О вас, ребята

25 октября 1917 года в истории человечества началась новая эра — эра коммунизма. В этот день навсегда ушла в прошлое старая Россия.

Дорогу в мир социализма людям указала Коммунистическая партия, созданная Владимиром Ильичем Лениным.

Долог и труден был путь в революцию. Опасность подстерегала на каждом шагу. Но и тогда дети рабочих и крестьян принимали участие во всех делах своих отцов и матерей.

Климкин шар

Из трубы паровой конки повалил дым, вырвался сноп искр, и три небольших вагона выкатились из тупика на улицу. За ночь рельсы покрылись инеем, и казалось, что конка идет по снежной целине.

Пассажиров еще не было. Постояв на остановке, конка тяжело поползла вперед, заставляя дребезжать стекла в темных окнах деревянных домиков.

Климка проснулся не от этих привычных звуков. Его разбудил чуть слышный хрустальный перезвон. От приятного, сказочного перезвона, от лесного хвойного запаха на сердце стало тепло и радостно. Он сдернул с себя одеяло, повернулся набок и, не открывая глаз, пошарил рукой около кровати. Валенок на месте не было. Тогда он быстро открыл глаза и увидел в углу под потолком россыпь крохотных огоньков. Они покачивались на елке, издавая хрустальный звон. А под ними на полу, рядом с Климкиными валенками, кто-то стоял. Белый. Маленький.

— Ну-ка, ну-ка… — прошептал Климка и босиком зашлепал к елке, присел на корточки перед дедом-морозом и, сдерживая дыханье, опустил руку в валенок. Под ладонью хрустнуло что-то упругое, гладкое, свернутое колесом! «Ремень! — догадался Климка. — Лакированный, наверно! С серебряной пряжкой!» О таком ремне он мечтал уже год!

Из второго валенка Климка вытащил какую-то вещицу. На ощупь в темной комнате и не разберешь. Вроде пластинка железная… А на ней болтики, фигурки, пружинки… Он случайно нажал на выпуклость. Пластинка, как живая, дернулась у него в пальцах, раздался щелчок, вспыхнула и погасла искра.

Климка широко улыбнулся в темноте:

— Батя смастерил!

Он снова нажал на выпуклость. Игрушечный кузнец ударил молоточком по кремневой наковаленке и высек искру. С другой стороны на пластинке была вторая пружинка. Климка разгадал секрет. Теперь уже два молотобойца заработали, выбивая голубые искорки.

Климка прижал к груди подарки и, подбегая к кухонной двери, почувствовал густой пряный запах горячих праздничных пирогов.

И когда только мамка успела!.. Стол на кухне был уже накрыт.

Отец в новой рубашке с расстегнутым воротом сидел спиной к пышущей жаром плите. Был он не очень широкий в плечах, немного сутулый, но крепкий, как то железо, которое ковал на заводе вот уже лет пятнадцать без перерыва. Ел он не жадно, но быстро, деловито и с улыбкой поглядывал на сына.

— Мамка-то, а?.. Расстаралась!

— Угу! — промычал Климка. — Вкусно!

Даже в их семье, считавшейся довольно зажиточной, такой стол накрывался лишь по большим праздникам: студень из телячьих ножек, рубец, винегрет с соленой рыбой, пироги с мясом и капустой. Ешь — не хочу! И Климка старался — весь ушел в тарелку, только голова с завитушками волос чернела над столом.

А мать была русой, с печалинкой в глазах. Казалось бы, сегодня чего ей печалиться? Праздник, богатый стол, вся семья в сборе. Живи да радуйся! И мать радовалась. Она видела, что подарки понравились сыну, что завтрак всем пришелся по вкусу. И все же нет-нет, да и промелькнет в ее глазах непонятная печалинка. Бывает такое у русских женщин.

— Ну так что, мать? Порешили? — отодвигая тарелку, спросил отец.

Климка насторожился — уж очень необычный, серьезный был голос у отца.

— Смотри, Петруша! Тебе видней, — покорно ответила мать. — Только бы не надорвался ты.

— Ты о себе подумай — тебе работы прибавится!

— А я помогу! — вмешался Климка.

Он уже догадался: речь шла о корове. Разговор про корову возник в семье давным-давно. Сначала о ней говорили весьма неопределенно, как о чем-то далеком, несбыточном. С завистью вспоминали соседей, имевших коров.

Отец Климки работал молотобойцем. Цеховое начальство уважало его за силу и выносливость, за покладистый характер. Когда надо, он мог отмахать молотом две смены подряд.

Мать вела хозяйство экономно и откладывала часть денег на всякий случай. Когда эта сумма перевалила за сотню рублей, разговоры о корове стали повторяться все чаще и чаще.

Климка хотел, чтобы у них была корова, поэтому он, не задумываясь, обещал свою помощь. Мать погладила его по упругим, как стружка, волосам и спросила у мужа:

— Присмотрел уже?

— Есть на примете… У хозяина корма кончились, а сено нонечь дорогое… Продает… Кличут Зорькой.

— А мы чем кормить будем? Деньги-то небось все уйдут за нее.

— Займем. К лету расплатимся.

— Вот я и боюсь — не надорвался бы ты. Будешь по две смены работать! — вздохнула мать.

Отец обнял ее за плечи.

— Не такие уж мы с тобой старые да хилые — выдюжим! Зато потом полегчает. Корова — она корова! От нее и навоз в дело идет…

Как только посветлело, Климка, погрузневший от сытных пирогов, вышел во двор. Несмотря на мороз, он нарочно не застегнул полушубок, чтобы похвастаться новым ремнем, который отливал черным глянцем на сатиновой рубахе.

Правую руку он держал в кармане брюк. Там, среди конфет, кузнецы бойко постукивали молоточками. «Не прожечь бы штаны!» — подумал Климка, вспомнив про искорки. Он даже нагнулся и потянул носом воздух — паленым не пахло.

Кто-то шлепнул его пониже поясницы.

— Ты что там ищешь? — захохотал Шурка.

Климка повернулся к дружку, хвастливо выпятил живот. Шурка ахнул — такой ремень был только у приказчика в самой большой лавке на их улице.

— А вот еще что! — Климка вытащил из кармана кузнецов и стал высекать искорки перед носом дружка.

— Тебе хорошо! — с завистью вздохнул Шурка. — У тебя батя такой… Ему молот — что спичка! Как ударит — копеечка!

— На! — Климка протянул конфету, чтобы утешить дружка. — А у тебя опять?

— Опять! — Шурка махнул рукой. — Как вчера напился, так и лежит.

Мальчишки вышли на улицу. Здесь уже началось новогоднее гулянье. К кабаку неторопливо, чинно шли пожилые рабочие — опохмелиться после вчерашнего. Расчистив завалинки от снега, у домов сидели женщины в праздничных косынках, щелкали семечки. Посередине улицы с песнями проходили ватаги девчат и парней. Тренькали балалайки. Гармонист красными от мороза пальцами растягивал тальянку.

Под громкий смех всей улицы какой-то подвыпивший рабочий вынес из дома дымящийся самовар и, беззлобно переругиваясь с женой, выскочившей за ним на крыльцо, поставил его на летний столик, сколоченный под окнами. Самовар наполовину погрузился в снежную шапку, закрывавшую стол, а рабочий сел на скамейку и крикнул:

— Катька! Чашку и блюдце! Хочу, чтоб с народом!..

Жена взмахнула руками, запричитала, но принесла и чашку, и блюдце, и чайник с заваркой. Смахнув снег локтем, она поставила все это перед мужем.

— И стыдоба тебя не берет, охальник!

Муж снял шапку, налил чаю, улыбнулся.

— А чего? Какая такая стыдоба?..

Дружно ударили церковные колокола. Ликующий перезвон поплыл над домами, над заводом, над высокими трубами, не дымившими в тот день. Из церкви повалил народ. Вышел и генерал — начальник завода. Сел в богатые сани.

— Его превосходительству ур-ра-а-а! — завопили на улице.

Генерал помахал рукой, и сани тронулись. У дома, где рабочий на морозе распивал чай, начальник завода снова велел остановиться. Холеные усы поползли вверх, обнажив крепкие белые зубы.

Расхохотавшись, генерал крикнул:

— С праздником, Митрич!

Застигнутый врасплох, рабочий вскочил по-солдатски и невпопад брякнул:

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Вижу, что стараешься! Вовсю! Со вкусом, по-русски! — сквозь смех проговорил генерал. — Зависть берет, на тебя глядя. Угостил бы, что ли, чашечкой!

— Катька! — заорал Митрич. — Чашку! Да чистую, смотри!

Стоявшая рядом с ним жена метнулась в сени. Рабочий поставил чайник на самовар, подхватил его за ручки, выдернул из протаявшего снежного гнезда и молодцевато понес к генеральским саням. Куда и хмель девался — не споткнулся, даже не качнулся ни разу. Шел как на параде. Видать, не один год прослужил Митрич в армии.

Запыхавшись, подбежала к саням жена с подносом, прикрытым чистым полотенцем. На нем — вазочка с сахаром, чашка на блюдце. Она ловко налила чаю и с поклоном поднесла генералу. Начальник завода с явным удовольствием отпил несколько больших глотков. Митрич, все еще стоявший с самоваром в руках, осмелел.

— Смотрю я, ваше превосходительство… Вчерась того… Тоже подгуляли малость?

Генерал кашлянул.

— Извини, братец. Не только Новый год, но и новый век: не грех!

— Видала? — Митрич взглянул на жену. — А ты зудишь!.. Не грех! Век новый!

Генерал допил чай, положил на поднос пятирублевую бумажку, поставил на нее чашку.

— Ну еще раз — с праздником! Гуляйте, братцы!

Люди, успевшие собраться вокруг саней, поспешно расступились. Перед лошадиной мордой остались только Климка да Шурка. Генерал заметил их и подозвал к себе. Мальчишки подошли несмело. Начальник завода дал им по новенькому серебряному рублю. Кучер свистнул. Жеребец заложил уши и ходко припустился по улице. В загнутый передок саней забарабанили спрессованные копытами комья снега.

Мальчишки бежали не хуже генеральского рысака. Их подгоняла тревожная радость. Еще бы! У каждого было по целому рублю! Но вдруг генерал одумается — потребует деньги назад? И Климка с Шуркой не жалели ног. В безопасности они почувствовали себя только тогда, когда очутились в сарае и захлопнули за собою дверь. Климка закрыл ее на крючок, торопливо вытащил рубль и поднес его к щели, сквозь которую пробивался свет. Шурка сделал то же самое. С минуту они разглядывали поблескивающие серебряные кругляки.

— Никак твой больше? — тревожно спросил Шурка.

Климка не видел в рублях никакой разницы и все-таки согласился.

— Больше вроде чуток… Но это все равно. Что твой, что мой — сто копеек, — успокоил он дружка. — Были бы только настоящие!

— А какие же еще? — удивился Шурка.

Климка подмигнул ему.

— Проверим! — Он сунул краешек рубля в рот, со всей силы сжал зубы и снова поднес серебряный кругляк к свету. — Настоящий, у поддельного след бы остался.

Успокоенные, они уселись на дровах и мечтательно уставились в темноту сарая.

— Здо́рово! — прошептал Шурка. — Можно купить полсотни конфет и десять пряников!

— А я куплю восемьдесят! — отозвался Климка, хотя ему ни конфет, ни пряников сегодня не хотелось.

— А я — сто! — не сдавался Шурка.

— А я — двести!

— Вот и врешь! — хихикнул Шурка. — На двести не хватит!

Климка понял, что перегнул, и надулся. Они помолчали.

— А знаешь что? — примирительно произнес Шурка. — Сбрехал я… Не куплю я ничего. — Он вздохнул. — Мамке отдам.

— Ну и дурак! — буркнул Климка. — Отец отнимет и снова напьется. Без толку!.. Вот если я отдам — батя сена купит!

— Сена?

— Ты что, не знаешь? Мы корову держать будем!

Климка думал, что дружок лопнет от удивления, но Шурка лишь кивнул головой.

— Слышал… А тоже толку не будет.

Климка с усмешкой пошлепал Шурке по лбу.

— Пусто тут у тебя!.. Молоко любишь?

— Люблю. А что из того? Рабочим корова не полагается. Мы б тоже, может, скопили денег, да незачем! Отец говорит — ничего рабочим не положено. Работай только и пей. А я, говорит, послушный, — работаю и пью!

— Пьет, потому что пьяница! — отрезал Климка. — А с моим батей сам начальник цеха за ручку здоровается!

— Подумаешь! — скривился Шурка. — А моего… — Он уткнулся губами в самое Климкино ухо и потребовал: — Побожись, что никому!

— Ей-богу! — Климка придвинулся к дружку.

— А моего… — повторил Шурка. — Это он пьяный проговорился. Только ты смотри!

Климка для верности обмахал себя крестом.

— Моего, — прошептал Шурка, — в тайный рабочий кружок звали!

— В тайный?

— В самый что ни на есть!

— А что там делают?

Шурка пожал плечами.

— Не пошел он. Говорит — коленки дрожат, а туда на твердых ногах идти надо.

Если бы Шурка принялся расписывать тайный кружок, Климка не поверил бы. Но Шурка ничего не знал и честно в этом признался — значит, не врет. Климке было не важно, что за кружок. Тайный — этим все сказано. И мальчишка почувствовал обиду за своего отца.

— Мой бы батя пошел!

Шурка спорить не стал.

Дружки посидели еще в сарае и, договорившись встретиться днем на ярмарке, разошлись по домам.

Отец раскладывал на три стопки пятерки, трешницы и рублевки. Крупнее денег не было.

Климка присел рядом и терпеливо ждал, когда отец закончит считать.

— Двадцать семь! — произнес отец и отодвинул в сторону пачку рублевых бумажек.

— Двадцать восемь! — торжественно возразил Климка и положил на пачку серебряный рубль.

— Откуда? — удивился отец.

Климка рассказал про генерала и неожиданно спросил:

— Папка, а ты пошел бы в тайный кружок?

— Куда?

— В тайный рабочий кружок.

Отец слышал о заводском кружке. Изредка о нем толковали среди рабочих. Говорили, что там читают запрещенные книги про царя и министров. Но откуда приносят эти книги, где собирается кружок и кто в него входит, было никому не известно. Климкин отец всегда держался подальше от таких разговоров. Он не боялся, а просто считал, что каждый человек сам выбирает свою дорогу в жизни. Здоровый и сильный, он надеялся только на себя и твердо верил, что проживет с семьей не хуже, а лучше других.

Климка думал, что вместо ответа отец начнет спрашивать, кто рассказал ему про кружок. Но получилось не так. Настроение у отца было праздничное, благодушное. Ему захотелось поговорить с сыном откровенно. Он накрыл ладонью деньги.

— Ты в кружок меня приглашаешь, а я за Зорькой собрался. Приведу ее — мамка молока нацедит в кружку парного… А что я из кружка принесу? Горечь одну! Плохо, мол, все вокруг… А оно лучше-то не станет. Ну, поохаем лишний раз. А я люблю не охать, а делать, чтоб лучше было… Выходит, что от кружки толку больше, чем от кружка!

— А чего ж он тайный? — разочарованно спросил Климка.

— Часто ты слушал, чтобы правду громко говорили?

— Значит, там правда?

— Не был, не знаю, — уклончиво ответил отец. — Думаю, что правда. Только она при силе хороша.

— Ты же сильный!

— Не ахти как! — улыбнулся отец. — Моей силы как раз на нас троих хватает, а больше не потяну.

Потом отец добавил:

— Ты про кружок-то помалкивай, а то вреда людям наделаешь. Дослышится кто-нибудь — и пойдет: откуда, кто сказал?.. Я и то у тебя про это не спрашиваю — знать не хочу. Лишний человек — тайне помеха!..

Из всего этого разговора Климка понял, что отец хоть и не хочет идти в кружок, но очень уважительно относится к нему. «Что же это за кружок такой?» — думал Климка, но так ничего и не придумал.

Праздничную ярмарку всегда устраивали на большом пустыре за заводом.

Когда Климка пришел туда, вся площадь, огороженная рядами ларьков и стоек, была забита народом. В центре высилась елка, увешанная дешевыми игрушками из разноцветного картона. Под елкой стояла «избушка на курьих ножках» — разрисованная фанерная будка для актеров, которые обычно приезжали на ярмарку.

Климка нашел Шурку у ларька. Чего там только не было! Шурка с каким-то восторженным изумлением пялил глаза на сладкое изобилие. Особенно поразили его елочные конфеты, нанизанные на медную проволоку. В ярких обертках, подобранные по размеру, они висели над прилавком: посередке — малюсенькие, с ноготок, а к краям — все больше и больше. Замыкали этот ряд две конфетины длиной с Шуркину руку.

Продавец в надвинутой на самые брови шапке зябко похлопывал рукавицами, поджидая очередного покупателя, кланялся, когда кто-нибудь подходил к ларьку, и бубнил заученно:

— Медовые, медовые! В копейку и рублевые! Одну попробуешь — вторую в бумажке проглотишь!

Климка постоял рядом с Шуркой, распахнул полушубок, блеснув лакированным ремешком, порылся в кармане, достал конфету.

— На!.. Идем отсюда! Большие — они невкусные!

Мальчишки пошли по кругу вдоль стоек и ларьков с пирожками, платками, игрушками. Больше всего людей толпилось у стоек с водкой. Пили прямо из бутылок, закусывали мерзлыми снетками и квашеной капустой, смешанной с кристалликами льда. У одной из стоек было особенно много рабочих. Оттуда, заглушая ярмарочный гомон, долетали дружные взрывы смеха. Климка увидел там Шуркиного отца. Он говорил что-то, и люди вокруг него покатывались со смеху. Климка подтолкнул Шурку.

— Вон он — твой рубль!

— Не-е… Мамка ему только сорок копеек дала — на опохмелку. Он, когда опохмелится, добрый и веселый. Любого рассмешит!

Ребята пошли дальше. Побывали около елки, заглянули в пустую «избушку на курьих ножках», еще раз прошлись вдоль ларьков и встретили ватагу соседских мальчишек. Они еще не виделись сегодня, и Климка похвастался ремешком и кузнецами. Игрушка пошла по рукам. Чтобы увидеть искры, мальчишки прикрывались полами курток и полушубков и по очереди нажимали на пружинки. Кузнецы работали безотказно.

Климка хотел рассказать ребятам, что батя пошел покупать корову, но в это время у елки ударили во что-то железное. Гомон на ярмарке сначала поутих, потом усилился, и толпа повалила к центру площадки.

— Представление начинается! — крикнул Шурка.

Мальчишки побежали к елке.

Из избушки вышли Дед Мороз, весь в вате, с огромным красным носом, с большущим мешком за плечами, и Снегурочка в марлевой накидке с серебристыми звездочками, в шапочке с густой вуалью, закрывавшей лицо. Дед Мороз поставил на снег мешок, оглядел толпу из-под густых ватных бровей.

— А что у тебя в мешке, дедушка? — спросила Снегурочка каким-то фальшивым, совсем не женским голосом.

— Прошлое, настоящее и будущее! — глухо, как из-под земли, пробасил Дед Мороз.

— Покажи, дедушка! — попросила Снегурочка.

Дед Мороз стал развязывать мешок. Климка, вытянув шею, с любопытством ждал, что появится из мешка. Дед Мороз вытащил оттуда надутый шар, и все увидели на прозрачной пленке портрет Александра III. По толпе пронесся шумок разочарования. Кого удивишь портретом умершего царя?

Вдруг пронзительно заверещала свистулька:

— Уйди-уйди-уйди!

Это Снегурочка надула «чертика», и теперь он заливался на всю ярмарку:

— Уйди-уйди-уйди!..

Шар с портретом царя неожиданно лопнул и разлетелся на мелкие лоскутки. Кто-то рассмеялся, но еще никто не понял, что происходит. А Дед Мороз вытащил из мешка шар с портретом Николая II.

— Уйди-уйди-уйди! — опять заверещала свистулька.

Толпа зрителей замерла. Теперь даже Климка почувствовал, что представление какое-то необычное, со скрытым смыслом. Все ждали, что и этот шар разлетится на кусочки.

— Уйди-уйди-уйди! — заливался «чертик», но шар не лопнул.

— Уйди! — требовал «чертик» и вдруг лопнул сам.

— Силенок не хватило! — сочувственно произнес кто-то в толпе, и Климка узнал голос Шуркиного отца.

— Есть на него сила! — басовито сказал Дед Мороз и выхватил из мешка третий шар.

На нем виднелся рабочий с занесенным над головой тяжелым молотом.

Два шара — царь и рабочий — стали сближаться. Не шелохнувшись, стояла толпа, скованная напряженным ожиданием. Климка приоткрыл рот. Позади сгрудившихся у елки людей раздался свисток городового. А шары все сближались под этот тревожный свист. С треском разлетелся портрет царя. Шар с рабочим взмыл кверху и торжественно поплыл над толпой, провожаемый взглядами все еще молчавших людей и сердитыми трелями полицейских свистков.

— Ишь ты, как обернулось! — сказал кто-то рядом с Климкой.

— Это они! — услышал Климка Шуркин шепот.

— Кто? — спросил он, не спуская глаз с шара.

— Я же говорил тебе! — отозвался Шурка. — Помнишь — в сарае?

Климка наконец понял, на кого намекает Шурка, и посмотрел под елку. Деда Мороза и Снегурочки уже не было. У избушки валялись куски ваты, мешок, марлевая накидка. Сзади нарастал шум. Городовые старались пробиться к елке. Это им никак не удавалось. Люди вроде и не мешали им, но получалось так, что как раз там, где были городовые, толпа становилась особенно густой — не протолкнуться.

А шар все плыл, постепенно удаляясь от ярмарки. Он летел невысоко: газа, наверно, в нем было мало. Ветерок нес его на заснеженные деревья кладбища.

— Айда за ним! — прошептал Климка. — Далеко не улетит — поймаем!

Мальчишки сорвались с места и стали пробираться сквозь толпу, которая начала понемножку редеть. Люди расходились, вновь собирались небольшими группами, загадочно переглядывались, крякали задумчиво и многозначительно. Отовсюду слышались восклицанья:

— Эт-то да-а!

— А Снегурочка-то — мужик, видать!

— Ловко ввернули, шельмецы!

— И не побоялись!

— Средь бела дня!

Климкин отец важно шагал по тракту. На правую руку, отведенную за спину, была намотана веревка. Другой ее конец петлей обхватывал широкие коровьи рога. Зорька изредка помахивала головой, дергала веревку. При каждом таком рывке отец оборачивался, улыбался и ласково говорил:

— Чего?.. Чего?.. Притомилась?.. Ничего, скоро дойдем!

Один раз корова остановилась и печально промычала. Остановился и Климкин отец, погладил Зорьку.

— Дуреха!.. А голос-то бархатный… Да ты не тужи — у нас не хуже будет!

Он причмокнул губами, как на лошадь, и осторожно потянул за веревку. И снова они пошли друг за другом по пустынному тракту. На этом участке домов не было. Справа — река с обрывистым берегом, слева — заваленные снегом пустыри. Поблескивали рельсы конки. Отец вел корову подальше от них, чтобы она не попортила копыта.

— Придем — сенца тебе задам, — приговаривал Климкин отец. — А там и весна скоро… Свеженькой травки хочешь?.. А косу-то придется покупать…

Сзади послышался шум. Отец обернулся. Их догоняла конка. Паровичок — дело привычное, и не он насторожил Климкиного отца. Чуть поотстав от конки, скакали всадники. Их было много. Конный отряд шел на рысях во всю ширину тракта. Эта лавина с грохочущей конкой во главе надвигалась на Климкиного отца. Он не знал о случае на ярмарке и не мог догадаться, что встревоженный полицмейстер выслал к заводу усиленный наряд пеших и конных городовых.

Климкин отец потуже намотал веревку на кулак и по глубокому снегу отвел корову к самому обрыву. Здесь они и остановились. Поравнявшись с ними, паровичок выбросил белое облако пара и сипло проревел. Зорька испуганно взмахнула рогами и попятилась. Отец напружинил руку.

— Стой!.. Задрожала!.. Это же паровик, а не тигра!

Внутри вагонов и на верху конки — на империале — сидели городовые. Сквозь дробный перестук колес раздался хохот. Городовых рассмешила эта пара — корова и рабочий. Размахивая головой и осев на задние ноги, она тянула подальше от конки. А рабочий, выгнув спину, двумя руками вцепился в веревку и сдерживал ее. Кто-то из городовых лихо свистнул — как плетью огрел. Зорька рванулась. Веревка лопнула. Климкин отец упал в снег, а корова исчезла, словно и не было ее над обрывом.

— Зорька! — отчаянно закричал отец.

Он стоял у самого обрыва и смотрел вниз. Там лежала корова, неестественно подогнув передние ноги.

— Зорька! — еще раз крикнул отец и на спине съехал вниз по откосу.

Корова лежала на заснеженных бревнах. Ее глаза с укором и болью смотрели на человека. Тяжело вздымались бока. Ноги были сломаны. Климкин отец увидел вывернутые суставы, застонал, зажмурился и прикрыл лицо рукой, с которой свисал обрывок веревки.

Когда конные городовые прискакали к заводу, ярмарочная площадка опустела. Людей будто вымело с улиц и переулков. Притихла застава. Только в кабаке напротив Климкиного дома горланили пьяную песню.

Городовыми командовал пристав. Он приказал обойти все дома и с пристрастием допросить рабочих. Не могли же эти Дед Мороз и Снегурочка исчезнуть бесследно! Кто-нибудь из толпы, окружавшей елку, должен был видеть, как они сбрасывали свою маскарадную одежду.

Городовые рассыпались по заставе.

Климка и Шурка сидели в комнате под елкой и, как заговорщики, переглядывались, хихикали и подмигивали друг другу. Щеки у них горели от мороза — мальчишки только что вернулись с кладбища.

— Покажи-ка еще! — попросил Шурка.

Климка прислушался. Из кухни доносилось позвякиванье ложек. Мать накрывала стол к ужину.

— Тихо! — предупредил Климка и вытащил из-за пазухи сморщенный комочек резины, подул в него. Резина расправилась, проступили знакомые очертания фигуры рабочего.

Послышались шаги. Климка выпустил воздух из шара и снова запихнул его за рубашку. Вошла мать с двумя кусками пирога.

— Пузики-то подвело?.. Нате-ка!.. И где это отец наш застрял?

— Корову покупать — не семечки! — серьезно произнес Климка.

Мать вздохнула и вышла.

— А здорово они похожи! — сказал Климка, взяв в руки игрушечных кузнецов. — И плечи такие же широченные, как на шаре! Ударит — так ударит!

У Шурки рот был забит пирогом. Кивнув головой, он пробормотал:

— Плохо, что не полетит больше!

— Полетит, если жаром или дымом надуть!

Климка вскочил и начал прыгать под елкой. Шурка удивленно смотрел на него, даже жевать перестал.

— Спятил?

— Сам ты спятил! — обиделся Климка. — Греюсь! Как станет тут жарко, — он похлопал себя по груди, — так и надую!

Долго прыгал Климка, пока не засопел, как паровик. Потом он приказал Шурке найти нитку и надул шар. Вдвоем они перевязали узкое горлышко. Придерживая нитку, Климка выпустил шар, но тот не полетел.

— Мало прыгал, — сказал Шурка.

Климка подумал, что дружок смеется над ним, но ответить не успел. Заскрипел снег на крыльце, хлопнула дверь.

— Отец? — спросил Шурка.

Климка отрицательно замотал головой: отец никогда так не хлопал. Шурка дернул за нитку — хотел выпустить воздух из шара, но нитка затянулась в узелок. Мальчишки растерялись. Климка с перепуга попытался засунуть надутый шар за рубашку.

— За елку! За елку его! — подсказал Шурка.

Шар запихнули в угол, за елку, прикрыли ветками и плюхнулись на пол. Климка схватил кузнецов и заставил их бить по наковальне.

Вместе с матерью в комнату вошел городовой — не из тех, что приехали по приказу полицмейстера, а свой, местный.

— Сама беспокоюсь! — говорила мать взволнованно. — Нет и нет его! И куда запропастился?.. Да вы присаживайтесь, Николай Кузьмич!

Городовой сел, положил фуражку на соседний стул.

— Может, чайку или… покрепче чего? — предложила мать.

— Спасибо, Варвара. Не до чаю! Генерал гневается!.. Это ж надо — весь праздник к чертям!.. Твой-то с утра ушел?

— Не то чтоб с утра, а рано — часиков в двенадцать…

В комнате наступила неловкая тишина. Городовой посмотрел на мальчишек, увидел игрушку.

— Покажи-ка!

Климка молча подал ему кузнецов.

— Отец сегодня подарил, — пояснила мать.

Городовой несколько раз нажимал на пружинки, усмехался, когда молоточки били по наковальне, и вдруг насупился. Его поразило сходство кузнецов с тем рабочим, которого он видел на шаре Деда Мороза.

— На ярмарке был? — спросил он у Климки.

— Бы… был! — заикаясь, произнес мальчишка и зачем-то оглянулся на дружка.

Шурка сидел под елкой и боялся пошевелиться. Какая-то сила так и хотела повернуть его голову в ту сторону, где за густыми еловыми ветками матово поблескивал шар с рабочим.

— Был, значит? — переспросил городовой. — И что же ты видел?

Климка подвинулся к матери.

— Н-н-ничего!

Мать положила руки на его плечи, прижала к себе.

— Что он мог там видеть, Николай Кузьмич!..

— Погоди, Варвара! — остановил ее городовой. — Ты лучше выйди, а мы тут разберемся.

Он подмигнул матери: мол, не бойся, не съем твоего сына, иди спокойно. И она, доверившись ему, пошла к двери. Только в ее глазах, как смутное предчувствие несчастья, опять появилось грустное выражение.

Городовой за руку подтянул Климку к себе.

— Деда Мороза видел?

— Не видел! — ответил мальчишка, чувствуя, что вместо страха и растерянности в нем пробуждается упрямая злость.

Городовой подтащил его еще ближе, сжал коленями и поверх головы Климки посмотрел на Шурку и поманил его пальцем. Когда тот подошел, городовой поставил и его между своих угловатых коленей.

— А ты видел?

— Конфеты видел… Большущие! — срывающимся голосом ответил Шурка.

Глаза у городового были бледно-голубые и какие-то липкие. Он по очереди смотрел на мальчишек и молчал. Может быть, на этом все бы и закончилось, но Климка допустил ошибку. Мальчишки стояли бок о бок, плотно прижатые друг к другу коленями городового. Климка чувствовал, как дрожит рука Шурки, и, чтобы подбодрить дружка, быстро пожал ему пальцы.

Городовой заметил это движение. Его правая рука потянулась к лакированному ремешку, поблескивавшему на Климке. Городовой расстегнул его и сложил вдвое. Левой рукой он пригнул головы мальчишек к своему животу.

— Начнем с богом! — услышал Климка и по движению руки городового догадался, что тот крестится.

Шурка захныкал тихонько и жалобно. Климка сердито боднул его головой.

— Скажете, когда хватит, — предупредил городовой и хлестнул ремнем по спинам мальчишек.

Климка рванулся, но рука городового, как прессом, давила его сверху. Тогда Климка размахнулся ногой и стукнул валенком по сапогу городового.

— Ах ты, звереныш!

Ремень со свистом опустился на мальчишек — раз, еще раз… И вдруг рука с ремнем остановилась. Климка не услышал, а скорей догадался, что кто-то вошел в комнату. Мальчишка выпрямился и оглянулся. В дверях стоял отец. Он был страшен: лицо перекошено злобой, без шапки, волосы припорошены снегом, на полушубке — кровавое пятно. Пальцы все еще сжимали обрывок веревки. Сзади стояла мать, боязливо трогала его за плечо и повторяла со слезами:

— Петруша! Уймись!.. Петруша! Родной!..

Все, что было потом, Климка помнил плохо. Звенели игрушки на елке, когда отец выбрасывал городового из комнаты. Плакала мать, прислонившись к стене. Захлебываясь, надрывались на улице полицейские свистки. Климка каким-то образом очутился на крыльце. Рядом под окнами отец дрался уже с двумя городовыми. Потом их стало больше. Отца скрутили и поволокли со двора на улицу. А Климка вбежал в дом, вытащил из-за елки шар и опять выскочил во двор. Ему казалось, что все еще можно уладить. Стоит только отдать шар — и отца отпустят, и все будет как прежде: мирно, спокойно и празднично. Он выбежал с шаром за калитку на темную улицу и крикнул:

— Возьмите!

На него никто не обратил внимания.

Окруженный городовыми, отец стоял около саней. В них Климка увидел генерала. А вокруг в быстро наступавших сумерках густела толпа. На крыльце кабака Климка заметил Шурку, его отца и еще несколько подвыпивших рабочих.

Один из городовых докладывал что-то генералу. Климка слов не слышал, но видел, как генерал взял у кучера кнут и хлестнул отца по лицу.

— Возьмите! — снова закричал Климка и высоко поднял руку с шаром. — Возьмите! Вот он!

На этот раз его услышали. И городовые, и толпа вокруг — все посмотрели на шар, на рабочего, замахнувшегося тяжелым молотом.

Шуркин отец, пошатываясь, сбежал с крыльца.

— Ты что ж это? — Он укоризненно помотал головой. — Это не игрушка! Это вроде флага получается! А ты его — врагам! Не положено!

Он взял шар.

Генерал прокричал что-то. Городовые, оставив Климкиного отца у саней, ринулись к шару. Но и толпа пришла в движение. Шуркин отец и Климка оказались в гуще людей. Какой-то мужчина басовито сказал:

— Пьяным флаг тоже несподручно! Дай сюда!

Климке показалось, что этот голос ему знаком. Он даже подумал, не Дед ли это Мороз? Мужчина поднял шар над головой и крикнул:

— Гони фараонов!

Подталкивая друг друга, тесня городовых, люди пошли вперед. Умчались сани с генералом. Полицейские разбежались.

— Расходись! — прокричал знакомый бас.

Становилось темней с каждой минутой. На тракте замелькали силуэты рабочих, торопливо расходившихся по домам. Подошла Шуркина мать, молча увела мужа и сына. Климка со своей матерью остались у калитки вдвоем. Она уже не плакала, сцепив в отчаянье пальцы, тоскливо смотрела в темноту. Увидев двух мужчин, приближавшихся к калитке, она вздрогнула и подалась вперед. Климка тоже узнал отца и того, чей голос был похож на голос Деда Мороза.

Они остановились рядом с калиткой.

— Мой тебе совет, — сказал мужчина, — когда придут за тобой — не рыпайся, иди. За драку штрафом отделаешься, а больше грехов за тобой не числится. Подержат и отпустят.

— А корова? — спросил отец и потрогал рубец на щеке — след генеральского кнута.

— Корова не по моей линии! — усмехнулся мужчина. — Придумаешь что-нибудь поумнее — приходи, потолкуем.

И он ушел.

Зазвонили в колокола. Церковь созывала людей на вечернюю службу. Кончался первый день Нового года и нового века.

Пятая операция

В Питере за Невской заставой про Пецу слышали все подростки. Не было мальчишки, который бы не завидовал его громкой славе. Взрослые называли Пецу и его дружков шпаной. Когда нужно было сказать точнее, говорили «кнутиковская шпана», потому что Пеца и его приятели жили на берегу Невы в большом пятиэтажном корпусе, который принадлежал домовладельцу Кнутикову. Этих ребят побаивались, хотя старшему из мальчишек — атаману Пеце — было всего тринадцать лет.

Однажды к кнутиковскому дому подъехала подвода с тяжелыми мешками. Пеца в это время мастерил в сарае дальнобойную рогатку. Большой иглой он пришивал к резиновой полоске кожаный язычок — «пуледержатель». Сами «пули» уже лежали в кармане. Это были квадратные кусочки чугуна от настоящей гранаты-«лимонки», найденной на заводской свалке. Семянниковский завод в то время снабжал русскую армию оружием, и на свалке валялись бракованные корпуса гранат, головки снарядов.

Пеца с любопытством посмотрел на подводу. Она стояла поперек узкой набережной, рядом с крутым спуском к Неве.

Возчик подложил камни под колеса телеги и ушел во двор.

В сарай к Пеце прибежал Венька Шустиков. Он был растрепан. Одно ухо у него подозрительно краснело. Пеца окинул дружка понимающим взглядом и спросил:

— Всыпали?

Атаману врать не полагалось, и Венька признался:

— Мамка!.. Хоть бы за дело, а то ведь так! Из-за прачечной… Из-за них! — он со злобой кивнул в сторону подводы.

Оказалось, что в мешках — цемент. Его привезли по приказу Кнутикова. Домовладелец задумал построить в подвале общую прачечную. Женщины сначала обрадовались. Но Кнутиков меньше всего заботился о жильцах и их удобствах. Старший дворник сказал, что за общую прачечную придется расплачиваться. Хитрый домовладелец на десять процентов повысил плату за квартиры.

Женщины подняли крик, проклиная и Кнутикова, и цемент, и прачечную. Венька не учел обстановку — сунулся к матери с какой-то просьбой — и попал под горячую руку. Ухо и сейчас пылало, как в огне. Но, увидев у Пецы новую рогатку, Венька забыл про боль. Он подержал рогатку в руках, осторожно натянул тугие длинные резинки.

— Дашь пострелять?

— Закончу — попробуем! — ответил Пеца и многозначительно посмотрел на подводу.

Венька не понял красноречивого взгляда атамана. А Пеца, орудуя иглой, сердито шевелил тонкими ноздрями и раза два повторил с угрозой:

— Попробуем… Попробуем…

Закрепив нитку, Пеца полез в карман за «пулей», вложил в кожаный лоскуток тяжелый кусочек чугуна и, не выходя из сарая, прицелился в подводу.

— Получай оц Пеци!

Когда Пеца злился, он вместо буквы «т» произносил «ц». Даже свое имя выговаривал по-смешному: не Петя, а Пеца, потому и прилипла к нему такая странная кличка.

Мягко щелкнув, чугунная «пуля» пробила мешковину. Цемент «потек» тоненькой струйкой и заклубился под телегой темным пыльным облачком.

Венька от восторга и нетерпения запрыгал на одной ноге.

— Дай! А? — взмолился он.

Пеца передал ему «пулю» и рогатку.

— В лошадь не попади! — предупредил он.

Венька три раза прицеливался и лишь на четвертый решился выстрелить. В мешке зачернела еще одна дырка.

Вскоре в сарай прибежал второй дружок Пецы — Витька-Дамочка. От него ребята узнали, что Кнутикова нет дома. Без него возчик не стал сгружать цемент и пошел в чайную.

Витька рассказал это с потешными ужимками. По-другому он не мог говорить. Голос у него писклявый, как у девчонки, а лицо все время двигалось. Брови то поднимались правильными черными полукружиями, то ломались почти под прямым углом. Гармошкой складывалась кожа на лбу. Даже уши у Витьки, когда он смеялся, оттопыривались, точно прислушивались к чему-то.

Ребята знали, что Витька может шевелить на голове волосами и складывать длинные тонкие пальцы в невероятные фигуры. Пеца долго учился Витькиному искусству: атаман должен уметь все, что делают другие. Но Витька-Дамочка в этом отношении оставался непревзойденным.

Выслушав Витьку, Пеца выдал ребятам по пять «пуль» и вышел из сарая.

Вечерело. На Неве шуршал молодой ледок, плывущий с Ладожского озера. По тугим мешкам пощелкивали «пули». «Стрелков» не было видно. Их возбужденные голоса доносились из сарая.

Застоявшаяся лошадь недовольно фыркнула, переступила с ноги на ногу и чуть двинулась вместе с телегой. Булыжники, подложенные под колеса, откатились, и телегу потянуло вниз по склону, который шел вплоть до самого берега и здесь превращался в крутой откос. Чтобы удержать телегу на месте, лошадь подалась корпусом вперед и застыла.

Пеца задумался. Потом он подложил под колеса откатившиеся булыжники и вернулся к ребятам. Они посовещались шепотом, подошли к подводе и внимательно обследовали сбрую. Путаясь в узловатых ремнях, Пеца попробовал освободить оглоблю. Но ремни не поддавались. Тогда он полоснул по ним перочинным ножом. Оглобля упала с глухим стуком. Мальчишки перерезали все гужи, повышибали булыжники из-под колее и отскочили в сторону. Телега тронулась вниз по склону: сначала медленно, но с каждой секундой все быстрее и быстрее. По откосу она уже неслась вскачь и, как взбесившийся бегемот, с шумом врезалась в воду. А ребята растаяли, словно их никогда и не было на берегу. Только лошадь продолжала задумчиво стоять на старом месте, а потом и она, почувствовав свободу, побрела куда-то вдоль Невы.

Утром об исчезнувшей подводе говорила вся застава. Приходили городовые. Упоминалось имя Пецы. Но это были лишь догадки. Ребята не оставили никаких следов и крепко держали язык за зубами.

Зато, закрывшись в темном сарае, они с гордостью вспоминали свою проделку, которую Пеца важно назвал операцией номер один.

История второй операции началась с Венькиного зуба. Два дня мучался парень. Зуб ныл не переставая.

Произошло это накануне получки. У матери не было ни гроша. Но она не вынесла Венькиного завывания: нахлобучила на голову сына старенькую шапку, засунула его руки в рукава пальтишка и потащила к врачу.

Зубной врач Блюминау жил на проспекте. Большая бронзовая табличка у парадного входа извещала, что его кабинет находится на третьем этаже в квартире № 12. Надпись была сделана крупными красивыми буквами.

Мать знала, что деньги нужно платить вперед. Но она надеялась, что врач согласится подождать до получки и выдернет зуб в долг. «Ведь человек же он! Поймет! — успокаивала она себя. — Расписку могу дать».

А Венька отрывисто мычал и, держась за мамкину руку, вслепую брел по улице, не видя ни домов, ни друзей, которые, сочувственно переговариваясь, шагали поодаль. Он не чуял ног, когда поднимался по лестнице, не слышал, какой разговор произошел между матерью и врачом, холодно принявшим их в просторной прихожей с круглым полированным столом. «Скорей бы! Скорей!» — думал Венька, отчаянно мотая головой. Но врач не спешил.

— Ну и приходите после получки, — спокойно сказал он. — Деньги будут — милости просим!

И опять, как в тумане, промелькнули перед Венькиными глазами улица, кнутиковский дом, дверь квартиры, обитая рваным одеялом. В голове прояснилось только тогда, когда вернулся с работы отец.

— Открой рот! — услышал Венька и увидел в правой руке отца щипцы для сахара.

В нижней челюсти что-то затрещало, оборвалось, и боль волнами стала откатываться прочь…

Утром Венька, небрежно сплевывая розовой слюной, вошел в сарай.

— Порядок! — сказал он. — Батя мигом вылечил!.. Теперь могу на свалку податься. Вы ходили?

— Что свалка! — ответил Пеца. — Дело есть: доктора лечить будем!

— Какого доктора?

— Твоего! Который вчера выгнал вас с мамкой!.. Шкура!..

— Таких надо вот так! — сказал Витька-Дамочка, надул левую щеку, щелкнул по ней пальцем и одновременно открыл рот. Раздался звук, похожий на револьверный выстрел.

— Патроны еще тратить! — возразил Венька. — Просто надо отнять у него все деньги — он от жадности сохнуть станет! Скрючится, как собака, и сам подохнет!

— Деньги вообще надо отменить! — категорически заявил Пеца. — От них вся беда! У кого есть, тот нос задирает, а у кого нет, тот как нищий.

— Правильно! — поддержал его Венька. — Батя мне сказал: «Были бы у меня деньги, — внес бы заранее штраф, а потом пошел бы и набил зубодеру морду!»

— А что бы ты сделал, если бы у тебя появилось много-много денег? — спросил Витька-Дамочка, и его брови изогнулись, как два вопросительных знака.

— Я бы открыл зубную больницу и таскал бы всем рабочим зубы бесплатно! — ответил Венька.

Пеца остался сторонником полного уничтожения денег.

— Я бы всех их скупил; бумажные сжег, а мелочь бы — в Неву!..

Врач Блюминау, как всегда, встал в десятом часу. Горничная подала ему кофе. Он не торопясь позавтракал и, поджидая первых пациентов, принялся за утренние газеты.

Прошел час. Газеты были просмотрены и отложены в сторону, но посетители не появлялись, хотя обычно большинство больных приходило с утра.

Немного раздосадованный, врач прошел в кабинет, перебрал инструменты, заправил спиртовку и все больше и больше удивлялся: что за убыточный день!

Наконец звякнул колокольчик. Блюминау поспешил в прихожую, обрадованно потирая руки. Когда врач не был занят с больным, он открывал сам. Блюминау принял полную внутреннего достоинства позу и торжественно распахнул дверь.

На лестнице никого не было. Врач постоял секунду в той же позе, потом шагнул за порог. Никого! Пожав недоуменно плечами, он закрыл дверь и вернулся в кабинет.

Минут через десять снова раздался звонок. И в точности повторилась прежняя история.

Выдержки у врача хватило на три раза, а на четвертый он уже не принимал величественной позы. Когда зазвонил колокольчик, он бросился к двери с гневным лицом, выскочил на площадку и успел услышать доносившийся снизу топот: кто-то поспешно сбегал по лестнице.

Блюминау вызвал горничную, приказал сходить к дворнику и сказать, что кто-то хулиганит у дверей.

Горничная вернулась с листом серой бумаги.

— Барин, — сказала она, — дворник обещал покараулить, а это я сняла с вашей вывески…

Горничная протянула врачу бумагу. С одной стороны она была вымазана вместо клея жеваным хлебом, а на другой виднелась надпись: «Врач не принимает».

— Это… неслыханно! — пробормотал Блюминау. — Это…

Его прервал колокольчик. Врач схватил со стола круглую палку, к которой прикреплялись свежие газеты, и ринулся к двери, но одумался. Ведь это мог быть пациент! Швырнув палку обратно, Блюминау одернул пиджак и открыл дверь. Пусто!

— Ну подожди, мерзавец! — прохрипел он, на цыпочках прокрался к столу, сверкнул глазами на растерявшуюся горничную, взял палку, так же на цыпочках возвратился к двери и встал, готовый по первому звонку выбежать на лестницу и обрушиться на хулигана.

Ждать нового звонка пришлось довольно долго. Наконец врач услышал легкие шаги. Ближе… Ближе… Колокольчик дернулся! Блюминау распахнул дверь и замахнулся…

За дверью стояла женщина. Она испуганно попятилась, приподняв к лицу обе руки. Врач узнал в ней жену богатого лавочника Голубова.

— Мадам! Простите! — взмолился Блюминау. — Прошу вас, входите! Это ужасное недоразумение!

— Нет-нет! Не-ет! — ответила женщина и заторопилась вниз.

Доходы зубного врача пошли на убыль. Мадам Голубова рассказала всем знакомым о «сумасшедшем докторе». А ее знакомыми были почти все лавочники Невской заставы. Блюминау разом потерял значительную часть богатых пациентов.

Дворник получил от врача хорошую плату и караулил дверь его квартиры, но таинственные звонки не прекращались весь месяц. Потом пропала бронзовая табличка. Блюминау заказал новую. Тогда неизвестные злоумышленники заменили табличку совершенно такой же бронзовой дощечкой, но с другой надписью. Она провисела три дня, пока к Блюминау не явился человек, страдающий хроническим воспалением голосовых связок. Произошел неприятный разговор, после которого зубной врач спустился вниз и с ужасом прочитал на табличке: «Врач Брюлау. Ухо, горло, нос».

Врач Брюлау жил на другой улице. Оттуда и перекочевала табличка.

Блюминау снял новую квартиру в другом конце города и навсегда покинул Невскую заставу.

В феврале 1917 года Пеце исполнилось четырнадцать лет. Мать в день рожденья подарила ему сатиновую рубашку, а отец похлопал его по плечу и сказал:

— Пора, Петька, на завод…

Приняли его учеником в кузнечный цех. Неделей позже дружки Пецы тоже впервые переступили порог грязной заводской проходной.

Чаще всего теперь они обсуждали заводские дела. Врагов у ребят прибавилось. Они познакомились с увесистыми подзатыльниками, на которые не скупились семянниковские мастера, с холодными презрительными взглядами инженеров.

Нашлись у ребят и друзья, хотя долгое время Пецына компания относила их к числу врагов.

Среди таких непризнанных друзей был Артем Гвоздев — опытный молотобоец с литым мускулистым телом. Пеца попал к нему в ученики. Артем смотрел колко, говорил редко и веско, будто ударял молотом. В первый день Артем сказал Пеце немного, но и этим сумел восстановить против себя гордого парня.

— Вот что, кнутиковский атаман… Все знаю про тебя… Не одобряю… Дурь брось!

— Все бы знал, — я бы в полиции был, а не тут! — ответил Пеца.

— Не все с доносами в полицию бегают, — возразил Артем и повторил: — Не одобряю. Не так надо…

Пеца не понял смысла последней фразы. Отношения между учеником и учителем испортились с самого начала. Они и дальше продолжали ухудшаться, особенно после одного случая.

Пеца с дружками подготовил третью операцию. Они решили тайком вынести из завода готовый ствол винтовки. Пеца думал, что, завладев стволом, он сможет смастерить с ребятами настоящее ружье.

Операцию разработали тщательно. В обеденный перерыв Венька, который помогал складским рабочим, вынес ствол и передал Пеце. Тот пробрался в глухой заводской тупик, чтобы перекинуть ствол через забор. За забором была свалка. Там дежурил Витька-Дамочка.

Все шло хорошо. Но в самый последний момент, когда Пеца добрался до забора и вытащил ствол из-под тужурки, рядом вырос Артем.

— Воруешь? — спросил он.

— Цвое шцо ли? — растерянно зацокал Пеца.

— Настоящий рабочий пачкаться воровством не будет, — прогудел Артем. — Это раз! А два — вот что: на заводе пока ничего моего нету. Но будет! И скоро! Все будет нашим: твоим и моим!

— Чудной цы, дядя! — рассмеялся Пеца. Он понял, что Артем не собирается тащить его к начальнику цеха или к управляющему. — Пожалел! На — подавись! — Пеца рывком протянул ствол. — Я, можец, с этого ружья по Семянникову сцрельнул бы!

Артем улыбнулся. Глаза его больше не кололи. Они смотрели тепло и капельку насмешливо.

— По одному гаду стрелять не с руки. Мы их всех разом сковырнем!

Пеца чертыхнулся и пошел прочь от забора. Слова Артема не дошли до него.

Как-то после работы, когда усталые рабочие шагали по захламленным заводским проулкам к проходной, навстречу выскочил из-за угла автомобиль. Он шел на большой скорости, разбрызгивая колесами жидкую грязь.

Рабочие поспешно сторонились. Проулок был очень узкий. Им пришлось прижаться к стенам цехов.

— Поехал, боров! — громко сказал кто-то вслед машине, чихнувшей едким синим дымом. — Опять какого-нибудь чина из Временного правительства принесло!

— Наверняка! — добавил второй рабочий. — Каждую среду заседают в конторе. Сговариваются — как бы обдуть нашего брата!

— Не успеют! — возразил третий.

Пеца, который был в толпе рабочих, узнал голос Артема.

— Не успеют! — повторил. Артем. — Скоро им крышка!..

И опять из всего этого многозначительного разговора Пеца уловил только те факты, которые могли ему пригодиться. Он узнал, что какой-то «чин» ездит на машине и бывает на заводе по средам.

У Пецы снова мелькнула мысль о стволе, но он отбросил ее: за неделю ружье не сделаешь. Потом он вспомнил о своей дальнобойной рогатке, и план новой операции был готов…

Старик сторож мирно дремал на рябой чугунной болванке, прислонившись к створке ворот. Но стоило автомобилю визгнуть на повороте тормозами, как старик вскочил, распахнул ворота и вытянулся по-военному. Приехавший оценил быстроту и ловкость сторожа и милостиво бросил ему под ноги полтинник.

— Дура! — презрительно проворчал старик в усы. — Думаешь, для тебя стараюсь? Как бы не так! Привычка такая проклятая!

Он сердито громыхнул створками ворот, вернулся к полтиннику и носком сапога столкнул его в канаву.

А машина торопливо пробиралась к конторе, объезжая рытвины, наполненные осенней водой. На повороте, когда автомобиль пересекал рельсы заводской узкоколейки, с громким треском лопнуло переднее стекло. На колени представителю Временного правительства упали острые игольчатые осколки и квадратный кусочек чугуна. Представитель ухватился за шофера. В это время лобовое стекло треснуло еще раз. Пеца, укрывшись за остовом полуразобранного ржавого паровоза, бил без промаха.

Машина остановилась. Подошли двое рабочих. Потом еще один. Быстро собралась толпа. Весть о странном происшествии покатилась по заводу.

Когда Пеца вернулся в цех, Артем подозрительно посмотрел на него и спросил:

— Твоя работа?

— Какая?

— Грязно работаешь! — продолжал Артем. — Хотел тебе дело одно поручить, а теперь боюсь: провалишь!

Больнее задеть Пецу было невозможно. Он вызывающе сунул руки в карманы брюк.

— А кцо видел? На пушку ловишь!

— И видеть нечего — знаю! По следу вижу. След — как блоха укусила! А ведь небось думаешь, что гору своротил? Героем себя считаешь?

— Цы укажи, где можно кусануц по-волчьи!

— А зубы-то есть?

Пеца широко разинул рот. Но Артем посмотрел не на зубы, а в глаза. Они горели у Пеци, как у волчонка. Артем взял его за подбородок, подтянул к себе и сказал внушительно и твердо:

— Бросишь свои штучки — получишь настоящее задание. Уразумел?

И Пеца вдруг почувствовал, что его злость к этому большому спокойному человеку была ненастоящей. Вместо нее появилось нетерпение. «Что за задание даст Артем?» — этот вопрос засел в Пецыной голове и ни о чем другом не давал думать. Парень с трудом дождался следующего дня и, войдя в цех, спросил у Артема:

— Ну?

Гвоздев улыбнулся, догадавшись, что скрывается за этим «ну».

— Не торопись. Сказано — будет, — значит, будет! Скоро…

Старая Россия отживала последние дни. Рабочий Питер готовился к вооруженному восстанию. На крупных заводах были созданы отряды красногвардейцев. Налаживалась и проверялась связь между районами города. Скрытно прокладывались временные линии полевого телефона.

Одна такая линия тянулась и на Семянниковский завод. Провод часто рвался, приходилось направлять на линию людей, а каждый человек был на счету. И тогда Артем решил поручить это дело мальчишкам.

Пеца ремонтировал длинные кузнечные клещи. На его плечо опустилась тяжелая рука, и Артем спросил с легкой усмешкой:

— Где у тебя штаб, атаман?

— В сарае! — выпалил Пеца. — На берегу…

— Жди сегодня в гости. Поговорить надо. Гвардия твоя чтоб в сборе была! Приду часов в семь…

С шести часов в сарае на берегу Невы царило напряженное ожидание. Говорили мало. Пеца сам стоял на страже у дверей и наблюдал за набережной. Остальные смотрели на него, стараясь по виду Пецы определить, показался ли Артем.

Кузнец был точен. Он вышел на набережную без пяти семь. Завидев его плотную фигуру, Пеца обернулся к мальчишкам и торжественно объявил:

— Начинается пятая операция!

Артем не любил произносить речи. Но тут был особый случай. Кузнец присел на чурбан в кругу ребят и сказал:

— Жизнь у нас была такой, что и вам и другим хотелось ломать все вокруг. И ломали! Осталось немного. Временных сбросим — и все: конец ломке! А что дальше? Дальше — строить будем! Строить новый мир — наш, свой, рабоче-крестьянский мир! А кто будет строить? Мы, которые ломали, начнем, а вы, которые сейчас в мальчишках бегаете, продолжите! Вот и получается, что основные строители — вы. И задание вам сейчас будет — не ломать, а чинить. Вы назначаетесь связистами — будете следить за телефонной линией. Как это делается, покажу на месте. Но хочу, чтобы уже здесь вы поняли: провод этот очень важный! Когда вы будете ходить вдоль линии, может быть, сам Ленин пожелает поговорить по проводу. Подымет он трубку и захочет сказать: «А ну-ка, братцы-семянниковцы, идите на подмогу! Пора пришла! Сокрушим последний оплот контрреволюции!» А провод-то оборванным окажется! Кто виноват? Пеца и его связисты! Да и мне не поздоровится! Поняли?

— Не будет цакого! — гордо ответил Пеца. — Зашцо возьмемся — сделаем! Давай показывай…

Наиболее беспокойным считался участок от завода до Невской лавры. Здесь линия проходила пустырем, переползала через железнодорожное полотно под рельсами, потом шла задворками лабазов, пересекала речку и кладбище. Места, казалось бы, глухие, пустынные. Но именно тут провод рвался чаще всего.

Артем провел ребят по всей линии, показал, как надо соединять разорванные концы.

— Спать вам придется мало, — сказал Артем. — Один — на линии, второй — на заводе, вроде посыльного при штабе, третий — в резерве.

В первую ночь на линию вышел Витька-Дамочка. Пеца устроился в инструментальной кладовке рядом со штабом красногвардейцев. Дома ребята сказали, что едут на рыбалку.

Ночь прошла благополучно, если не считать холодной ванны, которую принял Витька. Шел он между могил. Кругом тьма кромешная. Не то что провод — крестов не видно! Пробираясь вдоль линии, Витька, по совету Артема, держал провод на согнутом локте и слушал, как он шуршит — трется о его куртку. В тишине этот звук казался громким и странным. В нем чудились какие-то голоса. Витька не был знатоком электротехники и подумал, что это телефонный разговор. Он на ходу приподнял провод поближе к уху и… свалился в какую-то яму с водой.

Витька испугался, но не за себя, а за провод. «Вдруг он оборвался!» Долго ползал он на коленях по мокрой земле, ощупью разыскивая провод. Наконец нашел его, потянул в одну сторону, в другую. «Кажется, цел!» Страх прошел, и Витька медленно зашагал дальше, осторожно передвигая мокрые ноги.

Разрыв провода произошел ранним утром, когда на линии был уже Венька. Пецу разбудил Артем, который, кажется, не знал, что такое сон, и не нуждался в нем.

— Ну, паря, беги! — сказал он. — Связи нет — оборвалась!

Пеца миновал пустырь, густо покрытый жухлым лопухом и размочаленными стеблями конского щавеля. Здесь провод не был поврежден. Он тонкой змейкой вился по блеклой траве и вывел Пецу на свалку.

Взбежав на кучу какого-то гнилья, Пеца увидел Веньку и незнакомых мальчишек. Руки у Веньки были связаны за спиной.

Пеца вскипел. С яростным ревом он подскочил к Венькиному конвоиру и сшиб его сильным ударом под ложечку. Второй мальчишка отпрыгнул, но остальные поспешили на помощь и с трех сторон окружили Пецу. Длинный парень вертел над головой мотком провода и подзадоривал товарищей:

— Давай! Давай! Заарканим и этого гаврика!

Пеца не отступил. Не спуская с мальчишек загоревшихся глаз, он нагнулся, пошарил рукой по земле и схватил тяжелую палку.

— Пе-ц-цу не знаеце! Я вам кишки выц-цану и на кол намоццаю!

Мальчишки никогда еще не видели знаменитого Пецу, но имя его им было хорошо известно.

Длинный парень опустил моток провода.

— Пе-ца? — переспросил он.

Пеца не удостоил его ответом.

— Ты бы так, понимаешь, и сказал! — совсем другим тоном пробормотал парень. — Тебе нужен провод? Возьми!

— Разматывай назад! — приказал Пеца и отбросил палку. — Быстро!

Мальчишки повиновались с такой поспешностью, будто Пеца командовал ими всю жизнь. Конвоиры развязали Веньке руки, а длинный объяснил:

— Мы, понимаешь, идем — видим: провод! Решили, понимаешь, взять — пригодится! А тут этот, твой, не дает, в драку лезет! Мы его, понимаешь, прижали, а он хоть бы сказал про тебя! Сам понимаешь — мы бы его тогда ни-ни!

Когда провод лег на старое место, Венька нашел оборванный конец, срезал стеклом изоляцию и соединил оба конца.

Прежде чем отпустить мальчишек, Пеца сказал им напутственные слова:

— Еще раз оборвете — сживу со свету, как того доктора!

— Ну что ты, не маленькие! — обиделся длинный парень. — Пальцем не тронем!.. А про доктора, значит, не врали?

Пеца самодовольно улыбнулся.

— Пеца не врет! И не то делали!..

Второй раз провод порвали монахи, перегонявшие по реке плот. Случайно они это сделали или с умыслом, Венька не узнал. Да и некогда ему было заниматься расследованием. Увидев над рекой оборванный провод, он растерялся. Монастырка — узенькая речонка. Но ни лодки, ни бревен, ни досок под рукой не было. Мальчишка заметался по берегу. «А Пеца что-нибудь сообразил бы!» — тоскливо подумал он, чувствуя свою беспомощность. И вдруг у него мелькнула шальная мысль. Венька вспомнил, что на краю кладбища у сторожки стоит прислоненная к дощатой стене крышка гроба. Он помчался за ней.

А Пеца в это время второй раз бежал по линии. Когда он добрался до реки, Венька уже отчалил от берега в своей странной лодке и, придерживая конец провода левой рукой, правой усиленно греб обломком какой-то доски.

— Цы куда? — крикнул удивленный Пеца.

Венька обернулся, обрадовался. Крышка закачалась под его ногами, но он все же удержал равновесие.

— Монахи оборвали! Чинить еду! — ответил он и показал зажатый в руке провод.

Пеце понравилась находчивость дружка. Он молчал, пока Венька, балансируя в гробу, соединял концы провода. А когда крышка гроба приткнулась к берегу и Венька благополучно выскочил на землю, Пеца произнес:

— Здорово придумал!

На обратном пути к заводу Пеца встретил Витьку-Дамочку и тех мальчишек, которые утром чуть не уволокли весь провод.

— Пеца! — крикнул длинный парень. — Смотри-ка! — Он помахал куском серой бумаги.

Пеца приосанился. Длинный почтительно подал ему листовку.

— К граж-да-нам России! — по складам прочитал Пеца. — Вре-мен-ное пра-ви-тель-ст-во низ-ложено…» Ну и что? — Пеца посмотрел на мальчишек с таким выражением, будто это известие было для него не новостью. — Конечно, разложено! А как же еще? Поди-ка, удивил! Ты думаешь, мы с проводом даром возимся? Это линия Ленина! Он нам приказы по проводу шлет! «Гони, — говорит, — буржуев — и точка!» Вот и выгнали! Разложили!

Это разъяснение удивило мальчишек. Но они поверили Пеце. Длинный стал просить, чтобы их приняли в связисты. Пеца согласился не сразу.

— Это пятая операция! — важно произнес он. — На линию кого-нибудь не поставишь! А насчет вас — посоветуюсь.

На заводе Артем спросил у Пецы:

— Умаялся?

— Работы хватает! Думаю, помощников поискать…

— Терпи, паря! Скоро отдохнешь. А сейчас с линии не слазь! Дело за Зимним! Как эту царскую домину выпотрошим, так отгул получишь! А насчет помощников — валяй! Найдешь — бери… Дело общее! Сегодня весь честной народ на ногах!..

Вечером на линии собрались все ребята: и Пецыны, и длинного парня — всего десять человек. Решили на отдых домой не уходить. Выбрали пустой сухой склеп, натаскали туда хвороста — получилась постель. Спи — кто свободен от дежурства. Но мальчишкам не спалось.

Со Шлиссельбургского проспекта доносились какие-то звуки. Ребята пробрались к кладбищенскому забору, выглянули из-за него и замерли. Вдоль Невы к центру города шли вооруженные отряды рабочих. Ни песен, ни разговоров, — шли молча, твердо печатая шаг. Изредка звякало оружие. Когда очередной отряд входил на мост через Монастырку, топот ног становился гулким.

Витька-Дамочка вдруг вжал в плечи голову, брови у него поползли куда-то на самый верх лба. Он подтолкнул Пецу.

— Смотри-ка!

И Пеца увидел своего отца. В этой же колонне шагал и Артем. Он первый заметил над забором головы мальчишек.

— Как там у вас? В порядке?

Пеце очень хотелось, чтобы отец не увидел его, но надо было отвечать Артему.

— В порядке! — крикнул Пеца.

Отец не удивился. Он погрозил пальцем:

— А-а! Рыболов? Будет тебе дёра! Чтоб не врал!

— А вот и не будет! — отозвался Пеца. Он догадался, что отец знает о задании, которое дал ребятам Артем. — Не будет! Я командир, а ты… рядовой!

В отряде засмеялись.

— Будет! — возразил отец. — Чтоб не таился от отца с матерью.

— А ты мне все говорил? — крикнул Пеца, чувствуя общую поддержку. — Про Ленина говорил?

В отряде опять засмеялись, а отец смутился. Идущий сзади рабочий хлопнул его по плечу.

— Что? Крыть тебе нечем!

Отряд прошел мимо. И Пеце вдруг стало страшно за отца. Рабочие шли не на прогулку. Пеца сложил руки рупором и крикнул:

— Батя! Ты скорее возвращайся! Мамка-то одна осталась!..

Через час на улицах погас свет. Застава погрузилась в темноту. Мальчишки увидели, что и над центром города пропало марево электрических огней. И сразу же царапнул небо луч далекого прожектора.

Свет зажигался и потухал. Потом что-то тяжелое грохнуло и покатилось над городом. Лучи прожектора заметались.

— Царскую домину потрошат! — объяснил Пеца. — Зимний берут! На линию! Все! Отдых отменяется!..

Утро застало мальчишек на линии. Они окончательно выбились из сил. Ходили вдоль провода по трое, потому что один мог свалиться и уснуть.

Над городом стояла торжественная тишина. Со Старо-Невского донеслась песня. Сначала слов не было слышно. Но вот люди показались у красных лабазов, и мальчишки разобрали:

Опечатанная квартира

Для ребят эта квартира была как бельмо на глазу. Находилась она на втором этаже большого красивого дома. До революции в нем жили люди солидные, с доходом, потому что квартиры в этом доме стоили очень дорого. А сейчас, в двадцатом году, все три этажа каменного особняка занимали семьи рабочих. Все три этажа, кроме одной квартиры.

Она была опечатана. На дверях краснели две сургучные кляксы, соединенные веревочкой. Говорили, что квартира закреплена за теми, кто жил в ней раньше. «А кто жил раньше? Буржуи!» — так думали ребята и, проходя мимо опечатанной двери, смотрели на нее как на врага.

В июне неожиданно вернулся с фронта отец Васьки. Было часов пять утра. Вошел отец в комнату. Жена и сын спали.

— Подъем! — негромко скомандовал отец и левой рукой обнял вскочившую с кровати жену. Забыв про рану, он хотел прижать к себе и Ваську. Но не послушалась правая рука. Осталась висеть — неподвижная, чужая.

Васька сразу почувствовал неладное, ухватился за отцовскую руку, заглянул ему в глаза. Отец невесело подмигнул сыну.

— Не горюй, Вася!.. Доктора говорят — оживет… По жилам чесанула белополяцкая пуля, чтоб ей расплавиться на том свете!

Всхлипнула Васькина мать, еще крепче обняла мужа.

— Хоть вернулся-то!.. А рука — что? Бог с ней!

— И то верно! — согласился отец. — Многие там совсем остались…

А через полчаса Васька вышел на лестницу и стал медленно подниматься на третий этаж. Ноги у него двигались еле-еле. По опечатанной двери он сильно стукнул кулаком, а на третьем этаже остановился в нерешительности у шестой квартиры. Здесь жил его дружок — Костя Бухвалов.

Долго стоял Васька и никак не мог взяться за медную ручку звонка. Три раза тянулся к ней и только на четвертый осмелился позвонить. Дверь приоткрылась, и показалось заспанное лицо Кости.

— Ты один? — спросил Васька шепотом.

— Один!.. Мамка в ночную смену — еще не вернулась… А что?

Костя насторожился. Он подумал, что Васька предложит ему что-нибудь интересное. Недаром же он пришел в такую рань и спросил про мать. Ничего не понимая, Костя увидел, как лицо у дружка перекосилось и на глазах навернулись слезы.

— Ты только не плачь! — прошептал Васька. — У меня батя вернулся… Сказал, что твоего отца… у… у… били…

В тот день кто-то начисто соскоблил сургуч с опечатанной квартиры и нацарапал гвоздем на двери: «Только покажись, гад!»

Через неделю управдом с дворником осмотрели дверь, проверили замок и снова наложили сургучные печати. Попробовали стереть надпись, но буквы были выцарапаны глубоко — и надпись осталась. На другое утро кто-то опять соскоблил сургуч. И опять через несколько дней управдом с дворником опечатали дверь. Так продолжалось, пока не вернулись хозяева квартиры.

Это произошло днем. К дому подъехал извозчик. Васька через открытое окно заметил незнакомого мальчишку, выскочившего из пролетки. Одернув бархатную курточку, он задрал голову, оглядел дом и с радостным удивлением сказал:

— Цел! Он такой же, каким мы его оставили!

— Почему это тебя удивляет? — расплатившись с извозчиком, спросил мужчина в мягкой шляпе, с бородкой клинышком.

Что ответил мальчишка, Васька не услышал. Хлопнув дверью, он помчался на третий этаж и ворвался в комнату к Косте.

— Приехали! Приехали!

— Кто?

— Да эти… буржуи!

Васька и Костя устроили засаду на площадке между вторым и третьим этажом. Сначала они услышали шаги, а потом увидели управдома, мальчишку в бархатной курточке и мужчину с бородкой клинышком. Управдом встал у дверей так, чтобы не было видно надписи, и довольно сухо сказал приехавшим:

— Опечатали в прошлом году. С тех пор все тут в порядке. А что было раньше — не взыщите… Может, что и пропало.

— Не в вещах суть, уважаемый товарищ! — ответил мужчина с бородкой и сунул ключ в скважину.

Щелкнул замок. Хрустнули и отлетели сургучные печати. Но мужчина не сразу вошел в квартиру. Он увидел за спиной управдома буквы и вежливо отстранил его от двери. Открылась вся надпись. Плечи у мужчины как-то обмякли, обвисли. Он провел рукой по лицу, потом ласково привлек к себе мальчишку.

— Ничего… Ничего, сынок.

— Не обращайте внимания, — глухо буркнул управдом. — Хулиганы…

— Да-да! Я понимаю. — Мужчина кивнул головой и протянул управдому деньги. — Спасибо за… за все.

— Да ну вас!.. Краски-то у нас нет, а то бы замазали…

Управдом круто повернулся и быстро зашагал вниз, а отец с сыном вошли в квартиру.

Солнце заливало все комнаты и через открытые двери освещало коридор. На паркетном полу лежал толстый слой пыли.

Они постояли на пороге. Отец вздохнул.

— Три года… Пойдем, сынок, посмотрим…

В первой комнате стены были заняты книгами. У окна стоял длинный и какой-то странный аквариум. Это была не одна стеклянная коробка, а несколько штук, установленных на разной высоте и соединенных желобами. На дне на сухом песке среди пористых камней валялись высохшие, как снетки, рыбешки.

— Голубушки мои! — тихо и печально произнес отец, вздохнул еще раз и оглядел полки с книгами. — Пожалуй, все на месте… Живем, сынок!

Во второй комнате тоже ничего не было тронуто. Сын приоткрыл дверцу огромного — чуть не во всю стену — шкафа. Почувствовался слабый запах духов. Мальчишка вздрогнул, обхватил руками висевшие в шкафу платья, уткнулся в них лицом и зарыдал.

— Мама!.. Мамочка!..

Отец молча погладил его по голове, устало сожмурил глаза.

— Ты меня прости.

— Что ты, папа! В чем ты виноват?

— У меня был выбор… Я мог стать медиком. Мог изучать людей и их болезни, а не воду и ее капризы.

Сын вытер слезы и хотел прикрыть дверцу шкафа. Отец остановил его.

— Что это такое?

В шкафу среди мужской одежды висели три совершенно новых пальто.

— У меня таких не было… Это уж совсем непонятно!..

Пока отец с сыном осматривали свою квартиру, Васька с Костей собрали всех мальчишек на берегу канала — напротив дома.

— Вы бы посмотрели, как он скрючился, когда прочитал! — рассказывал Костя. — «Ничего, — говорит своему шкету, — ничего…» А мы-то с Васькой видим: у самого аж плечи трясутся от страха!

— А потом? — спросил кто-то из ребят.

— А потом вошли и дверь захлопнули… Дураки мы! Надо было в замок гвоздь вбить — тогда бы не открыли!

На этом совещании у чугунной решетки канала мальчишки порешили сделать так, чтобы приехавшим не было никакого житья в доме. Против такого решения никто не возражал. Спор возник, когда стали думать, с чего начать. Васька предложил в первую очередь «дать бою», проще говоря, отколотить мальчишку, как только он выйдет на улицу. Костя был нетерпеливый. Ему не хотелось ждать этого случая.

— Он, может, теперь на месяц запрется! — горячился Костя.

— Не запрется! — возражал Васька. — Он хоть и буржуй, а на улицу кого хочешь тянет. Выйдет, вот посмотришь!

— Не выйдет! Побоится!

— Выйдет!

Спор решил сам мальчишка. Он неожиданно появился в дверях лестницы и, постояв на ступеньке, пошел прямо к зловеще приумолкнувшим ребятам. На нем была все та же бархатная курточка, а на ногах поблескивала кожа новых легких сандалий.

— Здравствуйте! — сказал мальчишка. — Меня зовут Эдуард.

— Скажи пожалуйста! — воскликнул Костя и уперся руками в бока. — Его зовут Эдуард!.. А в морду хочешь?

Эдуард помолчал и спросил:

— Вероятно, это ты написал на дверях?

— Буржуенок, а догадливый! — усмехнулся Костя, оглянувшись на друзей.

— Я не буржуенок. Мой папа — ученый.

— Ученый? — вмешался Васька. — В шляпке! На извозчике раскатывает!.. Ха-ха!.. Ученый — это как Ломоносов! Из Сибири — пешком в Петроград! Понял?

— Не из Сибири, — возразил Эдуард. — И тогда он еще не был ученым.

Васька надвинулся на него справа, Костя подошел слева и сказал, сжимая кулаки:

— Ты еще спорить с нами будешь?

Эдуард не шевельнулся. Он даже не попытался защитить от удара лицо.

— Вы меня можете побить, но я… я не побегу.

— Смелый какой! — прошипел Костя.

— А куда бежать?.. Мне все равно жить с вами.

Костя посмотрел на Ваську, Васька — на Костю. Потом они оба посмотрели на мальчишек. Все как-то растерялись и не знали, что делать. Бить? Но Эдуард не давал никакого повода для драки. Ни с того ни с сего не ударишь — кулак не подымется.

Васька и Костя отошли к решетке канала, и уже оттуда Костя презрительно бросил через плечо:

— Шлепай отсюда!.. Жить он с нами будет!.. А вырядился-то!.. Убирайся, пока цел!

Эдуард стоял и серьезно смотрел на мальчишек. Он тоже не знал, что делать и что сказать. Он видел много острых, неласковых глаз. Они словно ощупывали его с головы до ног. Большинство ребят разглядывали сандалии. Их яркая светло-коричневая кожа почему-то больше всего раздражала мальчишек. Эдуард понял это.

— Хоть и глупо, но так, видимо, нужно, — произнес он, будто оправдывался перед кем-то.

Он нагнулся и отстегнул ремешок. Сандалия перелетела через мальчишек и шлепнулась в воду. Эдуард снял с ноги вторую, бросил и ее. Все это он делал без злобы, а как-то просто, буднично, точно он каждый день выполнял эту не очень приятную, но совершенно необходимую работу.

Костя подпрыгнул и успел поймать пролетавшую над головой сандалию.

Мальчишки были ошеломлены и молчали, не зная, как оценить этот поступок Эдуарда. А Костя истолковал его по-своему.

— Расшвырялся! — сквозь зубы процедил он. — Ему что! Он и куртку утопит, лишь бы своим прикинуться!.. Не купишь!.. Сказано — дуй, куда шел! Шлепай!

Костя кинул сандалию под ноги Эдуарду. Тот и не взглянул на нее.

— Я шел в булочную… Кто мне скажет, где она теперь?

— В булочную? — ехидно переспросил Васька. — Кто не работает, тому карточек не дают! Тебе там делать нечего!

Эдуард вынул из кармана две сложенные бумажки, подошел к Ваське.

— Вот они — карточки.

Мальчишки сгрудились вокруг Васьки. Карточки были настоящие — такие же, как у всех. Одна из них — детская. На нее давали 200 граммов хлеба в день.

— Булочная за углом, — неохотно сказал Васька.

— Спасибо.

Эдуард взял карточки и босой пошел медленно к углу, перед каждым шагом выбирая место поровнее, чтобы не наколоть ногу. Мальчишки остались у решетки канала. Перед ними сиротливо валялась сандалия.

Когда Эдуард вернулся с двумя пайками хлеба, на берегу никого не было. На ступеньках, ведущих к дверям лестницы, стояли две сандалии: одна светло-коричневая, другая потемневшая от воды. Он улыбнулся, сунул в них ноги и пошел на второй этаж.

Напрасно улыбнулся Эдуард. Мальчишки и не думали заключать перемирие. А сандалии… Это получилось вот как.

Когда Эдуард завернул за угол, Костя уверенно сказал:

— Хитрит, гад! Прикидывается!

— А что, если отец у него в самом деле ученый? — робко спросил кто-то из ребят.

— Ну и что? — обозлился Костя. — Мало их — ученых — за границу удрало?

— А этот остался!

— Может, не удалось, вот он и вернулся!

Васька поддержал дружка:

— Верно!.. Батя рассказывал. Взяли они с боем одну станцию в Польше. А на платформе — сундуки, чемоданы. Стали искать — чьи? И нашли! В канаву от страха залез. Седой весь. Спросили: кто такой? Профессор, говорит, из Москвы. Поезда ждал, чтоб в Германию удрать. А в чемоданах — золото, бриллианты!.. А когда брали станцию, тогда Костиного отца и шарахнула пуля, чтоб ей расплавиться на том свете!

Ребята долго молчали. Костя смотрел в воду.

В канале у берега было мелко. В воде лежал моток колючей проволоки. Виднелась сандалия. Она зацепилась ремешком за колючку, и течение не унесло ее.

— Хитрит! — повторил Костя. — Схитрим и мы!.. Несите веревку!

Васька сбегал домой, принес веревку. Ее привязали к решетке. Костя спустился к воде, достал сандалию и выбрался наверх.

— Поставьте у дверей!

Ребята поставили обе сандалии на ступеньку и договорились сделать вид, что они забыли и про Эдуарда, и про его отца. Костя так и сказал:

— Забыли! Не замечаем!.. Но все видим! Каждый шаг!.. Мы их выведем на чистую воду!..

Вечером мать попросила Ваську сколотить расшатавшуюся табуретку. Отец еще не мог работать правой рукой. Васька взял несколько кривых гвоздей — хороших в доме не было — и вышел на улицу, чтобы распрямить их на булыжнике. Присел он на корточки у лестницы, приложил гвоздь к плоскому камню и постукивает по горбу. Стучит и видит — показались на ступеньках ноги в знакомых сандалиях.

— Ты что делаешь? Ремонтируешь что-нибудь?

Промолчал Васька, даже голову не поднял. Эдуард нагнулся, посмотрел и ахнул.

— Ты чем же это? А?.. Ведь испортишь!

В руке у Васьки вместо молотка был медный кругляк — тяжелый, килограммовый. Васька нашел его в прошлом году в куче мусора во дворе школы, которая раньше была гимназией. На кругляке какой-то чудак выбил два слова: «Монета рубль». Васька из любопытства взял тяжелую медяшку, а она и пригодилась в хозяйстве.

— Испортишь! — повторил Эдуард, выхватил кругляк и побежал домой.

Такой наглости Васька не ожидал. Какой-то недорезанный буржуенок напал на него и отнял медяшку! Васька отшвырнул гвоздь и медленно выпрямился. «Ну, теперь держись! — подумал он. — Теперь ты у меня получишь!»

На лестнице послышались торопливые шаги, и опять появился Эдуард. Он протянул Ваське молоток и ту же самую круглую медяшку.

— Бей молотком. А это сохрани. Это же сестрорецкий рубль! Редкость! Это же монета царицы Екатерины Второй!

— Была царицы, стала моя!

— Тем более его надо беречь. Историческая ценность!

— Ценность! — ухмыльнулся Васька и снова ударил по гвоздю, но уже молотком. — У вас в башке одно — богатство!

— А ты разве не хочешь жить богато? Чем плохо, если твой отец честно заработает много денег?

Ваську передернуло.

— Моему бате руку на фронте отшибло… А у Кости… у того убили отца.

— Это, конечно, очень печально… Но и они воевали, чтобы лучше жить. И революцию делали, чтобы все стали богачами.

Васька не ответил. Он думал. Вроде все, что сказал Эдуард, было правильно. Но как же так? Выходит, боролись с богачами, чтобы все опять же стали богачами! Чепуха какая-то!

— Революцию делали, чтобы все равные были!

— Самое легкое — быть всем одинаково бедными, — возразил Эдуард. — Для этого никакой революции не надо.

— Не надо? — прищурился Васька. — Никакой революции не надо?.. Не-ет! Ты все-таки буржуй!.. Забирай свой поганый молоток!

Васька сунул молоток Эдуарду и гордо прошел мимо него на лестницу.

На следующий день не случилось никаких событий. Эдуард несколько раз выходил из дома. Завидев его, мальчишки расходились, но кто-нибудь обязательно следил за ним тайком. Чаще всего это были Васька или Костя. Окна их квартир смотрели на канал. Ребята держали под наблюдением всю набережную. Если надо, они могли выйти и на лестницу и увидеть, что делается на втором этаже. Только там ничего особенного не происходило.

В полдень в квартиру к приехавшим позвонила жена дворника. Ее впустили. Когда она уходила, Костя слышал конец разговора. Дворничиха обещала в воскресенье заняться уборкой квартиры.

— И окна, пожалуйста, — попросил отец Эдуарда.

— Вымою, все вымою! — согласилась дворничиха. — Окна в первую голову. У всех они чистые, а у вас — как слепые.

Косте этот разговор очень не понравился. Жильцы дома сами мыли полы и окна, а тут барин приехал! «Стегануть из рогатки по стеклам!» — подумал Костя, но решил подождать.

События начались на другой день с утра.

Костя прозевал — не все же время торчать у окна. А Васька видел, как к дому подъехал открытый автомобиль с тремя мужчинами. Шофер остался в машине. Двое мужчин в кожаных куртках подошли к лестнице, посмотрели на табличку с номерами квартир и стали подниматься на второй этаж.

«К ним!» — догадался Васька и выскочил из квартиры.

— Ларионов Михаил Петрович здесь живет? — долетел со второго этажа раскатистый голос одного из мужчин.

— Здесь, — растерянно, как показалось Ваське, ответил Эдуард. — Проходите.

Дверь громко хлопнула. Васька стрелой взвился на третий этаж, дернул за звонок. Открыл сам Костя.

— Видел? — задыхаясь от волнения, спросил Васька.

— Чего?

— Эх ты! Наблюдатель? Проспал?.. За ними приехали! В кожанках — из Чека! Забирать будут!

— Удивил! — насмешливо ответил Костя. — Что я, не знал, что ли?.. Не сегодня — так завтра приехали бы… Окна им мыть! Ха-ха!.. Спускайся — поглядим!

Они вышли на набережную. Шофера в машине не было. Он привязал веревку к ведру и доставал из канала воду. Вернувшись к автомобилю, он вылил воду в радиатор, спрятал под сиденье ведро и веревку, вытер руки и подмигнул мальчишкам:

— Порядочек! Можно и ехать!

— Правильно, дядя, делаешь! — многозначительно сказал Костя, стремясь своим видом показать, что уж он-то знает, куда надо ехать и кого везти.

— Спасибо, что одобрил! — улыбнулся водитель. — А то я сомневался, так или не так делаю.

— А ты не сомневайся — мы с Васькой знаем!

— Ну-ка, орлы, в сторонку! — попросил шофер. — Дайте пройти людям.

Мальчишки оглянулись. Из дома вышел мужчина в кожаной куртке, За ним — отец Эдуарда с небольшим чемоданчиком. Сзади — второй мужчина в кожанке. Первый ускорил шаги и открыл дверцу автомобиля.

— Пожалуйста, Михаил Петрович.

Отец Эдуарда сел сзади шофера. Уселись двое в кожанках и машина тронулась.

Васька задумчиво почесал за ухом.

— Почему одного взяли?.. И потом, это самое «пожалуйста»! Дверцу открыл!

Костю трудно было сбить с толку. Он на все имел ответ.

— А ты как думал?.. Это тебе не полиция — в ухо не въедут! Чекисты!.. Пожалуйста — в тюрьму!.. А шкета этого по возрасту не взяли — мал. Но мы ему и тут одиночку устроим!

Костя говорил горячо и убедительно. Васька кивал головой — вроде, соглашался, а сам думал, что надо посоветоваться с батей. Он уже не слушал дружка — вспоминал встречи с Эдуардом. Парень как парень, только одет лучше других и разговор у него особый: спокойный, гладкий, с вежливыми словечками. Про революцию, конечно, болтнул он напрасно, но Васька, вспыхнув сначала, потом понял, как и к чему это было сказано.

— Васька!

Косте пришлось дернуть дружка за руку, чтобы тот очнулся.

— Да слышу я! — недовольно отозвался Васька, продолжая думать о своем.

— Слышишь, а не видишь! Разуй глаза!

И Васька увидел. По гранитной дорожке вдоль решетки канала прогуливался рослый широкоплечий человек в простеньком опрятном костюме. Шел он медленно и с каким-то пристальным вниманием изредка поглядывал на окна домов.

— Чего он там увидел? — тихо спросил Костя. — Уже второй раз идет… Туда прошел, теперь — обратно. И все на окна глазеет. На ихние.

Человек сделал несколько шагов и опять посмотрел на окна. Все стекла поблескивали на солнце, и только в трех окнах квартиры Эдуарда они были мутные от пыли. Мужчина остановился, оглядел набережную, взглянул и на мальчишек.

Костя точно ждал этого взгляда. Он подцепил носком ботинка пустую консервную банку и подтолкнул ее к Ваське. Тот мигом сообразил и включился в игру. Под громкий перестук банки, прыгавшей по булыжной мостовой, человек решительно пересек набережную и вошел в парадную.

— Катай один! — приказал Костя и прокрался туда же.

Шаги незнакомого человека замерли на площадке второго этажа. Костя мог бы поклясться, что мужчина не дотрагивался до ручки звонка. Когда ее оттягивали и отпускали, раздавался щелчок. Сейчас никакого щелчка не было.

Что-то звякнуло, будто незнакомец вытащил из кармана связку ключей. Дверь скрипнула, открываясь. Скрипнула и второй раз, когда ее закрыли. И все умолкло.

Костя вышел на улицу. Васька все катал банку по булыжникам.

— Кончай! — хмуро сказал Костя и, взмахнув кулаком, воскликнул: — Мне бы туда заглянуть!.. Хоть бы одним глазком.

Эдуард мокрой тряпкой протирал стеклянные стенки аквариума. Он не услышал, а почувствовал, что в комнате присутствует еще кто-то. Он посмотрел назад. В дверях стоял человек.

— Ой! — вырвалось у Эдуарда, и вдруг он улыбнулся. — Виталий Борисович? Как же вы… вошли?

Мужчина неодобрительно покачал головой.

— Эдик, Эдик!.. Дверь закрывать нужно.

— Я закрыл… за папой!

— Плохо закрыл! Плохо!.. Ну, здравствуй, дорогой! — Мужчина протянул обе руки. — Вернулись? Давно ли?

— Только что… Три дня назад.

— То-то я смотрю — окна грязные. — Мужчина внимательно оглядел комнату.

— Садитесь, Виталий Борисович! Я сейчас чай согрею.

— Посижу, спасибо! А чаю не нужно. Я уже пил… Рассказывай, папа как, мама?

Лицо у мальчишки осунулось, побледнело.

— Маму похоронили… Тиф.

Виталий Борисович вскочил со стула, постоял, склонив голову.

— Папа спать перестал… Виноватым себя считает из-за того, что не медик. Чуть работы свои не сжег.

— Это напрасно.

— А я его понимаю. Победить тиф — это важнее, чем сто плотин построить!

— Так, Эдик, можно думать только сгоряча. Пройдет год, другой — и папа снова возьмется за любимое дело, — мужчина кивнул на аквариум.

Эдуард печально улыбнулся.

— Он уже взялся. Приехали к нему сегодня… Обрадовался! Рукописи сложил в чемодан и говорит: «К вашим услугам, товарищи. Едемте!»

— И куда же?

— На реку Волхов. Туда направляют комиссию. Будут строить электростанцию.

— Ты один, бедняжка?

— Да… Папа мне обе продовольственные карточки оставил. Вот я и хозяйничаю.

Эдуард разговорился. Он был рад приходу Виталия Борисовича, о котором отец всегда говорил с большим уважением. Да и самому Эдуарду нравился этот высокий сильный человек.

До революции Виталий Борисович инспектировал музеи и считался большим знатоком всяких редкостей. А сейчас… Он не скрыл от Эдуарда, что сейчас остался не у дел. Почему? Очень просто — время такое. Трудное время. Не до изящных искусств. Его знания не в ходу. Другое дело — папа Эдуарда. Вот что сейчас нужно! Нужно все, что помогает создавать материальные ценности. Всякие там Рафаэли подождут. Они ведь ни накормить, ни обуть не могут.

Эдуарду стало жалко Виталия Борисовича. Почему-то припомнился недавний случай с сестрорецким рублем, которым Васька разгибал гвозди. Выслушав эту историю, Виталий Борисович сокрушенно вздохнул. Это именно то, о чем он говорил. А бывает и хуже: калечат не вещи, а людей — заставляют их делать то, что они не могут. Так было однажды и с Виталием Борисовичем. Шел он с двумя художниками по улице, а навстречу — патруль. Попросили документы и объявили: поедете рыть окопы, на сборы — десять минут. Дали рваные фуфайки. А где хорошую одежду оставить? До своего дома далеко…

Виталий Борисович испытующе взглянул на Эдуарда, и мальчишка догадался:

— Вы у нас переодевались?

— У вас… Это поблизости было. Я предполагал, что вы в городе. Привел художников. Дом пустой — ни одного человека. Дверь вашей квартиры, как и сегодня, не заперта…

Эдуард засмеялся.

— А мы никак не могли понять, чьи это пальто!.. Почему же вы их не взяли, когда вернулись?

— Я только что вернулся из больницы. Ранило меня в живот на Пулковских высотах. Год провалялся в постели. А художники, надо думать, постеснялись без меня зайти в чужую квартиру.

Эдуард подвел Виталия Борисовича к шкафу, распахнул дверцу.

— Ваши пальто в целости и сохранности!.. Посмеется же папа, когда узнает, как это произошло!

— Действительно, смешное происшествие. Представляю, как вы удивились.

Они поговорили еще минут двадцать, и Виталий Борисович стал собираться домой. Условились, что пока Виталий Борисович возьмет только свое пальто, а за другими пришлет художников или сам зайдет в следующий раз.

— Которое ваше? — спросил Эдуард.

— Среднее.

Эдуард потянулся к вешалке, но Виталий Борисович опередил его.

— Спасибо, Эдик, я достану.

Он вынул пальто из шкафа и надел его. Оно было чуточку широковато.

— Похудел, — произнес Виталий Борисович, оглядывая себя в зеркало.

— Поправитесь, — сказал Эдуард и провел рукой по пальто, чтобы разгладить складку на спине. Под ладонью что-то мягко хрустнуло, как будто подкладка была из плотной бумаги.

Виталий Борисович поспешно повернулся лицом к Эдуарду.

— Плохо сидит?

— Складочка была.

— Разойдется. Жирку нагуляю немножко — и разойдется…

Когда Виталий Борисович попрощался и ушел, Эдуард почувствовал беспокойство. Что-то было не так. Но что? Он посмотрел на оставшиеся в шкафу пальто, потрогал за рукав, провел рукой по сукну и снова под ладонью ощутил шероховатость. Эдуард сдернул одно пальто с вешалки. Оно показалось ему довольно тяжелым. Мальчишка положил его на стол, ощупал… Между подкладкой и сукном вдоль всей спины был еще какой-то плотный слой. Волнуясь все больше и больше, Эдуард ножницами подрезал подкладку и просунул руку в дырку. Пальцы нащупали сухую шероховатую поверхность. Тогда он рванул подкладку. Открылся нижний обрез зашитого в пальто полотна. Кромка еще хранила следы крепления к раме. Выше начинался темно-коричневый фон, на котором отчетливо вырисовывалась босая нога. Она была как живая — с розово-матовой кожей, с бледно-голубыми прожилками, с напряженными пальцами, опиравшимися на коричневый ковер. Человек стоял на цыпочках. Но его не было видно. Из-под подкладки пальто высовывалась только эта мускулистая нога, нарисованная мастерски.

Эдуард отошел от стола и сел на диван, но тотчас вскочил и выбежал за дверь. Прыгая через две ступеньки, он спустился вниз. На набережной Виталия Борисовича не было. Он успел уйти. Куда? Домой?.. Эдуард не знал адреса, помнил смутно, что Виталий Борисович живет где-то у Финляндского вокзала. Но он же обещал вернуться за другими пальто! А что будет с тем, которое он надел? Эдуард не сомневался, что и в том пальто зашита картина. И ценная, из музея!

Растерянно стоял Эдуард у лестницы. Мысли перепрыгивали с одного на другое, пока, наконец, он совершенно четко не представил, что произошло. Окопы, переодеванье, конечно, выдумка! Этот человек использовал их квартиру для хранения похищенных картин. И сейчас он куда-то их переправляет!.. Еще раз вспомнился Финляндский вокзал. Может быть, это не случайное совпадение? Не за границу ли уйдут картины?

Эдуард беспомощно посмотрел по сторонам. В окне первого этажа виднелось Васькино лицо с забавно приплюснутым к стеклу носом. Эдуард обрадовался и замахал рукой.

— Выйди, пожалуйста!

Лицо исчезло, но Васька не вышел. Эдуард никогда не позволил бы себе быть таким навязчивым, но в ту минуту он не мог поступить по-другому. Он звонил и барабанил кулаками в дверь, пока Васька не открыл.

— Чего тебе надо?

Эдуард не стал объяснять. Он боялся, что дверь захлопнется. Схватив Ваську за руку, он потащил его на второй этаж. Ваське легко было вырваться, но любопытство победило. Он сопротивлялся слабо — для вида.

— Посмотри! — взволнованно сказал Эдуард, подтащив Ваську к лежавшему на столе пальто.

Васька взглянул на босую ногу, небрежным рывком оторвал подкладку еще больше и уставился на упругий налитый силой торс мужчины.

— Я в бане и не таких видел!

— Что ты говоришь! Ну что ты говоришь! — воскликнул Эдуард. — Ты пойми, этой картине, может быть, цены нету!

Васька одернул подкладку — прикрыл голое тело.

— Опять ты про цены жужжишь!.. Ты лучше скажи, за что отца заграбастали?

Эдуард опустился на диван и заплакал. Васька поглядел, как прыгают у него плечи, и сел рядом.

— Ты!.. Эй!.. Хватит!.. Может, ты и не виноват… Я не спорю… Тем лучше, если не виноват.

— Никуда его не забирали! — сквозь рыданья выговорил Эдуард. — Он ученый! Его попросили…

— А тот тип — тоже ученый?

— Какой тип?

— Который у тебя в гостях был.

— Из-за него я и позвал тебя… Только поздно, не найдем мы его!

— Найдем, если надо… Костя за ним потопал. От Кости не уйдет!..

Косте досталось в тот день. Он пешком дошел почти до самого Финляндского вокзала. И все из-за него, из-за этого типа. Было жарко. Мужчина шагал крупно и ни разу не остановился. С Кости сошло десять потов. Он удивлялся и ругался про себя. Удивлялся, что человек в такую теплую погоду нарядился в пальто. Ругался, потому что их то и дело обгоняли трамваи, а они шли и шли пешком: мужчина впереди, Костя сзади.

Так они добрались до высокого дома рядом с вокзалом. Человек вошел в квартиру на первом этаже. Костя подождал на углу минут пять и прыгнул на подножку проходившего мимо трамвая.

Домой он вернулся быстро. Соскочил на мосту через канал и чуть не опрокинул ведро с зеленой краской. Рабочий, красивший перила, погрозил ему кистью. Костя не обернулся. Он торопился, хотя и не знал, что его ждут с нетерпением.

Дверь Васькиной квартиры была приоткрыта. Костя без стука вошел в комнату и удивленно остановился. Там сидели Васька, его отец, милиционер, незнакомый молодой мужчина в косоворотке и… Эдуард. Косте не дали опомниться. Мужчина в косоворотке подошел к нему и взял за плечи.

— Куда пошел тот человек?

— Какой?

— Не тяни, Костя! Он из Чека! — предупредил дружка Васька.

Костя понял, что хитрить нечего.

— Домой.

— Адрес? — спросил мужчина.

— Чей?

— Твой я знаю.

— У Финляндского вокзала.

— А точнее.

Костю бросило в жар. Он даже хлопнул себя по лбу с досады. Надо же так сплоховать: он не посмотрел, какой номер дома и на какой улице.

— Так. Не знаешь, — коротко произнес мужчина. — А место запомнил? Сможешь показать?

— Еще бы!

— Едем!

И снова Косте пришлось идти пешком, но на этот раз недолго. Мужчина в косоворотке остановил первого попавшегося извозчика и посадил мальчишку в коляску.

— К Финляндскому! — приказал чекист и обнял Костю за плечи. — Теперь расскажи все подробно.

А о чем мог рассказать Костя? Шли, шли, пока к дому не пришли — вот и все.

— Пешком?

— Пешком… А трамваев — полно!

— Боялся, что заметят, — объяснил чекист. — В трамвае много народу. Прижмется кто-нибудь и почувствует, что под пальто — картина!

— Картина?

Получилось, что больше рассказывал не Костя, а чекист. Ему было важно, чтобы мальчишка все понял и помог найти преступника.

— Ошибочка у вас с опечатанной квартирой вышла! — насмешливо сказал чекист. — В ней хорошие люди живут. Потому он и выбрал эту квартиру: знал, что там искать не будут, и надеялся, что Ларионовы еще не скоро вернутся в Петроград.

— А нам откуда известно, что за Ларионовы? — проворчал Костя. — Чем они от этого отличаются, за которым едем?

— Так-то оно так! — согласился чекист. — Есть еще людишки… Как квартира опечатанная — ничего внутри не видно. А только ты, парень, запомни: не всякого подозревать надо. Иной и в курточке барской, и в шикарных сандалиях, а наш, советский человек!

Костя нахмурился и молчал, пока пролетка не переехала Неву. Тут он привстал и радостно махнул рукой:

— Направо… Второй дом.

Извозчик свернул направо.

— На первом этаже, говоришь? — спросил чекист.

— На пе… — начал Костя, замолчал, словно подавился, и закончил шепотом: — Вот он!

Виталий Борисович шел к вокзалу. Пальто было на руке. Оно лежало аккуратно — кверху спинкой, расправленной во всю ширину.

— Не ошибся? Он? — чекист посмотрел Косте в глаза. — Не показалось?

— Мне никогда не кажется!

Чекист соскочил на тротуар. Костя тоже встал в пролетке.

— Сиди! Твое дело кончилось. Еще встретимся… Отвезешь его домой!

Извозчик причмокнул. Лошадь дернула пролетку, и Костя плюхнулся назад — на мягкое сиденье и забился в уголок.

Потом Костя хвастал ребятам: ехал по всему городу, как граф, в карете! Но это было потом, а сейчас он чувствовал себя неловко: казалось, что все смотрят на него и смеются. К дому он не решился подъехать. На мосту через канал буркнул что-то извозчику и выпрыгнул из пролетки.

Рабочий все еще красил чугунные перила. Костя сбежал с моста, а к дому подошел медленно. Боялся, что встретится с Эдуардом. Что тогда делать? Что говорить?

На набережной никого из ребят не было. Уже смеркалось. Костя приблизился к своей лестнице. У ступенек валялась консервная банка, которую Васька днем гонял по булыжникам. Костя посмотрел на нее, подумал, зачем-то поднял и побежал обратно — к мосту.

Вернулся он с зеленой краской в банке. Стараясь ступать неслышно, он поднялся к себе в квартиру, нашел старую кисть, захватил стул и лист чистой бумаги, спустился на второй этаж.

Сначала Костя замазал краской полустертую надпись: «Только покажись, гад!»

Потом он влез на стул и начал красить всю дверь. Через полчаса работа была закончена. Костя написал на листе: «Осторожно — окрашено!» — и привесил его к дверной ручке.

На душе стало спокойно и хорошо, гораздо лучше, чем в тот день, когда он выцарапывал гвоздем угрожающую надпись.