О вас, ребята

С каждым годом крепла и богатела Советская Россия. Росла индустриальная мощь страны. Пионеры не остались в стороне от общенародного дела. В годы первых пятилеток красный галстук алел в заводских цехах и на стройках — везде, где помощь пионеров была необходимой и полезной.

На село пришел первый трактор. Железный конь не хотел признавать узкие полоски на полях. Подавай ему простор колхозных нив! Кулаки пытались помешать новой жизни, но основная масса крестьян одобрила коллективизацию.

В классовой битве, разгоревшейся на селе, участвовали и пионеры.

На старом жальнике

Новость облетела всю деревню. Бабы собирались у колодцев и судачили, прикрыв рты углами головных платков, кивали головой в сторону стоявшей на отшибе избенки.

Старая изба принадлежала Ефимихе. Жила старуха одиноко; часто, на зависть односельчанам, получала денежные переводы от сына, ждала его в гости каждую весну и наконец дождалась. Он приехал вечером. И не один — привез старухе внука. Сразу же объявил, что прибыл не в гости, а навсегда останется в деревне.

Ефимиха вытерла счастливые слезы.

— Как знаешь, сынок. Я тебе завсегда рада! А только не прогадай — плохо у нас. У вас там в городе одно — Советы, а у нас другое — будто и не двинулись мы к новой-то жизни! Соловей и Троицын поедом едят…

— Это кто? Кулаки? — с наивной прямотой спросил Савка и посмотрел по очереди на отца и бабку.

— Как хошь зови, внучек! — ответила старуха. — А только все в долгах у них ходят.

— Ну, мы с батей их быстро!.. — крикнул Савка и, не ожидая, когда растроганная бабка пригласит их в избу, юркнул в темные сени.

И полетел по Атитеву слух, что сын Ефимихи приехал недаром, что прислан он из города с особыми документами и будет «делать» в деревне колхоз.

Другой слух пошел по Атитеву чуть позже. Болтали, что минувшей ночью из речной омутины, прозванной жальником, доносился протяжный колокольный звон. Омут пользовался дурной славой. Старики рассказывали, что в далекие времена окрестные села были захвачены Литвой. Пришельцы сняли с церквей колокола и утопили их в омуте. Будто бы с тех пор перед бедой гудят колокола из-под воды, предупреждая об опасности. Нашлись люди, которые уверяли, что слышали колокольный звон совсем недавно — лет десять назад, как раз накануне большого пожара, целиком спалившего соседнюю деревню.

— Ждите и сейчас горя! — говорили в Атитеве и многозначительно поглядывали на избу Ефимихи. — Колокола зря не загудят!

Слух этот дошел и до Петра Ефимова, который действительно был прислан в родную деревню, чтобы организовать колхоз. О страшных колоколах рассказала сыну старая Ефимиха. Рассказала и всплакнула, увидев, как он нахмурил брови.

— Накличут они беду на твою головушку! — всхлипывала она.

— Кто они? Колокола? — с улыбкой спросил Петр.

— Соловей да Троицын! — ответила мать. — Это они слух пустили… А колокола что — они спокон веков народные. Их пужаться нечего!

Заметив, что отец с бабкой о чем-то шепчутся, Савка сунулся было к ним, но старуха ловко повернула его назад.

— Иди, иди! Любопытный больно! Вот привешу легонькую! — с напускной строгостью сказала она и погрозила ухватом.

— Ничего себе легонькая! — усмехнулся Савка и убежал из избы.

У него был удивительно компанейский характер. Стоило ему в совершенно незнакомом месте покрутиться хотя бы полчаса, как он успевал обзавестись дружками и приятелями. В деревне Савка никогда не жил. Но и здесь он не растерялся. Ефимиха еще не закончила свой разговор с сыном, а Савка уже впопыхах влетел в избу и сообщил, что идет с ребятами ловить «курицей» рыбу.

Новые Савкины знакомые поджидали его у дикой яблони, приносившей такие кисло-горькие плоды, что даже среди прожорливых мальчишек не было желающих полакомиться ими.

— Ну, я готов! — крикнул Савка, подбегая к двум паренькам лет по тринадцати, в одинаковых, неопределенного цвета рубахах, в коротких потрепанных брючонках, из-под которых торчали замурзанные, в трещинах и царапинах, босые ноги.

— Пошли за «курицей»! — сказал один из них, скептически оглядывая синюю Савкину рубашку и новые ботинки.

Занятый мыслями о таинственной «курице», Савка не заметил их взглядов и спросил:

— А где она, «курица»?

Что это за «курица» и как с ее помощью можно ловить рыбу, он не представлял, но и виду не подал.

— Известно где — у Миньки Троицына! Даст ли еще… Он знаешь какой? Весь в отца — жила! Не даст — и все!

— А разве у других нет «куриц»?

Ребята посмотрели на Савку, как на чудака. Тот, которого звали Павлухой, сплюнул и нехотя пояснил:

— «Курицу» и за десять червонцев не купишь… Всего на деревне их две штуки — у Миньки Троицына да у Ваньки Соловья!

— Ну и пусть две! — возразил Савка. — Разве мало? Вон у нас в пионерском отряде всего один баян был — и то хватало! Мы очередь установили — одну неделю в первом звене играли, а вторую — в другом. Так и с «курицами» можно! Созвать отряд и постановить! А этому Миньке всыпать, чтобы не жадничал!

Выслушав Савку, Павлуха фыркнул и подтолкнул локтем приятеля.

— Кузь, что это он городит?

Ребята переглянулись.

— Ты откуда свалился? — презрительно спросил Кузька. — У нас никаких пионеров нету. Мы о них только от учительки слыхали… А Миньке попробуй всыпь! Потом с голодухи сдохнешь! Зимой-то хлеб кончится — к кому пойдешь? К Минькиному батьке — Троицыну! Он кукиш тебе даст да еще облает!

— Эх, деревня, деревня! — сокрушенно отозвался Савка и по-отцовски нахмурил брови. — Значит, и пионеров у вас нет?.. А про колхоз знаете что-нибудь?

— Хватит болтать-то! — одернул его Павлуха. — Пришли уже! Хочешь рыбку есть — прикуси язык!

Они остановились у большого, обшитого тесом дома с игривыми завитушками на заборе. Смазанные петли калитки не скрипнули, когда ребята вошли во двор. Павлуха осторожно стукнул косточкой пальца в окошко и негромко крикнул:

— Минь! Выдь на минутку!

Минька высунулся из окна. Не обращая внимания на Павлуху с Кузькой, он уставился на Савку. С минуту они смотрели друг на друга. Потом Минька перевел взгляд на Павлуху.

— Чего тебе?

— Дай «курицу» на часок! Мы не изорвем…

— Втроем бродить будете? — спросил Минька. — С этим? — Он вновь посмотрел на Савку. — Чей это?

— Так это ж Ефимихин! — ответил Павлуха.

— А-а-а! — насмешливо протянул Минька и вдруг отрезал: — Не дам!

Дальше произошло что-то непонятное. За стеклом в избе скользнула тень, голова Миньки дернулась вниз, точно ему шлепнули по затылку. Его лицо скривилось и пропало. Показалась широкая и какая-то плоская физиономия Минькиного отца — Троицына. Он елейно улыбнулся и скороговоркой высоким голоском заговорил:

— Сейчас, ребятушки, пойдете! Рыбка — она хороша! И Минька пойдет…

Окно захлопнулось.

— Что это с ним? — удивленно спросил Кузька. — Подобрел больно. Сам «курицу» дал!

— Это он из-за него! — догадался Павлуха и посмотрел на Савку. — Знаю, чего хочет: подошлет Миньку, чтобы про колхоз все выведать!

Савка усмехнулся.

— А что выведывать? Отец собрание соберет — всем сам расскажет. Никаких секретов в этом деле нет!

С крыльца сбежал Минька. Он распахнул дверь сарая и небрежно бросил:

— Подымайте!

Кузька с Павлухой поспешно вошли в сарай и вынесли во двор «курицу». Савка разочарованно заморгал глазами. Это была сеть. Правда, она отличалась от других сетей своим устройством. Прикрепленная посередине к центральному шесту, она свободно расходилась в обе стороны, образуя крылья, привязанные к двум боковым шестам. Из-за этих крыльев ее и называли в деревне «курицей».

— Айда! — скомандовал Минька.

Кузька с Павлухой взвалили сеть на плечи. Минька прихватил пустую корзинку и пошел рядом с Савкой.

— С «курицей»-то бродил? — спросил Минька.

— Нет, допустим! А что? Не дашь, может быть? — резко ответил Савка.

Кузька оглянулся и скорчил Савке страшную гримасу — молчи, мол!

Павлуха прибавил ходу. Ребята боялись, что Минька разозлится и прикажет возвращаться.

— И не дал бы… — недружелюбно проворчал Минька.

Разговор не клеился. Молча дошли до реки. Молча залезли в воду. И только, когда первый небольшой окушек попался в «курицу», ребята оживились и забыли о чуть не разгоревшейся ссоре.

— Ты крепче ко дну прижимай! — покрикивал Минька, и Савка послушно исполнял приказ, не чувствуя ни холодной воды, ни острых палок, сучьев и камней, попадавшихся под ноги.

Савка брел по реке с центральным шестом. Кузька и Павлуха были на крыльях. Они перегораживали сетью маленькие речные заливчики, а затем сходились, толкая перед собой крылья. В этот момент Савка должен был со всей силой нажимать на шест, чтобы сеть не отрывалась от дна. Крылья соединялись, образуя большой черпак. Савка поднимал шест и вместе с ним всю сеть. Рыба оказывалась в ловушке. Со смехом и радостными возгласами ее выбрасывали на берег. Минька хищно кидался на добычу, ловко — с хрустом — ломал рыбинам головы и укладывал в корзину. В воду он не лез.

Сначала рыбешка попадалась мелкая. Но вот в сети забился порядочный щуренок. А на пятом заходе, когда ребята обложили широкую канаву, языком вдававшуюся в берег, Савка увидел, что около его шеста под водой стоит большая щука. Она чуть поводила плавниками и будто всматривалась в сеть, выискивая лазейку.

— Сходитесь! Сходитесь! — завопил Савка.

Ничего не спрашивая, по голосу определив, что Савка видит большую рыбину, ребята стали сближать крылья. Вязкое дно мешало двигаться. Но они, пыхтя, продирались с сетью сквозь гущу кувшинок. А щука все стояла почти неподвижно. Она взыграла только тогда, когда Савка выдернул из воды шест и сеть прикоснулась к рыбьему брюху. Взбив хвостом фонтан воды, щука бросилась в сторону.

На берегу бесновался Минька. Он что-то орал охрипшим от волнения голосом. Но ребят не нужно было подгонять. Бросив крылья, они плашмя попадали на сеть, растопырив руки. А Савка сел на вязкое дно и лихорадочно перебирал под водой тугие перепутанные нити.

Несколько секунд слышалось прерывистое взволнованное дыхание трех открытых ртов. Над водой виднелись только раскрасневшиеся лица и выпученные глаза. Наконец Павлуха окутал сетью скользкую голову щуки. Схватив ее под жабры, он приподнялся. Из воды показалась хищная, широко разинутая пасть.

— Не упустите! Только не упустите! — молил с берега Минька. — С «курицей»! С «курицей» тащите ее!

Ребята подхватили сеть и все вместе, мокрые, грязные по уши, но счастливые вылезли на берег.

После такой удачи ловля пошла еще веселее. Намокшая тяжелая «курица» казалась совсем легкой, а вода — теплой, как в бане. Даже вязкое илистое дно будто перестало засасывать ноги. Часа четыре рыбачили ребята. И, наверно, они бы еще не скоро вылезли из воды, если бы не подошли к крутому изгибу реки. В этом месте она расширялась и обтекала высокий мрачный холм, поросший вереском и старыми соснами.

— Все! Вылазь! — скомандовал Минька.

— Почему? — спросил Кузька и оглянулся. Увидев холм, он добавил, пугливо перейдя на шепот: — Ишь куда принесло!..

Павлуха тоже притих и поспешно выволок сеть на берег. Один Савка ничего не понимал.

— Чего вы?

— Жальник! — тихо ответил Павлуха. — Нечисто тут! Тикать надо!

Кузька с Павлухой подхватили «курицу» и зашлепали босыми ногами по прибрежной тропинке. Минька с корзиной, полной рыбы, спокойно пошел сзади. Савка на скорую руку выжал брюки и рубашку, поморщился, увидев, в каком они состоянии, и стал догонять ребят. Только сейчас он почувствовал холод и с завистью посмотрел на сухую Минькину одежду.

Кузька с Павлухой были такие же мокрые и грязные, как Савка, даже, пожалуй, еще хуже, потому что с «курицы» текла на их плечи рыжеватая илистая жижа.

Савка сердито столкнул Миньку с тропинки, обогнал его и подхватил холодную мокрую сеть, чтобы помочь ребятам. Так они и дошли до того места, где первый раз влезли в воду. «Курицу» расправили на берегу, на солнцепеке. Кузька с Павлухой пошли к реке мыться, а Савка уселся рядом с корзиной, из которой Минька вынимал и раскладывал рыбу на две кучки.

Савке очень не хотелось начинать с ним разговор, но таинственный жальник не давал ему покоя.

— Чего испугались? — спросил он.

Минька ухмыльнулся и, похлопывая щучьим хвостом по голенищу сапога, ответил:

— Здесь омут! А в нем черти в колокола звонят! Кто услышит, — тому беда будет! А вчера, почитай, вся деревня слышала: гудят вовсю!

— Ты мне зубы не заговаривай! «Черти, колокола»… Так я и поверил!

— А ты приди сюда ночью — послушай, тогда поверишь! Гудят под водой, стонут! Быть беде! И известно — откуда она! От батьки твоего! Он ведь колхоз привез! Так? Ну, говори, так али нет?

— Дурак ты! — огрызнулся Савка. — Колхоз не привезешь — это тебе не чемодан! Его строить будут — тут у вас, в деревне, сами крестьяне!

— А если не захотят?

— Кто от добра откажется? Захотят!

— От добра? — ехидно переспросил Минька. — Колокола к добру не звонят! Не захотят люди вашего колхоза!

— Захотят! Не захотят одни кулаки! А мы их живо — к ногтю!

Минька замахнулся на Савку щукой, которую все еще держал в руке. Савка отскочил и приготовился к драке. Но тут подбежали ребята и встали между ними. Павлуха грубо схватил Савку за руку, а Кузька стал уговаривать Миньку:

— Ну что ты связался с ним! Отстань! Больно он тебе нужен! И рыбу еще не поделили!.. Вон ты ее как сжал! — Кузька указал на щуку, которой замахнулся Минька. — Да ты его одной рукой придушишь, как эту щуку!

— Меня? — возмущенно завопил Савка, но Павлуха еще раз схватил его за руку и подмигнул.

Мир был восстановлен. Минька разделил до конца рыбу на две кучки и сказал Кузьке:

— Выбирай любую!

Кузька подвинул к себе одну кучку и стал раскладывать рыбу на три части, а Минька преспокойно уложил половину улова в свою корзину.

— Это как же так? — опять вскипел Савка. — Это не по-честному! Почему ему больше всех? Он и в воде не был!

Минька насмешливо посмотрел на него, сказал лениво и веско:

— А «курица» чья? Мо-я-я!.. И за половину спасибо скажи!

Затем он подхватил корзину и пошагал прочь, но обернулся и добавил:

— Мы еще не в колхозе! И не будем там!.. Сеть притащить не забудьте!..

Савку от ярости бросило в жар. Он перестал ощущать холодную, прилипшую к спине рубашку и с негодованием смотрел на своих приятелей, а те недобрым взглядом, исподлобья провожали удаляющуюся фигуру Миньки.

— 3-загребало! — с ненавистью произнес Павлуха и погрозил кулаком. — Чтоб ты подавился рыбой!

Такой дележ происходил всегда. Минька брал себе половину улова, и ребята раньше мирились с этим. Но сегодня Кузька и Павлуха почему-то почувствовали себя обворованными.

— Так вам и надо! — выпалил Савка. — Трусы вы, больше ничего! Миньку боитесь, колоколов боитесь!.. А еще пионеры! В чертей верят!..

Выкрикнув это обвинение, Савка вспомнил, что Кузька с Павлухой не пионеры, и совсем разозлился.

— В том-то и беда, что не пионеры! А я пионер и никаких ваших кулаков и колоколов не боюсь! Хотите, пойду и нырну в этот ваш омут?

— Может, и нырнешь, потому что ничего не знаешь! — ответил Павлуха. — А я сам вчера ночью за околицу бегал — гудит колокол! Протяжно так, жалобно — к беде! И мамка тоже слышала!..

— Да разве колхоз — беда? — напустился на него Савка. — В нем только и заживете! Перво-наперво — никаких кулаков! И все общее: и земля, и урожай, и… и сети даже! Не к Миньке за «курицей» пойдете, а на колхозный склад!

Кузька наморщил лоб.

— Тогда и рыбу придется делить на всех, — сказал он. — Меньше, чем с Минькой, достанется!

— А ты подсчитай лучше! — горячился Савка. — Сколько у вас в деревне ребят?

— Десятка четыре наберется…

— Ну так вот! — продолжал Савка. — Все сорок будут ловить по очереди и делить на всех. Ты, например, один раз в месяц на рыбалку сходишь, а рыбку каждый день получать будешь! Понял? Что выгоднее?

Нехитрая Савкина арифметика дошла до ребят. Кузька довольно заулыбался. А Павлуха, который никак не мог забыть про страшный звон, доносившийся вчера из речной омутины, спросил:

— А колокола?

Этот вопрос подстегнул Савку. Он вскочил.

— Пошли!

— Куда? — удивился Павлуха.

— К омуту! — твердо ответил Савка и, опасаясь, что ребята не пойдут за ним, схватил их за руки и потащил за собой.

Омут, прозванный жальником, ничем не отличался от других глубоких речных ям. Черная гладь воды, разрисованная зелеными широкими листьями, среди которых белели лилии и желтели кувшинки, искрилась на солнце. Мирная тишина стояла над рекой. Ничего страшного. Но чем ближе подходили ребята к омуту, тем настороженнее делались их шаги. Даже Савка поддался непонятному тревожному чувству. Но отступать было поздно, и он решил про себя: как только подойдет к берегу — сразу, не раздумывая, нырнет в воду, чтобы разогнать страх.

Так бы Савка и сделал. Но в самый последний момент, когда он вобрал в себя воздух и напружинил ноги, в омуте у противоположного берега раздался громкий всплеск.

Все трое отпрянули назад. Ребят остановил веселый, чуть насмешливый голос:

— Чего испугались, мальчики? Это комок глины скатился из-под моих ног.

Савка увидел на холме среди зарослей вереска молодую женщину.

— Чего испугались? — повторила она и улыбнулась.

Сзади Савки послышалось смущенное сопение, и Кузькин голос прошептал:

— Это учителька наша!

А Павлуха сконфуженно ответил молодой женщине:

— Так ведь жальник тута, Анна Ивановна! Вот мы и того…

— Где жальник? — спросила учительница.

— Да тут, в омуте!

— Нет, Павлик! Жальник не в омуте, а здесь, где я стою. Жальником раньше называли кладбище. Вслушайтесь в слово: у него корень тот же самый, как и в словах «жалеть», «жалость». Умер человек — жалко его, потому кладбище и называли жальником. Старое кладбище было на холме. А потом люди забыли о нем и стали называть жальником омут. Идите-ка сюда — посмотрите, что я нашла здесь! Любопытный памятник!

Находка Анны Ивановны вначале не заинтересовала ребят. Это был большой замшелый камень, вросший в землю. На плоской стороне виднелись какие-то знаки, похожие на бороздки и трещинки.

— Надгробная плита! — взволнованно сказала Анна Ивановна.

Но ребята не поняли, что взволновало учительницу. Они стояли в трех шагах от камня и ждали удобного момента, чтобы уйти подальше от этого мрачного места. Даже Савка чувствовал себя неважно: одно дело — колокола и черти, в которых он не верил, а другое дело — кладбище. Ничего привлекательного в надгробной плите он не видел.

Посмотрев на потускневшие лица ребят, Анна Ивановна пояснила:

— Я сейчас прочитаю, что здесь написано, тогда вы поймете.

Присев у камня, она прочитала надпись, заменяя незнакомые древнерусские слова современными:

— «Здесь похоронен новгородский богатырь Вавила Сошник. Этот камень он мог поднять одной рукой, а весу в камне десять пудов. Пал в битве с врагами земли русской…»

Ребята невольно приблизились к могиле богатыря.

— А дальше? — спросил Савка.

— Дальше не видно — земля мешает.

Савка оглянулся, увидел в кустах сухую палку и подскочил с ней к камню.

— Сейчас отроем!

Но учительница мягко отстранила его.

— Так нельзя. Мы с вами не специалисты — можем не заметить что-нибудь важное для науки. Пусть приедут археологи. Вероятно, этот жальник поможет прочитать еще одну страничку из истории нашей Родины. Нам лучше не трогать его.

— А вы разве не из-за этого камня пришли сюда? — спросил Савка.

— Нет.

— Из-за звона? — нерешительно произнес Павлуха.

Учительница пытливо посмотрела на него, подумала и сказала:

— Да!.. А откуда тебе известно о звоне?

— Сам слышал! — хвастливо заявил Павлуха. — Я еще влез на изгородь, но темно и туман был — ничего не разглядел. А звон так и плыл из омута! Не к добру! Из-за колхоза, говорят!

Савка насупился и хотел возразить, но учительница опередила его.

— Нехорошо, Павлик, повторять глупые слухи, — сказала она. — Что-то вроде звона действительно доносилось ночью до деревни. Но между коллективизацией и этим явлением нет никакой связи. Я специально пришла, чтобы выяснить причину странных ночных звуков, но пока…

— А что же это за причина может быть? — спросил Павлуха.

— Пока не знаю, но что-нибудь очень простое и естественное. Я помню такой случай. В одной деревне объявился «домовой». Он засел в самом хорошем доме и начал свистеть. То ночью, то днем засвистит. Такого страха напустил, что хозяин решил продать дом, да никто не захотел купить его. Тогда дом заколотили и стали обходить его стороной. Но нашелся все-таки смелый человек — поселился в нем и через день отыскал «домового». Оказалось, в подвале разбилась пустая бутылка. Горлышко отскочило и попало в просвет между бревен. Подует ветерок — и горлышко свистит, как самая обыкновенная свистулька. Вот какой был «домовой». Так и со звоном — что-нибудь подобное. Я постараюсь доискаться до причины, и тогда никто не будет верить глупым слухам. А распускают их те люди, которые хотят, чтобы в деревне по-прежнему жили два-три богатея, а остальные крестьяне работали на них…

Когда ребята уходили с жальника, они уже не испытывали прежнего страха. Вместо него появилось любопытство. Захотелось узнать, откуда раздавался колокольный звон, что написано на нижней части могильного камня, кто первый пустил слух, что звон — не к добру.

— Чего тут гадать! Кулаки выдумали всю эту историю! — авторитетно заявил Савка и добавил не совсем для него понятную, но часто слышанную от отца фразу: — Это и есть классовая борьба!

— Какая? — переспросил Кузька.

— Классовая! — важно ответил Савка и объяснил: — Допустим, у вас в школе два класса. В одном учатся богатые, вроде Миньки, в другом бедные. И они воюют между собой — класс на класс! Вы бы за кого драться стали?

— Известно, за кого! — ответил Павлуха. — Нам с Кузькой защищать Миньку незачем!

— То-то и оно! — подхватил Савка и, окрыленный внезапно родившейся идеей, предложил: — А знаете что? Давайте создадим отряд и объявим войну всем кулакам! Во будет здорово! Отряд сначала не пионерский, а простой… потому что вы не пионеры, но потом мы вас примем в пионеры и все будет по-настоящему: звенья, барабан, галстуки.

Ребята не проявили особого восторга.

— Войну объявишь — «курицу» не получишь! — сказал осторожный Кузька. — Когда еще колхоз будет да «курицы» в нем заведутся!

Но Савка так зажегся своей идеей, что его не смутило холодное отношение ребят. Он минутку подумал и сделал хитрый ход.

— Хорошо! Мы ничего объявлять не будем! Отряд наш будет секретный, а войну мы поведем тайную! Прежде всего узнаем, что это за звон и откуда он идет!

Он выжидательно уставился на приятелей. Павлуха задумчиво ерошил волосы. Кузька сосредоточенно разглядывал пальцы на правой ноге. Секретный отряд, тайная война — это были увлекательные слова. А разве не интересно разузнать причину звона, о котором говорила вся деревня!

Савка почувствовал, что настало время решительным ударом завоевать ребят.

— После обеда собирайтесь у меня в сарае! — тоном, не терпящим возражений, сказал он. — Ведите всех, кто нам подходит! Посоветуемся насчет дела!..

Пока Савка ловил рыбу, его отец побывал почти во всех избах. Он беседовал с крестьянами, стараясь найти людей, на которых можно опереться на первых порах организации колхоза. Он хорошо помнил родную деревню, представлял, какие трудности ждут его, знал, насколько сильны в этом глухом уголке бывшей Новгородской губернии пережитки прошлого. Но все же после пятнадцати лет, которые он прожил в городе, односельчане поразили его своей отсталостью.

Большинство из них не спорили, когда Петр говорил о преимуществах коллективного ведения хозяйства. Крестьяне поддакивали, слушали с любопытством, вздыхали: ведь вот, мол, как можно жить! Но стоило поставить вопрос ребром — да или нет, как почти у каждого находились отговорки, и первой из них был загадочный ночной звон.

Яснее всех высказался дед Алеша, который зимой и летом ходил в дырявой бабьей кацавейке, в лаптях и грязных полотняных портках.

— Мы не супротив колхоза. Понимаем… А и ты пойми, мил человек! Народную мудрость отвергать не след! Она веками создавалась… Жальник звонит — предупреждает! Знать, не время о колхозе думать! Погоди малость!

С трудом сдерживая себя, Петр ответил:

— Чего ждать? Мало ты, дед, ждал? Всю жизнь прожил, а портков приличных не нажил! Не спорю — народ мудр! Но при чем тут колокола? Ты мне про них не загибай! Знаешь, чья это песенка? Кулацкая!

— Мы кулацких песен не певали! — обиделся дед. — Кулаки кулаками, а звон звоном! Это знамение!

Петр вернулся домой мрачный, но полный решимости. У него созрел план действия. Он даст бой всем этим дурацким слухам на общем собрании. Подходящего помещения для сходки в деревне не было. И Петр задумал собрать людей под чистым небом, на солнце, утром, когда самому темному, отсталому человеку смешными покажутся всякие бредни про звон.

Придя к такому решению, Петр повеселел.

Мать, подавая еду на стол, заметила перемену в сыне. У нее отлегло от сердца. Она даже решилась заговорить:

— Ну как, сынок?

— Хорошо, мамаша! Знакомлюсь помаленьку… Скоро заживем в колхозе!

— А колокола?

— Колокола перельем! — пошутил Петр. — Как при Петре Первом! Только он их на пушки пустил, а мы — на трактора двинем!.. А Савка где?

— В сарае. Назвал соседских мальчишек… Секреты какие-то… Шепчутся…

— Кликни его, мамаша!

Петр любил сына, держался с ним как с равным и никогда не старался навязать ему свою волю. Поэтому он не стал расспрашивать, что за секреты завелись у Савки, и заговорил о своих делах.

— Нужно, чтоб помог ты… Завтра в семь утра я созываю общее собрание. Найди хорошее ровное местечко у какого-нибудь гумна и обеги деревню — сообщи, чтоб все были там ровно в семь.

Через минуту до Петра Ефимова долетел из сарая приглушенный шум. Испуганно закудахтали куры. Савкин отряд вышел на первое задание — оповестить односельчан о собрании.

Когда Савка вернулся, уже смеркалось. Отец спал на топчане у окна. Бабка сидела за прялкой. Жужжало веретено.

— Где носился, ветрогон? — спросила она. — Есть хочешь?

— Хочу! Только сначала доложу папке — всем сообщили и место нашли для собрания.

— Ну и хорошо… А отца не буди, умаялся он.

Савка хотел возразить, но потом подумал, что отец, проснувшись, может не пустить его спать в сарай. Это спутало бы все расчеты, и Савка послушался бабку.

Когда он поужинал, Ефимиха проводила внука в сарай.

На деревню надвигалась ночь. У ночи своя жизнь: ее не видно, но слышно. Глухо тявкнула собака. Сонная корова царапнула рогом по запертым воротам и вздохнула тяжело и шумно. Где-то звякнула щеколда. Что-то пронеслось над самой крышей — наверно, сова вылетела на охоту. Мрачно прокричал за речкой филин.

Савка лежал на соломе и удивлялся обострившемуся слуху. Днем он бы и не услышал этих негромких, но настораживающих звуков. Нет, он не очень боялся! И все же, обдумывая план ночной вылазки, он не чувствовал прежней уверенности.

Пролежав еще четверть часа, Савка потихоньку поднялся и вышел из сарая. В деревне — ни огонька. Глинистая дорога чуть белела в темноте. Савка крался мимо спящих домов. До околицы со скрипучими березовыми воротами было не больше двухсот метров. Но Савка не раз вздрагивал и останавливался, прежде чем добрался до них. У изгороди, где ребята договорились встретиться, никого не было. Слева бесформенным пятном темнели кусты бузины. Оттуда-то и долетело до Савки придушенное:

— Кто-о?

— Свой! — охрипшим голосом ответил Савка и почувствовал такой прилив радости, что, нырнув в кусты и столкнувшись в темноте с Кузькой и Павлухой, обнял их и восторженно произнес:

— Ну и молодцы… Здорово, что пришли!

В эту минуту он пожалел, что днем настоял на своем и не разрешил Кузьке с Павлухой рассказать другим ребятам о ночной разведке. Как бы хорошо было, если бы сейчас в кустах бузины сидели не трое, а десять мальчишек! Тогда вообще любая темень была бы нипочем!

С минуту они посидели молча, прижавшись друг к другу, потом Савка спросил:

— Двинулись?

Они гуськом пошли к реке: впереди Савка, за ним — Кузька, сзади — Павлуха. Глаза привыкли к темноте. Ночь будто посветлела. Впереди угадывалась каемка прибрежных зарослей. К ним и направились ребята. Еще днем они решили залечь у реки и ждать, не раздастся ли опять звон колокола.

До кустов они не дошли — не хватило выдержки. Залегли в густой траве недалеко от берега, от которого по ложбинкам и канавам расползался туман.

— У вас всегда так?.. — спросил Савка, запнулся и не договорил — не захотел произносить слово «страшно».

Но Павлуха понял его.

— Не-е! — сказал он. — Если бы не звон, я бы по реке, как по своему огороду, ходил.

— В прошлом году я в ночном коней пас — и хоть бы что! — добавил Кузька. — А сегодня что-то муторно…

Опять за рекой прокричал филин. Савка поежился и обозлился сам на себя.

— Слышали, что учительница говорила? — повысив голос, напомнил он. — Никаких страхов нет! Страшно — это когда без пользы на риск идешь, а мы на разведку вышли!.. Честное пионерское, если зазвонит, — пойду хоть на кладбище к тому камню!

Эту маленькую речь Савка произнес не столько для ребят, сколько для себя, чтобы унять противное холодное чувство страха.

Как раз в эту минуту все трое одновременно заметили у омута неясное белое пятно. Оно беззвучно двигалось вдоль берега.

— Ой, глянь-ка! — чуть шевеля губами, прошептал Кузька. — Давайте тикать!..

— Чего тикать? — оборвал его Савка. — Туман это!

Белое пятно миновало омут, пересекло речку, подскочило и остановилось на противоположном берегу. И Савка вдруг догадался, что это человек.

— Лежите!.. Я сейчас! — шепнул он и побежал к реке.

«Напрасно я оставил Кузьку с Павлухой! Надо было и их забрать!» — подумал Савка, но возвращаться не стал — боялся потерять из вида белую фигуру. А она, постояв на берегу, скрылась за деревьями.

Савка нащупал ногой обрывистый берег и сполз вниз, но тут же выпрыгнул обратно: откуда-то с вершины холма долетел удар колокола. Секунду повибрировав в воздухе, звук растаял.

Савка замер. Холодная испарина выступила у него по всему телу.

Второй удар колокола упал сверху и расплылся над замершей рекой.

Савка почувствовал, что кожа у него покрылась бугорками. Ноги сами попятились, потянули его назад, но он пересилил себя и снова спустился по берегу в реку. Вода была теплой, она успокаивала, и третий удар колокола уже не показался ему таким страшным.

Стараясь не плескаться, Савка добрел до другого берега, забрался по травянистому склону и остановился, прижавшись спиной к шершавому стволу сосны.

Снова ударил колокол. Савка повернулся лицом к черной громаде жальника и, цепляясь за кусты вереска, побежал вверх по склону навстречу густому тягучему звону, лившемуся с холма. У надгробного камня Вавилы Сошника Савка передохнул. Но колокол ударил еще раз и подстегнул его.

Наконец подъем кончился. Савка очутился на вершине холма. Здесь и днем стоял полумрак от густых сосновых ветвей. А сейчас тьма на холме была непроглядной. Деревья росли сплошняком. Казалось, сквозь них нельзя протиснуться. Куда бы Савка ни протягивал руки, — всюду он натыкался на могучие стволы. Пришлось остановиться.

Широко открыв глаза, Савка присел на корточки и ждал. Он был уверен, что и человек, и колокол находятся где-то рядом, в нескольких шагах. Савка дышал ртом, чтобы случайно не чихнуть. Он весь превратился в слух.

Но заговорил не колокол. Откуда-то сверху раздался знакомый мальчишеский голос:

— Тятя? Спускаюсь!..

А рядом с Савкой прозвучал сердитый ответ:

— Я те спущусь!.. Еще три раза вдарь для верности!.. Слышишь? Начинай!

Где-то в вышине зашумело, словно кто-то прыгнул с сука на сук. Затем ударил колокол.

Не успел отзвучать последний отголосок, как Савка все разгадал и пустился наутек. Теперь он не думал об осторожности. Лишь бы скорей унести ноги, добраться до ребят, до деревни, а там…

— Стой! — обрушилось сзади на Савку, и какой-то металлический предмет, с легким звоном задевая за кусты, пролетел мимо и ударился в землю.

«Топор!» — мелькнула у Савки мысль. Он вильнул вправо, наткнулся плечом на дерево и упал. Чей-то каблук вдавил его колено в землю, сильная рука схватила за шею пониже затылка, приподняла и поволокла в сторону. От пронизывающей боли Савка потерял сознание. Потом оно прояснилось. Его все еще волокли куда-то по колючим кустам. Секундная остановка… Опять звякнуло лезвие топора… И последнее, что он услышал, — испуганный женский крик:

— Что вы делаете!

Затем Савка полетел в пропасть и лишь краешком глаза заметил в стороне между деревьев белую фигуру женщины.

А Кузька с Павлухой в это время выполняли приказ — терпеливо ждали своего командира. Правда, они лежали уже не на том месте, где оставил их Савка. Первый удар колокола так их напугал, что они опрометью бросились от реки и пробежали без оглядки метров триста. Здесь в них заговорила совесть. Они остановились, улеглись в траве и при каждом ударе колокола вжимались в землю, но больше не отступали ни на шаг.

Им чудились крики с жальника. Между собой Кузька и Павлуха не разговаривали. Слишком велико было потрясение. Они только и могли молча лежать и ждать. И они ждали, пока небо на востоке не прояснилось. Гаркнул петух. И, как в сказке, ребята очнулись от петушиного крика.

— Что же это? А? — спросил Кузька. — Пропал ведь…

Павлуха встал, посмотрел в сторону жальника. Хмуро высились на холме темно-зеленые с просинью вековые сосны. Ни души. Загадочно голубела подернутая туманной дымкой гладь омута.

Ребята посовещались и пошли в деревню — прямо к избе Ефимихи…

Еще не было и половины седьмого, а на лужайке у полусгнившей бани деда Алеши стал собираться народ. Многие опять слышали ночью звон с жальника, но говорили об этом неохотно. Уж очень ярко, приветливо светило солнце, чтобы серьезно толковать о колдовских колоколах. Зато другой вопрос обсуждался во всех деталях.

Дед Алеша, которого мучила бессонница, видел на зорьке, что Троицын запряг свою лучшую лошадь, погрузил на телегу какие-то мешки и вместе с сыном Минькой уехал из деревни. По всему было видно, что Троицыны собрались в дальнюю дорогу. Об этом и разговаривали мужики, ожидая, когда появится Петр Ефимов и откроет собрание.

— Может, от колхоза сбежал! — предположил дед Алеша. — Троицын его, как черт ладана, боится!

— А ты не боишься? — с усмешкой спросил кто-то из мужиков. — Отберут твою баню — будешь знать! Придется париться в печке!

— Там напаришься! — вмешался другой. — Она у него топится раз в году!

Кругом рассмеялись. Но дед Алеша не обиделся.

— А чего колхоз? — сказал он. — Мне его бояться нечего! Даже наоборот! Вот попомните мое слово — все там будем! Да еще как заживем! Только не время сейчас — переждать требуется! Сумление колокола навели… Неспокойно стало… А в колхоз надо с чистой головой лезть!

— Как в петлю? — послышался чей-то голос.

— В петлю и с грязной сойдет! — нашелся дед. — А колхоз — дело доброе… Русский мужик как драться, — так скопом, а как работать, — так по одному! А я понимаю, что и работать скопом ловчее будет!

— Особо с тобой! — ответил тот же голос.

Этот спор длился бы еще долго. Страсти только разгорались. Но вдруг притихли бабы. Невольно умолкли и мужики. Те, кто сидел, вскочили на ноги. И все увидели Петра Ефимова. Он шел по тропке от реки и нес кого-то на руках. Сзади понуро брели Кузька и Павлуха. Чем ближе подходили они, тем тише становилось в деревне. Не шелохнувшись, стояли люди, чувствуя, что случилась беда.

Петр с желтым, без кровинки, лицом вошел в толпу с сыном на руках. У Савки глаза были закрыты. На губах лопались розоватые пузырьки — он дышал.

Не глядя ни на кого, Петр сказал чужим, лишенным всякого выражения голосом:

— Сходите — принесите учительницу… Ребята покажут…

Он на мгновение приостановился, обвел людей горячим сухим взглядом, в котором была и боль, и ненависть, и жалость, и добавил, сдерживая рвавшийся из горла крик:

— Неужели, чтобы сделать добро, надо жертвовать лучшими людьми и сынами своими? Неужели вы не в силах понять, где правда, где счастье?.. Каких еще уверений ждете вы от меня?

Под его взглядом виновато опускались головы…

К жальнику пошли всей сходкой. Кузька с Павлухой — впереди. Мальчишки шли медленно, но никто их не подгонял. Все молчали.

Когда перебрались на другую сторону реки, дед Алеша перекрестился и, придерживаясь руками за кусты, полез вверх по крутому склону. За ним молча двинулись и остальные.

Долго стояли около убитой учительницы. Покашливали, тяжело вздыхали. Мальчишки всхлипывали. Потом дед Алеша произнес дребезжащим голосом:

— Прости ты нас, темных… Не тебе бы одной, и нам бы скопом сюда ночью завалиться! Оно бы по-другому было…

Старик сквозь навернувшиеся слезы посмотрел на односельчан и продолжал с укором:

— За нас сгибла!.. Петр-то Ефимыч истинную правду сказал: лучшие люди живота не щадят своего за нас, за темноту нашу… И я-то, пень старый! — Дед ударил сухоньким кулачком в грудь. — Колокол услышал — и на печь! Тулуп на голову натянул от страха!

Старик замолчал, а сивая бороденка все дергалась, будто он еще говорил что-то гневное и печальное.

— А где он, колокол-то? — послышалось из толпы.

Все посмотрели вверх, но не сразу заметили привязанный к толстому суку позеленевший от времени тяжелый колокол.

Сапожник Федор Тюрин вытащил из-за голенища нож, протянул Кузьке и подтолкнул его к сосне.

— Полезай!.. Срежь язык вражий!

Женщины остались около учительницы, а мужики столпились вокруг сосны, на которую полез Кузька. Когда мальчишка добрался до колокола, люди отошли подальше от ствола.

— Режь! — крикнул сапожник.

Кузька полоснул острым ножом по веревке. Колокол звякнул и ринулся вниз, ударяясь гулкими боками о сучья. Над жальником раздался последний торопливый перезвон. Он закончился глухим ударом. Колокол ребром врезался в землю.

Смотрели на него мужики и кряхтели от досады. Вот он лежит — обычный, медный, старый колокол. Не хотелось верить, что его звон держал в страхе всю деревню.

Дед Алеша пошлепал по колоколу ладонью.

— Я так скажу: не он жуть наводил, а Троицын да Соловей колхозом нас пугали… И еще скажу: что для мироедов страшно нам в самый раз будет!

Мужики не торопились соглашаться с дедом.

— Послушать бы Петра Ефимовича надо, — сказал кто-то. — Только он в город поехал — сынишку в больницу повез… Вернется ли?

— Вернется! — ответил дед Алеша. — Не такой он, чтоб не вернуться!

Телега, весело погромыхивая на ухабах, быстро приближалась к деревне. Была уже осень. Поля сбросили желтую гриву хлебов. Поредела листва в лесу. Зеленое море посветлело, и только сосновая шапка на жальнике по-прежнему темнела сочной густой зеленью.

Савка не отрываясь глядел на эту шапку.

— Сегодня же залезу на ту сосну, где колокол! — сказал он.

Петр Ефимов перекинул вожжи в левую руку, правой обнял сына.

— А что врач сказал? Ребра срослись, нога — тоже, но годик надо воздержаться от всяких выкрутасов! Понимаешь? И к тому же — лезть на сосну незачем: колокола там нет.

— А где он?

Петр посмотрел на часы.

— Сейчас услышишь.

И точно — через несколько секунд ударил колокол.

— Час! — сказал Петр. — В колхозе обед объявили… Колокол теперь около правления привешен — народу служит, а не бандитам! Да!.. Я ведь тебе еще одну новость не рассказал… Когда окончилось следствие, приехали ученые и установили, что колокол очень старый — он пролежал в омуте несколько веков. Кулаки случайно его нашли, вытащили и приспособили на сосне.

— А камень на жальнике? — спросил Савка.

Петр вдруг резко натянул правую вожжу. Лошадь свернула с дороги в поле.

— Заедем! Сам посмотришь!..

Странное чувство испытал Савка, увидев омут и жальник. Все, что здесь произошло с ним ночью, казалось далеким-далеким сном. И в то же время он отчетливо помнил каждую мелочь. Вот тут он перешел речку, там стоял у сосны, а чуть повыше — остановился у надгробного камня.

Теперь это многопудовое надгробие возвышалось над кустами вереска, а рядом белел шестигранный обелиск. К нему вела тропинка, которой раньше не было. Она начиналась у лавинок, перекинутых через реку. Они тоже появились уже после той страшной ночи.

Савка с отцом подошли к обелиску. На медной доске значилось: «Анна Ивановна Петрова. 1905–1929. Самое большое счастье — отдать жизнь народу».

Этой же фразой заканчивалась надпись на древнем камне, который лежал на высоком гранитном постаменте рядом с обелиском.

Долго отец с сыном стояли у памятников. Сквозь навернувшиеся слезы Савка видел обелиск смутно, расплывчато. Он напомнил ту белую стройную фигуру молодой учительницы, которая бросилась Савке на помощь и погибла.

Печальные воспоминания прервала дробь барабана. Савка обернулся. На холм по тропинке гуськом поднимались ребята. Нет, не просто ребята! Пионеры! У всех алели на шее красные галстуки. Впереди шел Павлуха. Он был серьезен и важен. Повернув голову через плечо, Павлуха скомандовал:

— Отря-ад! Стой! Ать-два! Смирно!

Вскинув руку над головой, он отрапортовал, обращаясь к Савке:

— Товарищ председатель совета отряда! За время твоего отсутствия разоблачение кулаков завершено! Преступники пойманы и понесли наказание! Могила Анны Ивановны каждый день навещается первым пионерским отрядом! Разреши передать командование? Команду сдал член совета отряда Павел Соколов!

— Команду принял! — смущенно ответил Савка и, подпрыгнув от избытка чувств, бросился к ребятам.

Строй смешался. Савку окружили со всех сторон, и он пропал в толпе мальчишек и девчонок.

Митькин ликбез

В конце пионерского сбора Митька Круглов — председатель совета отряда — постучал стеклянной пробкой по графину с водой, выждал, когда утихнет гомон, и сказал, для важности растягивая слова:

— Последний вопрос… Кто хочет записаться в ячейку друзей ОДН?

Пионеры хорошо знали десятки обществ и организаций, носивших разные названия, составленные из начальных букв нескольких слов, но об ОДН никто еще не слышал.

— Это что? — крикнул чей-то голос. — Организация для несовершеннолетних?

— Нет! — ответил Митька и, сделав паузу, расшифровал новое название: — Это общество «Долой неграмотность». В городе открываются ликпункты, то есть пункты по ликвидации неграмотных.

— Там что, их будут, тово, ликвидировать как класс?

Вслед за шутливым вопросом по комнате пронесся хрип, будто кого-то душили в задних рядах.

Ребята рассмеялись. Но Митька не любил такие шутки.

— Эй, хрипун! — крикнул он. — Ты тоже был неграмотный, а жив остался! Ликвидировать, то есть научить читать и писать. Сейчас это самое главное!.. Даю подумать до завтра, а завтра чтоб было ясно, кто друг ОДН, а кто против!

— А бабушку учить можно? — спросил тоненький голосок.

— Хоть прабабушку! — отозвался Митька. — Условия такие: либо приходить на ликпункт и там помогать учителям проводить занятия, либо найти неграмотного и учить его на дому. К десятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции каждый пионер должен ликвидировать хотя бы одного неграмотного!

После этой убедительной речи все оказались в числе друзей ОДН. Одни предоставили себя в распоряжение ликпунктов, другие сообщили фамилии неграмотных, с которыми будут проводить индивидуальные занятия.

— Учтите! — предупредил Митька. — Проверка — в октябре. И если ваши ученики не смогут прочитать передовицу «Правды»… — Чувствуя, что малость перехватил, он закруглился: — В общем, головой отвечаете!

Сам Митька вначале решил пойти в ликпункт, но все сложилось совсем по-другому.

Вечером, когда он изучал по школьному учебнику походы Александра Македонского, пришла соседка Акулина Степановна Голосова, а попросту — Акуля-судомойка. Митька краем уха услышал ее разговор с матерью.

— Марьюшка, — робким, извиняющимся голосом спросила Акулина Степановна, — Митрий-то твой дома?

— Дома, дома! — добродушно ответила мать.

— Покличь-ка его, милушка! Письмо вот пришло… Прочитать бы надо… А может, ты сама?

Наступила пауза. Вероятно, мать взяла письмо и рассматривала его. А Митька в это время раздумывал, нельзя ли использовать подвернувшийся случай.

— Больно почерк мудреный, — донеслось до него из кухни. — По-печатному я бы тебе прочла, а тут сплошные кривулины — без Митьки не обойтись!

В словах матери звучала скрытая гордость за сына. Митька почувствовал прилив сил и, не дожидаясь, когда его позовут, вышел на кухню.

— А как же ты раньше письма читала, тетя Акуля? — спросил он.

— А писем-то, сынок, и не было ни одного. Писать некому… Первое вот пришло. А от кого — ума не приложу.

И Акулина Степановна вдруг прослезилась. Так плачут, когда вспоминают давно пережитое горе, с которым уже успел смириться.

— Жили бы сынки — писали бы… А так… Мир велик, народу много, а до нас никому дела нет…

Митька знал, что сыновья Акулины Степановны пропали в гражданскую войну. У него мелькнула мысль: что, если письмо от одного из них! Митька порывисто протянул руку к распечатанному конверту.

Акулина Степановна догадалась, чем вызвано это нетерпеливое движение.

— Нет, сынок! Я хоть и не могу читать, а чую сердцем — не от них. Восемь лет минуло — косточки и те погнили…

Митька взял конверт, вытащил перегнутый пополам листок, прочитал про себя верхнюю строку: «Почтеннейший Карп Федотович и уважаемая Акулина Степановна…» Так сын не напишет. Письмо больше не интересовало Митьку.

— От знакомых, — определил он. — Можно не торопиться. Хочешь, тетя Акуля, я так сделаю, что ты сама письмо прочитаешь?

— Это как же? — удивилась женщина.

— А так! Сейчас всех неграмотных будут ликвидировать. Каждый пионер обязан кого-нибудь ликвиднуть! Вот я, например, возьму и научу тебя! С азбуки начнем: а, бэ, вэ… Слыхала?

Акулина Степановна улыбнулась и пошутила:

— Почему на меня на одну такая напасть? Ты уж и моего Карпа Федотыча не забудь — он грамотей великий: расписывается крестами.

— Могу и его! — обрадовался Митька. — Это даже лучше — сразу двоих ликвидирую!

— Ты не глумись над старшими! — строго сказала мать. — Читай письмо!

— А я ничего! — ответил Митька. — Я серьезно! Им же польза: лезут в письма всякие чужие, а там секрет какой-нибудь! А я месяц похожу к ним — и научу читать!

— Приходи, приходи, сынок! — примирительно произнесла Акулина Степановна тоном, которым успокаивают капризного ребенка. — А секрет… Какие у нас секреты! Давай-ка прочитай письмецо-то!

И Митька начал читать: «Почтеннейший Карп Федотович и уважаемая Акулина Степановна. Пишет вам Лука Самохин. Извещаю, что сижу в местах весьма отдаленных — замаливаю грехи. Половину отмолил. Еще пять лет осталось, а там выйду подчистую. Но не о себе пишу — пишу о сынах ваших. Хочу прояснить вам их судьбу. Как ни прискорбно, но вынужден сказать правду. Убегали они от деникинцев, а попали под копыта красных конников. Те и порубали их. А я тогда уцелел, зато сейчас маюсь. И все потому, что в смутное время жизнь свою спасал, как умел.

Помнится мне, что остался у вас сундучок со старыми, ненужными бумагами. Так выкиньте их в печку. Ни мне, ни вам они не пригодятся. А бывшему хозяину нашему — Сахарову — по земле русской больше не хаживать. Так что и ему они не потребуются. К сему Самохин».

Письмо растревожило материнское сердце. Всхлипывая и причитая, Акулина Степановна ушла.

— Кто это Самохин? — спросил Митька у матери.

— Приказчик был такой… Зверюга! Правая рука заводчика Сахарова.

— А откуда же он тетку Акулю знает?

— Она посуду на кухне у Сахарова мыла, а Карп Федотыч в кухонных мужиках ходил. Потому и знает их Самохин. Но они люди порядочные — не чета этому прохвосту…

Акулина Степановна и Карп Федотович Голосовы жили на первом этаже в отдельной комнате с темной прихожей. По старинке эту квартиренку называли дворницкой. Ее когда-то занимал дворник.

Карп Федотович работал извозчиком в конторе Гужтранс. Акулина Степановна и после революции не сменила свою немудреную профессию — мыла посуду в столовой.

Детство и молодые годы прошли у них на задворках богатого особняка заводчика Сахарова. Их родители — бывшие крепостные — тоже жили, как говорилось, «в услужении» у Сахарова, но не у того, которого вышвырнула из России революция, а у старика, умершего в 1905 году. Богатое наследство досталось молодому хозяину. Вместе с наследством получил он целый штат слуг. Были среди них Акулина Степановна и Карп Федотович с двумя сыновьями. Молодой заводчик не стал ломать порядки, заведенные отцом. Все слуги остались на прежних местах, а подростков Сахаров послал работать на завод.

Акулина Степановна и Карп Федотович по своему положению подчинялись и повару, и горничным, и дворецкому. Но были они людьми какого-то особого характера — прямые и честные, без того подлого угоднического душка, которым обычно пропитываются многие слуги. Одни ненавидели их за это и боялись, другие, наоборот, уважали. Сам Сахаров выделял их, называл потомственными слугами и по большим праздникам им первым вручал подарки.

Неграмотные, всю жизнь прожившие за забором барского особняка, они знали лишь один долг — честно выполнять свое дело. И Сахаров, хитрый, по-своему умный человек, всячески поддерживал в них это чувство.

После революции Акулина Степановна и Карп Федорович вспоминали о бывшем хозяине без злобы и ненависти. Жизнь у них изменилась к лучшему, но не так резко, чтобы старое казалось страшным сном. Они так же много работали, по-прежнему были честны и откровенны, и никто за их прошлое не приклеил им презрительную кличку барских холуев. В 1918 году их поселили в бывшей дворницкой.

Здесь они пережили деникинщину. Здесь оплакивали пропавших сыновей. Здесь в последний раз виделись с Самохиным, который притащил им сундучок с бумагами, небрежно бросил его в угол и сказал:

— Тут ведомости по выдаче получки. Похраните!

Когда части Красной Армии неожиданным ударом выбили деникинцев из города, в дворницкой побывали незнакомые люди. Они интересовались заводом Сахарова. Карп Федотович вытащил из-под кровати сундучок, рассказал о приходе Самохина, предупредил:

— Смотреть — смотрите, а взять не дам. Человек доверил. Нехорошо получится.

Гости полистали ведомости и финансовые отчеты, пересмотрели кипу накладных и стопку деловых писем. Это была часть заводского архива за 1916 год.

— Все? — спросили у Карпа Федотовича.

— Все! — ответил он и так посмотрел на людей, что они и не подумали усомниться в его честности.

— Складывай обратно, — сказал один из пришедших. — Будет холодно — протопишь печку.

Но бумаги в печку не попали. Не такие Голосовы были люди, чтобы выкинуть оставленные им на хранение документы. О сундучке забыли, и только неожиданное письмо Самохина напомнило о нем, да и то не сразу.

Акулина Степановна поплакала два дня по сыновьям и лишь на третий рассказала мужу о том, что Самохин разрешил сжечь бумаги.

— Сжечь… — недовольно пробурчал Карп Федотович. — Легко сказать… Люди писали, трудились…

— Вот и мне это как-то не по душе, — согласилась с ним Акулина Степановна. — Мы с тобой единого слова за всю жизнь не написали. А тут книги целые настрочены — буковка за буковкой выведена. Старались, — значит, нужно было!

— Собирают их, а не сжигают! — сказал Карп Федотович. — Я намедни целый воз документов с разных учреждениев в архив пригнал. Подшитые приняли, а что навалом было, — вернули. Сказали: пусть в порядок приведут. И предупредили, чтоб ни одна бумажка не пропала.

— Так сдай ты и сундучок туда, в архив этот.

— Пойми, о чем толкую! — рассердился Карп Федотович. — Не берут навалом! Надо разложить по порядку, номера проставить! Ты, что ли, их выставишь?

— Старый, а горячий! — упрекнула его жена. — Я не выставлю. А позовем Митрия — сына соседского, он и выставит тебе что хочешь!.. Сдадим — и руки освободятся. Добро, может, не велико, а все на совести лежит, заботы требует.

Карп Федотович еще раздумывал над этим предложением, когда в дверь постучали и из темной прихожей вошел в комнату Митька. Он бы пришел и раньше, да понимал, что надо выждать несколько дней после письма с печальным известием.

— Это я! — бодро сказал он и с лукавым видом помахал в воздухе букварем.

Акулина Степановна, конечно, не помнила про Митькину угрозу ликвидировать их неграмотность, а Карп Федотович вообще ничего не подозревал.

— Видим, что ты! — произнес он. — Сам бы не пришел, — пришлось бы звать. Как раз тебя тут вспоминали.

— Раз я сказал, — значит, приду! — ответил Митька, гордый тем, что его ждали. — У меня в отряде даром слов не бросают! Сказано — сделано! Месяца не пройдет, а вы уже читать начнете. Сначала по слогам, а потом будете не хуже чтеца-декламатора шпарить!

Карп Федотович ничего не понял. Акулина Степановна всплеснула руками и ахнула:

— Да ты что это — в самом деле из нас грамотеев задумал сделать?

— А то как же! — загорячился Митька. Он уже догадался, что его ждали не для занятий по букварю. — Сейчас всем неграмотным конец! Ликвидируют их! Ни одного темного человека не останется!

— Ликвидируют — туда и дорога, — сказала Акулина Степановна. — Только ты нас, сынок, не неволь. Да и тебе какой интерес с нами возиться? У тебя дружков целый город — с ними и играй-воюй!

— Как же так, тетя Акуля! — взмолился Митька, увидев, что лихим наскоком и страшным словом «ликвидация» ее не проймешь. — Ведь ты сама сказала: «Приходи, приходи!» Помнишь?

— Я думала, пошутил ты. И сама пошутила… За добро твое спасибо и за заботу тоже. Но лучше ты нам в другом помоги — поставь номерки на бумагах.

Митька даже покраснел от волнения. Он успел нахвастать ребятам, что ликвидирует сразу двоих неграмотных. Отступать было некуда, и он переметнулся на Карпа Федотовича.

— Дядя Карпуша! Послушай хоть ты меня! Сам посуди: письмо пришло — надо бежать к соседям. Ответ писать — опять беги! Номерки поставить — снова проси, кланяйся! Разве это жизнь? Да я вас за месяц… Вы у меня не то что номерки — стихи писать сумеете!.. И потом, слово же я дал!.. Всем растрезвонил, что двоих ликвидирую!.. Ну что вам стоит?

Карп Федотович был большой добряк. Не любил огорчать людей. К тому же он надеялся, что через пару вечеров мальчишка поостынет и все прекратится само собой.

— Ладно, мать! — сказал он. — Пусть Митрий поучит нас маленько, авось умнее станем.

Он притянул к себе Митьку, усадил его за стол рядом с собой, добавил:

— А насчет номерков — уважь нашу просьбу! Когда мы еще сами до этой мудрости дойдем…

Митька отбарабанил на столе победную дробь, профанфарил губами сигнал сбора и, вспомнив входившее в моду словечко, объявил:

— Ликбез считаю открытым!.. А с номерками… Да я вам, хотите, все стены цифрами разрисую — от единицы до триллиона!

Митька окончил первый класс пять лет назад и уже забыл, с чего начинались первые уроки в школе. Когда Акулина Степановна и Карп Федотович придвинули стулья к столу и, как настоящие ученики-первогодки, смущенно уставились Митьке в рот, он растерялся, покраснел и спросил:

— Неужели вы ни одной буквы не знаете?

Карп Федотович понял, что неопытный учитель попал в затруднительное положение, и пришел к нему на помощь.

— Помню я букву «сы», — сказал он. — Она над заводскими воротами стояла. Большая такая, с завитушками, а остальные маленькие — завод Сахарова. Вот «сы» я и запомнил.

Митька ухватился за эту букву. Он написал ее на чистом листке бумаги.

— Такая?

— Вроде «сы», — неуверенно произнес Карп Федотович.

Митька написал еще три буквы: «а», «л», «о» — и пояснил:

— А эти буквы — «а», «лэ», «о». Запомнили? «А», «лэ», «о»! Ну-ка, дядя Карпуша, прочитай, что из четырех букв получилось.

Карп Федотович подвинул лист бумаги к себе.

— Сы-а-лэ-о… Вроде нет такого слова…

— Да сало это, дядя Карпуша! Просто — сало!.. А это? Совсем легко…

Митька написал: «лоб».

— Первая буква — «лэ», вторая — «о», третья — «бэ»… Ну?

— Лэобэ, — произнес Карп Федотович. — Не по-русски что-то… Может, ты спутал — вместо русских французские буквы пишешь? Сахаров и тот французскую грамоту не осилил, а ты нас…

— Что ты все этого Сахарова суешь! — вспылил Митька. — Сахаров, Сахаров… Буржуй он и кровопивец! И вспоминать о нем нечего!

— А что делать, коль вспоминается? Нам он зла не чинил, не грех и вспомнить.

У Митьки даже дух захватило.

— А белые — это, по-твоему, что? А деникинцы? Они же из таких недорезанных буржуев и состояли!

— Не путай! — возразил Карп Федотович. — Сахаров как уехал в семнадцатом в Париж, так и живет там. Не воевал он с нами.

Митька разгорячился еще больше.

— Пусть в Париже! А деньги и оружие мог он посылать белякам? Мог! И посылал! Как пить дать — посылал! — запальчиво выкрикнул он и, забыв о букваре, размахивая руками, обрушил на стариков все свои сведения о гражданской войне и вообще о классовой борьбе.

Митьку возмутило миролюбивое, уважительное отношение стариков к Сахарову. Еще больше разобиделся он, когда Акулина Степановна вставила свое материнское словечко:

— Ты говоришь: «Сахаров — кровопивец, Сахаров — душегуб», а при нем наши сынки живы были!..

— А я не верю этому письму! — выпалил Митька. — Врет Самохин! Не могли красноармейцы так простони за что ни про что — порубать ваших сыновей!

— Верь не верь, а нету их…

Так в тот вечер урок русского языка и не состоялся.

На южной окраине города стояли приземистые кирпичные цеха завода Сахарова. До 1918 года основное оборудование предприятия оставалось на прежних местах. А после того как в городе побывали деникинцы, все станки и машины исчезли. Но заводские строения, подсобные помещения, даже двери и рамы уцелели.

К северной окраине города примыкал шахтерский поселок. Здесь картина была другая. Деникинцы сравняли с землей все наземные постройки. Шахты затопило водой. Иногда из глубины залитых штреков доносились тяжкие вздохи, приглушенные всплески, бульканье — это газ прорывался сквозь толщу воды или рушилась где-нибудь порода.

В зимнюю непогоду, а то и летом темными ночами старые шахты становились ловушками. Собьется с дороги пеший или конный — и, глядишь, пропал человек: набрел в темноте на бывший ствол и сгинул. Были несчастные случаи и с ребятами: заиграются, задурят у опасного и потому привлекательного места, а к вечеру плачет-надрывается безутешная мать, кляня все на свете.

После одного такого случая пионерский форпост школы решил выявить опасные места и обнести провалы изгородью. Часть учителей согласилась помочь ребятам.

Пионеры разбились на партии: одни составляли карту опасного района, отмечали на ней колодцы-ловушки, а другие, вооружившись пилами и топорами, заготовляли колья, жерди и огораживали горловины затопленных шахт.

Больше месяца работали ребята. Увлеклись, но и про неграмотных не забывали. Конечно, бродить по степи, снимать карту местности, заглядывать в таинственную глубь колодцев интереснее, чем следить, как неумелые пальцы выводят кривые буквы алфавита. Но у Митьки от дела не отлынишь. Он и сам не пропускал занятий с Голосовыми и других проверял строго, придирчиво.

Первые неудачные уроки давно остались позади. Митька сумел приохотить стариков к азбуке. Одержал он и еще одну победу — уговорил Карпа Федотовича самого заняться разбором и нумерацией бумаг Самохина. Специально для этого Митька несколько вечеров посвятил цифрам. Они дались старикам легче, чем буквы.

Карп Федотович уже мог прочитать по складам такие слова, как «ведомость», «отчет», «накладная», разобрать дату на документе. Чудно ему было возиться с бумагами. Он улыбался в бороду и приговаривал:

— Ай да Митрий! Ведь научил, шельмец, а! Такие пни осиновые расколол!

Посмеивалась и Акулина Степановна, глядя, как он таращит глаза и шепчет бесцветными губами:

— «На-клад-на-я… Пятнадцатого, третьего, шестнадцатого года». Тебя, значит, сюда, голубушка, — в эту стопку, в правую! Та-ак… А тут? Ве-до-мость… Влево ступай!..

Хуже было с письмами и другими бумагами, не имевшими определенного названия. Карп Федотович откладывал их для Митьки. Опытный архивный работник рассортировал бы все документы часа за три, а Карп Федотович за вечер успел расчистить сундучок лишь на четверть. Но Митька на следующий день остался доволен успехами старика. Бумаги были разложены правильно и, главное, в строгом календарном порядке.

— А с этими слепышами не сладил, — признался Карп Федотович и протянул пачку бумаг без названия.

Митька небрежно полистал их, раздумывая, как бы избавиться от чтения всяких скучных докладных, запросов и ответов. Но вдруг одна бумажка привлекла его внимание. Она что-то напомнила ему. На чистом листе раскинулся подковой ряд кружочков. Одни были светлые, другие заштрихованы. У каждого заштрихованного кружочка стояли восклицательные знаки. Митька впервые видел эту бумагу, и все же она почему-то казалась ему знакомой.

Он вертел ее и так и сяк, пока, наконец, в памяти не всплыла такая же подкова. Только состояла она не из кружочков, а из крестиков, которыми ребята на своей карте обозначили заброшенные шахты.

Куда девалось Митькино равнодушие к бумагам! Он сам вызвался помочь Карпу Федотовичу и просидел со стариком весь вечер, разбирая оставшиеся в сундучке документы. Но старался он напрасно: ничего нового обнаружить не удалось. Он простукал стенки сундучка, осмотрел дно и разочарованно сказал:

— Все?

— А ты что, золото надеялся здесь найти? — шутливо спросил Карп Федотович.

Митька не ответил.

В пионерском отряде находка Митьки вызвала большой интерес. Ребята долго сличали свою карту с неизвестной бумажонкой. Сомнения быть не могло: крестики на их карте и кружочки на листке бумаги, найденном в сундучке, обозначали одно и то же — заброшенные шахты.

— Учтите! — произнес Митька таинственным шепотом. — Сундучок принес Самохин. А он — враг! Сейчас сидит, как контра! Тут такие вещи можно раскопать!..

Митька присвистнул, а у ребят сперло дыхание от предчувствия чего-то захватывающегося.

— Пошли? — сдавленным от волнения голосом предложил кто-то.

— Куда? — спросил Митька.

— К шахтам!

— К каким шахтам? Вон их сколько! Выбрать надо!

Ребята опять склонились над бумагой, рассматривая кружочки.

— Белый кружок — значит, пусто! — определил Митька. — А где заштриховано, — там что-то есть. И еще эти восклицательные знаки… Они тоже со смыслом поставлены! У всех кружочков по одному, а у этого — третьего слева — целых три! Начнем с этой шахты?

В тот день газеты принесли тревожные известия: Англия разорвала дипломатические отношения с СССР. В городе было неспокойно. На предприятиях шли митинги. За низеньким забором, огораживавшим двор фабрики, собралась толпа работниц в красных платках. У входа в кирпичное трехэтажное здание стоял на груде ящиков пожилой мужчина и, размахивая зажатой в руке кепкой, выкрикивал фразу за фразой:

— Вихри враждебные снова веют над нами, товарищи! Снова зашевелились акулы и гиены капитализма. Нам грозят! Нас хотят запугать!

Ребята, которые с веревками и лопатами направлялись к шахте, невольно прислушались и подошли к ограде.

— Но это не выйдет! — кричал оратор. — Они надеются, что мы не справимся с хозяйственными трудностями! Напрасная надежда! Посмотрите вокруг — много ли осталось бездействующих фабрик и заводов? Единицы, вроде завода Сахарова! Но пусть он не злорадствует! Рабочие руки вдохнут жизнь и в эти начисто опустошенные цеха! Мы уже приступили к восстановлению шахт! Скоро дойдет черед и до завода!

Митька стоял нахмурив лоб. Он думал. Речь оратора натолкнула его на одну мысль. Митька повернулся к ребятам, фасонно выставил вперед правую ногу, заложил руки за спину и сказал спокойно, с достоинством:

— Верно он тут о заводе говорит. Заработает завод. Скоро! И пустим его мы!

Ребята не поняли Митьку.

— Ну что, следопыты? Неужели не ясно? В шахтах спрятаны станки. Мы их достанем и пустим завод!.. Грудной ребенок и тот догадается!.. Самохин что в городе делал, когда деникинцы здесь были? Оборудование прятал. Где? В шахтах, — на то и план составлен, чтобы не забыть, в каких. Думал вернуться вместе с Сахаровым!

Оратор на митинге сказал про шахты не для красного словца. К их восстановлению уже приступили. Прежде чем откачивать воду, было решено выяснить, которые из них лучше сохранились. В поле за городом раскинули палатки. Сюда прибыла группа водолазов. Подвезли помпы и прочее снаряжение. Старые шахтеры указали самые богатые шахты. С них и начали обследование.

Когда мальчишки подошли к шахте, отмеченной Самохиным тремя восклицательными знаками, они увидели, что над черным зевом главного ствола установлен помост. На нем высилась помпа и лежали мотки толстой веревки.

— Никак опоздали! — сказал Митька упавшим голосом.

В это время из палатки показалось толстое неуклюжее чудовище. Если бы не нормальная человеческая голова и не лицо, веселое и доброе, ребята бы испугались. Им еще никогда не приходилось видеть водолаза. В толстом бледно-зеленом резиновом комбинезоне, с непомерными богатырскими плечами, он казался обитателем другой планеты. Но улыбка у него была земная, располагающая… Блеснув белыми зубами, он спросил у оторопевших ребят:

— Испугались?

— Как бы не так! — ответил Митька. — Вырядился в резину и думает, что испугал! Не маленькие…

Из палатки вышли двое мужчин в обыкновенной одежде. Они тоже заулыбались, увидев ребят, увешанных мотками веревок, с лопатами и ведрами в руках.

— Это еще что за кладоискатели? — произнес один из мужчин. — Куда вас несет, братия-шатия?

— Мы не братия! — не очень любезно отозвался Митька. — Мы — отряд. Я — председатель! А куда идем, — вас забыли спросить!

— Ты не ершись, председатель! — усмехнулся мужчина. — Учись правильно докладывать, когда старший спрашивает. Вот так!..

Он вытянулся по команде «смирно» и отчеканил сипловатым голосом:

— Группа водолазов выполняет специальное задание. Работы проходят нормально. Приступаем к обследованию шахты номер девять. Докладывает старшина Бобров.

Митька смутился. Не каждый день выслушивал он рапорты водолазных старшин.

— А девятая — это которая? — спросил он, невольно подтягивая ремень. — Эта? — он указал на черневший рядом провал.

— Так точно! — рявкнул Бобров. — Разрешите приступать?

Митька совсем смутился и махнул рукой.

— Есть! — выпалил старшина. — По места-ам!

Бобров любил мальчишек и умел с ними обходиться. Пока водолаз с помощью товарища заканчивал подготовку к спуску, старшина успел сдружиться с ребятами настолько, что Митька раскрыл ему тайну, которая привела пионеров к шахте номер девять.

Первый водолаз, спустившийся в затопленную шахту, побывал только в колодце главного ствола. Он достиг самого дна и не нашел никаких боковых отводов. Годы сделали свое разрушительное дело. Обшивка колодца сгнила. Набухшая, пропитанная водой порода постепенно сползла вниз и завалила нижнюю часть ствола многометровым слоем земли и камней. Состояние шахты было такое, что ее, вероятно, занесли бы в разряд не пригодных к дальнейшей эксплуатации. Но Бобров верил высказанным Митькой предположениям и решил сам спуститься под воду.

Его одели в водолазный костюм, и холодная черная вода сомкнулась над медным шлемом. Вверх поползли размытые, источенные водой стенки колодца. Уже на глубине пяти метров наступил почти полный мрак. Бобров зажег электрический фонарь.

Даже для опытного, привыкшего ко всему водолаза спуск в затопленную шахту был и опасным и, главное, неприятным. Зажатая между четырех отвесных стен вода отличалась каким-то мертвым спокойствием. Ни света, ни движения, ни рыбешки, ни водоросли.

Бобров посветил вниз — свет потерялся в мрачной бездне. Он поднял фонарь — над головой нависали стены. Казалось, что они смыкаются где-то вверху, навсегда отгораживая водолаза от света и жизни.

Пока старшина с опаской оглядывался, его нога, обутая в свинцовую тяжелую галошу, уперлась в какой-то предмет. Это был гнилой деревянный брусок, торчавший из стены. Под тяжестью водолаза брусок хрустнул и обломился. Бобров поспешно дернул за сигнальный конец. Спуск прекратился. И вовремя! Размытый, потревоженный сломавшимся бруском грунт пришел в движение. От стены беззвучно отделился большой кусок породы и, замутив воду, ринулся вниз. Старшину отбросило к противоположной стенке колодца.

Минут пять водолаз висел неподвижно, окруженный непроницаемым облаком мути. Она оседала медленно. А когда вода успокоилась и стала прозрачной, Бобров увидел напротив себя глубокую нишу, перегороженную подпорками.

Старшина представлял устройство шахты и догадался, что случайный обвал открыл вход в штрек. Бобров оттолкнулся от стены и плавно опустился на пол ниши. Вода опять замутилась. Каждое неосторожное движение могло вызвать новый обвал. Заходить в затопленный штрек было рискованно. Но Бобров вспомнил разочарованные лица ребят, услышавших от первого водолаза неутешительные новости, и решительно шагнул в глубь штрека.

Стараясь не задеть за остатки крепи, старшина перебрался на другую сторону завала, образованного расщепленными досками и брусьями. Здесь штрек сохранился лучше. Кровля была цела. У стен ровными рядами стояли подпорки. Двумя зелеными ужами уползали вдаль рельсы. Пол штрека довольно круто уходил вверх.

Пройдя вперед несколько метров, Бобров достиг поверхности воды. Под землей образовался воздушный колокол. Сжатый воздух мешал воде проникать в верхнюю часть штрека.

Сделав еще несколько шагов, Бобров высунулся из воды по плечи и поднял фонарь в воздух. Светлый веселый лучик свободно заскользил по поверхности, ринулся куда-то вперед — в самую глубину сухой части штрека, лизнул какие-то металлические, тускло поблескивающие детали и запрыгал по ним. Потом свет фонарика выхватил из темноты две доски, сколоченные в виде креста и воткнутые в землю. Под крестом белели кости. Куда водолаз ни направлял узкий лучик фонарика, — везде лежали останки погибших когда-то людей.

А за этим подземным кладбищем ровными рядами стояли станки и машины…

Пока Бобров находился в шахте, ребята лежали на краю деревянного помоста и, свесив головы, не спускали глаз с поверхности воды. Из таинственной глубины поднимались пузырьки воздуха. Они лопались с легким бульканьем. И казалось, что вода начинает закипать.

Безостановочно работала помпа, нагнетая воздух в резиновый шланг. Водолаз, следивший за сигнальным концом, то и дело передавал приказания Боброва, посланные условными сигналами по веревке.

— Трави! — негромко, но отчетливо говорил он, и шланг с толстой веревкой полз вниз — в колодец.

— Еще потрави!..

Старшина Бобров уходил под водой дальше и дальше.

А ребята все так же неподвижно лежали на краю помоста и следили за пузырьками воздуха. Вдруг они исчезли. Разбежались последние круги, и вода успокоилась.

— Никак он дышать перестал?! — воскликнул Митька и вопросительно посмотрел на водолаза, следившего за сигнальным концом.

Водолаз заглянул под настил, выждал с минуту, подумал и объяснил:

— Видать, нашел горизонтальную выработку… Влез в нее — вот пузырьки и пропали.

И снова потянулись томительные минуты ожидания.

Наконец Бобров дал сигнал поднимать наверх. Шланг, поблескивая на солнце мокрой резиной, пополз обратно. Мальчишки затаили дыхание. Вновь забулькали пузыри. Глазастый Митька первый заметил под водой какое-то движение: снизу что-то медленно всплывало на поверхность.

— Иде-ет! — заорал Митька.

Но вместо круглого медного шлема из глубины показался грубо сколоченный крест. Ребята отпрянули назад.

— Это еще что? — удивился водолаз.

Смачно чавкнул багор, впившись в доску, и крестовина очутилась на помосте. Нижний заостренный конец вертикальной доски подгнил. Зато верх крестовины сохранился хорошо. На поперечной доске было что-то написано.

Пока Боброва поднимали из темных глубин ствола и помогли ему снять водолазные доспехи, ребята успели разобрать всю надпись.

«Я знаю, что вы придете, товарищи! — так начиналось письмо, нацарапанное на доске. — Верю, что придете вы, а не деникинцы, не Сахаров. Нас было 27 человек. Всех захватили в плен под городом. Деникинцы заставили нас по ночам вывозить заводское оборудование и спускать его в шахты. Работами руководили Сахаров и Самохин. Когда дело было закончено, всех расстреляли в этом штреке. Я ранен. Но выхода нет: подъемное оборудование взорвано, подступает вода. Радуюсь, что станки и машины сохранятся для советской власти — они смазаны и не заржавеют. Прощайте, товарищи! Прощайте, отец и мать. Целую вас за Петра. Он уже отмучался. Семен Голосов».

Митька хотел сейчас же тащить крест к дяде Карпу и тете Акуле. Но Бобров рассудил иначе.

— Это документ! — мрачно сказал он. — Обличительный документ! Его к делу приобщить надо… К делу о царской России.

И деревянный «документ», извлеченный из затопленной шахты, попал к следователю. Через несколько дней следователь пришел к Митьке в гости и принес фотографию крестовины с надписью.

Вечером Митька побывал у стариков Голосовых. И Карп Федотович впервые в жизни сам прочитал по складам письмо, написанное рукою сына.

Вот, пожалуй, и вся история Митькиного ликбеза.

В канун десятой годовщины Октября завод, пустовавший десятилетие, вновь задымил. Часть оборудования была уже поднята из шахт и перевезена на предприятие. Три цеха вступили в строй. А машины и станки все прибывали и прибывали на заводской двор.

Бабкина аптека

Беда стряслась на третью неделю после того, как в колхозе был построен большой скотный двор.

Произошло это ночью. Сначала запылал один угол нового двора, потом второй. Коровы тревожно замычали. Колхозный сторож дед Федот выскочил из сараюшки со старой двустволкой. К нему от освещенного красноватым пламенем коровника метнулась высокая тень. Дед увидел занесенный над головой топор и, зажмурив глаза, нажал сразу на оба спуска.

Двустволка рявкнула и выбросила снопастый язычок огня. Тень замерла. Рука застыла на взмахе. Топор упал вниз. За ним рухнуло на землю грузное обмякшее тело. Старый Федот открыл глаза, мелко перекрестился, посмотрел и выкрикнул высоким старческим фальцетом, обращаясь к неподвижному телу:

— Грязный ты был человек, Никодим Трофимыч! Грязно жил, грязно и помер! Да и меня под старость запачкал! Ты спроси, убил ли я когда хоть зайца! А тут настоящим убивцем стал!..

Федот сплюнул и побежал к пылавшему скотному двору.

Всполошилось все село.

— Пожар! Пожа-а-ар! — понеслось из края в край. — Гори-и-им!

Звякнули ведра. По освещенной заревом улице заметались люди. Зашипело первое ведро воды, вылитой на пылающий угол коровника.

Кто-то догадался выстроить людей в цепочку — от колодца к горящему двору.

— Ведра! Ведра давай!

Между вторым колодцем и коровником выстроилась еще одна цепочка. Мелькали руки, плескалась вода, шипело пламя. Работали все, спасая колхозное добро. Только одна бабка Мотря сидела на крыше своего дома с мокрым половиком в жилистых руках и крутила головой, провожая взглядом пролетавшие мимо искры.

На бабку никто не обращал внимания, так же как и на труп застреленного Федотом поджигателя. Валялся он неподвижный и бесчувственный, будто не его руки облили керосином углы коровника и не его пальцы чиркнули спичку.

Об убитом вспомнили под утро, на рассвете, когда огонь, уничтожив половину скотного двора, отступил и сдался.

Вокруг трупа собрались черные от копоти, мокрые, измученные люди. Собрались не для того, чтобы поглазеть на убитого. С живым Никодимом Трофимовичем не было охотников встречаться, а с мертвым — тем более.

Заставил подойти к трупу Захарка.

Стоял он над мертвым отцом и молчал. Молчали и колхозники.

— Ушел от суда! — произнес кто-то.

— Не ушел! — возразил другой. — Федот его правильно рассудил!

— Что теперь с кулачонком делать будем? Один остался: ни матери, ни отца…

Это говорили про Захарку. Но он не шевельнулся — точно не слышал.

— А хоть бы и никогда такого отца у него не было!..

Опять замолчали. Потрескивали остывающие обугленные бревна.

— Захарка! — раздался в тишине старушечий голос. — Хочешь у меня жить? Как-никак, а есть у нас общая кровинка… Я за домиком твоим присмотрю, а ты старость мою согреешь. Сироты мы теперь с тобой оба.

К Захарке подошла бабка Мотря, тронула его за рукав. Захарка вздрогнул, обвел запавшими глазами суровые насупленные лица колхозников. Никто не ответил на этот ищущий взгляд. И Захарка поплелся за Мотрей, приходившейся ему теткой.

— Хрен редьки не слаще! — буркнул кто-то в толпе. — Не в те руки идет парень!..

Бабка Мотря в колхозе не состояла, но и свое единоличное хозяйство не вела. Жила на том, что принесут люди. А несли ей всякое: и яйца, и масло, и цыплят, и деньги иногда давали. Все зависело от нужды, гнавшей колхозников к старухе. Если болезнь не очень забирала в свои цепкие лапы, то и платили умеренно. А когда тяжко приходилось человеку, — тут уж не жалели ничего.

Больница была далеко — семнадцать километров лесной дороги. Ветеринар жил чуть ближе. А бабка Мотря находилась под рукой. Шли к ней по старой памяти и «с животом», и «с головой». Вели коров, переставших давать молоко. Несли детей, пылавших простудным жаром.

Мотря никому не отказывала, бралась лечить всех и все. Она шептала непонятные заклинания. Водила крючковатым пальцем вокруг пупка больного или вокруг сучка на деревянной переборке. Давала питье или траву для настоя. Водила на озеро к «заветной» осине: одних — в полночь, других — на утренней зорьке, по росе.

Большинство людей выздоравливало. И коровы, хоть и не сразу, но постепенно опять начинали доиться. А если все же приходилось скотину резать, бабка сокрушенно говорила хозяйке:

— Сила силу ломит! Знать, вороги твои посильней меня будут! Погляди вокруг да приметь, кто на тебя косо смотрит. Приметишь, — мне легче будет в другой раз за тебя постоять.

Колхоз пытался бороться с бабкой. Однажды в село приехал лектор из районного центра. Собрались колхозники в большой избе-читальне, послушали, как он разоблачал всяких знахарей, колдунов, шептунов. Говорил он убедительно, доходчиво. Но вдруг пятилетний Мишук, который сидел на коленях у матери, икнул — звонко, на всю избу. Потом еще раз. Еще.

В избе засмеялись. Лектор, призывавший с любой болезнью обращаться к врачу, остановился. Мать Мишука зачем-то подула в открытый ротик мальчонки и сказала лектору:

— Хорошо вам про больницу соловьем заливаться! А мне? Где она, больница-то? Что я, с сынишкой на руках за семнадцать верст потащусь?

— В этом случае и без больницы обойтись можно, — спокойно ответил лектор.

Он взял со стола графин, налил в стакан воды и подошел к Мишуку.

— Выпей глоточек!

Мальчонка потянул губами воду, икнул, захлебнулся, закатился и посинел от безудержного кашля.

Лектор растерялся. Испуганная мать вскочила с Мишуком, заспешила в сени, выкрикивая на ходу:

— Чтоб вас разорвало! Лекари несчастные!..

Хлопнула дверь. Люди подбежали к открытым окнам. Женщина выскочила за калитку и растерянно остановилась, прижимая к себе Мишука. А он то кашлял, то икал залпами, и все его тельце так и дергалось.

Тут как раз подвернулась бабка Мотря. Женщина с радостным криком бросилась ей навстречу. Мишук увидел старуху, о которой ходили по селу страшные слухи, испугался и перестал икать.

Лектор еще пытался говорить что-то, но его уже не слушали. Вера в бабку Мотрю не только не поколебалась, но даже окрепла.

Вот у этой старухи и поселился Захарка — сын убитого кулака. Два дня мальчишка лежал на печи и хмуро смотрел в потолок, по которому сновали рыжие и черные тараканы. Бабка не тревожила его: молча подавала на печь миску с едой и краюху хлеба. На третий день она привела в избу покупателей богатого Захаркиного наследства, усадила их за стол, крикнула:

— Захарка! Слазь! Слово твое требуется…

Захарка слез. Тупо уставился на незнакомых людей.

Бабка объяснила ему:

— Продаем добро, твоим батькой, а моим двоюродным братцем нажитое… Подтверди, что согласив твое имеется.

Захарка неопределенно махнул рукой, но его заставили взять карандаш и нацарапать свою фамилию на бумаге.

— Та-а-ак! — удовлетворенно протянул один из покупателей. — Конец делу.

У мальчика слезы брызнули из глаз. Он прыгнул обратно на печку и с головой укрылся полушубком. Ему не было жалко ни дома, ни скотины, ни утвари. Слезы лились потому, что он почувствовал бесконечное одиночество.

Захарка почти не показывался на улице. После того, как разобрали и увезли его дом, односельчане и думать о мальчике перестали. Только председатель колхоза, посылая плотников ремонтировать скотный двор, обругал убитого кулака и невольно вспомнил про существование Захарки. Мальчишка, как невидимая заноза, беспокоил его. «Осатанел небось от злости! — думал председатель. — Возьмет да и подпустит куда-нибудь красного петуха!»

Но под этой думкой скрывалась другая, более глубокая и человечная. Понимал председатель, что жизнь у Захарки не сладкая, и ему было жаль мальчика. Разве он виноват, что родился в семье кулака? За что ему мучиться? Вырос бы — человеком стал, а у бабки Мотри человеком не вырастет…

Шел как-то председатель мимо избы-читальни, увидел на крыльце гурьбу мальчишек, и опять вспомнился ему Захарка.

Мальчишки были увлечены важным делом. Нетерпеливо теребя красные пионерские галстуки, они смотрели на Никиту Храпова, который сидел на верхней ступеньке и говорил, водя пальцем по журналу:

— Вторая буква «ры» и последняя «ры»… А всего семь букв. Тягач для сельскохозяйственных машин… Ну?

— Тягач — это который тянет? — спросил Васька Дроздов и, получив утвердительный ответ, радостно воскликнул: — Рысак!

— Глухой ты, что ли! — рассердился Никита. — Последняя буква «ры»! Понял?

— Мерин! — крикнул кто-то.

— Сам ты мерин! — отрезал Никита.

Председатель колхоза не вытерпел, расхохотался и подошел к ребятам.

— Тягач — это машина такая, — сказал он. — Называется трактор. Вот вам вторая «ры» и последняя «ры»… Скоро трактор у нас будет. Он заменит всех рысаков и меринов… Что там еще в нашем кроссворде не разгадано?

— Кроссворд весь! — ответил Никита. — А вот тут еще ходом коня задачка! Написано: «Прочти и запомни на всю жизнь». Что-то, видать, важное, а мы никак не осилим. Прочли два слова: «Человек человеку…», а дальше никак!

— Ну-ка, дай!

Председатель взял журнал, подумал, но не над задачей, а над тем, как бы половчее использовать подвернувшийся случай, и сказал:

— Здесь написано золотое правило: «Человек человеку — друг»! Верно, здо́рово?

— А чего здорового? — разочарованно спросил Никита. — У нас всегда так! Все друзья!

— Ну-у? — удивился председатель. — Значит, тишь да гладь? Никого не обижаете, никого не забываете?

— Никого!

— А Захарку?

— Так он же не человек! — возразил Никита.

Ребята повскакали со ступенек и закричали на разные голоса:

— Вражина!

— Кулак!

— Поджигатель!

— Тпр-р-р-у-у! — шутливо, но властно одернул ребят председатель. — Что он поджег?

— Коровник!

— Ничего подобного! Коровник поджег его отец! Захарка никакой не кулак. Живет, как нищий, у бабки из милости. А вражина… Кому он навредил? Ну-ка скажите! И к тому же, если хотите знать, он пионер!

Ребята опять взорвались.

— Тпрру! — еще раз осадил их председатель. — В прошлом году вы его принимали в пионеры? Принимали! А исключали? Не-ет!

— Он сам исключился! — продолжал горячиться Никита. — Один день галстук носил, а на второй скинул!

Председатель прищурился.

— Тебе часто дома выволочку дают? — спросил он у Никиты.

— Не… не очень, — неуверенно ответил тот.

— А вот драли бы, как Захарку, вожжами до одури, небось и ты бы галстук скинул!

— Ни в жисть! — угрюмо и зло сказал Никита. — Хоть убей! Хоть жги!

Председатель не ожидал такого отпора.

— Молодец! — примирительно сказал он. — А Захарка послабже был — сдался, упал духом… Вот ты и помоги ему подняться! Упавшего легко топтать… У Мотри он так на карачках и останется, пока его совсем не затопчут!.. Поберегите парня! Журнал-то недаром пишет: «Человек человеку — друг!»

Оттаивал Захарка медленно. Стал выходить на двор, колол старухе дрова, носил их в избу, таскал ведра с водой. А в глазах таилась все та же тоскливая пустота.

Он не удивился и не испугался, когда во двор неожиданно ввалилась ватага деревенских мальчишек, во главе с Никитой Храповым. Захарка отложил топор, посмотрел на них, вздохнул, покорный судьбе, и подумал: «Бить будут… Ну и пусть! Хоть бы совсем затюкали…»

— Куда галстук девал? — грубовато спросил Никита.

— Бей уж! Чего там разговаривать! — ответил Захарка и снова вздохнул, хлюпнув носом.

— Сопли потом распустишь! — крикнул Никита. — Отвечай, что спрашивают!

— Спрятал…

— Где?

— В дупле…

— Врешь!

— Не вру…

— Неужто сохранил? — спросил Никита.

— Сохранил… Месяц назад бегал — лежит целехонек в банке из-под чая… И крышка даже не поржавела… Дупло-то глубокое — дождь не заливает… сухо…

Никита посмотрел на мальчишек и, повелительно махнув рукой, сказал:

— Отойдем в сторонку! А ты, Захарка, подожди…

Захарка послушно остался на месте, а ребята отошли к изгороди и зашептались.

Минуты три продолжалось это томительное для Захарки совещание. Наконец оно закончилось, и Никита объявил решение:

— Проверку тебе устроим… Беги за галстуком! И чтоб больше никто тебя без него не видел! Выдержишь — поверим, что ты наш!..

Никита свистнул, и мальчишки оставили растерявшегося Захарку одного. Он переступил с ноги на ногу, снова взялся за топор, расколол пару круглых поленьев, наложил на руку охапку дров, но вдруг бросил их, повернулся на одной ноге и вылетел со двора.

Бежал он тропкой, по которой год назад гнался за ним отец, да не догнал. Захарка и сейчас помнил, как саднило спину, как жгло плечи. Озверевший отец избил его в сарае до полусмерти, галстук бросил на чурку и пошел за топором, чтобы изрубить кумачовый треугольник на кусочки.

Этим и воспользовался Захарка — схватил галстук, выскользнул из сарая и убежал от отца.

Сначала галстук лежал в дупле без всякого футляра. А через неделю, оправившись после побоев, Захарка нашел жестяную банку из-под чая и вложил в нее измятый комочек материи, из-за которой дней шесть не мог ни встать, ни сесть.

Приговор отца был страшен и краток:

— Увижу еще с красной селедкой, — убью!

И Захарка знал — так и будет. С тех пор он избегал ребят.

…Ветвистая липа встретила Захарку, как старого приятеля, тихим ласковым шелестом листьев. Вокруг дупла, точно часовой у важного объекта, безостановочно кружилась полосатая оса. Захарка запустил в дупло руку, вытащил банку, приоткрыл ее. Галстук был на месте.

Возвращаясь домой с красным галстуком на шее, Захарка готовился к злому визгу бабки Мотри. Но старуха оказалась хитрее своего дубоватого и свирепого двоюродного брата. Увидев на Захарке галстук, бабка произнесла нараспев:

— И правильно!.. Черту служить — с рогами ходить! В чужой кафтан влезай, а дело свое знай!

Захарка не понял тайных мыслей старухи. Он от души обрадовался и в благодарность наколол дров на неделю вперед.

Вторая встреча с ребятами произошла в тот же день вечером. Захарку перехватили на дороге, ведущей к колодцу. Васька. Дроздов пощупал Захаркин галстук и сказал, прищелкнув языком:

— Сохранил… Верно…

— Но это не все! — вмешался Никита.

И Захарка получил в тот вечер первое пионерское задание.

Никита любил ставить вопрос ребром. Он так и заявил:

— Будешь разоблачать свою колдунью!

Захарка был готов выполнить любой приказ. Его только чуточку обидело, что Никита сказал «свою колдунью».

— Вовсе она не моя!

— Ну, не твоя! — поправился Никита. — Какая разница… В общем, разоблачай! Как что заметишь, — сыпь к нам! Вместе придумаем, что делать!

Захарка не знал, с чего начать разоблачение бабки Мотри. Вернувшись с двумя ведрами воды, он перелил ее в кадушку, стоявшую в сенях, вошел в темную избу и, полный какой-то светлой радости, прыгнул на теплую лежанку. Ему хотелось полежать в тишине с открытыми глазами, подумать, помечтать. Но где-то у окна зашевелилась бабка. Она окликнула Захарку:

— Чего рань такую на печку забрался?

Захарка не ответил — думал, отвяжется старуха, но та не унималась:

— Ты бы на посиделки пошел… Теперь тебе повсюду вход открыт: галстук — что пачпорт! Иди-ка к молодежи, повеселись с колхозничками… И мое дельце заодно справишь?

Захарка насторожился.

— Какое?

— Простецкое… Дам тебе два кисетика с лекарством. Ты его на пол высыпь, когда танцы начнутся.

Бабка хихикнула и добавила:

— Пусть колхознички потешатся да почешутся!

— Давай! — охотно согласился Захарка и спрыгнул с печи.

Вскоре оба кисета очутились в руках мальчишек, срочно собранных Никитой в недостроенной части коровника.

Никита первый ощупал в темноте матерчатые комочки.

— Мягкие, — сказал он. — Вроде бы песок или опилки… Ведьма чертова!

— Забросим их подальше куда-нибудь! — предложил осторожный Васька Дроздов.

— Струсил? — насмешливо спросил Никита.

— Не струсил… Просто — зачем с этим возиться? Кто ее знает, чего она напихала в них!

— Чего она могла напихать-то? Хуже сухого навоза ей и не придумать!

Захарка в спор не вмешивался. Но ребята поддержали Ваську. У них шевелился внутри темный, стыдливый страшок.

— Выкинь ты эту дрянь… Мало ли что… — сказал кто-то из мальчишек.

Никита разозлился.

— Разоблачители! — крикнул он. — Чтобы разоблачить, надо самим не верить! А вы… глупую старуху испугались! А мне плевать на нее, сейчас пойду и высыплю! И никому ничего не будет!

Никита решительно вышел из коровника. Мальчишки — за ним. У большой избы они остановились. Посиделки были в разгаре. На улице моросил мелкий дождь, а в избе тепло светились три керосиновые лампы. Долетал веселый гомон и громкие переливы гармошки.

— Стойте тут, хр-рабрецы! — сказал Никита.

На посиделках было людно и жарко, как в бане. Девчата и парни танцевали вальс «На сопках Маньчжурии».

Никита потолкался в тесноте, развязал тесемки на кисетах и, заложив руки за спину, вывернул матерчатые мешочки наизнанку.

Как-никак, а сердце екнуло у него в ту секунду. Но ничего не произошло, лишь запахло чем-то острым, пряным.

Гармонист, не переставая играть, потер нос локтем, сморщился и чихнул. Пальцы сбились с ладов. Гармонь умолкла, а гармонист чихнул еще раз. За ним наперебой зачихали все. Потом начали чесаться. Кто-то невидимый, неисчислимый прыгал на голые ноги, забирался в рукава, покусывая, щекотал, вызывал зуд.

Никита оторопел. Он уже готов был поверить, что своими собственными руками выпустил из кисетов непонятную дьявольскую силу. Как вкопанный стоял он посреди избы, пока гармонист не завопил во все горло:

— Блохи!.. Блохи, братцы!..

После этого крика Никита рванулся на улицу, куда уже устремились с ревом и хохотом все участники неудачных посиделок.

Урок бабки Мотри не прошел для ребят даром. Во-первых, Никита дал мальчишкам слово никогда не идти против мнения большинства. Во-вторых, пионеры поняли, что недооценили старуху. Она оказалась не такой уж безвредной шептуньей.

Долго ломали ребята голову, стараясь отгадать, как бабка сумела собрать блох в мешочек, но так и не догадались. Мальчишки по очереди старательно осмотрели кисеты, Никита их не выбросил. В одном осталось немного молотого перцу. Тут никаких тайн не было. Во втором в уголках сохранились древесные опилки — и все, никаких блошиных следов.

Никита брезгливо кинул кисеты в крапиву и сказал:

— Предлагаю произвести у старухи обыск! У ней там, может, целые сундуки с блохами!

— Блох не видел, — отозвался Захарка. — А клопов и тараканов полно.

— Все равно обыщем! Как, ребята?

— Не обыщем, а… — Васька Дроздов запнулся, подыскивая более мягкое слово: — Просто посмотрим. За обыск, знаешь…

Решили не откладывать дело. Захарка побежал домой — на разведку. Бабки в избе не было. Он подал через окно условный знак, и ребята заполнили неопрятное жилье старухи.

Говорили шепотом. Ходили осторожно, на цыпочках, чтобы не шуметь.

— Начать надо с клети, — посоветовал Захарка. — Там она с больными шушукается…

Скрипнула дверь полутемной клети. В таких чуланах колхозники обычно хранят молоко, масло и другие продукты. Но клеть бабки Мотри была особая. Из угла в угол тянулась веревка. На ней висели высушенные крысы, лягушки и кроты. На бочке под крохотным оконцем сидело чучело нахохлившейся совы, а напротив, в полумраке, — черная кошка с живыми горящими глазами. Неподвижная, как и сова, она вдруг оскалилась и фыркнула. Мальчишки попятились.

— Да не бойтесь! Кошка-то настоящая! — объяснил Захарка. — А вот тут у бабки аптека.

Ребята подошли к двум полкам. На верхней лежали вялые, блеклые стебельки растений с чахлыми, неопределенного цвета листьями. На нижней — бумажные кульки и литровая бутыль с мутной жидкостью.

— Что это такое? — спросил Никита и потрогал один из стебельков на верхней полке. — Никогда такой травы не видал! Посмотри-ка! — обратился он к Ваське.

У Дроздова был гербарий, который даже учительница назвала превосходным. На много километров вокруг села не росло таких цветов, злаков или трав, которые бы не попали в засушенном виде на твердые листы картона Васькиной коллекции. Три года собирал он их и классифицировал по специальному ботаническому справочнику.

Васька посмотрел на растение и произнес:

— Не знаю… Не видел такого…

Захарка никогда не увлекался ботаникой. Он бы и не задумался над странными стебельками, из которых бабка делала лекарство. Но тут он пригляделся к растению, и ему показалось, что он уже видел его где-то. Память у Захарки была хорошая, и он вспомнил.

— Сейчас я вам покажу, где они растут! — захлебываясь от смеха, сказал он. — Идемте!

В хлеву, пустовавшем уже пятый год, пахло тухлятиной и плесенью. Свет проникал сюда лишь из-под ворот и такого же, как в клети, оконца, прорубленного в стене. В дальнем углу была устроена дощатая перегородка. Здесь когда-то хрюкал поросенок, а теперь тянулись вверх лишенные живой зеленой окраски стебельки. Хилые, ломкие, они были родными, но неузнаваемыми братьями и сестрами сорняков, весело зеленевших на солнце рядом — за бревенчатой стеной двора. Ветер закинул семена в эту темницу, и выросло из них болезненное племя стебельков-уродцев, таких же скрюченных и неприятных, как бабка Мотря…

Весь следующий день ребята провели в избе-читальне. Они о чем-то переговаривались, спорили, а потом писали на отдельных листочках хлесткие, грубые фразы, вроде такой: «Дураки! Идите к доктору, а не к Мотре! Она еще отравит вас!» Или: «Это лекарство взято из свинячьего навоза. Кто его съест, — тот сам свинья и олух».

Подобных изречений было придумано и написано десятка два. А к вечеру бумажки с надписями оказались аккуратно разложенными в кульках бабкиной «аптеки».

Теперь оставалось ждать результатов. Никита приказал Захарке не выходить из избы — следить, кому старуха выдаст пакеты. Чтобы не скучать, Захарка примостился на пороге в сенях и начал вырезать узоры на длинной кленовой палке.

Шаркая дырявыми валенками, которые не снимались с ног ни зимой, ни летом, бабка, кряхтя, подметала крыльцо. Захарка добродушно поглядывал на нее. А она, проходя мимо, дружелюбно погладила его по голове. Оба были довольны: Захарка оттого, что старуха ничего не подозревает, а Мотря по другой причине. Деревенские кумушки рассказали ей о странном нашествии блох во время посиделок. Мотре понравилась исполнительность Захарки.

Положив веник, бабка выпрямилась, придерживаясь за поясницу.

— А что, Захарушка, мы с тобой еще поживем! — произнесла она. — Моя голова — твои руки… Оно и кстати пришлось! Ты только слушай бабку…

Захарка склонил голову к самой палке, чтобы старуха не заметила озорной улыбки.

Наступили сумерки. В такое время чаще всего приходили к бабке «пациенты». Это объяснялось очень просто. Днем старухину избу обходили стороной. Никому не хотелось на виду у других наведываться к знахарке. Больные предпочитали иметь дело с Мотрей тайком, без посторонних глаз, без свидетелей. Каждый, кто заглядывал в ее избу, испытывал не то стыд, не то страх. Но болезнь и привычка заставляли не считаться с чувствами. Шли обычно не по улице, а задами — огородами. Шли и оглядывались, выбирая тропку поуже и потемнее.

Анфиса не была исключением. Она тоже тайком прокралась к избе Мотри и проскользнула мимо Захарки, который все еще сидел на пороге.

Отдышавшись в темных сенях, Анфиса спросила у него:

— Бабка-то дома?

Захарка не успел ответить. Старуха опередила его — приоткрыла дверь, юркнула из избы в сени и заговорила оживленно, как с дорогой долгожданной гостьей:

— Дома, дома… А как же? Милости просим!.. Ай-ай! Что? Никак с ручкой что-то?

Зоркие глаза были у старухи. Даже Захарка не приметил в темноте, что правая рука у Анфисы перевязана куском холстины, а Мотря сразу увидела повязку.

— Верно, с рукой, — подтвердила Анфиса. — Мучаюсь третью неделю… Брусок соскочил — чиркнула пальцами по косе… Все зажили, а большой гниет… Хуже и хуже… Дергает — аж под сердцем отдается! Разнесло — в кулак!

— Большой? — спросила старуха.

— Большой.

— На правой?

— Да.

— Сглазили тебя, милая! — решительно заявила Мотря. — Дурьян сквозь ранку пущают…

— Кто?

Старуха уловила в голосе молодой женщины нотки недоверия и тоном опытной гадалки затараторила, припоминая все, что знала об Анфисе и ее родственниках:

— Семья-то не малая, и у каждого по паре глаз. Одни добрые, а другие злые, стрекалистые. А палец большой — вот тебе и указ: ищи злой глаз у важной птицы-синицы. А палец на правой руке — вот тебе и второй указ: ищи справа от себя.

Недоверчивость Анфисы растаяла, уступив место мгновенной подозрительности. Вспыхнули недавние обиды. Таинственная птица-синица представилась Анфисе в образе драчливой горластой свекрови, которая сидит за столом всегда справа от Анфисы.

Бабка, почуяв, что нащупала больное место, пошла в наступление. Она схватила с лавки небольшой узелок с творогом, который принесла с собой Анфиса, протянула его женщине и, повысив голос, веско сказала:

— Узелок забери. Придешь в полночь на озеро — к осине. Тогда и принесешь, да не такой… А то… дурьян по жилкам пойдет, пойдет — в голову ударит — и поминай как звали!

Туман окутал озеро. Звезды с холодным равнодушием смотрели на землю. Спали деревья. Луна лениво выползала из-за горизонта. Донесся отдаленный собачий вой. На осине зашептались:

— Чей это завыл?

— Председателев… Дурной пес какой-то… Без толку воет!.. Говорят, луна на собак действует…

— Хватит! — прикрикнул на ребят Никита и чуть не упал со скользкого сука осины.

Чтобы удержаться, он обеими руками ухватился за ствол. Длинный рупор, склеенный из картона, скатился с его коленок и стал падать с сучка на сучок. Никита чертыхнулся, заерзал и хотел слезать с дерева, но внизу чернели головы и плечи ребят, со всех сторон облепивших дерево.

— Васька, слазь за рупором! Уронил из-за вас… — прошептал Никита. — Мне никак… Столкну еще кого ненароком…

Не испытывая особого удовольствия, Васька Дроздов с трудом отклеился от теплой спины сидевшего рядом с ним мальчишки и спрыгнул на землю. Он действовал с лихорадочной быстротой, стремясь поскорее возвратиться на старое место.

— На! — сдавленным шепотом произнес он, протягивая Никите рупор.

— Теперь замрите! — последовал в ответ категорический приказ. — Не говорить, не шевелиться, а то листья шумят… Скоро придут…

Замерла осина. Перестал выть пес. Луна беззвучно кралась по небу и постепенно светлела, будто улыбалась хитрости мальчишек и поощрительно подмигивала темноватыми глазницами: «Не бойтесь! Не выдам!»

Ничего не подозревая, бабка Мотря около полуночи встретилась с Анфисой за околицей спящего села, с жадным любопытством посмотрела на узелок, зажатый в левой руке женщины, отметила про себя, что он вырос в три раза, и бойко зашлепала в валенках к озеру. Анфиса, крадучись, сдерживая дыхание, пошла за ней.

Остановились под самой осиной.

Бабка вытащила из-под рваной накидки оловянный ковшик, обошла вокруг осины, помахала ковшиком в воздухе, сказала утробным голосом:

— Ух! Повезло тебе, молодуха!.. Стой и молчи!.. Отведу дурной глаз!..

Приплясывая и приседая, старуха поскакала к озеру, зачерпнула ковшиком воды, брызнула на Анфису из пригоршни, остальное выплеснула на осину и ударила ковшом по стволу дерева. Дребезжащий звук раздался в ночи. Бабка присела, приложила руки к уху, вытянула шею.

— Летят! Слышишь?

— Н-нет… Н-не с-слышу! — отозвалась Анфиса.

— Слушай! Летят! Летят! Близко уже!.. Слышишь? — провизжала старуха.

В это время зашелестели листья на осине, и Анфиса, прикрыв рукавом лицо, дрожа всем телом, ответила:

— С-с-слышу…

И тут, казалось, с неба прогремел усиленный, искаженный рупором голос Никиты:

— Анфиса! Слушай, что надо делать!

Никита выдержал короткую паузу и закончил:

— Здоровой рукой тресни Мотрю по шее, а с больной завтра же поезжай к врачу!

Первой кинулась прочь от дерева старуха. Анфиса побежала несколькими секундами позже.

Никита проревел в рупор:

— По шее! По шее ее!

Слепой панический ужас гнал Анфису все быстрее и быстрее. Поравнявшись со старухой, она даже не услышала отчаянную мольбу бабки:

— Анфиса!.. Анфисушка! Милая! Не бросай ты меня, старую! Ножки буду целовать — не бросай на погибель!.. Анфи-и-исушка!

А сзади рычало, гоготало, заливалось смехом многоголосое веселое эхо…

Пока разыгрывалась эта лесная комедия, Захарка выполнял другое задание. Он сходил к избе, в которой жила Анфиса, и приклеил к двери большой лист бумаги с такой надписью: «Анфиса! Никаких чертей на озере не было. Это мы решили испугать бабку Мотрю, чтобы она больше не морочила людей. Не верь бабке — иди к врачу. Пионеры».

Когда бабка Мотря, полуживая от страха, ввалилась в избу, Захарка преспокойно лежал на печи и спросил невинным сонным голосом:

— Бабушка, ты где была?

После той ночи над бабкой Мотрей посмеивались все чаще и чаще. Рассказывая подружкам о своем происшествии, Анфиса не пожалела красок. Ее рассказ был не очень правдив. По словам Анфисы, выходило, что она-то не испугалась, а вот старуха — та чуть не окочурилась.

Мальчишки не стремились восстановить истину. Им было важно подорвать веру в знахарские способности Мотри, и они частично добились своего.

Первое время «пациенты» все еще захаживали к бабке, но старуха больше не водила их на озеро, а давала кульки из своей «аптеки», не подозревая, что с каждым пакетиком теряет силу над людьми. Вместе с трухой больные находили в них записки ребят.

Последний удар нанес старухе трактор.

Сполз он ранним утром с железнодорожной платформы, медленно, но настойчиво осилил тридцать пять километров плохой проселочной дороги, по которой никогда еще не проходила ни одна машина. К полудню, довольно урча и отфыркиваясь керосиновым перегаром, трактор въехал на пригорок. Отсюда открывался вид на село.

Вел трактор комсомолец Алексей Прутов.

Почти весь колхоз выбежал встречать невиданную самодвижущуюся машину, способную, как говорили, день и ночь без отдыха пахать и боронить землю.

Алексей, расставшийся с односельчанами три месяца назад и получивший за это время звание тракториста, приосанился, картинно выпятил грудь, вскинул голову. Но на него сначала никто не смотрел. Все были поглощены новеньким трактором, пахнущим керосином, маслом и краской.

Обиженный Алексей прибавил скорость, но люди не отставали — толпой шагали по бокам и сзади машины, пугливо мигали и блаженно улыбались, когда трактор «стрелял», выбрасывая из трубы аккуратное колечко дыма.

Так — во главе восторженной толпы — и въехал железный конь в село…

Бывают же такие совпадения! Только поравнялся трактор с избенкой бабки Мотри, как мотор чихнул и умолк. Наступила полная тишина. Тракторист соскочил с высокого сиденья и сразу утратил гордую осанку. На помощь бросились мужики.

— Подтолкнуть, может? — услужливо спросил кто-то.

Его поддержали:

— Ты скажи — мы мигом!

— Сам справлюсь! — буркнул тракторист и стал копаться в медных кишках мотора, приговаривая под нос: — Толкать! Надумали!.. Это не кобыла!

Минуты три возился он в утробе трактора, и все это время колхозники молчали и сочувственно вздыхали. Бабка Мотря, тоже молча, смотрела в окно и втягивала длинным носом керосиновый запах. В ее глазах разгорался огонек. Не сдержав, наконец, накопившейся злости, она крикнула:

— На что любуетесь, горемычные? Теперь эта железина все керосином изгадит: и хлеб, и траву, и воду! Все провоняет!

Никита размахнулся и швырнул в бабкино окно огрызок морковки. Мотря с треском захлопнула раму. По толпе побежал смешок.

Отвлеченные старухой колхозники прозевали торжественный момент, когда тракторист обнаружил неисправность и, приняв прежнюю, горделивую осанку, небрежно бросил:

— Эй, кто там? Крутаните-ка ручку!

У радиатора стоял Захарка. Он первый понял, что требуется, и ухватился за ручку. Она подавалась туго. Чтобы сделать полный оборот, пришлось собрать все силы. Р-раз! — и заглохнувший мотор взревел.

— Легкая у тебя рука! — сказал тракторист.

Трактор тронулся дальше, оставляя в воздухе пахучий след.

— Попомните мои слова! — крикнула вдогонку бабка Мотря.

Ее голос потонул в радостном гуле сопровождавшей трактор толпы. Но прошло два дня, и зловещее карканье старухи сбылось.

Утром, за полчаса до выгона коров в поле, со всех дворов раздавался один и тот же звук: сначала звонкое пенье струй, бьющихся в дно пустого подойника, потом тягучее густое журчанье теплого вспененного молока.

Так было и в то утро. Подоив коров, хозяйки начали цедить молоко и, встревоженные каким-то посторонним, неприятным запахом, вспомнили бабку Мотрю. От молока пахло не то керосином, не то еще чем-то острым, тошнотворным.

Село всполошилось. Народ стал собираться у правления колхоза и у соседней сараюшки, приспособленной под гараж для трактора.

Пришел Алексей Прутов. За ним — председатель.

— Что же это получается? — завопила самая крикливая бабенка, притащившая с собой подойник с испорченным молоком. — Вместо радости — гадости?

— В чем дело? — громко спросил председатель.

— А вот попробуй! — Она поднесла подойник к лицу председателя. — Нюхай!

Председатель понюхал с серьезным видом, строго посмотрел на женщину.

— Ты бы еще в керосиновую бочку попробовала доить! Мыть посуду надо, неряха!

В ответ все бабы подняли такую бурю, что, казалось, их не уймешь и до завтрашнего дня. Досталось и председателю, и трактористу, и их родственникам до десятого колена включительно.

Когда председатель из отдельных выкриков составил общую картину происшествия и попытался объяснить странный случай, он понял, что это не так-то легко. Он и сам не представлял, каким образом могло провонять молоко у всех коров в селе.

— Чем поили? — спросил он, напрягая голос.

— Известно чем. Не керосином! — послышался ответ. — Ты нам зубы не заговаривай! Правильно Мотря сказала — испоганили железиной всю деревню! К чертям такого коня! От старых и навоз в дело идет, а от этого один смрад!

Долго продолжалась перепалка. В нее включился тракторист. Затем на сторону председателя перешла часть мужиков. Но мальчишки не дождались конца: Никита вывел их из шумной толпы и за сараем, в котором стоял трактор, открыл вторую сходку.

— Прохлопал ты, Захарка! — сказал он, как всегда, без обиняков — в лоб. — Это старуха нагадила, а ты и не заметил!

Захарка растерянно заморгал ресницами, а Никита учинил ему настоящий допрос:

— Куда она вчера ходила?

— Никуда… На огород вечером…

— Что там делала?

— Не знаю…

— Долго была?

— Не…

— А ночью?

— Чего ночью?

— Не ходила никуда?

— Спал я… Не слышал…

Лицо у Никиты просветлело.

— Во! — выпалил он. — Тут ты и прозевал! Ночью она и напакостила!

Никита подумал и закончил непререкаемым тоном:

— Объявляю день отдыха! Спите… Ночью спать не придется!

Частоколы почти у каждой избы в деревне унизаны кринками, горшками, подойниками. Так крестьяне сушат посуду. Считается, что выжаренные солнцем, обвеянные ночным ветерком горшки и подойники дольше сохраняют молоко.

— Смотрите!.. Как ратники! — шепнул залегшим у коровника ребятам Васька Дроздов. — В учебнике по истории картинка есть: стоят ратники в шлемах с пиками — точь-в-точь как изгородь с горшками.

Никиту не волновали исторические сравнения. Он жил сегодняшним днем, вернее — ночью. Он не спускал глаз с избенки бабки Мотри.

Где-то скрипнула дверь.

— Замрите! — приказал Никита.

Ребята прижались к нагретой за день земле.

От бабкиной избы отделилась горбатая тень. Мотря постояла на дороге, потом исчезла.

Ребята продолжали лежать — надо было дождаться Захарку. Он появился у коровника двумя минутами позже.

— Ну? — нетерпеливо спросил Никита.

— Пошла! — выдохнул Захарка.

— Видели… Ты толком говори!

И Захарка рассказал все, что ему удалось выведать. Мотря с вечера готовилась к ночной вылазке. Она надергала в огороде целую корзинку чесноку, помочила его в круто посоленной воде. Обмотала длинную лучину старым тряпьем, налила в стеклянную банку какой-то жидкости. Захарка по запаху догадался, что это скипидар. На том и закончились нехитрые бабкины приготовления.

Когда наступила ночь, старуха раза три подходила к печке, чтобы проверить, — заснул ли Захарка. Видно, закралось в душе бабки сомнение: уж очень ей не везло последнее время. Захарка усиленно сопел носом, дрыгал ногами, похрапывал — всячески старался доказать, что спит.

Старуха поверила. Уложив в корзинку вымоченный в соленом растворе чеснок, склянку со скипидаром, обмотанную тряпицей лучину, она вышла. А Захарка поспешил к ребятам.

Никита раздумывал недолго. Он уже кое-что сообразил, но хотел проверить свою догадку.

— Ждите… С места не сходить! — шепнул он и скрылся в темноте.

Валенки старухи ступали мягко, неслышно. Как привидение, Мотря приблизилась к окошку, прорубленному в скотном дворе, швырнула туда пястку мокрого чеснока. Потом она подошла к белевшему на заборе перевернутому вверх дном подойнику, вынула из корзины лучину, мазнула ею внутри подойника и двинулась вдоль канавы к следующей избе.

Все прояснилось в голове у Никиты. Он подивился изобретательности старухи. Соль — приманка для коров. Они находили намоченный в соленом растворе чеснок и жевали его. А чеснок придает молоку нехороший привкус и запах. В деревнях были случаи, когда коровы съедали чеснок и молоко портилось, поэтому бабы не спутали бы запах чеснока с запахом керосина. Но старуха предвидела это. Чтобы сбить с толку колхозниц, она мазала подойники скипидаром. За ночь жидкость высыхала. Запах почти пропадал. Но стоило теплому молоку разогреть подойник, как скипидар давал себя знать. Запахи чеснока и скипидара смешивались, и самая опытная хозяйка могла подумать, что в молоко попал керосин.

Сообщив ребятам о своем открытии, Никита спросил:

— Что будем делать?

— Махнем к председателю! — предложил Васька Дроздов.

Мальчишки побежали к избе председателя. Она была такой же темной и сонной, как и все избы в селе. Но председатель не спал. Завесив одеялом окно (по привычке, сохранившейся еще с тех пор, когда в деревне насчитывалось пять кулацких семейств и каждой ночью мог раздаться выстрел из-за угла), он перелистывал брошюры, пытаясь найти отгадку странного происшествия с молоком.

— Сейчас мы расправимся с этой ведьмой! — сказал он, выслушав ребят. — Устроим ей концерт самодеятельности…

«Обработав» левый край села, бабка Мотря возвращалась домой, чтобы пополнить запас чеснока и пойти в правую сторону.

И вдруг, когда до ее избы оставалось метров пятьдесят, что-то сухо щелкнуло — и прямой, острый, ослепительный луч света уперся в жалкую скрюченную фигуру старухи. От неожиданности Мотря вскрикнула, выпустила из рук корзинку и шлепнулась на пыльную дорогу.

— Ра-а-атуйте! — вопила бабка не своим голосом. — Ка-рау-у-ул!

Она никогда не видывала электрического света.

— Настал конец свету! Свету конец! — причитала она, разводя руками. — Суд идет! Страшный суд!

Старуха сгребла пригоршню пыли и высыпала на голову.

И, точно раскололась ночь, закричала, загалдела толпа колхозников, собравшихся у сарая, в котором стоял трактор с зажженными фарами. Одни смеялись над сидящей посреди дороги ослепленной, очумевшей бабкой. Другие — позлее — ругали ее. Особенно старались одураченные Мотрей бабы и среди них — Анфиса. Она первая сорвала длинную крапивину и пошла к старухе. За ней, треща как пулемет, подалась бабенка, подносившая утром подойник к носу председателя. А там уже и остальные колхозницы угрожающе двинулись к Мотре.

Выручил ее тракторист. Пожалел он старуху — отключил фонари от аккумулятора. Бабка очнулась, с быстротой кошки перебралась через канаву и засеменила по тропе между изб. Эта тропка вела в соседнюю деревню, где жила сестра Мотри.

— Не думай возвращаться! — крикнула вслед Анфиса.

— А хоть и вернется — не страшно! — сказал председатель. — На днях фельдшер у нас поселится. Больница направила…

Когда улеглось оживление и смолкли пересуды, председатель шутливо сказал:

— Повестка дня исчерпана… Закрываю собрание! Спать, что ли? Или на работу пора?.. Зорька…

По восточному краю горизонта будто мазнули кистью с бледно-желтой краской. Близилось утро.

— Можно и на работу, — позевывая, ответил тракторист. — Только ты, председатель, давай мне сменщика! Трактор железный, а я-то нет!

— Бери! Вот он! — ответил председатель и подтолкнул Захарку к трактору. — Выучи — и будет тебе сменщик!

Тракторист посмотрел на Захарку.

— А что! Рука у парня легкая!

— Договорились? — спросил председатель.

— Договорились!

Председатель взял Захарку за плечо и хотел сказать что-то ласковое, теплое, а вышло у него сухо и буднично:

— С сегодняшнего числа буду начислять тебе трудодни!

Захарке эти слова показались ласковее самой нежной музыки.

Урман Одноглазого

Урманы — это самые густые и труднопроходимые места сибирской тайги. Стоят здесь темнохвойные гиганты тридцатиметровой высоты. Стоят плотно, накрепко переплетаясь ветвями, преграждая путь солнечным лучам. Земля в урмане покрыта моховой шубой, на которой медленно гниют павшие деревья. Сюда никогда не доходят ни лучи солнца, ни порывы ветра. В полутьме нижнего этажа теплится скрытая от всех, глухая таежная жизнь.

Урман умеет хранить тайны. Много лесных драм знает он. Много человеческих судеб похоронено в непроходимой чащобе. Но кто осмелится раскрыть секреты урмана? Какой человек без особой нужды полезет в дебри, которые старается обходить стороной даже царь тайги — медведь?

Один из таких урманов, прозванный урманом Одноглазого, начинался в шести километрах от прииска.

За годы советской власти прииск превратился в обширный поселок с клубом, школой, баней, хлебопекарней и кирпичной конторой. По новым столбам дошло до поселка электричество и радио. Мощенная булыжником дорога связала прииск со станцией.

Изменилась жизнь бывших старателей.

Только урман Одноглазого не изменился. Ни одна тропка не пересекла мрачный лесной массив, по сравнению с которым окружающий лес казался городским парком. И дремал урман, отгородившись от людей непроницаемой стеной толстых стволов.

Но человек настойчив и пытлив. Дошел черед и до урмана. Первыми взялись за его исследование приисковые мальчишки.

В Москве, Ленинграде, в других городах и даже деревнях, расположенных поближе к крупным центрам, давно уже существовали пионерские отряды. На прииск организационная волна докатилась с опозданием и принесла ребятам не только радость, но и огорчение.

Стоило в клубе на одной из дверей вывесить дощечку с надписью «Пионерская комната», как ожила забытая история.

Золотоискатели — народ суровый и прямой. Честь свою они оберегают крепко. Слово «пионер» напомнило им давно исчезнувшего старателя, судьба которого не была выяснена до конца. Большинство старожилов считали его предателем.

У этого золотоискателя был, как говорили, «талан». Он первый отыскивал новые золотоносные жилы и поэтому получил прозвище Пионер. Одноглазый от рождения, он был нелюдим, жил одиноко и, несмотря на постоянную удачу, богатства не скопил. Все, что получал от перекупщиков за добытое золото, уходило у него на новые поиски. Пионер набирал партию рабочих, а то и один направлялся в тайгу и пропадал там месяцами.

Судя по слухам, вскоре после революции разведал он в глубине урмана богатейшую золотую жилу и в доказательство принес большой самородок. Но как раз в тот день на прииск нагрянула банда унгерновцев[1]. Старатели ушли в тайгу, а Пионер пропал. Говорили — продал и себя, и золото белогвардейцам и перебрался в Маньчжурию.

Родной брат Пионера — Кедров Игнат Демидович — и сейчас работал на прииске. Одно время его вызывали в областной центр, где проводилось следствие по делу о Пионере. Игнат Демидович ничего определенного сказать не мог. Его оставили в покое. Дело сдали в архив.

Постепенно забывалась темная история Пионера. А молодежь — та даже и не знала, почему урман называется так странно: урман Одноглазого.

Дощечка на двери пионерской комнаты разворошила прошлое. Упрямые старики недовольно брюзжали в бороды: «Не могли уж лучшего имени для ребят придумать!»

Пионеры считали, что на их организацию легло пятно. Были они в отцов — крутые, гордые. Собрались они на сопке за поселком, встали в круг под суровой, как судья, вековой елью и вывели на середину Тита Кедрова — сына Игната Демидовича.

— Что скажешь? — спросил Олег Поземов, неделю назад выбранный командиром пионерского отряда. — Из-за твоего дядьки нас позорят!

Тит повертел лобастой головой, глядя прямо в глаза товарищам, и сказал:

— Срок дайте.

Будь на его месте другой парень, не такой решительный, смелый и добрый, никакого срока бы не дали. Отколотили бы сгоряча и здесь же, на сопке, исключили бы из отряда. Но с Титом считались — сроку дали ровно сутки.

Вечером в тот же день Тит за ужином потребовал у отца и матери объяснений.

Мать возмутилась тоном сына. Но отец остановил ее:

— Не горячись. Бывают случаи, когда родители должны держать ответ перед детьми.

И он рассказал сыну все, что знал о своем брате. А знал Игнат Демидович ничуть не больше, чем любой старожил прииска.

Тит спросил:

— Ты, значит, не веришь, что он подлец? Почему?

— А потому что у него сто раз была возможность стать подлецом. Какие жилы он откапывал! За год в миллионеры мог вылезть. У иных руки тряслись от жадной зависти! А он продаст находку за бесценок — и снова в тайгу! Сдается мне, не золото манило его: очень уж он безразлично к нему относился… Да и душа у человека была… Жил у нас Аким… Так себе старателишко… невезучий. А тут еще изба у него сгорела. В самый притык пришлось — хоть по миру, хоть в петлю… Заявился к нему Пионер, поманил за собой, привел на берег реки, указал место: «Копай!» И за сезон выправился Аким, скопил деньжат и уехал — бросил старательское дело… Пионер и другим помогал…

Ночью Тит спал спокойно, а наутро раньше всех пришел на сопку.

Когда собрался отряд, Тит не стал пересказывать услышанное от отца. Он спросил:

— Верите, что не совру?

— Верим! — ответили ребята.

— Мой дядя не был подлецом! Он не мог опозорить нас! Не тот человек…

— Докажи, — спокойно предложил Олег Поземов.

— Один не смогу… Помогите!..

Сибиряки, да еще золотоискатели, — народ особый. Заночевать в лесу для настоящего таежного жителя, пусть ему еще и пятнадцати нет, — обычное дело.

Когда пионерский отряд начал готовиться к многодневному походу, никого это известие не встревожило. «Пускай побродят по лесу, — думали родители. — Тайга — второй дом».

— Только с кострами осторожно! — предупреждали ребят. — За пожар шкуру сдерем! И в урман не суйтесь — там и черт ногу сломит!

Мальчишки дружно поклялись не баловаться со спичками. А про урман промолчали, хотя именно туда и направлялся отряд.

Встали около шести часов утра. С мешками и ружьями собрались на сопке. Всего отправлялось в поход девять человек: шесть мальчишек и три девочки. Остальные пришли, чтобы проводить товарищей. Все в отряде знали, куда и зачем отправляется отважная девятка. Настроение было торжественное и чуточку тревожное. Напутственных речей не говорили: сибиряки немногословны. Условились о знаках, которые будут вырубать на деревьях участники похода. Установили срок: если через десять дней никаких вестей из леса не поступит, оставшиеся пионеры поднимут тревогу и обо всем сообщат взрослым.

Шесть километров для привычных к ходьбе ног — не расстояние. Часа не прошло, а отряд уже миновал знакомые места, где росли черника, гоноболь и морошка. Вышли к узкому длинному болоту, поросшему низкорослыми осинами и березами. За ними виднелся урман — темный дремучий лес. Пихты и ели урмана стояли неподвижно.

Сделали короткий привал. Олег Поземов последний раз напомнил распределение обязанностей: он командует всем отрядом, Тит Кедров — проводник, Люба и Ната — поварихи, Марина — врач, остальные — охотники. Охотников было четверо. С собой ребята забрали только сухари, соль и сало. Забота о других продуктах лежала на охотниках.

Отряд разбили на четыре пары. Каждой парой руководил старший пионер. Второй полностью ему подчинялся. Паре строго-настрого запрещалось терять друг друга из виду. В одиночку мог действовать только проводник — Тит. Он засек по компасу направление и повел отряд через болото. Олег занял место замыкающего.

Поход в глубь урмана начался.

Четкого плана поисков ребята не выработали. Какой план, если неизвестно, что нужно искать и что можно найти? Ребята надеялись только на одно: где проходит золотоискатель, там надолго остаются следы. Нельзя жить месяцами в тайге и не иметь пристанища — какой-нибудь временной хибарки. А чтобы брать пробы, надо копать ямы, И ямы, и хижина должны сохраниться. Но попробуй найди их в бескрайнем темно-зеленом море!

На самой опушке, где еще не было так мрачно, как в глубине, ребят ожидало неприятное зрелище, которое заставило бы суеверных людей повернуть назад.

Продираясь сквозь буйные заросли бузины, заполонившей нижний ярус урмана, Тит поднял голову, уклоняясь от сухой колючей ветки, и остановился. В развилке дерева прямо перед ним висела иссеченная когтями кабарга[2]. Ребята остановились.

— Рысь затащила, — сказал Олег Поземов. — Сыта, на завтра оставила.

Олег хорошо знал повадки диких зверей. И хотя он еще никогда не видывал висящей на дереве кабарги, но слышал от старших о таких проделках рыси.

— Пошли!

Тит сделал на пихте вторую зарубку (первая осталась на опушке урмана) и повел отряд дальше.

Зеленый свод над головой потемнел. Потемнело и внизу. Бузина уже не преграждала дорогу. Под ногами раскинулись мягкие влажные ковры однотонного серовато-бледного мха, на котором белели редкие звездочки — маленькие хилые таежные цветы.

Еще полкилометра — и на ребят накинулась мошкара. Она лезла в нос, в уши, в глаза. Казалось, она вытеснила весь воздух.

Девочки развязали мешки. Появились марлевые сетки. В таком наряде ребята были похожи на пасечников. Теперь мошкара беспокоила меньше. Зато идти пришлось медленнее. Облепленная насекомыми марля мешала смотреть под ноги.

Тит подумал, что если они будут продвигаться с такой черепашьей скоростью, то долго не отыщут следы Пионера…

Аким Петрович Безродных — доцент Горного института — засиделся в ту ночь допоздна. Днем он принимал у студентов экзамены по минералогии, а вечером стал проверять курсовые работы. Надо было не позже завтрашнего дня проставить зачеты.

Первокурсники — еще не геологи. И Аким Петрович снисходительно относился к их знаниям. Читал он работы внимательно, хотя и без особого интереса. Кого заинтересуют азбучные истины, изложенные наивным, восторженным языком первооткрывателя! Но одна тетрадь взволновала его. Студент Крутояров писал о полезных ископаемых Сибири. Работа открывалась экскурсом в прошлое. Студент использовал новые архивные материалы. Характеризуя политику царского правительства в отношении исследования и освоения неиссякаемых природных богатств Сибири, автор привел один из документов того времени. Аким Петрович прочитал его и задумался.

Это был короткий рапорт золотоискателя Демьяна Кедрова. «Обуреваемый желанием познать недра нашего края, — писал Кедров, — я на свой риск и страх предпринял поиск и обнаружил вблизи от прииска богатейшие хранилища никеля, хрома и других руд. Почитаю за честь уведомить вас о находке и радуюсь, зная, что России не токмо золото, а и другие металлы небесполезны. Буде на то ваша воля, пришлите горнорудных мастеров. Без них дело не двинется. Люди жадны до золота. Их на другое не скрянешь. К сему Демьян Кедров, старатель. Прииск «Коваль».

Резолюция, наложенная на рапорте, гласила: «В архив!»

Но не эта чиновничья пометка взволновала Акима Петровича. Он сидел за столом с закрытыми глазами и видел черные курные избы прииска «Коваль», затерянного в тайге. Видел пожар, спаливший его бревенчатую избенку, видел Демьяна Кедрова, прозванного Пионером. Потом припомнил берег речушки и короткое: «Копай!»

Когда в оловянном ковше зажглись первые искорки золота, неудачник Аким поклялся скопить денег и уехать подальше от злосчастного прииска. Намыв золота рублей на семьсот, он собрал свои пожитки. Перед отъездом хотел дать Пионеру двести рублей, но тот так посмотрел своим единственным глазом, что Аким Петрович поспешно спрятал сотенные бумажки в карман.

Как давно все это было!.. Что с ним, с Пионером? Талантливый был человек! Нюх имел на золото… Ему бы образование! Никель вот раскопал, неугомонная душа!..

Вспомнив о никеле и хроме, Аким Петрович еще раз, теперь уже глазами специалиста, прочитал рапорт Демьяна Кедрова. Память не подсказывала никаких новых разработок в районе бывшего прииска «Коваль». Тогда Аким Петрович снял с полки справочник, полистал его. Нет!.. Обнаруженное Пионером месторождение хрома и никеля до сих пор лежало нетронутым в тайниках обширной сибирской кладовой. К такому же выводу пришел и автор курсовой работы — студент Крутояров.

Чем больше думал об этом Аким Петрович, тем больше волновался.

В стране шла техническая реконструкция народного хозяйства. Выпускали новые станки и сельскохозяйственные машины. «Стали! Как можно больше стали!» — требовали заводы. Стали разных марок: быстрорежущей, нержавеющей, жаростойкой, сверхпрочной. А для выплавки таких сортов нужны различные присадки: хром, никель и другие металлы.

Демьян Кедров в своем рапорте не указывал запасы руды. Но Аким Петрович почему-то верил, что они значительны. Особенно радовало предположение, что руда залегает неглубоко. Действуя в одиночку, Демьян Кедров мог обнаружить только то, что лежит на поверхности и само просится в вагонетку.

К утру Аким Петрович твердо решил ехать на родину, тем более что к отъезду все уже было подготовлено. Неделю назад его назначили руководителем группы студентов, которые отправлялись в Киргизию на летнюю практику. «Вместо Киргизии будет Сибирь!» — подумал Аким Петрович.

Десять студентов и Аким Петрович прибыли на прииск как раз в тот день, когда истекал срок, установленный пионерами: заканчивались десятые сутки похода в урман. Оставшиеся в поселке ребята по очереди дежурили на сопке, поджидая своих товарищей, но отряд Олега Поземова был очень далеко от прииска…

Три дня Тит Кедров вел пионеров по прямой в глубь урмана. По их расчетам, отряд прошел километров шестьдесят — семьдесят. Привычные к лесу, ребята чувствовали себя так же бодро, как в первый день похода. Поднимались с солнышком. Засыпали тоже с солнышком. В день делали три привала. Беспокоило только одно — полное отсутствие каких-либо следов человека; ни зарубки на дереве, ни куска ржавого железа, ни ямки, выкопанной лопатой.

На третью ночь у костра Тит Кедров предложил разбить отряд и двигаться дальше веером. В центре он, Тит, а справа и слева по две пары. Таким образом, отряд мог охватить широкую лесную полосу. Договорились, что до полудня пары будут постепенно удаляться от центральной линии, по которой пойдет Тит, а после полудня — сходиться, описав большой ромб. Если кому-нибудь посчастливится найти след, — будет подан сигнал: три выстрела. Это значит, что остальные должны оставить свой маршрут и присоединиться к тем, кому повезло.

Утром отряд раздвинулся попарно в стороны и растворился в тайге. А уже через два часа с левого крыла, где шел Олег Поземов, долетели три отдаленных выстрела. Тит засек направление и пошел на звук. Если бы он был с кем-нибудь в паре, то ни за что бы не проявил бурной радости, услышав выстрелы. Но вокруг никого! И он даже запел! Он уже видел перед собой старую замшелую хибарку и дневник, пожелтевшие листы которого открывают тайну Пионера.

Но когда Тит добрался до своих товарищей, никакой избушки он не увидел. Две пары, которые шли слева, сидели у пригорка. Тайга вокруг ничем особым не отличалась. Только лица у ребят светились радостью.

— Ну? — спросил Тит.

— Поищи сам! — ответил Олег Поземов и невольно скосил глаза на пригорок.

Тит посмотрел туда же. По пригорку елочкой уходили кверху заросшие ямки.

— Шурфы?

— Шурфы! — подтвердил Олег.

Когда есть предположение, что под слоем земли залегает золотоносная порода, старатели роют шурфы — вертикальные колодцы — и определяют, как идет жила, под каким углом, какова ее ширина. Много лет назад кто-то поработал на пригорке.

— Смотри, еще! — сказал Олег.

Но Титу не пришлось доказывать остроту своего зрения. Ребята не выдержали и потащили его к ручейку. Там валялся полусгнивший лоток. Потом они показали чуть заметную тропку. Им не терпелось узнать, куда она ведет. Но Олег приказал ждать, когда соберется весь отряд.

Время тянулось бесконечно. Час показался вечностью. Но вот появилась первая пара с правого фланга. Вторую прождали еще часа два. Но двое последних мальчишек — Костя и Лаврушка — пропали. В полдень Олег повторил сигнал — трижды выстрелил из ружья. Ни крика, ни ответного выстрела! Тайга стояла молчаливая и строгая, будто недовольная тем, что ребята прикоснулись к ее тайнам.

Костя и Лаврушка слышали выстрелы. Первый сигнал Олега долетел до них, когда они, перебравшись по мелководью через реку, шли по берегу километрах в трех от переправы. Брода поблизости не оказалось. А впереди река заворачивала влево — как раз туда, откуда слышались выстрелы.

— Пойдем! — сказал Костя. — Может быть, через реку и не придется переходить. Видишь, как она круто сворачивает.

И они быстро пошли по берегу — почти побежали. Зарубок на деревьях больше не делали. Но река снова отклонилась вправо. К счастью, ее перегораживал на изгибе высокий залом, образованный сваленными в бурю деревьями. Пробиваясь сквозь стволы и сучья, вода ревела и пенилась.

Лаврушка первый пошел по залому на другой берег. Он миновал середину, вступил на сосну, давно свалившуюся в воду, но все еще цеплявшуюся могучими корнями за земляную осыпь. Подгнившая сырая кора разорвалась под ногами, и Лаврушка шлепнулся на оголившийся ствол сосны. Твердая древесина под корой была скользкой, точно ее намазали мылом. Лаврушка отчаянно изогнулся, чтобы удержаться, царапнул ногтями по стволу и под испуганный крик Кости сорвался вниз. Это произошло у противоположного берега. Лаврушка упал ногами в воду и присел. Он почему-то даже не попытался выбраться из реки.

Костя увидел его белое, напряженное лицо, запрокинутое кверху. Не думая об опасности, Костя побежал по предательской сосне, поскользнулся на том же месте и, как был, с ружьем и мешком за плечами, упал в воду рядом с другом.

Здесь было неглубоко — по грудь. Швырнув ружье и мешок на берег, Костя протянул Лаврушке руку.

— Только не дергай! — крикнул Лаврушка. — Я, кажется, сломал ногу. Мне ее защемило там… под водой.

— Бро-ось! — не поверил Костя. — Ушиб, наверно…

— Сломал… — тихо, извиняющимся тоном сказал Лаврушка. — И зажало — не двинуться…

Костя скользнул руками по мокрой Лаврушкиной штанине.

— Не та, — терпеливо поправил его Лаврушка.

Костя взялся за другую ногу. Чтобы добраться до ступни, ему пришлось окунуться с головой. Но и тогда он довел руку только до лодыжки. Мешали сучья и палки. Они, как в капкане, держали ступню.

Костя поднял голову, отдышался и, взглянув на бледное лицо друга, опять погрузился в воду. На этот раз он открыл глаза и увидел коричневую плетенку из затонувших веток и сучьев. От ноги тянулось розовое облачко. Костя догадался, что это кровь, и яростно заработал руками, ломая и вытаскивая из мягкого ила скользкие пружинистые палки, зажимавшие ногу.

Когда ребята оказались на берегу, оба были измучены. Опираясь на друга, Лаврушка проскакал шагов пять и опустился на траву. Костя тотчас осмотрел его ногу. Больше всего он боялся открытого перелома, при котором кость, прорвав мускулы и кожу, высовывается наружу.

Но кровь шла из глубокой царапины, а перелом был внутренний. Костя понял это, увидев повыше лодыжки синеватую припухлость. Легкое прикосновение к ней заставляло Лаврушку вздрагивать и скрипеть зубами. Но он не сказал ни слова, пока Костя не окончил осмотр.

— Нужны лубки!

— Плохо? — спросил Лаврушка.

— Обычно… Настоящий перелом, — беззаботно ответил Костя, хотя очень беспокоился за Лаврушку. — Ничего особенного! Сейчас позову ребят! Соорудим носилки…

— Как позовешь?

Лаврушка глазами указал на ружье, валявшееся на берегу. Из ствола сочилась мутная вода.

Косте не надо было объяснять, что произошла новая беда. Он схватился за патронташ. И кожа, и картонные гильзы — все отсырело. Ребята сами набивали патроны. Надеяться на то, что суконные пыжи не пропустят воду, не приходилось. И все же Костя перезарядил ружье и нажал на спусковой крючок. Вместо выстрела глухо щелкнул боек. Попробовав без всякого результата пяток патронов, Костя положил на землю бесполезное ружье и вытащил нож.

— Пойду вырежу лубки… Придумаем что-нибудь.

— Спички положи на солнце.

Раскладывая спички на согретом солнцем сухом песке, Костя посмотрел на друга и ободряюще улыбнулся. Их глаза встретились.

— Ты не хитри! — сказал Лаврушка. — Я ведь не дурак. Вижу, что влипли мы здорово… И про зарубки помню — мы не ставили их на том берегу… Не найдут нас ребята.

— Ладно, лежи! — грубовато ответил Костя и пошел с ножом в кусты.

Нога Лаврушки, стиснутая двумя лубками и перевязанная изорванной на бинты запасной рубашкой, превратилась в толстую неподвижную колоду.

Закончив перевязку, Костя накормил друга подмоченным невкусным салом, перевернул начавшие подсыхать спички и присел рядом.

— Ждать не стоит, — сказал он. — Найти нас трудно…

— Иди, — ответил Лаврушка.

— Вернусь вечером, не раньше. — Костя испытующе посмотрел на друга. — Но обязательно вернусь… Слышишь?

— Знаю…

— Очень больно?

— Скребет… Иди!

В это время до ребят докатился далекий слабый отзвук выстрела. Потом второй и третий. Было двенадцать часов.

Костя пошел прямо на выстрелы. В это же время Тит, которого Олег Поземов направил на поиски заблудившейся пары, возвращался назад. Чтобы найти ребят, ему нужно было дойти до места, где ночевал весь отряд, и дальше держаться зарубок, оставленных Костей и Лаврушкой.

А Олег повел отряд по заросшей тропе, оставляя за собой на деревьях отчетливые метки.

— Смотрите в оба! — предупредил он. — Тут на каждом шагу можно увидеть что-нибудь важное!

Любой лесной завал казался ребятам старой, заброшенной хибаркой. Но всякий раз, подойдя ближе, они видели, что это всего лишь бурелом. Однажды между стволов впереди показалось что-то серое, высокое. Но это был валун. Каменные глыбы попадались все чаще. Как они попали сюда, никто не мог объяснить.

Во второй половине дня погода испортилась. Над тайгой пролетел сильный порыв ветра. Немая тишина урмана нарушилась. Лес наполнился глухим шумом. Внизу не чувствовалось ни малейшего дуновения, а над головой в верхних ярусах ветер яростно раскачивал макушки деревьев. Небо потемнело. С востока шла гроза. Ее раскаты уже долетали до ребят.

Еще через несколько минут сосны и пихты застонали. Уже не шум, а рев стоял в тайге. Точно сумерки опустились на урман.

— Переждем? — спросил Олег.

Но ждать никому не хотелось. Гроза и дождь — дело привычное. Они не пугали. Кроме того, всем казалось, что впереди лес редеет. И Олег повел отряд дальше. Идти пришлось недолго. Деревья расступились, и ребята увидели две скалистые гряды. Между ними виднелась глубокая расселина. Правая гряда была гладкой и острой, как высунувшийся из воды плавник рыбы. А левая представляла собой хаотическое нагромождение выветренных каменных столбов. Одни из них стояли вертикально, как часовые. Другие наклонились и опирались друг на друга, образуя причудливые треугольные арки. Перед этой грядой бил из земли фонтан пара.

На минуту ребята забыли и о цели своего похода, и о приближающейся грозе, и даже о Косте и Лаврушке. Особенно поразил их гейзер. Вода толстой струей вскидывалась на полметра вверх, а пар поднимался метра на три. Люба осторожно опустила палец в небольшой прудок, образовавшийся вокруг фонтана. Вода была горячая, как кипяток. От гейзера по каменистому ложу бежал ручеек. Он исчезал в расселине.

Проследив взглядом за ручейком, Олег увидел у входа в расселину на высоком вертикальном столбе длинную остроносую стрелу, нарисованную суриком, и крест такого же цвета. Он указал ребятам на знаки. Никто еще не успел высказать ни одной догадки, как над тайгой раздался оглушительный удар грома и хлынул ливень.

— За мной! — крикнул Олег и бросился под защиту скал.

Пионеры побежали за ним и не услышали приглушенный дождем крик:

— Ребя-а-а-та!

Лишь пронзительный свист заставил их оглянуться. Из леса показался Костя. Все подумали, что за ним идут Лаврушка и Тит.

— Ура-а-а! Давайте сюда! Скорей!

От дождя и туч вокруг совсем потемнело, и только молнии опаляли скалы и тайгу ярко-белым огнем. Вспышки ослепляли. Гром прокатывался над самой землей, сотрясая воздух.

Спрятавшись под высокой каменной аркой с нависшим над входом многотонным гранитным козырьком, ребята обступили Костю.

— Где остальные? — спросил Олег.

— Я один!

Новый удар грома обрушился на скалы, дрогнула земля, и долго после этого еще что-то катилось сверху и с боков, сотрясая каменные своды арки, под которой наступила непроглядная темнота и стало глухо, как в склепе.

Гроза настигла Тита Кедрова у реки. Он дошел до брода, перебрался на другую сторону и, набросив на голову брезентовый капюшон, двинулся под дождем по зарубкам Кости и Лаврушки. Гроза обрадовала Тита. Он думал, что ребята спрячутся где-нибудь под густым деревом и будут ждать, когда пройдет дождь. За это время он и догонит их. Тит был уверен, что ничего с ними не случилось. Просто они не услышали выстрелов.

Над густой кроной деревьев полыхали ломаные стрелы молний, от беспрерывных раскатов грома ломило в ушах. Дождь не капал, а лил сплошными струями. Но Тит все прибавлял и прибавлял шагу.

Откровенно говоря, он очень неохотно отправился разыскивать исчезнувшую пару. Он верил, что шурфы на пригорке выкопаны Пионером. Титу хотелось вместе со всеми пойти по следам. Но обязанности проводника требовали, чтобы именно он, Тит, отказался от самой интересной части поисков. «Ребята наверняка уже нашли что-нибудь еще! — подумал он с сожалением. — А все из-за них! Два парня, а хуже девчонок!»

Ботинки скользили по корневищам. Тит раза два чуть не упал. Намокшие штанины облепили ноги. Но все это мало тревожило Кедрова. Простуды он не боялся. Хуже было другое — он вдруг потерял зарубки. Тит вышел на самый берег взбухшей от обильного дождя реки, потом углубился в лес, внимательно осматривая стволы. Нет, зарубок не было. Пришлось вернуться назад — к последней замеченной им зарубке. Под этим деревом он постоял, подумал, снова прошел вперед несколько шагов, но так больше и не нашел ни одной зарубки.

Небо между тем постепенно прояснялось. Гроза уходила на запад. Дождь прекратился, но ветки продолжали сбрасывать на землю крупные капли.

Тит раздумывал недолго. Прикинув расстояние и время, он сообразил, что сигнальные выстрелы Олега раздались как раз тогда, когда Костя и Лаврушка дошли до этого места. Услышав их, они, вероятно, повернули назад, чтобы перейти реку знакомым бродом. А дальше они двинулись прямиком на выстрелы. Вот почему кончились зарубки! Костя и Лаврушка давно присоединились к отряду и сейчас шагают где-нибудь по тропе Пионера! А он, Тит, бродит без толку по урману. Ему, конечно, давали сигналы вернуться, но кто услышит выстрелы в грозу!

Рассудив так, Тит ругнулся и заспешил назад. Ноги у него устали, а выглянувшее из-за туч солнце уже низко висело над горизонтом и по-вечернему отливало спокойной неяркой медью.

«Придется ночевать одному, — подумал Тит. — До ночи отряд не догонишь!» Но он все-таки попытался сделать это. Преодолев усталость, он почти побежал, придерживая руками мешок и ружье, до боли нарезавшие плечи.

В сумерках Тит достиг пригорка с шурфами и, зная, куда Олег повел отряд, свернул туда же. Он шел до тех пор, пока не стало совсем темно. Нельзя было разглядеть зарубки. Оставалось разжечь огонь и ждать утра. Прежде чем взяться за эту работу, Тит присел, чтобы хоть чуточку передохнуть. Но стоило ему прислониться к сосне и вытянуть усталые ноги, как сон навалился на него и он проспал до рассвета.

Первая утренняя белка сердито швырнула в Тита сосновую шишку и разбудила его. Он вскочил, поеживаясь от холода, протер глаза, сдернул с плеча ружье и выстрелил в воздух. Прошло минут пять — ответа не последовало.

— Спят еще! — проворчал Тит и припустился вперед, на ходу вытаскивая из мешка ломоть крепко посоленного сала.

Эта мысль подогнала его. Вскоре Тит очутился на опушке леса и увидел ту же картину, которой любовались вчера ребята. Он с удивлением пощупал горячую воду гейзера, заметил стрелу и крест, подошел к скале, на которой они были нарисованы, и вдруг пригнулся от неожиданно раздавшегося за его спиной выстрела. Тит обернулся: из-за большой груды обломков гранита поднимался дымок. «Засаду устроили! — подумал Тит. — Попугать вздумали!» Он прислушался и на всякий случай взял ружье на изготовку. Откуда-то долетели до него придушенные голоса:

— И-и-т!.. И-и-т!..

— Хватит вам! Вылазьте! — крикнул Тит и пошел к каменному завалу.

Оттуда еще раз пальнули из ружья и опять между обломков гранита поднялось голубоватое облачко. Это уже не было похоже ни на шутку, ни на игру. С оружием ребята баловались редко.

Ничего не понимая, Тит бросился бежать к завалу, откуда разноголосо долетало:

— Ти-ит! Сюда!

— Ти-и-ит!..

Осыпая мелкие обломки камней, Тит забрался на высокую насыпь. Теперь голоса слышались отчетливее.

— Где вы?

— Здесь! Зде-есь! — раздалось снизу.

Потом Тит услышал голос Олега.

— Тихо! Не все сразу!.. Тит, ты нашел Лаврушку?

— Нет… Но где же вы?

Под камнями опять зашумели, и голос Олега произнес:

— Нас завалило… Попробуй скинуть верхние камни! Щель будет побольше — тогда поговорим…

Только тут Тит сообразил, какое произошло несчастье.

— Все целы? — испуганно заорал он.

— Все! Одного Лаврушки нет… Он ногу сломал… В тайге остался… у реки.

— А Костя? — спросил Тит и даже прильнул ухом к камням, чтобы лучше слышать.

— Костя здесь.

— Бро… бросил… Лаврушку?

— Да откапывай!.. Потом расскажем!

Куски гранита покатились вниз один за другим. Отворотив большую угловатую глыбу, Тит увидел темную щель шириной в две ладони. Сквозь нее смотрели снизу серьезные, строгие глаза Олега.

— Сейчас, сейчас! — заторопился Тит, хватаясь за очередной камень. — Сейчас освобожу вас!

— Хватит! — остановил его Олег. — Больше ты ничего не сделаешь — под тобой огромная плита. Она весь ход загородила — не сдвинешь!

— Как же вы выйдете?

— Пока не знаю… Но дело не в этом. Мы тут всю ночь решали, как быть. Самое лучшее — это послать тебя на прииск. Мы б неделю продержались. Но Лаврушка… Он двинуться не может! Его и на день нельзя оставлять! Иди к нему — кормить его надо, поить, за ногой смотреть.

— А вы?

— Что мы… мы здоровы… Ты нам воды набери во все фляги и принеси дров. Сала у нас дня на три хватит. Сегодня у нас пятый день похода… Еще пять дней, а там нас найдут быстро. Главное, Лаврушку береги!.. Стой! Ребята на тебя посмотреть хотят, за штаны меня дергают!.. А дядя твой где-то здесь жил! Это точно!..

Глаза Олега исчезли. Вместо них в щели показался веснушчатый нос Кости. Он не был так спокоен, как Олег.

— Ты иди… — сбиваясь, заговорил он. — И быстрей! Он один!.. Ты найдешь его?.. Найдешь ведь?

— Найду! — успокоил его Тит.

— У самой реки! Там еще залом — вода шумит!..

У щели побывали Люба, Наташа, Марина и двое других ребят. Марина передала Титу пакетик с лекарствами и бинты.

— На каждой коробочке написано — от чего: от жара, от головы, — объяснила она. — В бутылочке йод. А ногу обязательно перебинтуй с глиной!

— Это как? — не понял Тит.

— А так! Между лубков положи чистой глины. Много-много, чтобы слой был сантиметра в три И забинтуй туго. Глина подсохнет — и будет вроде гипса. Только смотри, чтобы нога была прямой!..

Оставшись один, Лаврушка лежал на солнцепеке. Боль будто чуточку утихла, но его знобило. Ему хотелось, чтобы солнце жгло еще горячее. Время от времени он переворачивал на песке спички.

Когда поднялся ветер и над урманом затемнела туча, Лаврушка засунул все еще влажные спички и коробок под рубаху, перевернулся на живот и, волоча занемевшую ногу, отполз под пихту. Его мутило. Озноб усиливался. Он чувствовал, что тело пылает, но ему было холодно. Лаврушка попытался подсчитать, через сколько часов Костя сможет вернуться с ребятами. Но мысли путались, ноющая боль мешала думать. Он перестал высчитывать часы и километры, зная, что товарищей подгонять не надо: они сделают все, чтобы прийти как можно быстрее. «Намучаются они со мной! — подумал Лаврушка, представив, как его понесут по тайге на носилках. — Угораздило же меня!..»

Гроза свирепствовала около часу. А Лаврушке показалось, что прошли сутки. С пихты, под которой он лежал, лило, как из ведра. Он промок до нитки. Его лихорадило, боль растекалась по всему телу. Минутами он терял сознание, а к ночи начал бредить. Но где-то в глубине еще теплилась искорка разума, и Лаврушка понимал, что все это болезненный вздор. Только один раз он принял бред за действительность. Ему показалось, что из-за деревьев вышел Костя с большой охапкой хвороста. Лаврушка отчетливо видел и слышал, как Костя подошел, бросил рядом с ним хворост и сказал:

— Ну что же ты? Давай спички! Зажигай — погреемся!

Лаврушка полез за пазуху и вытащил пястку слипшихся спичек.

— Не сохранил! — презрительно произнес Костя. — Эх ты! И нога у тебя не сломана! Притворяешься!

Лаврушка обиженно приподнялся — и все пропало: и Костя, и хворост. Только спички остались в руке. Лаврушка пощупал в темноте головки. Вместо них под пальцами была мокрая кашица, попахивавшая серой. Он отбросил их в сторону и снова лег на спину. Холода он больше не чувствовал.

В другой раз ему показалось, что наступило утро. Лаврушка открыл глаза и увидел солнце и Тита Кедрова, который бежал к нему, радостно махая руками. «Шалишь! — подумал Лаврушка. — Опять чудится!» Он застонал, закрыл глаза и поверил, что это не бред, только тогда, когда Тит положил его голову себе на колени и чем-то влажным и холодным вытер пылающий лоб.

Олег сидеть без дела не мог. Как только в каменном мешке, в котором очутился отряд, запылал костер и девочки наполнили водой котелки, чтобы приготовить завтрак из сала и муки, он пошел осматривать пещеру. Отряд пробыл здесь уже много часов, но ребята ни на шаг не отходили от завала, перегородившего выход. Тьма стояла кромешная, а спичек имелось только три коробка. Олег не разрешил их трогать. Зато теперь, когда загорелся костер, света хватало.

Пламя осветило мрачные серые своды и массивную двухметровую гранитную плиту, которая во время грозы рухнула вниз и закрыла выход. Дым тянуло в щель между плитой и сводом пещеры. Сзади метрах в семи возвышалась глухая стена. Вот и все, что мог увидеть Олег.

Пионеры молчали. Страха они не испытывали, но и радости было мало. Все занимались своим делом. Мальчишки рубили сучья, заготовленные Титом и с трудом просунутые сквозь щель. Девочки месили тесто для лепешек.

Олег выбрал палку посуше, запалил ее и пошел в тупик. Когда он вплотную приблизился к стене, сердце у него забилось учащенно. В конце пещеры у самого пола чернел лаз. Олег сунул туда горящую палку и увидел, что лаз недлинный — каких-нибудь полметра, а там пещера опять расширялась.

— Эй! Ребята! — позвал он.

Подбежали все, но тут палка затрещала и потухла. Олег никому не разрешил исследовать в темноте узкую лазейку. Пришлось вернуться, растопить немного сала, смочить им тряпицу и сделать факел. С этим коптящим огоньком Олег пролез в соседнюю пещеру. За ним пробрались туда и остальные.

Вторая пещера ничем не отличалась от первой. Те же мрачные каменные своды и непроницаемые стены. И только в одном углу вместо серого гранита виднелась деревянная дверь. Самая настоящая дверь — плотная, без единой щелочки, на петлях и даже с ручкой. Скрип старых петель одновременно и пугал и радовал. Пионеры, затаив дыхание, вошли в каменную комнату.

Факел догорал, и они успели рассмотреть немногое: грубый большой стол на скрещенных ножках, кровать, покрытую медвежьей шкурой, два ружья, прислоненных к стене, керосиновую лампу на полке.

Факел потух. Олег чиркнул спичку, снял стекло и попробовал зажечь лампу. Но фитиль был сухой и твердый. Он крошился и дымил.

— У хорошего хозяина всегда имеется запас! — сказал Олег. — Ищите бачок с керосином! Я посвечу!

И никто не удивился, когда за дверью действительно нашлась медная банка с винтовой пробкой. В банке плескалась жидкость. Потратив еще пять спичек, ребята заправили и зажгли лампу.

Теперь можно было не торопиться.

Первое, что привлекло внимание ребят, — это небольшие деревянные ящички. Они рядами стояли на столе. А в них лежали пробы разноцветных пород — зеленоватые, черные, серебристые. На каждом ящичке виднелся аккуратно прикрепленный ярлычок с короткой надписью. На одном значилось: «Северо-запад, три версты», на другом: «Юг, семь верст». Надписи отличались лишь направлением и расстоянием.

Что за пробы лежали в ящичках, ребята не знали. Лишь одна была им хорошо знакома: кусок белого кварца с толстыми искрящимися прожилками.

— Золото! — сказал Олег и вытащил кусок кварца из ящичка, на дне которого оказался еще и самородок величиной с куриное яйцо. — Ого! — Олег прикинул его на ладони и спросил: — Что это доказывает?

Никто не ответил. Самородок пошел по рукам. Его рассматривали с профессиональным интересом. Когда самородок вернулся к Олегу, он положил его на место и сам ответил на свой вопрос:

— Комната эта — Пионера! И самородок его. А что это доказывает? Вот что! Раз самородок остался, — значит, и Пионер ни в какую Маньчжурию не сбежал! Он жил здесь и погиб где-нибудь тут же! И мы не уйдем из тайги, пока не разузнаем все до конца!

Продолжая осмотр, ребята обнаружили еще один ящичек. Из него торчала обычная бутылка, плотно закрытая резиновой пробкой. На горлышке желтела бумажка с надписью: «Газ. Смерть». А на ярлычке ящика было указано: «Расселина под крестом — смерть. Обход по стрелке».

Ребята не поняли значения загадочной надписи, но какое-то чувство подсказывало им, что Пионер имел в виду стрелу и крест, которые они уже видели недалеко от гейзера.

Прошли день и ночь. Часов в одиннадцать дежурившая у щели Марина испугалась: что-то большое заслонило дневной свет.

— Это я! — крикнул Тит. — Держите! — и он просунул в щель двух щук и утку.

Ребята сгрудились внизу, задрав головы.

— Как Лаврушка? — Спросил Олег.

— Плохо… Час в сознании, а три бредит… Всю ночь метался. Я его бульоном кормлю. Ногу перевязал…

Освещенное солнцем лицо Тита казалось очень бледным. Он не спал ночь. С рассвета ходил по тайге в поисках дичи и прибрел сюда усталый и разбитый.

Открытия, сделанные ребятами, помогли Титу забыть про усталость. Он быстро заготовил дрова, обновил запас воды и бодро преодолел семь километров, которые отделяли отряд от больного Лаврушки.

Тит торопился — хотел обрадовать его важными новостями. Но Лаврушке было не до них. Его снова била лихорадка и мучил сухой, отрывистый кашель.

Тит догадался, что Лаврушка ко всему еще и простыл.

В каждой местности есть свои способы лечить простуду. Тит вырыл в песке углубление, запалил в нем огонь. Когда костер прогорел, Тит обложил яму ветками и для пробы улегся в нее. Там было жарко, как в печке, нестерпимо жгло спину и бока. «Ничего, вытерпит!» — определил Тит и перетащил Лаврушку в яму. Сам он сел здесь же и наблюдал, чтобы не сдвинулись ветки и Лаврушка не обжегся о раскаленный песок.

К вечеру Тит вырыл новую яму и повторил процедуру, заставив Лаврушку проглотить две таблетки аспирина. К утру следующего дня больной ожил. Зато Тит еле держался на ногах.

Утром, превозмогая свинцовую, накопившуюся за двое суток усталость, он напоил Лаврушку утиным бульоном, улыбнулся и сказал односложно, вложив в это короткое словечко всю радость за товарища:

— Ну?

— Ага! — произнес Лаврушка так же односложно и спросил слабым голосом: — Досталось?.. Глаза-то совсем провалились… Спать будешь или расскажешь?

— Расскажу.

Тит прилег в яму к Лаврушке и начал пересказывать события минувших дней. Где-то в конце рассказа он сбился и заснул — словно сквозь землю провалился.

Два часа выждал Лаврушка, отгоняя от Тита надоедливых комаров, а потом решительно принялся будить его.

— Идти надо, Титок!

— Идти? — Тит приподнял голову. — Как идти? — он расклеил слипшиеся ресницы. — Ах, идти!.. Иду!

— Надо, Титок! — повторил Лаврушка. — У ребят, может, вода кончилась. Иди…

И началась для Тита однообразная, изматывающая жизнь. Он охотился, приносил замурованным ребятам еду, воду и дрова, возвращался к Лаврушке и кормил его. Наступало новое утро. Он снова спешил на охоту, к ребятам, к Лаврушке. И так изо дня в день.

Все бы ничего, но урман был беден дичью. На охоту уходил почти весь день. С рассвета до заката Тит брел по тайге то в одну, то в другую сторону в надежде добыть что-нибудь съедобное.

Спал он урывками — чаще всего под боком у Лаврушки. Ел плохо: сало и мука кончились, а дичь попадалась все реже. Наконец наступил день, когда Тит пришел вечером к Лаврушке с пустыми руками.

Лаврушка сидел, привалившись спиной к дереву. Смеркалось. Взглянув на тропинку, проторенную Титом, он увидел его. Тит шел понуро, как провинившийся. Лаврушка понял все. Он давно готовился к этой минуте. Он знал, что силы Тита на исходе, и каждый вечер ждал, что тот придет ни с чем, измученный и сломленный неудачей. На этот случай берег Лаврушка маленький запас еды, накопленный по крохам в течение последних дней.

Когда Тит подошел к нему, Лаврушка лениво, без охоты, как пресытившийся человек, досасывал вареную щучью голову. Эту щуку Тит подстрелил три дня назад в речной заводи.

— Ты, это самое, не сердись, — сказал Лаврушка. — Не дождался я тебя — есть очень захотелось. Садись перекуси! А я уже наелся.

Лаврушка указал на пару лепешек, несколько ломтиков сала и зажаренное утиное крыло. Тит подозрительно осмотрел еду, спросил устало:

— Откуда?

— Оттуда… Болен был — аппетиту не было. Остатки… Вот и пригодились.

— А у меня сегодня — пусто…

— Тебе хватит! — сказал Лаврушка. — А я — как барабан! — Он благодушно похлопал ладонью по пустому животу.

Тит поверил Лаврушке и даже проглотил ломтик сала, но второй застрял у него во рту — он вспомнил ребят. Сегодня он принес им только пару каких-то мелких пичужек. А завтра? Ведь завтра охота может быть совсем неудачной. Пользуясь наступившей темнотой, Тит тайком от Лаврушки отправил сало и утиное крылышко за пазуху. Лепешки он оставил.

— Завтра доедим! Я ведь тоже не очень голоден, — соврал он. — Меня там ребята подкармливают.

Лаврушка промолчал.

На следующий день Тит прошел километров двадцать в поисках дичи. Но его ружье так и не выстрелило: урман точно вымер. Выбравшись из лесу, Тит завернул в тряпочку хранившиеся со вчерашнего дня кусочки сала и крыло утки и, изобразив на лице легкое смущение, какое бывает у охотника, даром потратившего день, пошел вверх по гранитным обломкам к щели.

— Эй, ребятки! — крикнул он. — Не повезло мне сегодня — никто на мушку не попался. Но я все-таки кое-что принес вам! Держите!

Тит склонился над щелью — и вдруг камни дрогнули, сдвинулись с места… Так ему показалось. А на самом деле у него закружилась голова и он упал. Боль в рассеченном подбородке привела его в чувство.

— Вот ведь… бывает! — выругался он. — Споткнулся!

Из щели, снизу, на него пристально смотрел Олег.

Тит просунул ему узелок.

— Держи!

Олег взял, развернул его, придвинулся к самой щели.

— А ну сядь!

Тит сел.

Олег вытолкнул узелок обратно.

— А ну ешь!

— Да ты что! — возмутился Тит. — Ты знаешь, как мы наелись сегодня утром! Это я случайно захватил… Знал бы — взял в сто раз больше: у нас там запасы!

— Ешь! — повторил Олег тем же строгим тоном.

— И не подумаю!

— Кого обманываешь?.. Я — командир! Приказываю есть!

Тит повел плечами и, как бы подчиняясь несправедливому приказу, принялся жевать. Но челюсти, помимо его воли, заработали быстро и жадно.

Олег на секунду отвел от него глаза, крикнул в темноту пещеры:

— Люба! Дай-ка пару лепешек!

Тит съел и их под неумолимом взглядом командира.

— А теперь иди! — сказал Олег. — И помни, что Лаврушка голоден, да и мы не очень сыты… Сегодня ты нам нужен сильный и здоровый… Держись!..

Тит медленно побрел в лес, решив умереть, а найти добычу. Но у тайги свои законы. Он мог умереть хоть двадцать раз — ни зверь, ни птица не попадались ему на глаза. Лишь на закате солнца километрах в двух от Лаврушкиного пристанища счастье улыбнулось ему: он одним выстрелом подбил двух гоголей, нырявших за рыбой.

Третьего гоголя Тит сбил влет. Он добрался до Лаврушки чуть живой, но счастливый.

А Лаврушка в этот день тоже охотился: дополз до реки, каким-то чудом поймал двух лягушек, привязал их за лапки на веревку и ловил рыбу. Ему удалось вытащить на берег двух порядочных щурят. Они были настолько жадны, что не захотели выпускать лягушек и без крючка очутились на песке.

Заметив щук, Тит нахмурился и в первую очередь осмотрел забинтованную ногу Лаврушки. Лубки на месте, засохшая глина тоже как будто не растрескалась.

— А если криво срастется? — спросил Тит.

— А если ребята с голоду помрут? — ответил вопросом Лаврушка. — Лучше с кривой ногой, чем с кривой душой!..

Тит зажег костер, сварил в котелке щуку. Ее съели мигом. Вторую щуку Тит засунул в мешок вместе с тремя утками.

— Пошел! — произнес он.

— Может, поспишь капельку?

— Я у них там все съел… Последние две лепешки.

— Не заблудись… Ночь.

— Пошел! — повторил Тит.

— Иди…

С этой тропки Тит не сходил восемь суток. Каждый валун, низко нависший сук, узловатый корень были ему знакомы. Он помнил даже запахи. В одном месте в воздухе плавал аромат смолы. В другом густо пахло хвоей. В низине, как раз на полпути, ударяло в нос болотной прелью. На одном пригорке ощущался запах меда. Но нигде не пахло дымом. А в этот раз, миновав в темноте низину, Тит с удивлением почувствовал запах дыма. Он принюхался и задрожал от волнения.

Для таежных жителей и дым раскрывает свои секреты. Опытный таежник безошибочно отличит едкий, тяжелый дым низового пожара, сжигающего траву, мох и кустарник, от летучего ароматного дыма верхового пожара, несущегося по кронам деревьев. А дым костра — как раскрытая книга. Настоящий сибиряк скажет, далеко ли горит костер, какие дрова пылают в нем, кто его зажег — местный ли житель или случайный человек.

Тит по дыму определил, что это не пожар, что горит костер, что запалила огонь умелая рука. Тит торопливо выстрелил из ружья. А дальше в памяти у него сохранились только отдельные разрозненные картины: ответный выстрел, залитые красноватым светом костра палатки, знакомые лица приисковых пионеров, железные руки отца, сжавшие Тита до боли в ребрах, радостные возгласы каких-то чужих людей, лай собак, возбужденных общим волнением…

На следующий день приисковые рабочие отправились назад, в поселок, с Лаврушкой на носилках. Остальные: пионеры, студенты и Аким Петрович — остались в урмане и разбили палатки рядом с гейзером.

Камни, заперевшие ребят, были уже разобраны.

В «комнате» Пионера с утра шла работа: рассматривали пробы пород, изучали надписи на ярлычках, наносили на карту условные обозначения. Потом Аким Петрович сказал, обращаясь сразу и к своим практикантам, и к ребятам:

— Здесь собрана удивительная коллекция. Если запасы руды достаточно велики, а я думаю, что это именно так, то урман вскоре превратится в рудник. Посмотрите! — Аким Петрович указал на ящички с образцами. — Тут хромовые, никелевые, ванадиевые и вольфрамовые руды, золото…

— А в бутылке? — спросил Олег.

— Всему свой черед, — ответил Аким Петрович. — Дойдем и до бутылки, разберемся. Но я догадываюсь… Геологическое строение этого участка тайги очень своеобразное: горячий источник, скальные образования… Не исключена возможность, что где-нибудь по трещинам выходит на поверхность ядовитый газ.

— Если выходит, то рядом — в ущелье между скалами, где крест нарисован и стрела! — высказался Тит.

— Это мы проверим, — отозвался Аким Петрович.

Но проверка произошла сама собой.

Снаружи в пещеру долетели встревоженные голоса. Все поспешили к выходу. Когда выяснилась причина неожиданного переполоха, загадка с бутылкой газа была разгадана.

Поисковая партия захватила из поселка трех псов. Два флегматичных старых волкодава спокойно дремали на солнце. Третья собака — неугомонная вертлявая дворняга — повсюду совала свой нос и поплатилась за любопытство. Она юркнула в расселину, отлого уходящую вниз между скалами. Не прошло и пяти минут, как жалобный вой всполошил всех.

Люди столпились у входа в ущелье, а волкодавы бросились вниз по каменистому дну расселины. Но что-то заставило их вернуться. Повизгивая, они выбрались назад и побежали по карнизу над расселиной — как раз туда, куда указывала красная стрела, нарисованная на каменном столбе. Достигнув места, напротив которого внизу, метрах в пяти под карнизом, неподвижно лежала дворняга, собаки остановились и, нервно подергивая хвостами, уставились на свою мертвую подружку.

— Ну, вот и проверили! — печально сказал Аким Петрович. — Расселина, вероятно, наполнена тяжелым газом без цвета и запаха. А волкодавы нашли ту безопасную тропу — обход, о котором упоминал Пионер. Видимо, здесь уровень газа ниже.

Среди студентов нашлись охотники исследовать карниз. Мальчишки сунулись за ними по узкой каменистой тропе, но их не пустили. Только потом, когда трое молодых геологов вернулись из разведки и принесли взволновавшее всех известие, каждый побывал у места разыгравшейся много лет назад трагедии.

Карниз то расширялся метров до двух, то суживался до того, что приходилось продвигаться лицом к скале. Он уводил все дальше и дальше в глубь ущелья, не понижаясь и не повышаясь. А расселина с каждым шагом уходила вниз, образуя длинное и глубокое ущелье. Метрах в пятидесяти от трупа собаки на серой россыпи обвалившихся сверху камней виднелись пятна — белые и темные.

Еще несколько шагов — и можно было разглядеть остатки полусгнившей одежды, прикрывавшей человеческие скелеты. Лежали они друг за другом, точно в строю. Виднелись заржавленные винтовочные стволы. Из погнивших, развалившихся ножен торчали клинки. Оружия не было только у переднего скелета, обутого в грубые сапоги, какие носили раньше золотоискатели.

Что произошло в ущелье? Этот вопрос обсуждался весь день. Аким Петрович считал, что Пионер повторил подвиг Сусанина. Когда унгерновцы нагрянули на прииск и узнали, что какой-то одноглазый старатель недавно вернулся из тайги с крупным самородком, они поймали его и заставили вести в тайгу — к месторождению золота.

Пионер привел их в расселину с газом…

Вскоре мрачный урман Одноглазого оживился. Партии геологов прочесали его вдоль и поперек. Затем приехали строители. И в шестидесяти километрах от старого прииска «Коваль» был заложен новый поселок. В таежной глуши завизжали лебедки, загукали топоры.

В планах по добыче руды появилось название нового рудника — «Пионерский».

Яблоко раздора

После завтрака ребят срочно по тревоге выстроили у столовой. Лица у пионервожатых были серьезные и взволнованные. Третий отряд промаршировал до своей дачи и остановился под окнами. Все понимали, что в лагере произошло что-то неприятное.

— Вольно! — скомандовал пионервожатый Кравцов. — Из строя не выходить!.. Слушайте меня внимательно… Сегодня ночью кто-то из пионеров забрался в сад к гражданину Татьину и уворовал яблоки. Если кто-нибудь из нашего отряда участвовал в ночном налете, пусть наберется мужества и признается!

Кравцов обвел взглядом притихших пионеров. Он знал и любил ребят. Ему казалось, что он сразу же определит виновников, если только они из его отряда.

Отряд молчал.

— Выходит, никто из наших в саду не был и яблок не воровал? — спросил пионервожатый. — Значит, я спокойно могу доложить начальнику лагеря, что третий отряд состоит из честных пионеров? Так?

— Так! Так! — зашумели ребята.

— Я за свое звено головой ручаюсь! — выкрикнул Анатолий Тихомиров.

— И я! И я! — закричали остальные звеньевые.

— Верю! — коротко сказал Кравцов. — Пока не расходитесь… Ждите меня!

Пионервожатый направился к домику, где жили начальник лагеря и старший пионервожатый.

В комнате у стола сидел хозяин сада — грузный сорокалетний мужчина в поношенной соломенной шляпе. Лицо его одновременно выражало оскорбленное достоинство и туповатое упрямство.

— Я забочусь не столько о себе, сколько о будущем ваших воспитанников, — говорил он, выразительно играя узкими, словно подбритыми бровями.

— Я понимаю! — раздраженно ответил начальник лагеря. — Виновные будут найдены, и обещаю вам: это не повторится!

— Еще бы повторилось! — с пафосом воскликнул гражданин Татьин. — Убежден, что не повторится! Я сумел обуздать местных, так сказать, неорганизованных любителей чужих фруктов, а уж пионеров лагеря, да еще с вашей помощью!..

Он развел руками и выжидательно посмотрел на вошедшего Кравцова.

— В третьем отряде участников вылазки в сад не обнаружено! — доложил пионервожатый начальнику лагеря.

С такими же рапортами явились вскоре и другие пионервожатые.

— Может быть, действительно местные, как вы говорите, неорганизованные ребята побаловались? — спросил начальник у Татьина.

— Помилуйте! Местных я бы узнал, а тут были совершенно незнакомые мне лица.

— А вы их запомнили?

Хозяин сада пожал плечами.

— Кажется, да… Увижу — признаю.

— Хорошо! — Начальник лагеря встал. — Посмотрите наших ребят!

Обход пионеров начали с третьего отряда.

Увидев начальника лагеря и своего пионервожатого, ребята подтянулись. Рядом с Кравцовым тяжело шагал незнакомый мужчина.

— Это и есть тот самый… как его — Татьин, что ли! — сказал Анатолий Тихомиров.

Пионеры зашушукались и встретили хозяина сада недружелюбными взглядами.

«Жадюга, наверно! — подумал Анатолий. — Из-за паршивого яблока весь лагерь поднял!»

Гражданина Татьина не смутили взгляды ребят. Он пошел медленно вдоль шеренги и вдруг указал пальцем на Анатолия.

— Да вот он, кажется, один из тех…

Анатолий вздрогнул от неожиданности и широко раскрыл глаза.

— Ты… лазал за яблоками? — спросил пионервожатый с таким видом, точно его самого обвинили в краже.

— Н-н… н-нет! — Анатолий так замотал головой, что его длинные, зачесанные назад волосы упали на глаза. — Это… неправда!

— Спал он всю ночь! — спокойно и глухо произнес Саша Чудов — высокий медлительный паренек.

— С кровати не вставал даже в… уборную! — поддержал Чудова Алик Сысоев. — Наши койки рядом!

Хозяин сада посмотрел на двух дружков Анатолия, приоткрыл рот и проговорил скороговоркой:

— Так-так! Да ведь и вы там, голубчики, были! То-то я смотрю — знакомые фигуры! Вот почему вы защищаете приятеля!

Гражданин Татьин повернулся к начальнику лагеря и, сокрушенно причмокнув губами, сказал:

— Это они. Трое…

— Мы их накажем! — сухо ответил начальник лагеря и обратился к Кравцову: — Распустите отряд! Тихомиров, Сысоев и Чудов — ко мне!

— Разрешите! — вмешался хозяин сада. — Наказание — наказанием, я согласен с вами, но дело — делом! Во-первых, компенсация, хотя это и не главное… Важнее всего внушить пионерам уважение к чужому труду… Разрешите несколько слов. Сад — это мой труд. Я умру, а плоды моего труда останутся — будут украшать землю, служить людям…

— Простите! — перебил его начальник лагеря. — Внушениями мы займемся сами! А насчет компенсации… Сколько?

— Э-э… Округленно — три кило яблок… поломанный сук антоновки… Сто рублей!

Начальник лагеря вынул из кармана сотенную бумажку.

— Получите и… до свиданья! Надеюсь, у вас больше не будет поводов приходить к нам… в гости!

— Буду очень, оч-чень рад!..

Разговор в комнате начальника лагеря продолжался долго. Но выяснить ничего не удалось. Ребята клялись, что никаких яблок не воровали. Обвинение казалось им таким нелепым, что они не возмущались и не обижались, а дружно доказывали свою непричастность к этому делу. Алик Сысоев даже начал рассказывать сон, который снился ему всю ночь, но начальник лагеря остановил его.

— Ладно, ребята! У нас нет причин не доверять вам. Будем считать, что произошла какая-то путаница. Идите!

— А с деньгами как же? — спросил Анатолий Тихомиров.

— Ладно, ладно!.. Идите! — повторил начальник лагеря и, когда пионеры вышли, сказал Кравцову: — Объяви отряду, что ребята не виноваты… Какой все-таки неприятный тип этот Татьин!

— Думаете, он соврал?

— Просто спутал! Ночью все кошки серы, а мальчишки одинаковы…

Ребята — народ незлопамятный. Уже на второй день неприятная история стала забываться, а когда объявили, что на пятницу назначена военная игра, сад и гражданин Татьин совсем вылетели из головы.

Условия игры были захватывающие. Каждый отряд разбивался на две армии: первое и второе звено — «синяя» армия, третье и четвертое — «зеленая». И жезлы были — у одних зеленый, а у других синий. Побеждала та армия, которая раньше находила и завладевала жезлом противника. А прятать жезлы разрешалось в любом уголке большого леса, раскинувшегося сразу за деревней, в которой размещался пионерлагерь. Поиски облегчались тем, что жезлоносцы носили повязки и не имели права отходить от жезла дальше чем на десять метров.

В пятницу после завтрака пионеры выстроились на площадке. Вожатые стали придирчиво проверять обувь и носки, чтобы кто-нибудь не натер ноги. Ребятам не терпелось. Над лагерем стоял сплошной треск. Вооружившись деревянными трещотками, все отряды практиковались в стрельбе. По условиям игры, пионер, попавший под обстрел трещотки, выбывал из строя.

Запела фанфара, призывая к вниманию. На трибуну поднялся начальник лагеря.

— Сейчас речь толкнет! — произнес Саша Чудов.

Анатолий Тихомиров одернул его:

— Тихо!

— Сегодня мы проводим военную игру! — сказал начальник лагеря. — Пусть выиграют те, кто будет лучше ориентироваться в лесу, кто умеет читать следы, хорошо маскироваться, кто смел и находчив, кто быстро ходит и зорко видит! Эти качества необходимы вам, подрастающее поколение, чтобы в случае войны вы смогли с оружием в руках защищать свою Родину! У нас есть враги, в первую очередь — фашисты Германии и Италии, японские самураи! Ось Рим — Берлин — Токио угрожает миру и спокойствию советских людей. Но эти происки обречены на провал! — Начальник лагеря вобрал в грудь воздуха и крикнул: — Юные ленинцы, будьте готовы отстоять завоевания Октября!

— Всегда готовы! — дружно ответили ребята.

Доктор Мария Петровна, прикомандированная к «синей» армии в качестве посредника, повела первое и второе звенья на исходный рубеж. Лагерное начальство на время игры мобилизовало всех взрослых.

Посредники не командовали армиями. Они выводили «войска» на определенные рубежи и затем превращались в посторонних наблюдателей, имеющих право вмешиваться в игру только в непредвиденных или спорных случаях.

В «синей» армии обязанности распределили быстро. Все было обдумано заранее: Саша Чудов — самый высокий в отряде — стал командиром. Анатолий Тихомиров получил под свое руководство группу разведчиков. Охрану жезла поручили трем пионерам из первого звена. Девочек назначили санитарками.

Жезл запрятали в дупло старого тополя. Жезлоносцы с синими повязками залегли поблизости в кустах. На пригорках, у полянок, на тропах вокруг старого тополя устроили замаскированные стрелковые ячейки для пионеров с трещотками. Остальные разбились на три группы и ровно в девять тридцать вышли в поиск.

Где находится «противник», никто не знал. Мария Петровна предупредила, что заходить за речку Каменку не надо, — там проводили игру другие отряды.

Одна группа пошла на юг, вторая, вместе с посредником, — на север, а третья, во главе с Анатолием Тихомировым, — на восток. Командир армии Саша Чудов сначала хотел остаться при штабе, у жезла, но потом решил присоединиться к разведчикам Анатолия.

Как сразу изменился лес! Все теперь казалось таинственным и даже опасным. За любым кустом, в каждом овраге могли прятаться снайперы «зеленых» с трещотками.

— Надо рассредоточиться! — посоветовал Саша Анатолию. — Если нарвемся на засаду, — всех перестреляют!

— Рассыпаться в цепочку! — крикнул Анатолий.

Разведчики раздвинулись в стороны, а Саша укоризненно сказал:

— Кричишь… Услышат… Команду по цепи передают шепотом!

Анатолий понял, что сплоховал.

— Забыл! — буркнул он.

Впереди разведчиков пробирался по лесу Алик Сысоев. Толстенький, маленький, он шел втянув голову в плечи. Ему думалось, что именно так ходят настоящие разведчики. Трещотку он держал обеими руками, выставив вперед, как винтовку. Алик целился в подозрительные кустики и серьезно, точно выполнял важное дело, шевелил губами:

— Пух!.. Пух-пух!.. Бах!..

Разведчики «синей» армии продвинулись вперед на километр. О «противнике» не было ни слуху ни духу. Под ногами стелились мягкие мхи, потом пошел черничник. Ребята на ходу срывали ягоды, и вскоре у всех почернели пальцы и губы. Только Алика Сысоева не соблазнила черника. Он намного обогнал других и мысленно посылал пулю за пулей в каждый встречный кустик, за которым мог притаиться «зеленый» лазутчик.

Глаза у Алика были маленькие, бегающие и острые, как два шильца. Он издали заметил незнакомого мальчишку, который мирно собирал чернику. Алик остановился, еще больше втянул голову в плечи и, присмотревшись, определил, что мальчишка не из третьего отряда и вообще нелагерный. Сысоев беззвучно стрельнул губами: «Пух! Бах!» — и попятился, а когда зашел за кусты, припустился бежать к командиру.

Анатолий и Саша выслушали Алика с оскорбительным безразличием.

— Мало ли тут ягодников и грибников бродит! — сказал Анатолий. А Саша просто махнул рукой с полным пренебрежением.

Алик загорячился:

— Да поймите ж вы: это «язык»! Он наверняка с утра в лесу околачивается… С ведром, а ведро почти уже полное! Он, может, видел «зеленых»!

— А что? — насторожился Анатолий и вопросительно посмотрел на Сашу.

— Как хочешь! — флегматично ответил Чудов. — Ты командуешь разведчиками…

— А ты всей армией!

— Ну и что?.. В общем, я не возражаю…

Тихомиров подозвал разведчиков и приказал окружить и взять «языка» в плен. Алик повел ребят к тому месту, где заметил мальчишку. Его застали врасплох. Собрав полную пригоршню черники, он высыпал ее в ведро, выпрямился и… увидел ребят.

— Оружие есть? — грозно спросил Алик.

Мальчишка быстро сообразил, что перед ним пионеры из лагеря. Он знал, что драку они не затеют и ягоды отнимать не станут.

— Чего? — переспросил он. — Оружие?.. Есть! Во!

Перед носом Алика очутились два кулака.

— Руки вверх! — еще более грозно произнес Алик.

— Да ну-у? Вверх, да?

Мальчишка явно издевался над разведчиками. И тогда вперед выступил Саша Чудов. Высокий, мрачный, он надвинулся на мальчишку и посмотрел на него сверху вниз. Тот понял, что раздражать этакого верзилу не стоит, и поднял руки.

— Опусти! — глухо сказал Саша. — Мне твои кулаки — тьфу! А теперь говори: видел кого-нибудь в лесу?

— Видел!.. Сороку и ужа! Один полз, а другая летела!

Чудов сделал еще шаг вперед. Нос мальчишки коснулся средней пуговицы на Сашиной рубашке. Паренек перестал болтать и сказал совсем серьезно:

— Никого не видел…

— Честно?

— Без обману!

— Иди…

Разведчики нехотя расступились. Мальчишка подхватил ведро с черникой, вышел из круга и оглянулся с лукавой усмешкой.

— Кого ищете-то?.. Никого вы не найдете!

Пионеры не ответили.

— Потому что вы лопухи! — продолжал мальчишка. — Это мы за яблоками лазали, а вам всыпали! Ха-ха-а-а!

Неожиданное признание потрясло ребят. У Алика Сысоева выпала из рук трещотка, а он и не заметил — стоял приоткрыв рот, пока Анатолий не закричал:

— Догнать воришку!

В лесу затрещало — ребята бросились к пареньку. Но тот не ждал, пока его окружат во второй раз. Теперь бы ему не поздоровилось! Ловко прыгая через кочки, он побежал к деревне. Тяжелое ведро мешало ему. Пионеры догоняли мальчишку. Тогда он поставил ведро на пенек и, освободившись от груза, сразу же оторвался от преследовавших его ребят.

Разведчики остановились около ведра. Остановился и мальчишка на безопасном расстоянии.

— Испугался! Ведро от страха оставил! — прокричал ему Анатолий.

— А я не жадный! — ответил мальчишка. — С ведром побежишь — все равно ягоды рассыплешь: ни себе, ни вам. А так хоть вы полопаете!

— Смотрите, какой добряк нашелся! А сам воришка!

Затеяв этот разговор на расстоянии, Анатолий незаметным движением руки показал ребятам в сторону мальчишки: давайте, мол, потихоньку окружайте! Кое-кто из разведчиков за кустами, за стволами деревьев двинулся вперед. Паренек заметил ловушку, но все же успел ответить:

— Я не вор! А этому Татьину мы еще все яблоки стрясем! Мы-то его знаем как облупленного — выжига, каких нет!.. Стрясем, а он к вам опять припрется!

Мальчишка хохотнул и опять скрылся, оставив ребятам и ведро, и ягоды.

Пока пионеры обсуждали происшествие и спорили, что делать с черникой, доставшейся им таким необычайным образом, их окружили «зеленые». Загремели трещотки. Из-за деревьев высыпали пионеры третьего и четвертого звеньев.

— Вы убиты! — объявил командир «зеленых», — Ложитесь на землю!

Но «синие» не хотели сдаваться.

— Это еще посмотрим! — крикнул Алик.

— И смотреть нечего! — возразил Кравцов — посредник «зеленой» армии. — Из игры ваша группа выбыла. Черника подвела! — добавил он, кивнув на ведро с ягодами.

Санитары отвели «раненых» и «убитых» на опушку леса. Здесь собирались все, кому не повезло в игре. Чтобы ребята не скучали, старший пионервожатый рассказал им о Красной Армии. Потом читали вслух книгу Гайдара. В два часа пообедали, добавив к сухому пайку трофейную чернику.

А «убитые» прибывали. Были среди них и «синие», и «зеленые». «Синяя» армия, потеряв командира и группу разведчиков, не сдавалась. Где-то в лесу шли жаркие «бои». Но, судя по рассказам выбывших из игры, до жезлов пока не добрались ни те, ни другие.

В шесть часов пропели фанфары. Игра так и закончилась вничью.

В лагерь возвращались с песнями, усталые, но довольные не столько результатами игры, сколько тем, что история с яблоками выяснилась до конца. Весь отряд уже знал и о встрече с деревенским мальчишкой, и о чернике, которая давно была съедена. Кравцов попытался сберечь остатки ягод, но пионеры считали их военными трофеями, а ведро обещали вернуть хозяину.

Дорога пересекла поле. Уже показались колхозные строения. За мостом через речку Каменку начинался забор, за которым зеленел сад. К забору была прибита доска с надписью: «Дорожный мастер». Все это пионеры видели не раз. Но они не знали, что дорожный мастер и есть тот самый гражданин Татьин. Они увидели его у калитки.

— Ни слова! — предупредил Кравцов и повторил: — Ни одного грубого слова!

Рядом с Татьиным стоял председатель колхоза. Они крупно разговаривали между собой, и ребята услышали несколько фраз.

— Вы все на дармовщинку метите! — с надрывом произнес Татьин. — А пора бы уж научиться ценить чужой труд!

— Колхоз дает за сад настоящую цену, — ответил председатель. — Больше мы заплатить не можем. Да и никто не даст больше!

— Нет! — почти крикнул Татьин. — Вы пользуетесь тем, что меня переводят на другое место, и хотите за бесценок прибрать мой сад к своим рукам! Не выйдет! Я знаю, что делать! Моих яблок вы не попробуете!

— Ваше дело! — Председатель резко махнул рукой. — Приходите в правление, деньги за дом вам выписаны. А сад забирайте с собой… Если сможете!..

— Никак он уезжает куда-то? — спросил Анатолий.

— Туда ему и дорога! — отозвался Саша Чудов. — Правильно этот паренек назвал его — выжига!..

Прошло несколько дней.

Ребята завтракали. Алик Сысоев с аппетитом уплетал манную кашу с вареньем и чуть не подавился от резкого толчка в бок. Он обиженно посмотрел на сидевшего справа Сашу Чудова, который недобрым взглядом провожал знакомую тучную фигуру гражданина Татьина, спешившего к домику лагерного начальника.

Алик подтолкнул соседа слева. Сигнал облетел стол, и все пионеры уставились на дорожного мастера.

— Опять! — произнес Анатолий, когда Татьин вошел в дом. — Чтобы у него сгорел этот сад! Кляузник несчастный!

— Зря мы отпустили того шкета! — сказал Алик. — Это он лазает за яблоками, а нам отвечать приходится!

Саша Чудов решительно отодвинул тарелку, медленно вытер губы и объявил:

— Сегодня пойдем… с ведром. Найдем, поговорим.

Кравцов не рассказал отряду, зачем приходил гражданин Татьин. Но ребята видели, что пионервожатый не в духе, и поняли, что разговор был неприятный. Хотя никто не чувствовал за собой никакой вины, настроение у всех упало. Кто знает, что подумали начальник лагеря и Кравцов? Может быть, они на этот раз поверили хозяину сада?

Особенно не по себе было Тихомирову, Сысоеву и Чудову. Им казалось, что пионервожатый подозрительно поглядывает на них.

С трудом дождались ребята двенадцати часов, когда по распорядку дня наступало свободное время. Как только пионеров распустили, Саша, не говоря ни слова, вытащил из-под кровати трофейное ведро и вышел из дачи. Алик и Анатолий двинулись за ним. Кое-кто хотел присоединиться, но Чудов остановил их.

— Пока втроем. Потребуетесь — Алика пришлем…

Деревня была небольшая. Дважды ребята прошлись по ней из конца в конец, заглядывая во дворы и на огороды. На третьем заходе они увидели знакомого мальчишку. Он копал червей на задворках.

Ребята перелезли через изгородь. Парень заметил их и воткнул лопату в землю.

— Ведерко принесли! — воскликнул он, когда хмурая троица приблизилась к нему. — Как ягоды, сладкие?

— А как яблоки, не кислые? — с угрозой спросил Анатолий.

Мальчишка залился смехом.

— Опять вам досталось?

Алик и Анатолий чуть не набросились на него с кулаками, но Саша удержал их.

— Ты знаешь, что сейчас с тобой будет? — произнес он с расстановкой.

Мальчишка не испугался. Он сунул в рот три пальца и оглушительно свистнул. Точно эхо, раздался ответный свист. Удивленным пионерам показалось, что свистят со всех сторон.

— Сигнализация-то у нас — во! — хвастливо произнес паренек и показал оттопыренный большой палец. — На все сто с присыпкой! Смотрите!..

К месту происшествия бежали деревенские мальчишки. Пионеры невольно придвинулись друг к другу. Теперь им надо было думать об обороне, — вокруг них столпилось больше десятка крепких пареньков, с любопытством разглядывавших незваных гостей.

— Давайте ведерочко! — миролюбиво сказал бывший пленник, который сейчас стал хозяином положения. — Спасибочко, что сохранили и на дом доставили!.. А теперь, хотите, мы проводим вас до лагеря, чтобы вы не заблудились, а желаете — поговорим. Выбирайте!

— Поговорим! — выпалил Анатолий. — И не думайте, что мы вас побоимся! Ты мелкий воришка и к тому же трус! Свою вину сваливаешь на других! А мы не хотим отвечать за тебя!

Деревенские мальчишки зашумели. Кто-то крикнул:

— Илюшка! Чего смотреть, как они лаются! Давай всыплем, чтоб не ругались!

Илюшка — а это и был знакомый пионерам паренек — поднял руки. Шум прекратился.

— Может, еще и всыплем! — сказал Илюшка. — Но сначала объясним… Мы ведь тоже пионеры! — обратился он к гостям. — Это наш отряд. Боевой отряд! У нас и раненые есть. Витя, покажи-ка ногу!

Один из мальчишек задрал штанину. На икре у паренька виднелось несколько красных пятнышек.

— Это ваш Татьин постарался! — произнес Илюшка.

— Почему наш? — возмутился Анатолий.

— Вы его защищаете… Мы в сумерках играли у речки. Витька зафутболил мяч за забор. Пришлось лазать за ним. А этот Татьин из ружья солью ка-ак бабахнет… За это мы и дали ему жизни — потрясли яблони! А он подумал на вас — лагерных, потому что в деревне воровства сроду не было.

— Надо в милицию про такие дела сообщать, а не яблоки воровать! — возразил Анатолий. — Тоже еще, мстители нашлись!

— Ха-ха!.. В милицию! — ответил Илюшка. — Да он там такого наплетет, что нас же и оштрафуют или в суд потянут!.. Мы ногу Витьке подорожником перевязали — она и подсохла через неделю.

Разговор принимал мирный оборот. Общая неприязнь к хозяину сада сблизила ребят. Они уселись на траву, и Илюшка рассказал, как они организовали опасную вылазку в сад, чтобы отомстить за Витьку.

— А яблоки мы и не ели! — сказал Илюшка. — Не поспели еще, кислые… Свиньям скормили.

— Говоришь — кислые, а сегодня ночью второй раз полезли! Зачем? — спросил Анатолий. — Он с утра прибежал в лагерь жаловаться!

— Тут дело другое!.. Это он так подумал… А мы не за яблоками! Мы, наоборот, сад караулили! — Илюшка загадочно улыбнулся и посмотрел на своих ребят. — Расскажем, что ли?..

Мирно спал лагерь. Ночь была темная и теплая. Из открытых окон доносилось сонное посапывание ребят.

Вдруг скрипнула калитка. Чья-то фигурка пробежала по усыпанной песком дорожке прямо к даче третьего отряда и ловко забралась в окно.

Анатолий проснулся оттого, что кто-то легонько дернул его за ногу.

— Чего? — спросил он, не открывая глаз.

— Вставай! Буди ребят!.. Вы обещали помочь! Помнишь?

Анатолий сел на кровати.

— Илюшка?

— Ага! Быстрей!

Анатолий вскочил и побежал босиком вдоль ряда кроватей.

— Подъем!.. — шептал он, сдергивая с ребят одеяла. — Тревога!..

А лагерь спал все так же спокойно. Никто не услышал, как часть пионеров третьего отряда оделась, вылезла из окон дачи и вышла за ограду. Никто — так, по крайней мере, думали ребята…

— Бегом! — скомандовал Илюшка.

Деревня осталась позади. Впереди была речка и стоящий на отшибе дом дорожного мастера. Когда в темноте показался забор сада, ребята услышали ровное постукивание топора.

— Ну и человек! И откуда такие люди берутся! — выругался Саша Чудов и побежал еще быстрее.

Метрах в двадцати от забора пионеры столкнулись с двумя пареньками из Илюшкиного отряда.

— Две уже порубил! — чуть не плача, выпалил один из них.

— А у вас готово? — спросил Илюшка.

— Готово!

Илюшка громко свистнул.

Постукивание топора за забором прекратилось, а на дороге в нескольких местах одновременно вспыхнули спички. Затрещали сухие сучья — и четыре костра вскинули к небу яркие языки пламени. Все вокруг осветилось: и плотный забор, и зеленые кроны яблонь, и коричневая железная крыша дома дорожного мастера.

— На абордаж! — крикнул Илюшка.

Пионеры бросились к забору и оседлали его во всю ширину сада. В колеблющемся свете костра белели стволы яблонь, покрытые известкой. Желтыми огоньками светились в густой зелени яблоки. Два дерева в первом ряду лежали на земле. Сиротливо торчали свежие пеньки. Растерявшийся Татьин стоял с топором в руке у третьей яблони.

— Что делаешь, жадюга? — крикнул Анатолий. — И не стыдно?

Татьин шагнул вперед — к забору.

— Пошли вон! Не ваше де…

Но ему не дали закончить: ребята закричали, засвистели, забарабанили ногами по забору. Гам поднялся такой, что за мостом испуганно закаркали вороны. Шум утих только тогда, когда Саша Чудов спрыгнул с забора и подошел к Татьину.

— У меня отец строитель, — внятно произнес Саша. — Он построил сотню домов. Так что, по-вашему, он имеет право разрушить их?

— Пошли вон! — повторил Татьин и перехватил топор в левую руку. — Вон пошли! Сад мой! Я для себя его сажал и растил!

— А земля наша, колхозная! — крикнул Илюшка и тоже спрыгнул с забора. За ним поскакали вниз и остальные пионеры. Татьин оказался в кольце орущих на разные голоса мальчишек.

— Уезжаешь — и сматывайся!

— Сад не тронь!

— Яблони наша земля вырастила, а не ты!

Кто-то выдернул топор из руки Татьина. Это окончательно разъярило его. Он вскинул кулак над стоявшим перед ним Сашей.

— Берегись! — крикнул Илюшка, но Чудов не двинулся с места. В эту секунду между Татьиным и Сашей протиснулся Алик. Кругленький, с втянутой в плечи головой, он бесстрашно уперся руками Татьину в живот и сказал высоким пронзительным голосом:

— А ну тронь — попробуй!

И Татьин отступил. Не совесть в нем заговорила. Не самоотверженность Алика заставила его опустить кулак. Татьин заметил над забором широкие плечи и головы двух мужчин. Хозяин сада попятился.

Его провожали свистом и гиканьем, пока он не скрылся за дверью дома, из окна которого выглядывало испуганное лицо жены.

Костры догорели. На востоке уже занялась заря. Часов в пять к дому дорожного мастера подкатил грузовик. Татьин вместе с женой быстро, по-воровски погрузил вещи. Машина тронулась. Татьин в бессильной злобе погрозил кулаком в сторону сада, где все еще сидели у срубленных яблонь пионеры.

— Что ж теперь будет с садом? — спросил Алик.

— Ничего! — ответил Илюшка. — Колхоз пошлет ему деньги, сколько положено. Ему и раньше предлагали, только он не хотел брать — требовал уплатить втридорога. Сейчас возьмет!.. А сад наш будет, общий. И уж тогда здесь ни одно яблочко не пропадет.

Было около шести часов утра. По влажным дорожкам протопали босые ноги. Ребята через окно влезли в дачу — и над лагерем опять наступила утренняя тишина. Только из кухни долетало потрескивание дров в плите — там уже готовился завтрак — да в комнате начальника пионерлагеря раздавались приглушенные голоса.

— С юридической точки зрения, он, конечно, владелец сада, — говорил начальник, вытирая тряпицей ботинки, намокшие от росы. — А всякий владелец может распоряжаться своим имуществом, как…

— Я плохой юрист! — прервал начальника Кравцов. — Я сужу по-человечески, по-советски! И с этой точки зрения ребята правы!

Начальник лагеря улыбнулся.

— Если бы я думал по-другому, мы бы с тобой не предприняли ночную прогулку!..