Обездоленный

Глава пятая. УРРАС

Конец своей карьеры туриста Шевек воспринял с облегчением. В ИеуЭуне начинался новый семестр, и теперь он сможет осесть в Раю, чтобы жить и работать, а не только заглядывать в него снаружи.

Шевек взялся вести два семинара и открытый курс лекций. От него не требовали преподавательской работы, но он сам спросил, нельзя ли ему преподавать, и администрация устроила эти семинары. Идея открытых лекций не принадлежала ни ему, ни администрации. С этой просьбой к нему пришла делегация студентов. Он сразу же согласился. Так организовывались курсы в анарресских учебных центрах: по требованию студентов, или по инициативе преподавателя, или по обоюдному желанию.

Обнаружив, что администраторы встревожены, он рассмеялся.

— Неужели вы хотите, чтобы студенты не были анархистами? — сказал он. — Кем же еще может быть молодежь? Когда ты — на дне, приходится организовываться со дна вверх!

Он не собирался позволить администрации помешать ему читать этот курс — ему уже раньше приходилось вести такие бои; и студенты стояли на своем твердо, потому что он заразил их своей твердостью. Чтобы избежать неприятной огласки, Ректоры Университета сдались, и Шевек начал читать свой курс, в первый день — двухтысячной аудитории. Вскоре посещаемость упала. Он упорно придерживался только физики, не касаясь ни личностей, ни политики, и уровень этой физики был изрядно высок. Но несколько сот студентов продолжали ходить. Некоторые приходили из чистого любопытства — поглазеть на человека с Луны; других привлекал сам Шевек как личность, его качества как человека и как сторонника свободы, которые они могли мельком уловить из его слов, даже когда им не удавалось разобраться в математической части его рассуждений. И очень многие из них — удивительно! — были способны разобраться и в философии, и в математике.

У этих студентов была превосходная подготовка: ум у них был тонкий, острый, готовый к восприятию. Когда он не работал, он отдыхал. Их ум не притупляли и не отвлекали десятки других обязанностей. Они никогда не засыпали на занятиях от того, что вчера наработались на сменном дежурстве. Их общество полностью ограждало их от нужды, забот и всего, что могло бы отвлечь их от учебы.

Но что им разрешалось делать — это был уже другой вопрос. У Шевека сложилось впечатление, что их свобода от обязанностей была пропорциональна отсутствию у них свободы проявлять инициативу.

Когда ему объяснили здешнюю систему экзаменов, он пришел в ужас; он не мог представить себе ничего, что сильнее подавляло бы естественное желание учиться, чем эта система набивания студента информацией, чтобы он потом извергал ее по требованию преподавателя. Сначала Шевек отказывался давать контрольные работы или вообще ставить оценки, но это так напугало администрацию Университета, что он сдался, сознавая, что он — их гость, и не желая быть невежливым. Он попросил каждого студента написать работу по интересующей его физической проблеме, и сказал, что каждому поставит самую высокую оценку, чтобы бюрократам было, что записать в свои бланки и списки. К его удивлению, очень многие студенты пришли к нему жаловаться. Они хотели, чтобы он сам ставил проблемы, задавал подходящие вопросы; они хотели не придумывать вопросы, а записывать выученные ответы. И некоторые из них резко возражали против того, чтобы он ставил всем одинаковые оценки. Как же тогда можно будет отличить прилежных студентов от тупиц? Зачем же тогда стараться? Если не будет конкурентных различий, то с тем же успехом можно вообще ничего не делать.

— Ну, конечно, — озадаченно сказал Шевек. — Если вы не хотите выполнять какую-то работу, то вы и не должны ее делать.

Они ушли, неудовлетворенные, но учтивые. Это были симпатичные юноши, державшиеся открыто и вежливо. То, что Шевек читал об истории Урраса, привело его к мысли, что они в сущности, аристократы, хотя нынче это слово употреблялось редко. Во времена феодализма аристократы посылали своих сыновей в университет, тем самым придавая этому учреждению престиж. Теперь было наоборот: университет придавал престиж человеку. Студенты с гордостью рассказывали Шевеку, что конкурс на стипендии в Иеу-Эун возрастает с каждым годом, что доказывает, как демократично это учреждение. Он ответил:

— Вы вставляете в дверь еще один замок и называете это демократией.

Ему нравились его вежливые, сообразительные студенты, но ни к кому из них он не испытывал особо теплых чувств. Они хотели стать научными работниками — теоретиками или прикладниками — и то, что они узнавали от него, было для них средством для достижения этой цели, для успешной карьеры. Все остальное, что он мог бы дать им, они либо уже имели, либо не считали существенным.

Поэтому оказалось, что за исключением подготовки этих трех курсов у него нет никаких обязанностей; всем остальным временем он мог распоряжаться, как угодно. Такого с ним не случалось с первых лет его работы в Аббенае, когда ему было чуть за двадцать. За время, прошедшее с тех пор, его социальная и личная жизнь все более усложнялась, предъявляла к нему все большие требования. Он успел стать не только физиком, но и партнером, отцом, одонианином и, наконец, преобразователем общества. И потому, что он был всем этим, никто не ограждал его ни от каких забот, ни от какой ответственности, с которыми он сталкивался; да он и не ждал этого. Он не был свободен ни от чего, он лишь был волен делать все, что угодно. Здесь было наоборот. Как и всем студентам и профессорам, кроме умственного труда, ему было нечем заниматься: в буквальном смысле слова нечем. Постели им стелили другие, комнаты подметали другие, повседневную жизнь университета обеспечивали другие, с их пути устраняли все препятствия. И ни у кого здесь не было жен, не было семей. Вообще никаких женщин. Студентам Университета не разрешалось жениться. Женатые профессора обычно в течение пяти дней семидневной недели жили на территории Университета в квартирах для холостых и только на два выходных дня уезжали домой. Ничто не отвлекало. Полная возможность работать; все материалы под рукой; интеллектуальные стимулы, споры, беседы, как только захочешь; ничто не давит. Воистину Рай! Но ему что-то не работалось.

Шевеку чего-то не хватало — в нем самом, думал он, не в университете. Он не был готов к этому. У него не хватало сил взять то, что ему так великодушно протягивали. В этом прекрасном оазисе он чувствовал себя иссохшим и бесплодным, как растение пустыни. Жизнь на Анарресе наложила на него печать, замкнула его душу; воды жизни окружали его — а он не мог пить.

Он заставлял себя работать, но даже и в этом он не обретал уверенности. Казалось, он утратил то чутье, которое, оценивая себя, считал своим главным преимуществом перед большинством других физиков, умение распознавать, в чем заключается самая главная проблема, найти след, ведущий вглубь, к самому центру. Здесь он, казалось, утратил чувство направления. Он работал в Лаборатории Исследования Света, очень много читал и за лето и осень написал три работы; по нормальным меркам — плодотворные полгода. Но он знал, что, по существу, ничего не сделал.

Больше того, чем дольше он жил на Уррасе, тем менее реальным он ему казался. Он словно выскальзывал у Шевека из рук, весь этот полный жизни, великолепный, неисчерпаемый мир, который он увидел из окон своей комнаты в тот, самый первый свой день в этом мире. Он выскользнул из его неловких, нездешних рук, ускользнул от него, и когда он снова взглянул, оказалось, что он держит что-то совершенно иное, совсем не нужное ему, что-то вроде оберточной бумаги, упаковки, мусора.

За написанные работы он получил деньги. На его счету в Национальном Банке уже было 10000 Международных Денежных Единиц — премия Сео Оэн — и субсидия в 5000 от Иотийского Правительства. Теперь к этой сумме добавилось его профессорское жалование и деньги, которые ему заплатило Университетское Издательство за эти три монографии. Сначала все это казалось ему смешным, потом стало беспокоить. Нельзя было отмахиваться, как от нелепости, от того, что здесь, в конце концов, считается невероятно важным. Он попытался прочесть учебник элементарной экономики; ему стало невыносимо скучно, точно он слушал чей-то нескончаемый рассказ о длинном и дурацком сне. Он не мог заставить себя понять, как функционируют банки и тому подобное, потому что все операции капитализма казались ему такими же бессмысленными, как обряды какой-нибудь первобытной религии, такими же варварскими, такими же нарочито усложненными, такими же ненужными. В человеческих жертвоприношениях божеству может скрываться хотя бы некая превратно понятая и грозная красота; в ритуалах же менял, исходивших из того, что всеми поступками людей движет жадность, лень и зависть, даже грозное и ужасное становилось банальным. Шевек смотрел на эту чудовищную мелочность с презрением и без интереса. Он не признавался себе, не мог признаться себе, что на самом деле она его пугает.

На вторую неделю его пребывания в А-Ио Саио Паэ повел его «по магазинам». Хотя ему даже в голову не пришло остричь волосы (в конце концов, его волосы — это часть его самого), Шевеку были нужны костюм и пара ботинок, какие носят на Уррасе. Ему хотелось как можно меньше внешне отличаться от уррасти. Его старый костюм был настолько простым, что эта простота казалась нарочитой, а его мягкие, неуклюжие сапоги, какие носят в пустыне, на фоне изысканной иотийской обуви выглядели очень и очень странно. Поэтому Паэ по просьбе Шевека повел его на Проспект Саэмтэневиа, улицу в Нио-Эссейя, где продавали и шили на заказ элегантную одежду и обувь, чтобы с него сняли мерку портной и сапожник.

Вся эта процедура до такой степени ошеломила Шевека, что он как можно скорее выкинул ее из головы, но еще много месяцев его преследовали сны об этом — кошмары. Улица Саэмтэневиа была длиной не больше двух миль и казалась сплошной массой людей, транспорта и вещей: вещей, которые продавались, которые покупались. Куртки, платья, плащи, халаты, брюки, короткие штаны, рубашки, блузы, шляпы, туфли, чулки, шарфы, шали, майки, пелерины, зонтики, одежда для сна, для купания, для игр, для того, чтобы ходить в гости днем, для того, чтобы ходить на вечера, для того, чтобы ездить в гости за город, для дальних поездок, для посещения театра, для верховой езды, для работы в саду, для приема гостей, для поездок на пароходе, для обеда, для охоты — все разное, сотни разных фасонов, стилей, цветов, материалов. Духи, часы, лампы, статуи, косметика, свечи, картины, фотоаппараты, игры, вазы, диваны, кастрюли, головоломки, подушки, куклы, дуршлаги, пуфики, драгоценности, ковры, зубочистки, записные книжки, платиновая, с ручкой из горного хрусталя, погремушка для младенца, у которого режутся зубы, электрическая точилка для карандашей, наручные часы с бриллиантовыми цифрами; сувениры, и статуэтки, и безделушки, и антикварные штучки, все либо бесполезное изначально, либо декоративное до такой степени, что нельзя было понять, для чего оно служит; акры всякой роскоши, акры экскремента. В первом же квартале Шевек остановился посмотреть на лохматое пятнистое пальто, выставленное в самом центре сверкающей витрины с одеждой и ювелирными изделиями.

— Это пальто стоит 8400 единиц? — спросил он, не веря своим глазам, потому что недавно прочел в газете, что «прожиточный минимум» составляет около 2000 единиц в год.

— О да, это настоящий мех, большая редкость в наше время, когда животные находятся под защитой, — ответил Паэ. — Миленькая вещь, не правда ли? Женщины обожают меха. — И они пошли дальше. Пройдя еще квартал, Шевек почувствовал полное изнеможение. Он больше не мог смотреть. Ему хотелось спрятать глаза.

А самое странное в этой кошмарной улице было то, что на ней не была сделана ни одна из миллиона выставленных здесь на продажу вещей. Они здесь только продавались. Где же эти мастерские, фабрики, эти фермеры, ремесленники, шахтеры, ткачи, химики, резчики, красильщики, конструкторы, станочники, где руки, где люди, которые делают? Скрыты от глаз, где-то в других местах. За стенами. Все эти люди во всех этих магазинах — либо покупатели, либо продавцы. Они не имеют к этим вещам никакого отношения, кроме отношения обладания.

Шевек узнал, что, раз у них уже есть его мерка, он может заказать все, что ему может понадобиться, по телефону, и решил больше никогда не возвращаться на эту кошмарную улицу.

Костюм и ботинки прислали через неделю. У себя в спальне Шевек надел их и встал перед большим зеркалом. Сшитая по фигуре длинная серая куртка, белая рубашка, черные штаны до колен, и чулки, и начищенные до блеска ботинки шли к его высокой, тонкой фигуре и узким ступням. Он осторожно дотронулся до одного ботинка. Ботинок был сделан из того же материала, что обивка кресел во второй комнате, материала, наощупь напоминавшего живую кожу; недавно он спросил кого-то, что это за материал, и ему ответили, что это — кожа живого существа, шкура животного, сафьян, как они ее называли. Он скривился от этого прикосновения, выпрямился и отвернулся от зеркала; но прежде успел заметить, что в этой одежде он еще больше, чем раньше, похож на свою мать, на Рулаг.

В середине осени между семестрами был большой перерыв. Большинство студентов разъехалось на каникулы по домам. Шевек с небольшой группой студентов и исследователей из Лаборатории Исследования Света отправился бродить по Мейтейским горам, потом вернулся и попросил немного машинного времени на большом компьютере, который в учебном году был все время занят. Но ему надоела работа, которая ни к чему не вела, и он работал не слишком усердно. Он спал больше обычного, гулял, читал и уверял себя, что все дело в том, что он сначала слишком спешил; нельзя же за несколько месяцев объять целый мир. Газоны и рощи Университета были прекрасны и взъерошены, пропитанный дождем ветер подбрасывал и носил под мягким серым небом горящие золотом листья. Шевек разыскал произведения великих иотийских поэтов и читал; теперь он понимал их, когда они говорили о цветах, о пролетающих птицах, об осенних красках леса. Это понимание доставляло ему огромное наслаждение. Приятно было в сумерки возвращаться в свою комнату, спокойная красота пропорций которой не переставала радовать его. Теперь он уже привык к этому изяществу и комфорту, они стали для него обыденным. Привычными стали и лица в столовой по вечерам, его коллеги, некоторые нравились ему больше, некоторые — меньше, но все теперь были ему знакомы. Привычной стала и пища — все ее разнообразие, и обилие, которые вначале так поражали его. Люди, подававшие еду, уже знали, что ему нужно, и обслуживали его так, как он бы сам обслуживал себя. Он все еще не ел мяса: он как-то попробовал его из вежливости и чтобы доказать себе, что у него нет неразумных предрассудков, но его желудок, у которого были свои резоны, недоступные разуму, взбунтовался. После нескольких неудачных опытов — почти катастроф — он отказался от этих попыток и остался вегетарианцем, но вегетарианцем с хорошим аппетитом. Ему очень нравились здешние обеды. С тех пор, как он прилетел на Уррас, он прибавил три-четыре кило; он сейчас очень хорошо выглядел, загорелый после своего похода в горы, отдохнувший за время каникул. Он выглядел очень впечатляюще, когда вставал из-за стола в огромном обеденном зале с высоким, затененным, ребристым потолком, с обшитыми панелями стенами, на которых висели портреты, со столами, на которых в пламени свечей сверкали фарфор и серебро. Он поздоровался с кем-то за другим столом и прошел дальше со спокойно-отчужденным выражением лица. С другого конца зала его заметил Чифойлиск и пошел за ним, догнав его у дверей.

— Шевек, у вас есть несколько минут?

— Да. В моей комнате? — он уже привык к постоянному употреблению притяжательных местоимений и выговаривал их, не смущаясь.

Чифойлиск засмеялся:

— Может быть, в библиотеке? Вам по пути, а я хотел взять там книгу.

В темноте, пронизанной шорохом дождя, они отправились через двор в Библиотеку Благородной Науки — так в старину называли физику, и даже на Анарресе это название в некоторых случаях применялось. Чифойлиск раскрыл зонтик, а Шевек шел под дождем, как иотийцы гуляют на солнце — с удовольствием.

— Промокнете насквозь, — проворчал Чифойлиск. — У вас ведь грудь слабая, правда? Побереглись бы.

— Я очень хорошо себя чувствую, — сказал Шевек и улыбнулся, шагая под дождем. — Этот доктор от Правительства, вы знаете, он назначил мне какие-то процедуры, ингаляции. Это помогает: я не кашляю. Я просил доктора описать этот процесс и лекарства по радио Синдикату Инициативы в Аббенае. Он сделал это. Он сделал это с радостью. Это довольно просто; и, возможно, это облегчит много страданий от пыльного кашля. Почему, почему только теперь? Почему мы не работаем вместе, Чифойлиск?

Тувиец тихонько, сардонически крякнул. Они вошли в читальный зал библиотеки. Вдоль стен, под изящными двойными арками, в ярком свете безмятежно стояли книги; на длинных столах стояли лампы — простые алебастровые шары. Зал был пуст, но вслед за ними поспешно вошел служитель, чтобы разжечь дрова, приготовленные в мраморном камине, и, убедившись, что им больше ничего не нужно, ушел. Чифойлиск стоял перед камином, глядя, как пламя охватывает растопку. Его колючие брови нависли над маленькими глазками; грубое, смуглое, умное лицо казалось постаревшим.

— Шевек, я хочу наговорить вам неприятностей, — хрипло, как всегда, сказал он. — Я полагаю, ничего необычного в этом нет.

Такого смирения Шевек от него не ожидал.

— В чем дело?

— Я хочу знать, известно ли вам, что вы здесь делаете?

Помедлив, Шевек ответил:

— Я думаю, да.

— Значит, вы понимаете, что вас купили?

— Купили?

— Ну, если хотите, можете это назвать «кооптировали». Послушайте. Ни один человек, как бы он ни был умен, не может увидеть то, чего не умеет видеть. Как вы можете понять свое положение здесь, в капиталистической экономической системе, в плутократически-олигархическом государстве? Как вам увидеть это, вам, попавшему сюда с неба, из вашей маленькой коммуны голодающих идеалистов?

— Чифойлиск, уверяю вас, на Анарресе осталось мало идеалистов. Да, Первопоселенцы были идеалистами, решившись променять этот мир на наши пустыни. Но это было семь поколений назад! Наше общество практично. Может быть, слишком практично, слишком озабочено лишь тем, как выжить. Что идеалистического в социальном сотрудничестве, взаимопомощи, если это — единственное средство, чтобы выжить?

— Я не могу спорить с вами о ценности одонианства. Не то, чтобы я этого не хотел! Ведь я, знаете ли, кое-что об этом знаю. Мы, на моей родине, куда ближе к нему, чем эти люди. Мы — продукт того же великого революционного движения восьмого века, мы, как и вы, социалисты.

— Но вы — архисты. Государство Ту еще более централизовано, чем АИо. Одна властная структура управляет всем — правительством, администрацией, армией, полицией, образованием, законами, торговлей, промышленностью. И у вас — денежная экономика.

— Денежная экономика, основанная на том принципе, что каждый трудящийся получает за свой труд такую плату, какой он заслуживает, — не от капиталистов, которым он вынужден служить, а от Государства, членом которого он является.

— Он сам устанавливает цену своего труда?

— Почему бы вам не приехать в Ту и не посмотреть, как функционирует настоящий социализм?

— Я знаю, как функционирует настоящий социализм, — сказал Шевек. — Я и вам мог бы рассказать; но позволит ли мне ваше правительство объяснять это в Ту?

Чифойлиск толкнул ногой полено, которое еще не занялось. Он не отрывал взгляда от огня; на лице у него была горечь, морщины между носом и углами рта стали еще глубже. Он не ответил на вопрос Шевека. Наконец, он сказал:

— Я не собираюсь морочить вам голову. Это бесполезно; и вообще, я не хочу этого делать. Вот какой у меня к вам вопрос: вы бы не согласились приехать в Ту?

— Не сейчас, Чифойлиск.

— Но чего вы можете здесь добиться?

— Закончить свою работу. И потом, здесь я — рядом с Советом Правительств Планеты…

— СПП? Да они уже тридцать лет пляшут под дудку А-Ио. Не рассчитывайте, что они вас спасут!

Наступило молчание.

— Так значит, я в опасности?

— А до вас даже и это не дошло?

Снова молчание.

— К кому относится это предостережение? — спросил Шевек.

— В первую очередь к Паэ.

— Ах, Паэ. — Шевек оперся ладонями об инкрустированную золотом, богато украшенную каминную полочку. — Паэ очень неплохой физик. И очень услужлив. Но я ему не доверяю.

— Почему?

— Ну… Он какой-то уклончивый.

— Да. Тонкая психологическая оценка. Но Паэ опасен для вас, Шевек, не потому, что он скользкий сам по себе. Он опасен для вас потому, что он — преданный и честолюбивый агент Иотийского Правительства. Он регулярно доносит на вас (и на меня) Департаменту Национальной Безопасности — тайной полиции. Видит Бог, я не склонен вас недооценивать, но как вы не понимаете, что ваша привычка подходить к каждому просто как к человеку, как к личности, здесь не годится, она здесь не срабатывает. Вы должны понимать, какие силы стоят за отдельными личностями.

Пока Чифойлиск говорил, поза Шевека становилась все более скованной; теперь он выпрямился, как Чифойлиск, глядя на огонь. Он спросил:

— Откуда вы знаете про Паэ?

— Оттуда же, откуда знаю, что в вашей комнате спрятан магнитофон, так же, как и в моей. Потому что знать это — моя обязанность.

— Вы тоже агент своего правительства?

Лицо Чифойлиска стало отчужденным; внезапно он повернулся к Шевеку и очень тихо, с ненавистью, заговорил.

— Да, — сказал он, — конечно, я — агент своего правительства. Иначе меня бы здесь не было. Это знают все. Мое правительство посылает за рубеж только тех, кому может доверять… А мне они могут доверять! Потому что меня не купили, как этих проклятых богачей — иотийских профессоров. Я верю в мое правительство, в мою страну. Я доверяю им! — Он говорил с трудом, в его голосе была мука. — Пора бы вам уже оглянуться кругом, Шевек! Вы же — как дитя среди разбойников! Они к вам добры, они вам дали хорошую комнату, лекции, студентов, деньги, возили вас по замкам, по образцовым заводам, по симпатичным деревушкам. Все — самое лучшее. Все прелестно, все отлично! Но зачем? Зачем они привезли вас с Луны сюда, расхваливают вас, печатают ваши книги, держат вас в этих укромных и уютных аудиториях, лабораториях и библиотеках? Вы полагаете, что они это делают из научного бескорыстия, из братской любви? Это — экономика выгоды, Шевек!

— Я знаю. Я приехал, чтобы заключить с ними сделку.

— Сделку?… Но… какую? Что на что вы будете менять?

Лицо Шевека приняло то холодное и серьезное выражение, какое оно имело, когда он выходил из Форта Дрио.

— Вы знаете, что мне нужно, Чифойлиск. Я хочу, чтобы мой народ перестал быть изгнанником. Я приехал сюда потому, что не думаю, что вы, в Ту, хотите этого. Там, у вас, нас боятся. Вы боитесь, что с нами может возвратиться революция, та, старая, настоящая, революция во имя справедливости, которую вы начали, а потом остановились на полпути. Здесь, в А-Ио, меня боятся меньше, потому что они уже забыли революцию. Они больше не верят в нее, они думают, что если люди будут обладать достаточным количеством вещей, они будут согласны жить в тюрьме. Но я отказываюсь верить в это. Я хочу, чтобы стены рухнули. Мне нужна солидарность, людская солидарность. Мне нужен свободный взаимообмен между Уррасом и Анарресом. Я боролся за это, как мог, на Анарресе, теперь борюсь за это, как могу, на Уррасе. Там я действовал, здесь я заключаю сделку.

— Что же вы можете им предложить?

— Ну, вы же знаете, Чифойлиск, — тихо, застенчиво сказал Шевек. — Вы же знаете, чего они от меня хотят.

— Да, знаю, но я не знал, что и вы это знаете, — так же тихо ответил тувиец. Его хрипловатый голос перешел в еще более хриплый шепот — сплошные выдохи и свистящие согласные. — Значит, она у вас есть — Общая Теория Времени?

Шевек взглянул на него, пожалуй, не без иронии.

Чифойлиск настаивал:

— Вы ее записали?

Шевек с минуту продолжал смотреть на него, потом ответил прямо:

— Нет.

— Хорошо!

— Почему?

— Потому что, если бы она была записана, она уже была бы у них.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал. Послушайте, ведь это Одо говорит, что где собственность, там и воровство?

— «Чтобы создать вора — создай владельца; чтобы создать преступность — создай законы». «Социальный организм».

— Правильно. Где есть бумаги, хранящиеся в запертых комнатах, там есть и люди с ключами к этим комнатам!

Шевека передернуло.

— Да, — сказал он, помолчав, — это очень неприятно.

— Для вас. Не для меня. У меня, знаете ли, нет этих ваших индивидуалистических моральных ограничений. Я знал, что вы не записали свою Теорию. Если бы я думал, что она записана, я приложил бы все усилия, чтобы получить ее от вас — уговорами, воровством, силой, если бы я считал, что мы сумеем похитить вас, не вызвав этим войну с А-Ио. Все, что угодно, лишь бы суметь вырвать ее из рук этих жирных иотийских капиталистов и отдать в руки Центрального Президиума моей страны.

Потому что дело, которому я служу, это мощь и безопасность моей родины, и выше этого нет и не может быть ничего.

— Вы врете, — миролюбиво ответил Шевек. — Я думаю, вы патриот, да. Но выше патриотизма вы ставите свое уважение к истине, к научной истине; и, быть может, еще и свою верность отдельным личностям. Вы бы не предали меня.

— Предал бы, если бы смог, — с яростью сказал Чифойлиск. Он начал было говорить что-то еще, замолчал и наконец зло и безнадежно сказал:

— Думайте, что хотите. Я не могу открыть вам глаза, если вы сам этого не делаете. Но помните — вы нам нужны. Если вы в конце концов разглядите, что здесь происходит, приезжайте в Ту. Не тех людей вы выбрали, чтобы сделать из них братьев! И если… я не имею права это говорить, но не важно. Если не хотите ехать к нам, в Ту, по крайней мере, не отдавайте свою Теорию иотийцам. Вообще ничего не давайте этим ростовщикам! Уезжайте. Возвращайтесь домой. Отдайте своему народу то, что можете отдать!

— Он в этом не нуждается, — лишенным выражения голосом ответил Шевек. — Вы думаете, я не пытался?

Четыре-пять дней спустя Шевек спросил о Чифойлиске, и ему сообщили, что он вернулся в Ту.

— Совсем? Он не сказал мне, что уезжает.

— Ни один тувиец не знает, когда его отзовет его Президиум, — сказал Паэ, потому что, разумеется, именно Паэ рассказал Шевеку об отъезде Чифойлиска. — Он просто знает, что, когда такой приказ придет, его надо быстренько выполнить. И не тратить время на всякие там прощания. Бедняга Чиф! Интересно, чем он провинился?

Раз или два в неделю Шевек навещал Атро в симпатичном домике на самом краю университетского городка, где тот жил с парой слуг, таких же старых, как он сам. Ему было почти восемьдесят лет, и он был, по его собственному выражению, памятником первоклассному физику. Хотя ему не пришлось, как Гвараб, столкнуться с тем, что труд всей его жизни остался непризнанным, с возрастом он частично обрел свойственное ей бескорыстие. Во всяком случае, его интерес к Шевеку был, по-видимому, чисто личным; это было отношение товарищества. Он был первым физиком-секвенциалистом, который принял подход Шевека к пониманию Времени. Он сражался — оружием Шевека — за теории Шевека, против прочно устоявшейся научной респектабельности, и эта битва продолжалась несколько лет, пока не были опубликованы еще не отшлифованные «Принципы Одновременности», что быстро привело к победе одновременистов. В жизни Атро это сражение было звездным часом. Не за истину он не стал бы сражаться, но сам процесс сражения был ему милее истины.

Атро знал свою родословную за тысячу сто лет, в ней были генералы, принцы, крупнейшие землевладельцы. У семьи Атро и сейчас было имение в семь тысяч акров и четырнадцать деревень в Провинции Сиэ, самом сельском регионе А-Ио. В его речи проскальзывали провинциальные обороты, архаизмы, которыми он гордился и от которых не желал отказываться. Богатство не производило на него ни малейшего впечатления, а правительство своей родной страны, все целиком, он называл «сборищем демагогов и ползучих политиканов». Купить его уважение было невозможно. Но он, не скупясь, дарил его любому дураку с «приличным именем», как он выражался. В некоторых отношениях он был совершенно непонятен Шевеку: загадка; аристократ. И все же его неподдельное презрение и к деньгам, и к власти вызывало у Шевека чувство большей близости к нему, чем к кому бы то ни было из тех, с кем он сталкивался на Уррасе.

Однажды, когда они вместе сидели на застекленной веранде, где Атро разводил всевозможные редкостные и не подходящие к сезону цветы, Атро случайно употребил выражение «мы, тау-китяне». Шевек поймал его на слове:

— «Тау-китяне» — ведь это птичий термин?

«Птичьими» в разговорной речи называли популярную прессу, газеты, радиопередачи и литературу, выпускаемые для городских трудящихся.

— Птичий! — повторил Атро. — Мой дорогой, где вы, черт возьми, набираетесь этих вульгарных выражений? Под «тау-китянами» я подразумеваю именно то, что под этим словом понимают журналисты и их читающие по складам читатели. Уррас и Анаррес!

— Меня удивило, что вы употребили инопланетное слово, по существу, — не тау-китянское слово.

— Определение посредством исключения, — с веселым азартом парировал старик. — Сто лет назад мы не нуждались в этом слове. Нам было вполне достаточно слова «человечество». Но шестьдесят с чем-то лет назад все изменилось. Мне было семнадцать лет, это случилось ранним летом, день был отличный, солнечный, я прекрасно его помню. Я как раз вывел своего коня, а моя старшая сестра крикнула из окна: «По радио разговаривают с кем-то из Дальнего Космоса!». Моя бедная матушка решила, что все кончено: инопланетные дьяволы, знаете ли… Но оказалось, что это всего лишь хейниты, болтают о мире и братстве… Ну, в наше время понятие «человечество» стало немного слишком всеобъемлющим. Чем определить понятие «братство» или «не-братство»? Определение посредством исключения, милый мой! Вы и я — родичи. Несколько веков назад ваши предки, вероятно, пасли коз в горах, а мои угнетали крепостных в Сиэ; но мы — члены одной и той же семьи. Чтобы осознать это, достаточно увидеть чужака или услышать о нем. Существо из другой солнечной системы. Существо, которое называется человеком, но не имеет с нами ничего общего, кроме того, что у него тоже есть две руки, две ноги и голова, а в ней какой-то мозг!

— Но разве хейниты не доказали, что мы…

— Все происходим из иного мира, что мы все — потомки хейнских межзвездных колонистов, полмиллиона лет назад, или миллион, или два, или три миллиона, да, знаю. Доказали! Клянусь Первичным Числом, Шевек, вы рассуждаете, как первокурсник на семинаре! Как вы можете всерьез говорить об исторических доказательствах при таком огромном промежутке времени? Эти хейниты перебрасываются тысячелетиями, как мячиками, но это все — фокусы! Религия моих отцов не менее авторитетно сообщает мне, что я происхожу от некоего Пинра-Ода, которого Бог изгнал из Сада за то, что он имел наглость сосчитать у себя пальцы на руках и на ногах и тем самым выпустил во вселенную Время. Уж если выбирать, я предпочитаю эту историю утверждениям чужаков!

Шевек засмеялся; капризы Атро доставляли ему удовольствие. Но старик был серьезен. Он постучал пальцем по руке Шевека пониже локтя и, двигая бровями и жуя губами, как всегда, когда волновался, сказал:

— Надеюсь, мой дорогой, что вы относитесь к этому так же, как я, очень на это надеюсь. Я уверен, что ваше общество во многом достойно восхищения, но оно не учит вас видеть различия — а это, в конце концов, лучшее из всего, чему может научить цивилизация. Я не хочу, чтобы эти чертовы чужаки зацапали вас при помощи этих ваших представлений о братстве и общности и тому подобного. Они вас утопят в разговорах об «общечеловеческом» и «лигах всех миров» и так далее, а мне было бы очень горько, если бы вы попались на эту удочку. Закон существования — борьба… конкуренция… устранение слабых… безжалостная война за выживание. И я хочу увидеть, что выживут лучшие. Тот вид людей, которых я знаю. Тау-китяне. Вы и я: Уррас и Анаррес. Сейчас мы впереди них, всех этих хейнитов и террийцев, и как они там еще себя называют, и мы должны оставаться впереди. Они дали нам межзвездный двигатель, но теперь мы делаем звездолеты лучше, чем они. И я всей душой надеюсь, что когда вы, наконец, решите опубликовать вашу теорию, вы подумаете о своем долге перед своим народом, перед своим родом. О том, что такое верность и кому она должна принадлежать.

На полуслепые глаза Атро навернулись легкие старческие слезы. Шевек успокаивающим жестом коснулся плеча старика, но ничего не сказал.

— Они, конечно, получат ее. В конце концов. И так и должно быть. Научную истину скрыть невозможно, солнца под камнем не спрячешь. Но прежде, чем они ее получат, я хочу, чтобы мы заняли место, принадлежащее нам по праву. Я хочу, чтобы нас уважали; и именно этого вы можете для нас добиться. Нуль-транспортировка… если бы мы овладели нуль-транспортировкой, их межзвездный двигатель не стоил бы и кучки бобов. Вы ведь знаете, мне нужны не деньги. Мне нужно, чтобы они признали превосходство тау-китянской науки, тау-китянского разума. Если уж суждено существовать межзвездной цивилизации, то, клянусь Богом, я не хочу, чтобы мой народ был в ней низшей кастой! Мы должны войти в нее, как аристократы, с великим даром в руках — вот как это должно быть… Ну, ну, я иногда горячусь из-за этого. Кстати, как подвигается ваша книга?

— Последнее время я занимался гравитационной гипотезой Скаска. У меня такое чувство, что ему не следовало ограничиваться применением только парциальных дифференциальных уравнений.

— Но и ваша последняя работа была о притяжении. Когда же вы собираетесь заняться главным?

— Вы ведь знаете, что для нас, одониан, средство — это цель, — легким тоном сказал Шевек. — И потому, я же не могу представить Теорию Времени, которая не учитывала бы силу притяжения, не так ли?

— Вы хотите сказать, что даете нам ее кусочками и отрывками? — подозрительно спросил Атро. — Это мне в голову не приходило. Надо будет, пожалуй, перечитать вашу последнюю статью. Некоторые места я там не очень понял. У меня последнее время ужасно устают глаза. По-моему, с этой штукой, которой я пользуюсь, чтобы читать, проектором-увеличителем, что-то не в порядке, слова на экране получаются какие-то расплывчатые.

Шевек посмотрел на старика виновато и с любовью, но больше не рассказывал ему о том, в каком состоянии его Теория.

Каждый день Шевек получал приглашения на приемы, посвящения, открытия и тому подобное. На некоторые он ходил, потому что прибыл на Уррас с поручением и должен был постараться его выполнить; он должен был распространять идею братства, он должен был в своем лице представлять Солидарность Двух Миров. Он выступал с речами, и люди слушали его и говорили: «Ах, как это верно!»

Его удивляло, почему правительство не препятствует его выступлениям. Должно быть, Чифойлиск в собственных целях преувеличил степень контроля и цензуры, которые они могут осуществлять. Его выступления были сплошной проповедью анархизма, а они его не останавливали. Но нужно ли им было его останавливать? Ему казалось, что он каждый раз выступает перед одними и теми же людьми: хорошо одетыми, сытыми, благовоспитанными, улыбающимися. Или на Уррасе все люди такие?

— Людей объединяет страдание, — говорил Шевек, стоя перед ними, а они кивали и говорили: «Ах, как это верно!»

Он начал их ненавидеть и, когда понял это, перестал принимать их приглашения.

Но поступать так означало смириться с поражением и оказаться в еще большей изоляции. Он не выполняет того, зачем приехал сюда. И ведь не они сторонятся от него, — говорил он себе, — это он сам, как всегда, отдалился от них. Ему было одиноко, он задыхался от одиночества среди всех людей, которых видел каждый день. Беда была в том, что он не был ни с кем в контакте — у него было чувство, что за все эти месяцы он не соприкоснулся на Уррасе ни с кем, ни с чем.

Однажды вечером, в преподавательской комнате отдыха он сказал:

— Вы знаете, ведь я не знаю, как вы живете здесь, на Уррасе. Я вижу дома, где живут люди, но снаружи. А изнутри я знаю только вашу не-частную жизнь: залы заседаний, столовые, лаборатории…

На следующий день Оииэ довольно официальным тоном спросил Шевека, не согласится ли он в следующие выходные отобедать и переночевать у него дома.

Дом Оииэ находился в нескольких милях от Иеу-Эуна, в деревне Амоэно; по уррасским меркам это был скромный домик представителя среднего класса, может быть, более старый, чем другие. Он был построен около трехсот лет назад, из камня; стены в комнатах были обшиты деревянными панелями. В оконных рамах и дверных проемах были использованы характерные для иотийской архитектуры двойные арки. Мебели в комнатах было мало, и это сразу понравилось Шевеку. Комнаты выглядели строгими, просторными, незагроможденными, полы были натерты до ослепительн ого блеска. Ему всегда было не по себе в вычурно убранных и благоустроенных залах общественных зданий, где проходили приемы, посвящения и так далее. У уррасти был тонкий вкус, но часто он, казалось, вступал в противоречие с желанием похвастаться, со стремлением к сознательному расточительству. Естественный, эстетический источник желания владеть вещами был скрыт и искажен навязчивыми требованиями экономики и конкуренции, а это, в свою очередь, сказывалось на качестве вещей: удавалось достичь лишь безжизненной, чрезмерной пышности. Здесь, напротив, было изящество, достигнутое сдержанностью.

У двери слуга взял у них куртки; жена Оииэ вышла из расположенной в подвале кухни, где давала распоряжения повару, чтобы поздороваться с Шевеком.

Когда они перед обедом разговаривали, Шевек заметил, что почти все время обращается только к ней с удивившими его самого дружелюбием и желанием ей понравиться. Но так приятно было наконец поговорить с женщиной! Неудивительно, что у него здесь было чувство изолированности, искусственности существования среди мужчин, всегда одних лишь мужчин, без волнующего очарования, связанного с противоположным полом. А Сэва Оииэ была привлекательна: глядя на изящные, хрупкие очертания ее затылка и висков, он примирился с обычаем уррасских женщин брить голову. Она была сдержанна, даже несколько застенчива; он старался держаться так, чтобы она почувствовала себя с ним свободно, и очень обрадовался, когда это ему как будто начало удаваться.

Они сели обедать; за столом были и двое детей. Сэва Оииэ извинилась:

— Здесь теперь просто невозможно найти хорошую няню, — сказала она. Шевек согласился, хотя и не знал, что такое няня. Он смотрел на мальчиков с тем же облегчением, с той же радостью. С тех пор, как он покинул Анаррес, он почти не видел детей.

Это были очень чистенькие, тихие дети, в голубых бархатных курточках и коротких штанах. Они говорили только тогда, когда к ним обращались. На Шевека — существо из Космоса — они смотрели с благоговейным страхом. Девятилетний обращался с семилетним очень строго, все время громким шепотом напоминал, чтобы тот не таращил глаза на гостя, а когда младший не слушался, яростно щипал его. В ответ малыш тоже щипался и норовил лягнуть его под столом. По-видимому, он еще не вполне усвоил Принцип Верховенства.

Дома Оииэ был совершенно другим человеком. С его лица исчезло выражение скрытности, и он говорил, не растягивая слова. Жена и дети держались с ним почтительно, но эта почтительность была взаимной. Шевеку были довольно хорошо известны взгляды Оииэ на женщин, и он был удивлен, увидев, как изысканно вежливо, даже деликатно, тот ведет себя с женой. «Это и есть рыцарство», — подумал Шевек, лишь недавно узнавший это слово; но вскоре он решил, что это — нечто лучшее, чем рыцарство. Оииэ любил свою жену и доверял ей. Он вел себя с ней и с сыновьями, в общем, так же, как вел бы себя анаррести. У себя дома он держался просто, по-братски, как свободный человек.

Шевеку казалось, что рамки этой свободы очень тесны, что эта семья очень мала; но и сам он чувствовал себя здесь настолько более свободно, так легко, что ему не хотелось критиковать.

Когда разговор на время прервался, младший мальчик тихим, чистым голоском сказал:

— У г-на Шевека не очень хорошие манеры.

— Почему? — спросил Шевек прежде, чем жена Оииэ успела оборвать малыша. — Что я сделал не так?

— Вы не сказали «спасибо».

— За что?

— Когда я вам передал блюдо с маринованными овощами.

— Ини! Замолчи сейчас же!

(«Садик! Не эгоизируй!» — интонация была точно такая же.)

— Я думал, что ты делишься ими со мной. Разве это был подарок? У меня на родине «спасибо» говорят только за подарки. Остальным мы делимся, не рассуждая об этом, понимаешь? Хочешь, я верну тебе эти овощи?

— Нет, я их не люблю, — сказал мальчик, глядя снизу вверх в лицо Шевека темными, очень ясными глазами.

— Поэтому делиться ими особенно легко, — сказал Шевек. Старший мальчик корчился от подавляемого желания ущипнуть Ини, но тот засмеялся, показав мелкие белые зубки. Позже, когда опять наступила пауза, он наклонился к Шевеку и тихо спросил:

— Хотите посмотреть мою выдру?

— Да.

— Она в саду за домом. Мама ее отправила в сад, потому что боялась, что она вам будет мешать. Некоторые взрослые не любят животных.

— Я люблю смотреть на них. На моей родине животных нет.

— Неужели нет? — спросил старший, изумленно раскрыв глаза. — Отец! Г-н Шевек говорит, что у них там нет никаких животных!

У Ини тоже сделались большие глаза.

— А что же у вас есть?

— Люди. Рыбы. Черви. И древесный холум.

— А что такое древесный холум?

Этот разговор длился еще полчаса. В первый раз Шевека на Уррасе попросили описать Анаррес. Расспрашивали дети, но родители с интересом слушали. Шевек старательно избегал этической модальности: он пришел в гости не для того, чтобы агитировать детей хозяина дома. Он просто рассказывал им, как выглядит Пыль, как выглядит Аббенай, как на Анарресе одеваются, что люди делают, когда им нужна новая одежда, чем занимаются дети в школах. Ответ на этот вопрос вопреки намерениям Шевека оказался пропагандой: Ини и Аэви пришли в восторг от учебной программы, в которую входили сельское хозяйство, плотницкое дело, регенерация сточных вод, типографское дело, сантехника, дорожно-ремонтные работы, курс драматургии и все другие «взрослые» специальности, необходимые в общине, и от его признания, что никого никогда ни за что не наказывают.

— Хотя иногда, — сказал он, — тебя могут заставить на некоторое время уйти и побыть в одиночестве.

— Но что же, — сказал Оииэ внезапно, словно он давно держал в себе этот вопрос, а теперь он у него вырвался, как под давлением, — что же заставляет людей поддерживать порядок? Почему они не грабят и не убивают друг друга?

— Никто ничем не владеет, поэтому и грабить некого. Если кому-то нужна какая-то вещь, он берет ее из распределителя. Что же до убийств… ну, не знаю, Оииэ; при обычных обстоятельствах вы бы стали меня убивать? А если бы вам этого все-таки захотелось, остановил бы вас закон, запрещающий убийства? Принуждение — наименее эффективный способ поддержания порядка.

— Ну, ладно, а как вы добиваетесь, чтобы люди выполняли грязную работу?

— Какую грязную работу? — спросила жена Оииэ, потерявшая нить разговора.

— Собирать мусор, копать могилы, — ответил Оииэ; Шевек добавил:

— Добывать ртуть, — и чуть не сказал: — Перерабатывать дерьмо, — но вспомнил об иотийском табу на скатологические выражения. Еще в самом начале своего пребывания на Уррасе он подумал, что уррасти живут среди гор экскрементов, но никогда не произносят слова «дерьмо».

— Ну, мы все выполняем такие работы. Но никому не приходится выполнять их особенно долго, разве что кому-то эта работа нравится. Каждую декаду комитет управления общиной, или квартальный комитет, или любой, кому он понадобится, может попросить его один день участвовать в такой работе; составляются списки очередности. Есть еще назначения на неприятную работу, или на опасную, как ртутные рудники или дробилки, в норме они не превышают полугода.

— Но тогда, значит, весь персонал состоит из неопытных работников?

— Да. Производительность низкая; но что же еще можно сделать? Нельзя же велеть человеку выполнять работу, от которой он за несколько лет станет инвалидом или умрет. Зачем ему это?

— Он может отказаться выполнять этот приказ?

— Это не приказ, Оииэ. Он приходит в РРС — управление распределения рабочей силы — и говорит: я хочу делать то-то и то-то; что у вас есть? И они ему говорят, где есть такая работа.

— Но тогда почему люди вообще делают грязную работу? Почему они соглашаются на это хотя бы даже раз в десять дней?

— Потому что такую работу делают вместе… И по другим причинам. Вы знаете, на Анарресе жизнь не такая богатая, как здесь. В маленьких общинах развлечений немного, а несделанной работы — уйма. Поэтому, если человек большей частью работает на ткацком станке, то каждый десятый день ему приятно выйти на воздух и проложить трубу или вспахать поле, каждый раз с другой группой людей… И потом — дух соревнования. Здесь вы считаете, что стимулом к работе являются финансы, нужда в деньгах или стремление разбогатеть; но там, где нет денег, возможно, яснее видны истинные мотивы. Люди любят делать дело, и делать его хорошо. Люди берутся за опасные, тяжелые работы, потому что они гордятся тем, что делают их, потому что тогда они могут… мы это называем «эгоизировать»… — хвастаться? — перед более слабым. «Ну, вы, мелкота, глядите, какой я сильный!» — Знаете? Человек любит делать то, что у него хорошо получается… Но по существу это вопрос цели и средств. В конце концов, работу делают ради самой работы. Это — единственная радость, которая никогда не кончается. Личное сознание это знает. И общественное сознание, мнение соседей, тоже. На Анарресе нет других наград, нет другого закона. Только твое собственное удовольствие и уважение твоих соседей. И все. В таких условиях человек понимает, что мнение соседей становится очень мощной силой.

— И никто никогда не пренебрегает им?

— Может быть, недостаточно часто, — сказал Шевек.

— Значит, все так напряженно работают? — спросила жена Оииэ. — А если кто-нибудь не хочет, что с ним делают?

— Ну, он переезжает в другое место. Понимаете, другим он просто надоедает. Над ним смеются; или начинают с ним грубо обращаться, могут избить; в маленькой общине могут сговориться и вычеркнуть его из обеденных списков, и тогда ему приходится самому готовить себе и есть в одиночестве, а это унизительно. Поэтому он переезжает и какое-то время живет в другом месте; а потом, возможно, он опять куда-нибудь переезжает. Некоторые живут так всю жизнь. Их называют «нучниби». Я тоже вроде нучниба. Я здесь уклоняюсь от назначенной мне работы. Я забрался дальше других. — Шевек говорил спокойно; если в его тоне и слышалась горечь, то детям она была незаметна, а взрослым — непонятна. Но после его слов наступило короткое молчание.

— Я не знаю, кто делает грязную работу здесь, — сказал он. — Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ее делал — это странно. Кто ее делает? И почему? Им больше платят?

— За опасную работу — иногда больше. Просто за черную работу — нет. Меньше.

— Так зачем же они ее делают?

— Потому что лучше получать маленькую зарплату, чем совсем никакой не получать, — сказал Оииэ, и в его голосе горечь слышалась отчетливо. Его жена нервно и торопливо заговорила, пытаясь сменить тему, но он продолжал:

— Мой дед был уборщиком. Пятьдесят лет мыл полы и менял грязные простыни в гостинице. По десять часов в день, по шесть дней в неделю. Он делал это для того, чтобы прокормить себя и свою семью. — Оииэ внезапно замолчал и посмотрел на Шевека своим прежним, скрытным, недоверчивым взглядом — и на жену — почти вызывающе. Не поднимая на него глаз, она улыбнулась и сказала нервным, детским тоном:

— Отец Демаэре был очень преуспевающим дельцом. Он умер владельцем четырех компаний. — Улыбка у нее была страдальческая, и она крепко стиснула узкие смуглые руки.

— Я думаю, на Анарресе нет преуспевающих дельцов, — с неуклюжим сарказмом сказал Оииэ; тут вошел повар, чтобы поменять тарелки, и он сразу замолчал. Малыш Ини, словно понимая, что при слуге серьезный разговор не возобновится, сказал:

— Мама, можно г-ну Шевеку после обеда посмотреть мою выдру?

Когда они вернулись в гостиную, Ини позволили принести свою любимицу — почти взрослую земляную выдру, распространенное на Уррасе животное. Оииэ объяснил, что их одомашнили еще в доисторическую эпоху, вначале — чтобы они отыскивали рыбу, потом — как друзей. У зверька были короткие ноги, гибкая, выгнутая спина, блестящий темно-коричневый мех. Эта выдра была первым не запертым в клетку животным, которое Шевек увидел вблизи, и она отнеслась к Шевеку с меньшей опаской, чем он к ней. Белые, острые зубы очень впечатляли. По настоянию Ини он осторожно протянул руку и погладил зверька. Выдра села столбиком и посмотрела на него. Глаза у нее были темные, отливавшие золотом, умные, любопытные, невинные.

— Аммар, — прошептал Шевек, плененный этим взглядом, устремленным через пропасть бытия, — брат.

Выдра заурчала, опустилась на все четыре лапы и с интересом обследовала ботинки Шевека.

— Вы ей понравились, — сказал Ини.

— И она мне понравилась, — ответил Шевек с легкой грустью. Всякий раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней листвы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В такие минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее отсутствии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней. Словно во всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось некое послание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам которой до седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха зверя, увидеть промельк крыла в тени деревьев.

Он провел ночь в спальне под самой крышей. В комнате было холодно (и это было приятно после комнат в Университете, где всегда было слишком натоплено); обставлена она была очень просто: кровать, книжные шкафы, комод, стул и крашеный деревянный стол. «Как дома», — подумал Шевек, не обращая внимания на высоту кровати и мягкость матраца, на одеяла из тонкой шерсти и шелковые простыни, на безделушки из слоновой кости, стоявшие на комоде, на кожаные переплеты книг и на тот факт, что и сама комната, и дом, в котором она находится, и земля, на которой стоит дом, являются частной собственностью Демаэре Оииэ, хотя не он построил этот дом и не он моет в нем полы… Шевек прогнал эти скучные мысли. Комната была симпатичная и, в сущности, не так уж сильно отличалась от отдельной комнаты в любом бараке.

В этой комнате ему приснилась Таквер. Ему снилось, что она — рядом с ним в этой постели, ее тело прижимается к его телу… но где они, в какой они комнате? Что это за комната? Оказалось, что они вместе на Луне, там холодно, и они идут по ней вместе. Луна оказалась совсем плоской и сплошь засыпанной голубовато-белым снегом, но слой снега был тонкий, и его легко было отбросить ногой и увидеть светящуюся белую лунную поверхность. Она была мертвая, это было мертвое место.

— По правде она не такая, — сказал он Таквер, потому что знал, что ей страшно. Они шли к какой-то далекой черте, казавшейся тонкой и прозрачной, как пластик, к далекой, едва видной преграде, тянувшейся поперек белой заснеженной равнины. В глубине души Шевек боялся подойти к ней, но сказал Таквер:

— Мы уже скоро дойдем.

Она ничего не ответила.