала в твоём чате. Ты не хотел общаться, тебе нужно было сразу в реал. А мне не нужно было в реал, у меня тогда был мужчина. Я нашла себе в твоём чате собеседника, вряд ли ты его помнишь, никнеймы у него были такие-то и такие-то. Потом он завёл свой собственный чат, я туда и переместилась, перестав бывать в твоём. Спустя полгода — я многое поняла, многое мне надоело, вернулась в твой чат, и мы, как помнишь, сразу встретились. Я тебе про него не рассказывала, потому что всё было позади, да и не принимала я его всерьёз.

– Всё так. Ну, встретились вы, и что?

– Ты понимаешь, я ему не хотела звонить. Спонтанно получилось. После Эрмитажа и Кунсткамеры не смогла с лёту придумать, куда пойти дальше, вот и вспомнила, решила совета спросить и помощи, да и интересно же, с кем столько времени общалась! Встретились, кофе выпили, вышли на улицу, а тут сильный дождь. В общем, промочила ноги, надо было сушиться. А до его квартиры было гораздо ближе, чем до гостиницы, так что к нему и зашли высушить ботинки. А уже через пять минут оказались в постели. Володь, через час — я поняла, что мы с ним абсолютно разные люди! У нас нет ничего общего! Как мы оказались в одной постели — не знаю. Затмение нашло. Наверное, то самое НЛП сработало. Володь, это ещё не самое худшее. Самое худшее в том, что мы никак не предохранялись, а у меня был самый опасный день. И что мне теперь делать?

М-да. Раскладец. Теоретик, блин. Всё с ней обсудили тогда об этих интернетовских штучках, главное забыл упомянуть. То, что кроме НЛП как такового там второй эффект возникает. Перегрев. Долгое бесконтактное общение приучает идеализировать собеседника, снабжать его большой-пребольшой кучей желаемых свойств и качеств. А возможности опровергнуть ему при этом отнюдь не предоставляется. Вот человек и привыкает помаленьку к мысли, что эти качества у собеседника есть на самом деле, в то время как их нет и в помине. А обнаруживается их отсутствие, разумеется, не мгновенно, а через несколько часов или через несколько дней. Результат — ударное разочарование, причём эффект сей взаимен. Не раз, не два, не десять видел я этот эффект. Предостерегал всех знакомых. Потому я и избегал встреч в реале с теми, кто у меня в чате месяцами болтался. Один и тот же результат у таких встреч бывает: почти мгновенный секс, ударное разочарование, мгновенный разрыв. Хорошо может получиться только если в Интернете выявить наличие желания к новому знакомству и взаимное эстетическое непротиворечие, а всё прочее — выяснять уже в реале. А вот Таню предостеречь — забыл. Так как она настолько мгновенно на контакт пошла, что не было такой опасности в моём случае. А вот то, что кроме моего случая может оказаться другой, параллельный — и в голову не пришло! А что делать? Ну, что тут вообще сделать-то можно? Благоглупостей разве что наговорить…

– Тань, во-первых, успокойся. Что тут делать — не слушать советов. Ни моих, ни чьих бы то ни было ещё. Никто, кроме тебя, за тебя не решит. Решишь забыть как страшный сон — забудь. Решишь забить и принять как урок — забей и прими. Решишь выйти за него замуж — твоё право. Решишь так родить ребёнка — рожай. Решишь аборт сделать — делай. Я-то тут при чём? Будет нужна моя помощь — чем смогу, помогу.

– Ты меня теперь презираешь?

– Да как бы нет. Сам в подобные ловушки попадался. Эту яму ты выкопала себе сама задолго до моего появления на горизонте, и для того, чтобы я мог её закопать, я должен был бы знать о ней. Если новую яму копать не начнёшь, а потом на меня сваливать — какое моё наплевать? Напомню, между прочим, что между нами ничего не было, нет, не факт, что намечалось, и не факт, что будет. Опять же — согласно армейским уставам, глупость ненаказуема.

– Меня же дома теперь съедят!

– Ну вот в этом я свою помощь уже обещал, а обыкновения отказываться от своих слов я не имею. Это всякие англичане пусть считают, что джентльмен хозяин своему слову, может его дать, а может и обратно забрать. Мы — не англичане!

В пятницу Таня объявилась снова. А на следующий день, на субботу, у нас намечались Иероглифовские посиделки с пивом в парке Коломенское. Небольшим составом, человек примерно десять художников и фотохудожников. Не ритуальные. Те, которые бывают не чаще раза в год под одновременный приезд в Москву не менее трёх «забугорных» членов. Таня и осталась у меня преимущественно потому, что очень захотела туда попасть, а на выходных возвращаться ночью домой за город и утром ехать обратно в Москву, согласитесь, слегка лениво. Никаких поползновений к сближению не было — с того самого момента, как она вошла в квартиру, было абсолютно ясно, что у нас установились чисто дружеские отношения, без претензий на что бы то ни было иное. Впрочем, после понедельника трудно было ожидать чего бы то ни было ещё. Мы даже поленились организовывать второе спальное место и плюхнулись спать на одном диване, пребывая в твёрдой уверенности, что никто из нас ничего не захочет от другого.

Фиг там. От Тани шла слишком мощная волна феромонов. Таки захотелось, и почти мгновенно. Мне. Но не ей. Мы так и не заснули. Я предпринимал атаку за атакой, Таня их успешно отражала. Обид — не было. Я прекрасно сознавал, что это чисто физическое желание без какой бы то ни было иной подпорки, а раз так, обижаться на нежелание противоборствующей стороны — глупо и бессмысленно. На сборище ехали снова просто хорошими друзьями.

Необычное было сборище. Непривычное. Наверное, впервые посиделки проходили практически в полном молчании. Любой разговор тут же затихал. Слишком чудесный день выдался. Бабье лето в лучшем своём наряде. Мы просто сидели на лавочках и созерцали парк, Москва-реку, дефилирующие группы отдыхающих… Последний погожий день в году, зачем его на какие-то разговоры разменивать, даже если ради них и собрались? Пили пиво, закусывали вкусным, немножко фотографировали…

Таня сидела рядом со мной; когда на солнце набегало облако и холодало — просто, чтобы не мёрзнуть, пододвигалась ко мне и слегка подлезала мне под куртку, чуть солнце опять пригреет — отодвигалась обратно… Словом, всё как и предусмотрено регламентом.

Только вот опять фиг там. Народ стал по домам собираться, Таня сказала, что мы ещё немного посидим, тем более вон в той бутылке и пиво осталось, да и рыбку вкусную не доели. И как только последний скрылся за поворотом аллеи — откинулась своей головой мне на колени и притянула мою голову для поцелуя, а ещё через минуту взяла мою руку и сопроводила её себе под кофту.

Спустя час — мы взяли такси и поехали обратно ко мне.

Говорят, что женщины непредсказуемы. Чорта с два. Миф. Женские мозги, в отличие от мужских, как раз работают по вполне конкретной бинарной логике, которая абсолютно предсказуема. Другое дело, что мужской мозг одновременно просматривает всего лишь одно «направление», зато довольно далеко, а женский –близко, но много направлений сразу. То есть, для того чтобы мужчине предсказать женщину, надо сделать серьёзное усилие над собой, сведя логику к компьютерной да/нет, и просмотреть все варианты и факторы, сколько их ни есть, трижды убедившись, что иных не существует, на глубину не более двух логических шагов, а это – существенное время занимает, да и очень легко ошибиться, забыв пару факторов. А заодно — не отбрыкиваться сразу от тех вариантов, которые выглядят неприемлемо, отталкивающе и в этом роде. Сложно, но можно. Это женщина мужчину понять не может в принципе. Исключения хоть и бывают в природе, но редки до чрезвычайности.

В общем, Таня, что и следовало из её сущности Настоящей Женщины, сделала выбор в пользу дома и семьи, а не интересного, но гарантированно временного, правильно сообразив, что тот как бы совсем чужой товарищ в Питере в смысле обозначенных перспектив окажется интереснее меня.

И вот тут-то и началось странное. Наши отношения, как бы и не успев начаться, исчезли. Кроме дружеских. Таня проводила у меня половину всех вечеров и часть ночей, привозила ко мне всех своих подружек и хоть сколько бы то ни было интересных друзей. Бывало, на ночь человек до пяти замариновывалось. А на выходные уметалась в Питер, умудрившись того мужика всё же охмурить, охомутать и так далее. Через полгода она вышла за него замуж и уехала совсем.

Если быть честным, я испытал немалое облегчение, когда вся приведённая Таней компания наконец рассосалась. Главная проблема была в том, что все дамы в этой компании были хоть и не столь яркими во всём остальном, но в смысле мощной женской сути – абсолютно под стать Тане. То есть на любых самых что ни на есть мелочах разводили зверскую ревность. Стоило хоть какой-либо из них, например Евочке, хоть краем глаза где-то посмотреть на кого-либо из тех парней, которые Таню вполне даже безобидно интересовали год или два назад, как та немедленно мне звонила, сливала эту информацию, начинала допрашивать, когда Евочка у меня в последний раз была, да как держалась, да о чём говорила. А на следующий день звонит Евочка с допросом на предмет, не появлялась ли у меня за последние два дня Таня, да не расспрашивала ли о ней, да не наговорила ли чего про неё… В общем, посмотрел я на весь этот цирк, посмотрел, да и спустил на тормозах. Единственное, с кем не удалось на тормозах, так это с Таней. Она уже переехала в Питер, вышла из контакта, а когда через год проявилась опять в телефоне и в Интернете, налаживать обратно отношения я отказался. И даже, когда были потребованы объяснения, наговорил немало резкостей.

– Вован, давай мириться!

– Саш, а оно стоит?

– И ещё как!

– Уверена? А зачем?

– За шкафом! Ну, сколько можно тебе это повторять?

– Саш, но меня ведь и правда доломали некоторые твои приколы.

– Вов, я была неправа. А ты — всегда оказываешься прав. Я этого сразу не понимаю, не принимаю, но потом, не сразу, но всегда проникаюсь. И очень ценю. И потому не хочу тебя терять. Как единственного друга, который всегда скажет мне правду, пусть и в очень неприятном виде.

– А мне нужен такой друг, который меня предаёт, а потом прощения просит?

– Ты, главное, слушай умную Сашу. К тебе можно сейчас приехать?

– Как ни странно — нужно. Но эксплуатировать буду в хвост и в гриву.

Про эксплуатацию оно не было шуткой. Впервые за последние годы мне предложили большую персональную выставку, завтра предстояло везти в другой город и развешивать сотню работ, я как раз сидел рисовал эскизы развески, с ужасом думая о том, как я буду мыть стёкла на всей сотне и аккуратно паковать всё в ящики, которые ещё и набрать надо было по помойкам окрестных магазинов.

В общем, Саша в очередной раз поссорилась со своим Виталием, которого, судя по её собственным рассказам, уже успела основательно извести. Старательно протирая стёкла и рамы, Саша делилась своими мыслями и идеями о будущем. Вот если бы оно ещё и понятно было, хоть на сколько-то…

– Вован, а ты знаешь, что я твою книжку наизусть выучила?

– Ты? В жизни не поверю.

– Пари? У меня сейчас все друзья в каждый разговор цитаты из неё вставляют. Я их всех заставила прочитать и выучить. Видишь, какой я тебе пиар делаю?

– Ну и зачем мне такой пиар?

– Нет, ты не понимаешь. Я с тобой буду ездить в путешествия, ты ещё одну книжку напишешь, тебе же для неё нужны будут восторженные читатели?

– Неа. Обойдусь невосторженными. Да и не будешь ты со мной ездить. Как показывает практика, ты только на слова льстивые горазда.

– Вов, мне нужно сначала самой начать. Понять нужно. С тобой – начну, только когда пойму и только когда сама чему-то научусь.

– Интересная мысль. Но потом я старый буду, рюкзаки таскать не смогу. Как думаешь, во что моей нервной и прочим системам обходятся твои и не только твои приколы? И что — надолго меня хватит при таком режиме?

– Тебя — хватит надолго. Ты железный. А если рюкзаки таскать не сможешь, я их за тебя таскать буду.

– А если найду себе кого-нибудь?

– Ты знаешь, я не ревнивая.

– А она?

– Вов, ну ты ж меня знаешь… Вот была у тебя Алла, и где теперь Алла?

– А где теперь ты?

– А я — здесь, на полу вот сижу, рамки протираю.

– Что-то я пока не вижу, чтобы ты ко мне вернулась. Пока что вижу, что ты в обидах на своего Виталия, а ко мне поутешиться приехала.

– Опять ты прав. Я к тебе не вернулась. И не вернусь.

– А я думаю, вернёшься когда-нибудь.

– Нет. Разве что когда опять весной, как всегда, замяукаю, ты же знаешь, я кошка, — устроим дружеский перепихон, а так ни-ни.

– Ну и как ты себе представляешь, что ты ко мне не вернёшься, а я ради тебя интересные поездки устраивать буду? Интересные я устраиваю для кого-то, для кого их хочется устроить.

– А тебе и не придётся. Я сама буду устраивать!

– А я в них — поеду?

– Ещё как поедешь!

Как я на следующий день вешал выставку, сам не понимаю. Имел место быть верхний и высший предел хреновости. Вот бывает же так... Сашкина помощь в упаковке работ закончилась ровно тем, что и предвиделось по самому наихудшему сценарию, — точным повтором того вечера, когда она привела ко мне Виталия. Сидя на полу в разговорах и рассказах — Саша всё сильнее и сильнее себя накачивала, всё более и более зажималась между массивом своих воспоминаний и желаний и массивом своего упрямства. И опять – срыв в рыдания. И опять — сцена на диване в полураздетом состоянии. И опять — я её практически выгнал. И как в тот раз — с последней серией рыданий на полу в прихожей и с долгим-долгим одновременно молящим и укоризненным взглядом с порога.

И опять мне резко захотелось что-то переменить радикально. Когда три года подряд высится и ширится волна абсурда, когда каждая из сюжетных линий раз за разом возвращается, возвраты становятся неотличимы как капли воды, а каждый месяц параллельно возникает новая сюжетная линия и тоже вовлекается в круг бесконечных повторов — из круга нужно вырываться. Так или иначе. Тем или иным путём. Нужно. Необходимо. Только — как?

Ещё раз поменять круг общения и схему его формирования? Трудно. До невозможности трудно. Гигантского количества сил и энергии подобная хирургия требует.

Вернуться к первому витку и, приняв повторы за неизбежность, не допустить раскручивания спирали? А что считать первым витком? Те, кто на первых витках, — уже по очень далёким орбитам вращаются… Или — искать среди первых витков ту сюжетную линию, которая не вовлеклась в круг, а осталась незамеченной? Может быть, важное было — в этом? Может быть, в том и дело, что я не разглядел главного? Того, на что мне показывали странные события на Железных Воротах, того, что имел в виду Байкал, того, что показывала Река, а я не понял? Может быть, потому на Пинеге и было так странно, что мне поясняли, что я на пути в принципе правильном, но в неправильном окружении? И если найти в том, что было, правильное, раскручивающаяся спираль даст как бы задний ход и скрутится обратно? Но — я же сам не выберу… То, что я пропустил, на что не обратил внимания — для меня как бы всё равноправно. Должен быть знак. Что-то должно произойти. И произойти очень скоро, потому что тот маховик, который раскрутился, на следующем вираже просто разлетится вдребезги. Да если и нет, даже при самых благоприятных обстоятельствах, на то, чтобы его остановить, потребуется ничуть не меньше времени и сил, чем на раскрутку. А силы — они конечны.

И знак — поступил.

Раздался телефонный звонок, разделивший нашу историю на две совершенно разные части, и действительно — касавшийся прошедшего мимо в самом начале.

Но здесь — самое время взять антракт, вполне приличествующий музыкальному построению нашей писанины.

Итак — конец первого отделения.

Зрителей просят выместись из зала и немного отдохнуть, набравшись перед вторым отделением сил. Физических, кои можно подкрепить в буфете, и духовных, для поддержки которых в фойе устроена небольшая фотогалерея.

Занавес.

Все свободны.

Временно.

ВО ВРЕМЯ АНТРАКТА

Антракт — вовсе не обязательно отдых в чистом виде плюс традиционный бутерброд с икрой в театральном буфете. Как заповедовал некто Ильич, который мой тёзка, лучшим отдыхом является перемена занятий. Творчески же подумав, можно свести и к тому, что занятие остаётся тем же самым, то есть впитыванием информации, да и информационный поток в общем и целом остаётся тем же самым, всего лишь меняются каналы его поступления, давая отдых одним органам чувств и нагружая другие.

Вот и попробуем, пользуясь неизбежным и необходимым антрактом, дополнить сценическое действие просмотром развёрнутой в фойе фотовыставки. В которую, в виде кратких и лаконичных, практически невзаимосвязанных зарисовок, войдут эпизоды ну никак не вписывающиеся в основное повествование, но существенно дополняющие его. Читатель, он же зритель, увидит:

* * *

Как приехавший в очередной раз в гости Андрей на вопрос, как дела у Аллы, примет стопку, подумает и ответит, что замечательно. Потом ещё подумает и спросит: «Ну неужели, Вов, ты думаешь, что эти бабы, сколько бы их ни было, смогут порушить нашу многолетнюю дружбу, как бы они ни старались?» А потом ещё подумает, примет ещё стопку и отметит, что очень надеется, что я не вылью на него те нервы, которые Алла мне пережгла. Правильно надеется, кстати.

* * *

Как во время событий с захватом «Норд-Оста» ко мне последовательно заселились и несколько дней обретались три девушки: первая из той группы кордебалета, что в самом начале сбежала через окно гримёрки — в поисках политического убежища от репортёров; вторая — также в поисках политического убежища — боялась появиться в общежитии своего института по причине своей чеченской национальности; третья же — приехала из-за границы, так как её мать была в числе заложников.

* * *

Как одна из девушек, с которыми я знакомился в Интернете, за те три минуты, пока я занимался на кухне чаем, нашла у меня неслабо замаскированную заначку и конкретно спёрла всю мою наличность. И первая мысль, посетившая меня, когда пропажа обнаружилась, была о том, что во времена перестройки пара человек из тех, кого я считал многолетними друзьями, обжулила меня на пару тысяч американских денег, и то, что из огромного количества почти случайных знакомств суммарный ущерб свёлся к паре сотен, — даже не наказание, а скорее вселение оптимизма.

* * *

Как я в третий раз оказался у Рэя в гостях в гроте Шайтан. Кроме Олега со мной была Машка, вместе с которой мы и затеяли вывезти в Сьяны толпу человек в сорок фотографов и, оставив их накрывать стол в другом гроте, рванули к Рэю. Захватив с собой одну из фотографических девушек, появившуюся в составе в последний момент. А в Сьянах — прибившуюся к некоей наркоманской тусовке и там и оставшуюся. Как выяснилось позже — гражданскую жену одного моего старого друга. А Рэй — впервые не пошёл на разговор, ограничившись наливанием нам чаю.

* * *

Как повадилась ко мне некая славная дама Наташа из славного города Зеленограда, единственная из интересующихся мною девушек категорически относящаяся к иному слою общества. Слою, где имидж человека приоритетен над всеми прочими качествами. Уникальная дама, родившая первого своего ребёнка в пятнадцать лет и при этом являющаяся обоим своим детям идеальной мамой-подругой, не растерявшая к двадцати годам ни единого грамма красоты и ни единого грамма жизнерадостности. Привозившая невероятно вкусные тортики. А в тот раз, когда у нас почти дошло до секса, вдруг в почти уже раздетом состоянии начавшая, загибая пальцы, рассуждать вслух о том, нужен ли ей седьмой параллельный любовник. На что пришлось ответно вслух поспрашивать себя, нужна ли мне ТАКАЯ любовница. На чём вопрос заглох сам собою, а Наташа — ещё целый год изредка сваливалась на голову с очередным тортиком. Пока не вышла замуж.

* * *

Как отец, вразумляя меня, похвастался, что в их организации ни одна даже самая дурная секретарша не шастает в рабочее время по Интернету, в особенности по чатам. И как я не стал его расстраивать рассказом о том, как неделю назад познакомился в чате с чудесной девушкой Светой, работавшей как раз секретаршей и как раз в его организации. Как Света сразу же приехала в гости, но побоялась начинать роман. И как она ещё трижды в течение года присылала записки о том, как хотела бы ещё раз отпробовать моих отбивных и посмотреть мои фотографии. Кляня свою былую боязливость, но — не идя на дальнейший контакт из той же боязливости.

* * *

Как в момент разрыва с Кристиной мне ну очень надо было куда-то вылить ту часть злобы, которую я не успел вылить на неё, микроинфаркт помешал. Как по здравому рассуждению умудрился найти для того способ гуманный, человеколюбивый и направленный сугубо в мирное русло – объехал все конторы, где имел хоть какой-то зуб, то есть свой институт, своё министерство и так далее, везде добрался до начальства и всему начальству прямо и высказал всё, что на его счёт думаю. Не стесняясь в выражениях. На чём и обрёл оптимизм и спокойствие, ибо начальство сверх всяких ожиданий не начало гневаться, а выслушало, вняло и пообещало исправиться.

* * *

Как зашёл я к другу в студию на празднование пятилетия той студии. А на хвост мне сели те два паренька, которых я позже выставил из так и не состоявшейся болотной затеи с Машкой и подругами. Как жена друга напоила этих ребят, как следует их завела и подначила, а в итоге — вытащила на подиум, раздела и заставила исполнять перед камерой всякие педерастические этюды. А потом начала извиняться за сорванную половину вечеринки под тем соусом, что откуда ж ей, мол, знать было, что я могу притащить с собой двух самых настоящих пидарасов, и не употребить сей факт на пользу искусству — никак нельзя было. При том что ни один из ребят — с гарантиею пидарасом не являлся.

* * *

Как я умудрялся увязывать со всей этой сумасшедшей жизнью – работу. Причём работу настолько напряжённую, чтобы и на будущее задел оставляла, и весь этот бардак обеспечивала, и печать и оформление фотографий, а недешёвое это занятие. Просиживая за компьютером все до единой ночи, проведённые в одиночестве, срываясь в командировки, как только возникал перерыв между интересными поездками или между очередными романами.

* * *

Как все знакомые несколько лет подряд уговаривали меня написать эту книгу, некоторые даже спрашивали разрешения использовать материал, а написать самим, а теперь, читая черновики, поражаются, восхищаются, но больше возмущаются одновременно. Как я сам до сих пор не понимаю, что же у меня на этот раз получилось — то ли выдающееся литературное произведение, то ли полная и абсолютная графоманская чепуха.

* * *

Как я выискиваю по всем засунутым в шкафы и в столы старым дискам случайно сохранившиеся черновые фрагменты к двум недописанным и стёртым книгам — и вставляю их в эту, всякий раз вставая в позу буриданова осла перед извечным вопросом, править или не править…

* * *

Как моя бывшая супруга, столкнувшись в прихожей с тёплой компанией из Саши, Аллы и Насти, попробовала объяснить девушкам, что зря они со мной связываются, потому как я есть полный и безнадёжный импотент. К великому восхищению попугая, который, услышав громкое ржание трёх девичьих глоток, сорвался с двери и начал кружить вокруг люстры, оглушительно хлопая крыльями и не менее оглушительно каркая.

По выставке можно бродить долго, а антракт короток. Вот уже и первый звонок, первые, самые дисциплинированные зрители тянутся в зал, а в фойе появляются уборщицы, сосредоточенно наполняющие пластиковые мешки бычками из монументальных нержавеечных пепельниц.

Остаётся немного времени на то, чтобы подумать, а на кой бы хрен автору было разводить всю эту бодягу с романом, оперой… Изменит ли оно что-то в жизни? Изменит ли оно восприятие каких-то вещей, понимание каких-то вещей? Будет ли второе отделение более связным или окажется таким же сумбурным, как и первое?

Увидим… Второй звонок. Пора в зал, где уже начал помаленьку гаснуть свет…