О войне города Парижа с норманнами

[КНИГА ПЕРВАЯ] Стихи 1-19

Провозглашай радостно, спасенная Богом всевышним Лютеция. Имя, которое ты носишь с недавних пор, ты держишь от города Изия посреди обширной области данайцев, блистающего знаменитым между всеми портом, часто посещаемым страстно жаждущими богатств аргивянами. Незаконнорожденное имя, сочиненное с некоего рода метаплазмом[49] для тебя, его соперницы, достойно отображает твой облик, Лютеция. Мир справедливо дал тебе это новое имя Париж, то есть подобный Изии, так как вы схожи.

Ведь расположившись посреди Сены и богатого королевства франков, ты стоишь высоко, распевая: «Я город в истинном значении слова, сверкающий как царица над всеми городами», и ты выделяешься своим портом, почтеннейшим из всех. Всякий, кто жаждет богатств франков, почитает тебя[50]. Остров радуется тебя нести, совершенным кругом река простирает вокруг тебя свои руки, ласкающие твои стены. Справа и слева возвышаются мосты на твоих берегах, препятствуя волнам. Башни смотрят на них с одной стороны и с другой, внутрь на город и за реку[51].

[Датчане прибывают к Лютеции – 24 ноября 885 г.] Стихи 20-35

Поведай же, о прекраснейший из городов, о даре, который дали тебе отведать друзья Плутона, датское отродье[52], во времена, когда тобой правил Гозлин, епископ Господа, кротчайший герой и благодетельный пастырь[53]. «Я изумляюсь, говорит он, что никто не может рассказать об этом. Разве ты не видел своими глазами происходившее? Расскажи же о нём.» - Доподлинно видел, и охотно повинуюсь твоим приказам.

Вот приношение, которое тебе представили свирепые: семьсот высоких кораблей и бесчисленное множество малых, которые зовут просторечиво барками[54]. Глубокое ложе Сены оказалось столь загромождено на две с лишним лиги[55] вниз по течению, что спрашивали себя с изумлением, в какой пещере скрылась река; она была не видна под покровом из елей, дубов, вязов, ольхи, погружённых в её воды[56].

[Сигфрид приходит к епископу Гозлину] Стихи 36-46

Уже два дня, как они достигли города[57], когда Сигфрид отправился во дворец высокочтимого пастыря[58]. Король только по имени, он тем не менее предводительствовал своими сподвижниками[59]. Поклонившись, он обратился в таких выражениях к понтифику: «О Гозлин, пожалей себя и стадо, которое тебе доверено. Чтобы не погубить себя, выслушай благосклонно нашу речь; мы настоятельно просим тебя об этом. Предоставь нам только возможность пройти мимо этого города; мы его не тронем и постараемся сохранить все почести[60] твои и Эда тоже». Этот последний, очень уважаемый как граф, в будущем должен был стать королём. Защитник города, он станет оплотом королевства.

[ответ Гозлина Сигфриду] Стихи 47-59

В ответ вернейший епископ Господа бросил слова: «Нам было город поручено охранять повелителем Карлом, чья империя занимает почти весь мир, под властью Господа, короля и владыки могущественных[61]. Надо, чтобы королевство вместо того, чтобы погибнуть, спаслось бы и сохранилось в мире. Представь, что защита этих стен была бы поручена тебе, как теперь поручена мне, сделал бы ты то, что считаешь справедливым требовать от меня, и как бы ты поступил?» Сигфрид: «Тогда моя голова», говорит он, «заслуживала бы меча, чтобы затем быть брошенной псам. Но все же, если ты не уступишь моим просьбам, то с восходом солнца мои боевые машины забросают тебя стрелами, напоенными ядом; на закате дня[62] они предадут тебя бичу голода, и это будет повторяться каждый год».

[о первом натиске, произведенном на башню] Стихи 60-93

Так он сказал, ушел и начал созывать своих сподвижников. Едва занялась заря, началась битва[63]. Все, спрыгнув со своих судов, поспешно устремились к башне[64]; они потрясали её ударами камней и засыпали стрелами. Город наполнился шумом, граждане в смятении, мосты сотрясаются. Сбегаются толпой, чтобы помочь защитить башню. Здесь отличились граф Эд, его брат Роберт[65], равным образом граф Рагнар[66], а также племянник епископа Эбль, отважнейший аббат[67]. В этом месте прелат был слегка задет острой стрелой, и молодой рыцарь его свиты Фредерик в то же время ранен ударом меча. Этот воин погиб; его господин поправился благодаря божественному целителю. Для многих там были последние мгновения их жизни; но наши нанесли жгучие раны еще большему числу врагов; в конце концов, эти последние отступили, унеся с собой множество бездыханных датчан. И уже Аполлон, сопровождаемый Олимпом, склонился к берегам Запада между далёким Туле[68] и южным климатом.

Вид незаконченной башни был еще несовершенен[69]. Только её фундамент оказался прочно построен и немного поднимался над землёй; она его показывала с радостью и также бойницы, которые там были устроены. Но той самой ночью, которая последовала за битвой, по всей её окружности воздвигли еще один ярус в высоту. Деревянное сооружение[70] добавилось поверх сводов, отныне равных полутора от того, что было. Утром же солнце и датчане приветствовали башню снова. Они бросились со всей неистовостью в сражение с благочестивыми. Дротики летают там и здесь по воздуху, льётся кровь, со стрелами смешиваются снаряды из пращей и баллист[71]; ничто другое не пролетает между небом и землёй. Стонет ночная башня, пронзаемая дротиками. Ночь ведь была её родительницей, как я пропел выше. Страх охватывает город, граждане сильно кричат, звуки рогов призывают всех прийти незамедлительно на помощь колеблющейся башне. Христиане бьются и стараются воспротивиться нападению.

[о доблести Эда и Эбля] Стихи 94-113

Между всеми бойцами двое отличались превосходством своего мужества: один граф, другой - аббат. Один был Эд, победоносный, непобедимый во всех войнах. Он подкреплял тех, кто устал, возвращал их силы, обходил дозорную башню, беспрестанно умерщвляя врагов. Тех, кто желал подсечь стену кирками[72] под подвижными навесами, он обслуживает маслом, воском и смолой. Эта смесь, сжиженная в пылающей печи, сжигала волосы датчан и они их срывали с голов. Тогда как некоторые валились наземь в мучениях, были и такие, кто решил броситься к реке. Тут раздались крики наших: «Опалённые, бегите все вместе в потоки Сены, пусть они вам вернут обратно гривы еще красивее». Храбрый Эд истребил [их] без числа. Но кто был другой? Другой был Эбль[73], его товарищ и напарник. Он сумел одной стрелой пронзить семерых одновременно[74] и, насмехаясь, приказал другим отнести [их] на кухню. Этих двух никто не мог превзойти, ни сравняться, ни быть поставленным с ними рядом. Были тогда и другие, кто сражался мужественно и презирал смерть. Но что есть простая капля для тысячи ожогов?

[датчане напрягают все силы] Стихи 114-143

Двести верных – и еще не всегда – составляли всю силу христиан, тогда как тысяча раз сорок – что есть сорок тысяч[75] – было число их свирепых врагов. И эти последние непрерывно бросали свежие силы на башню, удваивая ужасную битву. Поднялись гул и бряцанье оружием, с двух сторон устремились друг на друга, и оглушительные крики заполнили эфир. Камни грохотали, сотрясая раскрашенные щиты, скутумы[76] трещали, шлемы скрежетали, пробиваемые стрелами. Всадники, возвращавшиеся с охоты за добычей, развернулись и вступили в бой, свежие и сытые, напали на башню. Всё-таки, прежде чем удары камней их одолевали, многие умирающие добирались до своих кораблей[77]. И пока они испускали с жалобами последние вздохи[78], датчанки рвали на себе волосы и заливались слезами[79], обращаясь каждая к своему мужу: «Откуда ты приходишь? Ты бежишь от печи? Я знаю, рождённый дьяволом, никто из вас не сможет взять верх и восторжествовать. Не тебе ли я ныне давала дары Цереры и Вакха, и мясо кабана? И поэтому ты спешишь вернуться под кров после того, как был распростёрт на земле? Стало быть, ты хочешь, чтобы тебе снова подали то же? Обжора, вернутся ли так другие? Они заслуживали бы такой же чести.» Так в этих варварских устах всё еще низкая башня получила достойное презрения имя печи с изогнутым сводом. Однако они горели желанием разбить её основание[80]. И вот разверзлась огромная брешь, такая большая, что не выразить словами. Из глубины её появились предводители, чьи имена я уже назвал; все в шлемах с султаном, они видят врагов и враги их видят. Замечают каждого из них, но не решаются подступиться. Ведь ужас воспретил им то, что и дерзость не позволила. Потом большое колесо было сброшено сверху башни на датчан. Оно отбросило шестерых и направило их души в преисподнюю; оттащенные за ноги, они прибавились к числу мёртвых.

[пытаются поджечь башню] Стихи 144-171

Тогда они поднесли к дверям огонь – находящийся под попечением Вулкана – в надежде таким способом покарать мужей и захватить башню. Устроили ужасный костёр, страшный дым которого скрывал облака от воинов и почти на час крепость исчезла под смоляными тенями[81]. Но наш сострадательный Господь не пожелал, чтобы мы долго переносили это испытание, и приказал тёмной туче повернуться против народа, который её породил. Марс, охваченный неистовством, старался царить всё сильнее. Вот два знаменосца устремляются сообща к благословенному городу. Оба держат по копью и взбираются на башню; их окрашенные шафраном знамёна с огромными вырезами придают датчанам устрашающий вид[82]. Сотню из них, из чьих тел сотня проворных стрел катапульт[83] изгнала с кровью жизнь, утащили за волосы, возвратив к их логовищам и лодкам. Затем умер лемносский хромец, превзойденный великим Нептуном: пролившаяся влага смочила опустошенное пожаром. Поражённый в бою жестокой стрелой, выпущенной пагубным племенем, там же испустил дух счастливый воин Роберт[84], тогда как из простого народа, с божьей помощью, немногие погибли. Но всё же, покрасневшие от стыда, подобные дерзкому волку, который, не сумев схватить никакой добычи, возвращается в глубину чащ, враги потом обратились в тайное бегство, оплакивая триста своих, полученных Хароном бездыханными. Наступившая ночь прошла в усердном излечении ран башни. Эти две битвы произошли за три дня до того, как морозный ноябрь, дойдя до предела своего бега, уступает последний период года декабрю[85].

[отражённые датчане опустошают поля] Стихи 172-204

В то время как солнце изливало свои красно-желтые лучи на небо, датчане обходят по берегам Сены область преподобного Дени и трудятся недалеко от круглой церкви святого Германа над обустройством лагеря из округлых валов, в которых были перемешаны сваи, кучи камней и земля[86]. Затем эти кровожадные, кто конный[87], кто пеший, прочесывают холмы и поля, леса и открытые равнины с деревнями. Они предают смерти младенцев, детей, молодёжь и убелённых стариков, равно как и отцов, и детей, и их родительниц. Мужа режут перед глазами его супруги, и жену умерщвляют на глазах у мужа, дети гибнут в присутствии своих отцов и матерей. Раб получает свободу, свободный попадает в рабство; слуга становится хозяином, хозяин, напротив, становится слугой. Виноградарь с земледельцами, как и все виноградники с землёй, испытали бич жестокой смерти. Отныне Франция в горе, поскольку хозяева и слуги её покинули. Нет больше радовавших её героев, и слёзы её орошают. Нет больше дома, твёрдо управляемого живым хозяином. Разграбляются богатые сокровища этой обильной земли. Кровавые раны, грабежи, в ходе которых срывается всё, чёрные убийства, пожирающий пламень, повсюду одинаковое неистовство. Валят, раздевают, отнимают, жгут, опустошают; страшная когорта, запятнанная кровью фаланга, жуткий монстр. Они могут без промедления делать всё, что хотят, потому что им предшествует их кровавый образ. Обращаются в бегство и смиренные долины, и прежде надменные Альпы. Вооружённые все разом бегут в рощи в благоразумном стремлении спастись. Никто не остается на открытом месте, все бегут. Увы! – Никто не сопротивляется. Так они захватывают столько, сколько смогут, убранство прекрасного королевства, так уносят на корабли имущество обильного региона. Однако, посреди ужасных сражений, неустрашимый Париж стоял и держался, смеясь над метательными снарядами, падающими вокруг него.

[об измышленных датчанами машинах] Стихи 205-223

Между тем, датчане взялись сооружать и ставить на дважды восемь колес (удивительное зрелище) невиданных монстров, сколоченных триадой. Они были сделаны из огромных дубов, и на каждом лежал таран, покрытый высокой крышей[88]. По бокам тарана, в закрытых кожаных пазухах вроде внутренностей, по слухам находились шестьдесят мужей в шлемах. Однако им удалось построить только одну машину довольно обширной формы. Заканчивали вторую и работали над третьей, когда дротик с башни, умело выпущенный с тетивы баллисты[89], одним ударом сразил двух мастеров. Так им первым пришлось испробовать блюдо, которое они готовили для нас. Вскоре, смертельно раненая единым ударом, свирепейшая пара скончалась. И еще они высоко на опорах подняли тысячу палаток, покрытых шкурами со спин и боков молодых быков. Каждая из них была в состоянии укрывать как щитом трёх или четырёх[90] мужей; латинское перо называет их pluteos [осадные щиты] или crates[91] [плетёнки]. Ночь не позволила ни отдыха, ни сна. В спешке, они точили, чинили, ковали стрелы, готовили щиты и приводили в исправность старое оружие.

[повторно штурмуют башню] Стихи 224-248

Как только древний сияющий Феб восходит проворно в благой квадриге и, изгоняя мрачную ночь, поднимается и опускает свои глаза на город, это сатанинское отродье тотчас же устремляется бешено из своего лагеря[92], с избытком нагруженное внушающими трепет метательными снарядами. Они спешат к башне, держась как лёгкие пчёлы, прибывающие в своё царство с плечами, нагруженными дикой корицей, тимьяном и цветами, набранными на деревьях или в прекрасном поле. Так и этот несчастный народ бросается к крепости, с плечами, сдавленными луками и внушающим трепет железом. Они покрывают пашню мечами, Сену круглыми щитами, и тысяча отлитых из свинца гранатов густо летят в город. С другой же стороны на мостах сплетаются с дозорными башнями[93] сильные катапульты. С одной стороны и с другой вздымающийся Марс беснуется и гордо царит. Со всех церковных сводов металлический набат заполняет пустоту воздуха жалостным гулом. Крепость сотрясается, граждане волнуются, откликается могучий голос труб, страх входит во всех, кто в башнях. При этом многие предводители и сильные мужи воспротивились [страху]. Главой надо всеми[94] был епископ Гозлин; с ним был племянник Эбль, Марсов аббат. Здесь и Роберт, Эд, Рагнар, Уттон, Эриланг[95]. Они все были графы, но самым благородным был Эд, который сколько стрел и дротиков мечет, столько датчан погибает. Проклятый народ сражается, благословенный отбивается.

[о нападении, совершённом на мост] Стихи 249-300

Ужасный враг вооружил три строя, из которых наибольший бросил против цитадели, и еще два на раскрашенном плоту против моста, предполагая, что достаточно возобладать здесь, чтобы суметь одержать верх вообще. Она выдерживает штурм, но он [выносит] много больший тоже. Она стонала, окрашенная красным из разнообразных ран, он оплакивает кончину мужей, чья сила утекла. Нет дороги, которая входила бы в город нетронутой кровью мужей. Наблюдающий с башни ничего под собой не видит, кроме раскрашенных щитов; покрытая ими земля скрывается из виду. На дальнее расстояние вверху можно различить только жестокие камни и как пролетают, подобно густому пчелиному рою, зловещие дротики[96]. Между небом и башней не было другой жатвы. Сильнейшие крики, величайший страх, и грохот поднимается ввысь. Эти воюют, те сражаются, гремит оружие. Подобные давильне норманны проявляют крайнюю жестокость. Никогда в жизни никому рождённому землёй не было дано наблюдать столько носящих мечи пехотинцев зараз и подивиться такой большой разукрашенной «черепахе». Охраняя свою жизнь, они изготовили себе собственный небесный свод; никто из них не желал высовывать свою голову наверх, но внизу они взяли с собой многочисленное оружие для отвратительного убийства. Тысяча сражалась, равным образом проявляя стойкость в бою; в то же время тысяча других, кто не смог добраться сразу до башни, стремились включиться в битву отдельными отрядами. Наблюдающие из цитадели за вражеским народом, с разверстыми ртами и голыми клешнями удваивающим усилия в битве, прямые тисовые луки превращают в изогнутые[97]. И вот метательное копье вонзается в открытый рот одного из штурмующих. Он умирает и тотчас же другой, который пытался прикрыть его круглым щитом, вкушает пищу, которую первый вытащил изо рта. Чтобы завершить благодатное число[98], подходит третий и напрягается, чтобы тайком унести обоих, и сам, пронзённый стрелой, тоже просит пощады у башни. Другие, прикрывающиеся круглыми щитами, их утаскивают, и от этого переполненные еще большей яростью, возобновляют битву. Сами щиты сотрясаются и горестно гудят, ударяемые камнями. Шлемы, вздымающиеся в эфире, извергают кровожадные голоса. Панцири продырявливаются жестокими остриями. Заботясь о своих творениях, которые он утвердил как свою плоть, Всемогущий, видя, что датчане начинают до некоторой степени брать верх, поддержал сильные души наших мужей, а тех наделил чувством трепета. Тогда погибают низкие, и вооруженные сотоварищи высоко поднимают и несут многих с терзаемыми душами к лёгким судам. Уже Титан озаботился послать заранее быстрых гонцов к Океану, чтобы подготовили ему ложе, где он мог бы скрыть свой отдых. Свирепый плебс взял башню, оплакивающую палатки, которые я уже воспел, сотканные из лесов и забитых бычков[99]. И той миновавшей ночью, в которую кто-то сражался, а кто-то спал, в ней по кругу пробили ходы, чтобы этой же ночью пускать напоённые желчью оперенные стрелы в дозорных солдат беспримерной цитадели.

[ожесточённо повсюду сражаются] Стихи 301-326

Утром при огнях оружие этих свирепых возобновило бой, земля была ими полна, сплотившимися в круг «черепахой». Многие сражались, другие усердно трудились над рвами, окружавшими крепость, и засыпали канавы[100]. Сюда они приносили глыбы земли из пещер и лесную листву, и также лишённые зёрен колосья, и в то же время луговую траву, также хворост, и виноградные лозы без почек, и тут же старых волов, прекрасных быков и тёлок, и наконец, умерщвляли выдернутых[101] из толпы, - увы! – пленников, которых они удерживали, и всё это вместе сваливали во рвы и ямы. Вот что они делали весь день, стоя на поле битвы. Видя это, благочестивый прелат[102] ясным голосом воззвал к родительнице Господа и Спасителя: «Благодетельная родительница искупителя и спасителя мира, звезда моря, сияющая ярче всех светил, соблаговоли выслушать милосердно глашатая и просящего. Если тебе угодно, чтобы я отслужил когда-либо обедню, нечестивых и диких, свирепых, жестоких и ужасных, убийц пленников, улови и опутай сетью смерти!» Внезапно прилетевший из цитадели метательный снаряд отплачивает одному из тех, о ком первосвященник Гозлин слёзно молил, и кто, побеждённый узами смерти, выпускает бич. И вот несчастный протягивает к сообщникам свой круглый щит и ногу. Рот открывается, сила иссякает, он вытягивается на земле, выдыхает рождённую для зла душу, и затем наполняет собой ров, возле лежащих как попало слишком многих жертв его меча.

[писец приносит благодарность Деве Марии] Стихи 327-352

Священный город сверкает в честь возвышенной Марии, благодаря помощи которой мы совсем недавно наслаждались безопасной жизнью. Воздадим же ей, насколько позволяют силы, несказанную благодарность, и отзовёмся на её милости одами. Пусть голос гремит высоко и раздаётся хвалами, которых она достойна: «Здравствуй, прекрасная родительница Господа, царица небесного свода[103]. Ты блистаешь, наша кормилица, ты неизменно остаешься владычицей мира. Ты удостоила народ Лютеции освободиться от страшных рук и грозного меча датчан. Ты тем лучше смогла принести спасение Лютеции, что породила Спасителя пошатнувшейся вселенной. Небесные хоры, силы и власти, начала и господства, престолы[104] полюсов, о прославленная мать высшего царя, все тебе радуются, тебя помнят, хвалят, почитают, поклоняются тебе. О счастливая, заключившая в покое материнского чрева того, кого не смогли бы вместить в себя ни небеса, ни земля, ни обширное море. Ты же была выбрана родить того, кто был для нас отцом. Луна сверкающая, ты пролила на земли свет солнца ярче своего и, просияв над ними непрестанно наполняющим тебя светом, исправила падение нашего рода. С кем же, царица небес, можно сравнить тебя? Ты святее всех святых, счастливее всех женщин. Смилуйся над почитающими тебя, дочь всемогущего. Слава, хвала и почести тебе всегда, сияющая красой. Благословенна будь Богоматерь в царстве Иисуса.»

[датчане применяют «баранов»] Стихи 353-392

Феб уходит и ночь возвращается, тёмная и безоблачная. Негодные обильной стражей окружают башню. Пока Аврора вращает небеса, обходят и они вокруг цитадели, потрясая смертоносными метательными снарядами. Готовят «баранов», один помещают с рассвета от башни, с высот семизвездия[105] виден другой у ворот, третий занимает закатную сторону[106]. Наши готовят брусья великого веса, из оконечности которых выходит железный зуб, чтобы они могли быстрее пробивать машины датчан. Из соединённых попарно брёвен равной длины изготавливают то, что по собственной прихоти простонародья называют манганами[107], которые метают огромные камни, и ударяя ими жалкие галереи грубого племени, часто выбивают мозги из черепов этих несчастных, - ах! – множество измолачивают датчан и еще больше их щитов. Ни один пораженный щит не мог избежать разбития, и кого такой удар настигал, этот ничтожный не мог избежать смерти. Тогда предназначенные каре фаланги тщетно попытались заполнить рвы; они не смогли засыпать ни один. Они же силились разрушить башню «баранами». Но, так как они не сумели подвести их по ровному полю, то в ярости захватили три довольно высоких судна, горящие желанием отяготить их настоящим лесом из покрытых листьями ветвей и, в конце концов, принесли их в жертву огненному Вулкану. Извергая пламя, они постепенно спускаются с востока к западу. Под прикованными к ним взглядами, их тащат канатами вдоль самого берега, чтобы сжечь мост или башню[108]. Лес извергает пламя, волны и потоки иссыхают, земля стонет, зеленая трава умирает в огне. Могучий Лемний одолевает Нептуна и попирает его стопой, чернота пронзает небесное царство и распространяется по облакам. От этого земля и поле, воды и воздуха сжигаются. Город скорбит, стражи на башнях устрашаются и на стенах плачут. Увы, какие великие реки слез текут из глаз праведных. Прекрасные юноши, но и убелённые старики, все издают стоны, и матери с высохшими глазами треплют свои гривы по спинам и рвут волосы, катаясь по полю. И вот одни из них бьют кулаками в свои обнаженные груди, другие расцарапывают щёки, увлажнённые слезами.

[призывают блаженного Германа] Стихи 393-418

Тогда дрожащие граждане все вместе взывают к прославленному Герману: «Сжалься, Герман, над твоими ничтожными.» Он некогда был святейшим епископом Парижа, которому придавало блеск владение его почитаемым телом. Все стены откликаются именем Германа, и на каждой башне восклицают воины и первые мужи: «О Герман, прислушайся к твоим слугам и поспеши на помощь[109].» Бесчисленный вопль, сопровождаемый эхом, волнует берега и глубокие потоки реки и потрясает троны звёзд, где сверкает благое светило. Город отвечает именем Германа тем, кто непрестанно его призывает. Сбегаются матери, равно как юные девы, к святому могильному холму, чтобы испросить заслуживающее признательности одобрение[110]. Нечестивый народ от этого впадает в сильнейшее веселье, глумящееся над хором граждан и Господом. С осуждающим смехом они полной ладонью бьют в свои большие щиты. Их глотки раздуваются, напрягаясь в истошных воплях, горожане громко кричат со своей стороны, наполняя воздух великим шумом, не менее звучным, чем их ор; голос слышен до наивысших небес, а стенания в эфирах. Однако всемогущий Бог, всего создатель и обновитель мира, снисходит к мольбам упрашивающего его святого. Ты сам, о Герман, приходишь на помощь своему смиренному народу; ты принуждаешь изрыгающие пламя суда наскочить на высокую каменную кладку, так что ни один не может причинить вред мосту; эта насыпь подпирает мост[111].

[о благоприятном исходе сражения] Стихи 419-437

Тотчас же народ Господа спускается к пожарищу, которое заливается водой, корабли захватываются победителем. И оттого счастливое Божье войско принимается радоваться тому, от чего прежде испускало стоны и очень печалилось. Вот как наши сработали. День, а с ним и битва миновали, ночью же стража у башни была вверена самим глупцам[112]. Солнце еще не взошло на свою светлую квадригу, как перед рассветом они отнесли украдкой плетёные щиты обратно в лагерь, бросив два «барана», простонародьем называемых каркамусами[113], которые страх помешал им унести и которые наши с радостью захватили и разорили. Король Сигфрид, который из-за башни боялся вырвать себе собственные глаза[114], отозвал назад всех датчан. И так, с Божьей помощью, жестокий Марс успокоился. Последний день января положил начало трёхдневным боям, которые постарался завершить следующий месяц. Третий день этой войны пришёлся тогда на святое Сретение прославленной родительницы Христа, что нашему народу даровала радоваться триумфу[115].

[о Роберте Колчаноносце] Стихи 438-460

Затем нечестивая когорта взошла на коней быстрее птиц, вновь направившись в восточные края, единственные в печальной Франции[116], которые не были еще опустошены. Убивая всех, кого прежде упустили, она выспрашивала жилище, куда прибыл славный Роберт по прозвищу Колчаноносец[117]. Сейчас в его подчинении был лишь единственный воин. Оба держались в одном доме. Воин говорит сеньору: «Вижу быстро приближающихся норманнов». А Роберт, желающий взять свой щит, не видит его, потому что его унесли с собой те люди, кому он приказал наблюдать за войском датчан. Однако он устремился навстречу им на открытое место с обнаженным мечом, умертвил двоих из них и от третьего сам пал мертвым, никто ему не пришёл на помощь. Вследствие чего его племянник Адалельм[118], охваченный чрезвычайной скорбью, находясь среди людей графа, сказал им следующее: «Эйя, сильные мужи, возьмите щиты и доспехи, и поспешим немедленно отомстить за моего дядю по матери». Молвив это, он бросился в деревню, сошёлся тотчас же в беспощадном бою, победил и перебил нечестивцев. Победитель наполнил деревню умерщвлёнными норманнами. Остальные обратились в бегство, ничего не унеся с собой на корабль. Таков был славный деяниями Роберт.

[о вмешательстве блаженного Германа] Стихи 461-503

Затем они попытались обосноваться на равнине у белоснежного дворца блаженного Германа, столь часто мною превозносимого, на виду у которого, как известно, сияет его гробница. Там навечно упокоилось его досточтимое тело, и этот монастырь был знаменитейшим из всех, кого Нейстрия приучена согревать на своей обширной груди[119]. Его собственные служители перенесли останки в город. Датчан, которые вступили на луг[120], он сам без промедления передает в руки дозорных воинов на городской башне, расположенной в его владениях[121]. Один из мясников, проникший в его церковь, разбивает оконные стекла ударами дубины, в приступе ярости беспрерывно сочетая бешенство с безумием. Блаженный прочно привязывает его к чёрной как смоль колеснице Эвменид и следующая за ним смерть губит ничтожного, чуждого благочестия, и истомлённый по этой причине, он отправляется в преисподнюю. Мой святой Герман, чьи чудеса я воспеваю, позаботься, чтобы моя душа никогда не последовала в это место. Умоляю, окажи эту милость, блаженный, чтобы я мог рассказывать о них неустанно. Прошу, благочестивый господин, пусть голубка [в глоссе – Святой Дух] высшего отца и высшего сына сядет на мои уста, наполнит мой разум, украсит святые деяния, как и цветы добродетелей, чтобы эта святая обитательница моего существа изгнала чёрные пороки прочь.

Другой, взобравшийся высоко наверх на коническую крышу башенки, ошибается с дорогой, по которой залез, и скатывается с высоко вздымающейся крутизны по кровле храма; его кости ломаются о конёк святой крыши, настояниями достойного Германа. Стоя на городских укреплениях, будущий король Эд показывал пальцем на это зрелище всему теснящемуся вокруг него народу. Он сам говорил, что видел падающего датчанина. Третий появившийся обратил глаза на обширный мавзолей святого, которые он и потерял на том же самом месте вопреки своей воле. Что до четвертого подошедшего, он был устранен из нашего мира небесной высью и умолк, в скором времени приблизившись к смерти, упокоенный своей участью. Пятый торопился открыть склеп твоего отца, счастливый Герман; но едва он вынул оттуда первый камень, как ему пробило собственную грудь, гибельная сила принудила душу покинуть обиталище; она прибыла в отвратительную бездну, хотя и не желая трапезовать там. Справа лучезарный родитель оберегает святого потомка, слева священная родительница поддерживает отпрыска. Его [Германа] отец – Элевтер, мать – Эвсебия.

[южный мост обрушивается] Стихи 504-509

О горе! Молчаливой ночью мост обрушился в середине, поднятый гневом неистового наводнения[122]. В самом деле, Сена повсюду разлила своё царство и своей добычей покрыла равнину. Он опирался на южную возвышенность так же, как и башня, основанная на земле блаженного святого. Оба прильнули справа к городу[123], как один, так и другой.

[об отваге двенадцати воинов] Стихи 510-564

И вот поднявшиеся утром датчане все вместе идут решительно войной, вступают на плоты, обремененные доспехами и круглыми щитами, переплывают через Сену и окружают несчастную башню[124]. Большой они дали ей бой частыми метательными снарядами. Город трепещет, и сигнальные рога ревут, и слезами орошаются стены, и вся сельская местность стонет, и бурный поток отзывается шумом. В воздухе повсюду вперемешку камни и стрелы. Кричат наши и вопят датчане; вместе [с ними] дрожит вся земля; наши скорбят, а те радуются. И хотя граждане хотели бы, но не могут подойти к башне и доставить помощь тяжко дышащим сражающимся мужам. Число этих крепких бойцов под дюжину, даже страшных мечей датчан они никогда не боятся. Трудно выразить словами, как они бьются, но имена их следующие: Эрменфред, Эривей, Эриланд, Одаукр, Эрвик, Арнольд, Солий, Гозберт, Вуидон, Ардрад, и равным образом Эймард и Гозуэн[125]. Они соединились, чтобы привести многих из врагов к смерти.

Так как тёмные [варвары] не могли согнуть их души, эти глупцы установили перед воротами достойной сострадания крепости двухколесную повозку, наполненную высушенной травой. Подобно тому, как перед молниеносным ураганом над сельской местностью тихая ночь сменяет красоту высокого неба Феба и никому не следует, смеясь, пренебрегать своим домом, так же и дым скрыл дозорную башню с катапультами, погрузившимися на некоторое время в жар с громоподобным треском. Чтобы ястребы не погибли от гибельного дыхания костра, каждый [из двенадцати] отпустил поводья и позволил своим уйти. В то время, как все хотели его погасить как можно быстрее, не хватало сосудов, которыми можно было бы зачерпнуть влагу из потоков. Ведь они в дерзкой вылазке не страшились более никакого датчанина, который не осмелился бы коснуться угодий исповедника, ввиду совершенных перед этим, заслугами святого, чудес. Ибо не располагали они ничем, кроме разве что единственной небольшой бутыли, выбрасываемая из которой на высоко вздымающиеся костры светлая вода Сены тщетно растрачивалась на них, убегая из держащих её пальцев. Обезоруженный Нептун погибал от хромого Вулкана. Огонь скачет над башней и уничтожает её всю. Дубовые брусья издают громкие стоны, превозмогаемые огнем, так как костер оказался более повелительным, чем битва[126]. Воины её покинули и вступили на оконечность, оставшуюся от моста. Они выстроились и завязали новые бои, лютые с лютыми [врагами], пока Феб не склонил голову к морскому глубоководью. Метательные копья, камни и быстрые дротики[127], все вместе отправляли народ, враждебный Богу, позавтракать у Плутона в урне. Однако, поскольку он не мог одолеть в такой борьбе, то принялся кричать [двенадцати] воинам: «С доверием поспешите к нашим, мужи, ничего не бойтесь!» Но пустые были [эти обещания]. О горе! Они верят этим речам скверных притворщиков, надеясь, что смогут себя выкупить значительной ценой; по правде говоря, им не оставалось ничего другого в этот день. Увы, беззащитные, они достались мечу дикого племени, и на небо отправились их души в мертвенно-бледном потоке; они примут пальмовую ветвь мучеников и дорого доставшийся венец.

[южная башня рушится] Стихи 565-597

Вскоре, оставшись один, Эрвей[128] предстал перед взором язычников. Его сочли королём из-за блистательной внешности и красивого лица, и потому разбойники сберегли его [в надежде] на дары от него. Повсюду [его] взгляд различал распростёртых умерщвлённых любимых товарищей. Подобно льву при виде крови, он сам приходит в ярость, пытается ускользнуть от держащих [его] рук, с силой поворачивается во все стороны, словно опутанный, чтобы схватить оружие и отомстить за раны собственных друзей. Будучи не в состоянии справиться, он остается до того не побеждённым безумцами, что восклицает громовым голосом в [их] уши: «Рубите мне протянутую шею, никаких денег ни за что не вытащите за мою жизнь, раз вот эти погибли! Зачем позволять себе жить? Пусть обманется ваша алчность!» Его дыхание угасло не на этот день, но на следующий. Какие речи, какой язык, какие уста могут объявить о столь многих битвах, устроенных этими [храбрецами] на лугу высокочтимого? А сколько они умертвили норманнов? А сколько привели с собой живыми в город? Отныне никто из этих [врагов] не осмеливался больше подниматься [с кораблей] на широкие поля святого. Такой ужас вызвали у них мужи, о боях которых я рассказываю. Жестокие отдали Сене безжизненные тела [тех], похвала славному имени, беспримерной смерти, равно как битвам которых не перестанет летать на устах мужей[129], покуда солнце приучено украшать лучами потёмки ночи, а луна и звезды подобным образом подготовлять день. И после этого они валят башню, удручённую смертью стражей. Падает замертво поражённый метательным снарядом знаменосец датчан; его члены и дыхание отправляются к Харону. Пусть никто не пытается оспаривать то, что я говорю об этой битве, поскольку никто не рассказал бы о ней правдивее, так как я собственными глазами вбирал её; более того, мой рассказ согласуется с теми, кто сам участвовал в этом деле и смог вплавь спастись от мечей дикарей.

[о нападении Эбля на лагерь датчан] Стихи 598-617

Тогда они перепрыгивают Сену, направляясь к Луаре, и обходят отчизну между ними двумя, хватая добычу, о которой страна сама возвестит по моему властному повелению[130]. Между тем отважнейший аббат Эбль, надеясь, что все бывшие там иноземцы ушли, почти один бросается к воротам с дротиком в руке, нападает на их укрепления и, потрясая копьем[131], метает в них; никакой звонконогий [конь] нам его не принес и никакой не унес. Тотчас, утвердившись крепостью сотоварищей, он устремляется к лагерю свирепых и ударяет в стены, приказывает самому Лемнию [Вулкану] вмешаться. Наши бьются, те проявляют стойкость. Раскатистый рокот вздымается теперь над ними, они внезапно выскакивают из проходов и обращают толпу народа в бегство даже без соприкосновения с ней, потому что их оказывается много больше, чем наших. Однако Эбль идет им навстречу, вместе с соратниками, держась как герой. Они не дерзнули коснуться его своим железом. Если бы в то время он мог опереться на хотя бы пятьсот таких, как он сам, он захватил бы лагерь и тогда исторг бы все души из их собственных вместилищ. Но так как у него не было воинов, он прекратил игру.

[о причинённом Нейстрии ущербе] Стихи 618-644

Нейстрия, знатнейшая из всех стран мира, которая в то время была родительницей высочайших повелителей[132], прошу, не откажись теперь, когда башня взята, поведать, сколько и какие пальмовые ветви датчане отобрали у тебя, а также сколько выдоили сосцов у стад, объезжая принадлежащие тебе просторы, когда-то полные разнообразных богатств.

[Голос Нейстрии:] «Мой отпрыск, кто мог бы оценить [потери]? Будь они даже все крылатыми, слова не могли бы выразить, сколь много рожденных мною людей, сколько коней и мелкого скота, быков и свиней у меня похитили. Блеяньем ягнят оглашались реки, на изобильных молодой травой лугах раздавалось густое мычание молодых бычков, чувствующих опасность; чащи откликались на хриплый рёв оленей, и хрюканье кабанов раздирало мои леса. Вот что свирепые у меня отняли, если хочешь знать и слышать!»

Поистине, я это впивал [собственными] глазами, расположившись на стенах города; взгляд был не в состоянии их пересчитать. В то же время, потому что они не могли быть вмещены ни лугами, ни полями, из дворца предстоятеля Германа сотворили стойло, наполнив быками, поросятами и курносыми козочками[133]. Долгие они издавали вздохи, разверзая рты, и их тела отдавали последнее дыхание от мучительных страданий. Когда стражи пришли в стойло, чтобы отвести их на кухню лоснящимися от жира, им уже суждено было стать трапезой бесчисленных червей, отчего церковь наполнилась смрадом. Их вытащили, отнесли к Сене, ведь не на кухню же, и очистили церковь от останков быков, завершив бойню.

[датчане терпят неудачу у Шартра] Стихи 645-660

[Голос Нейстрии:] «Ты прочёл о награбленном, узнай теперь о трофеях! Оставались еще города повсюду, взять которые было высшим желанием [норманнов]. Но помешал, с Божьей помощью, недостаток сил. Бесчисленные нападения произвели на Шартр[134] чужеземцы, но поистине тысячу пятьсот трупов сразу там оставили, после кровавой и разрушительной битвы. За один день была сыграна эта игра[135]. Вождями там были Годфред и также Эд, оба воюющие [под началом] консула Уддона[136]. Тот самый Эд потом многократно противостоял им и постоянно оказывался победителем. Увы, он потерял когда-то в битве правую руку и вместо неё приделал железную, почти такую же по силе и отнюдь не немощную! Ничуть не лучший жребий выпал этим [норманнам] и у Циноманна [Ле-Мана], и другие города, конечно же, были не более податливы[137].

Ныне, поскольку Аполлон просит, я даю камышовому перу заслуженный отдых. [После этих стихов в рукописи идет приписка – «заканчивается первая и начинается вторая книга рукописи о войне города Парижа»]

[КНИГА ВТОРАЯ] Стихи 1-30

Вставай проворно, Муза, светильник зажигает восточные края, поспеши опередить светоносные стопы.

Отважный и могучий муж Саксонии Генрих пришёл на помощь Гозлину, первосвященнику города[138]. Он доставил ему провизию, а смерть – окровавленным [врагам], увы, немногим[139], укрепил нашу жизнь, привёз обильную добычу. Тогда же, в одну из ночей, он проник в лагерь датчан и захватил там множество коней. Когда Генрих нещадно избивал полчище [этих] мясников, непомерный крик и шум поднялся до небес; от этого покой оставил наших, и они отправились укреплять город. Умирающие датчане издавали громкие вопли. Граждане откликались безмерным криком, по обыкновению; они страшились оказаться в опасности по причине перенесенных от них тягот. И так Генрих в конце концов оставил лагерь, что было ошибкой, однако, и бегом спустился к сводчатым воротам [цитадели], обслуживаемый метательными копьями [врагов], возвращающих едкие приветствия. Воинам открыли ворота, начался острый бой врукопашную в тесноте, с колыханием круглых щитов и рубящих мечей[140]. Жизнь любит тех, кто справа от меня, и ненавидит тех, кто слева[141], смерть проникается любовью к врагам, жизнь правит друзьями. Затем глубокий сон вновь охватывает граждан, а негодяи обращаются в бегство. В то же время король Сигфрид вступил в переговоры с Эдом поодаль от дозорной башни, и туда прибежала многочисленная толпа дикарей, вознамерившаяся воспользоваться случаем и увести с собой Эда. Тот сперва наносит им удары, потом летящим прыжком поспешно перескакивает рвы, держа круглый щит и дротик. Следуя своему нраву, герой стоял лицом к войне. Тут же выскочили мужи, чтобы подать помощь господину, все восхищенные его в высшей степени благородным образом действий.

[Сигфрид уходит] Стихи 31-67

Увидев, как отважны наши в бою, Сигфрид говорит товарищам: «Оставьте это место; здесь нам незачем стоять долгое время, но уйдем отсюда». Поэтому, как только Генрих удалился в свою резиденцию[142], они пренебрегают святыми берегами Германа округлого [Сен-Жермен-ле-Рон] и переходят на те одноименного [святого], чьи благодеяния [меня] кормят[143]. Они окружают лагерем равнину, со всех сторон запираются валом, [тем самым заперев] и моего господина, как разбойника в тюрьме, самого ни в чем не грешного. Стена окружила кольцом его высокую церковь по нашей вине. Наконец, вышеназванный король берет от нас шесть десятков фунтов чистого серебра за то, чтобы уйти назад, сопровождаемый всеми своими норманнами[144], желая заставить их сравнить сладкий мёд чистой речной влаги с морской водой и увидеть, как пасть бушующего моря хватает белый хвост Сены, чьи плавники сотрясают голову Океана[145]. Но они отнюдь не хотели [поступать так] и [тогда} он: «Эйя, датчане, обойдите и осмотрите могучие стены города, сильные мужи, плотно окружите со всех сторон цитадель[146], и нагрузите плечи луками и крепкими стрелами! Пусть каждый несёт камни и отовсюду доставляет метательные снаряды! Я попытаюсь еще и сам принять участие в этой битве и увидеть её!» После этой речи он остаётся недвижим, но все поднимаются разом, проникают на острова[147], на которых располагается город. Обременённые страшными мечами, они обходят вокруг укреплений. Наши выходят наружу и располагаются вокруг башен, убивают двух королей и многих других, и лукавые обращаются в бегство, а верные торжествуют. Глубокая река Сена была нашим в помощь, некоторых она погрузила в себя и поглотила, переправив в Преисподнюю. Ликующий Сигфрид, насмехаясь, молвит умирающим: «Теперь, мужи, окружите валами зубцы [стен и башен], возьмите город, обмерьте размер домов, которые вы здесь заселили бы!» После этого, своим: «Удалимся», - говорит он, - «пришло время, когда нам будут благодарны, если мы отсюда уйдём!» Вскоре он утёк от Сены, весёлый от полученного подношения[148]. Так сделали бы и другие, если бы тогда были удостоены того же [подарка].

[о смерти Гозлина] Стихи 68-97

Кто мог бы почувствовать открытым ухом последующий [рассказ]? Земля стонет и море, небесный свод, и также [весь] обширный мир: Гозлин, прелат Господа, кротчайший герой, переселившись к Господу[149], устремляется к звездам, блистающий золотом [добродетелей], затмевающим их самих. Для нас он был башней, щитом, и равным образом обоюдоострым мечом[150]; мощным и луком был, и крепкой стрелой. О, источники слёз пробиваются из всех глаз, и горе раздирает внутренности, изнуряемые страхом. Тем временем[151] умирает и Хуго аббат-повелитель, и Санс овдовел после учёного прелата Эврарда[152]. Тогда радость врагов достигла [высшей степени] ликования. Их стражи утверждают, что в молчании и покрытый тенью влажной ночи[153] показался блистающий образ знаменитого Германа и обошёл границы своих владений, неся часто рдеющий светом фонарь, может быть, распространяя благоухание там, где захоронены святые члены. Близились торжества его светлого праздника[154]. Горожане бранят их за то, что не празднуют священные таинства [из-за них], те же на это разражаются нарочитым хохотом. Через поля движут повозку, обремененную снопами, подгоняя быков чрезмерными уколами остриев в спины. Они хромают без всякой своей вины, и тотчас к ним пристегивают других, а затем [и еще] многих других. Обездоленные бычки прилагали усилия плечами и рогами, с ребрами, уже залитыми собственной красной кровью, но были не в состоянии вытащить завязнувшие в земле оси и застыли, пораженные чудом нашего господа. Быков распрягли, и не знающее удержу стрекало успокоилось. По возвращении света колеса высвободились из остатков хлебов, и хромые оси восстановили свое движение.

[о чудесах святого Германа] Стихи 98-162

Некий обратившийся в бегство норманн, которому присудили перерезать горло, пробрался в храм святого и припал к его могиле. Несчастного беглеца оттуда безжалостно выгоняют, чтобы умертвить. Горе несчастным! Карают молящего, покараны и сами. Подарком, который они сделали своему товарищу, они заслужили всё справедливым воздаянием Германа, с неба они были полной мерой сокрушены за такие дерзости[155]. Вследствие чего, охваченные благоговением к [этому] месту, они поставили там священников, чтобы отправлять мессы и канонические службы. Тогда же всем, кто бы там ни был, запретили оттуда что-либо забирать[156]. [Только] один совершил насилие, постаравшись унести покрывало из церкви для собственной постели; тотчас на виду у всех его наружность вновь стала детской. Подумать только! - неизвестно ни одно даже близко похожее происшествие; те, которые знали его прежде, нисколько не узнают [его теперь], спрашивая себя с удивлением, где скрылись [его] вены и жилы, и кости исчезают вместе с пропавшим костным мозгом, внутренности истончаются, обращаясь из пещеры в волчью яму. Больший некогда, чем большие, - чудное деяние - теперь он, умирающий, оказался меньше ребенка, и жизнь [его], негодующая, убежала к теням[157]. Видение того самого святейшего [прелата] Господа предстало перед неким [жителем], наслаждающимся [полной] грудью покоем пасмурной ночи. Молитвами святого Марцелла, равно как Хлодоальда[158], он принял в руки прозрачную влагу для благословения, орошая затем город, обошёл кругом укрепления. Этому мужу он [святой Герман] открыл свое имя, но подав надежду городу, его образ растаял перед зрителями.

Был также здесь в городе знатный человек, чья плоть загнивала, со слабеющим дыханием и который уже страшился умереть и в то же время [боялся], что крепость будет взята норманнами. К нему пришел сон, будто он хочет покинуть своих сограждан, потому что город остался лишенным всего оружия. Потом подле него встал клирик поразительной красоты, говорящий спокойными устами и блистающий ясным лицом: «Зачем ты боишься? Встань и сложи с себя страхи, от которых трепещешь, и забудь о бегстве, узнай, что многие приготовились к войне». Бодро поднявшись, он видит все стены огражденными строем юношей, отягощенных шлемами. И голос гремит как гром: «Вот стражи, защищающие этот город; что до меня, я есть Герман», - утверждает он - «первосвященник каждого из них. Чтобы укрепиться, ничего не страшись, потому что отныне этот город не попадёт в разбойничьи глотки злодеев». Изрекает [это] святой, и к мужу возвращаются с любовью плоть и дыхание; изрекает [это] святой, и бежит от мужа дурная зараза; обращается [к нему] с речью святой, больной поднимается с ложа; спасенный благодетельной речью, больной начинает идти. Он сам объяснял ночным видением [причину того], почему обновился. Однажды днем после этого, в то время как собственное воинство благодетельного [Германа] проносило его тело вокруг укреплений, сопровождаемое горожанами по стенам, поочередно обращаясь напевными голосами к всемогущему Богу с молитвенными обетами[159], один из носильщиков по имени Гозберт был поражен от язычников известняковым камнем. Нанесший рану разбойник бежал умирающий к теням Тартара, а ударенный не претерпел ничего кроме потрясения от этого брошенного камня, благодаря помощи святого. Между тем, город страдал не только от меча, и сила его расстраивалась не только от подобной буре резни, гибельная зараза также – увы! – терзала знать и простой народ внутри [города]. У нас больше не было доступной земли поблизости, чтобы предавать погребению члены ушедших [от нас]. Не было дня, чтобы не происходили бои между горожанами и свирепыми [неприятелями] из пригородов, почти ни одного не проходило, который не увлекал бы с собой в пещеры геенны истребленных [нашими] вредоносных [врагов].

[аббат Эбль блистательно действует] Стихи 163-194

Тогда же Эд, будущий король, переправился оттуда к вышеупомянутому Карлу, императору франков, с тем, чтобы он спешно пришёл на помощь городу[160]. Позади он надолго никого не оставил, кроме аббата Марция, свет памятных дел которого часто отражало сочинение выше[161]. Как только вновь наступил день, этот последний созвал шесть всадников, всего лишь, и велел одеться по датскому обычаю, и вот они летят по пашням и через Сену, проезжая равнину, отягощенные разнообразным оружием, пока страшные [враги] были погружены в глубокий сон. И они убили столько же норманнов, сколько было их самих. Тут поднялся шум в лагере; перекликаясь громкими голосами, злобные дикари хватают щиты, а наши прорываются к кораблю. Речные берега святого Дионисия [у Сен-Дени] ощипывали наши стада, которые высматривавшие [враги] много раз уводили к себе. Но поистине не переставал встречать их тот самый аббат Эбль, который вскоре свалил метательным снарядом одного из их графов. Датчане покинули речной берег, откуда унесли труп. После этого Эбль послал из цитадели шесть всадников, они убили четвертых и потом еще троих в жестокой схватке. Со своей стороны, горожане часто нападали тёмной ночью на [норманнских] стражей стад, некоторых обращали в бегство, а другим перерезали горло и во множестве уводили [добычу], и в качестве доказательства приносили в город бездыханных датчан, а также и [приводили] живых, чтобы смогли поверить [их утверждениям]. Однажды, поступив по своему обыкновению, на остров проникли триста дикарей, там, где стены города были ниже[162]. Немедленно двое [из наших] сразили девятерых ударами меча, уложили тридцать из них ранеными, но и им самим не было дано увидеть свет четвёртого дня после этого; эти двое, умершие при собрании наших, наслаждаясь славой, направили святые стопы к звёздам; поистине, старшим из них был Сегеберт, младшим – Сегеверт.

[Эд оказывает помощь] Стихи 195-226

Наконец[163], тремя шлемоносными клиньями могучий оружием Эд взобрался на вершины горы Марса[164] [Монмартр], чьи щиты озарило новое солнце, презревшее необъятное шафранное брачное ложе Океана. Возлюбивший его Гелиос приветствует его перед полями. Граждане ловят его взглядами с глубокой любовью[165]. Тогда враги, желающие воспрепятствовать [его приближению к] воротам башни, стремительно переходят Сену и окружают валом на речном берегу. И все же Эд направился верхом к жителям крепости среди дикарей, Эбль отпер для него ворота, и все были восхищены этим благородным деянием. Тут же его сотоварищи устремились вслед за ним, преследуемые по пятам жестокосердными врагами на протяжении более двух лиг. Среди них был вышеупомянутый Адалельм, давно уже граф: «Эйя [Ну же], - говорит он своим, - лучше бросимся на них, чем позволить им [самим] найти нас здесь». Адалельм произносит это; вредоносные обращаются в бегство, и [доставляют] нашим трофей [победы]. Щиты гремят, дротики летают, и тела датчан, [сраженных] царящим мечом Адалельма, покрывают нивы. Он не отпускал их, пока не принудил отступить к реке, и после того возвратился торжествующим победителем.

[граф Генрих погибает]

А вот Генрих, выше часто упоминавшийся, желая осадить [норманнов] в их укреплениях, был убит[166]. Стараясь пересечь Сену для соединения со своими, король датчан Синрик, не довольствуясь двумя плотами-паромами, проник с пятьюдесятью товарищами на третий и потерпел крушение посреди реки, устремившись ко дну, где вместе с сотоварищами водрузил палатки смерти. Он провозглашал, что прежде, чем оставит королевство франков, коснется своим лагерем дна Сены там, где она берёт начало; Господь воздал ему тем, о чем он заявлял.

[датчане возобновляют нападение] Стихи 227-257

Наконец, при срединном Титане, воспламеняющем круг [когда Солнце, дойдя до середины пути, ярко осветило вселенную], чего жаждет земля и чего стада желают больше, чем тени[167], и когда зефир [приятный ветер] свистит сквозь милые леса, лютые чужеземцы собрались под укреплениями города, где повсюду страдали [от ударов, полученных] в битве, и одновременно сражались на стенах, башнях и всех мостах[168]. Море билось против более просторной земли. Трубные звуки мощно гремят, граждане расходятся из-за столов. «Эус [давайте]», - призывают горны[169], - «все покидайте пиршества». Всем городом вместе с гражданами овладевает ужас. Никакого не было места в городе, чтобы скрыться от войны. Множество дротиков из катапульт ломаются о башню и покрывают [её], словно дождь пашни, увесистые свинцовые ядра и тяжелые камни заставляют стонать щиты. Такими наградами они нас всегда наделяли. С противоположной стороны, наши равным образом направляли в дикарей быстрые камни из баллист[170] и стремительные стрелы. Летящие оттуда и отсюда снаряды пересекались в воздухе. Ничто другое не пролетало между небом и нивами. Марс всё больше и больше царил и, надменный, гордился. Дева Божья Женевьева была перенесена в голову [верхний конец] города[171], а потому её заслугами наши тотчас берут верх, обращая их [врагов] в бегство далеко прочь от зубцов [городской стены]. Имевший в себе много силы, но малый телом, свершил это Гербольд со свитой из пяти вооруженных воинов, остроклювые [стрелы из] катапульты которого никогда не устремлялись к земле без пролития потоков крови. Далеко в других частях [города] начинаются еще более острые бои. Громкие удары с лязгом сотрясают щиты и шлемы. Наши сражаются, но они [враги] сильнее. Правых [христиан] тоже ослабляет усталость от битвы.

[святой Герман приходит на помощь городу] Стихи 258-314

О горе! бесчисленные плачущие к вышнему испускали рыдания. Стонут множество седых стариков и цветущей молодежи. Плакали монахи, в слезах были все священнослужители. Голоса гремели в воздухе, скорбные вопли уходили в эфир. Их опечаленные души боялись обнаружить город взятым чужеземными врагами. Исполненные радости суровые [враги] терзали небо громким хохотом, громогласные, считающие себя [уже] завладевшими городскими стенами, а женский пол, раздирая в скорби гривы, подметал землю собственными распущенными волосами. Увы! Они ударяли кулаками в свои обнаженные груди[172], скорбящие, ногтями расцарапывали себе лица, горла и уста. Все просили полным слёз голосом: «О блаженный Герман, помоги своим, иначе мы сейчас умрём. О благочестивый, ныне поспеши на помощь, скорый, поспеши, погибаем.» Земля и равным образом река перекликаются [именем] Германа. Берега и все рощи вокруг так же откликались: «О святой Герман, смилуйся над нами, просим». Колокола храмов кричат призывно, восклицают, от этих голосов и земля дрожит, и река отзывается рёвом. Город, опасающийся знамения, что наслаждается последними мгновениями света, в слезах издавал горькие рыдания. Но вот присутствующий [здесь] Герман, достойный того, чтобы о нем снова и снова вспоминали все в мире, нисколько не мешкая [ответить] на молитвенные обеты, [самим] телом пришел на помощь там, где выдерживали наибольшее Марсово состязание. Он предаёт смерти знаменосца датчан, как и очень многих других после него, и выбивает их далеко от города, равно как от моста. На главной башне видят господина собственными глазами и радуются вместе с ним. От этого утомившиеся воинственные мужи возвращают себе силы и затем решительно сопротивляются дерзким [врагам], которые вновь нападают на башню, оставив мост либо стены. Тем временем множество стояло, наблюдая, потому что многочисленность не позволяла всем одновременно участвовать в битве. С внутренностями, пронзёнными различными остриями, подобными дождю с неба, они падали на землю, погибая, и их уносили к плотам.

Уже зашло небесное светило, принятое Океаном на мраморной глади Тетис, когда низкие [язычники развели] у ворот башни очень высокий костёр. Высоко вздымающееся пламя охватило верхушку башни, язычники[173] бьются оружием и огнём. Христиане покидают башню, приказывают распахнуть дверные створки, сделав решительно выбор, что лучше вознестись драгоценной смертью, чем полагаться на прочность обещаний [этих] обманщиков. Никто не остался стоять на башне, кроме единственного служителя святого, о котором уже часто говорилось[174], удерживающего в пламени древко благодатного креста[175]. Вот что он своими глазами видит и рассказывает [нам]: чрезвычайно густой дым окутывал [башню]; тогда, при открытых в тот момент воротах, лишенный оружия иссушающий Вулкан умерщвлён полным влаги мечом Портуна[176], и свирепые обратились в стремительное бегство, унося с собой многочисленные трупы, а Марс упокоился. Силой святого креста наши выбили эту победу и заслугами блаженного предстоятеля Германа, останки которого отнесли обратно в базилику Стефана[177]. Возрадовавшийся народ восклицал высоко вздымающимися голосами: «Тебя, Боже, тебя хвалим и признаём господином». Он был знаменитым епископом города, и защитой города, который благодаря нему раз за разом переходил от случайного уныния к радости.

[приближается император Карл] Стихи 315-329

Потрясённый этим до глубины души, подобно морю под ветром, Франкорожденный [Карл] сказал: «Поспешите подобраться под город, устроим стоянку на возвышении для шестисот наших. Так эти воры [осмеливаются] вести себя в моем присутствии?» [Его люди] взялись за дело [согласно его] повелению. В то время как эти первые [отборные] люди, однако, ехали обратно к его двору по поперечной дороге, неотступно следовавшие за ними нечестивцы сплачиваются у них за спиной в клин и бросаются [на них], [но] над ними [норманнами] берут верх, избивают, они обращаются в бегство, умирая. Скопище беглецов проникает за стены близлежащих храмов. Двое же из победителей – удивительно сказать – врываются в церковь[178] и покидают её [только когда] заполняют мёртвыми язычниками. А затем они прыжком вновь садятся на коней и воссоединяются с товарищами. Так шестьсот связывают Сену с вершинами Марса [Монмартром] ковром из трёх тысяч, и отсюда возвращаются обратно. А именно, на этот раз Слава одарила триумфом двух братьев-предводителей, Теодерика и Аледрамна[179].

[о заключенном с датчанами соглашении] Стихи 330-346

Повелителем, о котором здесь поётся, окружённым всякого рода оружием, как небо блеском звёзд, был император Карл[180], сопровождаемый пышной свитой из различных народов. Он разбил палатки у подножия гор Марса [Монмартра] прямо напротив дозорной башни. Церковь вновь получила пастыря, которого была долго лишена; эта святая честь со всем великолепием выпала на долю благородного и блистательного Аншерика, сияющего цветом всех добродетелей[181]. Зверям было изъявлено согласие на их предложение перейти в область сенонов [Санс][182] и им дали семьсот фунтов серебра при условии вернуться в марте месяце в свои нечестивые королевства. В то время мир был скован оледенением ноября. [Сделав] так, Карл ушёл обратно; приближалась его смертная кончина[183]. Ты не знала еще имена тех, чей меч ты тогда заставила [нас] претерпеть, о Бургундия, медлительная к войне[184]. Нейстрия, которая украсила брачный покой дочерей твоей знати, могла бы легко дать тебе совет; но воистину, ты вскоре узнаешь их [имена норманнов].

[датчане возвращаются (май 887 г.)] Стихи 347-387

Впоследствии они возвращаются[185], вновь разбивают свой лагерь на уже названном лугу, почитая храм святого, как и прежде. Кроме того, мой господин Герман вернул четырём [людям] возможность пользоваться скрюченными членами, как прежде; вместе с движением, он также возвратил крепость их внутренностям и восстановил в своих правах еще недавно отнявшиеся колени и стопы. У одного угасли окна в мир [глаза], он вернул ему способность созерцать сверкающие лучи солнца. Некая женщина, также слепая, прибыла к графу Бейсину, заслугами блаженного [пробравшись] между свирепыми [врагами] безопасно и не претерпев никакого ущерба, после чего стяжала свет. Возле его [святого] подошв находится колодец, из которого если кто напьётся воды, тотчас же, страдая от лихорадки, помощью святого, если верит в него, получает облегчение[186]. Некая датская женщина, желая изготовить хлеб на этой [воде], тайно велит принести её себе силой – ибо священник, смотрящий за храмом, продавал колодезную воду нуждающимся по высокой цене. Когда хлеб положили на пламя, он тотчас принял кроваво-красный вид. Затем другая [датчанка] пыталась, как случайно узнали, зачерпнуть насильно, но достала кровавую влагу. Кто же смог бы обойти и исследовать столь многие чудеса святого? Если бы у меня была тысяча ртов и также столько же языков[187], наполняющих голосами и криком воздух и небо, я [всё равно] не смог бы рассказать о столь большом числе деяний моего [духовного] отца. Таков Герман, таков тот, кто, не пожелав продолжать блистать в мире, совершает для всех столь изумительные [чудеса], кто научился изливать знаки [своего призвания] прежде, [чем покинуть] родительское чрево, и узнал возвышенные добродетели прежде, чем [увидеть] свет [дня]. Какой святой, читатель, совершал когда-либо такое? Скажу, что может быть, если угодно, святой Иоанн Креститель. А потому моего Германа следует считать подобным ему. Он призвал жизнь обратно в три трупа, вернув выпавшие души в собственные обиталища. Скажи, город Париж, под какими предводителями ты будешь защищаться? – «Кто бы мог меня защитить, если не он среди первых, Герман, вся моя доблесть и любовь? После царя царей и святой его родительницы, он сам был мой царь и пастырь, и также отважный спутник и вождь. Для меня он как двуострый меч, он катапульта, и он щит, [далеко] простирающаяся стена и быстрый лук». Но так как в лесах раздается достаточно [хвалы] ему, пусть Филомела[188] упокоится.

[датчане пытаются пробраться под мостами] Стихи 388-410

Оставив за спиной изумительные [чудеса], возвратим [свой] голос к песне. Расскажем, как оставив не свершившимся хрупкий союз, полчище норманнов не желало спускаться от пределов франков к своим пещерам, но напротив, стремилось подняться вверх по течению Сены, при этом удерживая полученное серебро, чтобы добраться до твоих полей, о Бургундия[189]. Нет, подлинные желания были скрыты притворством; что последовало, замышлялось в глубине сердца, тогда как сказанное мною было на устах. Итак, они замыслили на квадригах Тетис, [несмотря на] добросовестно подаренное [им] жирное вознаграждение, тайком перебраться через мосты. Тотчас [об этом] донесли епископу Аншерику, который в то время был за трапезой с Эблем[190], - они приступили к блюдам, когда Титан стрелкой часов рассёк посередине струящийся светом лик небес[191]. Многочисленными веслами [поганые] ударили по глубинам вод. Париж дружно кричит, что язычники поднимаются против течения на восток, и тогда оба вместе встают, не заботясь больше о еде, призывают к оружию и проходят вдоль речных берегов и ревностно готовят зубчатые стены. Тут Эбль хватает тетиву и заставляет дрожать стрелу, которая затем ударила подмышку хозяина впереди идущего судна, проникнув внутрь через просверленное буравом отверстие[192] в борту. Так кормчий испытал превратности моря и смерти даже без того, чтобы их [испытало его] суденышко. Эти безголовые [норманны], следовательно, останавливаются и спешно отступают под крепость, потому что они потеряли Христа, самую голову.

[соглашение разрывается – сентябрь 887 г.] Стихи 411-441

Далее, они молят о милости и, договорившись о клятве и заложниках, обещают не касаться других берегов, кроме Сены, и быстро вернуться назад, как прежде. Ибо они поклялись тем, что мы обычно называем «заверением»[193], оставить в покое плодоносную реку Марну[194]. Наших приводила в содрогание сама мысль о том, что датчане могут его нарушить, поскольку по этому союзному договору всё становилось равно общим между его сторонами - дома ли, хлеб, питьё, жилища, дороги или ложа; каждый из двух народов изумлялся при виде своего смешения с другим. Сперва они придерживались этого договора, направившись в область сенонов [к Сансу], [но] соблюдали [его только] до тех пор, пока не получили всё позволенное [по нему] и достигли, мимо укреплений и несмотря на них, верхних вод [реки][195]; [тогда] они быстро погнали свои барки [обратно] вниз по течению реки. Увы! Поскольку они увлекли с собой и двадцать католиков на последние берега жизни и предали насильственной смерти либо от оружия, либо на ременной узде. В скором времени они положили жизнь в собственном лагере без пропитания, смерть за двойными валами, ничем не покрытые угли (заметка на полях – Загадка; уголь, который скрывает пламя и покрывается пеплом, все еще живет, и все-таки умирает)[196]. Они надеялись удержать его в безопасности мольбами к нашим. [Но] они разбивают «заверение», пренебрегают областью сенонов, и гладь Марны бороздят [плавучими] колесницами. [Весть] доносится до города. Тысячи кричащих глоток ударяют каждого гулом. Общий мир уходит, повергается весь договор. Немедленно все граждане, чтобы отыскать свирепых [варваров], бегут по городу, по площадям, только бы обнаружить кого-нибудь. Ура! – находят пятьсот, бьют и умерщвляют. В этом деле блестяще показал себя превосходный аббат Эбль, любимец Марса, который, если бы не был чрезмерно жадным и сладострастным, был бы пригоден ко всему. В самом деле, он отличался [также] в прекрасных занятиях, которым служат буквы. Первосвященник [епископ] же Аншерик, по причине договора, позволил уйти тем, которых держал [у себя, хотя] должен был бы их скорее изрубить. Затем дикари ударили по Мельдам [Мо], окружив даже город валом[197].

[Эд делается королём (февраль 888 г.)] Стихи 442-452

Тем временем Карл, лишённый королевства и даже жизни, печальный, был охвачен сокровенными недрами божественной Земли[198]. Исполненный радости Эд тотчас получил звание короля и с ним божественную королевскую власть под поздравления народа франков, который ему очень благоволил, и потом его рука [получила] скипетр, а голова – корону[199]. Франция возрадовалась, хотя он был из Нейстрии[200], так как никого подобного нельзя было отыскать среди своих уроженцев[201]. И также не потому, что Бургундии недоставало такого герцога; она поддержала Нейстрию [в том, чтобы предоставить] почести её выдающемуся уроженцу. И так в тройном единстве королевство совместно радуется в ликовании[202]. Потом он стремительно бросился на лукавых аквитанцев[203].

[осаждают город Мо (июнь 888 г.)] Стихи 453-466

В скором времени подчинив их себе, он вернулся в королевство франков. Датчане до сих пор скоплялись под стенами города Мо[204], где имели резиденцию предстоятель [епископ] Сегемонд и граф Тетберт, родной брат епископа Аншерика, воинственный герой. Ни Делий, ни Феб[205] не приносили ни малейшего спокойного времени этому [Тетберту], ему приходилось выдерживать непрерывную войну со всех сторон от себя, однако он оказывал сильное сопротивление. Он убивал бессчётное множество из полчищ свирепых [варваров] всякий раз, когда делал вылазку, чтобы уничтожать скверну по ту сторону стен. Невозможно сказать, сколько душ унесли его метательные снаряды. Увы, какая скорбь! – мощно-вооруженный, он погиб, бросившись в [средоточие] смертоносного оружия, и никакой князь не пришёл ему на помощь. И затем, в роковом конце, город был опустошен и захвачен вместе с епископом. Счастливое предзнаменование, ничего не скажешь, выдалось королю Эду!

[делают последний натиск на Лютецию (июль 889 г.)] Стихи 467-490

Наконец, они спешат обратно к надёжному убежищу островерхих крыш Лютеции[206]. Сюда он созывает всех своих подданных в королевстве; число их было таким, что Эд был даже не в состоянии их посчитать. Благородные франкорожденные торопились с высоко поднятой головой, аквитанцы с лукавым и острым языком и склонные к бегству бургунды[207]. Осада не была достаточно долгой, обманув [надежду на] триумф[208]. Некто возвеселил товарищей и перебил немало датчан, словно налетевший ветер, хотя и умеренно, как говорят, с ним было народу, а звали по имени его Адемар[209]. Затем Складемар перерезал горло двум [норманнам], но он самый первый и преставился; именно он отправил к теням первых из свирепых [варваров], как только они подвергли [нападению] Лютецию. Он положил начало [ударам] мечей и принял конец [от них], одни [из них обрушились] на неверных, другие на его [собственное] тело. Складемар был бойцом при графе Роберте[210]. Он распространял ужас под городом, заставлявший бросать собственные шлемы и луновидные пельты[211] на протяжении трёхсот стадий. Кроме того, на большом протяжении без четырёхсот тысячу поверг на землю обезглавленными в жестоком сражении благородный пастырь Аншерик в окружении отряда из трёхсот пехотинцев, могучий заступничеством Девы [Марии]. Таким образом, они принесли назад в городские укрепления многую захваченную в бою добычу заступничеством Бога, который царит с высот[212].

[о сражении, произошедшем у Соколиной Горы - Монфокона 24 июня 888 г.] Стихи 491-531

Расскажем теперь о триумфах, достойных Эда. [В месте, которое] обычно кличут Соколиной Горой[213], он победил десяток тысяч всадников и с ними девять тысяч пехоты язычников. Этот трофей[214] доставил ему, как воздаяние, день рождения Иоанна, предтечи Господа. Ибо он проезжал по дороге, с обеих сторон сопровождаемый тысячью щитоносных мужей, когда узнал из уст молодого новобранца, чьи собаки погнались за зайцами по лесистым полям, о приближении тысяч свирепых всадников. При этом [известии] он снова взял щит и тут же повесил на шею; обнажив оружие [вместе] с товарищами, он вступает в нежданное сражение[215]. Вымолив небесное утешение, он тогда вырывает внутренности [у врагов], которые слагают с себя щиты вместе с душами. Остальные поворачиваются спиной к королевскому оружию, что дало отдых трём юношам, сопровождавшим Эда. Тогда он сказал своим: «Вполне возможно, что вслед за этими придут другие; поэтому сплотитесь, равномерно встав. Если будет слово сверх этого, пусть никто не промедлит!» Он добавляет: «Я взойду на холм, чтобы сам разведать [округу]; если вы заметите шум, не медлите ни единого мгновения!” Потребовав свой рог, взобравшись на скалу, вот он видит шествующих медленным шагом бряцающих оружием пехотинцев. Вскоре после этого ревущая труба, [поднесенная им] ко рту, поднимает всех на широком пространстве, и рулады полетели к звездам через нивы, издаваемые на все лады, и протяжные, и отрывистые. Вся роща дала ответ услужливым голосом и трубный глас быстро разнёсся по всем стихиям. Ничего удивительного, потому что королевская голова призывает громовым голосом, говорю я. Итак, свои взнуздывают коней, каждый прыжком садится верхом[216], и направляются в средоточие инородцев, один из которых, размахивая секирой, поразил верхушку конического шлема короля, соскользнувшего с темени на плечи. Поскольку он осмелился ударить истинного помазанника Божьего, государь тотчас же мечом исторг дух из груди напавшего чужеземца. Бой разгорается, глупцы с кровью лишаются душ. Обесславленные обращаются в бегство, а предводитель получает трофей [победы]. Столь много тысяч он поверг на землю за единственный день неустанным мечом, пока их, преследуемых, не удалил за границы франков. По правде, он этим себе не доставил отдохновения[217], поскольку вскоре получил новость, что аквитанцы отложились и пренебрегли его властью.

[Эд идёт походом в Аквитанию (892 г.)] Стихи 532-566

В ярости он устремился на них, опустошая и разграбляя нивы, но только лишь у простонародья[218]; хотя он силился осаждать враждебные города, его держава от этого почти не выросла. Между тем, когда солнце пренебрегло небесным сводом и улеглось на переливающийся волнами черепаховый панцирь моря, против него восстал и консул [граф] Адемар, хотя и связанный с королём узами родства, о котором я упоминал[219]. Прозерпина [богиня подземного мира] бездействовала по отношению к нему, в то время как он сокрушил и опрокинул строй Эда. Тень обращает в бегство звёзды, Адемар – жизни из войска [Эда]; Эд спит, кровный родственник гонит его армию. Но вот звёзды сверкают, государь пробуждается, и вскоре единокровник спешно удаляется, радуясь [пролитой] крови. Отчего же он в то время нагромоздил столь много убийств и преступлений. Дело в том, что король хотел поручить защиту Пиктавы [Пуатье] брату Роберту[220], однако Адемар не желал такого. И само собой разумеется, он забрал её себе, потому что почитал себя больше, чем его [Роберта]. Вступив затем в земли лимовиков [Лимузен] и на нивы арвернов [Овернь][221], [король] видит перед собой неприятелем могучее войско Вилельма[222], но сражению воспрепятствовала оказавшаяся между ними река[223]. Из-за этого Вилельм потерял свои почетные звания, переданные царствующим [королём] Уго[224] [Югу де Берри], которого государь прежде сделал консулом [графом] битуригов [Берри]; вследствие этого деяния между двумя графами была неистовая война. Тысячу и сверх того сто [своих людей] оплакал прославленный правитель Вилельм Кларомонтский [Гильом граф де Клермон], убитых Уго; тот [потерял] столько, что меньшее число отнялось от большего[225]. В конце концов Уго, которого одолело остриё меча Вилельма, припал к его ногам, чтобы вымолить милосердие к себе. Тот, однако, ответил, что эти слова слишком запоздали, и немедленно после сказанного пронзил копьём его грудь. В войске Уго погибли весьма могучие мужи, Ротгарий [Роже] и Стефан [Этьен], предавшие смерти множество сторонников Вилельма; первый был граф и племянник Уго, второй Стефан – чрезвычайно смелый воин. О горе! Уго оплакивает [свою] смерть, Вилельм – одержанную победу.

[о сражении Эда с Карлом (893 г.)] Стихи 567-582

В то самое время[226] королевские уши встревожила новость: Галлия, которая носит ложь в своих устах, позволила сдавить свою шею ярмом Карла, сына ушедшего к небесам Лодовика [Людовика], которого обычно звали прозвищем Заика[227]. Поэтому спешно отправившись в дорогу, [Эд] стремится отыскать дерзкого, кто деятельно присвоил германские царства[228]. Сиятельный Эд берёт замки и побеждает в войне [с мятежниками]. От одного его вида все приверженцы Карла обращаются в бегство [подобно тому], как бог Делоса [солнце] прогоняет потёмки, а Луцина – атомы. Он отпускает на волю смиренными тех, кто только что был с гордо поднятой головой. Кто мог бы только рассказать, сколько раз обращался в бегство отпрыск высокородного императора Арнульфа Цендебальд от гремящего за спиной меча Эда? Каковы бы ни были поддержка сторонников Карла, его мужество и упования против Эда, однако никогда его дерзость не могла выдержать взгляд последнего[229]. Но по правде это еще ни в коей мере не позволяло Эду отдохнуть.

[норманны снова опустошают королевство – 896 г.] Стихи 583-595

Опять и опять мне приходится с жалостным вздохом рассказывать о приходе свирепых язычников[230]. Они опустошают землю и умерщвляют народ, обходят кругом города и покои царствующих, хватают земледельцев, убивают и уводят за море. Эд, король, слышит, но оставляет без попечения, отвечает [пустыми] словами. О, какой бесчестный ответ! Не из твоего рта выдается такое, наверно демон своим тебе споспешествует. Ум твой не заботится об овцах, Христом тебе порученных. Быть может, и он больше не печётся о твоей чести. После того, как об этих словах донесли негодяям, прыгающим от радости, они устремляют барки по всем рекам, приносящим доходы Галлии, землю и воды держат во власти, а тот, кто должен бы их защищать, всё сносит.

[поэт обращается к Франции] Стихи 596-

Франция, скажи, отчего прячутся древние силы, спрашиваю я, благодаря которым ты восторжествовала над царствами большими тебя самой и подчинила их себе? Это следствие трёх пороков и кар. Прежде всего, высокомерие, также гадкие соблазны Венеры, и потом увлечение драгоценными одеждами тебя лишают самой себя. Ведь Афродита взяла над тобой такую силу, что ты не можешь оградить своё ложе ни от родительниц, ни от монахинь, посвящённых Господу. Почему же ты с презрением взираешь на природу, если в твоем распоряжении находится достаточно жён? Мы совершаем и дозволенное, и недозволенное. Золотая фибула скрепляет твое надменное одеяние[231]. Чтобы плоть согреть, драгоценным пурпуром облекаешься. Ты желаешь покрываться не иначе как златотканым плащом, чресла свои лелеять ничем кроме украшенного драгоценными камнями пояса, а ноги только золотыми лентами. Никакого смирения ни в твоей одежде, ни в осанке. Так ты поступаешь. Никакие другие народы до такой степени этого не делают. Если ты не откажешься от этих трёх [пороков], тебе следует отказаться от отеческого королевства. От них все злодеяния порождаются, как свидетельствуют вдохновлённые Христом книги. Беги, Франция, от этого.

Мне не надоедает воспевать. Однако мне не достаёт благородных деяний Эда, хотя его дыхание все еще радует мир[232]. Настоятельно прошу тебя, читатель, испросить для автора милость суметь возрадоваться небесным чертогам после того, как будет повержен Враг[233].

[Вставленная фраза в рукописи]

Развёрнута до конца вторая книга о войне города Парижа и чудесах пресвитера Германа.