О великом ученом и атеисте

Юность Ивана Павлова

За окном темень глухой осенней ночи. Тихо. Юноша смотрит, на отражение острого язычка пламени в оконном стекле, смотрит напряженно, сосредоточенно. С усилием отрывает взгляд, прерывая нить мыслей, и впивается в страницы книги, лежащей перед ним на столе.

«Вам, конечно, случалось, любезный читатель, присутствовать при спорах о сущности души и ее зависимости от тела…».

Так начиналась статья, которую он читал в этой — книге.

И словно прямо к нему обращались эти строчки. Сколько раз до глубокой ночи засиживались в этой светелке его товарищи, такие же неукротимые спорщики, как и он сам! Сколько горячих слов было сказано, сколько сил было потрачено, чтобы переубедить, переспорить друг друга, чтобы заставить одного признать правоту другого! Сколько мыслей, сколько мнений было высказано в этой маленькой комнатушке!

«Вам, конечно, случалось, любезный читатель…» Еще бы! И больше всего и чаще всего — именно о душе, о связи души и тела.

Понятно и просто это было только в далеком детстве. Бог сотворил человека и вдохнул в него бессмертную душу. Об этом говорилось в книге, которая называлась «Ветхий завет». Бессмертная душа и смертное тело — так устроены люди.

С возрастом появились сомнения. Бог сотворил человека. А кто же сотворил самого бога? Бог вдохнул в смертное тело бессмертную душу. А что такое душа?

Спросить было не у кого. Сомнение считалось вольнодумством, смертным грехом. Ответов искали в книгах.

Одни читали Фогта — книгу «Физиологические письма». Она решала вопрос о душе совсем просто. Душа — это наше сознание, наш ум: мысли, чувства, желания. Сознание рождается в голове, это работа особого органа — головного мозга. Подобно тому как печень образует желчь, мозг порождает сознание. Со смертью человека прекращается работа головного мозга. Конец телу — конец душе.

Это было совсем просто, но если вдуматься, так же непонятно, как и сказки «Ветхого завета». Желчь — это вещество, жидкость, которую можно видеть, трогать, пробовать на вкус. А сознание? Мысль не увидишь, чувство не тронешь, желание не попробуешь. В этом и заключается отличие души от тела.

Другие читали Дрэпера. Хитрый американец не отрицал связи души и тела. Эта связь — головной мозг. Но это не более как инструмент, на котором играет душа. Инструмент можно разбить, испортить, уничтожить — артисту от этого ничего не делается. Душа бессмертна и неизменна.

Третьи искали ответа в книге Льюиса «Физиология обыденной жизни». Этот был умнее других. Он не говорил, что душа и тело одно и то же, как утверждал Фогт. Тело, действительно, можно видеть и трогать. Но душа — наше сознание. Наши мысли и чувства невидимы, неслышны, неосязаемы. И все же это не лишает их зависимости от тела. Сознание — ум, желание, воля — развивается и умирает вместе с телом.

Они спорили не ради спора. В спорах решался вопрос — самый важный, самый главный для каждого человека: как жить, что делать.

Правда — вот чем и для чего нужно жить. И если то, чему их учат о душе и о боге, — неправда, то этим жить нельзя. Надо искать настоящую правду.

«Да, кому дорога истина, тот не станет нагло ругаться над мыслью, проникшей в общество, какой бы странной она ни казалась».

Язычок пламени вытянулся тонким острием и лижет стекло, покрывая его черными штрихами копоти. Пламя колеблется и трещит. Юноша не слышит и не видит ничего, кроме раскрытой перед ним книги.

«Войдемте же, любезный читатель, в тот мир явлений, который родится из деятельности головного мозга…».

Вот он, этот мир, рождаемый работой головного мозга.

Отражение мира, существующего вокруг нас, — вот что такое мир явлений, рождающихся от работы головного мозга.

Ребенок тянется к любимой игрушке. Это работа его головного мозга.

Смутное воспоминание всплывает из глубин памяти. Вот он, совсем крошечный, на руках у матери. Сколько тогда ему было — год, полтора? Он помнит визг пилы, стук топоров, шелест стружек, вырывающихся из-под рубанков, светлые, гладко выструганные доски пола, лучи солнца, врывающиеся через переплеты еще не застекленных рам в гулкую пустоту комнат. Он знает теперь — шла стройка этого дома, куда отец с матерью въехали через год-два после его рождения. А тогда? Неясные, разноголосые звуки стройки да на гладкой белизне пола свет солнца, к которому протянул руки ребенок, — вот все, что отразилось в его маленькой голове и осталось в памяти. В этом заключалась работа его головного мозга — маленького, темного, неразвитого.

Великий английский ученый Ньютон записывает открытые им законы природы. Это тоже работа головного мозга. Головной мозг приводит в движение руку, ведущую запись.

Великий патриот Гарибальди ведет итальянский народ против иноземных захватчиков. И это работа головного мозга..

Великое и малое, грозное и смешное, тысячи разнообразных человеческих дел, десятки тысяч человеческих слов — все это работа голодного мозга.

Человек сидит, встает, ходит, садится, пишет, читает написанное вслух — все это движения его мышц. И вызывает их движения головной мозг. В нем источник этих движений.

Откуда же он берется?

Легко сказать, что это и есть душа, управляющая с помощью мозга телом человека. Душа управляет телом, а душой. управляет бог. Но ведь это значит — отказаться от объяснения.

А объяснение есть. Окружающий мир порождает в веществе головного мозга то, что управляет его телом, — сознанием Можно называть сознание душой — от этого дело не меняется. Душа возникает и развивается из впечатлений окружающего мира. В этом и заключалось объяснение.

В движениях мышц выражается работа головного мозга. Головной мозг — источник этих движений. Но любой источник, даже самый обильный, самый могучий, приводящий б движение мощные мельничные колеса, иссякает, если его не питает дождь.

Так и наше сознание — источник движений нашего тела. Оно возникает только из впечатлений внешнего мира, обильным дождем поступающих в наш мозг.

Отражение окружающего мира — вот в чем заключается работа головного мозга. И имя этой работе — рефлекс.

Иван Павлов еще из книг Льюиса и Дрэпера знал, что такое рефлекс. Это движение тела в ответ на внешнее воздействие — отраженное движение. Как зеркало отражает луч света «зайчиком», падающим на противоположную стену, тело животного отвечает на раздражение отраженным движением — рефлексом. Человек вздрагивает от неожиданного прикосновения или громкого звука. Он отдергивает руку, уколотую иголкой. Это отраженные движения — рефлексы. Но у Льюиса и Дрэпера говорилось, что рефлексы — это только невольные движения, в которых сознание не участвует. И действительно, человек отдергивает уколотую руку раньше, чем поймет, в чем дело. А здесь доказывалось, что и произвольные наши движения — все наши слова и дела — это тоже рефлексы, тоже ответы на воздействия внешнего мира.

Бесконечно сложен мир явлений, возникающий из работы головного мозга, — наше сознание. Но в нем можно разобраться, его можно понять, если не упускать из виду, как этот мир возникает. Его порождает мир окружающих нас явлений; и все, что происходит в нашем внутреннем мире, — все развивается из того, что поступает в мозг из внешнего мира.

И плывут перед юношей обрывки воспоминаний. Маленький мирок в его детской голове, первые мысли о том, что его окружает.

Но вот раздвигается окружающий мир. И растет, наполняется, становится все богаче отражение этого мира — работа головного мозга. Длинный-длинный путь от первых услышанных слов, от первых прочитанных строк до захватывающих страниц этой книги. Из этих слов, из этих строк, из сотен прочитанных книг сложилось его сознание: слова и дела, мысли и поступки.

…Совсем почернело стекло, и тонкая, узкая струйка копоти расплывается темным облачком над лампой. Иван Павлов поднимает голову, торопливо прикручивает фитиль и снова впивается в последнюю страницу книги.

«Читатель спросит себя, может быть, еще раз: да во имя чего же откажусь я от веры в голос самосознания, если он говорит мне донельзя ясно десятки раз в день, что причины моих поступков вытекают из меня самого и не нуждаются ни в каких внешних возбуждениях?.. Я попрошу тогда читателя вдуматься в следующие общеизвестные явления. Когда человек, сильно утомившись физически, засыпает мертвым сном, то психическая деятельность такого человека падает, с одной стороны, до нуля — в таком состоянии человек не видит снов, с другой — он отличается резкой бесчувственностью к внешним раздражениям: его не будит ни свет, ни сильный звук, ни даже самая боль… Выстрелите над ухом мертво спящего человека из 1, 2, 3, 100 и т. д. пушек — он проснется, и психическая деятельность мгновенно появляется; а если бы слуха у него не было, то можно выстрелить теоретически и из миллиона пушек — сознание не пришло бы. Не было бы зрения — было бы то же самое с каким угодно сильным световым воздействием; не было бы чувства в коже — самая страшная боль оставалась бы без последствий. Одним словом, человек, мертво заснувший и лишившийся чувствующих нервов, продолжал бы спать мертвым сном до смерти. Пусть говорят тогда, что без внешнего раздражения возможна хоть на миг психическая деятельность и ее выражение — мышечное движение».

Все. Иван Павлов перелистывает книгу, возвращается к заглавию. «Рефлексы головного мозга» — так называется эта статья.

— Сеченов, — вслух произносит он имя автора. Оно останется в его памяти навсегда.

Приземистое двухэтажное здание растянулось на одной из тихих улиц Рязани.

«Рязанская духовная семинария» — написано славянской вязью — золотом по черному — на длинной узкой доске над дверью. Каждое утро дверь впускает внутрь здания две сотни молодых людей в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Тут учится и Иван Павлов.

Юношей обучают русскому языку и литературе — это называется «теорией словесности», церковнославянскому, латинскому и греческому языкам, древней и новой истории и более всего — богословию.

Наука о познании называлась философией. Ее основателей в древней Греции называли философами — любителями мудрости. В семинарских учебниках говорилось о Фалесе и Анаксимандре, о Демокрите и Протагоре, о Сократе и Диогене. Но вершиной мудрости, светочем знания семинарская философия изображала Платона.

Далекие-далекие времена — две с половиной тысячи лет до наших дней. И две с половиной тысячи лет черпают церковные науки из сочинений Платона доказательства того, что душа существует, а тело является временной, непрочной ее оболочкой.

В неспокойное, трудное время жил Платон. Его родной город Афины страдал от беспрерывных войн. Хозяйство пришло в упадок. Афинский народ голодал. Помощи ждать было неоткуда. Тогда-то и возникло учение Платона о непрочности, зыбкости, бренности земного существования. Тогда-то и появилась нелепая мысль, что видимый нами мир — люди и все, что их окружает, вся природа — это только временное состояние другого мира, невидимого, но действительно существующего, вечного и неизменного.

Трудно было понять эту заумную философию. Она брезгливо отвергала действительные, видимые и ощутимые вещи, как жалкие копии идеальных невидимых и неощутимых вещей, пребывающих в выдуманном Платоном мире идей. И тело человека, учил Платон, — только временное вместилище души, переселяющейся из вечного мира идей в жалкий телесный мир. Все это целиком укладывалось в то, о чем учила семинарская наука.

Душа вечна и неизменна. Тело — временная оболочка, которую покидает душа с последним вздохом умирающего и направляется туда, — «иде же (несть болезни к печали, и жизнь бесконечная». Так их учили. Это называлось богословием.

Но Павлову уже недостаточно было веры в то, чему его учили. Он хотел знания — точного, ясного, отчетливого. Учебники богословия его не давали.

И вот неожиданно забрезжил свет.

Началось с небольшой статьи в случайно попавшей в руки книжке журнала. Он открыл ее, перелистал. В одном из заглавий бросилось в глаза знакомое имя: Платон. Стал читать и уже не мог оторваться, пока не кончил.

Статья камня на камне не оставляла от учения Платона, которое превозносила семинарская наука: чистое создание фантазии, говорилось об учении Платона, — вымысел, иллюзия, галлюцинация, бред. Такие фантазии возникают в эпоху бездействий, когда человеку нужно где-нибудь забыться, на чем-нибудь отвести душу. Я несчастлив здесь, мне здесь душно, тяжело, больно дышать, так я успокоюсь, по крайней мере, в той, вечно светлой, вечно тихой и теплой атмосфере, которую создает мое. воображение и куда. не. проникнут ни горе, ни заботы, ни стоны страдальцев… Платонизм есть религия, а не философия.

Он читал дальше, увлекаемый простотой и ясностью написанного. Он уже догадался, что, споря с философией Платона, автор выступает и против религии, против веры в то, что не вытекает из опыта, не подтверждается жизнью. Вера в бога не научит, как жить и что делать, — так без труда читалось между строчками этой статьи.

Статья поразила юношу. Имя автора стало для него теперь воплощением мудрости — простой и доступной, как азбука. Это был Писарев.

…Солнце жжет высохшую землю. Горячий ветер поднимает пыль над тощими, высохшими хлебами. Засуха. И плывет в сухом, знойном воздухе синеватый дым кадила, раздаются тягучие слова молитв. Молебен о дожде. Это — будущее семинариста.

Сырой, промозглый осенний воздух облаком пара врывается через раскрываемую дверь в душный мрак темной, закопченной крестьянской избы. На лавке, под кучей тряпья, бредит и мечется в жару больной. В спертом воздухе невнятно звучат слова: «О здравии раба божьего…». Это — будущее семинариста, то, что предстоит священнику, — насаждать страх перед слепыми силами природы, перед болезнями, перед всеми напастями, которые валятся на человека, вселять надежду, что «бог поможет». Жалкая участь.

Нет, религия, вера в бога — удел слабых. Так, раз навсегда, решает для себя семинарист Иван Павлов.

Он будет искать — настойчиво, упорно — свою дорогу.

Труд по душе, труд по силам, говорил Писарев. И самый полезный, самый почетный, самый необходимый — труд, ведущий к власти над природой. Такую власть дает знание законов природы, к такой власти ведет естествознание.

До Рязани не дошли переводы «Происхождения видов» Дарвина. Не дошел и рассказ о теории происхождения видов — пленительный и возбуждающий, как и все, что писал учитель рязанской молодежи — Писарев. Статья о Дарвине печаталась в «Русском слове» почти на протяжении полугода. Шел 1864 год. Весть о Дарвине, выступившем против священного писания, уже разнеслась по всей России. Рязанские богословы, преподаватели гимназии и семинарии, называя имя Дарвина, понижали голос и оглядывались по сторонам.

А Писарев называл «Происхождение видов» великим творением и самого Дарвина гениальнейшим из современных мыслителей.

Семинаристы и гимназисты, молодые учителя и врачи читали о Дарвине с наслаждением. «Когда человеческий ум, в лице своих гениальных представителей, — так сказано у Писарева, — сумел подняться на такую высоту, с которой он обозревает основные законы мировой жизни, тогда мы, обыкновенные люди, неспособные быть творцами в области мысли, обязаны перед своим собственным человеческим достоинством возвыситься, по крайней мере, настолько, чтобы понимать передовых гениев, чтобы ценить их великие подвиги, чтобы любить их, как украшение и гордость нашей породы, чтобы жить нашей мыслью о той светлой и безграничной области, которую гении открывают для каждого мыслящего существа».

Быть таким, как эти люди, учил Писарев. Жить не личными мелкими интересами, а интересами всего человечества, как жил Дарвин. «…Жить так, чтобы в минуту смерти не было больно и совестно оглянуться назад; приятно подумать перед смертью, что жизнь прожита не даром, а что она целиком положена в тот капитал, с которого человечество будет постоянно брать проценты».

«…Высшие сферы научной деятельности до сих пор представляют единственное место, в котором человек может развернуть, сохранить и облагородить все свои истинные человеческие качества и способности», — читал Павлов.

Да, Писарев имел основание так говорить о Дарвине. В изложении Писарева учение о происхождении видов получало свет высшей мудрости, озаряющей всю живую природу. Человек, познавший законы жизни и излагавший их другим людям, казался существом, лишенным мелких, ничтожных страстей, на которых так часто строятся отношения людей друг к другу. Он любил людей и выражал свою любовь тем, что нес им знание, вооружал их властью над природой.

Но не для этой власти готовят семинаристов. «Божья власть» — вот чему обучают, во что заставляют верить, для чего воспитывают целую армию людей.

Это была дорога его отца — священника Николо-Высоковской церкви Петра Павлова.

Отец Петра Павлова был дьячком сельской церкви. Петр Павлов поднялся ступенькой выше — он кончил семинарию, стал священником. А теперь готовит к этой профессии своих сыновей — все они учатся в семинарии.

Иван — старший. Он уже в четвертом классе. Не за горами окончание семинарии, время выхода в самостоятельную жизнь. С чем идет он к этой жизни?

Было ясно — не по душе ему дело, к которому его готовят. Через год с небольшим предстоит ему и тридцати четырем его товарищам видеть изо дня в день лютую бедность и нищету, невежество народа и сознавать свое бессилие.

Нести народу слово утешения, надежды — так говорится в «нравственном богословии». Утешение в чем? В том, что труд народа вечно будет присваивать кто-то другой, а народ навсегда обречен на нищету и бесправие? Надежду на что? На лучшую жизнь в «царстве небесном?» Нет, не повернется язык для такого слова у честного человека.

Народ имеет право на лучшую жизнь — разумную, культурную, изобильную — не «в царстве небесном», а на той земле, которую поливает своим потом. И чтобы такое время пришло, надо работать. Так думает Иван Павлов. Об этом долгими вечерами говорит он со своими братьями и товарищами. Надо работать так, чтобы труд был приятен себе самому и полезен народу.

Рязанский семинарист выбрал свою дорогу.