Об одном из важных видов этимологических исследований

А. С. Мельничук

Наблюдающееся в послевоенный период значительное оживление этимологических исследований лексики индоевропейских, и в частности славянских, языков выдвинуло на передний план необходимость рассмотрения общих вопросов о принципах, методах и приемах этимологического анализа применительно к современному состоянию языкознания. Одна из относящихся сюда задач заключается в определении возможных в настоящее время основных видов этимологических работ как форм или способов этимологического исследования, в установлении места и роли каждого из этих видов в общем процессе развития современной этимологии и в выяснении степени их эффективности для дальнейшего прогресса сравнительно-исторического языкознания.

Вопрос о видах этимологических работ уже стал предметом обсуждения. В частности, этому вопросу была посвящена значительная часть доклада О. Н. Трубачева на Всесоюзном координационном совещании славистов в 1961 г.[1] В качестве основных видов этимологических работ автор выделил этимологические словари, этимологические исследования тематических групп лексики и исследования по этимологии отдельного слова, а также рассмотрел специфику каждого вида. При этом вполне обоснованно была подчеркнута важность этимологических исследований целых тематических групп, обеспечивающих, в частности, возможность учета системных связей между словами, входящими в состав одной группы[2].

Совершенно очевидно, что при всех объективных трудностях, которые приходится преодолевать в процессе этимологизации многих слов, учет системных отношений между лексическими элементами языка имеет для научной этимологии первостепенное значение[3]. По существу, все здание научной этимологии с самого начала представляет собой сложную модель своеобразных системных отношений между лексическими элементами родственных языков. Своеобразие и сложность этимологической модели лексического состава заключается в том, что она является результатом научной абстракции не только от синхронических отношений между языковыми единицами, как это бывает обычно для других системных построений в языкознании, но и (в значительно большей степени) от диахронических и территориальных видоизменений тождественных в прошлом единиц при их вхождении в различные синхронные системы. В этой модели системные отношения между словами внутри отдельных тематических групп, как и между целыми тематическими группами в пределах всего словарного состава, занимают значительное место. Но основу этимологической модели словарного состава образуют фонетические и семантические отношения между словами внутри отдельных этимологических гнезд и между целыми этимологическими гнездами, восходящими к различным корням праязыка. Именно непрерывное уточнение состава этимологических гнезд и углубление понимания системных отношений внутри гнезд и между гнездами составляют основную и непосредственную задачу всей научной этимологии в целом. При таком понимании основной задачи этимологии и при учете имеющегося опыта исследователей представляется целесообразным выделение еще одного вида этимологических работ — исследования этимологических гнезд, восходящих к одному нераспространенному корню, на лексическом материале целой группы или семьи родственных языков[4].

Можно предположить, что подробное рассмотрение целых этимологических гнезд составляло важный аспект исследовательской практики большинства крупных этимологов, авторов наиболее самостоятельных этимологических словарей. Такое рассмотрение стало необходимым сразу же после научного установления индоевропейских корней и с тех пор представляет собой одну из двух взаимосвязанных сторон этимологизирования наряду с возведением отдельных слов к определенным корням. При этом могут преследоваться две разные цели: с одной стороны, подробное рассмотрение всей совокупности слов родственных языков, возводившихся когда-либо к данному корню, и сопоставление сомнительных в этом отношении слов с другими этимологическими гнездами, к которым эти слова могут быть отнесены, является одним из наиболее эффективных способов проверки уже предложенных этимологий; с другой стороны, поиск и рассмотрение новых слов, которые могут быть возведены к данному корню, обеспечивают возможность установления новых этимологий, основывающихся на совокупности этимологических связей в рамках целого данного гнезда. Специфика этого вида исследования, заключающаяся в направлении исследовательской процедуры — не от данного слова к искомому этимологическому гнезду, а от данного гнезда к искомым отдельным словам, — является важным, пока что полностью не используемым, источником дополнительных возможностей этимологизирования.

Эффективность этимологического исследования, охватывающего целые гнезда слов родственных языков, отчетливо видна во всех тех случаях, когда результаты исследования оформляются в виде статей или монографий, как, например, у П. Персона[5], а не распределяются между разными статьями этимологического словаря. На современном этапе развития этимологии индоевропейских языков этот вид этимологического исследования может быть особенно эффективным в применении к лексическому материалу таких языковых групп, которые сравнительно редко служили основой для разработки этимологии целой языковой семьи. В значительной степени к таким языкам принадлежат славянские. Наиболее существенные результаты могут быть достигнуты при сочетании этого вида этимологических исследований с работой по составлению этимологического словаря, что дает возможность предварительно выявить этимологические гнезда, заслуживающие исследования в первую очередь.

Высказываемые здесь положения основываются главным образом на результатах непосредственного исследования двух этимологических гнезд, восходящих к и.‑е. корню *kes‑ со всеми его древними разновидностями и к и.‑е. корню *bhā‑/​*bhə‑, на материале славянских и других индоевропейских языков. В обоих случаях исследование строилось в виде подробного обзора лексического материала различных групп индоевропейских языков, который возводится или с фонетической точки зрения может быть возведен к данному корню, причем особое внимание было уделено материалу славянских и балтийских языков. Привлекались также казавшиеся несомненными соответствия из семито-хамитских языков — главным образом по данным Г. Меллера и А. Кюни.

Проведенные исследования показали, что отыскание и сопоставление возможно большего количества слов из родственных языков, которые в фонетическом отношении могут быть возведены к данному корню, делает возможным установление неожиданных семантических переходов и генетических связей между сопоставляемыми словами. Вследствие этого слова, оставшиеся в прошлом без удовлетворительной этимологии, занимают определенное место в уже разработанном этимологическом гнезде. Вместе с тем сопоставление соответствующих данных из всех групп родственных языков способствует уточнению и конкретизации первоначальной семантики индоевропейского корня.

В частности, при исследовании этимологического гнезда, восходящего к корню *bhā‑ ‛говорить, рассказывать’, более древнее состояние которого восстанавливается в виде *bhəʼə (ср. евр. bēʼēr ‛объяснять, разъяснять’; иврит. ‛толковать, комментировать’, nibbāʼ ‛прорицать’, nābīʼ ‛пророк’, араб. nabbaʼa ‛он сообщил’, nabaʼuⁿ ‛сообщение, известие’), к различным широко представленным в славянских языках производным основам от этого корня, в основном рассмотренным уже в сравнительном словаре Л. Садник и Р. Айтцетмюллера[6], удалось возвести еще несколько славянских лексических образований, этимология которых до настоящего времени оставалась неразработанной или спорной. При этом особенно заметно пополнилось количество образований от основы bar‑, содержащейся в диалектных русских образованиях бараба́рить ‛тараторить’, бара́бара ‛вздор, чепуха’, та́ры-ба́ры (обозначение беспечной болтовни), укр. та́ри-ба́ри то же, словен. bȃrati ‛спрашивать’, bárli ‛шутка’, болг. диал. барам ‛спрашиваю’, польск. baraszki ‛шутки, проделки’, barłożyć ‛болтать’ и др. К этой группе образований легко присоединился объяснявшийся до сих пор по-разному укр. глагол бари́тися ‛задерживаться, мешкать’, русск. диал. бари́ться то же, бари́ть, блр. диал. барыцца то же[7]. Этот глагол проще всего объясняется как результат развития обычной и в настоящее время префиксальной формы забари́тися ‛задержаться, замешкать’ с первоначальным значением ‛заговориться, заболтаться’, т. е. увлечься разговором на слишком долгое время (ср. русск. заигра́ться, засиде́ться и т. п.). Абсолютную параллель к этому образованию составляет укр. диал. загуря́тися ‛задерживаться, замешкиваться, развлекаться’, загу́ритися ‛задержаться и т. д.’, загуря́ти, загу́рити ‛занимать, развлекать разговорами’ от глагола *гурити ‛говорить’ (ср. русск. диал. гуркать, а также бала-гур, говорить). Первичность префиксальной формы с за‑ в укр. забаритися ‛задержаться’ подтверждается еще и тем, что в украинском языке имеется только производное прилагательное забарни́й ‛медлительный, требующий много времени’, но нигде не зафиксирована беспрефиксная форма *барний. Дальше, к этому же гнезду присоединяется охарактеризованное М. Фасмером как темное слово русск. диал. бартé ‛пожалуйста, прошу тебя’[8], являющееся аллегроформой прежнего *барю тебя или *барю тя, а также рассматриваемое В. Махеком в отрыве от этого русского соответствия и неубедительно объясняемое им чеш. bařtipán ‛заносчивый толстяк’[9]. Наконец, к общеславянской глагольной основе bar‑ ‛говорить’ может быть отнесен ряд частиц типа слвц. bárs ‛хотя бы’, bárs by ‛если бы’ (вероятно, из bar si ‛скажи себе, попроси’ и т. д.), ср. русск. хотя́, укр. хоч ‛хотя’ < хочешь, bársčo ‛что угодно’ (из bar si čo ‛что бы ты ни сказал’, букв. ‛скажи себе что’), bárskedy ‛когда-либо’ (из bar si kedy ‛когда бы ты ни сказал’, букв. ‛скажи себе когда’), bár kdo (bárzgdo) ‛кто-нибудь’, bárjaký ‛какой-нибудь’ и т. п., болг. баре́м ‛по крайней мере, хотя бы’, бари́м, ба́ре, бар то же, диал. не́баре ‛будто, словно’, ср. укр. немов то же, при́баре ‛почти’, макед. барем, баре, бар ‛по крайней мере, хотя бы’, с.‑хорв. ба̏р, ба̑р, ба̏рем, ба̑рем, диал. bȃren, bȃri, стар. bȃre то же, словен. bȃr ‛по крайней мере’. Попытка выведения этих распространенных в нескольких славянских языках и этимологически явно связанных частиц от тур. bari (barim) ‛по крайней мере’ или венг. bár ‛по крайней мере, если бы’[10] мало убедительна прежде всего с точки зрения количества и географического распространения соответствующих языков[11]. К тому же рассматриваемое слово в турецком языке не имеет никаких этимологических связей[12], что же касается венг. bár, восходящего к bátor ‛храбрый, смелый’[13], то в развитии его значения не исключена возможность параллелизма к словен. bár при длительном взаимодействии словенского и венгерского языков. Указанные обстоятельства, а также разнообразие южнославянских вариантов этой частицы, которые могут быть отождествлены с несколькими личными формами глагола bariti, делают значительно более вероятным предположение о происхождении тур. bari (barim) и рум. barem от рассматриваемых форм славянских слов, чем об иноязычном происхождении всех этих славянских форм.

Среди различных славянских производных от и.‑е. *bhā‑ значительное место принадлежит глагольной основе bav‑, отраженной в ст.-слав. обавати ‛заговаривать, заклинать’, обавьникъ ‛колдун, заклинатель’, русск.-ц.-слав. также ‛врач’, серб.-ц.-слав. забавати ‛заговаривать, заклинать’, чеш. baviti se o čem ‛рассказывать друг другу о чем‑н.’, с.‑хорв., за̀бавити ‛осудить, опозорить’, словен. zabavljati ‛приставать, ругаться, высказывать неудовольствие’, вероятно, также русск. диал. бау́тка ‛поговорка’ (<*баву́тка, с конечной частью, вызванной влиянием слова шутка), прибау́тка то же, бау́тчик ‛краснобай, рассказчик’ и, возможно, русск. диал. баусень ‛припев в песнях’ как результат контаминации бау́тка и песнь или диал. авсе́нь ‛шуточная песня’[14]. Эта основа находит себе соответствие и в балтийских языках, которые, в отличие от славянских, сохранили от и.‑е. *bhā‑ лишь единичные образования. Сюда могут быть отнесены лтш. bauma (baũme) ‛слухи, злые разговоры’, bauzt ‛болтать; лаять’, bauzêt ‛медленно говорить, выделяя каждое слово’, baũzis ‛медленно говорящий’, baûzis ‛лгун, болтун’, bauzinat ‛говорить чепуху’, baũslis ‛приказ; заповедь; болтун’, baũslĩba ‛закон’ (библ.) и, вероятно, лит. baũsti (<*baudti) ‛наказывать, побуждать’, bausmė̃ ‛наказание’ и др. — все с дифтонгом в основе bau‑ перед последующим согласным соответственно славянскому разносложному ‑av‑ перед последующим гласным. Эти латышские и литовские слова значительно теснее связаны со славянской основой bav‑ ‛говорить’, чем с лтш. bust ‛просыпаться’, лит. bùsti то же, budė́ti ‛бодрствовать’, ст.-слав. бъдѣти то же, с которыми они обычно сопоставляются[15], хотя в более глубокой исторической перспективе может быть принята и эта связь. Многочисленные материалы славянских языков убедительно свидетельствуют о том, что к этой же славянской основе bav‑ ‛говорить, разговаривать’ принадлежат и обычные для всех славянских языков такие глаголы, как русск. забавля́ться ‛развлекаться’, укр. ба́вити ‛нянчить, развлекать’, блр. заба́віць ‛развлечь’, диал. ба́віць, польск. bawić, чеш. baviti, слвц. baviť, в.‑луж. zabawjeć то же, болг. ба́вя ‛нянчу, развлекаю’, макед. забави ‛развлечь’, с.‑хорв. за̀бављати, словен. zabavati ‛то же’ вместе с многими производными, возникшие на основе праславянского значения глагола baviti ‛говорить, занимать разговором’. Но праслав. zabaviti sę, наряду со значением ‛заняться разговором’, могло, по-видимому, означать и ‛увлечься разговором, заболтаться, забыться в разговоре, задержаться в разговоре дольше, чем следовало’ (ср. аналогичное более позднее значение в блр. диал. заба́віцца ‛увлечься игрой, забыться в игре’, от глагола ба́віцца ‛играть’, или упомянутые уже укр. забари́тися, загу́ритися). Отсюда, вероятно, уже в конце праславянского периода развилось унаследованное всеми славянскими языками употребление глагола zabaviti sę в более общем значении ‛задержаться, замешкаться’, после чего, возможно, уже в отдельных языках возникла и беспрефиксная форма baviti sę со значением ‛задерживаться’. Обе глагольные формы с этим значением дали в славянских языках ряд производных. Установленная таким образом связь глаголов забавлять ‛развлекать’ и заба́виться ‛задержаться’ с основой bav‑ ‛разговаривать’ делает совершенно излишним обычное до настоящего времени сопоставление этих славянских образований с глаголом быть, т. е. смешение их с образованиями типа уба́вить, изба́вить, доба́вить, приба́вить[16].

Предлагаемое понимание развития значения ‛задержаться’ в глаголах заба́виться, укр. забари́тися открывает возможность более простой и убедительной этимологии глагола забы́ть, забыва́ть, чем те, которые предлагались до сих пор, иногда в связи с заба́виться[17]. В действительности глагол забыть, сравнительно позднее славянское образование от byti, обнаруживает такую же связь с глаголом быть через промежуточное образование забы́ться, как и укр. ба́вити, ба́витися ‛задерживаться’ через ступень заба́витися с глаголом ба́вити ‛разговаривать’ или как русск. засиде́ться с глаголом сиде́ть: первоначально забы́ться означало ‛увлечься пребыванием где-либо, пробыть дольше, чем следовало, и поэтому не заняться другим важным делом’, после чего на передний план в этом значении выдвинулось именно то важное дело, которое оставалось невыполненным из-за слишком долгого пребывания в другом месте, и, наконец, глагол забы́ться, уже в этом новом значении ‛не вспомнить’, будучи полностью диэтимологизирован, получил по образцу других возвратных глаголов невозвратную параллель забыть.

Из особенно многочисленных в славянских языках образований от основы bal‑ ‛разговаривать’ (ср. русск. диал. ба́лить ‛шутить’, бали́ть ‛болтать’, ба́лы ‛лясы, шутки’, укр. ба́ли ‛лясы’ — в выражении б. точити, бала́кати ‛разговаривать’, с.‑хорв. ба̏лити ‛говорить вздор’ и т. д.) можно было бы отметить русск. баля́сы ‛лясы, россказни’, баля́сник, баля́сничать, укр. баля́си, баля́сник, балясува́ти ‛балагурить, шуметь, шалить’, блр. баля́снік. Слово балясы до сих пор обычно отождествляется с русск. баля́сина ‛резной или точеный столбик’, укр. баля́си ‛перила’, заимствованными из польского языка, в котором balas ‛вал, круглый столбик, стояк’ происходит от итал. balustro ‛столбик в перилах’[18]. Между тем наличие в славянских языках таких образований, как укр. диал. ба́ля́с ‛шум’, русск. диал. бали́зник ‛болтун’, чеш. диал. balásat ‛уговаривать’, с.‑хорв. баљѐзгати ‛нести вздор’ и др., делает отождествление слов балясы ‛россказни’ и баля́сина ‛столбик’ в высшей степени сомнительным. Ничего не говорит в пользу такого отождествления и выражение точить балясы (якобы первоначально ‛точить уже точеные столбики’), так как это выражение находится в одном ряду с несомненно давними выражениями типа точить лясы, точить балы, укр. точити ляси, точити теревені (ср. укр. розмова точиться ‛разговор идет, ведется’). Таким образом, становится очевидной непосредственная связь русск. балясы ‛россказни’ и родственных ему образований с общеславянской основой bal‑ ‛разговаривать’.

Оставляя в стороне многие другие славянские образования от и.‑е. корня *bhā‑ ‛говорить, объяснять’, следует отметить, что сопоставление этих образований с соответствующим материалом других индоевропейских и семитских языков дает возможность по-новому подойти к вопросу о генезисе самого корня *bhā‑ ‛говорить’, по-видимому, тождественного корню *bhē‑ ‛сиять, блестеть, быть ясным’[19], в праиндоевропейский и доиндоевропейский период и о генетических связях этого корня с другими индоевропейскими корнями. Оказалось возможным не только реконструировать более древнюю звуковую форму этого корня в виде *bhəʼə, но и установить его древнейшее родство с такими индоевропейскими корнями, как *bhəl‑ (*bhel‑, *bhol‑, *bhl̥‑) ‛быть светлым, белым’, *bhər‑ (*bher‑, *bhor‑, *bhr̥‑) ‛быть светлым, ясным’; ‛говорить, указывать’, *bhəi‑ (*bhei‑, *bhoi‑, *bhĭ‑) ‛говорить, убеждать’, *bhəu‑ (*bheu‑, *bhou‑, *bhŭ‑) ‛говорить, указывать’. Эти связи являются еще одним доказательством принципиальной возможности сведения индоевропейских корней к простым силлабемам с одним согласным и одним неопределенным гласным. Дальнейшие сопоставления ведут к обнаружению тождества корневого элемента *bhə‑ не только в перечисленных корнях, но и в корне *bhəi‑ (*bhei‑) ‛бить, ударять’. Это приводит к предположению о том, что первоначальной функцией корневого элемента *bhə‑ (*ḅə‑) в доиндоевропейскую (ностратическую) эпоху было обозначение удара грома, сопровождавшегося блеском молнии.

Значительное количество новых этимологических сближений возникает и при рассмотрении лексического материала индоевропейских языков, фонетически возводимого к корню *kes‑/​*kos‑, *ks‑, для которого при этом в индоевропейском праязыке устанавливается круг значений ‛бить — трогать — чесать — царапать — скрести — рыть — копать — втыкать — колоть — резать — рубить (и умерщвлять) — раскалывать — бить (и умерщвлять)’. В частности, оказывается возможным возвести к данному корню такие до сих пор рассматривавшиеся вне этой связи слова, как слав. xajati (с тремя значениями — ‛трогать’, ‛чистить’ и ‛хулить, поносить’), xoliti (польск. pachołek), šibati, xovati, xudъ, *xvorstъ, šestь (со всеми его индоевропейскими соответствиями), kostьrъ, kostra, kostь, pakostь, kostiti, русск. кощу́н, касть, косты́ль, др.-инд. kṣāláyati ‛моет, чистит’, kṣipáti ‛бросает, швыряет’, kṣódati ‛растаптывает’, kṣudraḥ ‛малый, низкий, незначительный’, kṣupaḥ ‛куст’, авест. kasu‑ ‛малый’, xšviwrō ‛быстрый’, лит. skaláuti ‛полоскать белье’, šukúoti ‛чесать’, šùkas ‛гребень’, šùké ‛черепок, щербина’, лтш. sukât ‛чесать, чистить скребницей’, suka ‛щетка, скребница’, sukums ‛щербина, зазубрина, щель’, греч. ξέστης ‛кружка’, и.‑е. основу sek‑ ‛рубить, сечь’ и др., представить новые доказательства в пользу некоторых уже выдвигавшихся этимологий, а также поставить вопрос о принадлежности к этому же гнезду ряда других образований различных индоевропейских языков, особенно славянских и балтийских[20].

Анализ и сравнение фонетических разновидностей значительного количества этимологически родственных слов обеспечивает возможность внесения уточнений в понимание и определение таких фонетических законов, которые остаются пока ещё недостаточно четкими, а в отдельных случаях и установления новых фонетических законов. Эта возможность увеличивается в случае параллельного исследования нескольких этимологических гнезд, обнаруживающих аналогичные звуковые особенности. Так, например, в свете большого количества фактов, представляющих образования от корневых разновидностей *ks‑ и *sk‑ в славянских, балтийских и других индоевропейских языках, не оказывается оснований для предположения о том, будто слав. х (ch) в части случаев фонетически восходит к и.‑е. sk или sg(h)[21]. Эти факты показывают, что в ряде индоевропейских языков, в том числе и в славянских, имеет место параллелизм корневых разновидностей *ks‑ и *sk‑ и что все славянские образования с начальным х‑, параллельные образованиям с начальным sk‑ в славянских же и в других индоевропейских языках, свободно возводятся к и.‑е. корневой разновидности *ks‑ (ср. русск. скала́, щель < *skel‑, лит. skélti ‛раскалывать’, др.-сканд. skilja, skila ‛разделять’, греч. σκάλλω < *skl̥-i̯o ‛копаю, рою’, лат. scalpō ‛царапаю, скребу, чешу, вырезываю, долблю’ — русск. хо́лить, холу́й ‛отруби; слуга, раб’, холуди́на, хлуд ‛жердь’, н.‑луж. chółuj, chołoj, chołyj ‛плуг’, др.-инд. kṣāláyati ‛моет, чистит’ и др.). Параллельно с метатезой начального корневого ks‑ в sk‑ в ряде индоевропейских языков фиксируется и выпадение s из редуцированной корневой разновидности *ks‑ (ср. русск. скопи́ть, скопе́ц, лит. skapóti ‛скоблить’, skõpti ‛выдалбливать, вырезать’, греч. σκάπτω ‛вскапываю’, σκαπάνη ‛мотыга, заступ’, н.‑перс. škāfađ ‛раскалывает’ — русск. копа́ть, лит. kapóti ‛рубить, сечь, колоть’, kãpas ‛могила’, греч. κόπτω ‛ударяю, отсекаю’, κάπετος ‛ров, окоп, могила’, н.‑перс. kāfađ ‛копает’ и др.).

Параллелизм корневых разновидностей с согласным s типа *kes‑, *ks‑, *sk‑, *k‑ прослеживается и в образованиях от других аналогичных по своей звуковой структуре корней. При этом соответствия в образованиях от других корней не просто подтверждают правильность изложенного понимания разновидностей *ks‑, *sk‑, *k‑, но и сами получают объяснение, в котором они до сих пор нуждались. Так, например, на основании многочисленных фактов индоевропейских языков, в прошлом с этой точки зрения не рассматривавшихся, представляется возможным восстановить индоевропейский корень *tes‑/​*tos‑/​*ts‑ (>*s‑) с общим значением ‛обволакивать, покрывать, прикрывать, защищать, беречь’ и, учитывая возможность метатезы ts>​st и отпадения s, отнести к его гнезду такие образования, как алб. tésha (téshë) ‛белье, одежда’, русск. диал. та́ша́ ‛большое веретье для сушки зерна’, сень, се́ни, засеня́ть, стень, за́стить, за́стовать, застеня́ть, тень, стели́ть, потоло́к, тло, сторона́, стере́чь, соро́чка, таи́ть, укр. таш (таша́) ‛балаган, палатка; род брезента для накрывания возов; полотно, которым обтянут балаган’, ташни́й ‛покрытый парусиной’ (о повозке), ташува́тись ‛располагаться’, сте́ля ‛потолок’, возможно, осе́ля ‛жилище’, польск. устар. tasz ‛палатка’, мазов. tas то же, стар. taszować kolasy, чеш. taška ‛тес для крыш; черепица’; ст.-слав. село ‛поле’, лит. salà, ‛село’, sergė́ti ‛стеречь’, sagis ‛дорожное женское платье’, stógas ‛крыша, жилище’, лтш. stâgs ‛крыша’, segt ‛покрывать, укутывать’, sega ‛одеяло’, sagša ‛шерстяной платок, накидка; покрывало; хижина на плоту, покрытая соломой или корой’, прусск. stogis ‛крыша’, греч. στέργω ‛люблю’, στέγω ‛прикрываю, охраняю, прячу’, στέγη ‛крыша, кров, жилье’, στέγος то же, στέλλω ‛одеваю, наряжаю’, στολίς ‛одежда, платье, шкура’, στολή то же, στορέννυμι, στόρνῡμι, στρώννῡμι, στρώννῡω ‛расстилаю, мощу’, τέγος ‛крыша, жилище’, στέρφος ‛кожа со спины животного’, τέρφος то же, лат. tegō ‛покрываю, охраняю, опутываю’, toga ‛верхняя одежда’, sagum ‛вид плаща’, solum ‛почва’, sternō ‛расстилаю, покрываю, мощу’, tellus ‛земля’, tergum ‛шкура, кожа, слой, лист, поверхность, спина’, storea ‛плетеное одеяло’, torus ‛покрытое войлоком ложе’, др.-в.-н. strewen ‛посыпать’, dah ‛крыша’, sal ‛здание’, др.-сканд. serkr ‛сорочка, военная куртка, брюки’, лангоб. sala ‛двор, дом, здание’, гот. saliþwos ‛приют, жилище’, др.-инд. sthágati, sthagáyati ‛окутывает, прячет’, str̥ṇā́ti ‛посыпает, роняет’ и др.

Реальность корня *tes‑/​*tos‑/​*ts‑ и намеченный здесь в наиболее общем виде состав его этимологического гнезда нуждается еще в более тщательной проверке. Но и такая проверка может быть достаточно основательной и объективной только при учете, наряду с другими возможными связями отдельных из этих слов, всей совокупности указанного лексического материала со всеми отношениями, обнаруживающимися внутри его состава. Во всяком случае, обстоятельный анализ больших этимологических гнезд на материале целых групп или целой семьи родственных языков таит в себе широкие возможности не только для установления новых этимологий, но и для самой строгой проверки уже предложенных или вновь предлагаемых сопоставлений.