Обездоленный

Глава тринадцатая. УРРАС — АНАРРЕС

Перед тем, как они сошли с орбиты, иллюминаторы заполнила туманная бирюза — Уррас, огромный и прекрасный. Но корабль повернул, и стали видны звезды, и среди них — Анаррес, точно круглый яркий камень; движущийся и неподвижный, брошенный неведомой рукой, кружащийся во времени, творящий время.

Шевеку показали весь корабль, звездолет «Давенант». Он был настолько не похож на грузовик «Внимательный», настолько это было вообще возможно. Снаружи он выглядел странным и хрупким, как скульптура из стекла и проволоки; он ничем не напоминал корабль, транспортное средство; у него даже не было переднего и заднего конца, потому что ему не нужно было проходить через атмосферу, более плотную, чем межзвездное пространство. Внутри корабль был просторным и прочным, как дом. Комнаты были большие и изолированные, стены обшиты деревянными панелями или обтянуты плотной рельефной тканью. Только он был похож на дом с закрытыми ставнями, потому что смотровые иллюминаторы были лишь в немногих комнатах, и в нем было очень тихо. Тихо было даже на мостике и в машинном отделении, а обводы машин и аппаратуры отличались простой целесообразностью, свойственной оборудованию парусного судна. Для отдыха в звездолете имелся сад, где освещение было схоже с солнечным светом, а воздух был напоен запахом земли и листьев; когда на корабле наступала «ночь», в саду выключали свет, и в иллюминаторы смотрели звезды.

Хотя по корабельному времени межзвездные рейсы длились всего несколько часов или дней, звездолет, имеющий субсветовую скорость, — такой, как этот — мог потратить месяцы на исследование какой-нибудь солнечной системы или провести годы на орбите планеты, на которой жил или которую изучал его экипаж. Поэтому он и был сделан таким просторным, человечным, приспособленным для того, чтобы в нем жили, для тех, кому придется жить на его борту. Его стиль не отличался ни роскошью Урраса, ни суровостью Анарреса; эти качества были в нем уравновешены с легкостью и изяществом, которые достигаются долгой практикой. Нетрудно было представить себе, что ты ведешь на этом корабле жизнь, полную ограничений, не раздражаясь из-за этих ограничений, удовлетворенно, задумчиво. Входившие в состав экипажа хейниты были задумчивые люди, вежливые, тактичные, довольно мрачные. Непосредственности в них было мало. Самый молодой из них казался гораздо старше любого из находившихся на борту террийцев.

Но за те три дня, которые потребовались «Давенанту», чтобы на химической тяге и традиционных скоростях добраться от Урраса до Анарреса, Шевек редко приглядывался к ним — и к террийцам, и к хейнитам. Когда к нему обращались, он отзывался; он охотно отвечал на вопросы; но сам почти ничего не спрашивал. Когда он говорил, его не оставляло внутреннее молчание. Людей на «Давенанте», особенно тех, кто помоложе, влекло к нему, словно в нем было то, чего им не хватало, или словно он был чем-то, чем бы им хотелось быть. Они довольно много говорили о нем между собой, но с ним держались застенчиво. Он не замечал этого. Он почти не помнил об их существовании. Он помнил о том, что впереди — Анаррес. Он помнил об обманутой надежде; о выполненном обещании; о неудаче; об источниках в своей душе, которые, наконец, вскрылись, и из них хлынула радость. Он был, как человек, которого выпустили из тюрьмы, который возвращается домой, к семье. Что бы ни видел такой человек по пути — он видит это лишь как отражение света.

На второй день полета он сидел в радиорубке и разговаривал по радио с Анарресом, сначала на волне КПР, а потом — с Синдикатом Инициативы. Он сидел, наклонившись вперед, и слушал или отвечал потоком слов на ясном, выразительном языке — на своем родном языке, иногда жестикулируя свободной рукой, как будто его собеседник мог его видеть, иногда смеясь. Первый помощник командира «Давенанта», хейнит по имени Кетхо, обеспечивающий радиосвязь, задумчиво наблюдал за ним. Накануне вечером, после ужина, Кетхо, вместе с командиром и другими членами экипажа, провели час с Шевеком; спокойно, ненавязчиво, как это свойственно хейнитам, он задал ему немало вопросов об Анарресе. Наконец Шевек обернулся к нему.

— Ну, вот, я закончил. Остальное может подождать до тех пор, пока я буду дома. Завтра они свяжутся с вами, чтобы договориться о процедуре посадки.

Кетхо кивнул.

— У вас хорошие новости, — сказал он.

— Да. Во всяком случае… как это… оживленные.

Им приходится разговаривать друг с другом по-иотийски. Шевек владел этим языком более свободно, чем Кетхо, говоривший по-иотийски очень правильно и деревянно.

— Посадка будет захватывающей, — продолжал Шевек. — Там будет уйма врагов и уйма друзей. Хорошие новости — это о друзьях… Оказывается, теперь их больше, чем когда я улетал.

— Эта опасность нападения, когда вы высадитесь… — сказал Кетхо. — Ведь служащие Анарресского Космопорта, конечно, считают, что они в состоянии справиться с недовольными? Они же не станут умышленно разрешать вам сойти на землю, чтобы вас убили?

— Ну, они собираются меня защитить. Но ведь я, в конечном счете, тоже недовольный. Я сам пошел на этот риск. Понимаете, это — моя привилегия как одонианина.

Он улыбнулся Кетхо. Хейнит не ответил улыбкой; его лицо осталось серьезным. Кетхо был высоким красивым мужчиной лет тридцати, высоким и светлокожим, как тау-китяне, но почти безволосым, как террийцы, с очень сильными и тонкими чертами лица.

— Я рад, что смогу разделить ее с вами, — сказал он. Я буду вести спускаемый аппарат.

— Хорошо, — ответил Шевек. — Не каждый захотел бы принять наши привилегии.

— Быть может, таких нашлось бы больше, чем вы думаете, — сказал Кетхо, — если бы вы им разрешили.

Шевек, не очень внимательно следивший за нитью разговора, уже собирался уходить; это остановило его. Он посмотрел на Кетхо и через несколько секунд спросил:

— Вы хотите сказать, что хотели бы высадиться вместе со мной?

Хейнит ответил так же прямо:

— Да, хотел бы.

— А командир позволит?

— Да. Собственно говоря, в мои обязанности как офицера исследовательского корабля входит разведка и исследование новых планет, когда это возможно. Мы с командиром говорили о такой возможности. Перед отлетом мы обсудили это с нашими послами. По их мнению, не следует обращаться с официальной просьбой, поскольку политика вашего народа — запрещать инопланетянам высадку.

— Гм, — уклончиво сказал Шевек. Он отошел к дальней стене и некоторое время стоял перед картиной; это был хейнский пейзаж, очень простой и утонченный: темная река, текущая в камышах под хмурым небом.

— «Условия Завершения Заселения Анарреса», — сказал он, — не разрешают уррасти высаживаться на Анаррес, за исключением территории Космопорта. Эти условия все еще действуют. Но вы — не уррасти.

— Когда Анаррес заселялся, никаких других народов не знали. Подразумевается, что эти условия имеют в виду всех инопланетян.

— Так решила наша администрация шестьдесят лет назад, когда вы впервые прибыли в эту солнечную систему и пытались говорить с нами. Но я считаю, что это было неправильно. Они просто строили дополнительные стены. — Шевек повернулся и, заложив руки за спину, стоял и смотрел на хейнита.

— Почему вы хотите высадиться, Кетхо?

— Я хочу увидеть Анаррес, — ответил тот. — Я заинтересовался им еще с того, как вы прилетели на Уррас. Это началось, когда я стал читать труды Одо. Они меня очень заинтересовали. Я… — Он замялся, словно смутившись, но продолжал, сдержанно и старательно, как обычно. — Я даже начал заниматься правийским. Пока еще знаю мало.

— Значит, это — ваше собственное желание, ваша собственная инициатива?

— Абсолютно.

— И вы понимаете, что это может быть опасно?

— Да.

— На Анарресе сейчас все… немного разболталось. Как раз об этом мне и рассказали по радио мои друзья. Мы с самого начала для того все это и затеяли — наш Синдикат, эту мою поездку — чтобы встряхнуть все, расшевелить, сломать некоторые обычаи, заставить людей задавать вопросы. Чтобы они стали вести себя, как анархисты! Все это происходило, пока меня не было. Так что, понимаете, никто точно не знает, что может случиться в любой момент. А если вместе со мной высадитесь вы, все пойдет вразнос еще больше. Я не могу перегибать палку. Я не могу взять вас с собой как официального представителя какого-то инопланетного Правительства. На Анарресе это не годится.

— Я это понимаю.

— Как только вы окажетесь там, как только вы вместе со мной пройдете сквозь стену, вы — как я это понимаю — станете одним из нас. Мы будем нести ответственность перед вами, а вы — перед нами; вы станете одним из анаррести, с таким же правом выбора, как и у всех остальных. Но это — небезопасный выбор. Свобода никогда не бывает особенно безопасной.

Шевек оглядел спокойную, аккуратную комнату с ее простой и тонкой аппаратурой и снова перевел взгляд на Кетхо.

— Вам часто будет очень одиноко, — сказал он.

— Мой народ очень стар, — ответил Кетхо. — Нашей цивилизации тысяча тысячелетий. Наша история насчитывает сотни этих тысячелетий. Мы пробовали все. В том числе и анархизм. Но я-то его не пробовал. Говорят, ничто не ново ни под одним солнцем. Но если каждая жизнь, каждая отдельная жизнь не нова, то зачем же мы рождаемся?

— Мы — дети времени, — сказал Шевек по-правийски. Кетхо несколько секунд смотрел на него, потом повторил его слова по-иотийски: «Мы — дети времени».

— Хорошо, — сказал Шевек и засмеялся. — Хорошо, аммар! Надо тебе снова вызывать Анаррес по радио, сначала Синдикат… Я сказал Кенг, послу, что мне нечего дать вам за то, что сделали для меня ее народ и твой народ; что ж, быть может, тебе я смогу что-то дать. Идею, обещание, риск…

— Я поговорю с командиром, — ответил Кетхо, серьезный, как всегда, но чуть дрогнувшим от возбуждения, от надежды голосом.

Следующей корабельной ночью, очень поздно, Шевек стоял в саду «Давенанта». Свет был погашен, и сад освещали только звезды. Воздух был холоден. Ночной цветок с какой-то неведомой планеты раскрылся среди темных листьев и кротко, терпеливо, тщетно источал благоухание, чтобы привлечь какого-то неведомого мотылька, порхающего за триллионы миль отсюда, в саду на планете, что кружится вокруг другой звезды. Свет разных солнц бывает разным, но тьма — только одна. Шевек стоял у большого прозрачного иллюминатора и смотрел на ночную сторону Анарреса, черный изгиб, закрывавший половину звезд. Он думал, будет ли Таквер там, в Порту. Когда он последний раз говорил с Бедапом, она еще не приехала в Аббенай из Мира-и-Изобилия, поэтому он предоставил Бедапу обсудить и решить с ней, разумно ли будет, если она приедет в Порт. «А если и неразумно, ты что думаешь, я бы смог ее остановить?» — сказал Бедап. Еще Шевек думал о том, как она добралась с побережья Соррубы; он надеялся, что дирижаблем, если она привезла с собой девочек. Ехать поездом с детьми тяжело. Он еще помнил все неудобства поездки из Чакара в Аббенай в 68-м году, когда Садик укачало и тошнило трое суток напролет.

Дверь сада открылась, смутный свет стал ярче. Командир «Давенанта» заглянул и окликнул Шевека по имени; он отозвался; вошли командир и Кетхо.

— Мы получили из вашей диспетчерской план приземления нашего спускаемого аппарата, — сказал командир, невысокий терриец с кожей цвета чугуна, спокойный и деловитый. — Если вы готовы, мы начнем посадку.

— Да.

Командир кивнул и вышел. Кетхо подошел и стал рядом с Шевеком возле иллюминатора.

— Кетхо, ты уверен, что хочешь пройти со мной сквозь эту стену? Ты знаешь, для меня это легко. Что бы не случилось, я возвращаюсь домой. А ты покидаешь дом. «Истинное путешествие — это возвращение…».

— Я надеюсь вернуться, — сказал Кетхо своим спокойным голосом. — Вовремя.

— Когда мы должны войти в спускаемый аппарат?

— Минут через двадцать.

— Я готов. Мне укладывать нечего. — Шевек рассмеялся; его смех был полон чистого, незамутненного счастья. Хейнит смотрел на него серьезно, словно не знал точно, что такое счастье, но все же издалека узнавал его или, быть может, припоминал. Он стоял рядом с Шевеком, как будто хотел его о чем-то спросить. Но ничего не спросил. Наконец, он сказал:

— В Анарресском порту будет раннее утро, — и ушел, чтобы собрать вещи и встретиться с Шевеком у переходного шлюза.

Оставшись один, Шевек снова отвернулся к иллюминатору и увидел ослепительный край восходящего солнца, только что показавшийся над Темаэнским морем.

«Сегодня вечером я лягу спать на Анарресе», — подумал он. — «Я лягу рядом с Таквер. Жаль, что я не привез Пилун ту картину с маленькой овечкой».

Но он не привез ничего. Руки его были пусты, как были пусты всегда.