О всех созданиях - больших и малых

Глава двенадцатая

Я лениво перебирал утреннюю почту. Обычная стопка счетов, оповещений, красочные описания новых лекарств — они давно уже утратили прелесть новизны, и я даже не просматривал их. Но почти в самом низу стопки я обнаружил нечто необычное: элегантный конверт из толстой тисненой бумаги, адресованный мне лично. Я вскрыл его, извлек карточку с золотой каймой и торопливо прочел ее. Пряча карточку во внутренний карман, я почувствовал, что краснею.

Зигфрид закончил подсчитывать утренние визиты и поглядел на меня.

— Почему у вас такой виноватый вид, Джеймс? Ваши прошлые грехи нашли вас? Что это? Письмо от негодующей мамаши?

— Ну ладно, — пристыженно сказал я и протянул ему карточку. — Смейтесь сколько хотите. Все равно же вы узнаете.

Сохраняя полную невозмутимость, Зигфрид прочел вслух: «Трики будет очень рад видеть у себя дядю Хэрриота в пятницу 5 февраля. Напитки и танцы». Он поднял глаза и сказал без тени иронии:

— Как мило, правда? Согласитесь, это, бесспорно, один из самых любезных китайских мопсов в Англии. Ему недостаточно одарять вас селедками, помидорами и табаком, он приглашает вас на званый вечер!

Я выхватил у него карточку и спрятал ее подальше.

— Ну хорошо, хорошо. Но как мне поступить?

— Как поступить? Немедленно садитесь и строчите благодарность за приглашение: «Ах, я, конечно, не премину быть у вас пятого февраля». Званые вечера миссис Памфри пользуются большой славой. Горы редких деликатесов, реки шампанского. Ни в коем случае не упускайте такой возможности.

— И там будет много народу? — спросил я, шаркая ногами по полу.

Зигфрид хлопнул себя ладонью по лбу.

— Конечно, там будет много народу! А как вы думаете? Или вы полагаете, что проведете вечер в обществе одного Трики? Выпьете с ним пару пива и станцуете медленный фокстрот? Нет, там соберутся сливки графства при всех регалиях, но, держу пари, самым почетным гостем будет дядя Хэрриот. А почему? А потому, что остальных-то пригласила миссис Памфри, но вас пригласил лично сам Трики.

— Ну хватит, — простонал я. — Я же никого там не знаю и буду весь вечер торчать в одиночестве. У меня нет приличного выходного костюма. Лучше я не поеду.

Зигфрид встал и отечески положил руку мне на плечо.

— Дорогой мой, не трепыхайтесь. Напишите, что принимаете приглашение, а потом отправляйтесь в Бротон и возьмите напрокат вечерний костюм. И торчать в одиночестве вам долго не придется: светские девицы будут драться за удовольствие потанцевать с вами. — Он еще раз похлопал меня по плечу и направился к двери, но потом озабоченно обернулся: — И ради всего святого, не пишите миссис Памфри. Адресуйте письмо прямо Трики, не то вы все погубите.

Когда вечером 5 февраля я позвонил в дверь миссис Памфри, меня раздирали противоположные чувства. Вслед за горничной я прошел в холл и в дверях залы увидел миссис Памфри, которая здоровалась с входящими гостями. В зале с бокалами и рюмками в руках стояли элегантно одетые дамы и джентльмены. Оттуда доносился приглушенный гул светских разговоров, на меня пахнуло атмосферой утонченности и богатства. Я поправил взятый напрокат галстук, глубоко вздохнул и стал ждать своей очереди.

Миссис Памфри вежливо улыбалась, пожимая руки супружеской пары, но, увидев позади них меня, она вся просияла.

— Ах, мистер Хэрриот, как мило, что вы приехали! Трики был в таком восторге, получив ваше письмо… Мы сейчас же пойдем с вами к нему! — И она повела меня через холл, объясняя шепотом: — Он в малой гостиной. Говоря между нами, званые вечера ему прискучили, но он очень рассердится, если я не приведу вас к нему хотя бы на минутку.

Трики лежал, свернувшись в кресле у горящего камина. При виде меня он вспрыгнул на спинку кресла, радостно тявкая, и его широкий смеющийся рот растянулся до ушей. Уклоняясь от его попыток облизать мне лицо, я заметил на ковре две фарфоровые миски. В одной лежали рубленые цыплята — не меньше фунта, а другая была полна накрошенных бисквитов.

— Миссис Памфри! — грозно воскликнул я, указывая на миску.

Бедная женщина прижала руку ко рту и попятилась.

— Простите меня, пожалуйста, — сказала она жалобно, глядя на меня виноватыми глазами. — Это ведь праздничное угощение, потому что он весь вечер будет один. И погода такая холодная! — Она стиснула руки и умоляюще посмотрела на меня.

— Я вас прощу, — сказал я сурово, — если вы оставите ровно половину цыплят, а бисквиты уберете совсем.

Понурившись, как нашалившая девочка, она исполнила мое требование, и я не без сожаления простился с Трики. День был тяжелый, и от долгих часов, проведенных на холоде, меня клонило ко сну. Небольшая комната, где пылал огонь, а свет был пригашен, показалось мне куда приятнее шумной сверкающей залы, и я с радостью подремал бы тут часок-другой с Трики на коленях. Но миссис Памфри уже вела меня назад.

— А теперь я познакомлю вас с моими друзьями.

Мы вошли в залу, озаренную тремя хрустальными люстрами, свет которых ослепительно отражался от кремовых с золотом стен, увешанных зеркалами. Мы переходили от группы к группе, и я ежился от смущения, потому что миссис Памфри каждый раз называла меня «милым добрым дядей моего Трики». Но либо это были люди чрезвычайно благовоспитанные, либо они давно привыкли к чудачествам хозяйки — во всяком случае, выслушивали они это сообщение с полной невозмутимостью.

У одной из стен настраивали инструменты пятеро музыкантов, среди гостей сновали официанты в белых куртках, держа подносы, уставленные напитками и закусками. Миссис Памфри остановила одного из них.

— Франсуа, шампанское этому джентльмену.

— Слушаю, мадам. — И он подставил мне свой поднос.

— Нет, нет, не эти! Большой бокал!

Франсуа поспешил прочь и тотчас вернулся с чем-то вроде суповой тарелки на хрустальной ножке. Этот сосуд был до краев полон пенящимся шампанским.

— Франсуа!

— Мадам?

— Это мистер Хэрриот. Посмотрите на него внимательно.

Официант обратил на меня пару грустных, как у спаниеля, глаз и несколько секунд созерцал мою физиономию.

— Пожалуйста, поухаживайте за ним. Последите, чтобы бокал у него был полон и чтобы он не остался голодным.

— Разумеется, мадам! — Он поклонился и пошел.

Я отдал должное ледяному шампанскому, а когда поднял голову, рядом стоял Франсуа и держал передо мной поднос бутербродов с копченой лососиной.

И так продолжалось весь вечер. Франсуа то и дело возникал возле меня, наливая мой бокал или предлагая очередной деликатес.

Я ел, пил, танцевал, болтал — и вечер промелькнул, как одна минута. Я уже надел пальто и прощался в холле с миссис Памфри, но тут передо мной опять появился Франсуа с чашкой горячего бульона. По-видимому, он опасался, как бы я по дороге домой не ослабел от голода.

Когда я допил бульон, миссис Памфри сказала:

— А теперь вы должны пойти пожелать Трики спокойной ночи. Он никогда мне не простит, если вы к нему не загляните.

Мы пошли в малую гостиную, и песик, зевнув из глубин мягкого кресла, завилял хвостом. Миссис Памфри умоляюще положила руку мне на локоть.

— Раз уж вы здесь, то, может быть, вы будете так добры и посмотрите его коготки. Меня тревожит, не слишком ли они длинны.

Я одну за другой поднял и осмотрел все четыре лапки, а Трики лениво лизал мне пальцы.

— Никаких причин тревожиться нет. Они совершенно нормальны.

— Ах, благодарю вас. Я вам чрезвычайно признательна. Но теперь вам нужно помыть руки.

В знакомой ванной с эмалевыми рыбами по стенам и раковинами цвета зеленоватой морской воды, туалетным столиком и флаконами на стеклянных палках я подставил руки под горячую струю. Рядом лежало предназначенное только для меня полотенце и обычный свежий кусок мыла, которое легко пенилось и пахло дорогими духами. Заключительный штрих блаженного вечера. Несколько часов среди роскоши, света и тепла. С воспоминаниями о них я вернулся в Скелдейл-Хаус.

Я лег, погасил свет и вытянулся на спине. В ушах у меня все еще звучала музыка, и я уже снова унесся в бальный зал, как вдруг зазвонил телефон.

— Это Аткинсон с фермы Бек, — произнес далекий голос. — Свинья у меня никак не разродится. С вечера тужится. Вы приедете?

Кладя трубку, я взглянул на часы. Без малого два. Меня охватила тупая злоба. Поросящаяся свинья — после шампанского, копченой лососины и сухариков с черным бисером икры! И ферма Бек, одна из самых неблагоустроенных ферм в округе. Это нечестно!

В полусне я стащил с себя пижаму и натянул рубашку. Сдернув со стула жесткие вельветовые брюки, предназначенные для черной работы, я старательно отвел глаза от взятого напрокат вечернего костюма, висевшего на плечиках в гардеробе. Ощупью я пробрался через нескончаемый сад в гараж. В черном мраке двора я зажмурился, и вокруг вновь засияли люстры, заиграла музыка, засверкали зеркала.

До фермы Бек было всего две мили. Она находилась в лощине, и зимой вокруг стояло море жидкой грязи. Я вылез из машины и захлюпал по грязи к крыльцу. На мой стук никто не отозвался. Я побрел к хозяйственным постройкам в другой стороне- и открыл дверь коровника. В лицо ударил теплый сладкий коровий запах, и я прищурился на огонек в дальнем конце, где маячила какая-то фигура.

Я прошел мимо темного ряда коров, которые неподвижно стояли почти бок о бок, разделенные только сломанными перегородками, и мимо громоздящихся за ними навозных куч. Мистер Аткинсон считал, что часто чистить коровник не следует.

Спотыкаясь на неровностях пола, разбрызгивая лужи мочи, я добрался до дальнего угла, где с помощью снятой калитки был отгорожен закуток. В полумраке смутно белела свинья, лежащая на скудной соломенной подстилке. Свинья не шевелилась, только подрагивали бока. Пока я смотрел, она вдруг задержала дыхание и напряглась. Через несколько секунд это повторилось.

Мистер Аткинсон встретил меня без особенного восторга. Человек уже пожилой, он не брился по меньшей мере неделю, а голову его венчала древняя шляпа с обвислыми полями. Он привалился к стене, сгорбив плечи. Одна рука была глубоко засунута в рваный карман, другая сжимала велосипедный фонарик с уже почти севшей батарейкой.

— И это весь свет, который тут есть? — спросил я.

— А как же, — ответил мистер Аткинсон с видимым удивлением. Он перевел взгляд с фонарика на меня, словно спрашивая: «Какого еще рожна ему нужно?»

— Ну так посветим, — сказал я и направил луч на мою пациентку. — Совсем молодая свинья?

— Куда моложе. Первый опорос.

Свинья снова напряглась, задрожала и замерла.

— Что-то там застряло, — сказал я. — Вы не принесете мне ведро горячей воды, мыло и полотенце?

— Горячей воды нету. Плиту давно загасили.

— Ну хорошо, принесите, что у вас есть.

Фермер застучал каблуками по булыжнику, забрав с собой фонарик, и в темноте снова зазвучала музыка Штрауса, и я вальсировал с леди Фрэнсуик, молоденькой блондинкой, и она смеялась, когда я ее закружил. Я видел ее белые плечи, блеск бриллиантовой нитки на ее шее, зеркала, мелькающие вокруг.

Шаркая, вернулся мистер Аткинсон и со стуком поставил на пол ведро. Я окунул палец в воду. Она была ледяной. А ведро честно служило уже много лет: того и гляди обдерешь руки о зазубренные края.

Я быстро сбросил куртку и рубашку, со свистом втянув воздух, когда мне в спину подло ударил холодный сквозняк.

— Мыло, пожалуйста, — проговорил я сквозь сжатые зубы.

— В ведерке.

Погрузив руку выше локтя, я пошарил на дне, и мои пальцы наткнулись на какой-то круглый предмет величиной с теннисный мяч. Я вытащил его и оглядел. Он был твердым, гладким и весь в крапинках, как обкатанный голыш на морском берегу. Я оптимистически принялся тереть его между ладонями и намыливать руки по плечи, ожидая, что они покроются пеной. Но мыло оказалось стойким.

Попросить другой кусок я не рискнул, опасаясь, что в этом опять будет усмотрен глупый каприз, а просто взял фонарик и побрел через коровник во двор. Резиновые сапоги чмокали в грязи, грудь покрылась гусиной кожей. Стуча зубами, я шарил в багажнике, пока не нашел банку с антисептическим кремом.

В закутке я обмазал руку кремом, встал на колени позади свиньи и осторожно ввел пальцы. Мало-помалу вся кисть, а потом и локоть исчезли внутри свиньи, и мне пришлось лечь на бок. Камни были холодными и мокрыми, но я позабыл обо всем, потому что мои пальцы чего-то коснулись. Это оказался крохотный хвостик. Почти поперечное положение: довольно крупный поросенок застрял как пробка в бутылке.

Одним пальцем я отгибал задние ножки, пока не сумел ухватить их и вытащить поросенка.

— Все из-за него. Боюсь, он погиб — слишком долго его там сдавливало. Однако другие, может быть, живы. Сейчас проверим.

Я снова намазал руку. Погрузив ее почти по плечо, я у самого зева матки нащупал еще одного поросенка, дотронулся до его мордочки… и мне в палец впились крохотные, но очень острые зубы.

Я испустил невольный вопль и взглянул на фермера с моего каменного ложа:

— Ну этот, во всяком случае, жив. Сейчас я его вытащу.

Но у поросенка было на этот счет свое мнение. Он не проявил ни малейшего желания покинуть теплый приют, и едва мне удавалось зажать между пальцами его скользкую ножку, как он ее тут же выдергивал. После двух минут такой игры руку мне свела судорога. Я расслабился, откинулся на булыжник, не извлекая руки, закрыл глаза и мгновенно очутился на балу, в тепле, под потоками яркого света. Я держал свой огромный бокал, а Франсуа лил в него шампанское; и вот я уже снова кружусь в вальсе совсем рядом с оркестром, а дирижер улыбается мне и кланяется, словно всю жизнь ждал встречи со мной.

Я улыбнулся в ответ, но лицо дирижера куда-то уплыло. На меня бесстрастно смотрел мистер Аткинсон, а луч фонарика, освещавший его снизу, придавал зловещий вид его небритым щекам и косматым бровям.

Я заставил себя очнуться и оторвал щеку от пола. Только того не хватало — уснуть во время работы! То ли я очень устал, то ли шампанское не выветрилось до конца. Я снова напряг руку, крепко зажал ножку, и поросенок, как ни упирался, вынужден был появиться на свет. Впрочем, он тут же смирился со случившимся и философски засеменил вокруг материнской ноги к соскам.

— Она не тужится, — сказал я. — Прошло столько времени, она совсем измучилась. Придется сделать ей укол.

Еще один мучительный переход по грязи до машины, инъекция питуитрина в бедро родильницы, и минуту-другую спустя начались сильные схватки. Препятствий больше не было, и вскоре на соломе заворочался розовый поросенок, за ним почти без перерыва второй, третий…

— Как с конвейера сходят, — сказал я. Мистер Аткинсон буркнул что-то невнятное.

Всего родилось восемь поросят, и фонарик почти совсем уже перестал светить, когда вышла темная масса последа.

Я потер замерзшие плечи.

— Ну вот и все.

Меня пробирала дрожь. Не знаю, сколько времени я простоял, созерцая чудо, которое никогда не может приесться: как новорожденные поросята встают на ножки и сами находят путь к длинному двойному ряду сосков, а мать полегоньку поворачивается, чтобы удобнее подставить их голодным ртам своего первого потомства.

Поскорее одеться! Я еще раз попробовал намылиться этим куском мрамора, но победа снова осталась за мылом. Меня заинтриговала мысль: от деда или от прадеда получили его в наследство нынешние владельцы? Моя правая щека и весь правый бок покрылись коростой липкого сохнущего навоза. Я отодрал, что мог, ногтями, а потом ополоснулся стылой водой из ведра.

— Есть у вас полотенце? — спросил я, стуча зубами.

Мистер Аткинсон безмолвно протянул мне мешок с навозной коркой по краям, душно пахнущий отрубями, которые в нем когда-то хранились. Я принялся растирать им грудь, и, пока ее запудривала затхлая мучная пыль, последние пузырьки шампанского унеслись в щели крыши и грустно лопнули в ночном мраке.

Я натянул рубашку на шершавую спину с ощущением, что вернулся в собственный мир. Застегнув куртку, я подобрал шприц, флакон с питуитрином и вышел из закутка. Но перед тем как уйти, я обернулся. Велосипедный фонарик давал теперь света не больше, чем раскаленный уголек, и мне пришлось перегнуться через загородку, чтобы увидеть рядок поросят, энергично и сосредоточенно сосущих мать. Свинья осторожно переменила позу и хрюкнула с величайшим удовлетворением.

Да, я вернулся в мой мир, и это было хорошо. Я проехал море жидкой глины и поднялся на холм, где мне пришлось вылезти из машины, чтобы открыть ворота. В лицо мне ударил ветер, несущий холодный свежий запах заиндевелой травы. Я постоял там, глядя на темные луга и перебирая в уме события минувшей ночи. Мне вспомнились школьные дни и пожилой джентльмен, беседовавший с нами о выборе профессии. Он сказал: «Если вы решите стать ветеринаром, то богатым не будете никогда, но зато жизнь у вас будет интересная и полная разнообразия».

Я расхохотался и, садясь в машину, продолжал посмеиваться. Он знал, о чем говорил. Разнообразие! Да уж куда разнообразнее!